Далеко (Лазаревский)/ДО

Далеко
авторъ Борисъ Александровичъ Лазаревскій

Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 261.

I

Передъ Рождественскими праздниками тоска стала невыносимой. Судебный слѣдователь Леонтьевъ безъ конца ходилъ взадъ и впередъ и не могъ ничего дѣлать. И погода была нелѣпая. По бухтѣ мальчишки катались на конькахъ, а между тѣмъ дулъ такой сухой и теплый вѣтеръ, какъ въ апрѣлѣ. По цѣлымъ днямъ болѣла голова — точно на затылокъ надѣли свинцовый обручъ. «Вѣроятно, нѣчто подобное испытываютъ люди, которыхъ посадили въ одиночное заключеніе, и неизвѣстно — на сколько»… — думалъ Леонтьевъ.

На востокъ онъ поѣхалъ по доброй волѣ, чтобы поправить денежныя дѣла и увидать самому то, о чемъ приходилось только читать. Хотѣлось сначала устроиться какъ слѣдуетъ, а потомъ выписать жену и дѣтей. Но въ концѣ января началась война…

Точно, съ далеко прокатившимся гуломъ, обрушился огромный домъ, который строили мошенники… И хотя самъ Леонтьевъ не принималъ въ этой постройкѣ никакого участія, но груда камней задѣла и его, больно ударила и надолго исковеркала всю жизнь.

Разсудокъ спокойно говорилъ: «Нужно только обождать, и хорошіе дни наступятъ, непременно наступятъ». А на душѣ кто-то другой вопилъ: «Ничего хорошаго здѣсь не будетъ ни въ слѣдующемъ 1905 году, ни въ 1906, — никогда. Здѣсь такъ же наивно вѣрить въ чистое, хорошее счастье, какъ, напримѣръ ожидать, что на сценѣ кафе-шантана появится любимый профессоръ и прочтетъ лекцію по философіи права».

За цѣлый годъ трудно было привыкнуть къ мѣстной жизни и невозможно было понять тѣхъ людей, которымъ она нравилась. Казалось, что всѣхъ ихъ слѣдуетъ раздѣлить на двѣ категоріи. У большинства нравственное чувство совсѣмъ потухло, у другихъ — очень немногихъ — оно выросло до непримѣнимыхъ къ человѣческой жизни размѣровъ, какъ у духоборовъ, которые выгнали на произволъ судьбы своихъ лошадей и коровъ, чтобы не причинять имъ зла.

И тѣ и другіе люди часто напоминали Леонтьеву мухъ, прилипшихъ къ звѣрской бумагѣ «tanglefoot», напрасно силящихся вытащить свои лапки изъ густого клея. Когда приходило въ голову, что и самъ онъ похожъ на такую же муху, то дѣлалось страшно, и до самаго вечера плавала мысль, что скорый и вѣрный конецъ этому мученію можетъ дать только висѣвшій надъ кроватью револьверъ новѣйшей системы.

Леонтьевъ жилъ почти за городомъ въ сѣромъ деревянномъ домикѣ. Въ одной комнатѣ помѣщалась камера, въ другой — спальня, еще двѣ оставались пустыми: сначала онѣ предполагались для семьи. Домъ стоялъ на горѣ, и изъ оконъ былъ красивый видъ на бухту и далекій синеватый лѣсъ.

При камерѣ полагался городовой для разноски пакетовъ и для порядка. Звали его Тюлькинъ. Человѣкъ онъ былъ старательный и честный, но много пилъ. Къ вечеру его угреватое лицо дѣлалось краснымъ, а глаза казались оловянными. Тюлькинъ мечталъ о возвращеніи на родину. Съ тѣми деньгами, которыя ему платилъ Леонтьевъ отъ себя, Тюлькинъ зарабатывалъ въ мѣсяцъ рублей до сорока и нѣсколько разъ принимался копить на дорогу. Но, собравшись въ сберегательную кассу, онъ предварительно заходилъ въ трактиръ, тамъ кого-то угощалъ и возвращался домой только ночью на извозчикѣ, съ двумя двугривенными въ кошелькѣ.

Самымъ невыносимымъ качествомъ Тюлькина была его привычка бредить во снѣ. Сначала онъ задыхался, а потомъ все громче и громче оралъ на всю квартиру:

— Дай ему, хорошенько, дай!.. Еще разъ дай!..

Леонтьевъ просыпался отъ этихъ криковъ и нѣсколько секундъ не могъ понять, откуда они. Становилось жутко.

— Дай, еще разъ дай!.. — хрипѣлъ изъ кухни голосъ Тюлькина.

Черезъ мѣсяцъ Леонтьевъ прибавилъ ему жалованья, но попросилъ жить на отдѣльной квартирѣ и приходить только по утрамъ за пакетами и на время допроса свидѣтелей.

Мѣсто Тюлькина на кухнѣ занялъ поваръ Чу-кэ-синъ, восемнадцатилѣтній высокій, рябой и вѣчно ухмыляющійся китаецъ. Готовилъ онъ очень недурно. Леонтьеву часто приходило въ голову: «Если Маня будетъ жить здѣсь, Чу-кэ-синъ ей, навѣрное, понравится, и дѣти его полюбятъ»…

Съ каждымъ днемъ одиночество охватывало все сильнѣе и сильнѣе, какъ болѣзнь. Война разгоралась. На пріѣздъ семьи нечего было и надѣяться. По вечерамъ особенно громко чикали часы. Улыбка китайца утомляла глаза. Настоящая жизнь была только въ письмахъ къ женѣ и отъ жены, длинныхъ, съ отрывчатыми фразами и часто повторявшимися дорогими именами дѣтей. Эти письма приходили по адресу только на двадцать девятый день, послѣ того какъ были запечатаны въ конвертъ.

Когда не было силъ писать, Леонтьевъ уходилъ въ городъ. Онъ толкался по улицамъ, сидѣлъ въ ресторанахъ, похожихъ на кабаки, и бывалъ въ театрѣ, гдѣ жалкіе актеры коверкали пьесы, надъ которыми когда-то волновались авторы. Но и въ мягкомъ креслѣ партера ему казалось, что онъ продолжаетъ отбывать тяжелое наказаніе, заслуженное не имъ, а кѣмъ-то другимъ; и среди дѣйствія, иногда, само горло хотѣло закричать, что все это — страшная несправедливость, переносить которую онъ больше не можетъ и не желаетъ…

Со дня своего пріѣзда и почти до начала весны онъ жилъ совсѣмъ одинъ. Какъ-то послѣ обѣда Леонтьевъ долго лежалъ на кровати и думалъ. Пришло въ голову, что если жить такъ, какъ живетъ большинство мѣстныхъ чиновниковъ и офицеровъ, то время побѣжитъ скорѣе.

«Не слѣдуетъ ни съ кѣмъ сходиться особенно близко, но будетъ лучше, если впечатлѣній станетъ больше. Нужно чаще бывать съ людьми, съ самыми обыкновенными людьми, не философствующими, а живущими потому, что „жизнь для жизни намъ дана“»…

Вечеромъ Леонтьевъ вмѣсто форменной тужурки надѣлъ черный сюртукъ и поѣхалъ въ собраніе. Здѣсь онъ познакомился съ двумя артиллерійскими офицерами — молоденькимъ подпоручикомъ и уже солиднымъ капитаномъ. Познакомился онъ еще и съ пожилымъ чиновникомъ военнаго вѣдомства Рахмановымъ. Ужинали вмѣстѣ. Особенно симпатичнымъ казался подпоручикъ. Его ясные, голубые глаза смотрѣли совсѣмъ по дѣтски. Онъ уже успѣлъ побывать въ сраженіи и даже былъ «немножко раненъ», за что получилъ анненскій темлякъ, — а сюда пріѣхалъ только на три дня, въ командировку. Капитанъ больше молчалъ и курилъ. Какъ-то вскользь онъ упомянулъ только, что въ Кіевѣ у него осталась молоденькая жена и двое дѣтей, и вотъ уже давно нѣтъ писемъ. Рахмановъ разсказывалъ, какія здѣсь были шикарныя женщины, но, по случаю войны, теперь всѣ уѣхали.

Когда подпоручику не о чемъ было говорить, онъ побрякивалъ своимъ темлякомъ и, видимо, подшучивая надъ самимъ собой, произносилъ:

— Si jeune et si bien decoré…^[1]

Леонтьевъ никакъ не могъ понять, почему для него такъ симпатиченъ подпоручикъ, и почему во всей этой чужой компаніи онъ чувствуетъ себя легче, чѣмъ, напримѣръ, съ сослуживцами. Послѣ ужина выпили бутылку шампанскаго, и стало совсѣмъ хорошо. Рахмановъ предложилъ поѣхать кончать вечеръ въ «шато-де-флеръ»^[2]. Такъ и сдѣлали.

II

Было еще рано, то есть около полуночи. «Роскошный» залъ, похожій на оклеенный обоями сарай, освѣщался двумя большими электрическими фонарями. На крохотной сценѣ «дамскій» духовой оркестръ, все ускоряя темпъ, игралъ «кэкъ-уокъ»^[3]. Дѣвицъ было три и всѣ съ огненными волосами. Два молодыхъ человѣка дули въ корнетъ-а-пистоны. Еще одна длинноносая, — блѣдная дѣвочка, лѣтъ тринадцати, поперемѣнно ударяла въ мѣдныя тарелки и въ два барабана, — турецкій и маленькій. Дирижировала хорошенькая брюнетка, сама она играла на баритонѣ.

Первое, что удивило Леонтьева, это запахъ: скверное пиво, человѣческій потъ, размоченные въ водѣ окурки… Народу было еще немного. Человѣкъ десять офицеровъ сидѣли за столиками по одному, по два. Нѣсколько черезчуръ накрашенныхъ хористокъ уныло бродили въ проходахъ. Три изъ нихъ сидѣли, курили и хохотали сиплыми голосами.

Леонтьевъ, оба офицера и чиновникъ заняли столъ поближе къ сценѣ и спросили кофе съ ликеромъ. Длинноносая дѣвочка такъ сильно ударяла въ тарелки, что когда оркестръ умолкъ, всѣ радостно посмотрѣли другъ на друга. Занавѣсъ съ шумомъ опустился. Публики все прибавлялось: пріѣхала большая компанія моряковъ, появились и новыя женскія лица.

Леонтьеву вдругъ стало грустно, и онъ ушелъ одинъ сначала въ буфетъ, а потомъ за сцену. Кухня, клозетъ и уборная помѣщались въ одномъ корридорѣ. Для чистоты весь полъ былъ усыпанъ опилками. Пахло здѣсь, какъ въ звѣринцѣ. Изъ дверей направо вышла шансонетная пѣвица и улыбнулась Леонтьеву. За ней бѣжала маленькая дѣвочка въ очень длинной юбкѣ и прерывисто говорила:

— Бариня, бариня, ось вы пальцаткы забулы…^[4]

— Ахъ да, — отвѣтила пѣвица, взяла перчатки, подняла платье до колѣнъ и съ шумомъ ушла на сцену.

Леонтьевъ выросъ въ Малороссіи и теперь, здѣсь, родная, давно не слыханая рѣчь его удивила и взволновала. Ему захотѣлось поговорить съ маленькой горничной, онъ остановилъ ее и спросилъ:

— Ты зъ переселенцивъ?^[5]

— Эге, — пропѣла она въ отвѣтъ.

— Чого-жъ ты тутъ служишь?^[6]

— Гроши заробляю.^[7]

— Хто-жъ тебе сюды постановывъ?^[8]

— Батько виддалы.^[9]

— Тутъ-же пагано!^[10]

— Ни, гарно, — музыка грае и вына солодкого дають…^[11]

Дѣвочка улыбнулась. Леонтьевъ смотрѣлъ на нее. Личико желтое, подъ глазами синяки. Бюстъ едва началъ формироваться, а улыбка уже не дѣтская. И нарядъ нелѣпый: розовая, облитая, вѣроятно пивомъ, шелковая юбка, огромные, должны быть чужіе, ботинки на пуговицахъ, а на головѣ малороссійская «хустка»^[12]. «Сначала солодкое^[13] вино, а потомъ»… — подумалъ онъ и спросилъ:

— Давно вы сюды переихалы?^[14]

— Вже другой рикъ.^[15]

— А видкиля?^[16]

— Зъ полтавськои губерни, — у насъ земли не було…^[17]

— Такъ…

Леонтьевъ отвернулся и пошелъ обратно въ залъ. На-сердцѣ что-то затрепетало, и опять, какъ въ театрѣ, само горло хотѣло закричать проклятіе кому-то невѣдомому, безконечно жестокому…

— Что-жъ, господа, ужинать такъ ужинать, — говорилъ за столомъ Рахмановъ, — но необходимо пригласить къ столу хоть одну женщину, иначе за какимъ чортомъ мы сюда прилѣзли. Кофе можно было бы отлично выпить и въ ресторанѣ у Петра Михайловича.

— Я въ принципѣ ничего не имѣю противъ, но думаю, что прежде слѣдуетъ выпить коньяку, — сказалъ подпоручикъ.

— Это справедливо, — отвѣтилъ капитанъ, нахмурился, и закурилъ новую папиросу.

— А вы какъ думаете, Алексѣй Алексѣевичъ? — спросилъ Леонтьева чиновникъ.

— Вполнѣ присоединяюсь, — машинально отвѣтилъ Леонтьевъ и подумалъ: «Подпоручикъ отъ природы чистъ и въ трезвомъ видѣ разговаривать съ этими женщинами, въ извѣстномъ тонѣ, — не можетъ, потому онъ и спросилъ коньяку»…

Подпоручикъ точно почувствовалъ, что думаютъ о немъ, погладилъ себя по верхней губѣ и произнесъ:

— Si jeune et si bien decoré…^[1]

Потребовали коньяку и мятныхъ лепешекъ. Леонтьевъ выпилъ третью рюмку и вдругъ вспомнилъ о женѣ: «Если бы она сейчасъ меня увидала, то пришла бы въ ужасъ, но не разсердилась бы, потому что поняла, что здѣсь и теперь жить всегда нормальной жизнью, значитъ, сойти съ ума». Потомъ онъ мысленно сдѣлалъ сравненіе: «невозможно на качающейся палубѣ стоять ровно, развѣ лежать. Но всегда лежать тоже трудно»…

— Кого бы намъ пригласить? — сказалъ Рахмановъ и посмотрѣлъ влѣво.

Тамъ за пустымъ столомъ сидѣли двѣ дѣвушки. Одна была очень некрасива и слишкомъ намазана, другая выдѣлялась своимъ на рѣдкость молодымъ и свѣжимъ личикомъ. Брюнетка со вздернутымъ носикомъ, она спокойно смотрѣла своими большими глазами съ длинными, точно подвитыми кверху рѣсницами. И одѣта она была не какъ всѣ: блѣдно-желтая шелковая кофточка, широкій кожаный поясъ и гладкая черная юбка. Ни серегъ, ни брошки, только на мизинцѣ кольцо съ брилліантикомъ.

Подпоручикъ вдругъ всталъ и, сильно звеня шпорами, пошелъ прямо къ ней.

— Вотъ что, я и мои товарищи предлагаемъ вамъ раздѣлить нашъ скромный ужинъ…

— Очень скромный? — спросила брюнетка.

— Это, смотря по обстоятельствамъ…

— По обстоятельствамъ… — она помолчала, посмотрѣла на дверь и опять сказала. — Видите ли, я здѣсь ждала одного человѣка, а такъ какъ онъ не явился, то… соглашаюсь.

За столомъ всѣ особенно церемонно раскланялись. Рахмановъ прищурился, точно ему въ глаза засвѣтило горячее солнце. Капитанъ сталъ дышать чаще. Леонтьевъ ловилъ каждое ея слово.

— Позвольте узнать ваше прелестное имя, — сказалъ подпоручикъ, — если не ошибаюсь, я уже имѣлъ честь съ вами встрѣчаться.

— Меня зовутъ Маруся.

— Итакъ, милая Маруся, я все же настаиваю, что уже встрѣчалъ васъ и, если не ошибаюсь, это было въ Харбинѣ.

— Да, я тамъ жила.

— А я былъ лишь проѣздомъ въ этомъ знаменитомъ городѣ прямо съ позицій, какъ видите: si jeune et si bien decoré…^[1]

— Господа! все это пустяки, сейчасъ Маруся съ нами, и мы должны ее угощать; не хотите ли, Маруся, коньяку? — сказалъ Рахмановъ.

— Милые мои, я должна васъ предупредить, что этой гадости не пью и, вообще, не пью ничего… кромѣ чистѣйшей водки и шампанскаго, марки Louis Röderer^[18], а всѣ эти пива, коньяки, вина, — гадость, послѣ которой болитъ голова.

«Не пью ничего, кромѣ чистѣйшей водки, — повторилось въ ушахъ Леонтьева, — а вѣдь ей врядъ ли окончилось семнадцать, но откуда же эта свѣжесть лица? Здоровье такое сатанинское, что ли?»

— Человѣкъ, э, человѣкъ, — неожиданно для всѣхъ закричалъ солидный капитанъ, — дайте-ка намъ бутылку настоящей смирновки и всѣхъ возможныхъ закусокъ, а также карточку.

Когда подали водку, Маруся объявила, что закусываетъ только послѣ каждой третьей. Пила она точно въ шутку, возьметъ рюмку, посмотритъ ее на свѣтъ, и выльетъ на свой сложенный въ трубочку розовый языкъ. Ни разу она не поперхнулась, и глаза ея затуманились только послѣ того, какъ была окончена вторая бутылка.

На сценѣ началось новое отдѣленіе. Сначала три раза пропѣлъ хоръ. Закончилъ онъ маршемъ: «Впередъ на честный бой». Выскочила и что-то очень быстро пролаяла полуголая нѣмка. Затѣмъ появилась пѣвица, которую Леонтьевъ встрѣтилъ въ корридорѣ. Исполняла она какіе-то новѣйшіе куплеты, и каждый изъ нихъ заканчивался веселымъ припѣвомъ:

«Этотъ номеръ не пройдетъ… нѣтъ, не пройдетъ!..»

И всѣ офицеры, чиновники и женщины подпѣвали за ней эти слова, точно въ костелѣ. Запѣла и Маруся, и самъ Леонтьевъ, и всѣ сидѣвшіе за столомъ. Слышались иногда диссонансы, но въ общемъ выходило красиво и очень необыкновенно.

«Вродѣ культа какого-то», — подумалъ Леонтьевъ и улыбнулся.

Послѣ окончанія представленія, по настоянію Маруси, перешли въ отдѣльный кабинетъ. Всего, что здѣсь происходило, голова Леонтьева никакъ не могла удержать. Онъ только помнилъ, что Маруся разсказывала, какъ она удрала изъ епархіальнаго училища и пріѣхала сюда съ милымъ Володей, а потомъ поссорилась съ нимъ, и Володя отправился на передовыя позиціи, а она сюда. Помнилъ также Леонтьевъ, какъ Маруся говорила ему:

— Ты цѣни, если я у тебя сижу на колѣняхъ, потому что я на всѣхъ штатскихъ плевать хотѣла, вотъ что!..

Затѣмъ въ кабинетъ былъ позванъ весь хоръ, а послѣ хора почему-то пришли два швейцара, три лакея и дворникъ. И Маруся всѣмъ имъ дала по пяти рублей. Кажется, это были деньги капитана.

Леонтьевъ окончательно пришелъ въ себя только дома. Чу-кэ-синъ таинственнымъ голосомъ разсказалъ, что его привезъ въ шесть часовъ утра какой-то «шибко большая капитана».

III

На другой день не было стыдно, а только физически долго нездоровилось и не хотѣлось ни съ кѣмъ разговаривать. Обо всемъ, что случилось, онъ сейчасъ же написалъ женѣ, но почувствовалъ, что это не настоящее все. Явилась новая потребность въ искренности до цинизма передъ самимъ собой. И съ этого времени Леонтьевъ сталъ выливаться въ дневникахъ. Онъ уже не могъ заснуть, не записавъ подробно каждой своей мысли и каждаго желанія. Когда накопилось нѣсколько тетрадей, онъ отослалъ ихъ домой и написалъ женѣ, чтобы она не волновалась, что все страшное и отвратительное уже позади.

Послѣ цѣлаго ряда недѣль сидѣнія возлѣ стола, то за дѣлами, — а ихъ было много, — то за письмами и дневниками, явилось чисто инстинктивное желаніе, чаще гулять за городомъ.

Уже рейдъ очистился ото льда, и зеленыя волны Тихаго океана безъ конца пѣли свою могучую пѣсню о томъ, что видали въ теченіе нѣсколько тысячелѣтій. По берегамъ развивались деревья, шелестѣли въ заросляхъ фазаны, и небо было синее, какъ въ маѣ на Украинѣ. Леонтьевъ бралъ въ карманъ послѣднее письмо жены и, размахивая палкой, медленно шелъ по песчаному берегу до большого желтаго утеса, обогнуть который уже нельзя было.

Здѣсь онъ садился на камень, перечитывалъ написанныя знакомымъ почеркомъ милыя строчки и ясно представлялъ себѣ лица жены и дѣтей, представлялъ, какъ они обѣдаютъ, какъ гуляютъ, какъ ложатся спать и говорятъ о немъ. Иногда, въ непрерывномъ шумѣ океана, какъ будто звучали дорогіе голоса, и думалось, что въ дѣйствительности онъ ихъ уже никогда не услышитъ.

Казалось также, что самъ онъ не судебный дѣятель, присланный сюда, затѣмъ чтобы находить и хорошую и дурную правду между враждующими людьми, а просто ссыльный, похожій на Раскольникова или на многихъ изъ тѣхъ, которые еще тоскуютъ на Сахалинѣ… Море успокаивало лучше, чѣмъ люди.

Хорошо еще чувствовалось и на почтѣ. Леонтьевъ часто приходилъ сюда, чтобы сдать заказное письмо женѣ или получить отъ нея. Здѣсь даже самый запахъ сургуча и холстины казался ему пріятнымъ. Однажды почтовый чиновникъ взялъ у него изъ рукъ конвертъ, наклеилъ номеръ, улыбнулся и сказалъ:

— Есть еще одинъ докторъ — военный, такъ они тоже каждый день шлютъ супругѣ заказныя…

— Значитъ, насъ такихъ на весь городъ только два? — спросилъ Леонтьевъ и тоже улыбнулся.

— Два, — ласково отвѣтилъ чиновникъ, но сейчасъ-же его лицо покраснѣло, и онъ сердитымъ голосомъ началъ объяснять давно ожидавшему старому китайцу, что на его пакетѣ вмѣсто адреса написанъ вздоръ.

Китаецъ виновато замигалъ глазами и закивалъ головою, приговаривая:

— Ага, капитана, ага… — и красная кисточка на концѣ его косы вздрагивала вмѣстѣ съ каждымъ словомъ.

— Нну, — цуба^[19]!.. — крикнулъ чиновникъ и топнулъ ногою.

«Онъ здѣсь такой же одинокій, какъ и я», — подумалъ Леонтьевъ, и ему захотѣлось помочь этому странному человѣку. Онъ взялъ изъ рукъ китайца конвертъ и попробовалъ прочесть. Написано было по-англійски и какъ будто не перомъ, а кистью. Нельзя было даже разобрать названія города. Китаецъ радостно забормоталъ, но, когда получилъ свое письмо обратно, снова притихъ и остался чего-то ждать.

Въ самыхъ дверяхъ Леонтьевъ столкнулся и разговорился съ адвокатомъ Владимірскимъ, съ которымъ раза два встрѣчался въ судѣ. Оказалось, что оба они когда-то жили и учились въ одномъ городѣ. Низенькій курчавый блондинъ съ желтымъ отечнымъ лицомъ, онъ говорилъ захлебываясь и, казалось, особенно искренно. Нельзя было только понять, звучитъ ли его рѣчь отъ души или отъ привычки заставлять другихъ слушать свои слова. Владимірскій сейчасъ же пригласилъ Леонтьева къ себѣ позавтракать.

Въ первый день знакомства Леонтьеву не понравилась только невыносимо грязная рубаха на шеѣ адвоката и нечистота въ квартирѣ. И полъ, и стѣны, и бархатная мебель, — все было въ пятнахъ. Изъ другой комнаты виднѣлась неприбранная огромная, двухспальная кровать съ грязными подушками. Воздухъ былъ затхлый, какъ ночью въ вагонѣ.

Владимірскій разсказалъ, что зарабатываетъ тысячъ десять въ годъ, и горячо началъ хвалить весь край и мѣстное общество.

«Должно быть, я въ самомъ дѣлѣ, еще не присмотрѣлся къ здѣшнимъ людямъ»… — подумалъ Леонтьевъ.

Затѣмъ оказалось, что Владимірскій хорошій музыкантъ, любитъ изящную литературу, дѣлаетъ много добра, и въ городѣ всѣ его очень уважаютъ.

— Стойте, родненькій, что же это я вамъ болтаю, а водки у насъ и нѣтъ. Вотъ досада, что жена ушла за покупками! Ну ничего, мы это устроимъ. Христіно, Христіно!.. — позвалъ онъ съ малороссійскимъ акцентомъ.

Вошла дѣвочка лѣтъ пятнадцати, на рукахъ она держала ребенка.

— Отъ шо, Христіно, дай ты мнѣ хлопчика, а сама пойди въ лавку и купи…^[20]

Леонтьевъ началъ было отказываться, но Владимірскій не слушалъ и продолжалъ объяснять дѣвочкѣ, что нужно купить. Когда она вернулась, выпили по три рюмки водки и закусили красной, очень горькой кэтовой икрой, а потомъ свинымъ саломъ.

Послѣ того, какъ попрощались, Владимірскій еще долго говорилъ на лѣстницѣ.

— Спасибенько, родненькій, что зашли. Напрасно вы такъ мрачно смотрите на жизнь… Право же, здѣсь очень хорошо, и когда вы обживетесь, то полюбите этотъ край всей и душой. Вотъ насъ съ женой уже и не тянетъ въ Россію. Здѣсь свобода. Легче дышется, — взгляды шире. Будьте только, родненькій, ближе къ людямъ, а то вы все прячетесь…

Черезъ пять минутъ Леонтьевъ шелъ по улицѣ и думалъ: «Да, онъ не плохой человѣкъ и не только не плохой, а даже недюжинный… Владимірскій понялъ, что родина, это, въ сущности, фикція. У сильныхъ людей сознаніе пользы своей дѣятельности замѣняетъ многое… А я тряпка и никогда ничего хорошаго не сдѣлаю. И правъ онъ еще въ томъ, что нужно стать поближе къ мѣстнымъ людямъ»…

Вечерѣло. На томъ берегу золотые лучи уже ласкали стволы деревьевъ. Тихо было на бухтѣ. Тихо было и въ городѣ.

IV

Дневники не совсѣмъ удовлетворяли. Иногда невыносимо хотѣлось говорить настоящими живыми словами. Чу-кэ-синъ на всѣ вопросы лишь улыбался и отвѣчалъ неизмѣнное: «ага, капитана», и улыбка этого кроткаго человѣка, — въ мысли котораго не было никакой возможности проникнуть, — только утомляла.

Лучшими людьми въ городѣ были доктора. Наиболѣе интеллигентные, наименѣе пьющіе, они составляли ученыя общества, сравнительно много читали и умѣли говорить. Они будто знали секретъ, какъ нужно жить, чтобы удержать въ нѣкоторомъ повиновеніи нервы и не такъ сильно тосковать.

По отвратительному дѣлу, объ изнасилованіи китайскаго мальчика, вызвался въ качествѣ эксперта докторъ Штернбергъ. Послѣ допроса Леонтьевъ разговорился съ нимъ, какъ съ частнымъ человѣкомъ. Потомъ нѣсколько разъ встрѣтились въ купальняхъ и на улицѣ.

Штернбергъ часто хвалилъ Дальній Востокъ и говорилъ, что твердо рѣшилъ остаться здѣсь на службѣ и послѣ окончанія войны. Но всегда чувствовалось, что искренность этого желанія какая-то болѣзненная, вродѣ искренности человѣка, — безповоротно рѣшившагося на самоубійство, — который уже совсѣмъ не вѣритъ въ возможность чистаго, хорошаго счастья. Штернбергъ былъ не плохой докторъ, но любилъ музыку, красивыхъ женщинъ и художественную литературу больше, чѣмъ медицину. Низенькій, широколобый, уже лысѣющій, онъ рѣдко сидѣлъ, а все бѣгалъ взадъ и впередъ и хихикалъ, явно стараясь, чтобы смѣхъ его звучалъ злѣе.

Какъ-то осенью ужинали вмѣстѣ въ ресторанѣ. Докторъ сталъ жаловаться на свою казенную квартиру, гдѣ нѣтъ никакихъ удобствъ, всегда пахнетъ кухней, а на лѣстницѣ днемъ и ночью кричатъ коты. Леонтьевъ сказалъ:

— Знаете что, голубчикъ, у меня цѣлыхъ двѣ комнаты свободныхъ. Война идетъ все хуже и хуже, и надѣяться на пріѣздъ семьи невозможно, переселяйтесь вы ко мнѣ. А? И вамъ будетъ удобнѣе и мнѣ веселѣе, а то я уже начинаю вслушиваться въ стукъ собственныхъ подошвъ, и кажется мнѣ, будто, кромѣ слѣдователя, со мной въ комнатѣ спитъ еще какой-то другой я…

Штернбергъ затянулся папироской, внимательно посмотрѣлъ на Леонтьева и отвѣтилъ:

— Спасибо, я съ удовольствіемъ, только у меня денщикъ, Сорока.

— И Сороку берите съ собой.

Съ этого времени жизнь пошла какъ будто бы легче. Леонтьевъ и Штернбергъ иногда разговаривали до трехъ часовъ ночи, а иногда молчали цѣлый день. И случалось такъ, что, когда одинъ былъ въ сносномъ расположеній духа, другой тосковалъ, и наоборотъ.

Угрюмый бородачъ изъ запасныхъ, — Сорока относился къ китайцу презрительно. Чу-кэ-синъ мало понималъ по-русски, и на кухнѣ всегда было такъ тихо, что даже слышался шорохъ таракановъ по газетной бумагѣ. Пахло здѣсь черемшой^[21] и сапогами.

Иногда вечеромъ заходили къ чаю другой докторъ Болтуновъ и кандидатъ Камушкинъ.

Болтуновъ былъ человѣкъ огромнаго роста и очень живого характера. Себя онъ считалъ общественнымъ дѣятелемъ и даже публицистомъ, потому что корреспондинировалъ, подъ псевдонимомъ, въ газету.

Леонтьеву случалось читать эти корреспонденціи, и когда онъ видѣлъ, что Болтуновъ пишетъ о самомъ себѣ и одно только хорошее, то потомъ долго было противно съ нимъ разговаривать. Почти каждую фразу Болтуновъ заканчивалъ громкимъ хохотомъ. Его языкъ часто попадалъ между губами и потому вмѣсто смѣха слышался только звукъ:

— О-со-со-со…

Этотъ докторъ искренно сочувствовалъ всякой правдѣ и всякому добру, но плохо понималъ цѣль и значеніе словъ и поступковъ другихъ людей, и когда обвинялъ кого-нибудь въ душевной холодности, то самъ становился холоднымъ и злымъ. Отъ хохота Болтунова у Леонтьева всегда потомъ долго болѣла голова, какъ послѣ ѣзды въ тряскомъ экипажѣ.

Камушкинъ былъ большой дипломатъ. Онъ всего годъ назадъ окончилъ университетъ, но говорилъ и спорилъ осторожно. Онъ больше молчалъ и хитро улыбался, поглаживая свою рыжую бородку. Въ слѣдовательскомъ дѣлѣ это былъ хорошій работникъ, но сухой и формальный, какъ чиновникъ, лѣтъ тридцать прослужившій въ канцеляріи.

Леонтьевъ не любилъ, когда они приходили, — вдвоемъ со Штернбергомъ было лучше.

Какъ-то Леонтьевъ пошелъ на почту и получилъ письмо отъ жены. Она писала, что въ Россіи много говорятъ о мирѣ, и если его заключатъ въ январѣ, то въ февралѣ она пріѣдетъ во чтобы то ни стало.

Было уже 21-ое декабря. Отъ одной мысли, что черезъ три мѣсяца онъ уже будетъ съ самымъ лучшимъ человѣкомъ, какого зналъ, — всѣ мозги и нервы Леонтьева запѣли радостную тревогу.

Домой онъ возвращался скорымъ шагомъ и напѣвалъ вальсъ. По дорогѣ встрѣтилась на извозчикѣ совсѣмъ пьяная Маруся съ какимъ-то прапорщикомъ. Стало немножко не по себѣ, но и это обстоятельство быстро стушевалось. Позвонивъ передъ своей дверью, Леонтьевъ даже произнесъ вслухъ:

— Все перемелется, и мука будетъ.

Обѣдали, какъ и всегда вдвоемъ, со Штернбергомъ. Докторъ молчалъ и только изрѣдка шипѣлъ на Чу-кэ-сина за медленность. Послѣ обѣда онъ одѣлся и куда-то ушелъ, но черезъ пять минутъ вернулся и, снявъ съ головы папаху, заходилъ взадъ и впередъ по столовой, цѣпляя ногами за стулья. Въ дверяхъ комнаты Леонтьева онъ вдругъ остановился и сказалъ:

— Сейчасъ получена телеграмма, — съ Артуромъ уже кончено, говорятъ, что черезъ мѣсяцъ и за насъ примутся…

— Вы шутите? — упавшимъ голосомъ спросилъ Леонтьевъ.

— Ни одной минуты, а только не совѣтую безпокоиться, японцы никогда не тратятъ ни одной человѣческой жизни на то, что имъ не нужно, а нашъ городъ имъ не нуженъ, впрочемъ, это только мое личное мнѣніе.

Леонтьевъ почувствовалъ, какъ внутри у него все похолодѣло. Разговаривали мало, каждый думалъ свое. Штернбергъ продолжалъ метаться взадъ и впередъ, и его шаги стучали особенно непріятно. Леонтьевъ долго лежалъ на кровати, не двигаясь, и наконецъ, сказалъ:

— Вы бы, докторъ, сѣли да что-нибудь почитали.

— Довольно странный совѣтъ, — огрызнулся Штернбергъ.

— Почему же странный?

Штернбергъ вошелъ въ комнату и остановился въ дверяхъ. Заложивъ лѣвую руку въ карманъ, онъ замахалъ правой и заговорилъ горячо и захлебываясь:

— Что же я буду читать? Газеты, которыя приходятъ чуть ли не на сороковой день, или повѣсти и разсказы, которые мнѣ представляются теперь дѣтскими сказочками?.. Вы знаете, что въ послѣднее время я не могу даже читать медицинскихъ книгъ. Описываются тамъ всякіе способы леченія болѣзней и ранъ, а вокругъ, на разстояніи многихъ сотенъ квадратныхъ верстъ, люди умышленно наносятъ эти раны другъ другу. Другъ другу… Вы только вдумайтесь въ эти слова. Хороши друзья, чортъ бы ихъ взялъ! Одни отравляются огромными дозами алкоголя, другіе голодаютъ. Охъ! право, ветеринарнымъ врачемъ симпатичнѣе быть, чѣмъ докторомъ. Тамъ приходится лечить животныхъ, которыя не виноваты въ своихъ болѣзняхъ, а люди всегда сами виноваты, всегда… Отъ жадности у нихъ животы болятъ, отъ жадности они и воюютъ. Все это, батенька, дѣлаетъ іезуитская формула: «Цѣль оправдываетъ средства» и нелѣпая вѣра въ то, что наступятъ времена, когда всѣмъ будетъ лучше. Если насыпать живыхъ раковъ въ лукошко, то можетъ ли быть всѣмъ имъ лучше, — и тѣмъ, которые внизу, и тѣмъ, которые сверху?.. А земной шаръ, — это то же лукошко, мѣста на немъ уже немного осталось. Вообще будетъ ли лучше, — это весьма сомнительно, а вотъ хуже того, что сейчасъ происходитъ, и быть не можетъ, — это внѣ всякаго сомнѣнія… Да-съ…

Штернбергъ помолчалъ, бросилъ окурокъ такъ, что онъ попалъ въ верхнее стекло окна, и снова горячо заговорилъ:

— Мѣсяцъ назадъ мы хоронили товарища-врача, когда-то милаго и талантливаго, еще совсѣмъ не стараго и семейнаго человѣка, а теперь трупъ въ состояніи омыленія… Я вотъ до сихъ поръ объ этомъ ужасѣ и говорить даже не могъ, а исторія этого трупа весьма поучительна… Пріѣхалъ человѣкъ сюда, — то есть къ чортовой матери, — оставилъ дома жену и пару дѣтокъ. Заскучалъ онъ. Было это еще въ апрѣлѣ… Нашлись благопріятели… — Поѣдемъ да поѣдемъ въ шантанъ… Это, дескать, ни къ чему не обязываетъ, а утѣшеніе дастъ вѣрное. Мѣстные шантаны, это, это… Ну, я думаю, что даже самые грязные притоны Парижа передъ ними — «храмы искусства»…

Леонтьевъ вспомнилъ свои впечатлѣнія въ «шато-де-флеръ»^[2], но ничего не сказалъ, а только нахмурился, и на лбу у него стало холодно.

— Ну-съ и поѣхали, — продолжалъ Штернбергъ. — Здѣсь этого colleg’у^[22], никогда не пившаго, накачали до полусмерти. Проглатываетъ онъ рюмку за рюмкой коньякъ… а затѣмъ дѣло дошло и до поцѣлуевъ, сначала съ мужчинами разные брудершафты, а потомъ и съ женщинами. Вся компанія веселится: «го, го, го»… Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ. Въ результатѣ забвеніе полнѣйшее, до полнаго безпамятства включительно. Я, видите ли, сегодня золъ и говорю, вѣроятно, не совсѣмъ складно… Во всякомъ случаѣ дѣло не въ этомъ. Черезъ нѣкоторое время collega^[22] нашъ сталъ прятаться отъ товарищей… А еще черезъ два мѣсяца онъ поступилъ въ госпиталь, и надъ койкой у него написали на дощечкѣ слово Lues^[23]… Онъ лежалъ и плакалъ, какъ гимназистъ пятаго класса…

Штернбергъ снова замолчалъ и прошелся взадъ и впередъ. У Леонтьева горѣло все лицо и уши.

— …Оказалось, что субъектъ не только не лечился, а еще все время пилъ въ одиночку. Согласитесь, что случай не на востокѣ, — невозможный. И форма болѣзни оказалась какая-то невѣроятная. Начали утѣшать и спасать. Ничего подѣлать не можемъ. Объявились язвы въ желудкѣ. Исхудалъ онъ, ѣсть не можетъ, глаза сумасшедшіе, по ночамъ все плачетъ… Въ концѣ октября; sopor^[24], sturop^[25] и… mors^[26]… Схоронили. Еще черезъ три недѣли пріѣзжаетъ жена его, миніатюрная, какъ дѣвочка, съ перепуганными глазами. Кто-то ей телеграфировалъ… Мы сказали, что у супруга былъ тифъ. Цѣлую недѣлю она здѣсь жила. Днемъ на могилѣ сидитъ, а вечеромъ по докторамъ ѣздитъ, — разспрашиваетъ, какъ протекала болѣзнь мужа. Наконецъ, въ субботу мы ее проводили на вокзалъ. Утро было морозное, тихое. Она стоитъ на площадкѣ вагона, и черный флеръ на ея шляпѣ даже не колышется. Пожелтѣла, — точно сама со смертнаго одра встала. И смотритъ на всѣхъ такъ, будто говоритъ, что мы его убійцы… Я отвернулся и все читалъ на сѣрыхъ кирпичахъ вокзальнаго зданія надпись: «До Петербурга верстъ 9686». И, знаете, каюсь, когда поѣздъ двинулся, я позавидовалъ этой вдовѣ. Вечеромъ это прошло. Повторяю, не край плохъ, а люди тутъ сумасшедшіе, но, когда они станутъ нормальными, здѣсь будетъ хорошо. Но станутъ ли? Можетъ, и я не дождусь этого времени…

— Какъ тутъ жить и долго ли еще жить?.. — вырвалось у Леонтьева.

— Дней пять назадъ, въ морскомъ госпиталѣ умеръ механикъ, — тоже язвы въ желудкѣ, и на той же почвѣ… Вчера девятнадцатилѣтній мичманокъ застрѣлился…

Штернбергъ ушелъ, потомъ вернулся и, улыбаясь, сказалъ:

— Знаете, вотъ бываютъ публичные дома, а нашъ городъ, это — публичный городъ…

Послѣ разсказа Штернберга Леонтьевъ почувствовалъ потребность подышать свѣжимъ воздухомъ или поговорить съ кѣмъ-нибудь менѣе озлобленнымъ, чѣмъ докторъ. Онъ одѣлся и скорымъ шагомъ пошелъ къ Владимірскому, но не засталъ его дома. Назадъ Леонтьевъ тоже шелъ пѣшкомъ и въ общемъ потратилъ на прогулку около двухъ часовъ, но каждое слово доктора все еще стояло въ ушахъ такъ ясно, какъ будто бы онъ слышалъ его сейчасъ.

V

Ночью долго не спалось. Леонтьевъ ворочался, поправлялъ одѣяло и думалъ: «Если со мной не произошло того же, что и съ умершимъ докторомъ, то это лишь простая случайность. А, можетъ, жизнь будетъ окончена отъ японскаго снаряда… Ничего, ничего я не знаю, и никто не знаетъ»…

Въ комнатѣ было жарко. Подушки быстро нагрѣвались. До разсвѣта время тянулось, какъ цѣлыя сутки. Хотѣлось раньше встать и прежде всего съѣздить на почту, а потомъ подольше не разговаривать съ докторомъ. Леонтьевъ заснулъ, когда пробило шесть часовъ утра, а въ девять уже одѣлся и вышелъ изъ дому. Въ глазахъ чувствовался песокъ. На почтѣ ожидать пришлось долго, но зато дали цѣлыхъ два письма и оба отъ жены. Они дышали увѣренностью, что тяжелая жизнь врозь скоро окончится, и читать ихъ было сладко и больно, какъ сказку, которая заканчивается общимъ благополучіемъ. Мысли пошли невесело: «Такъ Маня думала и чувствовала двадцать семь дней назадъ, а теперь она, вѣроятно, тоже узнала о паденіи Артура и, можетъ, плачетъ, и ей грезятся всякіе страхи. Если послать телеграмму, все равно легче не станетъ… Да и что телеграфировать?.. Какъ бы это, хоть сегодня, не чувствовать своего безсилія? — Выпить водки, что ли?»…

Прямо съ почты Леонтьевъ пошелъ въ ресторанъ.

На буфетной стойкѣ цѣлый рядъ закусокъ. Рядомъ на блюдѣ мелкіе, какъ сѣмечки, черимсы. Нарѣзана аппетитными кусочками кэта, похожая на семгу, но только по внѣшнему виду. Лежатъ сырыя и жареныя устрицы, каждая величиною въ ладонь. Въ центрѣ стойки большое продолговатое блюдо; на немъ — холодный картофель, мелко изрубленный лукъ, свекла, много уксусу и, похожее на лампадное, масло. Владѣлецъ ресторана Петръ Михайловичъ называетъ все это: «винигретъ-съ». «Винигретъ-съ» любятъ всѣ, безъ исключенія, какъ любятъ и самого хозяина.

Петръ Михайловичъ суетится съ десяти утра и до четырехъ ночи и не устаетъ. Это высокій человѣкъ, еще совсѣмъ не старый, съ гладко выстриженной головой, съ усами и небольшой эспаньолкой. Ходитъ онъ, чуть прихрамывая на лѣвую ногу, какъ страдающій подагрой генералъ, и все улыбается. Его бѣгающіе, съ зеленоватымъ отливомъ, глаза смотрятъ на посѣтителей очень ласково, а на «человѣковъ», особенно на китайцевъ, грозно. Петръ Михайловичъ уже два раза «выворачивалъ шубу», и всѣ это знаютъ, но всѣ его уважаютъ и жмутъ ему руку, начиная съ самаго большого начальника и кончая бывшимъ сахалинцемъ.

Петръ Михайловичъ поздоровался съ Леонтьевымъ особенно почтительно (обѣими руками) и спросилъ:

— Чѣмъ прикажите потчевать?

— Да вотъ нельзя ли порцію телячьихъ ножекъ… Кстати, почемъ у васъ заграничное пиво, — вѣдь безпошлинное нынче…

— Бутылочка два рублика съ полтинникомъ.

— А ножки?..

— По прейсъ-куранту-съ рубль двадцать, дешевле нигдѣ не найдете-съ.

— Ну хорошо, а пока дайте водки.

Леонтьевъ выпилъ возлѣ буфета двѣ рюмки и отошелъ къ столу. Публики было еще мало.

— Объ Артурѣ слыхали-съ? — спросилъ изъ-за стойки Петръ Михайловичъ.

— Да.

— Чего добраго и съ нами то же будетъ.

— Возможно, — отвѣтилъ Леонтьевъ и обнялъ свою голову обѣими руками.

«Какъ странно, какъ странно, — думалъ онъ, — всѣ эти господа боятся японцевъ, но не боятся самихъ себя… Японцы разрушатъ или не разрушатъ городъ, — это еще большой вопросъ… Но нѣтъ сомнѣнія, что въ городѣ сейчасъ нѣтъ людей, которыми бы онъ могъ держаться, и рано или поздно они же его и погубятъ. Одни утопаютъ въ цинизмѣ, другіе — въ тоскѣ, третьи — въ глубокой увѣренности, что вся сила въ нихъ. Между тѣмъ всѣ одинаково несчастны и одинаково жалки и въ концѣ концовъ съѣдятъ другъ друга, какъ пауки въ банкѣ. Вѣроятно населеніе Содома и Гоморры было похоже на этихъ людей»…

Къ столу подошелъ уже немного выпившій чиновникъ Рахмановъ.

— Аааа… господинъ слѣдователь… и, по обыкновенію, въ полнѣйшемъ одиночествѣ…

Леонтьевъ вздрогнулъ.

— Ахъ это вы… здравствуйте.

Онъ силился вспомнить имя и отчество чиновника и не могъ. Въ душѣ вдругъ поднялась какая-то нехорошая злость, и ростъ ея трудно было удержать.

«И чего онъ сюда сѣлъ? развѣ я его звалъ, а, впрочемъ, развѣ выпить еще и съ нимъ водки, авось станетъ веселѣе»…

— Петръ Михайловичъ, пришлите, пожалуйста, мнѣ сюда графинчикъ и соотвѣтствующей закуски, — крикнулъ чиновникъ.

Потомъ онъ сдѣлалъ очень толстую папиросу, закурилъ ее и, положивъ свою огромную ладонь на руку Леонтьева, запѣлъ:

«что такъ печальна, что такъ за-а-думчива?..»^[27]

— Въ самомъ дѣлѣ, Алексѣй Алексѣевичъ, отчего хандрите? — спросилъ Рахмановъ уже обыкновеннымъ голосомъ.

— А чему же радоваться?

— Какъ чему? На свѣтѣ много прекраснаго, а если вы боитесь осады, то совсѣмъ напрасно, будьте благонадежны, япошки насъ не тронутъ, — мы имъ ни къ чему… А на свѣтѣ все-таки много хорошаго! Помилуйте, вы въ странѣ свободы. Здѣсь даже можно по улицѣ «безбилье» гулять, — я лѣтомъ по вечерамъ, часто сижу за воротами на лавочкѣ въ однихъ оныхъ… Можно говорить и дѣлать все, что угодно. Вѣдь дальше Сахалина не ушлютъ, а Сахалинъ — вотъ онъ, да и то скоро не нашъ будетъ.

— Это не свобода, а чортъ знаетъ что…

Подали водку, закуску, пиво и ножки. Выпили по первой, потомъ по второй. Рахмановъ икнулъ, сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Если вамъ грустно, разскажите мнѣ, о чемъ вы грустите и увидите, — легче станетъ.

— Какъ о чемъ? Прежде всего, — ни я къ семьѣ не могу, ни семья ко мнѣ, и неизвѣстно, когда этотъ кошмаръ окончится…

— А вы не думайте объ этомъ.

— Какъ же не думать? Можно не говорить, можно чего-нибудь не дѣлать, но не думать нельзя.

— Знаете, отчего все это происходитъ? — вы неправильную жизнь ведете, и это у васъ нервы.

— Какъ неправильную?

— А вотъ какъ…

Рахмановъ налилъ еще по рюмкѣ и заговорилъ почти шопотомъ.

— Безъ семьи дѣйствительно тяжело, а вы заведите временную. Здѣсь это дѣлается очень просто. Нужно взять въ горничныя хохлушечку лѣтъ пятнадцати, изъ переселенокъ, здѣсь отъ нихъ отбою нѣтъ. Вашей семьѣ ничего не убудетъ, а вамъ прибудетъ, и время побѣжитъ скорѣе, вотъ увидите. А въ случаѣ послѣдствій сотняжку въ руки и до свиданья, милое созданіе. Затѣмъ вы здѣсь уже цѣлый годъ и все прячетесь отъ насъ, старожиловъ, — это тоже нехорошо.

«И зачѣмъ я его слушаю?..» — думалъ Леонтьевъ.

— …Да, нехорошо… Мы можемъ научить многому. Конечно, вы люди университетскіе, куда же намъ равняться, но только практики у насъ, извините, больше. Вы думаете, я не тосковалъ? — Тосковалъ. Сначала слезами плакалъ… Вы думаете, у меня семьи нѣтъ? — Есть, и тоже въ Россіи… А теперь вотъ я ни о чемъ такомъ и не вспоминаю, кромѣ двадцатаго числа, когда деньги посылаю. — Знаю, что имъ хорошо, и мнѣ хорошо, и вотъ, какъ по геометріи насъ учили: что и требовалось доказать…

«Значитъ, и я могу сдѣлаться такимъ же», — мелькнуло въ головѣ Леонтьева.

Въ это время къ нимъ подошелъ одѣтый въ штатское курчавый брюнетъ съ большой черной бородой. Въ рукахъ онъ держалъ фуражку министерства народнаго просвѣщенія.

— Присаживайтесь, докторъ, — сказалъ Рахмановъ, здороваясь съ нимъ, и подвинулъ стулъ.

— Нѣтъ, простите, у меня нѣкоторое коммерческое дѣло къ Петру Михайловичу.

Брюнетъ улыбнулся и ушелъ къ стойкѣ. Рахмановъ кивнулъ ему вслѣдъ и тихо произнесъ:

— Вотъ у него дѣвочка на содержаніи! Вы ее видѣли?

— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣтилъ Леонтьевъ и сейчасъ же спросилъ. — Развѣ онъ докторъ?

— Окончилъ зубоврачебную школу.

— Значитъ не докторъ…

— Ну… послушайте, здѣсь…

— А почему онъ въ форменной фуражкѣ?

— Онъ состоялъ при одномъ изъ учебныхъ заведеній.

— Но не состоитъ?

— Ахъ, какіе вы, ей Богу, все придираетесь. Во всякомъ случаѣ онъ человѣкъ извѣстный и съ полиціей въ большихъ ладахъ.

— При чемъ тутъ полиція?

— Съ вами говорить невозможно, вы какой-то наивный человѣкъ…

VI

Разговоръ и на самомъ дѣлѣ прекратился, потому что къ столу подбѣжалъ Владимірскій. Онъ еще издали улыбался Леонтьеву и, взявъ его за руку, сейчасъ же залепеталъ:

— Спасибенько, родненькій, что заходили, такая досада, что не застали, мнѣ жена говорила… Ахъ, какая досада. Ну ничего, позавтракаемъ вмѣстѣ.

Рахмановъ поднялся и сказалъ:

— Ну, а мнѣ пора.

— Куда? Въ другой кабакъ? — иронически спросилъ Владимірскій.

— А хоть бы и такъ, ну, пріятнаго вамъ аппетита.

Онъ всталъ и пошелъ къ Петру Михайловичу расплачиваться.

Владимірскій вынулъ грязный, похожій на тряпку, носовой платокъ и громко высморкался.

— Ну, какъ дѣла? Объ Артурѣ слыхали?

— Да. Хорошаго мало… Какъ видите, пью водку, а потомъ, можетъ, учиню и еще что-нибудь.

— Напримѣръ?

— Напримѣръ, поѣду въ шато^[28]… — и Леонтьевъ вдругъ неожиданно для самого себя почти крикнулъ. — Отвратительно здѣсь у васъ все, все, рѣшительно все! Вы понимаете, что и въ Петербургѣ и въ Одессѣ есть отвратительное, но тамъ есть и свѣтлое, а здѣсь, — сплошное болото…

— Нѣтъ, и здѣсь много хорошаго, это вы просто Дорошевича начитались.

— Я даже не знаю, писалъ ли Дорошевичъ что-нибудь объ этомъ городѣ.

Леонтьевъ безъ всякой причины засмѣялся нехорошимъ пьянымъ смѣхомъ и едва сдержался.

Владимірскій посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ, покраснѣлъ и, какъ будто спокойно, произнесъ:

— А все-таки хорошаго народу здѣсь множество.

— Пьяницъ?

— Есть и не пьяницы.

Леонтьевъ опять понизилъ голосъ и сталъ говорить покойнѣе.

— Да, но ихъ полъ-процента, — развѣ ссыльные… А остальные, можетъ и хорошіе, но всѣ жалкіе, — или звѣри, или безвольные. Здѣсь и преступленія совершаются больше отъ тоски. Психологія мѣстныхъ мерзостей мнѣ понятна: «Хуже не будетъ, а потому сдѣлаю я такой поступокъ, который бы хоть на время вышибъ изъ моей головы мечты объ иной жизни». Воображаю, что здѣсь должны чувствовать новобранцы въ первые мѣсяцы?.. Дда… Вотъ и я отъ вашей жизни отправляюсь сегодня въ «шато»^[28], а можетъ быть куда-нибудь и еще похуже. Дда… Вотъ вы тоже имѣете отношеніе къ суду… Мнѣ кажется здѣсь и законы должны быть иные, вѣдь нельзя же обвинять душевно больныхъ, какъ и здоровыхъ, а приходится.

— Это, конечно, такъ, — вздохнулъ Владимірскій, видимо стараясь попасть въ тонъ. — Я часто защищаю, и въ большинствѣ случаевъ, всѣ подсудимые или жалкіе, или озлобленные. Да, кстати, помните мою няньку, Христину, — уже на содержаніе поступила и, вообразите, очень довольна. Темнота! Недавно мнѣ пришлось вводить во владѣніе сына послѣ умершаго отца, тысячъ сорокъ онъ получилъ, а самъ едва грамотенъ.

— А вы сколько получили?

— Да порядочно…

Леонтьеву захотѣлось сказать: «Только потому что этотъ субъектъ былъ безграмотенъ»… но онъ промолчалъ.

Нижняя челюсть вдругъ сама собой дернулась. Злость и тоска сплетались все крѣпче и сжимали голову. Противно было глядѣть на добродушно улыбавшуюся физіономію Владимірскаго, на его толстыя масляныя губы, на грязный воротникъ сорочки, и казалось еще, что въ волосахъ этого человѣка непремѣнно есть вши… Владимірскій чему-то улыбнулся и проговорилъ:

— Вотъ, вы въ «шато»^[28] собираетесь, а какъ же жена?

— При чемъ жена?

— Какъ при чемъ?.. Однимъ словомъ, вы, очевидно, допускаете свободу своихъ дѣйствій по отношенію къ другимъ женщинамъ.

— Конечно, — отвѣтилъ Леонтьевъ и подумалъ: «Какъ онъ смѣетъ говорить о ней, какъ онъ смѣетъ?..»

А потомъ почувствовалъ, что въ вискахъ у него точно забили резиновые молоточки: тукъ-тутъ, тукъ-тукъ…

— Ну, а если ваша супруга будетъ разсуждать такимъ же образомъ? — опять спросилъ Владимірскій…

— То есть какъ?

— Да вотъ, какъ вы…

Леонтьевъ помолчалъ, отхлебнулъ пива и заговорилъ какъ будто спокойно:

— Вы силитесь провести параллель между несравнимыми понятіями. Самый нравственный мужчина, — за рѣдкими исключеніями, — очень легко дѣлается рабомъ своей чувственности. Но нравственная женщина дѣлается рабой чувственности только тогда, когда полюбитъ серьезно. Если моя жена полюбитъ другого, то значитъ она уже не моя. О чемъ же печалиться?

— Ну, а чувство ревности?

— Я его не понимаю…

— Допустимъ, что вы правы, но все-таки вы ее будете обманывать, вѣдь не скажете же вы ей, что были… ну, однимъ словомъ…

— Непремѣнно скажу, потому что люблю ее. Кто скрываетъ отъ жены свои грѣхи изъ боязни ее встревожить, тотъ дѣйствуетъ по правилу «цѣль оправдываетъ средства»…

— А она сказала бы вамъ, если бы полюбила другого?

— Конечно. Можетъ быть она уже и полюбила, тогда она напишетъ.

— Это вздоръ, утопія…

— А если ваши мозги не могутъ этого понять, такъ зачѣмъ же вы со мною разговариваете? Слѣпой никогда не пойметъ, какого цвѣта молоко, сколько ему ни толкуй. Такъ и вамъ и всей вашей компаніи никогда не уразумѣть того, о чемъ я говорю… Петръ Михайловичъ, сколько съ меня слѣдуетъ?.. — крикнулъ Леонтьевъ и поднялся со стула.

Владимірскій тоже всталъ, глаза его прищурились, и лицо покрылось красными пятнами. Видно было, что онъ не вѣритъ въ искренность Леонтьева и считаетъ весь разговоръ издѣвательствомъ надъ собой. Они едва подали другъ другу руки.

— Такъ вы сегодня все-таки въ шато? — спросилъ Владимірскій.

— Право не знаю, можетъ быть даже и къ чортовой матери…

Леонтьевъ одѣлся и вышелъ. Сердце билось неровно и часто. Чтобы освѣжиться, онъ нарочно не застегнулъ пальто на всѣ пуговицы. Домой не хотѣлось. Онъ рѣшилъ зайти въ библіотеку. Въ огромномъ залѣ было тихо, какъ на кладбищѣ. Только одинъ офицеръ стоялъ у стѣны и водилъ пальцемъ по географической картѣ. Леонтьевъ просмотрѣлъ нѣсколько журналовъ, но читать не могъ, потомъ онъ опустился въ мягкое кожанное кресло и сидѣлъ не двигаясь, пока не зажглось электричество.

На улицѣ было еще свѣтло. Морозило. За бухтой, на горахъ, сквозь тонкіе черные стволы лѣса блестѣла вечерняя заря. Выше розоваго тона выступилъ блѣдно-зеленый, а еще выше — фіолетовый съ едва замѣтной крохотной серебряной звѣздочкой. Срывался вѣтеръ, и стало холоднѣе.

На томъ берегу, возлѣ корейской деревни, робко загорался костеръ. Гдѣ-то въ порту, на крейсерѣ затараторилъ все чаще и чаще барабанъ, ему отвѣтилъ другой, запѣли рожки, и вѣтеръ донесъ человѣческій крикъ, — это на эскадрѣ спускали флагъ. Охнула пушка, и стонъ ея укатился по льду далеко въ море.

Съ дежурнаго миноносца выпрыгнула ослѣпительно голубая лента свѣта прожектора, дрогнула, поднялась выше и, встрѣтивъ другую такую же, мягко легла по льду бухты.

Небо уже измѣнилось и стало темно-лиловымъ. Краснѣли еще верхушки лѣса. И все кругомъ было такъ красиво, какъ въ сказкѣ, до боли красиво.

«Зачѣмъ эта декорація? — подумалъ Леонтьевъ, — чтобы подчеркнуть, что природа сильнѣе человѣка, чтобы еще больше обидѣть и безъ того обиженныхъ. Хорошо еще, что большинство изъ нихъ утратило способность чувствовать какую бы то ни было красоту и радость… кромѣ мысли о возвращеніи домой».

Казалось, что если взойти на гору, то далеко впереди будетъ виденъ Сахалинъ такой, какимъ онъ очерченъ на картѣ, гдѣ придавленные судьбой люди такъ же привыкли къ страданіямъ, какъ и обласканные ею — къ радостямъ; гдѣ палачи убиваютъ своихъ жертвъ, а жертвы палачей. И движется это perpetuum mobile^[29] чрезъ весь земной шаръ, но здѣсь — на востокѣ — главная точка приложенія силъ человѣческаго звѣрства… И потому здѣсь такъ тяжело всѣмъ пришлымъ людямъ, а для мѣстныхъ уже давно зло стало добромъ.

Леонтьевъ, совсѣмъ незамѣтно, дошелъ до своей квартиры. Въ окнахъ вездѣ было темно. Онъ не сталъ звонить и пошелъ черезъ черный ходъ. Штернберга не было дома. Изъ полуотворенной двери кухни слышался храпъ. И китаецъ и Сорока спали.

VII

Гдѣ-то за Иркутскомъ случились заносы, телеграммы получались на 9-ый день, а почта изъ Россіи не приходила уже цѣлую недѣлю. Дошло только черезъ Харбинъ одно письмо Штернбергу, изъ дѣйствующей арміи, — отъ товарища. Онъ писалъ между прочимъ, что всѣ врачи, живущіе въ городахъ, тунеядцы и безстыдные счастливцы.

Штернбергъ прочелъ это письмо еще разъ вслухъ и разорвалъ на клочки, а потомъ забѣгалъ по комнатѣ и закричалъ, что счастливцы не они, а товарищи, работающіе въ Манджуріи, у которыхъ нѣтъ времени думать объ ужасѣ, придавившемъ всю Россію, и что лучше быть убитымъ, чѣмъ метаться въ одиночномъ заключеніи. Затѣмъ онъ ушелъ въ свою комнату и заперся. На слѣдующее утро Штернбергъ всталъ очень рано и поѣхалъ въ госпиталь, а когда вернулся, то объявилъ, что выпросилъ себѣ командировку въ Харбинъ и отправляется туда завтра.

Леонтьевъ остался съ Чу-кэ-синомъ и Сорокой. Тоска выросла во что-то реальное и безпощадное, какъ болѣзнь. Хотѣлось заморить себя работой. Онъ умышленно не бралъ письмоводителя и даже повѣстки писалъ онъ.

Съ девяти утра и до двухъ онъ допросилъ 23 свидѣтеля. Уже немного кружилась голова, и хотѣлось ѣсть. На языкѣ отъ табачнаго дыма было горько. Въ передней еще сидѣли недопрошенные, обвинявшійся въ грабежѣ матросъ и два крестьянина — свидѣтели по другому дѣлу. Леонтьевъ потянулся въ креслѣ, закурилъ новую папироску и сказалъ пошедшему Чу-кэ-сину:

— Ходя^[30], пусть введутъ сюда арестованнаго.

— Катола матлоса?

— Да.

— Ага, капитана.

Чу-кэ-синъ кивнулъ головой, улыбнулся и побѣжалъ, топая своими войлочными подошвами.

Осторожно вошли два матроса въ фуражкахъ, въ шинеляхъ и съ винтовками. Между ними былъ третій безъ фуражки и грязно одѣтый. Онъ сталъ поближе къ столу. Леонтьевъ перевернулъ нѣсколько листовъ лежавшаго передъ нимъ дѣла, поднялъ голову и спросилъ:

— Какъ фамилія?

— Корзинкинъ, Ваше Высокоблагородіе.

Леонтьевъ опять сталъ читать дѣло. Все было очень ясно. Въ воскресенье, днемъ, на базарной площади Корзинкинъ сорвалъ съ пояса у какого-то корейца ситцевый кисетъ и бросился бѣжать. Его сейчасъ же задержали съ поличнымъ. Въ кисетѣ оказалось пять мѣдныхъ пятаковъ, немного махорки и серебряная шпилька для закалыванія волосъ, которую потерпѣвшій оцѣнилъ въ одинъ рубль.

Леонтьевъ сформулировалъ обвиненіе въ грабежѣ безъ насилія, проговорилъ его вслухъ и спросилъ:

— Признаешь ли себя въ этомъ виновнымъ?

— Точно такъ, признаю.

Леонтьевъ вдругъ почувствовалъ, что ему стало жарко…

Городъ считался въ осадномъ положеніи, и за всякій грабежъ полагалась смертная казнь. Онъ зналъ навѣрное, что никакіе судьи не согласятся подписать смертный приговоръ по такому дѣлу, и все-таки было жутко. Самъ не понимая зачѣмъ, онъ опять спросилъ:

— Ты, можетъ, покурить хотѣлъ, да не зналъ, какъ попросить?

— Никакъ нѣтъ, я думалъ тамъ деньги…

— Зачѣмъ же ты это сдѣлалъ?..

Стулъ подъ Леонтьевымъ будто бы покачнулся. Онъ придвинулся ближе къ столу и ждалъ отвѣта. У Корзинкина задрожала нижняя губа, и онъ какъ-то нескладно, наконецъ проговорилъ:

— Такъ что одурѣлъ отъ скуки и отъ водки. Мы съ товарищемъ вдвоемъ, утромъ, китайскую водку пили, онъ ушелъ, а я на рынкѣ остался…

«Нѣтъ, его никакіе судьи не обвинятъ», — опять подумалъ Леонтьевъ, нагнулся и сталъ быстро писать, стараясь сохранить всѣ выраженія обвиняемаго. Отпустивъ Корзинкина, онъ прошелся два раза по комнатѣ, посмотрѣлъ въ окно, потеръ себѣ лобъ и велѣлъ позвать одного изъ свидѣтелей крестьянъ.

Дѣло это было совсѣмъ безнадежное. Возлѣ занесеннаго снѣгомъ стога снѣга, былъ найденъ трупъ китайца съ разсѣченной головой. Никакихъ слѣдовъ не осталось. Переселенецъ-свидѣтель вытиралъ поминутно усы, точно послѣ ѣды, и говорилъ по-малороссійски, спокойно и черезчуръ медленно:

— Ихалы мы у городъ, колы бачымъ, а пидъ стогомъ шось чорніе. Ну, спыныли коней, доходымъ… така думка шо чоловикъ лежить, а воно манза^[31]…^[32]

— Такъ что-жъ это было, человѣкъ или не человѣкъ?

— Та кажу, шо мы думалы шо чоловикъ, ну колы оказалося — манза…^[33]

Леонтьевъ вздохнулъ и началъ писать…

Послѣ ухода свидѣтелей, совсѣмъ неожиданно, явился Болтуновъ. Онъ хохоталъ, размахивалъ руками и началъ разсказывать, какое интересное письмо написалъ одной барышнѣ въ Москву. Леонтьевъ сначала слушалъ его молча, а потомъ разсказалъ, какъ свидѣтель, совершенно искренно, былъ убѣжденъ, что китаецъ и человѣкъ — это не одно и тоже, чѣмъ привелъ доктора въ восторгъ.

— О-со-со-со, о-со-со… — захохоталъ онъ и подъ конецъ раскашлялся.

Леонтьевъ и самъ улыбнулся, а потомъ вспомнилъ Корзинкина, и на душѣ стало больно отъ сознанія своего безсилія.

Да, съ хохлами было нелѣпо, но, по крайней мѣрѣ, не такъ тяжело, какъ съ матросомъ, и онъ повторилъ всю исторію. Болтуновъ вскочилъ и вдругъ произнесъ:

— И вы хотите его казнить?..

Леонтьевъ поблѣднѣлъ. Сперва ему захотѣлось ударить доктора, но онъ удержался и задыхаясь началъ говорить:

— Послушайте, вы забываетесь… Вѣдь осадное положеніе и законы не я создалъ… Если я съ вашей точки зрѣнія палачъ, то только потому, что вы дѣлаете ваши умозаключенія въ одну секунду. Разговаривать я съ вами по этому поводу не стану и искренно сожалѣю, что до сихъ поръ видѣлъ въ васъ мыслящаго человѣка… Но на прощаніе я все-таки скажу вамъ одну очень большую правду… Вотъ вы врачъ и лечите людей. Сколькихъ изъ нихъ вы спасли отъ смерти, я не знаю, но зато знаю навѣрное, что судебный дѣятель, который вѣдаетъ, что онъ творитъ и помнитъ свою науку, спасъ человѣческихъ жизней больше, чѣмъ вы… Разница еще въ томъ, что вы любите о себѣ кричать, а онъ всегда молчитъ… А затѣмъ до свиданія! Очень извиняюсь, но на мнѣ сегодня живого мѣста нѣтъ…

Леонтьевъ ушелъ въ свою комнату, выпилъ воды и обождалъ, пока за докторомъ захлопнулась дверь. Потомъ онъ легъ на кровать и положилъ на голову другую подушку.

Уже окна стали темно-синими и слышно было, какъ гдѣ-то на пароходѣ простучали въ разбитый колоколъ восемь стклянокъ, — четыре часа. Тихо было въ квартирѣ. Леонтьевъ все лежалъ.

Осторожно, но тяжело ступая сапогами, вошелъ Сорока и спросилъ:

— Ваше Высо… Чи^[34] на обѣдъ накрывать на одного, а чи на двоихъ?

— Пошелъ вонъ со своимъ обѣдомъ. Идіотъ, сукинъ сынъ! Гдѣ ты видѣлъ этихъ двоихъ!..

Сорока, никогда не слыхавшій отъ Леонтьева такихъ словъ, вытянулся во фронтъ, и все лицо его удивилось, потомъ онъ согнулся и неслышно исчезъ.

Леонтьевъ всталъ и подошелъ къ окну. По темному небу то вправо, то влѣво плавалъ голубой лучъ прожектора, но онъ его не замѣчалъ и думалъ:

«Я уже дошелъ до того, что не хуже какого-нибудь подпрапора браню ни въ чемъ неповиннаго солдата, на котораго вдобавокъ не имѣю никакого права. Что же будетъ дальше? Господи, спаси меня, возьми меня отсюда… Вотъ, уже молюсь, какъ третьеклассникъ передъ экзаменомъ»…

Въ шесть часовъ вечера онъ позвалъ Сороку и сказалъ:

— Вотъ что, на тебѣ рубль. Найди, гдѣ хочешь, извозчика и поѣзжай на почту, не ходи пѣшкомъ, а поѣзжай, непремѣнно поѣзжай. Узнай тамъ, можетъ сегодня прибыла россійская корреспонденція, и ее уже разбираютъ… Да… Такъ ты спроси того чиновника, который принимаетъ заказныя письма, нѣтъ ли чего на мое имя, чтобы онъ самъ поискалъ, и если есть, сейчасъ же привези. Понялъ?

— Точно такъ, понялъ.

— Ну, вотъ. Если привезешь письмо, трешницу получишь, а что я бранился, такъ ты не обижайся: я, братъ, нездоровъ совсѣмъ. Ну, надѣвай шинель и поѣзжай.

Когда Сорока ушелъ, на душѣ у Леонтьева стало легче, и грусть изъ острой обратилась въ тихую. Онъ снова подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на яркую звѣздочку. И вдругъ вспомнилось, какъ лѣтъ восемь тому назадъ, будучи студентомъ, онъ гостилъ въ Малороссіи. Вспомнилась маленькая гостинная деревенскаго священника отца Ѳедора и бывавшій тамъ фельдшеръ Афанасій Яковлевичъ. Они часто пѣли великолѣпный дуетъ:

«Зоре моя вечирняя,
Зійди надъ горою,
Поговорымъ у неволи
Тыхесенько зъ тобою».^[35]

«Да, да, у неволи», — подумалъ Леонтьевъ и чуть не заплакалъ.

VIII

Сорока быстро шагалъ въ темнотѣ, иногда онъ оглядывался. Было не совсѣмъ понятно, зачѣмъ Леонтьевъ послалъ его такъ экстренно.

Сороку взяли изъ запаса, въ іюлѣ, когда только что начались полевыя работы. Послѣ шестилѣтняго перерыва служба показалась невѣроятно тяжелой, а главное мало понятной. Вмѣсто берданки была уже другая малокалиберная винтовка, ружейные пріемы и командныя слова тоже были новые. Руки и ноги плохо слушались. Фельдфебель злился и, случалось, больно дергалъ за бороду. Здѣсь тоже рѣшили, что Сорока никуда не годится и отдали его сначала въ госпитальную команду, а потомъ въ денщики къ Штернбергу.

Дома, въ Полтавской губерніи Сорока оставилъ жену, трехъ дѣтей, и четверть десятины земли. Иногда онъ сильно тосковалъ, но домой писалъ рѣдко и самъ получилъ только одно письмо, набитое поклонами. Теперь, когда Сорока сдѣлался нестроевымъ, онъ былъ убѣжденъ, что останется живъ и что нужно только обождать, пока японцы будутъ окончательно разбиты, а пока слѣдуетъ какъ можно старательнѣе «сполнять»^[36] приказанія доктора, человѣка немного сумасшедшаго, но очень добраго. А потомъ снова начнется настоящая жизнь тяжелая, но въ которой все же будетъ больше добра, чѣмъ зла.

Сейчасъ его безпокоили два обстоятельства, во-первыхъ, хотѣлось узнать, на долго ли уѣхалъ Штернбергъ въ Харбинъ и возьметъ ли впослѣдствіи съ собою и его, и, во-вторыхъ, то, что не было извозчика. Почта была открыта только до семи. Сорока прибавилъ шагу, потомъ на секунду остановился и крикнулъ во всю грудь:

— Звощыкъ^[37]!

— Звощыкъ, — отвѣтило гдѣ-то на льду эхо.

Стоявшій на берегу у казеннаго склада часовой тревожно поднялъ голову. Далеко застучали по мерзлой землѣ лошадиныя копыта, и все яснѣе стало слышно, какъ дребезжатъ рессоры. Наконецъ вынырнула изъ темноты и подъѣхала совсѣмъ близко пролетка.

На почтѣ шла сумасшедшая работа. Чиновники съ деревянными желтыми лицами какъ муравьи, суетились надъ грудами посылокъ, бандеролей, газетъ и писемъ. Два вагона уже разобрали, до полуночи надѣялись окончить и третій. Воняло свѣтильнымъ газомъ, сургучемъ и холстиной.

Сорокѣ пришлось ожидать до десяти часовъ. Чиновникъ, принимавшій заказныя письма, три раза гналъ его вонъ, пока не услышалъ, что онъ отъ слѣдователя. Потомъ онъ надолго ушелъ, но вернулся съ большимъ письмомъ и сказалъ:

— Отнеси это барину и передай, что можетъ быть ему и еще есть письма, но сегодня я не могъ разыскать…

Леонтьевъ волновался и не могъ ни сидѣть, ни лежать. Онъ думалъ о Сорокѣ: «уже поздно, а его еще нѣтъ, значитъ ждетъ и, значитъ, не вернется съ пустыми руками. А я вчера его выбранилъ… Ахъ, скорѣе бы возвращался… Нужно будетъ дать ему не три рубля, а цѣлыхъ пять. Онъ копитъ. Пусть пошлетъ домой больше. Ахъ, скорѣе бы возвращался!»

Когда письмо уже было у Леонтьева въ рукахъ, онъ не разорвалъ конверта, а положилъ его въ карманъ, потомъ пошелъ на кухню, взялъ Чу-кэ-сина за плечо и сказалъ:

— Твоя, ходя, молодецъ, на тебѣ мало-мало деньга… — и сунулъ ему въ руку полтинникъ.

— Тао-сіа^[38], капитана, — и китайченокъ радостно засмѣялся.

— Не за что. Затѣмъ слушай, ходя, — моя шибко голова болитъ, пожалуйста, твоя не шляйся по комнатамъ и ложись спать.

— Ага, капитана.

Леонтьевъ подошелъ къ Сорокѣ.

— А тебѣ, братъ, огромное спасибо, вотъ на…

— Радъ старатьця^[39], Ваше Высо…

— А если хочешь стараться, такъ туши лампы и ложись спать: Мнѣ ничего не нужно, — ни ужина, ничего…

Леонтьевъ заперся въ кабинетѣ, поднялъ въ лампѣ огонь, разорвалъ конвертъ и сталъ читать…

«№ 137. Мой добрый, мой славный Лешенька. Какъ хорошо ты сдѣлалъ, что прислалъ дневники за первые восемь мѣсяцевъ. Когда дѣти уже спятъ, и въ домѣ все утихнетъ, я набрасываюсь на нихъ, какъ голодный на хлѣбъ. Жаль мнѣ тебя одинокаго мученика, но я вѣрю и чувствую, что уже скоро мы опять будемъ вмѣстѣ. За это время я страшно много передумала и пришла еще разъ къ глубокому заключенію, что самое дорогое между мужемъ и женой, — это полная искренность. Конечно, такихъ супружествъ во всей Россіи, вѣроятно, нѣсколько сотъ, — не больше, и потому многіе даже сомнѣваются въ возможности такой искренности. Когда ты вернешься ко мнѣ или я пріѣду къ тебѣ, тогда все страшное и отвратительное, о чемъ ты пишешь въ дневникахъ, будетъ воспоминаться какъ сонъ, а потомъ и совсѣмъ забудется, но никогда не забудется сознаніе, что ты мнѣ не лгалъ.

Сейчасъ въ Россіи убиваютъ другъ друга такъ же, какъ и въ Манджуріи, но не физически, а убиваютъ вѣру въ справедливость, убиваютъ вѣру въ Бога…

Мнѣ тяжко до безумія, что ты живешь тамъ, гдѣ въ любовницы берутъ дѣтей, гдѣ живутъ радостно худшіе, и мучаются лучшіе, гдѣ китайцевъ бьютъ, какъ у насъ евреевъ, но все это заставитъ тебя думать и думать и дастъ больше знаній, чѣмъ университетъ…

Милый, не долго уже, повѣрь, не долго намъ тосковать! Я это чувствую. Славный мой, дѣлай все, что хочешь, и все что можешь, чтобы только не мучиться одиночествомъ, я все прощу, потому что все буду знать. Если можешь, повліяй на ту Марусю, о которой ты пишешь въ дневникѣ, чтобы она не пила водки, хотя я думаю, — это недостижимо. Въ епархіальномъ училищѣ ей, навѣрное, вбивали въ голову, что женщинѣ слѣдуетъ сначала быть рабой, а потомъ только рожающей самкой. Умная отъ природы она поняла, что ради этого не стоитъ жить и бросилась въ омутъ. Бѣдная, она не успѣла узнать, что между омутомъ и рабствомъ есть еще другая хорошая жизнь, изъ которой не изгнаны ни свобода, ни наслажденіе.

Послушай, Леша, когда тебѣ будетъ очень тяжело, ты вспомни, что если на твоемъ мѣстѣ будетъ чиновникъ-машина, то погибнетъ много народу, а ты не только добрый, но ты еще понимаешь, почему кто дѣлаетъ зло, и всегда сумѣешь увидѣть, дѣйствительно ли это зло.

И вотъ я пишу все это, а мнѣ личнаго счастья хочется, и хочется, чтобы ты скорѣе уѣхалъ изъ этого „временнаго отдѣленія Сахалина“, какъ ты писалъ…

Когда переживешь такую бѣду, какъ эта война, тогда только поймешь, что весь ужасъ не въ ней, а въ ея результатахъ. Люди служатъ молебны, всячески себя подбадриваютъ, потому что инстинктомъ понимаютъ, что безъ этого въ итогѣ останется только массовое убійство… Никогда еще бѣдное христіанство не было такъ загнано, какъ въ эти дни. Теперь царствуетъ не Христосъ, а ложь. Всѣ лгутъ, — лгутъ въ пѣніи, лгутъ въ рѣчахъ, лгутъ въ цифрахъ… И вотъ когда война окончится, тогда поднимутся результаты этой лжи, какъ подымается и грязнитъ всю воду послѣ бури муть, лежавшая на днѣ. Но мы уже будемъ вмѣстѣ… Я о Христѣ потому пишу, что когда ты получишь это письмо, уже не за горами будутъ и праздники. За восемь лѣтъ это первое Рождество, которое мы проводимъ не вмѣстѣ. Я даже купила новый календарь, и дѣти говорятъ: „вотъ въ этомъ календарѣ уже пріѣдетъ папа“… Сегодня я ихъ всѣхъ буду купать. Ты знаешь, когда я говорю о тебѣ, у Миши всегда на глазахъ слезы… Утомляютъ они меня иногда ужасно, но въ нихъ только и радость.

Отдыхаю я въ театрѣ. У мамы бываю рѣдко. Скучно тамъ и душно. Ничего она не понимаетъ изъ того, что происходитъ теперь. Я съ ней и не спорю, вѣдь не виновата она что росла совсѣмъ въ другихъ условіяхъ, вмѣсто образованія былъ институтъ, вмѣсто книгъ — сентиментальные стихи, да, пожалуй, газеты…

Еще разъ спасибо тебѣ, милый, за присылку дневниковъ, я въ нихъ тебя, какъ живого вижу. Дамъ тебѣ одинъ совѣтъ: не спорь ты съ людьми тамошними. Никогда они не поймутъ и не повѣрятъ, что я и ты чувствуемъ иначе. Съ ихъ точки зрѣнія жена прежде всего любовница, а потомъ другъ, и не разубѣдишь ихъ въ этомъ, но любовницъ можетъ быть много, а друзей очень немного… Не убѣждай ты ихъ ни въ чемъ, а лучше пожалѣй, ты вотъ за одинъ годъ усталъ и пишешь, что измѣнился, а они въ этой клоакѣ уже много лѣтъ. Потому среди нихъ одни только фанатики добра или зла, а настоящихъ работниковъ нѣтъ. Они сами это, пожалуй, понимаютъ, но нѣтъ у нихъ мужества сказать самимъ себѣ правду, когда видятъ, что всѣ ихъ теоріи не выдерживаютъ ни критики, ни дѣйствительной жизни… Чтобы дѣлать лучшее, нужно самому стать лучше, — такъ это просто.

Пожалуйста, ставь номера на своихъ письмахъ, чтобы знать, если которое пропадетъ. Уже не долго намъ переписываться, скоро и наговоримся. Ты знаешь, я не очень богомольная, но теперь готова молиться день и ночь, чтобы Богъ вернулъ мнѣ тебя поскорѣе»…

Леонтьевъ окончилъ письмо, откинулся на спинку кресла, закрылъ глаза и долго думалъ. Когда онъ очнулся, былъ уже третій часъ ночи. Лампа догорѣла и въ комнатѣ пахло керосиномъ. Изъ кухни слышенъ былъ храпъ Чу-кэ-сина…

IX

Утромъ принесли еще два письма такихъ же бодрыхъ, умныхъ и полныхъ любви. И вся недѣля побѣжала бодрѣе. Леонтьевъ составлялъ годовой отчетъ и не вызывалъ свидѣтелей. Однажды утомившись надъ цифрами и справками, онъ пошелъ предъ обѣдомъ погулять. На улицахъ таяло, и солнце грѣло ласково, по весеннему. У воротъ сидѣлъ на корточкахъ китаецъ съ длинной трубкой въ зубахъ, и дымъ изъ нея не разлетался, а поднимался отдѣльными маленькими облачками.

Оставалось всего два дня до новаго года. Леонтьевъ шелъ и думалъ о томъ, что здѣсь даже и праздниковъ не замѣтно, увеличилось только количество пьяныхъ, но ихъ и безъ того всегда было много. Сейчасъ его волновала ясная увѣренность, что въ слѣдующемъ году непремѣнно наступитъ смерть или настоящее счастье.

Живя въ Россіи, онъ никогда не задавался вопросомъ, существуетъ ли въ мірѣ возмездіе помимо человѣческой воли, но теперь твердо вѣрилъ, что оно есть. Казалось также, что людямъ оно не всегда видно, такъ какъ добро и зло каждый понимаетъ по своему и совершенно ошибочно считаетъ жизнь высшимъ благомъ. Это убѣжденіе природа вложила въ людскія головы не ради ихъ цѣлей, а ради своихъ. И самъ онъ никогда не освободится, потому что весь состоитъ изъ желанія быть счастливымъ по своему. Чѣмъ больше росла увѣренность въ близости счастья, тѣмъ болѣе думалось о тѣхъ, у кого на это счастье не было никакой надежды.

Вспомнился Корзинкинъ.

«Конечно, его не осудятъ, но… тѣ пятнадцать, а можетъ, и тридцать дней, въ которые онъ днемъ и ночью будетъ думать о своей судьбѣ, развѣ это уже не казнь?.. Кореецъ волновался и страдалъ за свой кошелекъ пять минутъ, а тотъ будетъ страдать буквально въ нѣсколько тысячъ разъ больше. Гдѣ же правомѣрность?..» — плыло въ головѣ Леонтьева, и на душе стало опять жутко и грустно. Онъ рѣшилъ непремѣнно побывать у помощника прокурора и узнать объ исходѣ этого дѣла.

Дойдя до обрыва, Леонтьевъ остановился. Солнце блестѣло на льду еще замерзшаго залива, и грустно было смотрѣть на скованную холодомъ красоту. Внизу по тропинкѣ быстро шагалъ китаецъ. Онъ несъ на коромыслѣ нѣсколько крабовъ, ихъ огромныя, еще живыя лапы безпомощно вздрагивали при каждомъ толчкѣ.

И чужое все это было, — такое непонятное… Назадъ Леонтьевъ нарочно пошелъ другой дорогой, по большой и людной улицѣ, съ цѣлью отвлечь вниманіе отъ самаго себя. Но мозги и нервы были такъ настроены, что не реагировали на окружающее, и мысли бѣжали все тѣ же.

«Одинъ Корзинкинъ не погибнетъ, но, навѣрное, будетъ еще двадцать такихъ Корзинкиныхъ, которые могутъ очутиться, по чисто формальнымъ причинамъ, въ каторжныхъ работахъ, и подѣлать я ничего не могу… И прокуроръ не можетъ… Могутъ только присяжные, но ихъ нѣтъ. Никакой законодатель не въ силахъ предвидѣть каждаго отдѣльнаго случая… Это ужасно и нѣтъ выхода»…

И вдругъ въ головѣ Леонтьева забезпокоилась еще одна старая мысль, которая въ Россіи тревожила его рѣдко, а здѣсь мучила все чаще и чаще.

«Долженъ ли человѣкъ уйти со службы, какъ только видитъ, что не всегда онъ въ состояніи дѣлать свое дѣло, такъ чтобы совѣсть и законъ совпадали, или онъ долженъ оставаться, потому что иногда совѣсть и законъ становятся рядомъ и является возможность спасти отъ гибели и физической, и моральной человѣка хорошаго, нужнаго и для семьи и для всего общества? Въ послѣднемъ случаѣ выйдетъ: цѣль оправдываетъ средства… Но если приносить въ жертву собственную совѣсть, чтобы дѣлать добро, то можно уѣхать въ такіе лѣса, изъ которыхъ и не вернуться»…

Теперь отвѣтъ пришелъ ясный и короткій: «Каждый долженъ работать по совѣсти, пока есть силы, а когда нѣтъ силъ бороться со зломъ, то уйти или умереть, если его жизнь больше никому не нужна… Зломъ же слѣдуетъ считать все то, что невыносимо тяжело для большинства».

Леонтьевъ посмотрѣлъ на часы и увидѣлъ, что уже половина четвертаго, а казалось, что не больше двухъ. Онъ подозвалъ извозчика и поѣхалъ домой.

Въ квартирѣ показалось какъ-то особенно душно и грязно. Наволоки на подушкахъ не были перемѣнены. Въ кабинетѣ на коврѣ еще со вчерашняго дня валялись два окурка. Чу-кэ-синъ подалъ супъ холодный и невкусный. Леонтьевъ проглотилъ двѣ ложки, откинулся на спинку стула и спросилъ, почему это такъ. Китаецъ въ первый разъ не улыбнулся и почти шопотомъ сказалъ:

— Сорока шибака^[40] больна…

— Какъ больна?

— Шибака худо больна, — повторилъ Чу-кэ-синъ и медленно кивнулъ головой сверху внизъ.

Леонтьевъ всталъ изъ-за стола и пошелъ на кухню. Сорока, укрытый шинелью, лежалъ на маленькой желѣзной кровати и часто дышалъ. Губы у него были сухія и глаза закрыты. Отъ всего тѣла вѣяло жаромъ и кислымъ запахомъ пропотѣлаго бѣлья.

— Не-здо-ровъ очень, Вашевысо… — выговорилъ Сорока и хотѣлъ подняться.

— Да ты лежи, лежи. Чѣмъ же ты нездоровъ?

— Усѣмъ^[41] нездоровъ…

Леонтьевъ подумалъ и вышелъ. Онъ послалъ Чу-кэ-сина за сушеной малиной и за касторкой, а потомъ велѣлъ поставить самоваръ. Уже не обѣдалось, да и жаркое почти сгорѣло въ духовкѣ.

Удивительно и досадно было, что Сорока наотрѣзъ отказался принять слабительное. Онъ пилъ чай, охалъ и говорилъ о смерти. «Это чисто хохлацкая черта, — думалъ Леонтьевъ, — заболитъ у него животъ, а онъ умирать собирается… Вотъ, босикомъ по снѣгу ходитъ, — такъ это не опасно»…

Весь день вышелъ утомительный. Когда пробило одиннадцать, Леонтьевъ раздѣлся и легъ въ постель. Почему-то чесалось все тѣло, и за окномъ дулъ такой вѣтеръ, что окна тряслись. Въ полночь совсѣмъ неожиданно раздался громкій звонокъ. Укутанный въ одѣяло, Чу-кэ-синъ побѣжалъ отворять. — Пріѣхалъ Штернбергъ. Слышно было, какъ онъ говорилъ еще въ передней:

— Вотъ погода, чортъ бы ее взялъ! Понимаете, разыгралась такая метелища, что на вокзалѣ всѣ фонари позадуло.

Леонтьевъ зажегъ свѣчку и надѣлъ брюки. Онъ ужасно обрадовался доктору.

— Ну здравствуйте, здравствуйте, только не кричите очень: знаете, Сорока вашъ что-то заболѣлъ и, кажется, серьезно.

— Ну ужъ и серьезно. А вотъ мы сейчасъ его посмотримъ, — Штернбергъ взялъ свѣчку и ушелъ на кухню.

Леонтьевъ долго сидѣлъ въ темнотѣ и думалъ: «Какъ это хорошо, что онъ пріѣхалъ, какъ это хорошо!»

Въ столовой на полу заигралъ свѣтъ, потомъ послышались шаги, и вошелъ докторъ.

— Кто его знаетъ, что такое; жаръ сильный, желудокъ вздутъ, и въ груди хрипъ есть. Не воспаленіе ли легкихъ? Далъ ему англійской соли. Завтра видно будетъ…

— А вотъ касторки не хочетъ…

— Ужасный болванъ, — сказалъ Штернбергъ и вздохнулъ.

— Ну докторъ, разсказывайте о себѣ, я безъ васъ тутъ чуть съ ума не сошелъ.

— Даже!.. Что жъ разсказывать? Вотъ въ Харбинѣ такъ цѣлыхъ два барака самыхъ настоящихъ сумасшедшихъ, и уныніе адское… Ну, затѣмъ я, кажется, попаду въ дѣйствующую армію, но не раньше, какъ черезъ мѣсяцъ, а черезъ мѣсяцъ все можетъ быть… Да-а. Ѣхали мы отвратительно. Отъ «Пограничной» и по сіе мѣсто «мало-мало», — какъ говорятъ китайцы, — не сутки. То паровоза нѣтъ, то воды нѣтъ, то вагонъ отцѣпился, и прибыли сюда вмѣсто пяти часовъ только въ девять. И это еще слава Богу…

— Отчего же вы такъ опоздали домой, неужели отъ вокзала три часа ѣхали, — вѣдь не грязно? — спросилъ Леонтьевъ.

— Да нѣтъ. Нужно же было гдѣ-нибудь поѣсть. Ну я и закатился къ Петру Михайловичу съ чемоданами и со всѣми бебехами… Знаете, кого тамъ встрѣтилъ? — Владимірскаго.

Штернбергъ помолчалъ и снова заговорилъ уже другимъ, какъ будто грустнымъ голосомъ:

— Послушайте, голубчикъ, ну зачѣмъ вы откровенничаете, извините за выраженіе, со всякою… Вотъ этотъ господинъ сейчасъ мнѣ съ самымъ легкимъ сердцемъ объявляетъ, будто вы своей женѣ разрѣшаете заводить любовниковъ и что-то въ этомъ родѣ…

Леонтьева бросило въ жаръ, и свѣча запрыгала у него передъ глазами. Онъ заговорилъ не сразу.

— Вы правы, докторъ… Здѣсь даже говорить нельзя ни о чемъ хорошемъ, святомъ, чтобы на это святое не плюнули. Но… Неужели же я могъ ожидать отъ интеллигентнаго, университетскаго человѣка, что онъ свою личную антипатію доведетъ до клеветы на дорогое мнѣ существо. Вѣдь я же давалъ вамъ читать письма жены, изъ нихъ вы видѣли, что она такое…

— Вотъ въ этомъ-то и есть весь ужасъ… Повторяю, — нельзя здѣсь говорить… Спрашивать можно, неприличные анекдоты разсказывать можно, — все это будетъ имѣть успѣхъ, но трактовать вопросъ объ отношеніяхъ мужа и жены, — даже съ самой философской точки зрѣнія, — нельзя. Что вы здѣсь первый мѣсяцъ, что до сихъ поръ не уяснили себѣ мѣстной точки зрѣнія на женщину? Здѣсь женщину любятъ съ двумя цѣлями: или желая сдѣлать ее беременною, или просто воспользоваться ею, если она продажная. Женщину же, какъ человѣка, здѣсь и теперь, — тайно или явно — ненавидятъ, а въ лучшемъ случаѣ считаютъ ненужной… — Ну нечего унывать… Это будетъ впередъ вамъ наукой. Обо всемъ хорошемъ язычекъ держите за зубами, а гадость выкладывайте… Утомился я страсть. Спокойной ночи, завтра еще побесѣдуемъ.

Леонтьевъ до трехъ часовъ ночи сидѣлъ на одномъ мѣстѣ не двигаясь. Когда свѣча догорѣла, онъ легъ и почему-то боялся пошевелиться. Въ ушахъ долго звенѣло, какъ послѣ оглушительнаго выстрѣла.

X

Леонтьевъ проснулся поздно. Онъ прошелся въ одномъ бѣльѣ по комнатѣ и почувствовалъ, что у него подгибаются, сами собой, колѣни. Болѣла спина, и ныло все тѣло точно избитое.

«Или я отъ Сороки заразился, или, просто, ужъ очень мало спалъ», — подумалъ онъ, взялъ дрожавшей рукою тужурку и сталъ одѣваться.

Докторъ уже сидѣлъ въ столовой, жевалъ хлѣбъ съ масломъ, прихлебывалъ кофе и читалъ газету. Увидѣвъ Леонтьева, онъ сказалъ:

— Ну-съ, добраго утра. Вы меня извините, я послалъ Чу-кэ-сина въ городъ. Нужно, чтобы пріѣхала лазаретная фура, — перевезти Сороку. Слабительное не подѣйствовало, температура почти не понизилась. Что бы это было? — Заразиться онъ, кажется, нигдѣ не могъ.

— Я видѣлъ, какъ онъ третьяго дня ходилъ во дворѣ босой по снѣгу.

— Ну вотъ! Не втолкуешь вѣдь имъ. А въ кухнѣ сидитъ въ папахѣ… Конечно, организмъ крѣпкій, — все перенесетъ, но непріятно. А вы тоже неважно выглядите. Вамъ гулять больше слѣдуетъ.

— Да я собираюсь сейчасъ же послѣ чая пойти тутъ по одному дѣлу.

О вчерашнемъ разговорѣ Штернбергъ не произнесъ больше ни одного слова. Леонтьевъ смотрѣлъ на его высокій лобъ и думалъ: «Какой онъ деликатный, какой хорошій человѣкъ, а вотъ иногда нарочно напускаетъ на себя то грубость, то прикидывается убѣжденнымъ консерваторомъ… Умный онъ, — не даромъ башка такая большая, — понялъ, что все хорошее лучше выражать дѣлами, а не словами. Гремятъ только пустыя бочки»…

Онъ вспомнилъ Владимірскаго и весь брезгливо передернулся. Потомъ ему пришло въ голову, что когда Сороку будутъ сводить съ лѣстницы въ фуру, то это будетъ похоже на выносъ покойника. Леонтьевъ наскоро допилъ чай, одѣлся и вышелъ на улицу.

Снѣгу за ночь выпало очень много. Но уже опять таяло. Чтобы не промочить ноги, нужно было итти по срединѣ улицы. На углу стояли извозчики. Леонтьевъ подозвалъ одного изъ нихъ и поѣхалъ къ помощнику прокурора, къ которому направилъ дѣло Корзинкина.

Помощникъ прокурора, вмѣстѣ со своимъ письмоводителемъ, сидѣлъ въ канцеляріи и занимался подготовительной работой для годового отчета. Здѣсь было такъ накурено, что рѣзало глаза.

— А, здравствуйте, какъ я вамъ радъ. Вотъ съ восьми часовъ утра сидимъ надъ этой гадостью, а ничего не подѣлаешь, — нужно. Знаете что, пойдемъ лучше въ кабинетъ, а то здѣсь воздухъ… не того…

Онъ взялъ Леонтьева подъ руку, и они перешли въ другую маленькую комнату, одну треть которой занималъ огромный письменный столъ, заваленный книгами и бумагами.

— Ну садитесь, вы уже извините за безпорядокъ, у меня все по холостому, военное время, знаете ли… Ну, какъ поживаете, почему такъ рѣдко заглядываете?

Помощникъ прокурора подвинулъ Леонтьеву папиросы и сѣлъ самъ.

Кожа на его лицѣ была желтая, болѣзненная. Сѣрые, молодые еще глаза, смотрѣли то внимательно, то непокойно, какъ у человѣка, привыкшаго часто слышать непріятное. Маленькіе, сильно нафабренные усы были похожи на щетину. Леонтьевъ наблюдалъ за его движеніями и думалъ о томъ, что большинство судебныхъ чиновъ похоже на людей, питающихся ненормальной пищей или часто употребляющихъ наркотики.

Помощникъ прокурора и на самомъ дѣлѣ обрадовался, что пришелъ человѣкъ, который видитъ въ немъ не только должностное лицо. Онъ улыбнулся, сѣлъ и спросилъ:

— Ну какъ себя носите?

— Да плохо, — и физически и морально, — никуда не гожусь.

— А вы думаете, я гожусь?.. Этотъ годъ, — замѣчательный годъ. Совсѣмъ нѣтъ, такъ называемыхъ, профессіональныхъ преступленій. Или убійство цѣлой семьи съ такими фокусами, какъ вырѣзываніе глазъ у своихъ жертвъ, или озорство въ пьяномъ видѣ, кончающееся уголовщиной. Собственно говоря, это интересный показатель и, по моему, ничего хорошаго не предвѣщающій. Хотѣлось бы мнѣ знать, наблюдается ли такое же явленіе и въ другихъ округахъ, или нѣтъ. Впрочемъ, кто у насъ будетъ этимъ заниматься… Люди обыкновенно спасаютъ свое имущество только тогда, когда рѣка уже разлилась, а слѣдовало бы имъ объ этомъ заботиться тогда, когда еще ломается ледъ…

— Конечно, — отвѣтилъ Леонтьевъ, — но вѣдь насъ съ вами объ этомъ спрашивать не станутъ, а если мы заговоримъ сами, то попросятъ замолчать. Кстати, я хотѣлъ узнать о судьбѣ одного небольшого дѣла, которое направилъ вамъ. Преступленіе яйца выѣденнаго не стоитъ, а наказаніе… — и онъ разсказалъ сущность того, что сдѣлалъ Корзинкинъ.

Лицо помощника прокурора стало серьезнымъ, потомъ опять просвѣтлѣло.

— Помню, помню, я уже внесъ обвинительный актъ. Если бы не такое категорическое сознаніе, то его можно было бы прекратить, но… Впрочемъ, я не сомнѣваюсь, что судъ оправдаетъ этого дурака.

— Откажитесь отъ обвиненія?

— Не знаю. Врядъ ли. Въ такихъ случаяхъ наше положеніе часто является очень щекотливымъ. Въ моей практикѣ уже было нѣсколько примѣровъ, когда эти господа съ цѣлью уйти со службы совершали преступленія, расчитывая попасть либо въ арестантскія отдѣленія, либо года на четыре въ каторгу…

— Здѣсь этого желанія не было, — это чувствовалось по искренности тона, — горячо сказалъ Леонтьевъ.

Помощникъ прокурора помолчалъ и потомъ задумчиво произнесъ:

— Все будетъ зависѣть отъ того, что станутъ говорить на судѣ обвиняемый и потерпѣвшій. Иногда, чтобы спасти не преступника, а глупца, совершившаго однако дѣяніе, которое точно можетъ быть квалифицуруемо закономъ, — приходится обвинять очень горячо, — такъ сказать запрашивать непомѣрную цѣну, и тогда судьи инстинктивно или сбавятъ наказаніе чуть ли не на двѣ трети, или совсѣмъ оправдаютъ. Это, батенька мой, огромная, хотя и невидимая драма, и корень ея въ томъ, что всѣ условія существованія человѣка на земномъ шарѣ сами по себѣ драматичны. Вѣдь счастье и отдѣльнаго человѣка и государства никогда не бываетъ хроническимъ, а только періодическимъ. Впрочемъ, все это философія, отъ которой болитъ голова. Да, да… а дѣло Корзинкина пойдетъ, вѣроятно, на той недѣлѣ…

Въ передней позвонили.

Пришелъ еще городской судья Дравостицкій, очень худой, уже пожилой человѣкъ, съ большими ласковыми глазами.

Воротникъ его сорочки казался слишкомъ широкимъ, — видна была вся шея, поросшая жидкими рыжими волосами. Разговаривая, онъ поворачивалъ голову то вправо, то влѣво и мягко улыбался.

— Да, и я хотѣлъ бы, чтобы война скорѣе окончилась, мнѣ вѣдь осталось только полтора года до амурской пенсіи, а потомъ и на отдыхъ можно…

— А въ самомъ дѣлѣ, Николай Николаевичъ, сколько времени вы здѣсь прослужили? — спросилъ помощникъ прокурора.

— Да вотъ девятый пошелъ, да въ Россіи я десять прослужилъ. Мнѣ ужъ сорокъ три года…

Леонтьевъ посмотрѣлъ на судью и удивился: ему можно было дать не сорокъ три года, а шестьдесятъ.

— Вы вѣдь холостой, ну и ѣхали бы себѣ въ Европу дослуживать пенсію нормальнымъ порядкомъ. Зачѣмъ вамъ деньги? — снова сказалъ помощникъ прокурора.

— Какъ зачѣмъ, я содержу мать, брата-студента, высылаю въ Петербургъ племянницѣ… — и судья застѣнчиво, и съ какимъ-то недоумѣніемъ, улыбнулся.

Въ тонѣ голоса этого человѣка ясно было слышно, что ему совершенно неизвѣстно и непонятно, какъ это можно жить для себя, а не для другихъ. Его хорошіе, дѣтскіе глаза говорили, что онъ изстрадался, но никогда не написалъ ни одного приговора не по чистой совѣсти.

Леонтьевъ захотѣлъ поговорить съ судьей и спросилъ:

— Вотъ вы, такъ сказать, старожилъ… Не правда ли, здѣсь нравы гораздо грубѣе, чѣмъ въ Россіи?

— Нѣтъ, нѣтъ, не скажу этого, — мягко выговорилъ Дравостицкій. — Люди вездѣ одинаковы, только имъ здѣсь тяжелѣе живется, ну они это и вымещаютъ другъ на другѣ, — менѣе развитые на болѣе развитыхъ…

Вошелъ лакей и принесъ на подносѣ три стакана чаю и сухари. Въ передней снова протрещалъ звонокъ.

— Ого! по случаю праздниковъ на гостей большой урожай и, право, я всѣмъ вамъ радъ, ибо за послѣднее время чувствую, что безъ семьи одичалъ, — сказалъ помощникъ прокурора.

Въ кабинетъ торопливой походкой вошелъ еще товарищъ прокурора, — одѣтый въ изящную штатскую пару, красивый и упитанный молодой человѣкъ.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте. Да у васъ тутъ цѣлое собраніе, это пріятно, и все свои, хотя и разныхъ родовъ оружія.

Онъ вынулъ сигаретку, обрѣзалъ ее и потомъ долго раскуривалъ. Минутъ пять онъ только дымилъ, поглаживалъ свои выхоленные усы и молчалъ, видимо подавленный какою-то мыслью. Выждавъ моментъ, когда всѣ замолчали, товарищъ прокурора вздохнулъ и вдругъ заговорилъ очень быстро.

— Сегодня у меня феральный день. Ночью будили… Въ шесть часовъ утра въ тюрьму пришлось ѣхать. Тамъ должны были повѣсить двухъ хунхузовъ, но не повѣсили, ибо ни одинъ изъ арестантовъ не пожелалъ заняться этимъ спортомъ, а настоящаго палача нѣтъ. Ну, слава Богу, полиція прислала начальнику тюрьмы какихъ-то двухъ болѣе чѣмъ подозрительныхъ субъектовъ. Спрашиваютъ ихъ: «Можете?» — «Можемъ», — отвѣчаютъ. — «Почемъ?» — «По сотнѣ за голову». — «Много, довольно съ васъ по четвертному билету». — «Ну тогда вѣшайте сами», — отвѣчаютъ. Начальникъ тюрьмы ихъ спрашиваетъ: «Да вы дѣло-то свое знаете?» Замялись. Наконецъ одинъ говоритъ: «чтобы вѣшать, какъ слѣдуетъ, такъ не вѣшали, а китайцевъ руками давить приходилось»… Только все это, господа, entre nous soi dit^[42]…

Помощникъ прокурора помоталъ головой. Судья нахмурился и почесалъ у себя подъ шеей.

Всего, о чемъ здѣсь потомъ говорилось, Леонтьевъ уже не слыхалъ, хотя и пробылъ еще минутъ двадцать. На улицѣ онъ взялъ извозчика и, сидя въ пролеткѣ, не видѣлъ тѣхъ людей, которые шли по тротуарамъ.

«Вѣшать, какъ слѣдуетъ, такъ не вѣшали, а китайцевъ руками давить приходилось»… — вспомнилъ онъ и подумалъ: «Здѣсь можно только или съ ума сойти, или умереть, но жить здѣсь нельзя и не нужно. Никому и ничѣмъ не поможешь и самъ пропадешь». И вдругъ точно проснулся.

Подъ пролеткой надоѣдливо звякало какое-то желѣзо. Пристяжная хромала. Старикъ извозчикъ все время нахлестывалъ ее кнутомъ. Послѣ каждаго взмаха его руки коренникъ тоже дергалъ. Было очень непріятно и неудобно.

— Ты изъ переселенцевъ? — спросилъ Леонтьевъ извозчика.

— Никакъ нѣтъ.

— Значитъ здѣшній?

— Никакъ нѣтъ, я съ острова^[43].

— Давно окончилъ каторгу?

— Восьмой годъ, какъ на материкѣ.

«И еще восемь пробудешь на материкѣ, но и до самой смерти не забудешь звѣрской философіи: „какъ же я буду жалѣть, если меня не жалѣли“, — подумалъ Леонтьевъ. — Чтобы вѣшать, какъ слѣдуетъ, такъ не вѣшали»…

Пролетку опять дернуло.

— Стой, братъ, получи деньги, я и пѣшкомъ дойду, — сказалъ Леонтьевъ.

Извозчикъ съ недоумѣніемъ на лицѣ натянулъ возжи и остановилъ лошадей.

— На вотъ два двугривенныхъ, мнѣ еще кое-куда зайти нужно.

XI

Новый годъ встрѣчали дома, — вдвоемъ со Штернбергомъ. Поужинали разогрѣтой курицей, чокнулись пивомъ и разошлись по своимъ комнатамъ. Леонтьеву очень хотѣлось увидать во снѣ жену и дѣтей, но почему-то приснился судья Дравостицкій, блѣдный, съ необыкновенно тонкой шеей. Онъ поворачивалъ голову то вправо, то влѣво и произносилъ все одну и ту же странную фразу: «Вы, господа, меня извините, но я разговариваю съ вами только потому, что мнѣ нужно зарабатывать хлѣбъ»… И ничего не было страшнаго ни въ его лицѣ, ни въ голосѣ, но Леонтьевъ проснулся въ ужасѣ, выпилъ стаканъ воды, выкурилъ папироску и долго не могъ успокоиться.

Утромъ, улыбаясь, еще разъ поздравили другъ друга съ новымъ годомъ, а потомъ докторъ уѣхалъ въ лазаретъ. Леонтьевъ остался одинъ. Нездоровилось. Сохло во рту и тошнило. Онъ принялъ мятныхъ капель, походилъ взадъ и впередъ, взялъ книгу, но читать не могъ. И съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ сюда, никогда еще не было такихъ ужасныхъ часовъ, какъ въ этотъ день до прихода Штернберга. Вспомнилось всегда казавшееся ему нелѣпымъ выраженіе: «хоть объ стѣнку головой бейся», и теперь онъ понялъ, что у человѣка, который первый сказалъ это, навѣрное было такое же самое состояніе духа, какъ у него сейчасъ.

Докторъ пришелъ къ обѣду взволнованный.

— Никакъ не поймемъ, что у этого Сороки, — рветъ его, температура понизилась только чуть-чуть; вчера къ вечеру бредилъ, а сегодня почти безъ сознанія. Какъ будто бы брюшной тифъ… Никакія слабительныя не дѣйствуютъ, — сейчасъ же рвота…

— А знаете что, — сказалъ упавшимъ голосомъ Леонтьевъ, — вѣдь въ его болѣзни виноватъ я.

— Здравствуйте наши!.. Это какимъ образомъ?

— Да вотъ на другой день послѣ вашего отъѣзда я посылалъ его ночью на почту. Я очень его торопилъ, онъ, вѣроятно, какъ слѣдуетъ, не одѣлся, ну и простудился.

— А потомъ цѣлую недѣлю былъ здоровъ?

— Какъ будто бы ничего.

— Ну такъ я вамъ скажу, что вы можете успокоиться, и кромѣ того, — самымъ серьезнымъ образомъ, — совѣтую вамъ полечиться самому. Да, да, да…

Послѣ обѣда Штернбергъ ушелъ въ свою комнату и заперся. Леонтьевъ сѣлъ писать годовой отчетъ. Работа подвигалась медленно. Вмѣстѣ съ каждой фамиліей вспоминалось и человѣческое лицо, то скорбное, то озлобленное, то наивное. Вспоминались и фразы, когда-то ими сказанныя.

Слышно было, какъ на кухнѣ Чу-кэ-синъ выскабливалъ ножемъ столъ и напѣвалъ что-то непонятное тоненькимъ, тоненькимъ голосомъ.

Снова начала болѣть голова. Китайская пѣсня рѣзала уши. Было почему-то совѣстно войти въ кухню и сказать: «замолчи». Леонтьевъ одѣлся и пошелъ бродить по улицамъ безъ всякой опредѣленной цѣли. Онъ шагалъ до тѣхъ поръ, пока пяткамъ стало жарко, и вернулся домой только въ двѣнадцатомъ часу ночи.

На слѣдующій день вечеромъ Штернбергъ очень волновался, но молчалъ, а потомъ не вытерпѣлъ и сказалъ:

— Клянусь чѣмъ хотите, что у Сороки заворотъ кишекъ и слѣдуетъ, какъ можно скорѣе, сдѣлать операцію, но вотъ пойди-жъ ты уговори нашихъ colleg^[22], а самъ я не имѣю права…

Штернбергъ пробѣжалъ взадъ и впередъ, вдругъ остановился и добавилъ:

— Хотя… Хотя, я убѣжденъ, что теперь операція ему поможетъ не болѣе чѣмъ мертвому кадило, по всѣмъ видимостямъ уже началось зараженіе крови.

Леонтьевъ отнесся къ этому извѣстію какъ-то тупо и при словѣ «кадило» даже улыбнулся.

Протянулись еще два дня, Докторъ не ночевалъ дома. Леонтьевъ закончилъ отчетъ, а вечеромъ пошелъ погулять и встрѣтилъ помощника прокурора. Тотъ очень торопился и пожалъ ему руку почти на ходу, но потомъ вдругъ остановился и сказалъ:

— Да, вы, кажется, интересовались дѣломъ Корзинкина… Можете радоваться, — сейчасъ оправдали въ чистую. Подсудимый на вопросъ о виновности упрямо твердилъ: «не могу знать», потерпѣвшій выѣхалъ въ какія-то неизвѣстныя страны, а единственный явившійся свидѣтель сказалъ, что грабитель былъ какъ будто помоложе. Я напомнилъ судьямъ, что по законамъ военнаго времени, въ случаѣ признанія факта совершившимся, можетъ быть назначено только одно наказаніе, — смертная казнь. Потомъ защитникъ, молодой и многаго не понимающій прошелся на мой счетъ, разсердилъ предсѣдателя — и чуть было не испортилъ всего дѣла. Но… все хорошо, что хорошо кончается. До свиданія, спѣшу…

Леонтьевъ пошелъ назадъ и съ каждымъ шагомъ чувствовалъ, какъ на душѣ у него вырастаетъ огромная радость, — сильная до слезъ. Дома онъ взялъ истрепанный томикъ Золя — «Проступокъ аббата Мурэ», и когда читалъ, то думалъ, что авторъ, написавшій такую вещь, никогда не можетъ и не долженъ быть забытъ. Къ вечеру пришелъ съ пакетами разсыльный Тюлькинъ и попросился переночевать. Это было даже пріятно, — не такъ остро чувствовалось одиночество.

Настроеніе не падало, только очень болѣла спина, и въ одиннадцать часовъ Леонтьевъ уже легъ на постель. Сонъ не шелъ. Рисовался разметавшійся въ жару Сорока, потомъ пришли въ голову мысли о женѣ. Онъ попробовалъ читать, но не могъ сосредоточиться ни на одной фразѣ. Часы чикали особенно рѣзко, и этотъ звукъ мѣшалъ.

Леонтьевъ надѣлъ брюки, закурилъ папиросу и вышелъ въ столовую. Вдругъ на кухнѣ сначала захрипѣлъ, а потомъ закричалъ человѣческій голосъ:

— Дай ему! Хорошенько дай, — еще разъ дай!..

И пока онъ понялъ, что это бредитъ Тюлькинъ, было такъ страшно, что хотѣлось закричать и самому. Овладѣвъ собою, онъ прошелъ въ кухню и потрясъ Тюлькина за плечо. Тотъ зачмокалъ губами и замолчалъ. Къ пяти часамъ утра все тѣло придавила мучительная усталость, какъ послѣ двадцатидневнаго путешествія въ вагонѣ. Леонтьевъ наконецъ задремалъ, но спалъ не долго. Въ десять часовъ онъ уже сидѣлъ за письменнымъ столомъ.

Въ передней позвонили. Пріѣхалъ Штернбергъ. Его всегда щеголеватый сюртукъ былъ измятъ, лицо пожелтѣло, а волосы сбились на одну сторону. Онъ снялъ пальто, вошелъ въ столовую и крикнулъ:

— Ходя! свари мнѣ кофе…

Леонтьевъ вышелъ изъ кабинета.

— Здравствуйте, докторъ, ну что, какъ?.. — онъ хотѣлъ добавить, — съ Сорокой, но почему-то не произнесъ этого слова.

— Да теперь ужъ никакъ. Въ пять часовъ умеръ… Ѣду сюда, внизу, возлѣ квартиры судьи Дравостицкаго народъ. Спрашиваю, что такое, отвѣчаютъ — панихида… Вчера вечеромъ тоже… Должно быть, склерозъ… Вотъ вамъ и нѣтъ двухъ человѣкъ, а черезъ мѣсяцъ можетъ быть и насъ съ вами не будетъ… Ходя, ты мнѣ варишь кофе?

— Ага, капитана, — раздалось изъ кухни.

Леонтьевъ опять вернулся въ кабинетъ, сѣлъ за столъ, обнялъ голову руками и весь затрясся. Слезъ не было. Невидимая сила вдругъ сдавила его шею. Какъ-то согнувшись, онъ пробѣжалъ мимо доктора въ спальню, легъ и закусилъ зубами наволочку подушки.

— Ги, ги, ги… — закричало само горло.

На минуту въ квартирѣ стало особенно тихо.

— Ги-ги-ги-ги-ги… — опять раздалось изъ спальни.

Штернбергъ прислушался, вошелъ и сѣлъ на кровать возлѣ Леонтьева. Онъ уже плакалъ слезами, и вся подушка подъ его лицомъ стала мокрой. Докторъ снова вышелъ и вернулся съ небольшимъ стаканчикомъ въ рукахъ. Обождавъ минутъ пять, онъ сказалъ:

— Вотъ что, выпейте-ка сначала воды, а потомъ я вамъ дамъ брому.

— Нне поможетъ…

— Какъ не поможетъ? — очень даже поможетъ.

Вечеромъ Леонтьевъ сидѣлъ на диванѣ, молчалъ и задумчиво теръ рукою лобъ, а Штернбергъ ходилъ взадъ и впередъ и говорилъ:

— Я не знаю, какія у васъ правила, но знаю, что служить вы не можете. Вы больны, вамъ нужно уѣхать и отдохнуть. Даже офицеровъ въ такомъ видѣ эвакуируютъ. Лечиться вамъ здѣсь нельзя, какъ нельзя лечиться отъ ревматизма въ сыромъ погребѣ. Нужно уѣхать и какъ можно скорѣе. Если вы обязаны прослужить здѣсь три года, то это не значитъ, что вы обязаны въ теченіе этого времени непремѣнно умереть или сойти съ ума. Телеграфируйте, кому слѣдуетъ, подавайте рапорты, требуйте, чтобы была назначена медицинская коммиссія. Если пошло на то, такъ я вамъ скажу, что продолжать работать въ такомъ видѣ даже безчестно, какъ безчестно, напримѣръ, со стороны хирурга приступать къ сложной операціи въ то время, когда у него дрожатъ руки. Онъ тогда скажетъ: «не могу», и вы должны сказать: «не могу».

Когда докторъ ушелъ въ свою комнату, Леонтьевъ сѣлъ за письмо къ женѣ. Вышло цѣлыхъ восемь мелко исписанныхъ страницъ. Онъ уже не щадилъ ни себя, ни ея, а говорилъ только одну правду, которая выболѣла въ сердцѣ.

…«Я чувствую, почти знаю навѣрное, что черезъ два мѣсяца или буду съ тобой, или перестану существовать. Я бы могъ принести себя въ жертву, но всякая жертва должна быть хоть чѣмъ-нибудь оправдана, моя же смерть здѣсь ничего не измѣнитъ. Вмѣсто меня, Алексѣя Алексѣевича, будетъ какой-нибудь Владиміръ Владиміровичъ, — вотъ и все. Здѣсь сейчасъ могутъ жить или очень легкомысленные люди, или глубокіе пессимисты, или машины двадцатаго числа. А кто захочетъ работать производительно и неравнодушно, тотъ черезъ годъ упадетъ, какъ лошадь подъ непомѣрнымъ грузомъ. Я еще не упалъ, но уже шатаюсь. Если бы я захотѣлъ хитрить, и если бы мое сердце способно было окаменѣть, то возможно было бы жить и числиться тѣмъ, что я есть. Но вѣдь числиться не значитъ работать, а потому: или, или… Чѣмъ больше здѣсь будетъ свѣжихъ и добросовѣстныхъ, а главное неозлобленныхъ и сердечныхъ, работниковъ, тѣмъ скорѣе живой грузъ, который они везутъ, пріѣдетъ въ какое-нибудь хорошее мѣсто. Если же тяжесть не будетъ соразмѣрена съ рабочими силами, и ихъ не будутъ подсмѣнять хотя бы такъ, какъ подсмѣняютъ лошадей на конкѣ, то вся повозка станетъ, живой грузъ погибнетъ, начнетъ разлагаться и заразитъ своимъ гніеніемъ и тѣхъ выбившихся изъ силъ, которые его везли…

Я пишу образно, потому что такъ тебѣ будетъ виднѣе и понятнѣе вся картина. А вотъ и не образное. Сегодня ночью умеръ денщикъ того доктора, съ которымъ я живу. Мои мозги отказываются понимать, какое можетъ имѣть, — даже самое микроскопическое, — значеніе смерть этого солдата въ общемъ хаосѣ войны. Я не могу не думать о томъ, что изъ его дѣтей, навѣрное, выйдутъ или нищіе, или разбойники, которыхъ со временемъ будетъ допрашивать такой же слѣдователь, какъ и я, и долженъ будетъ предъявлять къ нимъ обвиненія»…

Слѣдующая недѣля пробѣжала лихорадочно. Леонтьевъ телеграфировалъ, писалъ, ѣздилъ самъ на почту. И когда запечатывалъ пакеты, то руки у него тряслись, а глаза горѣли, какъ у голоднаго, который прикасается къ очень вкусной пищѣ.

XII

— Спустите сорочку, — сказалъ старшій врачъ, потомъ отвернулся и началъ скатывать изъ бумаги тоненькій стержень.

Другой, молодой, угрюмый докторъ сидѣлъ возлѣ стола и что-то писалъ. Третій, съ черненькой бородкой стоялъ, облокотившись о печку, и, видимо, очень скучалъ. На подоконникѣ сидѣлъ еще кандидатъ на судебныя должности, болталъ ногами и съ большимъ любопытствомъ слѣдилъ за движеніями докторовъ.

— Повернитесь къ свѣту, — опять сказалъ старшій врачъ и началъ легонько водить бумагой по тѣлу Леонтьева.

Черезъ нѣсколько секундъ на этихъ мѣстахъ появились красноватыя полосы.

— Запишите, Ѳедоръ Альбертовичъ, что на кожѣ наблюдается въ сильной степени дерматографизмъ, — сказалъ старшій врачъ и затѣмъ, уже обращаясь къ Леонтьеву, продолжалъ тѣмъ же ровнымъ голосомъ, — откройте ротъ. Больше. Такъ.

Леонтьевъ вдругъ почувствовалъ нестерпимое щекотаніе въ горлѣ и позывъ къ рвотѣ. Онъ зарычалъ и невольно оттолкнулъ руку доктора.

— Нѣтъ, вы ужъ, пожалуйста, не толкайтесь. Ѳедоръ Альбертовичъ, — рефлексы слизистыхъ оболочекъ понижены. Теперь сядьте…

Затѣмъ Леонтьева попросили лечь. Онъ исполнялъ все покорно и только ежился отъ холода. Было странно, что старшій врачъ, человѣкъ, хорошо знакомый и любившій пошутить, теперь говоритъ съ нимъ другимъ, серьезнымъ голосомъ, и глаза его смотрятъ озабоченно и строго, какъ у предсѣдателя юридической коммисіи на государственномъ экзаменѣ. И такъ же, какъ и на экзаменахъ, билось тяжело и неровно сердце.

Черезъ два дня Леонтьевъ уже зналъ навѣрное, что поѣдетъ въ отпускъ. Нужно было сдавать участокъ Камушкину. Леонтьевъ не любилъ этого резонерствующаго холоднаго чиновника и все-таки отъ души сожалѣлъ его за то, что онъ остается здѣсь. Разставаться со Штернбергомъ было очень нелегко. Поражало и удивляло, что докторъ радуется за него и совсѣмъ не печалится о себѣ.

— Вотъ, вы не вѣрите, а я, ей Богу, не хочу возвращаться въ Россію, — говорилъ Штернбергъ. — Въ Россіи у меня остался только одинъ родственникъ, — это оскорбленное самолюбіе. Тамъ вѣдь съ этимъ чувствомъ расправляются коротко и просто. Ну, а здѣсь сейчасъ не до того… Городъ нашъ, дѣйствительно, публичный городъ, но я надѣюсь очень скоро очутиться или въ дѣйствующей арміи, или во флотѣ. Итакъ, пожалуйста, не сожалѣйте обо мнѣ…

Страшный морозъ былъ. Окна въ вагонахъ заледенѣли, колеса были пушисты отъ инея, — но Леонтьевъ до самаго третьяго звонка, въ одной тужуркѣ, стоялъ на площадкѣ и смотрѣлъ на Штернберга и на всѣхъ суетившихся людей. Не вѣрилось въ свое счастье, и предстоящіе двадцать дней пути казались легкими и прекрасными.

Когда поѣздъ тронулся, Леонтьевъ ушелъ въ свое купе и не хотѣлъ смотрѣть въ окно, чтобы не видѣть надоѣвшихъ зданій и мѣстъ. Здѣсь сидѣли два офицера.

— Въ Харбинъ изволите ѣхать? — спросилъ одинъ изъ нихъ.

— Нѣтъ, дальше, — въ Россію.

— Вы счастливый человѣкъ, — сказалъ другой.

— Дда, — отвѣтилъ Леонтьевъ и, чтобы не показать вдругъ охватившаго его волненія, вышелъ въ корридорчикъ.

Безконечный гулъ поѣзда успокаивалъ нервы. Иногда казалось страннымъ, что есть люди, которые никуда не ѣдутъ, а тишина на маленькихъ станціяхъ давила уши. Другая, новая жизнь начала биться въ сердцѣ, когда миновали Челябинскъ. Но здѣсь каждый новый пассажиръ непремѣнно начиналъ разспрашивать о томъ, что дѣлается на востокѣ, и отвѣчать одно и то же нѣсколько разъ было утомительно. Иногда даже хотѣлось выбраниться.

Встрѣчалось много воинскихъ поѣздовъ. И было стыдно, сидя за стаканомъ кофе, глядѣть изъ окна вагона-ресторана на жующихъ хлѣбъ солдатъ. Было стыдно, что онъ ѣдетъ оттуда и въ express’ѣ^[44], а они туда и въ красныхъ громыхающихъ коробкахъ.

Гдѣ-то за Уфой долго стояли. Леонтьевъ вышелъ на площадку и смотрѣлъ на безконечный протянувшійся по второму пути поѣздъ. Неуклюжіе длинноволосые солдаты въ разноцвѣтныхъ рубахахъ, въ мундирахъ въ накидку и въ папахахъ, которыя какъ-то особенно шли къ ихъ лицамъ, толпились съ чайниками въ рукахъ возлѣ домика съ надписью: «кипятокъ безплатно». Одинъ, похожій на Сороку, остановился и, приложивъ руки ко рту, закричалъ:

— Та, Игнатъ, бижи швыдче, а то усю воду заберутъ.^[45]

Леонтьевъ посмотрѣлъ на него и спросилъ:

— Якои вы губерни, дядьку?^[46]

Солдатъ поднялъ голову.

— Кыевськои… Ти и вы-жъ, мабуть, Кыевськои… Та, Игнатъ, бижи швыдче…^[47]

Вагонъ дрогнулъ и мягко двинулся. Леонтьевъ еще долго оставался на площадкѣ, хотя было вѣтренно и сыро. «Что ждетъ ихъ тамъ? — думалъ онъ о солдатахъ. — И какъ представляютъ себѣ ихъ головы въ папахахъ, Манджурію и японцевъ?»

Изъ Самары онъ телеграфировалъ женѣ. Поѣздъ опаздывалъ на четырнадцать часовъ, и поэтому къ Москвѣ подъѣзжали днемъ. Леонтьевъ бѣгалъ взадъ и впередъ по корридорчику вагона. За Подольскомъ онъ уже боялся, какъ бы не умереть отъ разрыва сердца… Черезъ полчаса выступили золотые куполы храма Спасителя, а потомъ раскинулся и весь Кремль.

Къ платформѣ поѣздъ подходилъ очень медленно. Выстроились длиннымъ рядомъ носильщики въ бѣлыхъ фартукахъ, а за ними видна была цѣлая толпа мужчинъ и женщинъ. Леонтьевъ торопливо поворачивалъ голову то вправо, то влѣво, и вдругъ встрѣтился съ дорогими всепонимающими глазами.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. англ. Cakewalk — Кэкъ-уокъ. Прим. ред.
4. укр.
5. укр.
6. укр.
7. укр.
8. укр.
9. укр.
10. укр.
11. укр.
12. укр.
13. укр.
14. укр.
15. укр.
16. укр.
17. укр.
18. фр. Louis Röderer — Луи Рёдереръ. Прим. ред.
19. Пошелъ вонъ.
20. укр.
21. Дикій лукъ, который ѣдятъ китайцы.
22. лат.
23. лат.
24. лат.
25. лат.
26. лат.
27. Необходим источник цитаты
28. фр.
29. лат. Perpetuum mobile — Вѣчный двигатель. Прим. ред.
30. Послушай, братъ.
31. Китаецъ.
32. укр.
33. укр.
34. укр.
35. укр.
36. укр.
37. укр.
38. Спасибо.
39. укр.
40. Шибко — очень.
41. укр.
42. фр.
43. Сахалина.
44. фр. Express — Скорый поѣздъ. Прим. ред.
45. укр.
46. укр.
47. укр.