Два брата (Станюкович)/II/XV
| ← XIV | Два брата — Часть вторая, XV | XVI → |
| Дата создания: 1879-1880, опубл.: В журнале «Дело», 1880, №№ 1, 2, 4-10. Источник: Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 2. - М.: Правда, 1977. Lib.ru |
XV
Я попрошу теперь читателя перенестись в большую залу дворянского дома губернского города С., присутствовать на открытии чрезвычайного губернского земского собрания.
К общему изумлению, гласные на этот раз собрались охотно. Зала быстро наполнялась. На хорах было довольно публики. В ожидании приезда губернатора земцы оживленно беседовали, разбившись по группам. Председатель собрания, губернский предводитель дворянства, казался несколько смущенным и о чем-то горячо говорил с нашим старым знакомым Иваном Андреевичем Вязниковым, высокая фигура которого с седой львиной гривой выделялась среди окружавшей их группы.
В залу быстрой, военной походкой вошел губернатор. Разговоры смолкли. Это был небольшого роста, сутуловатый генерал, лет под пятьдесят, с резким, недовольным лицом, обрамленным седыми бакенбардами, сменивший несколько месяцев тому назад губернатора-статистика. Новый губернатор приехал подтянуть губернию. В короткое время его превосходительство успел проявить свои несомненные административные дарования, хотя, надо сознаться, энергия, с которой его превосходительство подтягивал вверенную ему губернию, успела навести на с-их жителей значительную робость. Мирные обитатели вдруг почувствовали себя как будто виноватыми.
Его превосходительство знал хорошо впечатление, которое он произвел на край своей энергией, и был очень этим польщен. Человек добросовестный, несомненно честный, «солдат прежде всего», как он сам называл себя, исполнительность которого имела за собой целую легенду в полку, которым он командовал перед тем как приехал управлять губернией, — он взглянул на свое назначение и понял совет «действовать с мудрой твердостью», — совет, данный ему в Петербурге, — как на миссию очистить край. Его предшественник «распустил нюни», по выражению его превосходительства, а по мнению генерала, время было такое, что нужна была, напротив, железная рука Бисмарка.
Несколько заикаясь и опустив глаза вниз, генерал произнес краткую, но энергичную речь. Он пожелал собранию заняться делом, а не разговорами, и, объявив собрание открытым, так же быстро вышел из залы, как и вошел.
Эта краткая речь произвела на земцев не особенно приятное впечатление. Все как-то переглянулись, раздался иронический смех.
Председатель, толстый, почтенный господин, занял свое место. Он, очевидно, был встревожен, беспокойно взглядывая то на большую тетрадь, лежавшую перед ним, то на старика Вязникова. Наконец он проговорил:
— Милостивые государи! Наш почтенный и высокоуважаемый товарищ, Иван Андреевич Вязников, представил мне записку, которую просит доложить собранию, прежде чем откроются прения по вопросу, составляющему цель нашего заседания. Хотя записка эта и относится к делу, но предварительно я должен доложить собранию, что она написана в таком направлении, что я бы просил собрание, ввиду возможных случайностей, отклонить ее чтение, — прибавил председатель взволнованным голосом.
Все на минуту притихли и взглянули на Вязникова. Он тихо поднялся, обвел собрание спокойным взглядом и проговорил громким, твердым голосом:
— Мне кажется, что господин председатель не имеет права делать такое предложение. Я прошу собрание выслушать мою записку.
— Читать! Читать! — раздались голоса.
— Не надо! Не надо!
— Читать! Читать!
— Я снова должен предупредить собрание, — проговорил дрожащим голосом, весь бледный, председатель, — что записка нашего почтенного сотоварища едва ли должна быть прочитана.
Последние слова председателя, его испуганный, растерянный вид произвели впечатление. Собранием как будто овладело недоумение. На лицах отразился испуг. Все молчали, беспокойно взглядывая в ту сторону, где возвышалась седая голова Ивана Андреевича.
— Мне очень прискорбно, но еще более удивительно, — начал он, взглядывая на бледного председателя с улыбкой, полной презрения, — что господин председатель настаивает на своем незаконном предложении. Собрание знает меня и может быть уверено, что в записке моей нет и не может быть ничего такого, что могло бы компрометировать собрание, и я снова позволю себе спросить господина председателя, недоумевая, что такое в названной записке могло так… так обеспокоить нашего председателя? Пусть он выскажется яснее. Мы собрались сюда высказать свое мнение по вопросу очень серьезному, милостивые государи, вы очень хорошо это знаете. Было бы странно, недостойно собрания, если бы оно побоялось выслушать слово своего товарища единственно на том основании, что господин председатель находит его мнения несоответствующими своим взглядам. Как, господа, мы ни стеснены в своих узких рамках, но тем не менее неужели мы сами же наденем на себя намордники и даже не посмеем отвечать в тех редких случаях, когда нас спрашивают?!
Громкая, страстная речь благородного старика возбудила собрание. Речь его была покрыта громкими рукоплесканиями.
— Читать, читать! — раздались крики, покрывая голоса, протестовавшие против чтения.
Большинство, очевидно, было за чтение.
— В таком случае я прошу выбрать на время другого председателя… Я не могу оставаться председателем! — проговорил предводитель дворянства.
Через несколько времени выбран был председатель. Старый тотчас же оставил залу вместе с несколькими более перепуганными членами.
— Не угодно ли будет, Иван Андреевич, вам самому прочитать?
При общем напряженном внимании и глубокой тишине Вязников стал читать свою записку.
В спокойном, сдержанном, хотя и грустном тоне излагалось в начале положение земства. Глубоким чувством звучал голос Вязникова, когда он читал, как мало-помалу суживался круг земского самоуправления и отбирались права, дарованные законодателем. Земство, по словам Вязникова, играло жалкую роль и, при малейшей попытке выйти из недостойного положения, встречало недоброжелательство. Оно принуждено было с болью смотреть, как администрация налагала свою руку и вместо помощи нередко являла противодействие. Поневоле пришлось сделаться безгласным. При таком положении дел оно поставлено в невозможность достойно помочь в тяжких испытаниях, переживаемых страной. Представители земства должны с прискорбием сознаться, что они бессильны. Земским учреждениям не выпадает счастливая доля большего простора, самостоятельности и вместе с тем уверенности в праве своем безбоязненно подавать свободный голос. Только полное доверие, без разных ограничений, при широком обмене мнений земств, представляет, по словам записки Ивана Андреевича, единственную возможность обсудить с должной серьезностью причины прискорбных явлений и найти действительные способы к мирному развитию отечества.
Иван Андреевич окончил чтение среди глубочайшего молчания. Записка произвела сильное впечатление. В ней повторялось то, что многими чувствовалось.
— Смею думать, милостивые государи, — произнес Вязников, — что я не высказал в своей записке ничего такого, что могло бы дать кому бы то ни было повод обвинить собрание за то, что оно выслушало ее! Я презираю такие обвинения! — прибавил он громовым голосом, потрясая седой головой. — Я исполнил свой долг по крайнему своему убеждению, предложив вашему вниманию соображения, которые невольно напрашиваются и составляют давно наболевшую у всех нас рану. От вас, конечно, зависит, принять их во внимание или нет. Мы можем, разумеется, обыкновенным способом — к прискорбию, очень обычным — решить вопрос, занимающий нас. Господин начальник губернии даже предрешил решение наше, рекомендуя не рассуждать! — усмехнулся Иван Андреевич. — Способ, конечно, очень легкий, но я позволю себе, господа, напомнить вам, что мы можем и сами решить вопрос, без постороннего вмешательства. И не забудьте, господа, что достоинство наше, как представителей выборного учреждения, как честных русских людей, заставляет высказать наше мнение честно и открыто, не прикрываясь фразами, которые к тому же никого не обманут! В противном случае и лучшие из наших современников, а потом и дети наши вправе подумать, что мы, отцы их, оказались недостойными тех великих реформ, которых были счастливыми свидетелями и менее счастливыми исполнителями. Не забудьте, милостивые государи, и примите слова старика без дурного чувства, что дети наши могут сказать про нас, что мы не любили своей родины, что мы сознательно обманывали общество и правительство, или — я уж не знаю, что хуже! — или что нам и в самом деле нечего было сказать, и мы, земские люди, недостойны были называться представителями учреждения, в котором, господа, лежит зерно будущего возрождения нашей бедной родины… Решайте же, господа!
Взрыв рукоплесканий огласил залу. Словно электрическая искра, увлечение охватило обыкновенно апатичное собрание. Даже те самые робкие люди, которые несколько времени тому назад противились чтению записки, теперь подходили к Вязникову и жали ему руку. Лица у всех вдруг сделались серьезны. Слова старика пробудили какие-то хорошие, давно заглохнувшие чувства.
Записка Ивана Андреевича была принята собранием в принципе. Однако после прений решено было несколько изменить редакцию и на другой день собраться для подписи.
Но вечером того же дня настроение многих гласных уже изменилось вследствие тревожных слухов, разнесшихся с быстротою в городе. В клуб то и дело приезжали вестовщики и привозили самые разнообразные вести. Рассказывали, что губернатор пригласил председателя и имел с ним очень решительное объяснение, что у предводителя дворянства составляется протест, что будто бы его подписали, между прочим, некоторые из гласных, одобривших утром записку в собрании, и что комиссия не собралась. Наконец передавали за верное, что старик Вязников внезапно уехал в деревню, и т. п. Все эти рассказы влияли на земцев самым подавляющим образом, и когда в двенадцатом часу в клуб приехал временный председатель собрания, то его окружили и стали настоятельно расспрашивать, что случилось. Оказалось, что начальник губернии настоятельно рекомендовал земцам «одуматься», представляя на вид, что в противном случае будут весьма серьезные последствия. Почтенный председатель хоть и старался показать, что он не испугался этого предостережения, однако по лицу его было видно, что он очень расстроен. Он даже не сел играть в винт, несмотря на то, что был большой любитель. Относительно протеста он сообщил, что наверное не знает, но, кажется, есть вероятие в слухах. Что же касается Вязникова, то слухи об его отъезде — чистейший вздор; председатель был у него полчаса тому назад и застал его в номере гостиницы, занятого исправлением редакции своей записки, так как комиссия поручила это дело ему.
— Что ж Вязников? — спрашивали со всех сторон. — Знает, какой переполох?
— Иван Андреевич, вы знаете, господа, как возьмет что в голову, так не скоро откажется. Я передал ему разговор с губернатором, а он даже рассердился. Старик — совсем увлекающийся человек! — прибавил рассказчик.
Многие подхватили это слово. В самом деле он «увлекающийся человек». Он уж чересчур горячится. Конечно, записка его написана превосходно — он умница! — но все-таки собрание поторопилось. Бог знает в каком виде представит губернатор сегодняшнее заседание! Того и гляди из-за него всем достанется!..
Такие слова вырывались у многих; многие про себя решили не ехать завтра в собрание.
Иван Андреевич только что окончил работу, перечел записку, и горькая усмешка пробежала по его лицу.
— Уж они, кажется, назад! — проговорил он, вспоминая посещение председателя. — Неужели струсили? А утром еще…
Он уже собирался ложиться, когда в двери вошел слуга и подал ему пакет. Он распечатал и прочел записку, написанную крупным, красивым писарским почерком, следующего содержания:
«Его превосходительство г. начальник губернии покорнейше просит Ивана Андреевича Вязникова пожаловать завтра в девять часов утра, для объяснений».
Записка не была подписана.
— Что этому… от меня надо? — проговорил старик, задетый за живое тоном этой записки.
Однако он решил пойти.
Долго ворочался старик в постели, а сон не приходил успокоить его возбужденные нервы. Грустные мысли бродили в голове Ивана Андреевича.
Оптимизм старика все чаще и чаще подвергался тяжелым испытаниям. Вязников уже далеко не с прежней надеждой ожидал близких весенних дней. В последнее время он даже с каким-то ужасом смотрел на то, что делалось вокруг. Нередко, возвращаясь из города, он рассказывал Марье Степановне о том, что слышал, что видел, и грустно задумывался, сидя в своем кабинете. Бывали минуты, — и они стали повторяться все чаще и чаще, — когда Иван Андреевич с болью вспоминал о младшем сыне. Он писал ему горячие письма, в которых с какою-то особенной настойчивостью предостерегал его от увлечений («Пока надо учиться, учиться и учиться!»), рисуя окружающую жизнь, близкое будущее в розовом свете. Он накладывал светлые краски, а в то же время сам чувствовал, что краски не те, что в действительности тон не такой светлый, и со страхом ожидал ответов. В нежных письмах сына, в которых сын спорил с отцом, чуткое любящее сердце слышало какие-то скорбные звуки молодой, возбужденной души. Оптимизм отца не действовал ввиду грустной действительности. Старик понимал, что трудно успокоить юношу, когда даже и он, старик, начинал терять надежду…
Но в старике, как видел читатель, еще сохранилась вера в идеал. Он не мог оставаться равнодушным зрителем.
Впечатление, произведенное его горячей запиской, оживило старика и пробудило надежды. Но вечер испортил хороший день. Беседа с председателем заставила его усомниться в своих товарищах. Из слов его он понял, что его записка завтра не будет принята.
Ровно в девять часов на следующий день Иван Андреевич входил в кабинет к его превосходительству.
Генерал принял старика стоя. Он резко поклонился и произнес отрывистым, недовольным тоном:
— Ваша записка, милостивый государь, вызвала вчера неприличную сцену в собрании. Я удивляюсь, как вам позволили ее читать, но еще более удивляюсь, как вы решились написать такую непозволительную записку… Я…
— Я тоже изумляюсь, почему вы пригласили меня, генерал? — резко перебил старик, бледнея от негодования. — Вы можете действовать в законном порядке, но прежде надо спросить у меня, желаю ли я слышать выражения вашего изумления!..
Его превосходительство, не ожидавший ничего подобного, смешался и не знал что сказать. Наконец с его дрогнувших толстых губ слетели отрывистые фразы:
— Я имел намерение предупредить как хозяин губернии. Я призван сюда… Наконец в моей власти…
Вязников обмеривал серьезным взглядом его превосходительство.
— Наконец вам известно, что мне предоставлено право… Я могу…
— Это уж не мое дело, генерал! — гордо произнес Вязников и вышел из кабинета.
Его превосходительство несколько минут оставался в недоумении. Наконец он послал за правителем дел, расторопным молодым человеком из Петербурга, и приказал ему написать решительное распоряжение насчет Ивана Андреевича. Однако расторопный молодой человек успел, хотя и не без труда, убедить генерала не делать пока такого решительного шага ввиду положения и преклонных лет Вязникова.
— Я полагаю выждать, что скажет Петербург! — прибавил молодой человек.
Его превосходительство не скоро еще успокоился, и в этот день лица, являвшиеся с донесениями, получили большую гонку.
Через два дня Вязников, мрачный, возвращался в свое Витино. Записка его была подписана только пятью человеками. Большинство собрания нашло ее несвоевременной. В городе ходили тревожные толки насчет Ивана Андреевича. Записка, наделавшая столько шума, была послана в Петербург.