Дачные страдальцы.
Пять юмористическихъ разсказовъ.
править
1897. править
Дачные страдальцы. править
I. править
Въ дачный поѣздъ Финляндской желѣзной дороги, отправляющійся по направленію къ Выборгу, входитъ среднихъ лѣтъ бородачъ въ резиновой накидкѣ и форменной фуражкѣ одного изъ гражданскихъ вѣдомствъ. Въ рукахъ громадный портфель. На пуговицахъ пиджака висятъ пакетики съ покупками; такіе-же пакеты въ синихъ и желтыхъ оберточныхъ бумажкахъ торчатъ изъ кармановъ пиджака. Раскланявшись съ пассажирами, ѣздящими съ нимъ ежедневно въ эти часы, онъ усаживается у окна на скамейкѣ и, отдуваясь, дѣлаетъ продолжительный звукъ — «фу-у-у».
— Устали? — участливо спрашиваетъ его отставной военный въ форменномъ пальто съ поперечными штабъ-офицерскими погонами.
— Еще-бы не устать-то! Два раза въ день четыре способа передвиженія испытываешь да вотъ по эдакой погодѣ-то, такъ не угодно-ли?.. Вѣдь сегодня хорошій хозяинъ собаки изъ дома не выгонитъ, а я всталъ въ семь часовъ утра да и — иди, иди, какъ вѣчный жидъ. Бѣги пѣхтурой, влѣзай въ таратайку, пересаживайся съ таратайки въ поѣздъ желѣзной дороги, съ желѣзной дороги въ конку, отъ конки до службы опять бѣги. Да утромъ-то еще ничего — налегкѣ, безъ поносокъ, а вотъ извольте-ка на обратномъ пути четыре способа передвиженія перемѣнить, пока до дачи-то доберешься! Да что я… Пять способовъ, а не четыре. Со службы отъ Исаакіевской площади въ Гостиный дворъ на извощикѣ. Да еще насилу нашелъ! Не везутъ въ дождь, подлецы, меньше полтинника въ конецъ, словно сговорившись. А какъ за такой конецъ дать полтинникъ? Искалъ за три гривенника. Нашелъ наконецъ, поѣхалъ. На извощикѣ — разъ, по Гостиному и около него пѣшкомъ гонялъ — два, потомъ въ Михайловской въ конку сѣлъ — три, изъ конки пересѣлъ на желѣзную дорогу — четыре, да отъ желѣзной дороги до своей дачи въ Шуваловѣ придется въ таратайкѣ трястись — пять. Вотъ вы и разочтите, какъ тутъ не устать! Каторжный, буквально каторжный.
Опять продолжительное «фу-у-у». Бородачъ, отличающійся нѣкоторою тучностью, снялъ съ головы форменную фуражку, вынулъ носовой платокъ и отеръ потный лобъ и лицо и наконецъ закурилъ папироску. Видъ его былъ на самомъ дѣлѣ страдальческій. Воротничекъ сорочки, выглядывающій изъ-подъ бороды, и рукавчики смокли, волосы на головѣ прилипли къ вискамъ.
— И такъ каждый день? — спросилъ участливо отставной военный.
— Каждый день, кромѣ табельныхъ. Началъ было субботы урывать — коситься стали.
— Нѣтъ, я больше трехъ разъ въ недѣлю не ѣзжу, да и то…
— Вамъ что! Вамъ, стало быть, съ полъ-горя. А тутъ каждый день, каждый день. А вотъ вчера и сегодня по дождю-то не угодно-ли! Вѣдь на мнѣ только слава, что непромокаемый плащъ надѣтъ, а съ фуражки за шиворотъ-то все-таки льетъ.
— А пріѣдете домой, опять будете, поди, работать? Вѣдь вонъ съ вами какой портфель. Даже можно сказать не портфель, а портфелище, — разспрашивалъ отставной военный.
— Чего-съ? Работать? Дома еще работать? — обидчиво и съ какимъ-то азартомъ воскликнулъ бородачъ. — Нѣтъ, ужъ слуга покорный! И каторжникамъ дается отдыхъ.
— Такъ зачѣмъ-же вы такой громадный портфель съ бумагами съ собой таскаете?
— Да это у меня портфель не съ бумагами. Только этого и не доставало, чтобъ съ бумагами былъ! Тутъ у меня закупки разныя. Жена у меня каждый день дѣлаетъ порученій всякихъ бездну. И того купи, и этого возьми… Ну, пакеты все мелкіе, покупаешь и берешь все въ разныхъ мѣстахъ, карманы ужъ не вмѣщаютъ — вотъ я въ портфель все и складываю. Нарочно для этого и портфель съ собой беру.
— А я думалъ, съ бума-агами-и…-- протянулъ отставной военный.
— Богъ съ ними, съ бумагами! Лѣтомъ и на службѣ-то бумагами тяжело заниматься. Пріѣдешь въ присутствіе усталый, измученный, голодный… Черезъ полчаса завтракъ. То есть ежели хотите, то бумаги въ портфелѣ у меня есть, но какія? Газеты, оберточныя… Книги женѣ изъ библіотеки взялъ: «Графиня де-Монсоро» и романъ Мопассана. Есть нумеръ моднаго журнала для нея. Есть, есть бумаги…-- улыбнулся бородачъ. — А то тутъ у меня такія вещи: бутылка прованскаго масла, новые полусапожки маленькому сынишкѣ, удочка для гимназиста, двѣ губки, женинъ корсетъ изъ починки, кусокъ тесемокъ, два куска мыла, кое-что изъ аптекарскаго магазина, три игры старыхъ картъ и копченая камбала. Два послѣдніе предмета ужъ для себя. Не все-же для людей.
— Да, копченая камбала — это прелесть, — проговорилъ отставной военный и даже сладко проглотилъ слюну отъ удовольствія.
— Еще-бы не прелесть! — прошамкалъ бородачъ и облизнулся отъ предвкушенія блаженства. — Камбала — это восторгъ что такое! Вотъ сейчасъ пріѣду домой, вонжу въ себя хорошую рюмку водки и камбалой… Да когда еще, впрочемъ, пріѣдешь-то! — махнулъ онъ рукой. — Вотъ еще и не тронулись… Поѣздъ ползетъ, какъ черепаха… На Ланской остановка, въ Удѣльной остановка, въ Озеркахъ, въ Шуваловѣ. А тамъ на таратайкѣ трясись. Эхъ, жизнь! Только слава, что дача. Не будь жены и дѣтей — никакими коврижками меня на эту дачу никто не заманилъ-бы.
— А повинтить есть съ кѣмъ? — задалъ вопросъ отставной военный.
— Обязательно. Только это-то и скрашиваетъ нѣсколько дачную жизнь. А ужъ не будь этого — прямо ложись въ гробъ и умирай. Теперь мы винтимъ все больше съ сосѣдями. Почтенный такой протопопъ одинъ около меня на дачѣ живетъ.
— Не люблю я съ ними. Очень ужъ осторожно играютъ.
— Ну, не скажите. Этотъ ярый, самый ярый… Вотъ тутъ отъ меня нѣсколько подальше дьяконъ изъ какого-то казенно-учебнаго заведенія живетъ, такъ этотъ, дѣйствительно, и думаетъ очень долго и какъ-то прижимистъ… Потомъ докторъ одинъ. Тоже изъ поповичей. Ну, я, жена — вотъ насъ партія и есть.
— Курсъ, разумѣется, маленькій?
— По сотой играемъ. Вотъ изъ-за этого старыя карты изъ клуба и вожу. Не стоитъ новыхъ-то покупать. Ахъ, гвоздей обойныхъ забылъ купить! — воскликнулъ бородачъ и досадливо почесалъ затылокъ. — Жена просила гвоздей обойныхъ. И, навѣрное, что-нибудь еще забылъ, — продолжалъ онъ. — Дай-ко, просмотрю списокъ и провѣрю. Ужъ очень много заказовъ. Просила она меня бисквитъ фунтъ купить. Ну, этихъ я умышленно не купилъ, хотя и знаю, что за это будетъ мнѣ гонка. Судите сами, какъ тутъ бисквиты провезти по эдакому дождю!: Въ булочной положатъ въ корзинку, чуть — чуть прикроютъ тоненькой бумажкой — ну, и размокнутъ всѣ. А навѣрное, и кромѣ гвоздей, я что-нибудь забылъ. Надо провѣрить.
Бородачъ досталъ изъ боковаго кармана записную книжку.
— Вотъ у меня цѣлая бухгалтерія съ собой возится и навѣрное за лѣто вся будетъ подписями покрыта, — прибавилъ онъ и сталъ смотрѣть въ книжку. — Банка одеколону куплена, персидскій порошокъ купленъ, клей столярный…
— Бросьте. Охота провѣрять! Вѣдь ужъ теперь все равно того, что не куплено, достать нельзя: Не выходитъ-же изъ поѣзда, — посовѣтовалъ отставной военный.
— И то бросить, — сказалъ бородачъ и спрягалъ въ карманъ книжку.
Свистокъ. Поѣздъ тронулся.
II. править
Тукъ, тукъ, тукъ, — стучитъ дачный поѣздъ желѣзной дороги, только что вышедшій изъ Петербурга и увозящій домой дачниковъ, побывавшихъ на службѣ. Въ поѣздѣ все больше мужчины. Мелькаетъ передъ ними въ окнахъ слезящееся сѣрое небо, развалившіяся постройки пригорода и огороды, мокрые огороды безъ конца, на болотистомъ и никогда не просыхающемъ грунтѣ которыхъ только и можетъ родиться одна копанная капуста. Виднѣются среди грядъ то тамъ, то сямъ пестрые головные платки бабъ-полольщицъ, жалкихъ, мокрыхъ отъ поливающаго ихъ дождя. Какой-то бакенбардистъ въ очкахъ, пріютившійся въ углу вагона, смотритъ въ окно на бабъ и говоритъ:
— Каково это имъ цѣлый-то день подъ дождемъ!
— Ну, батюшка, въ дождь и намъ, дачникамъ, не слаще, — откликается усатый господинъ въ полинялой и скоробленной отъ дождя сѣрой шляпѣ и сѣромъ пальто-крылаткѣ. — Я самъ весь мокрый. Угораздило сегодня утромъ подъ такой дождь попасть, пока ѣхалъ съ дачи на таратайкѣ на поѣздъ, что и по сейчасъ высохнуть не могу. Да и еще предстоитъ мочиться.
— Развѣ безъ зонтика?
— Есть зонтикъ, но вывернуло его вѣтромъ и принужденъ былъ свернуть. Послѣ перваго числа, получа жалованье, думаю непромокаемое пальто купить.
— Не покупайте. Только одно названіе, что непромокаемое. А какъ намокнетъ, то еще хуже начнетъ отдавать отъ себя сырость. Я черезъ него, проклятое, ревматизмъ получилъ. Вся штука, что оно воздуху не пропускаетъ. Всѣ ваши испаренія остаются у васъ на тѣлѣ и переходятъ въ ваше платье, вы и прѣете въ собственномъ парѣ.
— Гмъ… Это надо принять въ свѣдѣнію, — бормочетъ бакенбардистъ въ очкахъ, вынимаетъ изъ кармана сырую газету, развертываетъ ее, надѣваетъ на носъ пенснэ поверхъ очковъ и начинаетъ читать, но тотчасъ-же закрываетъ глаза и отдается дремотѣ.
Онъ начинаетъ клевать носомъ, газета выпадаетъ изъ рукъ, пенснэ сваливается. Онъ спохватывается, поднимаетъ газету и свертываетъ ее снова.
— Сморило? — спрашиваетъ его усатый господинъ.
— Еще-бы не сморить, ежели въ шесть часовъ утра поднимаешься!
— Что такъ рано?
— Иначе мнѣ на службу не поспѣть. Вѣдь таратайки не каждый день попадаются утромъ, а надо за пѣхтуру расчитывать. Охъ, тяжела ты, шапка дачника! Что я? Для чего я живу на дачѣ? Встанешь спозаранку — бѣжишь на поѣздъ, вернешься домой раскисшій, только-бы до постели. Не доспишь, не доѣшь, не допьешь. Вотъ сегодня… Цѣлый день мокрый и высушиться было негдѣ. Вернешься къ себѣ на дачу — опять въ сырость.
— Дача-то, поди, съ протекціей? — улыбается усачъ.
— Ужъ само собой. За сто двадцать пять рублей въ лѣто безъ протекціи не бываетъ.
— Ну, я и двѣсти плачу, да и то у меня потоки по стѣнѣ. Вѣдь дождь-то какой! Три дня безъ просвѣта.
— И три недѣли просвѣта не увидите.
— Пророчьте, пророчьте! Типунъ бы вамъ на языкъ. А какъ барометръ?
— Что барометръ! Всѣ врутъ барометры. Барометръ инструментъ вовсе не для узнанія погоды, а для измѣренія высоты горъ. Плюю я на барометръ. А для меня важна примѣта. Когда начался дождь? 27 іюня, въ Самсоньевъ день. А Самсоньевъ день съ дождемъ, такъ ужъ прямо считайте, что дождь на три недѣли. Это старики говорятъ.
— Да что вы! — качаетъ головой усачъ, дѣлая серьезное лицо.
— Вѣрно, вѣрно… подхватываютъ сидящіе въ вагонѣ. — Вѣдь вотъ видите, дождь три дня уже жаритъ, а барометръ какъ упалъ третьяго дня на 755, такъ и не двигается.
Начинаются сообщенія о дождѣ.
— У меня лягушки на балконѣ прыгаютъ. Въ углахъ грибы начинаютъ расти.
— Да, да. Вѣдь не переставая… Я сегодня хотѣлъ перемѣнить сапоги. Лѣзу утромъ подъ кровать, достаю — и что-же выдумаете? Заплѣсневѣли. Моя соломенная шляпа на стѣнѣ висѣла и превратилась въ кисель.
— Но все-таки вы на шоссе живете и вамъ съ полъ-горя. У васъ грязно, но можно хотя черезъ дорогу перейти, а я вотъ на боковой улицѣ живу, такъ проѣхать нельзя: кисель. По положеннымъ кирпичамъ, балансируя, какъ акробаты, перебираемся. Прислугу лишній разъ въ лавочку не протуришь. У меня вотъ вчера сынъ гимназистъ лимонъ покупать къ чаю — такъ на ходуляхъ ходилъ.
— Да вѣдь на ходуляхъ по глубокой грязи хуже увязнешь.
— И увязъ, и свалился. Пришелъ домой — на человѣка не похожъ. Съ ногъ до головы въ грязи. Вчера мороженикъ… Завезъ свою телѣжку съ мороженымъ, а вытащить-то изъ грязи не можетъ. Ну, мы, дачники, начали помогать… Мужикъ онъ хорошій, совѣстливый… И вывезли.
— И все-таки, господа, всѣ эти невзгоды ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что вотъ вы легли въ постель, спите и вдругъ вамъ ночью на лицо съ потолка капъ, капъ, капъ. — начинаетъ бакенбардистъ въ очкахъ.
— О, это ужъ самое обыкновенное дѣло! Объ этомъ мы даже и не говоримъ! — восклицаютъ два-три дачника.
— Ну, у меня, господа, пока этого еще нѣтъ, — говоритъ молча сидѣвшій до сихъ поръ чиновникъ въ формѣ почтоваго вѣдомства. — Въ кухнѣ есть немножко въ углу, окола трубы, но…
— Ахъ, видите! Въ кухнѣ все-таки есть. Но крыша за три дня у васъ еще недостаточно намокши, а вотъ подождите вы еще два дня…
— Но неужели еще будетъ дождь два дня? — пожимаетъ плечами бакенбардистъ.
— Говорю вамъ, что три недѣли будетъ, — отвѣчаетъ усатый господинъ. — Самсоньевъ день всѣ знаютъ, что онъ значитъ.
— Боже мой, Боже мой! У меня и такъ сахаръ отсырѣлъ. Вотъ ужъ сегодня жестяную коробку везу для него. Табакъ въ папиросы не набивается отъ сырости.
— Что табакъ! Я сегодня сапоги еле могъ надѣть. Не лѣзутъ ноги въ сырые сапоги, да и что хотите!
— У насъ вчера еле плиту могли затопить, — сообщаетъ кто-то. За ночь столько въ трубу дождя налило, что даже изъ топки текло.
— И вы утверждаете, что такой дождикъ ужъ на три недѣли безъ перерыва зачастилъ? — слышенъ вопросъ.
— Ну, перерывы-то маленькіе, можетъ-быть, и, будутъ, а только ужъ каждый день надо ждать дождя. Покосъ у кого теперь и кто скосилъ траву — бѣда.
— Ну, что мнѣ покосъ! Я не трава. А вотъ на службу-то каждый день въ дождь ѣздить и возвращаться мокрому въ сырыя комнаты…
— Сырыя комнаты еще не бѣда. Но жены въ дожди бываютъ ужъ очень сварливыя, — замѣчаетъ кто-то. — Какъ дождь, такъ онѣ на мужей и накидываются. Словно мужья погоду дѣлаютъ.
— Хе-хе-хе…-- раздается легонькій смѣхъ. — Это вы совершенно вѣрно изволили про нихъ замѣтить.
Поѣздъ подъѣзжаетъ къ Ланской станціи и убавляетъ ходъ. Раздается свистокъ. Какой-то пассажиръ накидываетъ на себя мокрую резиновую накидку и собирается выходить.
III. править
На станціи Удѣльной въ поѣздѣ немножко порѣдѣло. Около полусотни навьюченныхъ покупками дачниковъ вышли на платформу, и поѣздъ помчался въ Озерки. Прижавшись у окошка, сидитъ добродушнаго вида толстенькій бакенбардистъ въ сѣромъ камлотовомъ пальто-крылаткѣ и въ безпокойствѣ смотритъ на часы.
— Не понимаю, что съ часами сдѣлалось, — говоритъ онъ сосѣду, тощему бакенбардисту съ длигнымъ носомъ и въ очкахъ, дремлющему передъ развернутой газетой. — Съ утра на восемь минутъ отстали.
Тотъ открываетъ глаза и, не разслышавъ о ему говорятъ, отвѣчаетъ:
— Гмъ…
— Черезъ это вѣдь и опоздалъ.
— Вы про митрополита Климента? Совсѣмъ опоздалъ. Лѣтъ на пять надо-бы пораньше.
— Что вы, что вы! Я про себя… Я опоздалъ. Я часомъ раньше хотѣлъ сегодня на дачу пріѣхать, но вотъ эти проклятые часы.
— Виноватъ… А я сейчасъ читалъ про болгарскую депутацію.
— Я опоздалъ, я… Подъѣзжаю къ вокзалу, бѣгу на платформу, а поѣздъ уже отходитъ. Въ моихъ глазахъ отошелъ.
— Слышу, слышу. А я думалъ, вы про болгарскую депутацію.
— Что мнѣ болгарская депутація!
— Понимаю. Но я немножко задремалъ.
— Меня, батюшка, сейчасъ въ Озеркахъ, на станціи, самого болгарская депутація встрѣтитъ и начнутся попреки. Обѣщалъ я сегодня женѣ часомъ раньше пріѣхать, но часы у меня на восемь минутъ отстали..
— Да, тутъ иногда одна минута важна…
— И не понимаю, что съ ними сдѣлалось. Ходили вѣрно. Утромъ на станціи свѣрилъ. Были минута въ минуту со станціонными часами… Чистить ихъ отдать, такъ въ прошломъ году чистилъ. То-то разсердится моя благовѣрная!
— Ну, что-жъ, съ каждымъ можетъ случиться.
— Да вѣдь она съ дочерью и другими ребятами всякій день на станцію приходитъ меня встрѣчать.
— Ну, что-жъ… вѣдь это для прогулки. Не встрѣтила и обратно пошла.
— Не думаю. Я полагаю, онѣ и по сейчасъ еще на станціи торчатъ. Окажетъ: «въ дождь заставилъ выдти изъ дома»!.. А чѣмъ я виноватъ, ежели у меня съ часами?…
— Гмъ…-- хрюкаетъ тощій господинъ въ очкахъ.
— И знаете, въ эдакую погоду у ней нервы всегда разстроены и ревматизмъ… А въ это время женщины вообще… Разсердится, непремѣнно разсердится.
— Гмъ…
— Дѣло въ томъ, что у насъ сегодня вареный сигъ въ обѣду — продолжаетъ разсказывать толстенькій бакенбардистъ. — Сигъ по польски… Знаете, съ масломъ и съ рублеными яйцами.
— Да, да… Это прелестная штука!
— Ну, а сига надо непремѣнно къ извѣстному часу варить, иначе, что изъ него будетъ? Разварится въ кисель.
— Понимаю.
— Ну, такъ ежели разобрать, то она и въ правѣ немножко сердиться. Но я-то не виноватъ.
Тощій бакенбардистъ пересталъ уже даже и издавать звукъ «гмъ», а только слушалъ, а толстенькій бакенбардистъ, по мѣрѣ приближенія къ станціи Озерки, дѣлался все безпокойнѣе и повторялъ:
— Часы… Ничего не подѣлаешь… Часы… По своимъ часамъ я пріѣхалъ во-время. Мнѣ самому пришлось цѣлый часъ ждать на станціи до этого поѣзда.
Стали подъѣзжать къ Озеркамъ. Поѣздъ убавилъ ходъ. Толстенькій бакенбардистъ сталъ собирать свои пакеты, вынулъ изъ-подъ скамейки корзиночку, пахнущую копченымъ, засунулъ въ карманъ пальто бутылку, завернутую въ бумагу. Вотъ и платформа, а на ней встрѣчающіе поѣздъ. Дамы и дѣвицы съ подобранными юбками, подобранными умышленно настолько высоко, чтобы показать красные, розовые, черные чулки и новую изящную обувь. Толстенькій бакенбардистъ, вставъ со скамейки, взглянулъ въ окно на платформу и даже въ лицѣ измѣнился.
— Ждутъ…-- проговорилъ онъ. — Жена и дочь ждутъ. А я, какъ на зло, забылъ имъ банку туалетнаго уксуса купить. Вотъ попреки-то начнутся!
Онъ весь съежился и сталъ выходить изъ вагона.
— Здравствуй! — раздался на платформѣ голосъ жены, рослой сухощавой брюнетки, нѣсколько подкрашенной, съ носомъ горбинкой, въ кружевномъ фаншонѣ на головѣ и съ мокрымъ, сложеннымъ зонтикомъ, — Это такъ-то ты часомъ раньше пріѣзжаешь? Хороша у насъ вареная рыба будетъ!
— Знаю, знаю, матушка… Но часы… Часы у меня опоздали… То есть не опоздали, а отстали — вотъ я и опоздалъ на три минуты. Здравствуй! — заговорилъ толстенькій бакенбардистъ и, протянувъ губы, чмокнулъ подставленную женой щеку.
— Bonjour, papa…-- умышленно картавя крикнула молоденькая дѣвушка-дочка съ стрѣляющими въ разныя стороны по пріѣхавшимъ молодымъ мужчинамъ глазами и, сложивъ губы сердечкомъ, чмокнула отца въ щеку. — Фу, какъ отъ тебя, папа, виномъ пахнетъ!
— Да, и я это замѣчаю, — прибавила маменька. — Вотъ опозданіе-то произошло не изъ-за часовъ, а изъ-за буфета. Мы здѣсь мокнемъ подъ дождемъ, чтобы тебя встрѣтить, а ты тамъ въ буфетѣ прохлаждаешься и бражничаешь! Хорошо. Я тебѣ это припомню.
— Душечка, какое-же тутъ бражничанье! Опоздалъ на поѣздъ, сегодня нарочно не завтракалъ, въ разсчетѣ, что буду часомъ раньше обѣдать. А тутъ жди цѣлый часъ до слѣдующаго поѣзда. Передъ глазами буфетъ, раздражающій аппетитъ…
— Молчи. Довольно…-- тихо и сжавъ зубы, прошипѣла супруга. — Пойдемъ.
— Гляжу на буфетъ, а ѣсть хочу, какъ крокодилъ…-- продолжалъ толстенькій бакенбардистъ, слѣдуя за женой и дочерью.
— И ты свой крокодилій аппетитъ водкой утолялъ? Не срами себя хотя передъ посторонними-то. Вѣдь насъ слушаютъ…-- продолжала шипѣть жена.
— Да вѣдь ты-же начала… А я… три бутерброда, всего три бутерброда, а водки ежели рюмку выпилъ, такъ посуди, какая сегодня сырость!
— А намъ ничего сырость? Намъ ничего тебя въ сырости на платформѣ лишній часъ ждать, пока ты тамъ водкой набулдыхивался?
— Такъ зачѣмъ-же вы ждали меня, милая моя, лишній часъ? Шли-бы домой.
— А съ сигомъ я что буду дѣлать? Должна-же я, наконецъ, узнать, пріѣдешь ты хоть на этомъ-то поѣздѣ или не пріѣдешь? Я ужъ и такъ маленькихъ дѣтей съ нянькой домой отослала. Лили! Приподними съ праваго боку платье! У тебя какъ-то юбка не хорошо свѣсилась! — обращается маменька къ дочкѣ, видя, что въ сторонѣ идетъ молодой человѣкъ и бросаетъ косые взоры на дочь. — Вотъ такъ… А то ужасно некрасиво…-- прибавляетъ она и продолжаетъ точить мужа: — Самъ заказалъ сига съ яицами, самъ просилъ его не переварить, а самъ жрешь водку въ буфетѣ и пріѣзжаешь часомъ позже! Воображаю я, какой теперь сигъ будетъ! Каша.
— Но увѣряю тебя!
— Молчать! Щи и кашу тому трескать, кто не умѣетъ держать своего слова, а не сиговъ подъ польскимъ соусомъ. Привезъ мнѣ туалетнаго уксусу?
— Сто разъ, душечка, прости! Забылъ…-- ежится толстенькій бакенбардистъ. — Завтра-же я тебѣ…
— Болванъ! Но, впрочемъ, я съ тобой дома поговорю! Идите же впередъ! Что вы топчетесь!
Мужъ послушно засѣменилъ ногами. Жена и дочь слѣдовали сзади.
IV. править
Около семи часовъ вечера. Сѣменитъ на дворѣ мелкій дождь. Небо хмуро, сѣро, непривѣтливо и нагоняетъ хандру. Въ маленькой дачкѣ въ Шуваловѣ въ балконной комнатѣ виситъ на дверяхъ распяленное мокрое пальто и обтекаетъ, въ углу стоитъ раскрытый зонтъ, поставленный для просушки, и отъ него идетъ цѣлый потокъ дождевой воды по полу. Отецъ семейства, только что сейчасъ вернувшійся со службы на дачу — худой, желтый, гемороидальнаго вида мужчина лѣтъ пятидесяти, обѣдаетъ. Онъ безъ сюртука и безъ жилета, въ ночной рубашкѣ и въ туфляхъ ѣстъ супъ. Противъ него сидитъ жена въ блузѣ, съ подвязанной щекой. Тутъ-же дочь подростокъ съ книгой и два мальчика въ блузахъ. Одинъ держитъ въ рукахъ мопса, а другой сидитъ передъ стеклянной банкой, въ которой копашатся гусеницы на листьяхъ. Ѣстъ одинъ только отецъ семейства, другіе присутствуютъ ради компаніи.
— И вѣдь надо-же такъ случиться, что отъ станціи ни одной таратайки!.. — говоритъ онъ. — А дождь, какъ изъ ведра. Стояли четыре таратайки, но кто первый изъ поѣзда выскочилъ, тотъ и расхваталъ ихъ, — говоритъ онъ.
— Ну, а ты зѣвай! Чего-жъ ты-то раньше не выскочилъ? Ты всегда разиня, — откликается жена.
— Въ заднемъ вагонѣ сидѣлъ. А дождь-то какой! И всю дорогу садилъ! Иду по дорогѣ, зонтикомъ уже не себя закрываю, а картонку съ твоей бархатной кофточкой… И насквозь…
— Ну, да вѣдь не размокъ самъ-то. Теперь переодѣлся въ сухое.
— Такъ-то оно такъ, но какова жизнь дачная.
— А кто виноватъ? При нынѣшнемъ дешевомъ тарифѣ я отлично-бы на дачныя деньги съѣздила съ дѣтьми на Кавказъ и полѣчилась-бы тамъ въ Желѣзноводскѣ.
— Но жизнь на два дома… Ты знаешь мои ресурсы…
— Ѣшь, ѣшь… Слышали мы эту пѣсню.
— Ужасно какъ супъ саломъ пахнетъ и совсѣмъ холодный.
— Ну, да вѣдь уже съ трехъ часовъ въ духовой печкѣ стоитъ, а теперь семь скоро.
— Давайте что нибудь другое. Что у васъ еще есть?
— Бифштексъ тебѣ оставленъ. То есть не бифштексъ, а были у насъ такъ кусочки говядины съ бобами.
— Сирѣчь подошва? Знаю…
— Тогда ѣшь въ трактирѣ. Мы не обязаны тебя ждать до семи часовъ вечера. Мы ѣсть хотимъ. У насъ нѣтъ завтрака. Вмѣсто завтрака у насъ кофе съ булками.
Подали бифштексъ.
— Фу, ножикъ даже не беретъ! Вотъ до чего засохло! — говоритъ отецъ семейства. — Этимъ бифштексомъ ежели швырнуть въ человѣка, то ушибить можно.
— Ничѣмъ ты не доволенъ. Полей его подливкой — вотъ онъ и размякнетъ.
— Да тутъ подливки-то нѣтъ, а просто сало.
— Говорю тебѣ, съ трехъ часовъ въ духовой печкѣ стоитъ. Вонъ огурцы есть. Ѣшь.
— Что мнѣ огурцы! Вѣдь я не корова. Одинъ съѣлъ и больше не могу.
— Ну, вареной колбасы за чаемъ поѣшь. Черезъ два часа чай. Сосисокъ тебѣ сварю на самоварѣ.
— Есть у васъ еще что-нибудь?
— Былъ рисовый каравай, но тебѣ ничего не осталось. Дѣти весь съѣли.
— Ну, и на томъ спасибо. Сеня! Принеси мой портсигаръ! Да дай газету, — обратился отецъ семейства къ сыну, вставая изъ-за стола.
— Спать сейчасъ завалишься? — спросила жена.
— Да что-жъ теперь въ эдакій дождь дѣлать! Усталъ, какъ собака. Прилягу до чаю. Вѣдь всталъ сегодня въ шесть часовъ утра. Тебѣ хорошо, коли ты спишь до девяти.
— Не оттого ты усталъ, что въ шесть часовъ всталъ, а оттого, что винтилъ вчера у Марка Лаврентьевича до часу ночи.
— Матушка, ужъ надо же мнѣ имѣть хоть какое нибудь развлеченіе. А то я какъ дилижансовая лошадь каждый день на службу и со службы… Да весь день занятъ, да разныя непріятности… Если ужъ не винтить раза три въ недѣлю…
— И навѣрное проигралъ вчера?
— Рубль двадцать восемь.
— Ну, вотъ, видишь! А женѣ съ ребятами жалѣешь дать на кавказскую поѣздку.
— Ахъ, ты Господи! Вотъ глупая-то! Да развѣ на рубль двадцать восемь копѣекъ вы вчетверомъ на Кавказъ проѣдете!
— Ты умный. Ты разсчитай прежде, сколько ты въ годъ-то проиграешь!
Но отецъ семейства уже перебрался въ другую комнату, лежалъ на клеенчатомъ диванѣ съ скрипучими ножками и съ наслажденіемъ попыхивалъ папиросой, развернувъ передъ своимъ носомъ газету. Поднятые за день нервы начали успокаиваться, въ глазахъ мелькали газетныя заглавія, болгарская депутація, абиссинское посольство, докторъ Моловъ, Жюдикъ, митрополитъ Климентъ, Мальчикъ съ Пальчикъ, «Монплезиръ» и т. д. Въ глазахъ зарябило, потомъ они начали слипаться. Газета выпала изъ рукъ, потухшій окурокъ папиросы вывалился изо рта и началось полное забытіе всѣхъ дачныхъ страданій. Онъ заснулъ.
Вдругъ на верху, во второмъ этажѣ, послышались слабые звуки разстроеннаго рояля. Немного погодя, эти слабые звуки перешли въ громкіе раскатистые звуки гаммы. Затѣмъ женскій визгливый голосъ запѣлъ сольфеджи. Отецъ семейства проснулся отъ очаровавшаго на четверть часа его сна, выругался, сказавъ: «опять эта крашеная выдра диковатъ начала», и перевернулся на другой бокъ. Но сольфеджи раздавались все громче и громче. Въ довершеніе всего, на балконѣ завылъ его собственный мопсъ, вздумавъ подпѣвать виртуозкѣ.
— Анна Сергѣевна! — крикнулъ отецъ семейства женѣ. — Успокойте хоть Бобку-то! Ну, чего онъ воетъ!
— Да тутъ человѣкъ завоетъ, а не только что собака! — откликнулась супруга — Третій разъ сегодня эта проклятая консерваторка свои чортовы рулады распѣваетъ.
— Но все-таки погладьте его какъ нибудь.
— Ахъ у меня у самой зубы болятъ! Я сама готова завыть.
Мопсъ продолжалъ голосить. Его воемъ соблазнилась большая дворовая собака, завыла басомъ и началось тріо. Консерваторка, чтобы заглушить собачій вой, надсажалась еще больше. Отецъ семейства не выдержалъ, вскочилъ съ дивана и въ носкахъ выскочилъ на террасу и закричалъ на верхній балконъ, находящійся надъ террасой:
— Милостивая государыня госпожа музыкантша! Нельзя-ли прекратить ваше пѣніе и дать людямъ покой!
Отвѣта не послѣдовало. Музыкантша была увлечена и не слыхала за пѣніемъ его возгласа. Мопсъ продолжалъ выть, задравъ голову кверху. Отецъ семейства пнулъ его ногой и закричалъ еще громче:
— Эй, пѣсенница! Дудка! Рулада! Нельзя-ли бросить ваше дикованіе!
— Зачѣмъ ты бѣднаго Бобку-то пихнулъ? — завизжала жена.
— Пѣвица! Виртуозка, чортъ тебя дери!
Рояль умолкъ. Пѣніе кончилось.
— Что такое? Что вамъ? — послышался съ верхняго балкона женскій голосъ.
— Нельзя-ли пощадить вашимъ пѣніемъ! — понизилъ свой голосъ отецъ семейства.
— То есть вы хотите, чтобы я прекратила пѣть? Но вѣдь это мой хлѣбъ, я учусь.
— Кто такимъ манеромъ хочетъ себѣ хлѣбъ добывать, тотъ долженъ добывать его въ лѣсу, а не въ досчатой дачѣ около сосѣдей. Помилуйте, собаки даже воютъ.
— Такъ вы лучше отколотите вашихъ собакъ. Я сама на васъ въ претензіи. Собаки мнѣ мѣшаютъ учиться. А вы нарочно ихъ поддразниваете.
— Ну, ужъ это ты врешь! — завизжала жена отца семейства.
— Какъ вы смѣете мнѣ ты говорить! Нахалка! Я вотъ вашу собаку кипяткомъ отпарю, если она будетъ мнѣ мѣшать пѣть.
— Ну, это-то ужъ вы ахъ оставьте! За это я васъ на казенные хлѣба упрячу! — закричалъ отецъ семейства.
— Какъ? Меня? Генеральскую дочь? Дочь генералъ-майора? Невѣжа! Грубіянъ!
И началась перепалка. Верхняя жилица и нижняя семья переругивались добрыя десять минутъ. Наконецъ, наверху раздался плачъ и мало-по-малу все утихло. Отецъ семейства сидѣлъ на балконѣ и тяжело вздыхалъ.
— И это дачный покой, чортъ его возьми! — говорилъ онъ.
V. править
— Баринъ! А баринъ! Вставайте! — стонетъ утромъ около дверей спальни горничная и стучитъ половой щеткой о дверной косякъ.
— Сейчасъ…-- невнятно откликается изъ-за запертой двери мужской голосъ.
Горничная начинаетъ мести полъ, передвигаетъ мебель, умышленно хлопаетъ балконною дверью, но въ спальной тихо. Баринъ и не думаетъ вставать.
— Баринъ! А баринъ! Вставайте! Пора ужъ вѣдь…-- опять начинаетъ горничная.
— Встаю, встаю, — слышится изъ-за двери. — О-о-охо-хо!
Въ спальной опять тихо. Горничная снова приступаетъ:
— Баринъ! Алексѣй Павлычъ! Вѣдь опять проспите и будете сердиться! — кричитъ она.
— Охо-хо-хо! Который часъ?
— Да скоро ужъ семь.
— Неужели? А самоваръ готовъ?
— Давно на столѣ.
— Охо-хо-хо.
И опять въ спальной умолкаетъ. Часы бьютъ семь. Горничная роняетъ стулъ и кричитъ въ спальню:
— Баринъ! На службу опоздаете! Вѣдь ужъ восьмой часъ. Барыня! Анна Алексѣевна! Да побудите хоть вы ихъ. Они васъ все-таки хоть испугаются.
— А? Что? Кто тамъ? — спрашиваетъ изъ спальной женскій голосъ.
— Я… я, Матрена. Бужу барина, но они никакъ не встаютъ, а потомъ браниться будутъ, что ихъ не разбудили.
— Алексѣй Павлычъ! Да что-жъ ты спишь? Вѣдь тебѣ ѣхать пора! — будитъ ужъ въ свою очередь жена мужа.
— Третій разъ ихъ бужу и все безъ толку, — присоединяетъ свой голосъ горничная. — А потомъ меня-же ругать будутъ, что не разбудила.
— Вставай, Алексѣй Павлычъ, что это, въ самомъ дѣлѣ, не можешь проснуться!
— Встаю, встаю! Охо-хо-хо-хо! Боже мой, какъ голова тяжела!
— Меньше-бы по гостямъ шлялся. Шутка-ли, вчера до двухъ часовъ у Ивана Егорыча…-- пилитъ его жена.
— Да вѣдь ужъ только и утѣшеніе въ эту погоду, что повинтить. Матрена! Какая сегодня погода? — кричитъ онъ горничной. — Кажется, дождь?
— Дождь, какъ изъ ведра, и только сейчасъ немножко пересталъ.
— О, Господи! Вотъ наказаніе-то! Недѣлю цѣлую льетъ.
— Да ужъ въ Самсоньевъ день начался, такъ смѣло ждите на три недѣли.
— Типунъ-бы тебѣ на языкъ.
— Да вѣдь ужъ примѣта такая. Я-то тутъ при чемъ? У меня вонъ даже надъ кроватью сегодня ночью съ потолка капало. Я ужъ передвигалась и тазъ подъ капель подставила. Сѣнокосъ-то теперь у кого, такъ какъ плачутся. Не замолили Самсонья-батюшку.
Всклокоченная голова барина выглядываетъ изъ-за двери и беретъ стоящіе у двери только что вычищенные сапоги.
— Не просушила сапоговъ-то, — бормочетъ онъ.
— Да на чемъ-же просушить-то? Ночью пришли изъ гостей. Вѣдь ужъ плита была остывши.
— Я говорила тебѣ вчера, что не слѣдовало на этотъ проклятый винтъ шляться, — шпигуетъ барина жена.
— Слышали ужъ, слышали! — откликается тотъ. — Матрена! Пальто-то мое непромокаемое высохло-ли?
— Откуда-же ему высохнуть! — говоритъ горничная.
— О, жизнь триклятая! Во все мокрое долженъ одѣваться. Анна Алексѣевна! Смотри-ка, сорочка-то крахмальная… Вся, вся отсырѣла… Ну, и сапоги на ногу не лѣзутъ!
Баринъ кряхтитъ.
— Надѣнь другіе…-- совѣтуетъ барыня.
— Другіе прорвавшись. А новые проклятый сапожникъ третью недѣлю сдѣлать не можетъ.
Опять кряхтѣніе.
— Надѣлъ… наконецъ, — бормочетъ онъ. — Батюшки! Да и платье совсѣмъ сырое! — Матрена! Заварила мнѣ чай?
— Даже перекипѣлъ ужъ. Вставайте, баринъ. Половина восьмого. Сосѣдскій баринъ побѣжалъ ужъ на желѣзную дорогу.
— Налей мнѣ стаканъ чаю и пусть остынетъ, а то я обжигаться буду.
Слышенъ всплескъ воды. Баринъ умывается. Горничная продолжаетъ убирать комнату и сквозь дверь разсказываетъ:
— Сосѣдскій студентъ поѣхалъ давеча на велосипедѣ и вернулся, а коня въ поводу ведетъ. Завязъ съ своей машиной у насъ въ улицѣ. Такъ и не могъ выѣхать. Грязища страсть. Кухарка пошла за молокомъ въ калошахъ, стала переходить улицу и калоши въ грязи завязила. Вернулась съ молокомъ и калоши въ рукѣ несетъ.
— Господи! А мнѣ полторы версты до желѣзной дороги шлепать по эдакой грязи! Когда же это все кончится! — вздыхаетъ тяжело баринъ. — Аннинька! Ты не встанешь меня проводить? — спрашиваетъ онъ жену.
— Зачѣмъ-же я буду вставать въ эдакую погоду? Уйдешь безъ проводовъ, — отвѣчаетъ жена. — Ты вотъ что… Ты зайди къ портнихѣ и привези Лизино платье.
— Матушка, хоть на время ненастья-то освободите меня отъ поносокъ!
— Да ты никакъ съ ума сошелъ! Дѣвушка и такъ вся отрепалась. Прикармливаемъ медицинскаго студента, а ей не въ чемъ порядочномъ даже показаться. Непремѣнно сегодня платье привези. Оно уже третьяго дня было готово. Студентъ хорошій, выпускной. Къ Рождеству курсъ кончаетъ. Одними варенниками къ ужину и сосисками съ капустой ничего не возьмешь. Надо и дѣвушку лицомъ показать.
— Пустое это дѣло, кажется.
— Какъ пустое? Лиза ему уже грудь къ малороссійской рубашкѣ гладью вышила.
— Да она-то вышила, а онъ-то…
— Ну, вотъ его и надо ловить. Да вотъ еще что… Привези мнѣ двадцать фунтовъ сахарнаго песку для варенья.
— О, Господи!
— Чего ты: о, Господи! Здѣсь песокъ двѣ копѣйки на фунтъ дороже. Самъ крякаешь все, что расходы велики, а чуть я про экономію — сейчасъ и — «о, Господи!» Для студента и варенье-то варить буду. Онъ говоритъ, что варенье изъ морошки очень любитъ. Да зайди въ аптекарскій магазинъ и купи три палки ванили.
— Богъ мой! Вицмундиръ-то у меня — совсѣмъ сырой!
— А ты зачѣмъ его у окошка на стулъ развѣсилъ? У насъ во время дождя всегда брызжетъ.
— Весь я сырой, весь… Все на мнѣ сырое. Вотъ когда ревматизмъ-то схватишь!
Баринъ вышелъ изъ спальной въ столовую, подошелъ къ столу и жадно сталь глотать остывшій въ стаканѣ чай. Выпивъ полъ стакана, онъ разбавилъ его горячимъ и присѣлъ къ столу, попыхивая папироской.
— Слава. Богу, хоть дождь-то немножко пересталъ, — сказалъ онъ горничной, которая чистила въ это время щеткой его форменную фуражку.
— Перестать-то пересталъ, но вонъ съ той стороны опять туча заходитъ.
Баринъ сидѣлъ и торопливо глоталъ второй стаканъ чаю. На балконѣ стоялъ дворникъ и заглядывалъ въ стеклянную дверь.
— Что тебѣ? — крикнулъ ему баринъ.
— Съ добрымъ утромъ, — поклонился тотъ черезъ стекло. — Чай да сахаръ… 3а дачу сегодня остальныя не отдадите?
— Вонъ! И безъ тебя тошно. Нашелъ время, когда приходить! Я сижу и кляну дачу, а онъ за деньгами лѣзетъ!
Дворникъ исчезъ.
— Матрена! Пальто.
Баринъ облачился въ мокрое, такъ называемое непромокаемое пальто, надѣлъ фуражку и взялъ въ руки портфель.
— Прощай, душечка! — крикнулъ онъ женѣ въ спальню.
— Прощай! Да не забудь платье-то Лизѣ привезти!
— Хорошо, хорошо!
Онъ вышелъ на балконъ. На дворѣ накрапывалъ дождь.
— Опять! — воскликнулъ онъ. — Да будетъ-ли конецъ этому дождю!
— На три недѣли, баринъ… Ужъ такая это примѣта, ежели въ Самсоньевъ день, — говорила ему вслѣдъ горничная, запирая балконную дверь.
— Шагай, Алексѣй Павлычъ, шагай! Мокни подъ дождемъ! — иронически ободрялъ онъ самого себя, выйдя на улицу, и зашагалъ по липкой, скользкой грязи, заставлявшей разъѣзжаться ноги.
Дождь усиливался и наконецъ хлынулъ, какъ изъ ведра.
VI. править
Звонилъ уже третій звонокъ, когда въ дачный поѣздъ ввалился пожилой дачникъ въ шляпѣ котелкомъ, съ рѣденькой бородкой и, разумѣется, весь нагруженный закупками. Онъ былъ запыхавшись, отдувался, кряхтѣлъ и проходилъ по вагону, отыскивая себѣ мѣсто и кивая направо и налѣво знакомымъ по поѣзду пассажирамъ, ѣздящимъ съ нимъ всегда вмѣстѣ.
— Чуть-чуть не опоздалъ, — проговорилъ онъ съ легкой улыбкой на потномъ лицѣ, плюхаясь на незанятое мѣсто, и сталъ разгружаться, вынимая изъ оттопыренныхъ кармановъ пакетики. — Еще минуту, даже полъ-минуты, и опоздалъ-бы… А опоздалъ — ну, и жди лишній часъ на вокзалѣ слѣдующаго поѣзда. А дома перебранка тогда, попреки, что супъ перекипѣлъ, котлеты пережарились, — продолжалъ онъ.
— По настоящему, каждому изъ насъ, семейному дачнику, слѣдовало бы завести моду отправляться въ городъ съ корзинками или съ плетеными мѣшками, вотъ съ такими, съ какими кухарки ходятъ, обыкновенно, въ лавки за провизіей, — сказалъ сѣдой бакенбардистъ строго чиновничьяго типа, съ гладко выбритымъ синимъ подбородкомъ и верхней губой и поправилъ Владимірскій крестъ у себя на шеѣ. — А въ эти мѣшки или корзинки и складывать всѣ закупки. А то, того и глядя, растеряешь. Вчера вонъ у меня были въ городѣ закупки мѣстахъ въ семи… И осетрина, и чулки шелковые… буравчикъ для чего то женѣ понадобился… Ну, однимъ словомъ, мелочь… Купилъ я дочери пару перчатокъ гри-де-перль цвѣта, нумеръ пять три четверти, сунулъ куда-то — и потерялъ. А можетъ быть и не сунулъ, а забылъ гдѣ-нибудь, потому послѣ перчаточнаго магазина я заходилъ еще въ кондитерскую Валле за бисквитами и въ оптическій магазинъ, гдѣ былъ отданъ въ починку женинъ лорнетъ на длинной ручкѣ. Забылъ, а дома непріятность… Дочери не въ чемъ идти на танцовальный вечеръ въ озерковскій садъ. Вышла цѣлая исторія. А будь-ка у меня такая корзинка, какъ у кухарокъ, я и складывалъ бы въ нее и осетрину, и перчатки, и шелковые чулки… Все въ одномъ мѣстѣ. Это куда удобнѣе!
Дачникъ въ шляпѣ котелкомъ слушалъ и все еще продолжалъ тяжело дышать и отдувался. Лицо его было красно и полосами, какъ у зебра. Потоки пота со лба протекли по пыльнымъ щекамъ и оставили полосы. Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ отираться.
— Ужасъ, какъ упарился, торопясь на поѣздъ!.. — проговорилъ онъ. — Ну, да ужъ теперь слава Богу, что попалъ. Да, жизнь наша дачная не жизнь, а каторга! — прибавилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ.
— Не красна-съ, не красна-съ… И я скажу, что не красна наша жизнь…-- пробормоталъ дачникъ въ бакенбардахъ и съ крестомъ на шеѣ. Эти ежедневныя катанія въ городъ и изъ города, цѣлый день на службѣ, возвращеніе домой на подобіе вьючнаго верблюда… А чуть что-нибудь забылъ — дома всякое лыко въ строку. Вѣдь вотъ я увѣренъ, что вы чуть не опоздали на поѣздъ изъ-за покупокъ. Покупки и порученія изъ дома — это одна изъ казней египетскихъ.
Дачникъ въ шляпѣ котелкомъ махнулъ рукой.
— Покупки — это что! — сказалъ онъ. — Къ нимъ мы уже привыкли. Знаете, какъ привыкаетъ извощичья лошадь. Каждый день гонка, каждый день. Ну, и втянешься. А есть другая казнь египетская, которая куда почище будетъ! Я говорю объ отысканіи новой зимней квартиры.
— А вы ищете себѣ зимнюю квартиру? — быстро спросилъ дачникъ съ крестомъ на шеѣ.-Да, это штука!
— Въ томъ-то и дѣло, что третій день забѣгаю на дворы, шагаю по лѣстницамъ вверхъ и внизъ и до сихъ поръ безъ всякаго результата.
— Да, да… Я самъ испытываю нынче это удовольствіе, — откликнулся усатый дачникъ въ очкахъ. — Дѣйствительно, это занятіе способно съ ума свести. Три-четыре лѣстницы измѣряешь и ужъ готовъ бросаться на людей и кусаться.
— Ну, а я насчетъ этого обезпеченъ, — отвѣчалъ дачникъ съ крестомъ на шеѣ. — Я живу на казенной квартирѣ.
— Это — рай-съ, это прямо рай! — воскликнулъ дачникъ въ шляпѣ котелкомъ. — Казенная квартира — рай. Ежели она подчасъ мала и неудобна — все-таки миришься съ ней потому, что она даровая и другой взять негдѣ. А у меня вотъ срокъ старой квартиры кончается 15-го іюля, семейство наше на одного человѣка прибавилось — ну, жена и говоритъ: «ищи новую квартиру, чтобы на одну комнату больше была». Ну, вотъ и ищу теперь, и лазаю въ четвертые этажи. А знаете-ли вы, что это значитъ найти мало-мальски сносную квартиру и по цѣнѣ и чтобы всѣмъ былъ уголъ!
— Да какъ не знать! Вѣдь въ Петербургѣ живемъ…-- послышалось со всѣхъ сторонъ.
— Справочная контора…-- замѣтилъ кто-то.
— Ахъ, справочныя конторы такіе вамъ адресы дадутъ, по которымъ вы только даромъ проѣздитесь! Я бралъ — все у нихъ шиворотъ на выворотъ перепутано: и цѣны, и число комнатъ. А то пріѣдешь въ домъ — квартира ужъ снята. А деньги за услугу берутъ хорошія. Хороша услуга!
— Да, да… Повѣсить ихъ мало! — слышится откуда-то. — Я тоже искалъ квартиру по конторскимъ адресамъ — даромъ деньги…
— А ужъ кого повѣсить, такъ это швейцаровъ и дворниковъ. Ахъ, подлецы! — подхватилъ дачникъ въ шляпѣ котелкомъ. — Подходишь къ подъѣзду. Сидитъ здоровенный швейцаръ, которому-бы только камни ворочать и за плугомъ идти, на подъѣздѣ и играетъ съ другимъ какимъ-то лѣнтяемъ въ шашки. Спрашиваешь: «здѣсь квартира въ пять комнатъ? По этой лѣстницѣ?» Отвѣчаетъ: «здѣсь, здѣсь, пожалуйте. Всякія есть», а самъ не глядитъ на тебя и продолжаетъ играть въ шашки. «Да мнѣ всякихъ-то не надо, говорю ему, а требуется именно въ пять комнатъ и съ ванной». «У насъ всѣ съ ванной», а самъ опять ни съ мѣста, а шапки своей дурацкой съ позументомъ не ломаетъ. — Въ которомъ этажѣ? задаю вопросъ. «Выше третьяго, такъ мнѣ и не надо». «Вотъ, вотъ въ третьемъ-то и есть». «Такъ покажи». «Сію минуту, господинъ, дайте кончить». Наконецъ кончаетъ, ведетъ васъ по лѣстницѣ и оказывается, что квартира въ пятомъ этажѣ вмѣсто третьяго и въ ней всего только четыре комнаты вмѣсто пяти, а вы даромъ прошагали на каланчу. Плюнешь и обругаешь его, а онъ отвѣчаетъ вамъ: «не дослышалъ, ну, что-жъ коли не дослышалъ», да еще прибавитъ: «а ругаться, баринъ, нельзя, я унтеръ-офицеръ». А дворники? Эти еще хуже…
— Хуже-то хуже, но на нихъ все-таки не такъ противно смотрѣть, потому что они рабочіе люди. Улицу и дворъ метутъ и поливаютъ, дрова носятъ, однимъ словомъ, труженики, — замѣтилъ кто-то. — А вѣдь швейцаръ прямо дармоѣдъ. Вотъ этакое мурло, ничего кромѣ своей лѣстницы не знаетъ, да и ту въ лѣтніе мѣсяцы перестаетъ мести. Прямо дармоѣдъ. А дворники…
— Ну, и дворники хороши! — подхватываетъ шляпа котелкомъ. — Тоже всѣхъ на одну осину съ швейцаромъ. Просишь показать квартиру въ большомъ домѣ — младшіе дворники ничего не знаютъ, а старшій въ портерной сидитъ. Посылаешь въ портерную, ждешь, является онъ пьяный. Спрашиваешь ты цѣну осмотрѣнной тобой квартиры и оказывается, что она уже сдана и только забыли объявленіе съ воротъ снять. А ты ужъ смѣрялъ два раза лѣстницу. Что вамъ остается больше, какъ ругаться?
— Каторга, каторга! — произноситъ кто-то въ поѣздѣ. — Хорошо, что мнѣ нынче не придется себѣ зимней квартиры искать.
— Но вѣдь что затрудняетъ? продолжаетъ шляпа котелкомъ. — Это то, что зимнюю квартиру приходится тебѣ перемѣнять, когда ты живешь на дачѣ. И безъ того-то ты ужъ измученъ дачными ежедневными путешествіями и по конкамъ, и на извощикахъ, и на пароходахъ, и только развѣ на волахъ, ослахъ и верблюдахъ не ѣздишь, а тутъ еще странствуй по дворамъ и лѣстницамъ. Вѣдь вотъ я теперь до того измученъ, что хуже всякаго почтальона. Ну, какая для меня радость на дачѣ? Пріѣду, кусокъ проглочу и свалюсь на диванъ отъ усталости.
Шляпа котелкомъ умолкла и поникла головой. Поѣздъ мчался.
VII. править
Вотъ и Шувалово. Поѣздъ уменьшилъ ходъ и тихо подошелъ къ платформѣ. Пожилой человѣкъ въ шляпѣ котелкомъ взглянулъ изъ окна на платформу и сказалъ:
— Вонъ и мои меня дожидаются.
— У васъ двѣ дочери? — спросилъ его старикъ съ Владиміромъ на шеѣ, увидавъ, что въ окно заглядываютъ двѣ дѣвушки въ малороссійскихъ костюмахъ.
— Охъ, четыре! Четыре штуки, государь мой! Вотъ эти двѣ ужъ на возрастѣ. Изъ-за нихъ-то и мѣняю квартиру. А то двѣ маленькія. Да сынъ гимназистъ на придачу. Мое почтеніе-съ… До свиданья… До завтра…
И забравъ въ руки пакеты, пожилой человѣкъ въ шляпѣ котелкомъ сталъ выходить на платформу. Двѣ дочери въ малороссійскихъ костюмахъ и жена въ кружевной косынкѣ на головѣ и въ какой-то рыжей накидкѣ на плечахъ тотчасъ-же бросились къ нему.
— Бонжуръ, папа! Ты нашелъ квартиру? — воскликнули дочери, цѣлуя его.
— Здравствуй! Ну, что нашелъ квартиру? — спрашивала жена, подставляя ему щеку.
— Матушки мои, да вѣдь это не такъ легко, какъ вы думаете! Это не тяпъ-ляпъ да и клѣтка. Сегодня я опять пробѣгалъ часа полтора по дворамъ, но вѣдь больше я не могу. У меня все-таки служба!
— Ну, вотъ ты какой! — фыркнула старшая дочь. — А мы ужъ думали, что завтра поѣдемъ всѣ смотрѣть и рѣшать.
— Главное, намъ нужно знать, будетъ каминъ въ нашей комнатѣ или не будетъ, потому мы съ Катей экранъ хотимъ вышивать.
— Въ самомъ дѣлѣ, Кузьма Николаевичъ, намѣтилъ ты что-нибудь подходящее? — задала вопросъ жена.
— Рѣшительно ничего, хотя сегодня обѣгалъ всю Надеждинскую улицу.
— Фу, какой вахлакъ! Третій день ищешь и ничего!
— Можетъ быть и недѣлю проищу и то ничего не найду. Пойди-ка ты, сунься.
— И навѣрное-бы нашла. Вотъ вся статья, что мнѣ и отлучиться изъ дому нельзя. Вообрази, мы безъ горничной!
— Что такое стряслось? — спросилъ мужъ.
— Сегодня отказалась отъ мѣста и переѣзжаетъ на мѣсто на дачу въ Красное Село. Солдатъ сманилъ. Вчера она отпросилась со двора, ѣздила въ городъ, видѣлась съ нимъ — вотъ онъ и ставитъ ее на мѣсто вблизи лагерей, гдѣ самъ стоитъ, чтобъ чаще видѣться съ ней. Нянька говоритъ, что она давно уже искала себѣ мѣста по близости къ лагерямъ, публиковалась въ газетахъ, выбирала изъ газетъ адреса, гдѣ ищутъ горничную. Ну, вотъ и нашла, что искала.
— Не сама, маменька, она нашла, а ей солдатъ ея нашелъ. Я-же вѣдь говорила вамъ, что она мнѣ разсказывала, — перебиваетъ мать старшая дочь.
— Ну, ну, молчи! Тебѣ объ этомъ и знать не нужно.
— Да что-жъ тутъ такого эдакаго? Въ сентябрѣ они женятся. Въ сентябрѣ у нихъ свадьба. 30 августа онъ выходитъ въ безсрочный отпускъ.
— Откуда ты это все знаешь! — всплескиваетъ руками мать.
— Ахъ, Боже мой! Да мы ей и письма-то къ солдату писали. Вѣдь она безграмотная, — разсказываетъ младшая дочь. — Сами писали и отъ него письма читали.
— Кузьма Николаевичъ, слышишь? — спрашиваетъ мать, идя рядомъ съ отцомъ. — Вотъ взять-бы хорошую орясину…
— А ужъ это ты распорядись сама. Мнѣ не до этого. У меня и такъ голова кругомъ, — отвѣчаетъ отецъ семейства, смотря на все посоловѣлыми глазами. — Это исканіе квартиры, эти лѣстницы, эти дворники, эти швейцары измучили меня и истерзали до того, что вотъ скажи мнѣ, что вмѣсто горничной наша Катька сама переѣзжаетъ къ солдату въ Красное Село, я и то не возмущусь, и то руками не разведу — вотъ я до чего усталъ и измаялся.
— Боже, и это говоритъ отецъ!
— Да-съ, отецъ, который живетъ хуже чѣмъ собачьей жизнью, благодаря этой ежедневной ѣздѣ въ городъ и изъ города, благодаря отыскиванію квартиры, путешествію по лѣстницамъ и прочая и прочая… Дѣвчонки у тебя на рукахъ и дѣлай ты съ ними, что хочешь, а меня оставь въ покоѣ.
— Позвольте, мамаша, да что-же тутъ такого постыднаго, знать, что наша горничная Маша выходитъ замужъ за солдата? — начинаетъ старшая дочь.
— Оставь… замолчи… Входи въ калитку… Развѣ не видишь, что наши сосѣди сидятъ за воротами на скамейкѣ и слушаютъ.
Семейство подошло уже къ своей дачѣ и всѣ по одиночкѣ входили въ калитку палисадника.
На террасѣ былъ накрытъ обѣденный столъ. Красивая горничная хотѣла снять съ барина пальто, но онъ замахнулся на нее и крикнулъ:
— Пошла прочь! Ничего мнѣ отъ тебя не надо! Иди къ своему солдату…
— Ахъ, баринъ, да за что-же тутъ сердиться! Рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ, гдѣ ему лучше. Живи вы на дачѣ не въ Шуваловѣ, а въ Красномъ Селѣ или даже близъ Краснаго Села, въ Стрѣльнѣ, что-ли, и никогда я отъ васъ не отошла бы, — отвѣчала горничная.
— Переѣхать для тебя еще не прикажешь-ли! Не смѣй служить у стола! Не желаю я тебя видѣть. Нянька намъ послужитъ. И за это нянькѣ ситцу хорошаго на платье. Тебѣ хотѣлъ подарить за раннее вставанье на дачѣ и ставленье для меня самовара, а ужъ теперь ничего не получишь.
Горничная удалилась. Все семейство усѣлось за столъ. Служила нянька. Подали ботвинью. Мать налила тарелку ботвиньи и, подавая ее отцу, сказала:
— И неужели за эти три дня ты не нашелъ даже мало-мальски подходящей для насъ квартиры?
— Рѣшительно не нашелъ. Есть квартиры, но или непомѣрно дороги, или ходъ скверный, или ходъ хорошій, но въ квартиру надо лѣзть, какъ на колокольню.
— Вахлакъ, совсѣмъ вахлакъ! Рохля… О, вѣдь я знаю тебя!
— А ежели такъ будешь ругаться, то я вотъ возьму да и заключу опять на годъ контрактъ у стараго хозяина на старую квартиру, такъ по крайности не перевозиться, — строго сказалъ отецъ. — Мнѣ она не мала, я ею доволенъ, а это вамъ она мала стала.
— Ну, баринъ, ежели мы на зиму останемся при той-же дѣтской, что теперь, такъ ищите себѣ няньку. — Уйду и я отъ васъ, какъ горничная уходитъ, — проговорила служившая у стола нянька. — Помилуйте, тамъ повернуться вѣдь негдѣ.
— Слышишь, слышишь, что она говоритъ! — воскликнула жена.
— Да вѣдь это также и къ тебѣ относится.
— И никто у васъ жить не будетъ, — продолжала нянька: — потому у васъ даже людской комнаты нѣтъ, гдѣ-бы прислуга могла своего гостя принять, а безъ гостей нынче никто не живетъ. Кухарка въ кухнѣ около плиты на кровати жарится, горничная въ корридорѣ…
— Молчать! Что это въ самомъ дѣлѣ съ вами сладу нѣтъ! — закричалъ отецъ семейства, — Жена поѣдомъ ѣстъ, дочери гложутъ и ужъ наконецъ даже нянька напустилась!
— Кричи, кричи…-- иронически сказала ему супруга. — Ты только кричишь, а сосѣди слышатъ и разнесутъ по всей улицѣ, что у насъ драка была.
Отецъ семейства умолкъ, сталъ хлебать ботвинью, но ему не ѣлось. Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку и проговорилъ:
— Собачья жизнь… До того усталъ, что даже никакого аппетиту нѣтъ, а вѣдь сегодня даже не завтракалъ, потому что во время завтрака квартиры смотрѣлъ.
VIII. править
Обѣдъ продолжался.
За вторымъ блюдомъ квартирное горе нѣсколько стушевалось. Отецъ семейства порѣшилъ съ завтрашняго дня поручить предварительное отыскиваніе квартиры канцелярскому сторожу, и ужъ по его слѣдамъ дѣлать осмотръ болѣе подходящихъ квартиръ. Болѣе хладнокровно отнеслись и къ непріятности, что нужно искать новую горничную. Жена даже говорила:
— Съ одной стороны я даже и рада, что она уходитъ. Щетками стала бѣлье тонкое стирать и ужъ многое что перепортила.
— Да, да… Воротнички у меня у сорочекъ то и дѣло въ усахъ.
— Вотъ, вотъ. Сорочки-то она щеткой и рветъ и, главнымъ образомъ, воротнички, — подтвердила жена. — Я нѣсколько разъ ей говорила, чтобы она не смѣла этого дѣлать, но она не слушается. Ты вотъ что… Ты завтра зайди въ контору для найма прислуги…-- обратилась она къ мужу.
— Опять я? Да что я за вьючная лошадь такая! — воскликнулъ тотъ. — Я и квартиру ищи, я и закупки въ городѣ дѣлай и на себѣ тащи и, наконецъ, ужъ прислугу нанимай!
— Да вѣдь это всего на полчаса. Ты зайдешь, уговоришься, дашь на проѣздъ сюда.
— Не могу я, не могу! Здѣсь полчаса, тамъ полчаса… Помилуй, матушка, вѣдь я на службѣ… Мнѣ служить надо. Я чиновникъ. Этого только не хватало, чтобъ я прислугу нанималъ! Это дѣло хозяйки.
— Да никто тебя не заставляетъ нанимать прислугу. А ты предварительно переговоришь съ двумя, дашь имъ на проѣздъ сюда на дачу и ужъ здѣсь я найму окончательно. Ну, двумъ дай на проѣздъ и пришли мнѣ ихъ сюда на выборъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Можешь сама подняться и съѣздить въ Петербургъ.
— Я варенье теперь варю. Мнѣ некогда.
— Варенье можно на день и отложить. Помилуй, у меня и отъ квартиры-то голова кругомъ идетъ, а тутъ еще прислугу ищи…
— Да вѣдь ужъ та все равно будешь въ городѣ, а мнѣ нужно нарочно ѣхать.
— И съѣзди. Варенье отваришь и поѣзжай. Варенье варить часъ, полтора, а потомъ все равно ничего не дѣлаешь.
— Какъ не дѣлаю ничего? Ты знаешь, я экономію навожу, да еще экономію-то какую! Вотъ уже три дня, какъ я покупаю говядину по пятнадцати копѣекъ за фунтъ, а кухарка наша покупала по семнадцати. Кухарка въ мясной лавкѣ, а я у странствующаго мясника съ телѣги. Привадила къ себѣ мясника съ возомъ и покупаю. Двѣ копѣйки на фунтъ… Это вѣдь расчетъ. Кромѣ того, у него въ возу и зелень, и молодой картофель. Кухарка до сихъ поръ молодой картофель платила за восьмушку тридцать копѣекъ, а я у мясника съ возу за полтинникъ полъ-четверика купила. Кухарка сердится, но мнѣ плевать на нее. Зачѣмъ мы будемъ переплачивать?
— И все-таки я прислугу нанимать не пойду, — стоялъ на своемъ мужъ.
— Пойдешь. Помилуй, вѣдь покупая сама провизію, я семь-восемь рублей въ мѣсяцъ экономіи сдѣлаю.
— Чортъ съ ней и съ экономіей, но вѣдь нуженъ-же мнѣ покой. И, наконецъ, тебѣ придется уѣхать только на одинъ день.
— Да вѣдь и тебѣ ничего не значитъ одинъ какой-нибудь день пожертвовать лишнимъ получасомъ.
— Въ томъ-то и дѣло, что у меня ихъ нѣтъ лишнихъ-то. Не могу я, не могу, и не неволь ты меня пожалуйста! Дай ты мнѣ съ квартирнымъ-то вопросомъ кончить. Вѣдь ужъ это и такъ обуза. Пожалѣй ты меня.
Подали послѣднее блюдо, манную кашу. Это послѣднее блюдо принесла на столъ ужъ не нянька, а сама кухарка, плотная среднихъ лѣтъ женщина съ краснымъ лицомъ и заплывшими жиромъ глазами. Она остановилась у двернаго косяка и начала:
— Увольте меня, баринъ и барыня, завтра…
— Какъ уволить? Куда? — воскликнула барыня.
— Да такъ… Не могу я у васъ больше жить. Завтра, пожалуй, я у васъ еще денекъ поживу, а ужъ послѣ завтра увольте.
— Да что ты взбѣленилась, что-ли? Или какая-нибудь тебя бѣшеная муха укусила? — спросилъ баринъ и поперхнулся ложкой каши.
— Никакая насъ муха не кусала, потому ко всякимъ мухамъ мы привыкши. А только пожалуйста увольте.
— Да что съ тобой? Вѣдь ты была довольна нами, — сказала барыня.
— Была довольна, пока старые порядки были, а при новыхъ порядкахъ я не согласна.
— Да что такое? Что такое съ тобой стряслось? Какіе такіе старые и новые порядки?
— Желаете, чтобы я сказала на чистоту? Изволь те. Ужъ откровенность, такъ откровенность. Вотъ вы стали сами говядину у возящаго мясника покупать, а это ужъ совсѣмъ для кухарки не модель.
— Каково! — воскликнула барыня. — Ну, я такъ и знала! Да вѣдь пойми ты, я пятнадцать, двадцать копѣекъ въ день экономіи имѣю.
— Ну, ищите себѣ другую кухарку. Помилуйте, сиговъ и лососину баринъ изъ города съ садка привозитъ. Была говядина у меня — и ту вы отняли. А ужъ сегодня картофель отняли. Благодарю покорно. Что-же кухаркѣ-то очистится? Кухарка не можетъ безъ халтуры жить.
— Ахъ, вотъ что! Стало-быть ты раньше, покупая сама, воровала у меня?
Кухарка сверкнула жирными глазами.
— Никогда кухарка не воруетъ-съ, такъ вы это и знайте. Кухарка отъ мясника халтуру получаетъ, положеніе… разъ въ мѣсяцъ. Я и получала.
— Да вѣдь это изъ нашихъ-же денегъ ты получала.
— Ну, ужъ это наше дѣло, а я не согласна… Ищите себѣ…
— Позволь, позволь…-- вставилъ свое слово баринъ. — Да вѣдь можетъ-быть и этотъ мясникъ, что въ возу ѣздитъ, даетъ тебѣ халтуру.
— Былъ ужъ у меня съ нимъ разговоръ, баринъ. — Нѣтъ, нѣтъ, я не согласна…
— Сколько-же ты получала отъ мясника?
Кухарка позамялась и отвѣчала:
— Ну, мясникъ мнѣ давалъ рубль въ мѣсяцъ.
— Такъ рубль въ мѣсяцъ мы тебѣ жалованья прибавимъ, пока здѣсь на дачѣ живемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, я не согласна. Приготовьте мнѣ расчетъ и паспортъ. Что это, помилуйте, даже и картофель усчитывать! Вчера цвѣтную капусту у носящаго купили, сегодня картофель. Послѣ этого и корешки пойдутъ… А мнѣ и зеленщикъ давалъ .
— Ну, полтора рубля тебѣ барыня прибавитъ. Вѣдь при покупкахъ у носящихъ она имѣетъ семь-восемь рублей въ мѣсяцъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, и на это не согласна. Не люблю я съ провизіей въ хозяйскихъ рукахъ быть. Никогда я такъ не живала. Ссориться я не буду, а разойдемтесь честь-честью.
— Еще-бы вздумала ссориться! — проговорила барыня.
— Бываетъ-съ. Всяко бываетъ. Я вотъ остаюсь у васъ все-таки на завтра, а другая сниметъ съ себя утромъ передникъ безъ всякихъ предисловіевъ, броситъ барынѣ и стряпайте, какъ хотите. Я не такая. У меня совѣсть…
— Послушай, Марья, ты стряпаешь не дурно, мнѣ тебя жалко отпустить. Я тебѣ прибавлю два рубля въ мѣсяцъ, — предложилъ баринъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! Какіе тутъ два рубля! Не хочу я… Приготовьте расчетъ. Завтра вечеромъ я уйду.
Кухарка повернулась и ушла.
— Каково? Кухарка и горничная… Обѣ… Да и нянька козырится…-- покачала головой барыня.
Баринъ тяжело вздохнулъ.
— Зимняя квартира… Горничная, кухарка… Тьфу ты пропасть! Все сразу. Одно къ другому. Ну, жизнь!