Грёза (Накрохин)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
| ← Чиновникъ | Греза | Стихія → |
| Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 206. |
День приходилъ къ концу. Гдѣ-то за горизонтомъ убавилось свѣта, — и все небо, блѣдное, холодное, приняло смутный сумеречный оттѣнокъ. И казалось, безмолвныя снѣжныя поляны, неподвижныя, покрытыя сверху до-низу инеемъ деревья, бѣлыя крыши и сугробы безлюдной улицы городка — стали еще бѣлѣе.
Городокъ притихъ. Утромъ былъ базаръ. Пріѣзжали крестьяне въ оленьихъ шапкахъ и самоѣдскихъ малицахъ, съ обледенѣлыми усами и бородами, привозили мороженой рыбы и дичи, закупили къ празднику городскихъ товаровъ, какихъ нельзя достать въ деревнѣ, — прежде всего, конечно, муки, — и уѣхали. Но лавки еще не закрывались. Ихъ было двѣ, и обѣ принадлежали одному лицу, самому почетному и уважаемому въ городѣ. Въ одной торговали виномъ, въ другой — чаемъ и сахаромъ, ситцами и хомутами, конфетами, желѣзными издѣліями, шерстяными матеріями и разными другими предметами, необходимыми въ домашнемъ обиходѣ чиновника уѣзднаго полицейскаго управленія или подгороднаго крестьянина. Надъ лавками, въ верхнемъ этажѣ единственнаго въ городѣ каменнаго дома, жилъ хозяинъ, купецъ Корытниковъ. Оттуда слышались нестройные, отрывистые звуки музыкальнаго инструмента. Дребезжала то одна, то другая нота, то двѣ вмѣстѣ: это ссыльный Бакулевичъ настраивалъ фортепьяно.
Событіе — большой важности, если не для мѣстнаго общества, то для самого Бакулевича. Уже полгода, съ того самаго времени, какъ его водворили на жительство въ городкѣ и дали ему паспортъ со штемпелемъ «Л. О. П.»[1], искалъ онъ какой-нибудь работы: уроковъ, переписки, починки швейныхъ машинъ или чего хотите. Но уроковъ, благодаря существовавшему въ городѣ приходскому училищу и вызванному имъ перепроизводству образованія, давать было некому; писать — никто, кромѣ чиновниковъ уѣзднаго полицейскаго управленія, ничего не писалъ; швейныя машины ни у кого не ломались, — ни на какой трудъ рѣшительно не было спроса. Въ полгода все, что было у Бакулевича сколько-нибудь цѣннаго, — а онъ не привезъ съ собою драгоцѣнныхъ вещей, какъ уголовныя знаменитости, сосланныя за крупныя хищенія и растраты, кому по счастливой случайности обыкновенно удается остаться въ губернскомъ городѣ, — все было отнесено къ еврею Гершкѣ, тоже ссыльному, сумѣвшему и здѣсь кое-какъ кормиться гешефтами. Сережки жены, крестики дѣтей, «лишнее» изъ одежды, что было не на плечахъ, — все поглотила негласная ссудная касса Гершки. Уже костюмъ Бакулевича дошолъ до такого состоянія, что и до́ма, въ комнатѣ, и на улицѣ, и въ чужомъ домѣ, на немъ оставалось неизмѣнное сѣрое пальто, перешитое изъ арестантскаго халата, служившее ему и пиджакомъ, и шубой, и сюртукомъ. Уже не призракъ голода, а самъ голодъ, какъ еврейскій «Далесъ», поселился въ его семьѣ… И вотъ, наконецъ, онъ дождался заработка!..
Купецъ Корытниковъ, толстенькій человѣкъ, съ гладко выбритымъ, румянымъ, женоподобнымъ лицомъ, принялъ его снисходительно и, открывая фортепьяно, замѣтилъ, что оно цѣлый годъ не открывалось по случаю смерти маленькой дочери хозяина.
— Жена горевала порато[2], — пояснилъ онъ своимъ провинціальнымъ говоромъ.
Бакулевичъ, и лицомъ, и словами, постарался выразить почтительное соболѣзнованіе. Приниженность была въ его поклонахъ, принужденность — въ безпокойной улыбкѣ и бѣгающихъ глазкахъ.
Но когда онъ остался одинъ и съ ключемъ въ правой рукѣ, окоченѣвшими съ холода пальцами лѣвой началъ перебирать клавиши, — облако глубокой задумчивости прошло по его липу.
«Давно ты не слыхалъ музыки!» — говорили ему струны. Онъ слегка поворачивалъ ключъ, постукивая по клавишѣ, и струна звенѣла все выше и выше: «Давно! Давно!..»
«А помнишь, — говорили струны, — когда-то, бывало, за такимъ-же фортепьяно сидѣла твоя maman[3]?.. Помнишь старинные вальсы Ланнера?.. Ты былъ тогда маленькій мальчикъ… „такой хорошенькій“, — объ этомъ тебѣ твердили постоянно. Тебя наряжали въ бархатную курточку съ кружевнымъ воротничкомъ, и ты не зналъ ни въ чемъ отказа, ни на что запрета. Бѣдная maman[3], какъ она любила своего Жоржика! Были люди, которые могли находить въ немъ недостатки и даже осмѣливались увѣрять, что онъ становится испорченнымъ мальчикомъ. Злые, несправедливые люди! Развѣ кто-нибудь стоилъ одного мизинца ея милаго Жоржика? Развѣ могъ быть на свѣтѣ другой ребенокъ, такой-же прелестный, такой-же умный, ласковый, добрый?.. Никогда! Всѣ были чужія, обыкновенныя дурнушки, глупые и негодные ребята, а этотъ — свой, милый, дорогой!.. И какъ она горячо молилась о немъ, сколько счастья просила ему у Бога, — ему, только ему одному!..»
«И вотъ… счастье!..»
Фортепьяно будило въ немъ воспоминанія — и иронизировало… А онъ продолжалъ свою работу: спустилъ на полтона одну струну, сталъ поднимать другую, перешолъ къ третьей.
«Ну, что-же! Было время, когда люди завидовали-таки Жоржу! Какую ему удалось подхватить богатую невѣсту!.. Ахъ, Жоржъ, не умѣлъ ты беречь ея деньги! Къ чему была такая роскошь, такія необузданныя желанія, наконецъ эта несчастная биржевая игра! Ты лишился всего… Maman[3] уже не было на свѣтѣ, да и что-бы она могла сдѣлать?.. Тяжело тебѣ было, когда первый разъ въ жизни магическія слова: „Я хочу!“ — потеряли всякую силу. Бывало, ребенкомъ, ты говорилъ: „Я хочу разбить эту лампу“. Тебя уговаривали, но ты начиналъ плакать — и лампа разбивалась въ дребезги. Бывало, потомъ, когда ты сталъ мужемъ богатой женщины, тебѣ стоило развернуть бумажникъ — и все дѣлалось такъ, какъ ты хотѣлъ. Но не стало maman[3], потомъ — не стало денегъ. Трудно было отставать отъ своихъ привычекъ, отказывать себѣ во всемъ. А кругомъ кишѣли „искушенія и соблазны“. А подъ рукой случились чужія деньги… Это была не кража, о, нѣтъ: это было позаимствованіе. Притомъ, сумма была такъ незначительна, и ее было такъ легко удвоить и утроить счастливой игрой! Игра не вывезла — надо было взять еще и еще… Сѣти запутались… Наконецъ, не стало выхода… Кончено! Позоръ, тюрьма, скамья подсудимыхъ и — ссылка»…
«Бѣдная maman[3]!»
«Ахъ, нѣтъ, только не сынъ будетъ винить свою мать за то, что она любила его больше жизни… И зачѣмъ прошлое? У тебя его нѣтъ… Забудь его!..»
Но струны продолжали говорить — отрывисто, рѣзко, нестройно. Фортепьяно слишкомъ долго молчало.
Ла… ми… фа… ми… ре… ми… до… «На сѣ-ве-рѣ ди-комъ»…[4] Въ низенькомъ, покосившемся домишкѣ, на самомъ краю городка, ютится семья Бакулевича. Жена тоже ищетъ работы. Модная картинка выставлена въ окнѣ. Раскрашенныя красавицы, въ открытыхъ бальныхъ платьяхъ, зябнутъ и стынутъ за ледяными узорами стеколъ. Но заказчицъ нѣтъ. Только мальчишки по утрамъ собираются передъ окномъ любоваться яркими красками картинки.
Тяжелая дверь изъ сѣней снаружи обита рогожей, а изнутри бѣлый иней украсилъ ее по краямъ полосою, что ниже, то шире, и внизу перешолъ въ ледяной слой. Полъ въ комнатѣ покосился, и дѣтямъ Бакулевича, Вѣрочкѣ и Лялечкѣ, нравится взбѣгать отъ одной стѣны къ другой, чтобы оттуда разбѣжаться какъ съ пригорка. Но сегодня дѣвочки присмирѣли. Не могутъ дождаться обѣда! Мама сказала имъ, что въ этотъ день не ѣдятъ до звѣзды, и вотъ онѣ сидятъ у окна, обѣ на одномъ стулѣ, обнявшись, и смотрятъ на небо.
Небо темнѣетъ медленно, чуть замѣтно, а мракъ уже сгущается въ углахъ комнаты. И мать сидитъ тутъ-же, задумалась… замечталась…
Вдругъ дѣвочки радостно вскакиваютъ со стула, прыгаютъ и хлопаютъ въ ладоши.
— Мама, мама! Звѣздочка зажглась! Смотри! Смотри!
— Нѣтъ, мои милыя, эта звѣзда еще не наша…
— Мама! — тономъ упрека говоритъ Лялечка. — А когда-же будетъ наша звѣзда?
— Сидите и ждите!
Лялечка съ Вѣрочкой обиженно переглядываются, стоятъ нѣсколько времени молча и опять садятся ждать.
Небо горитъ тысячами звѣздъ.
— А эта? Мама, а эта? — поминутно спрашиваютъ дѣти.
«Милыя дѣвочки!» — думаетъ Бакулевичъ. Онѣ нашли себѣ развлеченіе и, выбирая то одну, то другую звѣзду, позабыли, зачѣмъ имъ нужна «наша звѣзда». А мать и рада. Она подсѣла къ нимъ и старается протянуть это занятіе какъ можно дольше.
— Вотъ это полярная звѣзда, прямо надъ нами, — объясняетъ она. — А вотъ, посмотрите на эти звѣзды. Считайте: разъ, два… Семь звѣздъ — это Большая медвѣдица.
— Гдѣ медвѣдица?
— А вотъ считайте: вотъ эта — разъ, вотъ эта — два… Видите… Вотъ эта — три…
Чудное, необъятное небо съ миріадами звѣздъ, но какъ оно далеко, какой океанъ холода отдѣляетъ его отъ маленькаго городка, затеряннаго въ снѣжной пустынѣ!..
Бѣлесоватыя вертикальныя полосы вспыхиваютъ надъ горизонтомъ. Всходитъ заря, но не пурпурная, не золотая заря теплаго юга, а холодная, серебристая, стальная заря сѣвернаго сіянія. Засверкали на небѣ штыки, косы. «Заиграли спо́лохи»…
«Смотрятъ-ли еще на небо Вѣрочка и Лялечка? — думаетъ Бакулевичъ. — Или ихъ уже не занимаютъ больше ни звѣзды, ни „спо́лохи“? Пора, пора!»
Онъ кончилъ свою работу, а никто не входитъ въ комнату. Тишина — какъ въ необитаемомъ домѣ. Онъ ждетъ — нѣтъ никого. Онъ снова прикасается къ клавишамъ…
«На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко
На голой вершинѣ сосна
И дремлетъ, качаясь, и снѣгомъ сыпучимъ
Одѣта, какъ ризой, она.
И снится ей»…[4]
Тихо скрипнула дверь, и, какъ тѣнь, вошла молодая, печальная женщина, высокая, статная, въ старинномъ русскомъ головномъ уборѣ, въ отороченной мѣхомъ «душегрѣйкѣ».
— А вы не играйте! — съ мягкимъ упрекомъ проговорила она. — Грѣшно на такой великій праздникъ!
— Виноватъ, — прошепталъ Бакулевичъ.
— И еще…
Она оглянулась съ какой-то странной тревогой.
— Вы знаете, — продолжала она, — умерла моя доченька милая… Съ той поры никто не игралъ на этомъ фортепьяно… Умерла моя Вѣруся! А какая она была умная да разумная!..
Молодая женщина сложила ладонями вмѣстѣ свои бѣлыя, унизанныя кольцами руки, приложила ихъ къ щекѣ и — задумалась-ли, прислушивалась-ли, вспоминала-ли свою колыбельную пѣсню надъ маленькой дочкой? Онъ смотрѣлъ на нее, и сердце его наполнялось сочувствіемъ къ ея горю.
— Слушайте, я вамъ разскажу, — начала она, поднимая голову. — Я второй разъ вижу ее… Во снѣ-ли, на яву-ли, — сама понять не могу… Первый разъ, еще осенью, какъ-то подъ-вечеръ, сижу я, огня не зажигаю. На дворѣ расходилась погодушка: и снѣгъ, и дождь, и вѣтеръ страшно такъ завываетъ. И напала на меня тоска смертная по Вѣрусѣ моей. Вдругъ, вижу — она возлѣ меня стоитъ и голову свою на колѣни мнѣ положила, и смотритъ мнѣ снизу въ лицо, и усмѣхается… «Мама, — говоритъ, — не жалѣй меня: мнѣ теперь хорошо». — «Вѣруся, — говорю, — желанная моя! Скучно мнѣ безъ тебя!» — «А ты не скучай, — говоритъ, — мама! Много есть дѣтей не хуже и не лучше меня, а кому — нѣтъ материнской ласки, кого — голодъ и холодъ изводитъ, нищета грызучая. Пожалѣй ихъ, обрадуй, — и тебѣ радость будетъ. Слышишь, какъ вѣтеръ стонетъ? Это голоса безъ числа плачутъ о горькой долѣ людской!..» — «Вѣруся, — говорю, — умница моя! Скажи мнѣ, что-же я сдѣлаю?..» Только сказала я это — смотрю, не стало моей Вѣруси… Много дней и ночей потомъ ждала я ея напрасно… Но вотъ сегодня, какъ вы пришли и заиграли, — я не знаю, что со мною случилось, съ сердцемъ моимъ, — и опять она возлѣ меня, смотритъ на меня, теребитъ меня за платье и говоритъ: «Ну, что-же?..»
— Ну, что-же?..
…Но это былъ совсѣмъ другой голосъ… Навѣянная музыкой греза оборвалась вмѣстѣ съ послѣдней нотой…
Передъ Бакулевичемъ стояла и вопросительно смотрѣла на него дама въ капотѣ, съ нѣсколько безпорядочной куаффюрой и тщательно завитыми на лбу колечками. Счастливое спокойствіе послѣ хорошаго послѣобѣденнаго сна придавало-бы ея лицу самое добродушное выраженіе, еслибы дама не старалась держать себя надменно.
— Вотъ ваши деньги, — сказала она, издали протягивая кредитную бумажку.
Бакулевичъ принялъ ее съ глубокимъ поклономъ. Давно не было у него въ рукахъ такихъ денегъ! Но счастье никогда не бываетъ полнымъ, и странная грусть отравляла радостное ощущеніе.
— Послѣ-завтра приходите къ семи часамъ вечера поиграть, — прибавила дама, — у насъ будутъ танцы.
Онъ снова поклонился и вышелъ. Еще заработокъ, еще деньги! И онъ не радуется!.. Но чего-же еще ему надо?..
Попрежнему пуста была одинокая улица городка, но въ окнахъ потонувшихъ въ снѣгу деревянныхъ домиковъ свѣтились огни. Снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами Бакулевича, и въ морозномъ воздухѣ далеко разносились звуки его торопливыхъ шаговъ. Мирные обыватели припадали къ мерзлымъ стекламъ своихъ оконъ и съ любопытствомъ смотрѣли на улицу.
— Это какой-этакой бѣжитъ? — спрашивали они сами себя, разглядывая пробѣгавшую тѣнь. — А, это поднадзорный Бакулевичъ!.. Вишь какъ его цыганскій потъ пробираетъ!..