Бакунина В. И. Двенадцатый год в записках Варвары Ивановны Бакуниной // Русская старина, 1885. — Т. 47. — № 9. — С. 391—410.
Сканирование — Михаил Вознесенский
Оцифровка и редакция — Ирина Ремизова
Двенадцатый год в записках Варвары Ивановны Бакуниной.
правитьВарвара Ивановна Бакунина, жена Михаила Михайловича Бакунина, сопровождала своего мужа в 1796 году в персидском походе, а в 1812 году была свидетельницей достопамятных событий эпохи отечественной войны. Об обоих этих моментах в ее жизни Варвара Ивановна оставила два рукописных рассказа, Муж ее, впоследствии начальник одной из губерний, и она — ныне давно умерли. Рукописи ее весьма обязательно доставлены нам Е. М. Бакуниной. Печатаем второй из помянутых рассказов. Рукопись подлинная неразборчиво написана, несколько слов нами не разобраны, некоторые и недописаны у автора. Рассказ этот имеет значение только как заметки современницы, заносившей в свой дневник все слухи, ходившие в то время в обществе. Ред.
I.
Напоминания.
править
Живучи в столице и в коротком знакомстве с людьми, нам по связям и должностям многое известно не всем известное и многому даже скрытныя причины, — пришло мне на мысль писать виденное мною, чего довольно, и слышанное верное — чего еще более.
Через несколько лет трудно будет себе привести на память обстоятельно разнообразные случаи и происшествия, коими изобилует век наш; еще труднее будет припомнить новые постановления, замененныя другими; неоднократно изобретения бесполезны, но некоторое время важными почитаемые перемены в образе мыслей, суждениях и превратности счастия людей, попеременно возвышающихся и ниспадающих, все это мало-помалу совершенно изгладится из памяти. Приятно мне будет самой найдти здесь любопытные и достопримечательные приключения, всеми давно забытые; ежели бы более имела досужного времени, могла бы описать напоминания лет юности моей, времени высшей степени славы России. Солнце ее было тогда на самой высоте неба, плавно стало склоняться к западу, но вдруг быстро покатилось, скрылось под горизонтом, — сумрак, потом глубокая тьма покрыли землю нашу. Вдруг яркая багряная заря предвозвестила нам восход солнечный; но едва стало оно освещать и согревать нас, как пары зараженные, поднявшись из земли ненавистной, собрались в густой туман, сокрыли и притупили благотворные лучи его. О, когда Бог русских, восставши на сопротивных и рассея мглу, просветит отечество наше блеском полуденным, облекши в прежнию славу!
Январь. Ожиданное преобразование сената не вышло к приятному всех удивлению, вообще мало перемен особливо в сравнении прошлогоднего.
С нетерпением ожидали желанного мира с турками. Надежда на оный казалась основательною по благоразумным распоряжениям М. Л. Голенищева-Кутузова и неожиданном успехе во всех его предприятиях противу неприятеля, который, в ужас приведенный, более нас еще желал мира.
6-го числа не было парада Крещенского, но войска не распущены; новый повод к предположению, что ожидают повседневно известия о мире и войска удержаны для торжества.
13-го числа большой парад, день рождения Имп. Елисаветы Алексеевны; каждого пешего полка гвардии третьего баталиона арестованы все офицеры, худо маршировали, от того, может быть, что озябли, мороз был пресильный. На другой день войска отпущены и приятная надежда наша стала ослабевать. М. Л. грустные письма, скоро потом полученныя, заставили нас оную считать тщетною.
Февраль. Слухи о налогах, разнообразные толки, неудовольствие от того, что исчезла надежда к миру. Начали поговаривать о войне с французами и пророчить близкий поход гвардии. Глас Божий — глас народа. Манифест о налогах вышел, много недовольных; но ропот уменьшился, когда сказан поход полкам; не стали жалеть о собственности, в надежде, что употреблено будет в пользу на военные издержки против врага ненавидимого.
Армейские два полка вышли перед масляницей, во время которой также пошли два полка гвардии, егерский и литовский. Вместо веселия и сумасбродства масляных, везде тихо и уныло; беспокойные лица отъезжающих и печальные остающихся вселяют грусть и в тех, кои не участвуют в расставаниях и не провожают близких сердцу; уныние усугубилось и негодование возродилось от повеления вести офицеров пешком; изъявление единогласное неудовольствия; к счастию, причина оного скоро доведена до Государя, чрез его камердинера Крылова. Справедливо и милостиво сказал:
— «В мыслях не было; когда бы имел возможность, всех бы повез в самых покойных каретах».
Посланы с сим в полки ушедшие фельдъегеря. Удовольствие там и здесь и благодарность Государю.
Март. Приметно было только по колокольному звону, что пришел пост, потому что на маслянице никому веселье не шло на ум; выходят через день полки; около половины месяца вся гвардия будет уже вне Петербурга. Вел. князь выехал 18-го.
Велик день для отечества и нас всех — 17-й день марта! Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство. Неизвестны еще всем ни как открылось злоумышление, ни какие точно были намерения и каким образом должны были приведены быть в действие. Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и Государя врагу нашему. Уверяют, что в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России и, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность Государя обратить ему на погибель. Магницкий, наперсник его и сотрудник, в тот же день сослан. Уверяют, что Ф. А. Воейков соучастник в преступлении, но он еще не наказан, удален только от министра и дана ему бригада в Москве. Видно он еще не уличен, а подозреваем. Время откроет истину; слухи, также противоречащие друг другу, и разногласие в том, кто открыл преступление и каким образом.
17-го ввечеру Сперанский был призван к Государю, который, как уверяют, долго его увещевал, надеясь и ожидая признания, но тщетно: ожесточенный изменник твердо уверял о своей невинности, наконец, уличенный доказательствами, кои были в руках Государя, бросился к ногам его и рыдал горько, от страху ли то было или досады, что открылось, или от раскаяния — Богу одному известно. После сего разговора был он отправлен с полицейским чиновником, как говорят, в Нижний, Магницкий — в Вологду. Бумаги их теперь разбирают Вязмит., Гол. и Молч. (?). Умудри их Господи обнаружить все, открыть преступников и сообщников их и оправдать невинных.
18-го числа потихоньку, за великую тайну, на ухо друг другу шептали о ссылке недостойного вельможи, но 19-го сделалось то совершенно гласно и принята весть с восторгом; посещали друг друга для поздравления, воздали славу и благодарение Спасителю Господу и хвалу сыну отечества, открывшему измену, но нам неизвестному.
Никакое происшествие на моей памяти не возбудило всеобщего внимания до такой степени, как это; все забыто, — одно занятие, одна мысль, один у всех разговор.
Любопытство у всех безмерное — знать обстоятельно причины падения и будущую участь преступника; никого, однако же, измена не удивила; давно ее угадывали, из всех новых постановлений, клонящихся к разрушению порядка повсеместно и потрясения в самом основании здания правления. Исчислять начали все вымышленные положения для удаления от дворянства и для возрождения взаимного негодования.
Например, указ об экзаменах. Какой способ имеют бедные дворяне, желающие служить в гражданской службе, учиться языкам, римским правам, философии, физике и проч. По этим экзаменам все места должны быть заняты семинаристами, подобными Сперанскому. Постановление, что придворное звание не дает чина, пресекло лестную дорогу дворянам, лишило права награждать детей за службу отцов и приближать их к себе; унизило и достоинство двора. Придворный мундир сделался театральным платьем, никакой цены не имеющим за порогом дворца. Что же было сделано для возбуждения недоверчивости к царю — еще важнее. Комиссия погашения долгов, которая походила на объявление банкротства и вновь положение не делать подрядов, иначе как на серебро. Повседневно наслушавшись разнообразных повествований, особливо об открытии измены, иные говорят, что открыла в. к. Е. П., другие Арм., сии уверяют, что Балашев, а те — что Багратион, но все согласуются в желании примерного наказания преступнику и обнародования преступления и наказания.
О, Боже, наставь и просвети в трудные времена сии императора, коему благоволил вверить счастие стольких миллионов людей; да укреплен и умудрен твоею силою и премудростию победить врагов внутренних и внешних. Посреди всеобщего одобрения несколько робких и слабых голосов произносят немногие (?) невероятные оправдания, сетуют на клевету, злобу и ухищрения министров против невинности, превозносят ум, потому что о душе уже говорить нельзя, и уверяют, что доказано уже, сколько Сперанский мог бы быть полезен, ежели бы не заблуждался! Но как судить о способностях того, который все разрушал, как ручаться, что мог бы сооружать или поддерживать; неужели тот, кто имея силы и способ опрокинуть прекраснейшее здание, докажет нам тем, что мог бы и соорудить оное, ежели бы не на разрушение себя употребил.
24-го числа после обеда собран был сенат для чтения манифеста о рекрутах. С 500 — два. Манифест писал Шишков; слог его важен, красноречив и силен, но дик для многих: не привыкли к изречениям и оборотам речи совершенно русским; одна речь взята из Феофанова слова на Полтавскую победу; большая часть читателей не выразумела.
После обнародования манифеста начали говорить, что Шишков будет на месте Сперанского, но потом замолчали; он устранился от двора, а Оленин начал изгибаться и вероятно всем показалось, что последний будет государственным секретарем, а не первый; тем паче, что имел случай видеть часто Государя, докладывая по делам Сперанского. Продолжали говорить о падении Сперанского и все благомыслящие сожалели, что не гласно преступление и не строго наказание. Не радовались милосердию, называя оное попущением; единомысленники и потакатели Сперанского стали громче проповедывать о мнимой невинности его. О турецком мире не говорили, но о союзе с шведами.
Апрель. Пришло неприятное, но ожидаемое известие об оборонительном и наступательном союзе австрийцев с французами; не удивило никого, кроме тех, коим бы надобно было сие давно предвидеть; огорчились как вещи неожиданной, удивились как не (?); стали говорить о скором отъезде Государя, который назначил себе спутниками, кроме неразлучного гр. Толстого, канцлера, Кочубея, Чичагова и Армфельда, Аракчеева и Балашева. Барклай уже наперед уехал. Здесь остался Вязмитинов главнокомандующим, коему поручена и часть дел министра полиции. Н. И. Салтыков назначен председателем в совет и в комитете министерском.
9-го сего месяца Государь, простясь с царскою фамилиею, приехал в сопровождении только великих князей в Казанский собор в час пополудни; митрополит служил молебен в путь шествующим с коленопреклонением. Государь плакал и все с ним; по окончании молебствия митрополит благословил Государя, который простился с братьями, поклонился всем и сел в коляску. Несколько десятков тысяч народу, собравшегося на тротуарах перед церковью, закричало «ура»; стоящие на крыльце чиновники и все бывшие в церкви повторили те же восклицания со слезами; Государь скоро ускакал из вида, но народ бежал долго за ним вслед.
Благослови, Господь, путь его и наставь его устроить все ко благу любезного отечества нашего. Перед отъездом Государь призвал Шишкова и предложил ему место государственного секретаря; сей с сокрушенным сердцем принял предложение сие, говоря, что все силы и способности готов посвятить на службу Государю и пользу отечества. Назначение сие удивило всех по не исканию, а удалению Александра Семеновича от двора и вельможей; обрадовались все честные и благомыслящие люди таковому выбору и почли оной новым знаком милости Господней. Один Бог мог сие внушить Государю, которого отводят и отдаляют от Александра Семеновича, как и от всех честных и прямодушных людей. Со стыдом остался искавший всеми способами места сего и рассчитывавший уже, что оное получит.
Государь пробыл в Царском Селе до 3 часов утра 10-го числа и продолжал путь свой, хотя с трудностью, по причине переправ и испортившейся дороги, но благополучно, и прибыл в Вильно 14-го сего месяца, в Вербное Воскресение. Унылее и пустее стоял город по отъезде Государя; все слухи на несколько дней замолкли. На Вербной и Страстной неделе все назначенные в путь за Государем выехали.
Чичагов, уверяют, что поехал в Царьград, чтобы заключить за один раз мир с турками и англичанами; говорят, что он заедет в Вильно для объяснения с Государем, потому что наставление, данное ему от канцлера, противно тому, которое он получил от Государя; сказывают, что он поедет только до Бухареста, а Грейг отправлен будет в Царьград для переговоров с англичанами; доброжелательствующие М. Л. Голенищеву-Кутузову уверяют, что он мир сделает прежде приезда Чичагова; желательно, чтобы это сбылось. Праздники не шумны и не много веселых лиц; при таком случае всякий вспоминает отсутствующих, с коими обыкновенно праздновал, и горесть возобновляется. Утверждают наверное, что австрийцы или Франц не утвердили трактата оборонительного и наступательного, заключенного с французами послом их Шварценбергом. Говорят от того, что венгерцы отказали наотрез помощь людьми и деньгами в случае войны с Россиею.
Испанцы взяли Бадаиос и Мадрит. Корпус испанский перешел Пиринеи и взял денежную контрибуцию с южных провинций Франции. В Светлый праздник перед вечерней приехал курьер от Государя; он пишет, что крайне доволен изъявлением усердия жителей и порядком, найденным в войсках по всем частям.
N.В. Не забыть о Финляндии.
Посол французский уверял всех, что у нас войны с Франциею не будет; переговоры с Наполеоном продолжались.
Май. 1-е мая гулянье было по обыкновенному, карет было не менее, как в прошлый год, щеголяли лошадьми, каретами и упряжами. Многолюдство удивило по великому числу выехавших из Петербурга военных, которые составляли, как казалось, большую часть гуляющих. Мост также был еще не наведен, то и островных не было. Императрицы обе были на гулянье.
Известия получались частые; от Государя ничего решительного нам не обещали; слухи беспрестанные ходили один другому противоречащие: то мир, то война. Государь объезжал войска и новые крепости; везде все в наилучшем порядке и готовности; лестные надежды наши возрастали. Все письма из армии наполнены желаньями войны и бодрости духа; уверяют, что и солдаты нетерпеливо хотят приблизиться к неприятелю, чтобы отмстить прошедшие неудачи.
Общее желание всех, чтобы шли вперед и предупредили бы Наполеона в Пруссии, но кажется ближние и доверенные советники Государя противного сему мнению; в глубокой своей премудрости решили они вести войну оборонительную и впустить неприятеля в границы наши; те, кои не знают немецкой тактики и судят по здравому разсудку, весьма сим огорчаются, считая это злом наивеличайшим, тем паче, что пограничные наши губернии — польские и немецкие и что Наполеон может в них получить и продовольствие, и встречать консперанцию; боятся также, что когда он приближится к русским губерниям и объявит крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого Фулю, Армфельду и прочим! Здесь кстати дать точное понятие о сих двух приближенных советниках императора русского.
Весь май месяц не знали наверное, мир ли продолжится или будет разрыв; столь же боялись первого, как желали последнего. Цесарцы обнаружили свои намерения, объявили союз свой с французами оборонительный и наступательный; теперь казалось бы никакая политика и никакие основательные причины не должны нам препятствовать и идти на встречу врага нашего и не подвергать опустошению наши пограничные губернии; но, увы, велено сжечь построенные на Немане мосты, по крайней мере войска наши на границе. Государь близко оттуда, наш берег Немана выше противного города и удобно, как сказывают, его защищать; много французов погибнет, не поправши родимой земли нашей.
Июнь. Все еще в спокойствии, но глубокая тишина сия не есть ли предтеча жестокой бури; пишут из Вильны, что занимаются разводами, праздниками и волокитством, от старших до младших, по пословице — игуменья за чарку, сестры за ковши; молодые офицеры пьют, играют и прочее… вседневные orgiеs (не знаю русского слова сего значения, по чистоте нравов наших, не давно искаженных; не имели мы доселе нужды обогащать такими изречениями язык наш; новые наши сочинители, конечно, оказали оному сию услугу, научились по-русски в старых). Все в бездействии; которое можно почти назвать столбняком, когда подумаешь, что неприятель, самый хитрый, самый счастливый, искуснейший полководец в свете, исполинскими шагами приближается к пределам нашим, 300,000 воинов под его предводительством; уверяют, что войска у нас не менее, но неизвестный, неопытный, не заслуживший доверенности войск Барклай ими начальствует.
Барклай, главнокомандующий, служил в штаб-офицерских чинах с честью, потом командовал егерским полком и наконец бригадою; о разуме его, о свойствах, о благородных чувствах, о возвышении духа никто не слыхивал, а ему вверен жребий России. О, бедное мое отечество, какими трудами, подвигами, невероятным мужеством возводятся тебе на степень величия и славы мужи и жены превосходного ума и редкой доблести; низвергнуть же тебе с оной, посрамить стыдом одного Барклая, когда ему дана власть царская.
Государь сам с ним — пословица: один ум хорошо, а два лучше; но одна неопытность и одно неискусство гораздо лучше двух. Советники же царские и наперсники не удобны подать не только совета, ниже мысли доброй; о двух уже говорено, скажем о прочих: Аракчеев, злобный и мстительный человек, служил только в Гатчине, учил военному искусству на Марсовом поле и на площадях Исакиевской и Дворцовой и, как уверяют, рассуждает о вещах совсем противно здравому рассудку. Балашев отнюдь не военный, да и не государственный человек. Кочубей был весьма дурной министр внутренних дел, он первый наложил руку на гражданскую часть и начал расстройство и путаницу, которые доведены до совершенства его преемниками. Канцлер Румянцев по своим способностям мог бы управлять департаментом иностранных дел в Сент-Маринской республике, подлый льстец вдобавок, душою предан был всегда Наполеону, ненавидим и презрен всеми до такой степени, что радовались, когда ему сделался удар, от которого рот и глаза покривились, жалели все, что он оправился.
Государь купил у Бенигсена дачу близь Вильны, за 12,000 червонных; нажаловал фрейлин, камер-юнкеров из тамошних; это кажется означает, что мы польские губернии считаем крепкими и верными.
10-го, в Духов день, все военные чины, находящиеся при особе императора, давали бал в Запрете (даче, купленной у Бенигсена); присутствующие на сем празднике писали, что был образчик Петергофского; вечер был прекрасный, собрание многочисленное, хозяева ласковые, гости приветливые, музыка огромная, иллюминация прекрасная. Веселие было ли тут, — не знаю, да и не думаю, разве у ослепленных и ничего не предвидящих.
Вдовствующая императрица известила рескриптом Вязмитинова, что мир с турками заключен, о чем и уведомлен Государь; но по неполучении от султана ратификации, нельзя еще оный торжествовать. Известие сие обрадовало, но привыкшие к недоверчивости не торжествовали, а ждали подтверждения. Между тем как веселились в Вильне, войска наши отодвигали от границ, кои совершенно оставлены без обороны.
12-го числа французы перешли Неман с четырьмя колоннами, в Ковне, в …… и Юрбурге, — во всех сих местах были только казачьи посты, которые сорваны; первое известие о вторжении неприятеля в наши пределы пришло в Вильну ночью с 12-го на 13-е июня.
13-го числа Государь, со всем войском, оставил Вильну; из жителей кто хотел и мог выехал, но большая часть осталась ждать французов, которые заняли Вильну 14-го числа. 17-го получено здесь известие, что ворвались или, справедливее сказать, что вошли французы в Россию; не умею изъяснить чувств, возбужденных сею вестью; все, что досада, стыд и горесть имеют тягчайшего, слилось для удручения сердец истинно русских; не облегчало их чтение рескрипта на имя Н. И. Салтыкова, коего выражения оказывали недоверчивость к себе и боязнь…..
Напрасно стали нам доказывать, что оборонительная война гораздо выгоднее наступательной, вообще уверяли нас, что план постановленный премудр и Наполеона заведут и обманут; в пустыне проповедывали оптимисты сии, никого не убеждая; горесть, негодование были во всех устах и на всех лицах. Через день печатались известия из армии, кои назывались bulletins.
В них говорили об успехах наших, о медленности Наполеоновой, о недоверчивости к силам своим, самое же дело нам показывало совершенно противное; успевали мы точно в отступлении, неприятель же не завоевывал, но забирал целые губернии. Горесть и страх час от часу умножались, однако же старались нас обмануть (?), уверяя, что необычайный сей поступок происходит от того, отступают только до назначенного места, …. что все это делается по премудрому плану …, что, придя в крепкую позицию, остановятся и отразят неприятеля, что нужно сие, чтобы наверное его разбить и заставить раскаяться в дерзости. Сии и подобные предположения несколько времени нас тешили, сперва оным верили, надеялись, потом начали сомневаться и, наконец, изверились совершенно.
24-го июня Барклай отдал престранный приказ, превитиеватый, хотя не совсем складно написанный, в котором призывает их храбро поражать врага, а сам от него велит бежать. Еще оставалась некоторая надежда, что войска наши остановятся в укрепленном лагере, на время, при Дриссе; вступили в оный 28-го числа. Июня 27-го, незабвенный вечно для России день Полтавской победы, не пропущен также без приказа, хотя в нем, напоминая победы праотцев наших, заставляют потомков следовать по стезям их, но между тем велят идти назад, что, однако же, надобно сказать к чести наших воинов, весьма не охотно исполняют.
Лагерь при Дриссе, — говорят и мало делают, во многоглаголании несть спасения, — укрепленный долго с великими трудами и издержками, скоро был оставлен и погас последний слабый луч надежды нашей. В последних числах сего месяца прибыл сюда граф Голенищев-Кутузов, которого, по заключении турецкого мира, рескриптом вызвал Государь для получения должной им награды, сдав армию адмиралу Чичагову; можно было подумать, что Кутузову поручено будет начальство флотом, но нет, он, прибыв сюда, не нашел не только наград, но и самого награждающего с обычною кротостью и спокойствием духа. Огорченный только общим несчастием и по опытности и дальновидности более еще других предвидел бедствия.
Июль. Час от часу унылее и мрачнее становились частые и ложные обещания Барклая остановиться и отразить неприятеля; они вывели из терпения. Получено от 6-го известие, что после описанных успехов армия быстро следует к Полоцку, соображая свои движения с неприятельскими, то есть отступает по мере его приближения. Горесть, страх и отчаяние овладели всеми; со всех сторон получаемы были страх наносящие известия; Эссен в чрезмерной робости пишет из Риги, что не может отвечать за целость оной и преградить неприятелю путь к Петербургу; сотни рижских выходцев, вседневно сюда прибывающих, подтверждают слова его и умножают всеобщий страх; всем присутственным местам велено сбираться и сделан чрезвычайный совет; призван граф Голенищев-Кутузов; сие обстоятельство усугубило ужас. Председатель Совета, гр. Салтыков, человек без твердости и старый царедворец, решился призвать в Совет оставленного, гонимого двором, — знать уже все погибло! Кутузов подал совет вызвать войска из Финляндии, сделать укрепления со стороны Нарвы и Псковской дороги, в выгодных местах; назначил Чичагова. Разнесшиеся повсеместно о сем слухи привели всех в недоумение и робость, стали думать о побеге из Петербурга, многие стали выезжать, другие сбираться и укладываться. Всеобщее уныние и страх усугубились по получении здесь 10-го числа манифеста, коим призывал Государь всех сынов России на защиту отечества; с сокрушенным сердцем оный читали, но, дыша злобою и мщением на врага, охотно приняли предлагаемый способ, коим надеялись ему отмстить за стыд и горесть. Получено известие, что Государь 7-го числа оставил армию в Полоцке и едет чрез Смоленск в Москву; весть сия несколько ободрила, начали надеяться, что может быть план войны переменился; доброжелатели Барклая стали проповедывать, что он был стеснен и не мог следовать своим планам, что Фуль и Армфельд, сбивая Государя, ему мешали; в то-же почти время Витгенштейн отразил неприятеля и взял генерала St ……; луч надежды опять проглянул, но увы, не долго приятная мечта нас утешала.
13-го (июля) получено известие, что ратификация мира подписана султаном. 14-го было благодарственное молебствие; утешил мир унылые души наши и, что называется, хоть дух перевели; замедление получения ратификации приводило уже в сомнение, боялись, чтоб французам не удалось коварствами преклонить султана на свою сторону. 17-го числа, во исполнение манифеста, открылось собрание дворянства с.-петербургской губ. для устроения ополчения. Начальником избрали гр. Голенищева-Кутузова, который благосклонно принял просьбу дворянства и со слезами их благодарил, прибыв в собрание, где его встретили с восторгом и восклицаниями; полки, названы дружинами, составляющие оные — воинами, коих назначено с 25 душ один. Гр. Голенищев-Кутузов занялся с деятельностию и усердием образованием с.-петербургского ополчения; по доблестям и заслугам его маловажно для всех казалось занятие сие, но великие люди не унижаются, занимаясь малым, но оное возвышают, не имея на то время иного способа быть полезным отечеству; не возгнушался и сим постом, ему предлагаемым, подобно Эпаминонду, не отрекшемуся после предводительства армиями, служить простым воином под начальством неопытных полководцев, возведенных пронырством и коварством на высшую степень. Прежде собрания дворянского был молебен в Казанском соборе, перед коим прочтено воззвание Св. Синода, превосходящее все, что прежде было писано и обнародовано; по мыслям и по приличности и красоте слога вдохновенно оное кажется верою и любовью к церкви и отечеству. В сей же день получено известие от 9-го, что армия идет форсированным маршем к Витебску, но единственно для соединения с армией кн. Багратиона, коей авангард уже в окрестностях Могилева. Последнее несколько усладило первое и стали мечтать, что, по соединении, военные действия совершенно переменятся.
9-го числа (июля) Государь прибыл в Смоленск, где был принят с восклицаниями; дворянство предложило на защиту отечества ополчение, числом, как уверяют, до 20,000 воинов.
В Москве получен манифест от 6-го из Полоцка, в коем призывается первопрестольный град и губерния Московская на защиту отечества и извещает государь Москву о скором своем прибытии. С 11-го на 12-е в полночь государь прибыл в Кремлевский дворец; 12-го было благодарственное молебствие о заключении мира с Портою. При шествии государя в собор и при возвращении, бесчисленное множество народа сопровождало его с восклицаниями. 15-го открыто собрание дворянства, в коем положено отдать с 10 душ одного воина. С 21-го на 22-е в ночь прибыл государь сюда. Сердца наши, стесненные горестью, озлобленные, неудобны были чувствовать радости, ни чувствовать восторгов. Обычное унылое молчание везде царствовало и день сей был для всех мрачен, подобно и предыдущим; по повелению город был иллюминован. Получаемые известия отнюдь не утешительны, хотя войска наши везде оказывают храбрость и генералы искусство. Граф Остерман в Островне, Раевский в Дашковке пожали лавры, да бесполезные для России.
24-го числа читали мы от 18-го непонятную реляцию: Коновницын заменил графа Остермана, оказал то же искусство, — войска — ту же храбрость, отразил неприятеля и ночью отступил к месту, назначенному для генеральной баталии. Но известие, что Багратион переменил весь план, вместо того, чтоб идти на Могилев и Оршу, пошел на Мстислав и Смоленск, и Барклай решился идти к Смоленску. Он называет это движение смелым; доселе никому не приходило в голову отступление и старание избегать неприятеля называть смелостию, которая в иных случаях может называться только благоразумием и во всех — осторожностью. Барклай хвалится тем, что маневрировал пред лицом неприятеля, а успехом сего, незабвенной памяти, достойного предприятия обязан он искусным распоряжениям гр. Палена, который тут показал все, что прозорливость и воинское имеют наиболее блистающего; он умел извлекать пользу из малейшей дефилеи, и проч. Простили бы мы, что это не по-русски сказано, но больно, что не по-русски сделано и потому (?) показал нам блеск сей; не постигли мы премудрости немецкого плана и тщетная храбрость, нас не защищающая, не получала похвал наших. Приближение к Смоленску неприятеля, идущего по следам нашей армии, исполнило всех страха и горести. Один гр. Витгейнштейн отражал неприятеля, неподвижно стоя подобно скале, о кою свирепые волны, ударяясь, разбиваются, не потрясая оной. Как удивительно кажется, что армия стотысячная бежит без оглядки, оставляя на разграбление врагам целые области, в то самое время, когда корпус 13-тысячный для виду только защиты Петербурга, но в самом деле оставленный на жертву, противостоит двум армиям, из коих каждая вдвое сильнее оного, не допускает их напасть совокупными силами и так их разделяет, что никогда уже им соединение не удастся.
25-го числа от гр. Витгейнштейна получены утешительные и ободряющие известия, что он 18-го числа, не дав соединиться Удино с Магдональдом, атаковал первого и разбил близь Клястиц. Командующий и два генерала ранены, 3,000 ряд. с 25 офицерами взяты в плен, с двумя пушками и ящиками, казенные и партикулярные обозы захвачены. Граф Витгейнштейн легко ранен, гусарский генерал-майор Кульнев, к общему сожалению, убит. Размышляя, что сим ясно видишь руку Божию; призирающий на Россию Господь показывает очевидно Свой (всеблагий) промысел, но не губит ее, оставляет в напастях луч надежды, да не отчаемся и студно прибегнем к всесильной помощи Его, благо нам и наступим….
…….. Гр. Витгейншейн уверяет, что неприятель отступит от Риги: мы ему верим, не быв им обмануты; он первый облегчил горесть нашу и уменьшил ужас наш. Он защитил Псков и Петербург, неизгладим подвиг его в памяти потомства; отселе всякий русский произносить будет имя его с благодарностию и почтением.
25-го (июля) о сей победе было благодарственное молебствие в Таврическом дворце.
27-го получено от Тормасова из Кобрина от 16-го донесение к государю, что при овладении сим городом 15-го разбит саксонский отряд и взят в плен командующий оным с тремя полковниками и 63 штаб и обер-офицерами, сверх того восемь пушек, 4 знамени и множество оружия разного. 28-го было о сей победе молебствие в Таврическом дворце.
Во изъявление благоволения к службе графа Голенищева-Кутузова, окончившего войну и заключившего полезный мир с Портою, государь возвел его на княжеское всероссийской империи достоинство, с титулом светлости. Странным для многих показалось таковое награждение: Михаилу Илларионовичу 67 лет, мужеского поколения не имеет, — на что ему такие прибавления к имени, которое его подвигами знаменитыми останется незабвенным во веки? Между тем в один голос все кричали, что место его не здесь, что начальствовать он должен не мужиками С.-Петербургской губернии, но армиею, которую сберегая, Барклай отдает России; имя его сделалось ненавистным, никто из прямо русских не произносил его хладнокровно, иные называли его изменником, другие сумасшедшим или дураком, но все соглашались в том, что он губит нас и предает Россию. Некоторые еще из немецкой партии слабым голосом его защищали, но заглушаемы были громкими криками негодования; не совсем отчаявшиеся уверяли, что в Смоленске остановится армия, что в древнюю Россию не впустят неприятеля, что удобное к защищению местоположение Смоленска и укрепления его удержат неприятеля, и что он не осмелится дерзкую ногу поставить на Святую Русь. Изверившись совершенно Барклаю, полагали единственную надежду на князя Голен.-Кутузова; одна у всех мысль, один разговор; возмущены женщины, старые, молодые, одним словом все состояния, все возрасты нарекали его единодушно спасителем отечества; единогласно призывали его, громко везде раздавалось, что погибель наша неизбежна, когда не будет предводительствовать армиею князь Гол.-Кутузов. Таковое движение армии, которая, уже соединясь с Багратионом, все продолжала отступать, ясно нам показало, что ежели хотят еще что защищать, то конечно не Петербург, а Москву; беспокойство, уныние, страх дошли до высочайшей степени, хотя русская храбрость и военное искусство гр. Витгенштейна нас могли несколько успокоивать, но с другой стороны робость и неблагоразумие Эссена нас пугали; он без нужды сжег форштаты Риги, многих разорил, при пожаре были беспорядки, грабеж и даже смертоубийство, и бедные жители Риги, не видя неприятеля, испытали все бедствия войны.
Август. Устроен комитет для сосредоточения дел внутреннего ополчения; посажены в оный гр. Аракчеев, министр полиции Балашев и государственный секретарь Шишков. Неизвестно, способны ли они были сосредоточить дела, даже сего и не понимаю, но известно всем, что ни один из них в военном деле не искусен.
II.
Слова и случаи.
править
Л. назначен генерал-интендантом, не годился быть Моск. губ.; какое же доказательство, что удобен занять такое важное место? Он достал или сам сделал модель печи для печения сухарей на армию.
…… сказал …… «ты имеешь все прелести, мила, любезна, словом совершенно мне по сердцу; одно только в тебе мне не нравится: ты родилась княжною и теперь носишь знатную древнюю дворянскую фамилию».
Государь позвал Шишкова для какого-то препоручения и сказал ему: «я не много читал русского, а иностранного довольно, но ничего не читал такого прекрасного, как ваша речь о любви к отечеству».
Растопчин сказал про Козодавлева будто ко многим приступал, прося посмотреть портрет (Сперанского?), потому что не удалось его хорошенько видеть и не помнит совсем в лице. Удачно, остро и справедливо сказано по известным всем свойствам.
Губерн. Вол. Камбурле жене дали бант (?), что всех удивило: была она урожденная Конд., а он из еврейского рода, но говорят, что в проезд М. А. через Житомир были встречи торжества, праздники, шалевая кровать (?) и проч.; удивление превратилось в негодование во многих.
Вензель дали Витовтовой дочери, конечно дабы возобновить и усугубить удивление о вышеописанном. Витовтов служил в филантропическом комитете; не знаю, какую пользу сделал роду человеческому вообще; своим согражданам и отечеству никаких услуг не оказал, но себе умел выпросить 180 тысяч и разные привилегии на фабриках.
Государь, призвав Шишкова, сказал ему: «неужели откажешься от моей доверенности и места государственного секретаря?» Видно, внушено было государю, что он не примет предложения; но коварные в стыде остались: Шишков со слезами отвечал, что «готов служить везде всеми силами и способностями государю и отечеству».
Все свидетели отъезда государева, чиновники и простолюдины, плакали навзрыд, от души за него молились и с сердечным чувством любви и горести восклицали «ура» ему вслед. Проводя государя, возвратившиеся в дом рассказывали ими виденное, слезы их вновь текли и слушавшие их с ними вместе плакали. Добрый народ русский, врожденное в тебе чувство любви к вере, царю и отечеству течет с кровью в жилах твоих; не изменяется в несчастьи и угнетении. Да сохранит чувства сии в роды родов и благословение Божие пребудет нерушимо над ним. Нельзя не напомнить здесь приличных двух стихов из наших славных лириков:
О, сколь монарх благополучен,
Что знает Россами владеть;
Он будет в свете славой звучен
И всех сердца в руке иметь.
и стих:
О, российский бодрственный народ,
Отечески хранящий нравы,
Когда расслаб весь смертный род,
Какой ты не причастен славы?
Оленин, добивавшийся смены Госуд. Секретаря всякими исканиями и разгласивший, что оный получит, написал к Шишкову, что обиделся бы всяким иным выбором, но его признает достойнейшим себя и прибавил: «не примите сие за лобзание Иуды».
Армфельд за столом у государя на речь, что Бонапарт любил трагедии и дал содержание на шесть трагедий, сказал: «забыли седьмую, на плоту по Неману в Тильзите».
Он же сказал, и также к слову, о дороговизне фуража в Вильне: «я бы там Гурьева не стал кормить».
Генерал-провиантмейстер Лобанов в отчаянии, когда у него требуют несколько сот тысяч, то выдают ему пять или шесть (?) он (?) что будет несчастлив; хотя обо всем беспрестанно представлял и поправить этого ему невозможно.
В Духов день в Вильне назначен был праздник в Запрете, даче, купленной у Бенигсена; для помещения многочисленной беседы построили обширную галерею, но за несколько часов до бала крыша оной упала. Архитектор скрылся; неизвестно, по незнанию ли своего художества или по злому умыслу он так построил галерею; ежели последнее правда, то весьма счастливо, что не верно разочтено было время падения.
Барклай, подъехав к солдатам, когда они или кашу, спросил: «ребята, хороша ли каша?»
— Хороша, отвечали они ему, да не за что нас кормить".
Какой справедливый и жестокий упрек для него, который был причиною, что они себя считали недостойными есть русский хлеб.
Военные чины при особе государя давали праздник в Вильне. Звали всех французскими билетами, на коих было написано: lа maison militaire de sa M. l’Еmреrеur и проч.; прежним руссакам могло бы показаться, что этот Еmреrеur не русский царь, да и о доме военном на Руси и слыхом не слыхали.
Близ Сычевки, уездный город Смоленской губ., вели пленных французов; по неосторожности и пьянству, конвой наш (?) у них ружья; они ушли и начали стрелять по мужикам; сии, вооружась дубинами и дрекольями, на них ударили, половину перебили до смерти, иных до полусмерти, прочих перевязали. Слух о нападении французов пронесся по деревням; не знали, что пленные взбунтовались, но подумали, что то войска французские. Через несколько часов 9,000 тыс. вооруженных крестьян с своими помещиками пришли на помощь своих соседей.
Дохтуров, получа двукратное повеление оставить Смоленск с угрозою от Барклая, что откажет ему от команды и напоминанием, что имеет власть его расстрелять, пошел в собор, отпел молебен, поднял чудотворный образ Смоленской Богоматери и увез с собою. Все плакали, выходя из Смоленска. Вдали, посреди рыдающих воинов наших, слышны были восклицания французов: vivе l’Еmреrеur. О милосердый Боже, сжалься над горестной Роccией; некто сказал: справедливее бы им кричать: vivе Ваrсlai.
Бертье писал к (?) чтобы предложил Государю оставить местных начальников в губерниях, занятых французами, дабы облегчить поселян и обывателей и сохранить порядок; он прибавляет в письме своем, что хотя и далеко зашло между Францию и Россиею, но имп. французов не удален от возобновления согласия, что он видел письмо его и одобрил и что свидетельствует почтение императору русскому.
А. С. Шишков говорил Барклаю о беспорядках и обидах, причиненных войсками обывателям, на коих и управы нельзя найти. Барклай отвечал очень хладнокровно, что имеет один токмо предмет — сбережение армии, не думая более ни о чем. Он положил себе в голову, что Россия для армии, а не армия для России. Превосходная логика.
Когда пришло известие от Эссена, будто 40,000 французов переправились через Двину и идут к Петербургу, то мин. внутр. дел Козодавлев уклал все свои пожитки в 18 сундуков и отправил в Тихвин, в монастырь, прося архимандрита поставить в самое безопасное место; сей не нашел вернее и безопаснее места, как в ризнице за алтарем; сундуки большие не входят в северные и южные двери, надо нести через царские мимо престола, в царские двери не входят, тяжело, и простые монахи и иеромонахи в облачении тащили сундуки, от тягости коих пол треснул.
Мамонов кроме ополчения сформировал полк из своих людей, отдал в пожертвование все бриллианты, золото и серебро и из нескольких сот тыс. доходу оставил себе ежегодно только по 15 тыс. на все продолжение войны. Такая любовь к отечеству, таковой подвиг в 22 года — свыше всех похвал.
Константин Павлович говорил Барклаю, что пора бы остановиться и должно бы удерживать Смоленск; с беспримерным хладнокровием Барклай отвечал, что поступает по предназначенному плану и отчетом ему не обязан; в другом случае похвальна бы была таковая твердость.
Вообще Барклая (считали) неудобовозможным, к тому же горд до крайности, ни разу не сделал совета военного. Иногда посылает корпусного генерала с отрядом, не объясняет ему ни своих намерений, ни его цели, а просто дает приказание, как бы капралу.
Вел. Князь, отправясь из армии, встретился в Бронницах с Кутузовым; он ему сказал, будто бы поехал единственно для того, чтобы просить государя назначить князя главнокомандующим; однако же он не воротился в армию, хотя желание его было уже удовлетворено. Князь ему советывал ожидать в Петербурге государя, который был тогда в Або, для свидания с Бернадотом. Говорил, что приезд его (т. е. вел. князя в Або) может подать повод к заключениям о больших еще несчастиях и воспрепятствовать переговорам.
Вел. Кн. отвечал, что на это не посмотрит и непременно поедет в Або; тогда (как уверяют) кн. Мих. Лар. весьма учтиво напомнил его высочеству, что он у него в команде, и что, имея право запретить ему ехать в Або, он принужденным находится оное употребить.
Константин Павлович дождался государя в Петербурге.
Фельдмаршал гр. Ник. Ив. Салтыков, воспитатель государя и великого князя, оставленный в отсутствии Государя председателем комитета министров и госуд. совета, словом главою над всем, лишась супруги своей, просит помощи царской на погребение и, получа 50,000 руб., употребил, по словам одних, 32 т., а других — 27 т., а остальными деньгами воспользовался.
Государь, прибыв сюда в июле, считается в походе еще поныне, первого октября; не принимает министров: кроме военного и морского нет докладных дней для прочих; по сей самой причине Балашев ничего не делает, хотя называется мин. полиции и здешним военным губернатором. Вязмитинов правит обеими должностями. В ознаменование же, что государь в походе, обер-гофмаршал гр. Ник. Александр. Толстой ходит в шпорах.
Кон. Павл. представил в Екатеринославский казачий полк 126 лошадей, полагая за каждую 225 руб. Экономический комитет ополчения сомневался — отпустить ли деньги, находя, что лошади оных не стоят. Государь приказал, говоря, что пожертвование уже сделано, следственно может оным располагать по произволу; 28,350 р. заплачены, лошади приняты, 45 сапатых застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено продать за что бы то ни было, а 26 причислены в полк.
Лишнее бы было рассуждать о сих трех случаях; мне кажется только, что язык недостаточен и названия истинно выразительного для каждого из оных нельзя приискать. Надобно изобрести новые.
Спектакли французские были запрещены. Государь, возвратясь, приказал оные возобновить; никто почти не ездил. В первом ярусе одна Марья Ант. (Нарышкина), которая всем рассказывает, что ставят спектакли для нее и она оными забавляется; на нее за это весьма негодуют, сказывают даже, что на улице ей сделана какая-то грубость.
После взятия Смоленска играли Дмитрия Донского, все плакали, не как в театре, а как бы в церкви, особливо во время молитвы Дмитрия, которою трагедия и кончается; непосредственно за оной, когда все чувства растревожены, воспламенены, когда всякий чувствует живо любовь к отечеству и горесть от его несчастия, выходит актер для объявления, что на другой день будут играть французскую комедию. При сем ненавистном имени начали шикать, актер хотел продолжать, закричали: «не надо!» и не дали ему кончить. В тот вечер и на другой день пошли об этом толки; покровители фр. театра кричали, как бы это было преступление, заслуживающее казнь не менее самого богохуления, или важное оскорбление величества. О, бедный и терпеливый русский народ, подстрекают тебя всячески, внушают ненависть против французов, возбуждают отмщение за обиды и несчастия, а потом требуют, чтобы с приятностию о них слушал, чтобы глядя на них утешался; хотят слепого повиновения не токмо в должности, но и по прихотям даже в забавах твоих.
На другой день играли французскую комедию; на дверях театра прилепили листочек, будто бы от имени Ал. Льв. Нарышкина, в коем называли подлецами всех, кто в театре будет. В следующий спектакль найдены стихи бранные на Александра Льв., в третий спектакль не произошло ничего и с тех пор через день без помехи французы играют, но после русского спектакля о франц. не объявляют и беспримерно кроткие сограждане мои успокоились.
Москва взята; враги лютые, неистовые, в сердце России, а сограждане их такие же точно изверги, как и те, готовые им содействовать здесь во множестве; деятельные и крутые распоряжения для удаления их кончились ничем; несколько беззащитных, бедных, не имеющих никаких знакомств и связей, следственно по сему самому и неопасных, выслано, прочие все остались и за них ругаются; Марья Антоновна за иных отвечала, а за весьма многих просила.
Спектакли французские продолжаются; неужели есть русские, которые могут смотреть на французов без отвращения и содрогания? Неужели могут забавляться, когда враги в Москве? …..
1812 г.