Дант и Пушкин (Чулков)

Дант и Пушкин
автор Георгий Иванович Чулков

Опубл.: 1921. Источник: az.lib.ru

Кант: pro et contra

Серия «Русский Путь»

Издательство Русской Христианской гуманитарной академии, Санкт-Петербург 2005

Г. И. ЧУЛКОВ

Дант и Пушкин*

Речь, произнесенная на торжественном заседании Института Итальянской культуры. Всероссийского союза писателей, Общества любителей российской словесности и Академии духовной культуры 14 сентября 1921 года (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 1. Д. 7, с. 1-6). Текст (6 листов) представляет собой машинопись, напечатанную по старой орфографии с рукописными поправкам" автора. На листах пятна. Заголовок вписан черными чернилами. Поправки автора касаются знаков препинания и вписывания текста на итальянском языке. Текст публикуется с учетом современной орфографии и пунктуации.

Сближение таких имен, как Пушкин и Дант, быть может, покажется случайным и необоснованным, но я решаюсь все-таки на торжестве, посвященном памяти великого итальянского поэта, связать эти два имени, ибо верно, что судьба этих двух гениев созвучна в одной из их жизненных тем. Такие разноликие, такие непохожие друг на друга, они, однако, встречаются на одно мгновение, и тогда пять столетий их разделяющие не кажутся ничтожной преградой.

Я сближаю эти два имени не потому, что нашел какую-нибудь историко-литературную параллель и их творчестве. Такая параллель едва ли возможна, а то малое, что мы знаем об отношении Пушкина к Данту, общеизвестно. Мы все знаем, что в библиотеке Пушкина было несколько изданий «Божественной комедии» на французском языке, а также и в подлиннике; мы все знаем, что в знаменательный биографически 1829-й год, когда Пушкин, взволнованный и тревожный, бежал на Кавказ и самовольно присоединился к действующей армии и там искал опасности — то среди больных чумою, то в огне перестрелки, — что даже там, на Кавказе, Пушкин не расставался с книгою итальянского поэта¹:

Зорю бьют … Из рук моих

Ветхий Данте выпадает;

На устах начатый стих

Недочитанный затих…

И, конечно, не мрачно-шутливое «подражании Данту» — «И дале мы пошли — и страх объял меня»… — конечно, не эти терцины позволяют нам сблизить имена поэтов. Скорее другие терцины — «В начале жизни помню школу я»… — звучат для нас по-дантовски, несмотря на тему, вовсе не встречающуюся в «Божественной комедии». И вопреки мнению некоторых комментаторов Пушкина, в этих загадочных терцинах есть нечто напоминающее интонацию и голос итальянского гения. Сама тема этого поэтического отрывка поставлена так, что невольно подчиняешься ее символике, во многом подобной символике Данта, как чему-то давно знакомому. Таинственная «величавая жена» в терцинах Пушкина напоминает чем-то божественную воительницу Данта².

Ее чела я помню покрывало,

И очи светлые, как небеса;

Но я вникал в ее беседы мало.

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,

И полные святыни словеса.

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров.

Внешнее различие положений не исключает вовсе какого-то внутреннего созвучия в образах-символах обоих поэтов. Даже Дантевская тема об «измене» поэта его Прекрасной Даме находит у Пушкина отражение, правда, лишь косвенное.

Но я прекрасно сознаю, что всего этого вовсе недостаточно, чтобы настаивать на конгениальности Пушкина и Данта. Сближение этих имен возможно в ином плане.

И Дант, и Пушкин были национальными поэтами в особенном, исключительном значении этого выражения, определяющем собою целый мир идей и культурных ценностей. Дант был выразителем великой итальянской культуры. Он был сам — Великая Италия. Он был воистину символом Италии. Так и Пушкин. По крылатому слову Аполлона Григорьева; «Пушкин-- наше все», Пушкин-- это Великая Россия. Ее не было бы вовсе, если бы не было Пушкина, ибо все ценное, бывшее до него, засияло новым светом лишь в лучах его венца. И все, что было после него, получило в нем свое начало. Не было бы «Войны и мира», если бы не было «Капитанской дочки»; не было бы Достоевского, если бы не было «Пира во время чумы», «Египетских ночей», «Пиковой дамы». И корень символики — живой язык — создан был Пушкиным для России, как Дантом для Италии. Мне кажется, что это исключительное национальное значение, присущее обоим поэтам, позволяет с достаточным основанием сблизить эти два имени. И подобно тому, как православные люди, следуя великой мистической традиции Церкви, утверждают, что имя Божие есть уже Бог, и мы в сравнительно низшем плане бытия, можем сказать, что имена Пушкина и Данта суть уже символы, т. е. живые реальности, великие ветви того священного древа, которое мы называет всемирною культурою. А символика воистину божественна в существе своем.

Но не только эта правда сближает двух гениев. Их сближает также таинственная судьба. В событиях их жизни есть удивительное совпадение, предопределенное внутренним отношением поэтов к одному из начал культуры или, точнее, к одной из форм культурной жизни. Я имею в виду государственное начало. И оба они были патриотами в том высоком смысле, что оба чувствовали свое предназначение, как служение родине, уверенные, что их труд провиденциален, что их миссия совпадает с миссией народа, коего они являются представителями и выразителями. И Дант, и Пушкин твердо верили, что они пришли в мир неслучайно. На то было Божье изволение. Дантом руководило Божественное начало — вечная Любовь --³

L’Amor che muove il sole с l’altre stelle…

И не случайно Пушкин зачеркнул в своем «Памятнике» строчку «Призванью своему, о Муза, будь послушна» и заменил ее другою⁴:

Веленью Божию, о Муза, будь послушна …

Так Пушкин торжественно и окончательно признал, что долг поэта — смиренное послушание Божественной воле. Он лишь исполнитель предначертанного свыше.

Ровно за десять лет до написания «Памятника» поэт уже сознал свою миссию, покорный таинственному голосу⁵:

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей»…

Пророческое и мессианское дело поэта совпадает с делом национальным, — и если поэт служит в конце концов началу всемирному; то служение это осуществляется не помимо нации, а чрез нее и вместе с нею.

И Дант, руководствуясь своим религиозным сознанием, стремился служить нации в надежде на возможную гармонию между ним, поэтом, и государством. Мы знаем страшные последствия этих надежд и планов.

Разве не разительно сходство в судьбе обоих поэтов? Разве они оба не стремились послужить национальной идее, полагая, что она находит свое воплощение в современной государственности?

Надо представить себе Флоренцию на грани тринадцатого века, эту подчас психологически мало понятную для нас войну гвельфов и гибеллинов, запутанные отношения Бонифация VIII и Карла Валуа к делам Тосканской республики, разделение всей Флорентийской общины на привилегированных и лишенных прав, весь этот сумасшедший маскарад, где за многообразием личин скрывался все тот же единый Левиафан, который требовал все новых и новых жертв, пожирая с равною жадностью флорентийских граждан — сегодня знатных сеньоров, завтра купцов, а потом опять сеньоров или городских бедняков. И вот в эти дни жестокого неистовства Левиафана жил поэт. И вот он, обладатель таинственного знания о прекрасной Беатриче, расточает свои духовные силы на служение государству. И как расточает! Вот он участвует в отряде всадников-добровольцев в битве при Арно и в награду за храбрость получает рыцарские шпоры; спустя три — четыре года Дант, аристократ по происхождению, после поражения гвельфской аристократии, присоединяется к господствующей народной партии и даже записывается в цех докторов и аптекарей; наконец, Дант исполняет дипломатическую миссию в Сан-Джеминиано; а когда вся Флоренция разделилась на партии черных и белых, Дант спешит примкнуть к белым, и мы даже видим его приором республики; и в то время, когда белые сближаются с гибеллинами, а Бонифаций VIII держит сторону черных, Дант опять берет на себя — по преданию — опасную дипломатическую миссию… Ему даже приписывают горделивые слова: Se io vo, chi rimane? Se io rimango, chi va?" — Разве нет в этой страстной политической деятельности поэта загадки? Почему бы. Казалось, не бежать ему подальше от этих опасных бурь? Ведь нельзя же в самом деле объяснить участие поэта в государственной жизни лишь внешними обстоятельствами. Он, автор трактата — «О монархии», апологет всемирной империи, так самоотверженно и страстно служит своей маленькой республике, как будто ее участь предопределяет весь дальнейший путь мировой истории.

А наш Пушкин? Пушкин" друг декабристов и вольнодумец, разве он впоследствии не с совершенной искренностью старается «примириться с правительством» и послужить русской государственности. Да, он верный слуга Российской Империи. Он добровольно несет свой дар, необходимый царю, как яд «Анчара», и погибает так же, как тот верный своему владыке раб⁶:

Принес и ослабел, и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

Пусть историческая обстановка здесь совсем другая, чем там, во Флоренции четырнадцатого века, но смысл события остается тот же. И Дант, и Пушкин чувствовали себя граждански обязанными служить национальной власти прежде всего. И оба поплатились за это — один жестоким пленом, другой — изгнанием. Должно быть, поэт и Левиафан — несовместимы, как гений и злодейство.

Разве не трагична в существе своем судьба Данта так же, как и судьба Пушкина? Они, выразители своей национальной культуры, отвергнуты были тою властью, которая мнила себя национальною.

Но вот умирает Дант в Равенне. Гвидо Пеленто венчает чело вечного скитальца — и могила поэта — Dantes poelae sepulcrum — приобретает необычайное значение. «Крепко лишь то, что строится на крови». Подвиг поэта был освящен его кровью.

И жизненное дело Пушкина нашло свой предел — в жертве. Национальный поэт, убитый при двусмысленном попустительстве власти, — в этом быть может, больше мрачного коварства, чем в декретах Флорентийской синьории, осудившей патриота и поэта на изгнание. Но власти почти всегда не ведают, что творят. Убивая поэтов, власти безмерно возвышают их жизненный подвиг: от национального они возносят его до всемирного. Личность поэта неотделима от его поэзии.

Поэт в изгнании, поэт на эшафоте — разве это событие не является уже само по себе какою-то странною и вещею песнею, которую поет безумная история? Прошло шесть веков. Память о правителях Тосканской республики предана забвению, а имя Данта стало знаменем всемирности, универсальности. История нас учит: будь национальным до конца и ты станешь всемирным. И горе тебе. Если ты будешь надеяться на всемирное, утратив свое национальное. В храм всемирного братства не приходи с пустыми руками… Неси туда сокровища, которые сохранили для тебя и мира твои предки.

Пушкин понимал это и снято хранил память и заветы национальной истории. Он не с пустыми руками пришел в мир. Его лицо отмечено «необщим» выражением. Но почему же Пушкин, чей гений так значителен и прекрасен, до сих пор как будто запечатлен^[1] для западного мира? И в то время как Дант владычествует над сердцами и душами всех стран, Пушкин как будто не полноправный гость на западноевропейском пиршестве. Я полагаю, что не поэт в этом повинен. Будучи русским, он был прежде всего, однако, человеком и европейцем. Его темы всемирны. Его идеи универсальны. И если его поэзия еще не разгадана до конца западноевропейским миром, в этом повинен не он, а мы. Италия искупила свой грех перед Данте. Она, когда-то оскорбившая своего поэта, потом подняла высоко его славу и возвестила о нем миру, защищая свое национальное знамя мечом. А мы?… Мы до сих пор были недостойны нашего национального поэта. Мы выронили наш меч и щит, и малодушно и слепо ждем своей судьбы. Но пока драгоценный залог нашего возрождения, благоуханная поэзия Пушкина, еще не утрачен нами, мы смеем надеяться, что исход духовной борьбы светлого и темного начала внутри нации совпадет с торжеством добра над злом.

Сентябрь 1921.

Дант и Пушкин (Чулков)

Г. И. ЧУЛКОВ

Дант и Пушкин*

КОММЕНТАРИИ