РЖАНОЙ ВЕНОК править
1924 править
ДВА ПРОЩАНИЯ.
РАССКАЗ.
(СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ Е. Л. АФОНИНА)
править
I. править
Оттого, что на улице весело и в комнатке весело. Целый сноп лучей бросило солнце в окошко. Косо протянулись они на пол и крутятся. И Пыль золотая, легкая, воздушная, танцует, к горячему весеннему солнцу нитками тонкими тянется…
Отворили форточку.
Батюшки! — так и оглушило… Шум… гам… музыка… Ворвалось все это — не удержишь… Точно сквозь сломанную запруду вода хлынула.
Басят автомобили… Звенят ребячьи голоса, будто кто за струны дергает… Воробьи взбеленились, хорохорятся, чувилькают — в ушах звенит… Каждый из них с комочек навозный, а задору у петуха меньше.
А петух — тоже! — военкомдаром смотрит. Сурьезный, строгий, грудь дугою, голова выше всех кур на четверть… Головней убор на бекрень немножко… С бакенбардами… На ногах — шпоры…
Красота!
Пройдется он, эдак, фертом, пробурчит недовольно под нос: ко-ко-ко, да кккак гаркнет во всю командирскую горластую глотку:
— Здорово, ребята!..
Воробьи, пухом, кверху, — точно сдунул их кто, — и все по сучьям, пс сучьям…
Умора!..
Митрофанов смотрит в окошко, улыбается, широко, добродушно, во всю свою круглую физию…
Обернулся, кричит:
— Максимовна!..
Максимовна из кухни выглянула. Мокрые руки об фартук вытирает:
— Ну, што?..
— Поди-ка, поди…
— Чево там еще… Некогда, лапша убежит…
— Ладно, пусть бежит… Смотри-ка…
— Ну?..
Смотрит Максимовна. Митрофанов ей руку на плечо положил. Воробьи опять: прыг, прыг, — снова в навозе гужуются, кричат, ругаются, как. ежи топорщатся. А петух — колесом эдак, колесом да кккак гаркнет:
— Безззобразие!..
Воробьи врассыпную, кто куда…
Потеха!..
Максимовна улыбнулась в лицо Митрофанова, в плечо толкнула:
— Я думала, за делом…
Засеменила ногами, на стул села, посмотрела, с какой-то тихой грустью на мужа, головой покачала:
— Чудной ты, Егор… На фронт едешь… Вернешься ли? — а тебе хоть бы что… Ишь, ведь, — воробушки, да петушки милы стали… Блаженный…
— Эх ты, Максимовна!.. Не знаешь ты ничево… Ведь ото сама природа в душу просится… Размягчает она ее, душу-то… заставляет любить жизнь, людей, тварь всякую…
Подошел к Максимовне, обнял за голову, в уголок губ поцеловал.
Максимовна голову вывернула:
— Да, ну, тебя… Шутец…
А сама чувствует, как сердце смеется.
До слез-ли тут!..
— Батюшки!.. Про лапшу-то и забыла совсем…
Всплеснула руками, ударила по фартуку, суетливо в кухню побежала…
Маленькая Мушка прибежала с улицы. Разрумянилась. Глазенки круглые еще больше стали… В руках вербочка с белыми сережками… Кричит — счастливую улыбку с лица срывает:
— Папа!.. папа!.. Солнышко!.. Тепло как!..
А сама бежит, рученки, как крылышки, цыпленок, топорщит. С разбега на отца, обнимает…
Села к нему на колени, в петличку вербочку воткнула:
— Это тебе, папочка, от меня…
Улыбнулась и добавила:
— Подарок…
— Ну, ладно… Беречь буду…
На столе чай.
Собралися все: Леня, Паша, Грцша, Маня и Аня-Лягушка.
Все за стол сели. Только Лягушка не угомонится никак, все еще какой-то танец продолжает, еще на улице начала его. Руки в боки, глаза в потолоки, грациозно изгибается — то вправо, то влево. Припевает:
— Раз, два, три… Раз, два, три…
Притопывает. А потом ножкой, ножкой, то правой, то левой в сторону выкидывает. И головкой тоже — то направо, то налево наклоняет…
Балерина…
А Павел, братишка, баском да с иронией:
— Гельцер!..
А она ему язык — не умно, дескать…
Леня вопросительно смотрит на Павла, а Павел на Леню. Оба губами шевелят, шепчут что-то… А Гришуха то одному, то другому в бок кулаком толкает…
Заговор какой-то!..
Смотрит Митрофанов, виду не показывает, а чувствует.
Встал Леня — шастъ к себе в комнату. Павел — тоже. За ним Гриша и Маня туда же…
Загудели там, забубнили…
Вдруг дверь растворилась торжественно…
Депутация!..
Впереди Леня, а за ним все остальные, но старшинству, один за одним.
У Лени в руках маленький, маленький сверточек.
— Вот тебе, папа, от нас… подарок…
Развернул Митрофанов — футлярчик, в футлярчике красноармейская звезда на шапку, а под звездой крохотная бумажка. На ней написано:
— В добрый час…
Обнял всех, расцеловал всех. Хватил об пол шапкою:
— Эх, чорт тоби батьку знае… Теперь и умереть не страшно… Не последний я в роду Митрофанинском… Убьют — начхать, — вон они, молодцы-то…
А «молодцы» — один к одному, на подбор точно, — от слов от отцовских смути лися, точно девицы красные вспыхнули, скромно улыбнулися….
Павел всех отчаяннее. Встал, задрал голову, пальцем в грудь потыкал, шпорами звякнул, пробасил важно:
— Конешно… Не дадим в обиду… Социалистическую!..
Гриша, самый младший, кулаком стукнул, два словца сказал только:
— Ну, да…
А Леня, старший, самый сурьезный, сказал утвердительно:
— Не бойся, отец… Не посрамим веру большевистскую. Поддержим…
Засмеялся Митрофанов, за ус нервной рукой задергал, обернулся к Максимовне:
— А?!… каковы хлопцы-то?!. Ну, коли так, пора мне…
Встал в позу. И все встали. Рукой махнул, тенорком запел, молодым, сильным, звучным:
«Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов»…
Это — большевистский напутственный молебен.
«Мы свой, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем»…
Поют…
От слов, от торжественных, волоса шевелятся… Слезы навертываются. А внутри сила рождается новая, могучая, неизведанная. Грудь эта сила распирает, окрыляет дух, проясняет сознание…
Это будет последний и решительный бой,
С интернационалом…
Казалось — чорта сломим, весь мир завоюем…
Каждый из них пел и богатырем чувствовал. Даже маленькая Мушка пела, на цыпочки топорщилась и с серьезным личиком ручонкой махала. И она, должно быть, богатырем себя воображала…
Кончили…
Одел Митрофанов поддёвку. Шапку серую, смушковую набекрень задрал--стал похож на батьку, на запорожца, точно с Репинской картины сбежал…
И все оделись, провожать пошли. Спокойно… просто… без слез слюнявых…
II.
В соседней квартире тоже проводы, тоже прощание…
Также солнце пролилось в оконце, также в его косых лучах золотистая пыль купается. Только форточка законопачена. Шум весны о стекла бьется, плещется и… назад бежит…
Ничего не замечает и не слышит Митрий Задорнов. Сиди г хмурится.
— Сволочи…
И кулаком по столу — хромых!..
Звенят стаканы, пугливо дзинькают рюмки, дух самогонный по комнатке разносится.
Как же?.. При царе шесть раз призывался — отбояривался. А тут, на-поди: призвали. Но успел опомниться на фронт…
Пожалуйте!..
Зубами скрипит… Зверь зверем…
Опять громых…
По столу громыхает, а, матери кажется, что он по сердцу ее кулаком-то бьет… Сжимается сердце в комочек, как курица, которой по горлу ножом полыхнули, колотится, трепещется… Лоб у старухи морщится… В глазах — испуг…
Братишки, сестренки, как тараканы по щелям, кто куда…
Жутко…
А за окном расплавленное солнце льется…
За окном весна ликует…
III. править
Через час Митрий, пошатываясь, стоял перед пьяным, разбуженным отцом и запуганной матерью.
Глаза у Митрия без понятая, мутные. Белки ворочаются, сверкают, а на белках кровавые жилки.
Страшные глаза, сумасшедшие, обалделые.
Робко, молчаливо, излодлобъя, смотрят на них ребятишки, пугливо жмутся друг к другу…
В руках у отца образ «Победоносца» Егория, у матери Казанская.
Бултыхается Митрий, то отцу в ноги, то матери.
Встанет — голова кружится, того гляди «с катушек долой».
Благословили…
IV. править
Идет Митрий по двору. Поет хриплым, скрипучим голосом:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья…
А сам, — нет, нет, — да за грудь рукою. Что-то там твердое в грудь вдавливается: — И больно, и неловко как-то…
А там, на груди, материнское благословение, «ограда в опасности», маленькая иконка матери божией, «Споручницы грешных».
Поерзает Митрий рукою по груди, выругается и снова:
А завтра, завтра чем светочек
Заплачет вся моя семья…
V. править
Через год Митрофанов вернулся, бодрый, счастливый — Колчака изничтожили…
— А Митрий?..
Убили его.