Дверь Европы захлопнулась за мною в Барселоне. Испанская полиция, в качестве послушного пиренейского орудия «западных демократий» — Франции и Англии — усадила меня на пароход Трансатлантической компании, который в течение 17 дней доставил свой живой и мертвый груз в Нью-Йорк. 17 дней — это срок был бы, вероятно, очень заманчивым для эпохи Христофора Колумба, гордый памятник которого возвышается над портом Барселоны. Но в «наш век» электричества и радия почти трехнедельное странствование по водам Средиземного моря и Атлантики могло бы показаться возвращением к транспортному варварству… если бы мы не жили в эпоху, так называемой, «освободительной войны». Письмо из Мадрида в Париж идет теперь 6—7 суток вместо 30 часов—и в двух случаях из трех не доходит вовсе. Телеграммы развивают приблизительно ту же скорость. На всех углах и перекрестках Европы — да, впрочем, и других частей света, — сидят сейчас облаченные в ботфорты жрецы освободительной войны, вскрывают корреспонденцию, читают, задерживают письма, а если возможно — то и авторов. Из Копенгагена в Кадикс — из одной нейтральной страны в другую! — я получал письма, вскрытые на большой дороге французской военной цензурой, которая на конвертах оставляла официальный след своей… любознательности.
В России жандармы искони смазывают химическими жидкостями письма политических заключенных, чтоб удостовериться, нет ли там тайного текста. Теперь этот способ широко применяется военными цензорами к корреспонденции всей Европы. И не мудрено: война превратила Европу революций и социализма в обширные арестантские роты и, сообразно этой «эволюции», сделала русского царя наиболее ярким выразителем духа всей имущей, правящей и воюющей Европы… да и не только одной Европы. Незачем говорить, что в центральной Европе нисколько не лучше: методы Гогенцоллерна являются только переводом англо-франко-романовских методов на немецкий язык.
Было бы, однако, клеветой или, по меньшей мере, жалким недомыслием гуманитарных пацифистов утверждать, что в Европе нет сейчас ничего и никого, кроме торжествующих варваров, которые обокрали цивилизацию девятнадцати столетий, чтобы из всех завоеваний ее сделать орудия истребления. За два года войны, самой безумной и самой постыдной из всех войн истории, под милитаристическим панцырем Европы накопилось в массах столько негодования, отчаяния и ненависти, как никогда в прошлом… И вместе с тем в подполье траншей, куда загнан сейчас цвет европейского населения, и на заводах, фабрикующих снаряды, и в очагах осиротевших семей работает — медленно, слишком медленно, но упорно и неутомимо — работает критическая мысль новых миллионов, пробужденных громом войны. Сочетание сосредоточенной ненависти с критической мыслью страшно для сегодняшних хозяев Европы, ибо оно означает революцию. С глубокой верой в надвигающуюся революцию я покинул окровавленную Европу. И без всяких «демократических» иллюзий я вступил на берег этого достаточно постаревшего «Нового света». Здесь те же силы и те же вопросы, те же опасности и те же обязанности, что и там. И в семью революционного американского социализма я вступаю с тем лозунгом, которому научила меня старая Европа:
— Да здравствует борьба!
