М. Н. Загоскин править
Два характера править
Если вы их не знаете лично, то уж, верно, знакомы с ними понаслышке: без этой уверенности я бы не стал вам описывать два характера, в которых нет ничего особенно замечательного, кроме какой-то странной противоположности между собой, несмотря на то, что эти брат и сестра — не сводные, не двоюродные, а единокровные, то есть: родились от одной и той же матери. Воспитание получили они также одинаковое — по крайней мере, учитель был у них один: человек очень умный, немного крутой — это правда, но зато совершенно беспристрастный и истинный их друг. Когда он взял их на выучку, брат был ребенком, а сестра уж девица взрослая; брат жил с ним в одной комнате, а сестра на своей половине, — так, разумеется, он был чаще со своим учеником, чем со своей ученицей; а из этого и заключили, что он больше любил брата, чем сестру — только это совершенная клевета. Да дело не о том.
Я уж сказал вам, что сестра гораздо старее годами своего брата, следовательно, вовсе не удивительно, что по наружности они не походят друг на друга: он малый молодой, она пожилая барыня; у него нет ни одной морщины на лице, а у нее, бедняжки — как она ни белится, ни румянится, как ни красит волосы, — а все седые локоны так из-под модной шляпки и выглядывают. Братец смотрит молодцом, выправлен, всегда навытяжке, строен, подборист, затянут в рюмочку и застегнут на все пуговицы; сестра, напротив, плотная, дородная барыня, держит себя весьма нерадиво, любит покривляться, не терпит никакого принуждения, ходит нараспашку и, как избалованная красавица гарема, нежится с утра до вечера на своих пуховых подушках. Нельзя, однако ж, не отдать ей справедливости: она большая мастерица выбирать свои положения и придавать им какую-то особенную грациозность. Я знаю многих, которым правильные движения и эстетические позы брата гораздо менее нравятся, чем небрежная манера и вовсе не европейские ухватки сестры.
Брат много ходит пешком, не боится тесноты и любит жить высоко: его не испугает лестница и в двести ступеней. Трудно найти человека, который уважал бы более его чистоту и опрятность. Он также чрезвычайно любит единообразие и симметрию: если один воротничок его рубашки выпущен из-под галстуха на полвершка, так уж будьте уверены, что другой ни на волосок не выставится ни больше, ни меньше этого. Когда старая мода носить по двое часов вернется к нам вслед за вычурной мебелью Rococo, — то, без всякого сомнения, он первый явится с двумя часами, для того чтоб на левой стороне его жилета висела цепочка с ключиком, так же как и на правой. Вообще, он большой щеголь, и зимой одевается отлично легко, вероятно, потому, что в Италии и Франции никто не носит медвежьих шуб. В самый сильный холод он скорее решится отморозить себе уши, чем надеть вместо своей круглой европейской шляпы нашу теплую русскую шапку.
Сестра ходить пешком не охотница и до того не любит ездить парою в карете, что даже к обедне в свой приход не поедет иначе, как четверней. Жить в тесноте она решительно не может; ей надобен простор, то есть: особый дом, высокие, большие комнаты, обширные службы, а пуще всего хотя грязный, да просторный двор с небольшим садиком, в котором должны расти непременно: бузина, сирень и акации; точно так же, как ее брат любит гранитные тротуары, великолепные набережные и чугунные мосты, она любит берега реки, обросшие травою, сады, розы и даже огороды с капустою и картофелем. Стоит только на нее взглянуть, чтобы увериться в ее совершенной ненависти ко всякому единообразию и симметрии. Посмотрите на ее головной убор — какая пестрота! какое смешение ярких цветов, не имеющих меж собой никакой гармонии! какое странное сближение старого с новым! Над жемчужной поднизью старинной русской боярыни приколоты цветы из французского магазина; посреди тяжелых ожерельев и монист блестит новомодное севинье; на руках длинные лайковые перчатки; на ногах черные коты с красною оторочкою; на одной руке парижский браслет, на другой запястье, осыпанное драгоценными каменьями, — ну точно меняльная лавка! — И что ж вы думаете?.. Несмотря на эту пестроту и безвкусие, у вас язык не повернется сказать, что этот наряд дурен, — может быть, он вам даже и понравится. Впрочем, надобно вам сказать, что это наряд домашний, а когда она выезжает, так, уверяю вас, вы не распознаете ее от француженки; — только не требуйте от нее, чтобы она ради европейства отморозила себе нос или уши: этого она ни за что не сделает, и, если холодно, так наденет непременно сверх тюлевого чепца теплую шапочку и вовсе не постыдится даже в апреле месяце выйти погулять в салопе на лисьем меху, несмотря на то, что в ее гардеробе есть и клоки, и манто, и даже бурнус, который она выписала прямехонько из Парижа.
Брат недавно завелся домом, а несравненно богаче сестры; он не скуп, однако ж, расчетлив; она большая экономка, и вечно без денег. Брат не часто дает пиры, а уж если даст, так истинно на славу: с большим вкусом, с роскошью, одним словом — все прекрасно. Сестра большая хлебосолка — конечно, она не всегда хорошо накормит, и вино у нее подчас бывает с грехом пополам; но зато брат дает обед, да тотчас и вороты на запор — как ни звони в колокольчик, а все дома нет да нет, а к сестре каждый день милости просим! У ней двери без колокольчика и вороты всегда настежь. Брат очень умен, а сестра чрезвычайно простодушна; он рассудителен, холоден и с утра до вечера занят делом; она добра, приветлива и целый день ничего не делает. Он охотно любуется всем прекрасным и не жалеет на это денег; она в восторге от всего необыкновенного и хочет все иметь; но только как можно подешевле. За последнее осуждать ее нельзя: где ей тягаться за братом! Да вот что странно: уж если она сама чувствует, что не может сорить деньгами, как ее братец, так зачем же требует, чтоб ее забавляли точно так же, как забавляют ее брата? Ведь она русская барыня и должна бы, кажется, знать старинную пословицу: «По одежке тяни ножки». — Брат, как и все богатые люди, любит, чтоб его тешили новостями; однако ж, не пренебрегает старым, когда оно хорошо. Сестра не может терпеть ничего старого: давай ей каждый день что-нибудь новенькое — такая ветреница, что и сказать нельзя! Сегодня ей нравится одно, завтра другое; да вот, хоть, например, пришло ей однажды в голову, что она до смерти любит французский театр — ну просто повредилась на этом пункте. «Хочу французский театр! — Не могу жить без французского театра!» — Шумит, да и только! — «Я, дескать, за казну не постою! Ничего не пожалею: последнее именье в ломбард заложу — давайте мне только французский театр!» — Вот, откуда ни возьмись, — явился французский театр — сестрица в восторге! — «Что за совершенство! — Какие таланты!.. Как складно поют!.. Ну, чудо да и только!» — Вот едет она во французский театр: раз, другой, третий, — а там глядь-поглядь, и след простыл! — Конечно, это можно было предвидеть, потому что моя барыня в душе русская и только так — ради хвастовства — прикидывается француженкой; но вот что трудно изъяснить: по ее словам, русский театр очень плох, а французский чудо — им только она душу себе и отводит! — И что ж вы думаете? — С ног сбила своих лакеев, посылая их каждый день за билетами в русский театр, а во французский и заглянуть не хочет; да еще такая проказница — уверяет всех, будто бы не ездит во французский театр оттого, что нельзя достать ложи; а их бери сколько хочешь; я это знаю наверное — от самого директора.
Брат человек молчаливый, слова не скажет даром; сестра такая болтунья, что не приведи господи! А уж если дело пойдет на новости, так что твое «не любо — не слушай»: того женили, другого уморили, третьего произвели в чин; а ничего не бывало — все вздор! — Ну как после этого не извинишь брата, что он иногда над своей старшей сестрой подшучивает? Хоть, впрочем, я уверен, что он ее истинно любит и уважает, и еще бы любил и уважал больше, если бы знал ее покороче. Я забыл вам сказать, что они всегда живут розно. Сестра, конечно, имеет свои недостатки; но зато такая радушная, гостеприимная и добросердечная женщина, что, несмотря на все ее странности и причуды, ее нельзя не полюбить. Я знаю это по себе: стоит только раз с нею познакомиться, а там уж ни за что не захочешь расстаться.
С братом и с сестрой во время их жизни случались также большие несчастья; только и в этом нет у них никакого сходства. Брат всегда страдал от воды, а сестра от огня. Он однажды совсем было утонул, а ее раза четыре чуть живую из полымя выхватывали; правда, в последний раз она сама зажгла свой дом, и вот по какому случаю: я могу вам рассказать об этом как очевидец.
Вы уж знаете, что она большая ветреница и очень легковерна; вот какие-то хвастунишки наговорили ей и бог знает что об одном мусье, отъявленном сорванце и буяне — и мил-то он, и хорош, и любезен! Моя барыня с ума сошла, бредит им день и ночь. Дошли и до него об этом слухи. Надобно вам сказать, что этот мусье человек пресамолюбивый и считает себя лучше всех на свете. Вот он и вообразил, что наша барыня влюбилась в него по уши: ему же сказали, что она женщина богатая, что у нее всего много; так не диво, что у этого мусье глаза разгорелись на ее богатство: «Постой, — сказал он, — отправлюсь к ней в гости — оно не близко, да у меня лихой ямщик, разом доставит. Она, разумеется, выбежит навстречу, кинется мне на шею; я наговорю ей с три короба всяких комплиментов, облуплю как липку и скажу ей на прощанье: Барыня! я доволен тобою! Ты оправдала мое ожидание — я люблю тебя! — и прочее, и прочее». — Да, как бы не так! — Вот мусье в самом деле шасть к ней на двор, подождал, подождал — встречи нет; он без доклада и в комнату. — Батюшки! как взбеленилась моя барыня. — «Да как ты смел? — Да кто тебе позволил? — Да разве я звала тебя в гости?.. Ах ты, наглец!.. Сейчас со двора долой!» — Другому стало бы совестно, а у этого мусье медный лоб; да он же и привык по чужим дворам шататься. Хоть и досадно было, что его приняли так неласково, а он все-таки решился у нее погостить, надел халат, натянул колпак и расположился у нее, как в своем доме. — «Так-то, — сказала барыня, — так я же тебя, дружок, выкурю!» — Она призвала старостиху Василису, приказала ей снарядить всех дворовых девок чем ни попало: кого метлой, кого кочергою, а сама подсунула в дом огоньку и притаилась за углом. Мусье очень не жалует нашего русского мороза, да ведь и огонь-то не свой брат. Вот как он догадался, что его хотят живого изжарить — скорее вон! А тут из засады на него и высыпали, да ну-ка его обрабатывать! — Он было огрызаться, — куда! Не дали молодцу образумиться! Мусье давай бог ноги! — А его вдогонку-то, вдогонку, — только одна голова и уцелела, а бока так отломали, что он, сердечный, никак бы до дому не дотащился, если б добрые люди его на салазках не довезли. Разумеется, этот геройский поступок и самоотвержение нашей барыни расхвалили в газетах, описали и в прозе, и в стихах, но она, моя голубушка, вовсе этим не возгордилась, и даже так была не злопамятна, что очень скоро после обиды, которую ей сделал этот мусье, отправила к нему визитную карточку и велела спросить о здоровье. — Все это весьма похвально; а вот за что нельзя ее похвалить: давно ли, кажется, она, по милости этого буяна, вконец было разорилась — а поверите ли?.. опять уж в него влюблена или прикидывается, что ль, влюбленною — бог ее знает! Только как она теперь ни кокетничай, а уж мусье другой раз на бобах не проведешь! — Чай, он думает про себя: «Нет, madame, шутишь! Полно глазки-то делать: знаем мы тебя! — Что? По-прежнему стал миленьким? — И человек-то я образованный, и сам-то я просвещен, и других всех просвещаю — и то и се; а попробуй — сунься! Так ты опять ухватом иль кочергою!»
Я мог бы еще продолжать это сравнение брата с сестрою, да, верно, уж вы знаете, о ком речь идет, так можете и сами это сделать. А если вы еще не отгадали, кто этот брат и кто эта сестра, так, пожалуй, я вам скажу, кто они… Да нет!.. боюсь! Они люди умные, добрые и, кажется, за шутку гневаться не станут; а ведь, бог знает, может быть, и рассердятся, если я назову их по имени.
1841