Кнут Гамсун
Дама из Тиволи
править
Это было летом, во время концерта парижского хора в Тиволи[*].
[*] — Тиволи — здесь: увеселительное заведение в Христиании — концертный зал, сад с рестораном и аттракционами
Погуляв в дворцовом парке, я направился в сторону Тиволи. Там собралась вокруг большая толпа народа, чтобы послушать, как поёт парижский хор; я тоже стал среди других.
Тут я встретился с приятелем, с которым тихо разговаривал; тем временем концерт начался, и ветер доносил до нас звуки пения, негромко и прерывисто. Вдруг я почувствовал какое-то беспокойство, меня охватило неприятное нервное состояние, я невольно отошёл в сторону и отвечал своему приятелю невпопад. Несколько минут я был спокоен, после чего неприятное и непонятное состояние вновь вернулось ко мне. В эту минуту мой приятель говорит:
— Кто эта дама, которая так смотрит на тебя?
Я быстро обернулся. Позади меня стояла какая-то дама; на меня смотрели, не мигая, очень странные глаза, синие с поволокой.
— Не знаю, кто это, — ответил я и отвернулся.
Я был очень взволнован. Глаза всё ещё были устремлены на меня, я чувствовал, как они жгли мне затылок; они производили впечатление металлических и вонзались в меня, как две холодные иглы.
Я не мог больше, при моей нервности, выносить этот взгляд. Обернувшись ещё раз и убедившись, что я действительно не знаю эту даму, я ушёл прочь от этого места.
Несколько дней спустя я сидел с одним моим знакомым, молодым лейтенантом, на скамье, как раз напротив университетских часов. Мы сидели и наблюдали за публикой, которая в этот час гулянья прохаживалась взад и вперёд. Вдруг я вижу в толпе два глаза, холодные глаза с поволокой, устремлённые на нас; я тотчас же узнал ту молодую даму из Тиволи. Она неотступно пристально смотрела на нас, проходя мимо, и лейтенант с любопытством спросил, Не знаю ли я, кто это.
— Понятия не имею, — отвечал я.
— Да, но одного из нас она, должно быть, знает, — сказал он и встал, — может быть, меня.
Меж тем дама опустилась на ближайшую скамью. Мы пошли в её сторону, я потянул лейтенанта за сюртук и провёл его мимо неё.
— Что за глупости! — сказал он. — Конечно, мы должны ей поклониться.
— Ах, так, — только и сказал я, и мы с ним вернулись назад.
Он поклонился и представился. Не позволит ли она ему присесть на скамейку рядом с ней? И он без дальнейших церемоний уселся.
Он говорил с ней, и она отвечала ему любезно, но рассеянно; вскоре он уже держал в руках её зонтик и играл им. Я стоял всё время рядом и смотрел на них, я чувствовал себя немного смущённым и не знал толком, что мне делать. Мимо прошёл мальчик с корзиной цветов. Лейтенант, который хорошо знал, что нужно делать в подобном случае, сразу же подозвал его и купил у него несколько роз. Не позволит ли она приколоть одну из роз ей на грудь? Слегка поколебавшись, она, наконец, позволила. Лейтенант был красивый мужчина, и меня нисколько не поразило, что она разрешила ему эту фамильярность.
— Но она же мертвая! — говорит она вдруг; она выдёргивает розу из петлички, какое-то мгновение смотрит на неё с ужасом и, отбросив её прочь, добавляет тихим голосом: — Она напоминает труп ребёнка!
Я не обратил особенного внимания на эти слова, но меня поразило волнение дамы.
По предложению лейтенанта мы прогулялись к дворцовому парку. По дороге туда дама без всякого повода заговорила о каком-то младенце, которого она видела и который теперь похоронен. На это мы ничего не сказали. Чуть погодя она стала говорить о Гаустаде, о сумасшедшем доме[*], и о том, как ужасно оказаться запертым туда, если ты не безумен.
[*] — В городке Гаустад находится известная в Норвегии психиатрическая клиника.
— Да, — сказал лейтенант, — но этого не бывает в наше время.
— Нет, бывает, как раз это и случилось с матерью того ребёнка, — ответила дама. Тут лейтенант засмеялся.
— Чёрт знает что! — сказал он.
У дамы был очень приятный голос, и говорила она как человек образованный; я подумал, что она, вероятно, немного экзальтированна, может быть, даже слегка истерична, о чём, казалось, говорил и болезненный блеск её глаз. В остальном я не счёл её странной. Но мне трудно было следить за её быстрыми переходами от одного к другому, это меня сбивало, мне становилось скучно, поэтому я остановился и распростился с ними. Уходя, я видел, что эти двое вошли в парк; не знаю, куда они направились, потому что я не оглядывался.
Прошло около недели. Однажды вечером, когда я прогуливался по улице Карла-Юхана, я снова встретился с дамой из Тиволи. Поравнявшись, мы оба невольно замедлили шаги, и прежде чем я опомнился, я шёл рядом с нею.
Мы говорили о разных разностях и медленно шли по тротуару. Она назвала себя — это была известная фамилия, — спросила и мою. Но я ёще не успел ответить, как она положила свою руку на мою и сказала:
— Ах, зачем? Впрочем, я её знаю.
— Вот как, — сказал я, — мой друг, лейтенант, всегда так услужлив. Осмелюсь спросить, как он вам меня назвал?
Но её мысли были уже далеко, она показала в сторону Тиволи и сказала:
— Посмотрите.
Какой-то человек ездил на велосипеде высоко в воздухе, среди моря зажжённых факелов. Это был эквилибрист на винтовой башне.
— Хотите пойти туда? — спросил я.
— Пойдёмте, найдём скамейку, — ответила дама.
Она шла впереди, мы перешли через Драмменсвейен, вошли в парк, где она выбрала самый тёмный угол, который можно было найти. Там мы сели. Я попытался тотчас же затеять разговор, но мне это не удалось; она прервала меня умоляющим движением: не буду ли я так добр посидеть совсем молча одну минутку? С удовольствием! — подумал я и замолчал. Я молчал, верно, с полчаса, не проронив ни слова. Дама сидела неподвижно; в темноте я видел белки её глаз и то, что она всё время искоса поглядывала на меня. В конце концов, этот пронизывающий, безумный взгляд начал меня пугать, я хотел было встать, но сделал над собой усилие и только сунул руку в карман, чтобы достать часы.
— Десять часов, — сказал я.
Ответа не было. Её глаза не отрываясь смотрели на меня. Вдруг она говорит, не шевельнувшись:
— У вас хватило бы духу откопать труп ребёнка?
Мне стало совсем жутко. Мне становилось всё ясней, что я имею дело с сумасшедшей, но одновременно мною овладевало любопытство, и я не хотел уходить от неё. Поэтому я посмотрел на неё и сказал:
— Труп ребёнка, — почему же нет? Я охотно вам помогу в этом.
— Потому что его похоронили живым, — говорит она, — и я должна его снова увидеть.
— Да, конечно, — ответил я, — мы должны выкопать вашего ребёнка.
Я зорко следил за ней. Она тотчас же насторожилась.
— Почему вы говорите, что это мой ребёнок? — спросила она. — Я этого не говорила, я сказала только, что знаю его мать. Сейчас я вам всё расскажу.
И вот эта дама, которая не могла вести сколько-нибудь разумного и связного разговора, принялась рассказывать длинную историю об этом ребёнке; странную историю, которая произвела на меня глубочайшее впечатление. Она рассказывала очень непосредственно и правдоподобно, искренне и проникновенно; в её изложения не было пробелов, а в её речи — каких-либо ошибок; во всяком случае, мне не казалось более, что она не в здравом уме.
Одна молодая дама — она отнюдь не говорила, что эта дама была она сама, — познакомилась несколько времени тому назад с господином, которого очень полюбила и с которым, в конце концов, обручилась. Они бывали много вместе, открыто, на улице, и втайне; они ходили друг к другу в условленное время, он — к ней в комнату, она — к нему, или они встречались в темноте на той самой скамейке, на которой мы сейчас сидим. Да, и дело зашло так далеко, что в один прекрасный день дома узнали, в каком положении находится девушка. Пригласили домашнего врача, — дама назвала его имя, это был один из знаменитых практикующих врачей, — и по его совету девушку отослали в провинциальный город. Здесь её устроили у местной акушерки.
Шло время, ребёнок родился, домашний врач из Кристиании, по. странному совпадению, тоже приехал в провинцию, и молодая мать лежала ещё больная, когда ей пришли сказать, что ребёнок умер. Родился мёртвым? Нет, он прожил несколько дней.
Но дело в том, что ребёнок вовсе не умер. Всё время матери не хотели показать ребёнка; наконец, в день похорон его показали ей в гробу. И тогда он не был мёртвым, говорю я вам, он был жив, кровь играла у него на щечках, и он несколько раз пошевелил пальцами левой ручки. Несмотря на отчаяние матери, ребёнка у неё взяли и похоронили. Домашний врач и акушерка устроили всё это.
Время шло, мать встала на ноги и, ещё больная, вернулась в столицу. Здесь она откровенно рассказала нескольким подругам, что с ней было в провинциальном городке, и, занятая мыслями о ребёнке, не скрыла от них своего страха, что он похоронен живым. Девушка скорбела и страдала, домашние её презирали, даже жених её исчез, и никто не знал, где он.
Однажды около дома её родителей останавливается экипаж; она должна была поехать кататься. Она садится, экипаж трогается и кучер везёт её — в Гаустад. Опять появляется домашний врач. Почему засадили её в сумасшедший дом? Что она, в самом деле, сошла с ума? Или боялись, что она слишком громко будет говорить о ребёнке?
Время шло; в Гаустаде её заставляли играть на фортепиано для сумасшедших. Между тем там в ней не находили никакой ненормальности, кроме высшей степени бессилия и безволия. Ха-ха, её уговаривали попытаться напрячь свою волю, овладеть собой, Не правда ли, это смешно, что её укрепляли в стремлении разоблачить преступление, совершённое над её ребёнком! Потом её выпустили на свободу. И она скорбела и страдала; она не могла найти ни одного человека, который помог бы ей в этом деле. «Если только вы не захотите помочь», — сказала она мне.
Рассказ дамы показался мне весьма похожим на роман; тем не менее, у меня было впечатление, что она сама верила в него. Слишком хорошо и искренне всё это было рассказано, чтобы быть выдумкой, и я подумал, что эта история хотя бы отчасти могла быть правдивой, например, что у неё действительно был ребёнок. Быть может, во время болезни она была слишком слаба, чтобы смириться со смертью ребёнка, и в лихорадочном бреду у неё возникла мысль, что он убит. Поэтому я сказал:
— Ребёнок похоронен здесь?
— Нет, его похоронили там, где я лежала больная, — ответила она.
— Значит, это всё же был ваш ребёнок? На это она ничего не ответила, она только посмотрела на меня искоса, её взгляд сделался робким и недоверчивым.
— Само собой разумеется, что я помогу вам, насколько смогу, — сказал я спокойно. — Когда мы поедем?
— Завтра, — сказала она живо, — милый мой, завтра!
— Хорошо! — сказал я.
И мы уговорились встретиться на следующий вечер в семь часов; тогда отходил поезд.
Я ждал на станции в назначенное время, твёрдо решившись сделать обещанное. Пробило семь, она не пришла. Поезд отошёл, я стоял и ждал, ждал до восьми, — дамы всё ещё не было видно. Наконец, когда я как раз собрался уйти домой, я увидел её, она скорее бежала, чем шла, по улице, прямо ко мне. И так, что все окружающие могли слышать, она сказала, не здороваясь, громко и явственно:
— Вы, конечно, понимаете, что я всё солгала вам вчера вечером, вы же понимаете, что всё это была шутка.
— Конечно, — ответил я, испытывая некоторую неловкость от того, что она говорила так громко, — конечно, я понимаю.
— Да, не правда ли? — сказала она. — Но ведь вы могли принять это всерьёз, и тогда — помилуй меня, боже!
— Отчего вы просите Бога помиловать вас?
— Нет, пойдёмте! — сказала она и потащила меня за руку. — И не будем больше об этом говорить, будьте так добры, — прибавила она.
— Как хотите, — ответил я, — я на всё согласен.
Мы пошли по Русенкрансгатен к Тиволи, перешли через Драмменсвейен и опять свернули в парк; дама по-прежнему шла впереди. Мы сели на нашу старую скамейку и немного поговорили о разных разностях; она, как всегда, была непоследовательна в ходе своих мыслей, но, в общем, довольно интересна. Она даже несколько раз засмеялась и иногда принималась напевать песенку.
В десять часов она встала и попросила меня проводить её. Я предложил ей руку, скорее шутя, чем всерьёз. Она посмотрела на меня.
— Я не смею! — сказала она серьёзно.
Мы пошли к Тиволи и вслушивались в доносившийся оттуда шум. Эквилибрист опять поднимался по винтовой башне. Моя дама сначала очень испугалась за него и крепко схватила меня за руку, как будто она сама подвергалась опасности упасть; потом она пришла в весёлое настроение. Что, если он сорвётся вниз! Что, если бедный ездок упадёт и угодит в пивную кружку на одном из столиков! И она так смеялась при этой мысли, что слёзы катились у неё по щекам.
Всё в том же отличнейшем расположении духа мы направились домой, она опять напевала какую-то мелодию. На тёмной улице, перед каким-то домом, где снаружи была маленькая чёрная железная лестница, она вдруг остановилась и с ужасом уставилась на неё. Я тоже остановился, удивлённый этим. Она показала на нижнюю ступеньку лестницы и сказала хриплым голосом:
— Как раз такой величины был маленький гробик.
Но тут я, по правде говоря, рассердился. Я пожал плечами и сказал:
— Та-ак, мы опять начинаем!
Она посмотрела на меня. И медленно, совсем медленно её глаза наполнились слезами; при свете, падавшем из нижних окон дома, я видел, как дрожат её губы. Она беспомощно сложила руки. Мгновение спустя она сделала шаг вперёд и сказала:
— Милый, дорогой мой, будьте ко мне снисходительны!
— Конечно, — опять ответил я, и мы пошли дальше. У своей двери, прощаясь, она вдруг пожала мне руку.
Прошло несколько недель, в течение которых я не видел этой странной дамы. Я злился на себя за своё легковерие и убеждался всё больше и больше, что она насмеялась надо мной. «Хорошо же! — думал я, — в таком случае, чёрт с ней».
И вот я сижу однажды вечером в театре и смотрю «Союз молодёжи» [*]. Во время второго действия меня вдруг охватывает тревога, что-то помимо меня действует мне на нервы, я чувствую то же беспокойство, что тогда, около Тиволи, во время концерта парижского хора. Я быстро оборачиваюсь, — совершенно верно, моя дама сидит и смотрит на меня своим воспалённым взглядом!
[*] — «Союз молодёжи» — комедия Г. Ибсена.
Я пригибался, вертелся на своём месте, изо всех сил старался следить за Даниёлем Хейре; но весь вечер у меня было неприятное чувство, что меня сзади пронизывают эти металлические немигающие глаза. Я встал и ушёл, не досмотрев пьесы до конца.
Я уезжал на несколько месяцев из города. Когда я вернулся, я уже совсем позабыл о даме из Тиволи, я ни разу не подумал о ней. Она исчезла из моего сознания совершенно так же неожиданно, как появилась.
В один из последних туманных вечеров я ходил взад и вперёд по Торвгатен, от кухмистерской до аптеки. Я ходил и наблюдал, как люди натыкались друг на друга в тумане. Я ходил так уже с четверть часа, когда подумал про себя: дойду ещё раз до аптеки и пойду домой. Было одиннадцать часов. Я ещё раз дошёл до аптеки. При свете ближайшего фонаря вижу, что навстречу мне идёт какая-то фигура. Я отступаю чуть в сторону — и этот человек тоже; я быстро беру влево, чтобы избежать столкновения, — и вижу глаза, устремлённые на меня сквозь туман.
— Дама из Тиволи! — шепчу я, окаменев.
Она шла прямо на меня, взгляд её был неподвижен, черты лица странно искажены; в одной руке она держала муфту. Она посмотрела на меня одно мгновение.
— Это был мой ребёнок! — сказала с особенным выражением, повернулась и исчезла в тумане.
1889