Г.Б. Слиозберг (Жаботинский)
Во вступительной статьѣ къ автобіографическимъ запискамъ неумѣстно давать біографическій очеркъ. Эта замѣтка — опытъ характеристики человѣка, а не разсказъ о конкретныхъ событіяхъ его жизни. Но есть въ этихъ событіяхъ одна сторона, которая кажется мнѣ, именно для характеристики человѣка, еще важнѣе, чѣмъ его всѣмъ извѣстныя, едва ли поддающіяся перечню общественныя заслуги. Именно эту сторону всегда забываютъ люди, когда видятъ передъ собою собрата, добившагося въ жизни успѣха и признанія; особенно такого собрата, въ духовномъ складѣ котораго нѣтъ ни одной капли злопамятства или горечи, который никогда ни на что не жалуется, у котораго на каждый новый приказъ совѣсти, какъ бы ни былъ тяжелъ этотъ приказъ и какъ бы ни устала душа, есть одинъ только отвѣтъ, и опять съ улыбкой: готовъ, постараюсь. Видя передъ собою такого собрата, людямъ въ голову не приходитъ главное: что жизнь этого человѣка, въ сущности, состоитъ изъ длинной цѣпи лишеній.
Я говорю не только (пожалуй, меньше всего) объ этомъ дѣтствѣ въ Полтавѣ, полномъ суровой борьбы за матеріальное существованіе, когда вся сѣрая земная тяга, отвѣтственность за хлѣбъ и кровъ цѣлой семьи, годами цѣликомъ лежала на отроческихъ плечахъ; ни объ этой молодости на фонѣ петербургскаго университета, знающей только книгу, да ту же гирю заботы о хлѣбѣ для себя и для оставшейся въ провинціи семьи, но не знающей ни одного часа молодого разгула. Гораздо больше поразило меня то, что и послѣ университета заря самостоятельной жизни началась для Сліозберга съ разочарованія, съ полнаго крушенія надеждъ. Онъ былъ по природѣ домосѣдъ и ученый, мечталъ о библіотекахъ и кафедрѣ, а не о рѣчахъ передъ судомъ и не о торгѣ за крохи справедливости съ сильными міра сего. Въ адвокатуру его толкнуло собственное безправіе, невозможность университетской карьеры для еврея; послѣ того, общее наше безправіе заставило его стать общественнымъ борцомъ и заступникомъ. Человѣкъ долга, во всякомъ положеніи честно и до конца проводящій то, что англичане называютъ playing the game, онъ въ это жизнью навязанное дѣло вложилъ всю душу; и не жалуется, и съ благодушной улыбкой говоритъ и о Полтавѣ, и объ университетѣ, и о каждой уступкѣ, которую удалось ему въ жизни вырвать для насъ у слѣпыхъ безумныхъ пастырей, ведшихъ къ пропасти и Россію, и самихъ себя. Но вѣрно кто то сказалъ: призваніемъ человѣка называется то, что не сбылось, и о чемъ онъ на склонѣ жизни тоскуетъ. Только надо прибавить: если такъ, то свято не призваніе — свято служеніе.
Г. Б. Сліозбергъ свято отслужилъ свое служеніе, со спокойной вдумчивой добросовѣстностью, для которой нѣтъ въ начатомъ дѣлѣ несущественныхъ мелочей — все существенно, за каждой мелочью слышится живой человѣческій стонъ. Мѣткое слово на эту тему услышалъ я однажды отъ него самого, слово трогательной, почти наивной скромности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, большой житейской глубины. Шелъ одинъ изъ съѣздовъ Союза еврейскаго полноправія, и онъ былъ не въ томъ лагерѣ, въ которомъ боролся я. Возражая намъ, онъ сказалъ: «Я вамъ завидую, для васъ еврейскій вопросъ есть мечта о будущемъ; но для меня и статья такая то Устава о винной торговлѣ — тоже большой кусокъ еврейскаго вопроса». Г. Б. Сліозбергъ, вѣроятно, не представлялъ себѣ, что въ ту ночь, послѣ засѣданія, мы, его противники, и именно молодежь нашего лагеря, долго бесѣдовали между собою объ этой фразѣ: прозаическая, канцелярская, произнесенная безъ задора, она насъ поразила; напомнила намъ о страшномъ трагизмѣ обыденщины, о томъ, что въ трехъ строкахъ казеннаго текста иногда кроется почти смертный приговоръ надъ сотнями тысячъ, объ огромной идеалистической цѣнности реализма.
Со вздохомъ покорился человѣкъ, рожденный для тихой книжной работы въ четырехъ стѣнахъ, указанію судьбы и сталъ заступникомъ безправнаго еврея и борцомъ противъ безправія. Въ этомъ отношеніи — хотя самъ онъ въ запискахъ ставитъ на первое мѣсто другого замѣчательнаго человѣка съ тѣмъ же складомъ души, барона Г. О. Гинцбурга — народное сознаніе «первымъ» считало Сліозберга. 1891-ый годъ: обслѣдованіе черты осѣдлости съ американской комиссіей Вебера и Кемпстера, результатомъ котораго былъ докладъ сенату въ Вашингтонѣ о причинахъ еврейской эмиграціи. 1900: дѣло Блондеса. 1903: подготовка дѣла о Кишиневскомъ погромѣ. 1904: подготовка дѣла о Гомельскомъ погромѣ. Первые годы Плеве: временщикъ добивается новаго дополнительнаго выселенія евреевъ изъ деревень, но «Гинцбургъ и Сліозбергъ отстояли». 1905: комитетъ помощи жертвамъ ста погромовъ. Въ канцеляріяхъ столицы намѣчается другой погромъ, политическій — исключеніе евреевъ изъ числа избирателей въ Государственную думу, но опять удалось «отстоять», и народная молва опять поминаетъ тѣ же два имени. Потомъ: подготовка дѣла Бейлиса; ЕКОПО, одна изъ крупнѣйшихъ организацій самопомощи въ нашей исторіи; помощь выселенцамъ и бѣженцамъ въ годы великой войны, глава о борьбѣ съ катастрофой тоже, кажется, безпримѣрной со временъ Фердинанда и Изабеллы; и, наконецъ, въ 1915 — указъ о «временной» отмѣнѣ черты осѣдлости. Во всѣхъ этихъ дѣлахъ работало много цѣнныхъ тружениковъ; но ни одинъ изъ нихъ, разсказывая о . тогда пережитомъ и созданномъ, не забудетъ въ первыхъ же словахъ, однимъ изъ первыхъ или часто первымъ, назвать имя Сліозберга. Это — нѣсколько точекъ изъ того, что знала молва, что вошло въ массовую легенду о Сліозбергѣ; но что можетъ знать молва, когда рѣчь идетъ о работѣ, по существу своему закулисной и анонимной? Озабоченная жизнь эта прошла въ десятилѣтіяхъ муравьинаго рытья подъ землею. Огромная сумма крупныхъ и малыхъ и мельчайшихъ достиженій — но я сомнѣваюсь, чтобы и Сліозбергъ самъ ихъ могъ перечислить. Здѣсь удалось въ новый законъ включить еще одно слово, прямо или косвенно облегчающее еврейское ярмо; еще чаще (и еще труднѣй это запомнить) удалось вычеркнуть изъ новаго распоряженія строчку, грозившую новымъ ударомъ: что то похожее, хоть и беру это сравненіе изъ далекой и совсѣмъ не сродной области, на роль сторожа при маякѣ надъ бурунами — сколько онъ лодокъ провелъ въ гавань, сколько спасъ отъ утесовъ, — а числа ихъ и названій вѣдь никто не записалъ.
Знаю, что изъ людей моего поколѣнія и образа мыслей иные, прочитавъ эти послѣднія строки, пожалуй, усомнятся и спросятъ: за все это можно и нужно воздать благодарность — но вправѣ ли вы называть это «борьбою» за право? Мы привыкли называть методъ правовой защиты того времени другимъ именемъ: «штадлонусъ». — Совершенно напрасно создалась такая «привычка». Если употреблять терминъ «штадлонусъ» не какъ бранное слово, а добросовѣстно, то онъ имѣетъ свое строго-опредѣленное значеніе и содержаніе. Оно совсѣмъ не въ томъ, что дѣйствовать приходилось за кулисами, безъ помощи парламента, митинговъ и народныхъ манифестацій. Разница между «штадлонствомъ» и «борьбою» другая. Задача «штадлона» — вызвать перемѣну настроенія въ самомъ власть имущемъ, склонить его лично въ пользу даннаго требованія; все равно, пущены ли въ ходъ ради этой цѣли доводы или просьбы, или «протекція» или подкупъ. Задача политической «борьбы» — собрать, сосредоточить и выявить предъ власть имущимъ такіе факторы давленія, которые вынудили бы его сдаться, совершенно независимо отъ того, измѣнилось ли къ лучшему его собственное отношеніе или осталось по прежнему враждебнымъ. Политическая работа Сліозберга принадлежитъ ко второй категоріи. Ея главными орудіями, кромѣ доводовъ разума и справедливости, была ссылка на законъ, искусное противопоставленіе тенденціи одного правящаго вѣдомства тенденціямъ другого, экономическіе интересы страны; притомъ почти всегда, высказанное прямо или намекомъ, слышалось за этой аргументаціей напоминаніе объ общественномъ мнѣніи за границей и о вліяніи еврейства на этотъ міровой факторъ. Г. Б. Сліозбергъ не «вліялъ», а именно боролся. Если бы въ Россіи былъ тогда парламентъ и свобода печати, всѣ основные документы этой борьбы могли бы съ честью быть использованы, безъ существенныхъ измѣненій, какъ рѣчи съ думской трибуны.
Считаю долгомъ совѣсти оговорить: это я пишу не потому, что хочу «оправдать» автора мемуаровъ или кого бы то ни было отъ укора, якобы таящагося въ словѣ «штадлонусъ». Въ исторической перспективѣ никакого оно не содержитъ укора. Было время, когда «штадлонство» являлось единственнымъ возможнымъ для насъ институтомъ политической самообороны. Еще придетъ время, когда въ національныхъ музеяхъ у насъ будетъ зала портретовъ, съ надписью золотомъ надъ дверью: Штадлонимъ; и будутъ тамъ, между прочимъ, портреты и тѣхъ старателей, о которыхъ съ такимъ уваженіемъ вспоминаетъ Г. Б. Сліозбергъ въ ХѴ-ой главѣ своихъ записокъ. Только автора этихъ мемуаровъ тамъ просто не будетъ — его портрету мѣсто въ другой залѣ, съ надписью: Борцы.
… А можетъ быть — весь этотъ длинный списокъ заслугъ совсѣмъ не такъ важенъ, какъ важна хорошая человѣческая душа. Хорошая, въ полномъ смыслѣ слова, и въ самомъ полновѣсномъ смыслѣ человѣческая. Нѣчто гораздо лучшее, чѣмъ «доброе сердце»: знаемъ мы людей съ добрымъ сердцемъ, которымъ такъ больно глядѣть на людское горе, что они зажмуриваютъ глаза. Тутъ иное: тутъ безконечное неутомимое вниманіе къ ближнему. Сліозберга не нужно «растрогать», да кажется и нельзя: онъ совершенно не сентименталенъ, всегда полонъ юмора и какой то особенной благодушной хитрецы, — всегда знаетъ, что почти въ каждой повѣсти о бѣдѣ есть сто преувеличеній. Сліозберга нельзя обмануть: онъ видалъ виды и, выслушивая плачущаго, нисколько не сомнѣвается, что тотъ, когда подымался къ нему на квартиру по лѣстницѣ, не плакалъ, — словомъ, что по большей части «все это не такъ страшно». Но что ему за дѣло? «Страшенъ» уже самъ по себѣ тотъ фактъ, что человѣку приходится просить другого человѣка о помощи или заступничествѣ; плачетъ ли онъ потому, что иначе не можетъ, или потому, что такъ выйдетъ, по его мнѣнію, убѣдительнѣе — это не важно. Разъ есть въ корнѣ дѣла бѣда, надо помочь. — Почему «надо»? почему всегда я, а не другой? — Врядъ ли Г. Б. Сліозбергъ самъ когда либо ставилъ себѣ такой вопросъ, или пытался на него отвѣтить; что то непохоже на его простую, домашнюю манеру рѣчи, чтобы онъ даже предъ самимъ собою произносилъ тирады о «долгѣ». Просто надо, и кончено; такая натура, иначе не умѣющая. Большой умъ, и въ культурномъ смыслѣ, и въ житейскомъ; и въ то же время черта, которую многіе назовутъ наивностью — коренная, первобытная (или первозданная?) вѣра въ тѣ скрижали, гдѣ начертаны истины основныя и вѣчныя. Съ первыхъ главъ его записокъ это поразитъ читателя: странный человѣкъ, до сихъ поръ говоритъ о кривдѣ съ негодованіемъ, и не стыдится почтительно произносить такія слова, какъ святость правосудія или польза просвѣщенія. Мы отъ этого отвыкли, стали обиходными авгурами; кто нынѣ посмѣетъ безъ ироніи воскликнуть: свобода, равенство, братство! Il fa u t ba isse r la voix, quan d on p a rle d ’E toiles. Но для Г. Б. Сліозберга звѣзды все еще звѣзды, храмы — храмы, и, входя во храмъ, онъ свой обычный всепроникающій юморъ оставляетъ за дверью.
И еще одна черта: большой дворянинъ духа. Это еще встарину я слышалъ у людей, отъ него такъ или иначе зависѣвшихъ. «Если Сліозбергъ о чемъ нибудь съ вами сговорился, онъ будетъ толковать сговоръ такъ, какъ в ы его толкуете, щедро, безъ мысли объ отговоркахъ». — «Съ нимъ легко», говорили мнѣ самые робкіе, — «онъ-то самъ не въ халатѣ васъ принимаетъ, но вамъ какъ будто сразу предлагаетъ: вообразите, что вы въ халатѣ, и давайте разговаривать, какъ два старыхъ однокашника». Гобино гдѣ то сказалъ, что во всѣхъ сословіяхъ попадаются люди, которымъ пристало называться «сынами шаха»: всѣ тѣ, о которыхъ можно разсказать такую сказку, чтобы стоило ее послушать и передать дѣтямъ; гдѣ они выросли, не важно, можетъ быть и на чердакѣ, но Богъ такъ устроилъ, что чердакъ былъ дворцомъ. Ихъ можно узнать по двумъ признакамъ: ихъ слово прочнѣе пергамента, — и босякъ, стоя предъ ними, чувствуетъ себя тоже бояриномъ.
«Еврейскія» ли все это черты? Право не знаю; никогда не задумывался о томъ, національна ли сущность этической нашей природы, и не собираюсь задуматься. Когда Натану мудрому кто то въ восторгѣ сказалъ: «вы — истинный христіанинъ», старикъ отвѣтилъ (Поссартъ произносилъ это съ легкой лукавой улыбкой): «W ohl uns! D enn w as m ich E uch zum C hristen m acht, das m acht E uch m ir zum Juden…» Но и того нельзя забывать, что, если сказываются на насъ, и тяжело, вѣка внѣшняго униженія, то не могутъ не сказаться и вѣка духовной муштры, которая, по всенародности своей, даже въ Китаѣ себѣ не видала подобной. Когда предки древнѣйшей изъ династій Европы еще не знали облика буквы, наши дѣды съ малолѣтства переживали споръ Гиллеля съ Шаммаемъ. Даромъ и это не проходитъ, семьдесятъ поколѣній тренировки духа надъ проблемами добра и зла, совѣсти и права. «Сыны шаха» есть у всѣхъ народовъ; у насъ рѣже, говорятъ, чѣмъ у другихъ — но, въ сущности, если бы не трагедія внѣшней нашей исторіи, у насъ- то имъ, собственно, и мѣсто.
Въ гражданской душѣ Г. Б. Сліозберга есть одна сторона, о которой я судить не компетентенъ: культъ отечества и самое понятіе отчизны мы переживаемъ по разному. Я, впрочемъ, знаю не мало твердыхъ сіонистовъ, которые могли бы взять у него съ пользой урокъ теплаго и родного отношенія къ коллективному подвигу, совершающемуся въ Палестинѣ; и съ еще большею пользой — урокъ пониманія сути и размаха сіонистской идеи. Но дѣло не въ томъ. Чувство родины есть не признаніе и не симпатія, а стихійная эмоція, съ которой спорить невозможно; и даже обсуждать ее не можетъ человѣкъ, магнитный полюсъ котораго лежитъ въ другой широтѣ. Россія для Г. Б. Сліозберга — основная субстанція всѣхъ его помысловъ и мечтаній въ сферѣ общественнаго и государственнаго бытія; притомъ она, въ его представленіи, не есть и никогда не была твореніемъ одного только русскаго народа, — весь секретъ и залогъ ея величія въ томъ, что она — Commonwealth of Nations, община народовъ, для которыхъ такъ же безсмысленно было бы «слиться», какъ было бы гибельно разойтись; и, въ частности, онъ не мыслитъ Россіи безъ еврейскаго вклада, и для себя не пріемлетъ еврейскаго будущаго внѣ ея сферы. Все это человѣку моего строя такъ же трудно оцѣнить, какъ съ той стороны трудно проникнуть въ обратную концепцію: что величайшія страны міра, грандіознѣйшія наши переживанія тамъ, неоцѣнимѣйшіе взносы наши въ ихъ цивилизацію — что все это лишь эпизоды на пути нашемъ отъ древней своей государственности къ новой собственной государственности, — «только песчинки у берега Чермнаго моря, гдѣ раскинулъ Израиль свои золотые шатры». Исторія скажетъ, которое изъ двухъ этихъ пониманій «красной нити» еврейской судьбы глубже и дѣйствительнѣе. Но пусть при этомъ скажетъ исторія, что это различіе двухъ умонастроеній намъ не мѣшало чтить высокія качества сердца и духа и вѣрную службу народной нуждѣ.
В. Жаботинскій.
- ↑ «Фельетоны»; Берлин