З. А. Венгерова
правитьГюисманс Ж. К. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3: В пути: Роман / Пер. с фр. Ю. Спасского
I
правитьГюисманс — голландец по происхождению. Его отец и дед были известные живописцы, и в самом романисте очень живо сохранилась эта связь с фламандской живописью. Он внес во французский роман черты, ясно показывающие в мудрящем и мудреном декаденте потомка голландских мастеров живописи. Гюисманс добровольно суживает горизонт своего наблюдения, но в этой ограниченной сфере обнаруживает чудеса наблюдательности, он предается микроскопическому исследованию мельчайших подробностей и уподобляется терпеливому голландскому художнику, для которого дорога каждая морщинка на лице человека, каждое пятнышко на чешуе рыбы, на шелухе луковицы. Чисто национальной чертой является, несомненно, и основное настроение творчества Гюисманса — его способность углубляться всецело в созерцание внешних предметов и внешних форм жизни, как бы не подозревая или намеренно игнорируя их внутреннее содержание. И, наконец, Гюисманс обнаруживает чисто голландскую любовь к предметам, особое понимание неодушевленного мира, его спокойных и вечных красот, успокаивающих от созерцания душевного мира людей.
Когда мы читаем у Гюисманса, особенно в первых его повестях, виртуозные описания какой-то странно неподвижной действительности, воображению невольно рисуется голландскийживописец, посвятивший всю свою жизнь изображению небольшого куска сыра, рыхлого и нежного, поддернутого голубоватыми жилками и рядом с ним ломтика сочного лимона — целый мир равнодушной, бесцельной и по-своему прекрасной действительности.
Первые произведения Гюисманса относятся к семидесятым годам, ко времени господства литературной школы, возводившей наблюдение действительности в идеал. Примкнув к ней, он мог оставаться верным художественным традициям своей родины и своей семьи, писать натуру безразличную, мелкую, будничную и дать волю своему скептическому отношению к жизни, своей склонности ограничиваться внешними формами, не углубляя их содержания. Из склонности к миниатюрной живописи вышел весь натурализм Гюисманса. Великие мастера реализма, Флобер и Гонкур, имели сравнительно меньшее влияние на Гюисманса своим философским миросозерцанием; гораздо ближе ему по духу был Золя, его непосредственный учитель. Изображение гангрены человеческих пороков, забвение высших истин в погоне за бесконечно малым, мрачный фон холодного пессимизма, отсутствие веры в людей — все это роднило Гюисманса с творчеством Золя. Идя по следам этого учителя, он как бы возвращался к тому же однообразному изображению кусочка сыра, только более острого и тонкого на вкус, более изъеденного червями.
Такое впечатление безотрадной голландской живописи, не жизнерадостной, как кермесы Рубенса, а унылой, какnature-morteСнейдерса, производят первые романы Гюисманса: «Марта», «Сестры Ватар», «Семейный очаг» и другие.
II
правитьВ своих натуралистических романах Гюисманс дошел до конца по пути, намеченному Золя, но он же оказался первым мятежником против узости материалистического искусства. В 1884 г. появилась его книга «Наоборот», означающая собой полный перелом в настроениях, во всем душевном складе Гюисманса.
Подобно тому как «Наоборот» представляет жизнь и искусство"наизнанку", так"Бездна"естьрелигиянаизнанку. Чистая и непосредственная вера недоступна художнику-декаденту, но душа его охвачена мистицизмом. Гюисманс ищет удовлетворения в том, что противоположно религии, исходя все-таки из религиозного чувства, — в демонизме, который в своих крайних выражениях есть тоже служение Богу, только служение «наоборот».
«Бездна» — странная и тревожная книга, истинный плод декадентской эпохи. В ней соприкасаются крайности порока с мистическим экстазом, она свидетельствует о глубоком нравственном разложении, на почве которого вырастают, однако, бледные цветы веры и надежды. Истина и вымысел переплетаются каким-то непонятным образом, автор говорит о несомненных фактах действительности, обставляет свои рассказы об еретиках подавляющей массой документов, дает в своей книге целый курс демонологии, описывает в смелых картинах все виды служения демону вплоть до омерзительных подробностей черной мессы.
Центр действия «Бездна» помещен в очень странном и очень высоком месте: на высотах Парижа, в колокольне башни Сен-Сюльпис, живет звонарь Каре, влюбленный в свои колокола, поддерживающий традиции этого вымирающего искусства, окруженный средневековыми сочинениями о колоколах и совершенно забывший на своей высоте о жизни, текущей внизу. К нему приходят от времени до времени его друзья, романист Дюрталь и доктор Дез Эрми, и тогда на высокой башне, за мирной и скромной трапезой, обсуждаются высокие религиозные проблемы, говорится о некоторых непонятных течениях Средних веков и о том, как эти течения возродились в современности. Каре первый дает сведения о странном культе сатаны, существующем в современной Франции, а Дюрталь, пользуясь его указаниями, выслеживает сатанизм, сам увлекается им под влиянием прельстившей его жрицы демонизма, и, при каждой новой встрече, друзья обсуждают новые подробности, проводят параллель между средневековым сатанизмом и современным и пытаются разобраться в мотивах, вызвавших это странное возрождение забытых учений.
Опять, как и в прежних своих романах, Гюисманс рисует два параллельных мира: с одной стороны, развертывается жизнь средневекового еретика Жиля де Ре, и благодаря историческойперспективе все преступления этого рыцаря зла являются смягченными и возбуждают более всего изумление неистощимостью своей преступной фантазии. Дерзновение, садизм и какое-то особое влечение к величию, даже и тогда когда оно обращено на зло, — таковы основные черты, которыми Гюисманс объясняет психологию средневекового служителя сатаны, воспроизводя ужасающую и грандиозную картину его пороков, преступлений и конечного раскаяния. Но, переходя в область современности и рисуя культ новейших служителей сатаны, Гюисманс утрачивает объективность изложения, и сатанизм выступает в его описаниях с необычайной и тревожной силой, достигает крайних пределов развращенности, но становится в то же время понятным, как какое-то безумное стремление к бесконечному, как решимость достигнуть его на путях зла, если другие пути закрыты. Средневековые черты демонизма отмечают собой все поступки «одержимых», которых описывает Гюисманс. Чувственная сторона демонизма во всей своей наготе и во всем своем уродстве воспроизведена в истории любви Дюрталя к истеричной и порочной до последней степени жрице сатаны Гиацинте Шантелув, для которой немыслимы никакие чувственные увлечения, не имеющие пряной примеси богохульства. Противоположная черта — мистический экстаз демонизма — воплощен в священнике Докре, величественном и спокойном служителе сатаны, доходящем в своем святотатстве до того, что у него татуирован на подошвах крест для того, чтобы его постоянно попирать ногами. В этом крайнем проявлении демонизма чувствуется уже несомненное религиозное влечение.
Самые описания культа сатаны и жизни его жрецов и жриц полны омерзительных подробностей и в сущности имеют только документальный интерес. В передаче их художник отступает на второй план перед историком, которому важно ранее всего закрепить все подробности изучаемого явления. Эрудиция мешает художественному впечатлению книги, превращая его некоторым образом в любопытный памятник эпохи. Самым интересным является не содержание романа Гюисманса — любопытные факты, которые он собирает, можно найти в любом курсе демонологии и в рассказах о средневековых процессах ведьм, изобилующих подробностями о «суккубах» и «инкубах». Интересно, главным образом, настроение, создавшее книгу, те отчаянные поиски божественного, которые временно привели художника-декадента к духу зла. Конечно, этот путь не дал Гюисмансу успокоения. «Бездна» кончается, как и прежние литературные искания Гюисманса, отрицанием придуманной схемы спасения. Узнав всю сущность современного сатанизма, присутствовав при омерзительном зрелище черной мессы, Дюрталь с отвращением отходит от познанного им учения, разрывает всякие сношения с Гиацинтой и опять остается один в открытом море сомнений, с новым разочарованием в душе, еще глубже проникнув в грязь современности. Горькие и презрительные замечания по адресу современников заключают роман.
Гюисманс — блестящий представитель положительной стороны декадентства. Его творчество преисполнено благородного пессимизма; он беспощадный обличитель жизни и с особым наслаждением рисует в период своего натурализма грязь жизни, а в позднейших романах — бездну порочности, на которую способен человек; у него есть неподдельное отвращение от буржуазных идеалов, развративших Францию гораздо больше, чем всякие пороки. Из этого пессимистического отношения к действительности исходит разрушительная роль Гюисманса в частности и декадентства вообще по отношению к прежним формулам искусства: принижая жизнь, показывая, что каждое ее явление оскорбительно для высших сторон человеческого духа, Гюисманс обнаруживает тем самым призрачность искусства, рабски подражающего природе. После декадентского отрицания жизни невозможен возврат к материализму, к раскрытым во всей своей ограниченности формулам реализма.
Другим драгоценным в художественном отношении качеством Гюисманса является необычайная тонкость и восприимчивость его эстетического чувства. Отстраняя от себя все другие источники вдохновения, он культивирует в себе исключительно вкус, изощряя его до виртуозности, чуждой писателям прежних направлений, быть может более глубоким в идейном отношении. Гюисманс как бы дал основной тон всей последующей декадентской литературе, указывая на скрытые, неведомые оттенки ощущений, анализируя соотношения красок, звуков и настроений, создавая «гаммы ликеров», музыку красок, возводя мир внешних чувств в какой-то волшебный чертог, где внешняя красота в сочетаниях звуков, форм и красок соответствует таинственнымпроцессам души и создает одной только силой воображения красоту, не взятую из действительности, а созданную внутренней жаждой прекрасного.
И еще одна, третья, черта дополняет у Гюисманса декадентский идеал. На ряду с отрицанием жизненной пошлости и с необычайно тонким развитием вкуса мы замечаем у него полное отсутствие категорических выводов. Он создает новые, в высшей степени оригинальные схемы жизни, выдумывает новые рамки для человеческого существования, восстановляет отброшенные скептическим разумом религиозные и еретические идеалы; но, доводя до конца свои эстетические и нравственные утопии, он сводит их на нет, показывает, что удовлетворение одних лишь требований вкуса так же мало ведет к абсолютному, как всякие положительные теории. Гюисманс не фанатик создаваемых им эстетических идеалов. Всегда, развивая свои схемы, он как бы предполагает возможность совершенно противоположных и столь же призрачных, как и его собственные. В этом скептицизме, ничего не предрешающем и допускающем все, кроме узкого и пошлого, одна из сильных сторон декадентства, умеряющего своим эстетическим чутьем все крайности догматических учений.
Но из этих же несомненных литературных достоинств Гюисманса вытекает и то, что отмечает его творчество печатью декадентства в роковом значении этого слова. Преобладание вкуса над всеми другими качествами ума означает отсутствие святыни в душе художника. За всеми отрицаниями Гюисманса, за его пессимистическим отношением к действительности не чувствуется не только высших критериев, оправдывающих его неудовлетворенность жизнью, но даже и стремлений идеалистического характера. Красота, которая как будто заменяет для него всякую другую святыню, привлекает Гюисманса чисто внешним образом: известного рода искусственное сочетание линий, красок и звуков приятны его уставшим нервам и изощренному вкусу, но он им не придает символического значения, не видит в них отражения недоступных разуму истин, не видит в красоте ее тайны, ее божественного начала. Вследствие этого, настроения Гюисманса, при всей их оригинальности и художественности, не глубоки. В них не отражается творческая тоска души, больной несбыточным влечением к таинственному и божественному, в них рисуется лишь психология разочарованного, скучающего человека, который ищет исхода в новизне ощущений, как неврастеники наших дней ищут забвения в опиуме и гашише. Все творчество Гюисманса носит болезненный характер, оно не открывает новых горизонтов усталой душе, не зовет к небу властным голосом, а усыпляет больное человечество странными сказками, ласкает обоняние ароматом ядовитых цветов, говорящих о тлене.