Грёза (Ясинский)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Греза |
| Дата созданія: май 1881 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 297. |
Павелъ Иванычъ Гусевъ сидѣлъ въ креслѣ послѣ хорошаго домашняго обѣда, положивъ короткія руки на животъ и уронивъ на грудь большую голову, съ двойнымъ жирнымъ подбородкомъ.
Было тихо въ домѣ, маленькомъ, деревянномъ, какихъ много за Таврическимъ садомъ. Жена Павла Иваныча безшумно, какъ тѣнь, сновала по комнатамъ, чтобы укротить дѣтей, которыя и безъ того вели себя отмѣнно благонравно, и лицо ея, желтое и въ мелкихъ морщинкахъ, выражало почти ужасъ, а губы, безкровныя и подвижныя, шептали угрозы, сопровождаемыя соотвѣтственными жестами.
Только со стороны Таврическаго сада доносились звуки плохого оркестра, нарушая благоговѣйную тишину, которою окружали счастливаго отца семейства его трепетные домочадцы.
А онъ дремалъ.
Ему грезилась его молодость, и яркія картины пестрой толпой обступали его, выплывая изъ сумрака прошлаго.
Почти у самаго моря раскинулся городокъ Тихій. Мѣсто плоское, ни деревца вокругъ, только степь. Пять церковокъ бѣлѣются, какъ фарфоровыя игрушки, подъ яснымъ небомъ, гдѣ горитъ солнце, обильно проливая лучи свои на землю. Въ каменныхъ лавкахъ, надъ дверями которыхъ здѣсь и тамъ краснѣются куски кумача, спятъ купцы. Греки, съ желто-смуглыми лицами, играютъ на улицахъ въ шашки. Плетется старуха въ безобразныхъ лохмотьяхъ и ведетъ за руку голую дѣвочку съ дикими глазенками. Вездѣ закрыты ставни. Лѣнь окутала и повила городокъ, наполнила собою его атмосферу, точно незримое облако; нѣтъ здѣсь человѣка, который не зѣвалъ бы и не кисъ въ эти мучительные дни лѣтней истомы благословеннаго юга.
Но въ чистенькомъ домикѣ, съ цвѣтниками, поливаемыми аккуратно утромъ и вечеромъ и освѣжительно благоухающими, въ особенности когда съ моря потянетъ вѣтеркомъ, бодрствуетъ живое существо.
Павелъ Иванычъ знаетъ, кто это. Посвистывая, смотритъ онъ въ окно на пыльную улицу, гдѣ курица вырыла ямку и купается въ ней; или — вдругъ нетерпѣливо вскочитъ, ходитъ по комнатѣ съ низенькимъ потолкомъ; подъ нимъ скрыпятъ половицы, а посуда звенитъ въ высокомъ желтомъ шкафу; потомъ онъ останавливается, задумывается, охорашивается передъ зеркаломъ и поглаживаетъ только-что пробившіеся усики, и опять ходитъ, и опять смотритъ на улицу…
Наконецъ, бьетъ желанный часъ. Солнце уже нѣсколько сѣло, и кресты на церквахъ искрятся багровымъ огнемъ. На синемъ небѣ показались облака съ золотисто-розовыми краями, и сѣрая сухая земля начинаетъ чуть-чуть алѣть…
Павелъ Иванычъ торопливо хватается за шляпу (у него была тогда соломенная шляпа съ широкими полями, и онъ находилъ, что она очень идетъ къ нему, къ его чернымъ кудрямъ). Черезъ пять минутъ онъ уже въ чистенькомъ домикѣ съ ароматными цвѣтниками, и его ласково встрѣчаютъ тамъ.
Сердце его усиленно бьется, глаза блестятъ, горятъ щеки, дрожитъ голосъ…
Раичка Муханова была простая дѣвушка. На первый взглядъ ничего не было въ ней особеннаго. Нарядно она не одѣвалась и чаще всего носила коричневое шерстяное платье, точно жаль ей было разстаться съ своимъ гимназическимъ костюмомъ, хоть гимназію она ужъ и окончила. Мудреныхъ словъ она не произносила, не увлекалась модными писателями. Обо всемъ она старалась составлять себѣ независимыя мнѣнія, но мнѣнія эти, когда она ихъ высказывала, не поражали и казались заурядными. Книги читала долго, со стороны можно было подумать, что онѣ ей въ тягость, и она надъ ними скучаетъ. Шекспира она читала цѣлый годъ. Многое ее и совсѣмъ не интересовало. Раскроетъ книгу, прочитаетъ страницу, скажетъ: «ну, это что-то не по мнѣ», и ужъ больше не станетъ читать. У ней были подруги, и она ихъ любила, но эта любовь никогда не выражалась пламенно. Онѣ повѣряли ей свои «тайны», но у ней самой тайнъ не было, а если-бъ и были, едва ли бы она стала выдавать ихъ. Отецъ и мать полагали, что у ней холодная натура и что изъ нея выйдетъ чудесная жена и мать семейства. Она улыбалась, когда они заговаривали съ нею о замужествѣ и отмалчивалась. Вообще, она была молчаливая, и мать разсказывала, что Раичка иногда напролетъ просиживаетъ ночи у окна и неподвижно смотритъ вдаль широкими глазами. Наружность у ней тоже была не особенная. Обыкновенный глазъ, близорукій, ничего не увидѣлъ бы выдающагося на этомъ почти некрасивомъ лицѣ, съ большимъ лбомъ, открытыми висками и блѣдной, загибающейся на концахъ книзу линіей тонкаго рта. Но было что-то нѣжное и хорошее въ ея глазахъ. Цвѣта они были неопредѣленнаго, не то сѣрые, не то синіе, сегодня кроткіе и задумчивые, завтра строгіе и проницательные. Ноздри узкаго прямого носа были тонко очерчены и придавали что-то сосредоточенное ея лицу, обыкновенно немного наклоненному, не блѣдному и не румяному, обрамленному густыми русыми волосами.
Павелъ Иванычъ сначала дичился Раички. Онъ былъ застѣнчивый молодой человѣкъ. Онъ улыбался, встрѣчаясь съ нею, шаркалъ ногой, предлагалъ вопросы о томъ, напр., какъ она поживаетъ и здоровы ли ея родители. Потомъ привыкъ. Вела она себя ровно, не кокетничала, не робѣла, и съ ней ему скоро стало легко и свободно. Хоть онъ и не отличался особеннымъ уваженіемъ къ женщинамъ и, бывало, оставаясь съ какой-нибудь смазливенькой особой наединѣ, сейчасъ же сооружалъ мысленно смѣлый планъ во вкусѣ Зола, — неприводившійся въ исполненіе, — тѣмъ не менѣе, во время разговоровъ его съ Раичкой ни одна пошлая мысль не приходила ему на умъ и ни одна легкомысленная фраза не срывалась у него съ языка.
Онъ полюбилъ ее незамѣтно; и когда однажды пришлось ему уѣхать изъ Тихаго на недѣлю, онъ такъ тосковалъ, сердце его такъ рвалось къ Раичкѣ, что онъ удивился, радостный испугъ охватилъ его. Но онъ не посмѣлъ ей сказать объ этомъ. Первая любовь робка.
А Раичка любила его? Можетъ быть. Глаза ея нерѣдко съ лаской останавливались на немъ. Отчего бы и не полюбить его? Ему было всего двадцать два года, плѣшь еще не образовалась на головѣ, онъ еще не ожирѣлъ, мечталъ о дѣятельности на пользу общую, умѣлъ говорить, когда одушевится, красно и благородно, со слезами въ голосѣ. Положительно, она любила его.
Ей было, во всякомъ случаѣ, не скучно съ нимъ. Неразговорчивая съ другими, она толковала съ нимъ по цѣлымъ часамъ. Съ нимъ она переставала быть одинокой, и онъ это чувствовалъ и радовался. Къ бесѣдамъ ихъ не то снисходительно, не то съ недоумѣніемъ прислушивались родители Раички — отецъ съ сѣдой бородой, крючковатымъ носомъ и красивыми карими глазами, и мать, пожилая дама, полная, съ припухшими вѣками, съ доброй усмѣшкой нѣсколько искривленнаго рта. По выраженію ихъ лицъ было видно, что они догадываются, какая невысказанная тайна связываетъ молодыхъ людей и влечетъ ихъ другъ къ другу…
Любимою темою Раички былъ разговоръ о людской неправдѣ. Говорила она, повидимому, спокойно, но Павлу Иванычу всегда при этомъ чудилось, что сердце ея бьется шибко, шибко.
— По какому праву вы, господа, судите да рядите обо всемъ? — вмѣшивался иногда отецъ Раички, улыбаясь и глядя вдаль, постариковски чуть прищуривъ глаза. — Поживите сначала, наберитесь опытности, чтобъ васъ уважали… Научитесь копѣйку добывать! Вотъ хоть этакой домишка постройте! Чтобъ онъ вашъ былъ… Тогда и увидите, каково жить! Эхъ вы! Мечтатели!
Онъ вставалъ и, посмѣиваясь, уходилъ въ садикъ, понуривъ красивую голову и ступая неразгибающимися ногами, обутыми въ тяжелые сапоги.
«Да, по какому праву?» — спрашивалъ себя теперь Павелъ Иванычъ. Тогда онъ вмѣстѣ съ молодой дѣвушкой считалъ неумѣстнымъ этотъ вопросъ. Раичка, эта умная головка, улыбалась только на слова отца, потому что нельзя было, вмѣсто отвѣта, вынуть изъ груди сердце и показать, какія чувства согрѣваютъ его, и нельзя было объяснить, какъ эти чувства проникли въ него и наполнили его собою, и почему просятся наружу. Инстинктъ это, что ли? Но какъ онъ сложился? Откуда сѣмя его было занесено въ далекій южный городокъ съ лѣнивымъ празднымъ людомъ, равнодушно влекущимъ бремя своей незатѣйливой жизни вплоть до могилы? Какимъ языкомъ должна была говорить жизнь съ ея затаенными неправдами, чтобъ быть услышанной, и какимъ чуткимъ ухомъ надо было обладать, чтобъ услышать ея жалобы и откликнуться на нихъ? Въ семнадцать-то лѣтъ?! Ахъ, Раичка, ты была удивительная дѣвушка!
Случалось, они вмѣстѣ гуляли. Мѣстъ для гулянья было мало, но иногда они ѣздили на взморье или въ степь. Необъятность и красота природы проникала ихъ поэтической радостью, къ которой примѣшивалась неопредѣленная тоска, сладкое, щемящее чувство…
Смотри, Раичка, какъ пѣнятся волны и плещутъ въ песчаный берегъ, набѣгая на него одна за другою съ мѣрнымъ шумомъ. Подъ ногами трещатъ раковины, шуршитъ крупный песокъ. Бѣлые гребни волнъ толпятся и бѣгутъ, ширится даль, на горизонтѣ небо почти сливается съ блѣдно-голубымъ моремъ, которое кажется тамъ совсѣмъ прозрачнымъ, какъ легкій дымокъ. Вѣтеръ играетъ шолковыми лентами на соломенной шляпкѣ твоей, кидаетъ волна соленые брызги, ударяясь въ кремнистый берегъ…
— Хорошо! Очень хорошо-съ! — замѣчаетъ Павелъ Иванычъ.
Раичка молчитъ нѣкоторое время и потомъ спрашиваетъ:
— Павелъ Иванычъ, вы видите — вонъ корабль? Вонъ, на самомъ горизонтѣ? Кажется, греческое судно… Неужто не видите?
Павелъ Иванычъ смотритъ, напрягаетъ зрѣніе и никакъ не можетъ разглядѣть корабля. Но чтобы не отстать отъ Раички по части дальнозоркости, вдругъ объявляетъ, что видитъ.
— А, вижу, вижу! — кричитъ онъ радостно. — Дѣйствительно, греческое!
— А видите, вонъ еще за нимъ, — продолжаетъ Раичка, — вонъ, какъ паутинка, голубенькая этакая черточка, мачта… Видите?
Павелъ Иванычъ опять напрягаетъ глаза, прикладываетъ къ нимъ руку, дѣлаетъ шагъ впередъ, шагъ назадъ и опять ровно ничего не видитъ. Но на этотъ разъ у него не хватаетъ храбрости соврать, и онъ откровенно объявляетъ, что не различаетъ никакой голубенькой черточки.
Раичка съ тоской смотритъ туда, въ туманную даль, и говоритъ:
— Хотѣлось бы мнѣ быть вотъ теперь на томъ кораблѣ… на самомъ дальнемъ… Ахъ, Павелъ Иванычъ!
— Зачѣмъ? — спрашиваетъ онъ.
— Не смѣйтесь… Объяснить не могу… Но только хотѣлось бы… Но, конечно, что за желаніе! У меня часто бываютъ такія желанія! Сама не знаю… Вырваться хочется отсюда?
— Откуда?
— Молчите, Павелъ Иванычъ! У меня скучная жизнь!
Онъ съ тревогой беретъ ее за руку, и они продолжаютъ идти по берегу, а море раскидывается передъ ними необъятное, таинственное, синее, сверкающее подъ золотыми лучами, бросаемыми солнцемъ изъ-за лиловыхъ тучъ.
— Пошлая, скучная жизнь! — повторяетъ Раичка.
Павелъ Иванычъ не соглашается. Напротивъ, жизнь ему кажется весьма поэтической. Правда, чтобы быть вполнѣ поэтической, ей недостаетъ чего-то. Но это «что-то» во власти Раички…
А вотъ они въ степи.
Вездѣ, Раичка, зеленѣетъ трава. Смотри, какъ степь отливаетъ бархатомъ, потомъ желтѣетъ и по ней разливается горяче-янтарнымъ блескомъ закатывающееся солнце. Въ туманныхъ, свѣтящихся багровымъ огнемъ даляхъ исчезаютъ, какъ золотыя точки, волы и чумаки безконечнаго обоза, который тянется, точно гигантская змѣя. Чѣмъ ближе, тѣмъ яснѣе и больше звенья этой живой, туго изгибающейся цѣпи, и наконецъ, можно различать людей, освѣщенныхъ заревомъ заката — въ широкихъ, пропитанныхъ дегтемъ штанахъ и чоботахъ, въ смушковыхъ шапкахъ, — и мѣрно раскачивающіяся головы круторогихъ животныхъ. А небо, синее-синее, уже вспыхнуло мѣстами и тѣшитъ глазъ мягкостью и гармоніею розовыхъ и пурпуровыхъ полутоновъ, прозрачный воздухъ благоухаетъ…
Глаза Павла Иваныча напрасно искали сочувствія во взорѣ Раички.
— Да, хорошо… Но только знаете, Павелъ Иванычъ, человѣкъ все-таки лучше природы!
— Чтожъ, — спрашивалъ Павелъ Иванычъ. — Неужели это исключаетъ возможность любоваться природой?..
— Не то, что исключаетъ, — отвѣчала Раичка, глядя на Павла Иваныча задумчиво, — но дѣло въ томъ… Природа сдѣлала человѣка злымъ… Онъ убиваетъ, ближняго давитъ — все вѣдь благодаря природѣ… А самъ-то онъ, нѣтъ-нѣтъ, да и захочетъ быть хорошимъ… Вотъ и вамъ хочется быть хорошимъ, и мнѣ хочется быть хорошей… Станемъ восхищаться природою, забудемъ, пожалуй, нашъ добрый порывъ… Я, Павелъ Иванычъ, всегда себя на этомъ ловлю.
— Ну, ужъ вы очень строги! — замѣчалъ Павелъ Иванычъ со смѣхомъ.
— Можетъ быть, на этотъ разъ… Но вообще — это справедливо… Это надо обобщить… Я это обдумала и это мое убѣжденіе.
Павелъ Иванычъ начиналъ говорить, что чувство красоты — прогрессивное чувство, что гдѣ нѣтъ этого чувства, тамъ нѣтъ цивилизаціи, нѣтъ идеала, нѣтъ высокаго. Раичка молчала. А онъ приходилъ къ заключенію, что онъ развитѣе ея, что ему доступны восторги, какихъ она не понимаетъ.
Съ нѣкоторыхъ поръ Раичка скучала. Она говорила, что ее томитъ праздность. Она металась и рвалась впередъ, вдаль, а скучная будничность удерживала ее въ своихъ лѣнивыхъ, цѣпкихъ объятіяхъ. Газеты раздражали ее, каждый день принося извѣстія о мірѣ, непохожемъ на тотъ, въ которомъ она жила, полномъ тревоги, дѣятельности, борьбы, и мало даже имѣющемъ, по внѣшности, общаго съ тѣмъ спокойнымъ міромъ неопредѣленныхъ порываній и грезъ, который она сама создала себѣ…
…Былъ осенній вечеръ. На балкончикъ, погруженный въ сумракъ ночи, падали изъ оконъ полосы свѣта, а сквозь виноградную листву виднѣлось черное небо, гдѣ дрожали звѣзды. Клумбы еще были полны цвѣтовъ, и ароматъ пропитывалъ собою влажный воздухъ. Лѣто кончалось, можно было ожидать сѣверовосточныхъ вѣтровъ и вообще непогоды, когда побурѣвшіе листья спадутъ съ деревьевъ и закружатся въ аллеяхъ съ меланхолическимъ шорохомъ.
Раичка и Павелъ Иванычъ сидѣли рядомъ на узенькой скамейкѣ и тихо бесѣдовали.
Въ тонѣ Раички на этотъ разъ больше, чѣмъ когда-нибудь, звучала суровая нота.
— Вы мужчина, къ счастью, и вамъ легче устроиться, — говорила Раичка. — Долго вы будете киснуть въ нашемъ городѣ да ухаживать за барышнями? Говорите же! Я знаю, что вы ничего не дѣлаете и даже ничего не читаете. Не къ лицу вамъ это. А? какъ же такъ, здоровый, сильный, молодой — и сидитъ сложа руки? А тамъ силы нужны, тамъ изнемогаютъ, можетъ быть, тщетно ожидая поддержки… Нѣтъ, Павелъ Иванычъ, прошу васъ, отвѣтьте мнѣ прямо!
Сердце его сжалось. Онъ глянулъ въ мракъ сада, какъ будто въ бездну, которую показывали ему въ перспективѣ, и ему жаль стало тихаго и мирнаго уголка, гдѣ онъ привыкъ жить въ мечтахъ — съ любимой дѣвушкой, окруженный цвѣтами и согрѣтый тепломъ женской ласки.
— Чего вы требуете отъ меня? — сказалъ онъ.
— Будьте послѣдовательны, — отвѣчала она.
— Вы знаете, я хочу быть литераторомъ… — прошепталъ Павелъ Иванычъ.
— Будьте послѣдовательны, — повторила Раичка.
— Мнѣ кажется, — началъ онъ послѣ молчанія, съ дрожью въ голосѣ, — что вы немного презираете меня. Но, право, я не заслуживаю этого. Я чувствую себя достаточно бодрымъ, чтобы… Я все сдѣлаю, что будетъ надо! Раиса! Послушайте! Это вы мѣшаете….
— Я?
— Вы, Раиса! Вы… Я васъ люблю, и всѣ помыслы мои — тутъ, на васъ… Оттого и сижу сложа руки и жду…
Въ окно виднѣлась внутренность комнаты. Лампа ярко освѣщала лица стариковъ, стоявшихъ у преддиваннаго стола, покрытаго красной салфеткой. Старикъ смотрѣлъ на жену съ выраженіемъ удивленія и почти гордости, а старуха радостно качала головой, держа въ рукѣ массивное золотое кольцо съ крупнымъ брильянтомъ. Тутъ-же на столѣ лежали еще золотыя и серебряныя вещицы и маленькіе вѣсы.
— Вотъ, что я вамъ скажу, — начала Раичка, пожавъ руку Павла Ивановича, — папаша и мамаша тоже очень любятъ меня. Но я не могу жить въ этомъ воздухѣ. Мнѣ жаль ихъ, но я ихъ должна бросить. Мнѣ эти заклады спать не даютъ… Это кольцо жидовка сегодня принесла и плакала, разставаясь съ нимъ… Меня давно тянетъ отсюда… Я ненавижу все это… Ахъ, Павелъ Иванычъ, уѣзжайте вы поскорѣе! И какъ только устроитесь тамъ — въ Одессѣ, или Кіевѣ, или Петербургѣ — напишите, я пріѣду къ вамъ…
Голова Павла Иваныча шла кругомъ; ночь, казалось, дышала ему въ лицо, навѣвая истому. Никуда ему не хочется ѣхать, никуда! Онъ всю вѣчность просидѣлъ бы вотъ такъ съ этой милой дѣвушкой.
Онъ хотѣлъ что-то сказать очень чувствительное и краснорѣчивое; но ничего не сказалъ, а только вздохнулъ и крѣпко, съ вспыхнувшимъ лицомъ, поцѣловалъ у Раички руку…
Бывала ли когда-нибудь болѣе блаженная минута въ его жизни? Нѣтъ, она не повторилась, и никогда больше не загорались для него на небѣ яркія звѣзды, что любовно дрожали въ ту ночь…
Черезъ нѣсколько дней онъ уѣхалъ. Раичка махнула ему платкомъ изъ окна и крикнула:
— До скораго свиданія!
А у него больно сжалось сердце, и всю дорогу мерещилось ему ея лицо, освѣщенное кроткими глазами. Онъ говорилъ себѣ:
«Нѣтъ, я не въ состояніи… Не могу… Нѣтъ, я не погублю ея»…
Спустя мѣсяцъ, онъ написалъ ей отрезвляющее письмо, въ которомъ просилъ ея руки.
Отвѣта не послѣдовало.
Это его обидѣло. Онъ написалъ другое письмо, третье. Наконецъ, получилъ двѣ строчки съ просьбой не приставать, такъ-какъ между ними нѣтъ ничего общаго. Губы его похолодѣли, сердце чуть не разорвалось отъ гнѣва, отъ чувства оскорбленной любви.
— Ничего общаго? — переспросилъ онъ вслухъ и скомкалъ письмо. — А!!!
Онъ какъ шальной выбѣжалъ на улицу. На другой день онъ пріѣхалъ на квартиру пьяный, измятый. Онъ развратничалъ и думалъ, что мститъ Раичкѣ.
А время шло.
Теперь Павлу Иванычу тридцать шесть лѣтъ. Одиннадцать лѣтъ ужъ онъ въ Петербургѣ. Онъ остепенился и женатъ на особѣ, которая старше его лѣтъ на десять, но у которой свой домикъ. Она влюблена въ него и считаетъ его знаменитымъ писателемъ: Павелъ Иванычъ осуществилъ мечту своей юности и, дѣйствительно, сдѣлался литераторомъ. Сотрудничаетъ онъ въ одной газетѣ, не то либеральной, не то подлой, и повидимому доволенъ собою и своею обстановкой. Онъ потолстѣлъ, обзавелся плѣшью, судитъ обо всемъ авторитетно и имѣетъ притязаніе обращаться къ обществу съ поученіями съ высоты своей фельетонной трибунки. И весело шутитъ.
Но по временамъ что-то начинаетъ грызть его и терзать. Онъ обманулъ тогда Раичку, струсилъ, и ему стыдно дѣлается при воспоминаніи объ этомъ. Что съ нею? Гдѣ она?
Въ эти минуты раскаянія, внезапно овладѣвающаго имъ, былое выныряетъ передъ нимъ въ ослѣпительномъ заревѣ недостижимаго идеала, оно кажется ему потеряннымъ раемъ, и душа его тоскуетъ, а приличная мѣщанская проза его настоящаго давитъ его страшнымъ гнетомъ, мучитъ, преслѣдуетъ, душитъ, какъ кошмаръ, онъ проклинаетъ ее, эту вѣчную каторгу, на которую самъ обрекъ себя, позорно убѣжавъ съ другаго пути, узкаго, но озареннаго радугой великой любви и, можетъ быть, великаго, страданія.
Минуты эти стали повторяться чаще съ тѣхъ норъ, какъ въ одной пустынной улицѣ Петербурга, въ довольно поздній часъ, онъ встрѣтился съ женщиной, фигура которой напомнила ему Раичку. Женщина была одѣта въ черное. Сердце его сильно забилось, и онъ бросился за нею. Она подозрительно оглянулась и ускорила шагъ. Она, Раичка! Павелъ Иванычъ прибавилъ шагу. Но она юркнула въ ворота проходнаго дома и исчезла.
Вотъ и теперь некстати посѣтила его эта греза о прошломъ и сожалѣніе о томъ, что благоразумная судьба устроила все иначе. Рѣсницы его сомкнутыхъ глазъ намокли отъ слезъ. Онъ поднялъ голову и, чтобъ разсѣяться, рѣшилъ пройтись по Таврическому саду.
Но за дверями его кабинета послышался шорохъ юпокъ, осторожный и робкій, точно кто подкрадывался. Павелъ Иванычъ насторожилъ ухо. Шорохъ смолкъ. Павелъ Иванычъ подумалъ, что слухъ обманулъ его и повернулся въ креслѣ. Шорохъ возобновился, и притомъ гораздо смѣлѣе. Павелъ Иванычъ, прищурившись, сталъ смотрѣть на двери. Вдругъ въ замочной скважинѣ сверкнуло любящее око его жены. Тогда онъ поспѣшно сомкнулъ опять вѣки и сдѣлалъ видъ, что продолжаетъ спать.