Да здравствует Мадонна!
правитьЕсли б вы только видели в этот вечер Фиговое дворище! [Несколько домов, окруженных общей оградой и пользующихся собственным водоемом, называются в Сицилии дворищами. Иногда эти дворища стоят так близко одно от другого, что составляют деревню, но чаще они стоят особняком. Примечание переводчика.] Просто его узнать было невозможно. По узкой дороге, между двумя высокими соседними, стенами только и видны были, что маленькие триумфальные арки, убранные цветами и разноцветными знаменами, придававшими улочке вид фантастической галереи. А налево, над иконой Мадонны, виднелся великолепный балдахин с белыми кисейными занавесками, усыпанными золотыми звездами, и розовой бумажной звездой на верху, почти закрывавшей всю материю. С балконов, из окон, с крыш на красиво изогнувшихся шнурочках висели фонарики всевозможных форм и цветов, тянувшиеся огненной змеей.
Дядя Андреа, старичок сапожник, смотрел на все это и сиял от восторга. Ведь что ни говори, а заправилой-то праздника был он . Все это знали и предоставляли ему распоряжаться, как его душе угодно. Да и кто, в самом деле, мог оспаривать это право у дяди Андреа? Зимой — помните? — когда от холода зуб на зуб не попадает и по дворищу воет и свищет ледяной ветер, кто, как не бедный старичок, дядя Андреа, ходит по дворищу и кричит у каждого окна:
— Подайте милостыньку Мадонне!
И уж как благодарит, если где приподнимется окошко и кто-нибудь бросит сантим в раскрытые ладони старичка. И много ли подают? Ведь если в семье нет больного, или муж не в тюрьме, или не ждут какой-нибудь беды — никто не станет разоряться на милостыню Мадонне.
А в те дни, когда дядя Андреа возвращался с пустыми руками, кто как не он заботился, чтоб все-таки зажечь перед иконой лампадку?.. Он, все он же, ковыляет в лавочку, покупает в скляночку пол-пальца масла и лезет потом по лесенке к иконе с лампочкой в руке.
А уж если этот сухенький, точно обтянутый пергаментом, старичок примется хлопотать, так и молодому за ним не угнаться! Вот уж целый месяц, как он хлопочет из-за этого праздника; кроме его сына, Маси, во всем дворище никто палец о палец не ударил . В комиссию, правда, выбран еще этот проходимец Баттисто, штукатур, но все равно, как будто его и нет . Ему просто хочется похвастать, показать, что и он тут не последняя спица в колеснице — ну приходится выбирать и его. И беда если бы его обошли! Такой содом поднимет, наделает таких пакостей, что потом не расхлебаешь; да в придачу, пожалуй, человек трех, четырех пырнет своим проклятым ножищем с пружиною. Ну и приходится терпеть — ничего не поделаешь! Не одну христианскую душу загубил этот изверг, а ему все трын-трава: идет на галеры и возвращается точно с прогулки. А выберут в комиссию — ничего себе, сидит смирно — доволен . Только когда праздник кончится, он отбирает себе все огарки и требует, чтоб ему выдали долю из всех собранных денег . Конечно, это дневной грабеж, но что будешь делать? Нужно терпеть, если хочешь, чтоб все обошлось тихо и мирно.
Дядя Андреа не ударил лицом в грязь и в этот раз. С самого утра работа кипела в Фиговом дворище. Плотник устроил подмостки для музыкантов; потом декоратор развесил знамена, балдахин, убрал арки цветами и цветными фонариками. Деньги были и вдоволь, потому что весь этот месяц дядя Андреа только и делал, что бегал по всему околотку с книжкой. И все ласково принимали старого сапожника. Синьор маркиз, что на столбовой дороге, дал ему десять франков, а другие десять дала синьора маркиза; дон Анжело, уж на что скаред, который рад бы облупить шкурку с блох, чтобы зашибить на них сантим, и тот дал к празднику два билетика в две лиры — новенькие, чистенькие — заглядишься; дон Нене, либерал, хотя и слыл за нехристя, отсыпал пять звонких лирочек. Но щедрее всех оказался дон Чичо — знаете его? — тот бледный, худой юноша с огромными блестящими глазами, что, кажется, хотят тебя съесть. Бедняжка! Вот уже три месяца, как он почти не встает с постели, потому что его бьет какая-то скверная лихорадка и мучит сухой и короткий кашель. Бедный дон Чичо! Когда дядя Андреа пришел к нему с книжкой, он встал, доплелся кое-как до комода, достал оттуда три голубенькие десятифранковые бумажки и, подавая их сапожнику, проговорил:
— Авось Мадонна исцелит меня. Вот уж три месяца, как я не хожу в лавку.
— О, исцелит, наверное, исцелит! — с жаром вскричал дядя Андреа. И с важным видом прибавил:
— Наша Мадонна знает свое дело.
Дядя Андреа обо всем позаботился. Восковые свечи — больше пятидесяти штук --он закупил у свечника на улице Сан-Агостино, поставляющего свечи в собор . Музыканты тоже были давно подряжены — десять славных ребят, здоровых и грудастых: четыре трубы, кларнет, флейта, бубен, турецкий барабан, тарелки и бомбардин. Разве не довольно? Они должны были прийти вечером, в восемь часов, и играть до двенадцати; плата условлена по пяти лир на брата, кроме того — по стаканчику вина в антрактах, чтоб глотку промочить. Одним словом, дядя Андреа ничего не забыл. Так за чем же дело стало? Да ни за чем, решительно ни за чем! Мадонна стояла там на своем месте под балдахином из шелков и белой кисеи, окруженная полукругом зажженных свечей. Фонарики покачивались при малейшем дуновении ветерка. Входные двери были сплошь обвиты гирляндами цветов… А рядом, в Зеленом дворище, не бойсь, давятся от зависти! Тетка Нора, фруктовщица, нет-нет, и пройдет вдоль изгороди Фигового дворища, делая вид, что ворон в небе считает, — а сама все исподлобья заглядывает во внутрь и мнет губами, точно пьет какую-нибудь гадость. Ступай, ступай, глупая баба! Наплевать нам на все ваши гримасы. У вас на дворище есть свой Христос, ну и держите его себе с Богом! Мы у вас его не просим . Так чего-же вы рожи-то строите и лаетесь, что наш праздник не праздник, а сущая дрянь? Что наши флаги — не флаги, а грязные тряпки? Точно не видели своими глазами, как мастер из города четыре часа работал над ними, а дядя Андреа отсыпал ему целую горсть серебра да еще стакан вина поднес? Эх, знаем мы вас! Самим не под силу, ну и хаете. Да только Фиговому дворищу от этого ни тепло, ни холодно — поверьте. Праздник выйдет-таки на славу и во всем околотке о нем будут говорить.
Народ начал сходиться даже издалека. А из Зеленого дворища, подумаешь, и носа не хотят показать! Ну, да наплевать! И без вас гостей будет много. Вот пришли родственники и друзья, а с ними друзья и знакомые друзей, и чинно входят во дворище, озираясь на все стороны, точно путешественники, попавшие в неведомую страну. Друзья и родственники приветливо идут им на встречу, подают стулья, угощают вином, а тем временем осматривают костюмы и исподтишка шепчут друг другу:
— А как тебе нравится платьице Розалии?
— Какая хорошенькая шляпка на Нене!
— Тина как будто похудела.
Дворище мало-по-малу наполняется народом. Женщины занимают понемногу стулья, расставленные в два ряда вдоль всей ограды. Помахивая бумажными веерами в пять сольди и шурша туго накрахмаленными юбками, они устремляют меланхолические взгляды на Мадонну. О, Мадонна-то, ведь, знаете, прехорошенькая! Вы не смотрите, что она похожа на черное пятно, где не отличишь головы от груди и что, среди пачкотни красок, лицо иконы будто видно, будто и не видно; всё-таки в ней что-то есть, что заставляет зрителей таращить глаза от удивления. И потом, какое роскошное освещение перед маленьким алтариком! Настоящее море света! Облитая им пречистая Дева, кажется, улыбается от удовольствия.
Гости все продолжают прибывать. Проходя мимо алтарика, все снимают шапки и посылают Мадонне воздушный поцелуй. Кто понабожнее или у кого больше грехов на совести, либо горя в доме, тот подходит к самому алтарику, становится на колени на ступеньках и бормочет молитву. Дядя Андреа и Маси бегают взад и вперед по дворищу, размахивая щипцами, снимают натеки на свечах и вообще наблюдают, чтоб все шло, как следует. Друзья и кумушки, от времени до времени, громко подзывают то того, то другого:
— Маси!.. Дядя Андреа!
Затем они шепчут им на ухо два, три слова — сущий вздор — чтобы только придать себе вид, будто и они имеют какое-нибудь отношение к распорядителям праздника. Оба сапожника важно выслушивают и отвечают конфиденциальным, несколько покровительственным тоном. Потом по спешно отходят, повторяя:
— Некогда, столько дела. Ах, столько дела, братцы!
Они мечутся, суетятся, проскальзывая между спинами, но, в сущности, ровно ничего не делают.
Между тем, дело становится серьезным. Народ валом-валит; во дворище делается невыносимо тесно: ни пройти, ни протолкаться. Донна Паолина, зеленщица, сидевшая на крылечке своей избы, даже рассердилась.
— Мадонну и ту мне заслонили! — бормочет она. — Ведь дворище-то, кажется, наше.
Вдруг вдали раздается музыка. Происходит невообразимый кавардак.
— Музыканты, музыканты! — кричат все хором, вытягивая шеи по направлению к дороге. Маси и дядя Андреа прибегают, запыхавшись, и, размахивая щипцами, кричат, что есть мочи:
— Расступись! Расступись! Шире дорогу!
— Подайтесь назад, чтоб вам пусто было! — неистово вопит Маси. — Разве не видите — музыканты!
Действительно, они уже, должно быть, близко. Но пока видна только толпа мальчишек, идущая впереди с визгом, криком, прыгая и коверкаясь, точно беловатые.
— — Viva la Madonna! Viva-a-a-a! — раздается оглушительный крик .
Наконец, появляются и музыканты, плотной, сомкнутой кучкой. Все молодец к молодцу — здоровые, грудастые, смотреть приятно. Они идут и дуют, дуют, что есть мочи, в свои инструменты. Звонко визжат трубы, барабан грохочет, точно гром, звенят тарелки, флейта заливается соловьем, кларнет пищит по утиному, бомбардин храпит, как уснувший великан. Лихо, лихо! Ай-да, молодцы!
Музыканты подвигаются вперед в ногу, по военному, как рекруты на плацу. Толпа расступается, чтобы дать им дорогу. Еще бы не расступиться. Впереди, точно сумасшедший, мечется Маси, стуча по земле щипцами, словно капельмейстер палочкой. Дядя Андреа раскрыл рот от восторга и не знает, что делать. Он смотрит на Мадонну, смотрит на толпу, на музыкантов, смеется, делает рожи, хочет расцеловать всех и, наконец, раскинув руками, как дурачен, восклицает :
— Превосходно!
Лиза, светлая блондинка с розовыми пухленькими щечками, похожими на спелый персик, толкает под -бок свою соседку Сару и весело шепчет ей:
— Смотри, смотри — вон Тури. Видишь, как надул щеки!
И с некоторой гордостью прибавляет:
— Какие нужно иметь для этого легкие!
Тури, жених Лизы, кидает искоса взгляд в ее сторону и улыбается ей, не переставая храпеть на бомбардине. Но тут происходит остановка: нужно лезть на эстраду. Но она так высока и тесна, что похожа скорее на голубятню.
Музыка умолкает, и начинается перебранка с Маси.
— Лезть на верх? Да вы с ума сошли! Нам там и впятером не поместиться.
Маси приседает, извивается, умоляет: это плотник так ее выстроил; он всему виною, то есть, в сущности, и не он, а ему не хватило досок. Музыканты сердятся, бранятся, но делать нечего, лезут гуськом, как вошки по черепицам. Тури, не зная как справиться с бомбардином, кладет его на землю прежде чем взбираться на верх . Подбегает Саридду, девятилетний мальчишка, хватает инструмент и начинает в него дуть. Маси оборачивается и дает ему звонкий подзатыльник.
— Пошел вон, постреленок! Тебя только здесь недоставало.
Наконец, оркестр на эстраде. Маси вздохнул свободнее и вытер пот с лица, точно он их всех поднял на собственных плечах. Графин вина несколько смягчает неудовольствие музыкантов.
— С играйте нам «Марсанина заболела», — кричит донна Паолина.
— Нет, нет, — кричит другой голос, — лучше «Дядю Рафаэло».
— Тури! — мягко зовет Лиза, устремляя на своего возлюбленного смертоносный взгляд: — скажи, чтоб с играли «И туда и сюда».
— Сыграйте «Лопни моя утроба»! — орет Маси и начинает хохотать во все горло, потому что ему кажется, будто он сказал нечто в высшей степени остроумное.
Оркестр начинает играть «И туда и сюда», к великому удовольствию Лизы, которая дарит своего жениха благодарным взглядом . Праздник в своем апогее. Яркое освещение, разноцветные фонари, знамена, музыка, все это придает дворищу какой-то фантастический вид. От ворот, вплоть до ближайшего заворота дороги, видна сплошная масса голов, так как всех желающих невозможно поместить во дворище. В это время сквозь толпу протискивается толстая, коренастая, еще не старая женщина, с красивым, несколько заплывшим лицом. Это — донна Нора, фруктовщица враждебного дворища. Изнывая от любопытства, она не могла уже больше выдержать и решилась проникнуть в неприятельский лагерь. Она подвигается вперед с презрительной миной на полном лице, слегка прищурив большие черные глаза, и ни на кого не смотрит.
Проходя мимо Мадонны, она снисходительно, чуть заметно, кивнула ей головой, точно королева другой королеве.
— Ах, скажите, какая честь! — крикнула ей в след донна Паолина.
— Смотрите, смотрите… Она поклонилась нашей Мадонне! — засмеялся Тита, водовоз.
Но донна Нора пришла не одна. Ее провожал муж, дон Пепино, человек высокий, худой и мрачный, с длинным вихром на правом виске и шапкой набекрень. Он тихонько подошел к Тите и, смотря ему в упор, проговорил:
— Скажите, пожалуйста — вашей храбрости хватает только на то, чтоб обижать женщин?
— Извините, — пролепетал Тита, бледнея, извините… — Я никого не обидел…
— Ну, так позвольте вам сказать, что вы — сволочь, — отвечал дон-Пепино, отскакивая назад .
Но Тита предупредил его и тоже выхватил нож.
Несколько человек бросилось на них, и, схватив за руки, растащили в разные концы. Но тут донна Нора не выдержала и, упершись кулаками в бока, дала полную волю своему языку, называя всех обитателей Фигового дворища огулом сволочью. Некоторые из кумушек, позубастее, начали уже было отвечать ей по всем пунктам, но дядя Андреа, вне себя от отчаяния, бросился на поле битвы и, хватаясь за голову, кричал:
— Перестаньте! Перестаньте! Опомнитесь! Мы стоим перед Мадонной. Кричите все: Viva la Madonna!
— Viva-а-а-а! — заорало все дворище.
Донна Нора, вся красная, гордо ушла с праздника и на этот раз, проходя мимо, даже не поклонилась Мадонне.
Во время стычки, оркестр спокойно продолжал себе играть. Только кларнетист остановился на мгновение и спросил своего соседа-барабанщика:
— В чем дело?
— С жары бесятся! — отвечал барабанщик и, как ни в чем не бывало, застучал по барабану.
Вскоре пьеса кончилась, и в толпе вдруг произошло какое-то движение.
— Расступитесь, расступитесь! — пробежал ропот — видите, он еле ходит .
— Бедняжка дон Чичо, как он исхудал! — воскликнула одна из девушек .
Действительно, это был дон Чичо, чахоточный, пожертвовавший дяде Андреа три голубеньких. Он едва держался на ногах, опираясь на плечо матери; глаза его блестели лихорадочным блеском; ввалившиеся щеки горели; исхудалая шея казалась невероятно длинной; спина немного сгорбилась; лоб был в поту.
— Бедный дон Чичо, — прибавила донна Паолина, обращаясь к соседке, донне Эфизии, — мне так и кажется, что я вижу пред собой моего бедного Сарро, который тоже умер на двадцать первом году от чахотки.
— Тише, тише, чтоб он не услышал ! — шепнула Эфизия, толкая локтем Паолину.
Заметив больного, дядя Андреа опрометью бросился к нему, взял его под руку и повел к алтарю, повторяя с энтузиазмом:
— Она вас исцелит! Увидите, что исцелит!..
Дон Чичо упал на колени перед иконой, держа прямо лишь голову, освещаемую ярким светом стольких свечей. По временам он повторял:
— Пресвятая матерь, исцелите меня!
— Исцелите его! Исцелите его! — кричал со своей стороны дядя Андреа, протягивая руки к иконе.
Затем он помог больному встать.
— Ну что, вам теперь лучше? — спросил он, лишь только тот стал на ноги.
— Лучше — отвечал Чичо, чуть слышно, и попросил вести себя домой.
Толпа жалостливо расступилась перед ним. На половине дороги он остановился, обернулся и послал Мадонне воздушный поцелуй.
Оркестр, между тем, заиграл тарантеллу.
— Это последняя, — предупредил один из музыкантов
— Как? Что вы! — вскричал Маси; — всего половина двенадцатого.
— По вашим часам; а по моим без пяти двенадцать.
— Да не может быть! Не может быть!
Тарантелла кончилась скоро. Бомбардин уже перекинул ногу через перила эстрады. Но Маси стал упрашивать, умаливать, сложивши руки, каждого поодиночке.
— Ну, еще что-нибудь! Только разочек ! — повторял он самым жалостным голосом.
Музыканты оставались непоколебимы.
— Чего же вам еще нужно за пять-то лир? — ворчала флейта.
— И то уж мы, дураки, продались, можно сказать, задаром! — поддерживал барабан.
Но появился поднос с полными стаканами вина и музыканты раздобрились.
— За дело, ребята, только поскорее! — сказал один из них.
— Уж, напоследок, что-нибудь хорошенькое, — заметила донна Паолина.
— Польку, польку! — крикнула Лиза, хлопая в ладоши и вспыхивая, как маков цвет.
Заиграли польку.
Толпа успела уже поредеть. Веселая толкотня сменилась какой-то сонливой усталостью. Маси, прислонившись спиной в стене и ковыряя землю щипцами, зевал во весь рот. Свет разноцветных фонариков сделался как будто однообразным и не радовал больше глаза. Свечи у алтарика совсем облепились подтеками, освещая каким -то тусклым светом черную икону.
Оркестр умолк. Но, сойдя с эстрады, музыканты остановились у алтарика и без всяких просьб с играли веселенькую арию. Жители дворища окружили их, крича, от времени до времени, усталым голосом, точно надтреснутый колокол:
— Viva la Madonna! Viva-a-a-a!
Музыканты торопливо ушли за ворота, и вскоре затем дворище опустело. Маси взял из-за алтарика тушильню и начал тушить свечи. Баттисто, штукатур, точно из земли вырос и пошел за ним следом, и лишь только Маси потушит свечу, он ее сейчас к себе в сумку.
Мадонна осталась в темноте с одной, стеклянной лампадкой, как во все дни. Дворище, опустелое и темное, приняло свой будничный вид; но балдахин и знамена, колыхавшиеся от ночного ветерка, придавали ему вид разграбленного дома. Тощая, поджарая собака тихонько подобралась к куче сору и начала шарить мордой.
Но вот в глубине, со стороны большой дороги, показалась фигура толстой, коренастой женщины.
Это была Нора, из Зеленого дворища. Она подошла ближе, посматривая то туда, то сюда: на алтарь, на запертые дома. Потом, упершись кулаками в бока, задрав голову кверху, она сделала презрительную гримасу, плюнула в стену и торжественно пошла назад.
Источник текста: журнал «Дело», 1883, № 9, стр. 299—308.