Габриэль д’Аннунцио
Два луидора
правитьИсточник текста: Журнал «Живописное обозрение», 1902, ноябрь, стр. 1698—1701.
Пассакантандо вошел, громко хлопнув стеклянной дверью. Стряхнул с платья капли дождя и огляделся кругом, вынимая изо рта трубку и отплевываясь с намеренной небрежностью в сторону хозяйской стойки.
Корчма точно туманом была затянута голубоватым табачным дымом, сквозь который мелькали лица посетителей. Там был Пакио, увечный моряк с засаленной зеленой повязкой на правом глазу, пораженном какой-то отвратительной болезнью, Бинки-Банке, маленький человечек с желтым сморщенным, как выжатый лимон, лицом и худыми ногами, по колени засунутыми в сапоги; был Магнасангуе, поклонник комических актеров, клоунов, жонглеров, ясновидящих, укротителей медведей — всякого бродячего и голодного люда, который ходит по селеньям в надежде стянуть лиард с любопытных. Были там и красавицы флорентинца, три или четыре погрязшие в пороке женщины, с грубо наштукатуренными щеками, животными глазами и дряблыми, почти фиолетовыми, как перезрелая смоква, губами.
Пассакантандо перешел комнату и уселся у стены, покрытой непристойными рисунками и надписями между Пикой и Пепуччей.
Это был высокий, худощавый и какой-то развинченный парень; на бледном лице выдавался длинный хищный нос, сильно скривленный на одну сторону; одно ухо было больше другого, а в углах мясистого красного рта всегда стояла слюна. Липкий засаленный берет был надвинут на густые волосы, завитки которых спускались на щеки и лоб. В каждом его жесте, в каждом взгляде, в каждом звуке голоса лежал отпечаток распущенности и сладострастья.
— Эй, Африкашка, вина! — крикнул он, стукнув по столу глиняной трубкой.
Африканка, хозяйка таверны, перекачиваясь, подошла к столу и поставила перед парнем кружку с вином. Она бросила ему умоляющий влюбленный взгляд.
Пассакантандо на ее глазах обнял за шею Пепуччу, принуждая ее отпить из кружки, и, прильнув затем к ее губам, сделал вид, что высасывает вино. Пепучча захохотала, отбиваясь, и вино брызнуло парню в лицо.
Африканка побледнела и ушла за стойку. Сквозь табачный дым до нее доносились крики и грубые шутки Пики и Пепуччи.
Но слова открылась дверь, и на пороге показался флорентинец, закутанный с головы до ног в плащ, точно сыщик.
— Эй вы, красавицы! — крикнул он хриплым голосом, — пора!
И Пеппучча и Пика поднялись и вышли с подругами за своим хозяином. Пакио, Магнасангуе и остальные гости тоже стали уходить один за другим. Только Бинки-Банке, мертвецки пьяный, валялся под столом.
Дым мало-помалу расходился. Общипанная горлица подбирала с полу крошки хлеба.
Когда и Пассакантандо стал подниматься, хозяйка медленно двинулась ему навстречу. Пышная грудь ее колыхалась из стороны в сторону, круглое как луна лицо было скорчено в смешную гримасу. Лицо ее украшали три или четыре бородавки с жесткими пучками волос; густой пушок покрывал верхнюю губу и щеки; жесткие, короткие и курчавые волосы были собраны в виде каски, а брови сходились над толстым, приплюснутым носом; — она походила на какого-то чудовищного гермафродита.
Подойдя к парню, она схватила его за руки:
— О, Джова!
— Чего вам?
— Что я тебе сделала?
— Вы? Ничего.
— Так за что ты меня терзаешь?
— Я? Вы меня удивляете… Доброго вечера. Мне некогда тут с вами болтаться! — и грубо выругавшись, он пошел к двери.
Но Африканка навалилась на него всем телом, стискивая руки и приближая свое лицо к его лицу в порыве такой страсти и ревности, что Пассакантандо испугался.
— Чего хочешь? Чего? Скажи! Все тебе отдам, только не оставляй меня! Не дай мне умереть… или сойти с ума от ревности… Иди, возьми все, что найдешь… — и, толкнув его к стойке, она открыла кассу.
В промасленном ящике валялась медь и три или четыре серебряных монетки — в общем там могло быть лир пять.
Не говоря ни слова, Пассакантандо сгреб деньги и стал считать ни на скамейке, медленно, презрительно поджав губы.
Африканка тяжело дыша поглядывала то на деньги, то на парня. Сквозь шум дождя слышался звон меди, тяжелый храп Бинки-Банке и припрыгивание горлицы.
— Мало. — Объявил, наконец, Пассакантандо. — Дай остальным, иначе уйду.
Он надвинул шапку на лицо и внимательно поглядывал жадными, наглыми глазами на женщину, точно чаруя ее.
— У меня больше ничего нет… Бери, что есть. — Бормотала Африканка умоляюще, между тем как губы ее дрожали и на свиных глазах навертывались слезы.
— Хм… Ты думаешь, я не знаю, что у твоего мужа есть золотые луидоры…
— О, Джиоване… Что же мне сделать, несчастной?
— Пойди принеси, только сейчас. Я подожду, муж спит, как раз время! Иди. Не то я ухожу, клянусь святым Антонием…
— О, Джиоване… Мне страшно!
— Что за страхи! — закричал Пассакантандо.
— Ну, я пойду!
Африканка задрожала и показала ему на Бинки-Банке, который валялся под столом.
— Запрем сначала дверь, — посоветовала она покорно. Пассакантандо пинком ноги разбудил пьяного, который с испугу принялся рычать и биться по полу, пока его не вытолкали вон. Дверь захлопнулась.
Красный .фонарь, привешенный у одного из окон, освещал грязными, мрачными тонами таверну. Все кругом приняло мрачный и таинственный вид.
— Идем! — повторил Пассакантандо Африканке, которая продолжала дрожать.
Оба поднялись по лестнице, которая выступала из одного из углов; хозяйка впереди, Пассакантандо за ней. Лестница вела в низкую комнату. В одной из стен была вделана Мадонна из голубой майолики; перед ней по обету горела лампадка. Остальные стены покрывало множество лубочных картинок в рамках. Запах бедности, тряпок и человеческого дыхания наполнял комнату.
Воры осторожно подвигались к постели.
На постели спал старик, присвистывая сквозь распухший от табака нос. Лысая голова боком лежала на грубой холстяной подушке; над ввалившимся ртом топорщились щетинистые пожелтевшие от табака усы; ухо походило на вывернутое собачье ухо, все в волосках и сере. Из-под одеяла высунулась голая рука, худая, с синими точно распухшими жилами; в ней был зажат угол простыни.
Этот немощный старик с давних пор обладал двумя луидорами, полученными в наследство от родственника, которые он ревниво берег в роговой табакерке. Это были две блестящие новенькие монеты; и старик, ежеминутно любуясь ими и ощупывая, когда брал большим и указательным пальцами понюшку, чувствовал, как в нем растет страсть к скупости и наслаждение обладания собственностью.
Африканка тихонько, затаив дыхание, подошла к нему. Пассакантандо поощрял ее мимикой. Вдруг на лестнице раздался шум. Оба остановились. Общипанная и хромая горлица вошла, припрыгивая, в комнату и отыскала в ногах у постели, в старой туфле, гнездо.
Но так как устраиваясь она опять зашумела, парень схватил ее и задушил в кулаке.
— Ну что, есть? — спросил он женщину.
— Да, — отвечала она, просовывая руку под подушку. Старик шевельнулся во сне и застонал, приоткрыв веки, из-за которых показались белки. Потом опять захрапел.
Африканка набралась мужества н, быстро вытащив табакерку, бросилась к двери. Пассакантандо за ней.
— О Боже, Боже мой!.. Видишь, что я ради тебя сделала! — прошептала она.
И оба принялись неуверенными руками открывать табакерку и искать между табаком золотые монеты.
Острый запах бросился им в нос и, внезапно почувствовав непреодолимое желание чихать, они развеселились. Стараясь удержаться, они раскачивались и толкали друг друга. Африканке захотелось ласк. Она любила, чтобы Пассакантандо любовно щипал и тормошил ее, и дрожала от удовольствия.
Но вдруг в комнате раздался неясный шум, потом дикие вопли; и на пороге показался старик, мертвенно бледный, в одной рубашке, с босыми ногами. Он посмотрел на чету и, потрясая руками, закричал:
— Мои луидоры! Мои луидоры! Мои луидоры!