Гризельда
правитьГлава I.
править— Что за толк в дне рожденья без подарков? — печально спрашиваю я, опираясь протертыми локтями о грязную обеденную скатерть.
— Я никогда вообще не одобрял этих торжеств, — отзывается мой брат, высокородный Патрик Мэк-Ронан, закуривая плохую папиросу н сострадательно смотря на меня своими темно-синими глазами, — Эти годовщины особенно неприятны девушкам, сдается мне. Бедняжка Гризель! Ты понемножку стареешь, не пользуясь никакими радостями жизни!
— Когда мне было семнадцать лет, я думала, что в двадцать буду уже совсем старухой, — отвечаю я, разваливаясь в нашем единственном шатком кресле, из крашеного дерева с волосяной обивкой, — О, Пат, Пат, милый мой! Зачем мы рождены не мещанами! Мы могли бы содержать лавку, или ходить на голове, не возмущая теней целой кучи древних предков!
— И это говорит дщерь сотни ирландских королей, высокородная Гризельда Мэк-Ронан, сестра высокоблагородного виконта Голла и племянница половины пэров Изумрудного Острова! — восклицает Патрик, неистово затягиваясь своей скверной папиросой.
— Какой толк из всего этого! — отвечаю я, озирая скучную маленькую гостиную нашей дешевой квартиры. — Уж и то было тяжело, что пришлось сдать в наймы Ронантоун, а когда еще приходится прятаться, а милому Голлю каждый день обивать пороги суда, добиваясь того, чего может быть мы никогда не добьемся, то право поневоле пожалеешь, что мы не рождены бакалейщиками!
— Говори за себя одну. Я никогда не пожелала бы родиться бакалейщицей! — раздается звучный, надменный голос с противоположного конца комнаты, и моя сестра Катерина презрительно смотрит на меня своими прекрасными глазами. — И ты вовсе не имеешь право отзываться так о Голле, Гризельда, — продолжает она, поднимая от шитья красивую голову. — Он старается для всех нас. Деньги наши, и должны достаться нам, если в этой стране есть еще хоть капля справедливости.
— Тем не менее, — замечает Патрик, — я не нахожу Вельби особенно приятным местом изгнания, в особенности с тех пор как ты и Голл воспретили нам пятнать наш древний пурпур прикосновением к новенькому атласу здешних жителей!
— Ты не хуже меня знаешь, что здешние жители нам не под пару, — отвечает Катерина. — Мы не имеем права завязывать знакомства, которых не решимся даже признавать впоследствии. Между нами и городскими обывателями нет ничего общего.
— Я не думаю, чтобы они ощутили особую признательность, даже если мы были полюбезнее с ними, — возражаю я. — Ты забываешь, Кэти, что для них мы только неизвестные ирландцы Мэк-Ронаны, живущие в бедной квартирке.
— Довольно спорить, об этом, мои милые, — замечает мама, штопающая чулки у стола; при этом ее кроткое лицо вспыхивает, и я чувствую себя виновной.
Из всех многочисленных уколов, обид и унижений нашей бедности, самым чувствительным ударом для мамы была необходимость скрывать наше настоящее звание и положение, и явиться в Бельби простыми миссис и мисс Мэк-Ронан.
— Это очень неприятно, но все-таки никак нельзя разглашать здесь, кто мы, — сказал Голль перед отъездом в Лондон. — Впоследствии, когда мы займем наше надлежащее место, это могло бы повести ко многим неприятностям.
И мама покорилась нашему красивому, деспотическому брату также, как все мы всегда покорялись ему.
— Хотите, я сообщу вам новость? — спрашиваю я, прерывая неловкое молчание, наступившее после замечания мамы. — Новость самая поразительная, единственная в своем роде!
— В самом деле? — мямлит Патрик. — Ну разумеется, мы будем счастливы услышать, что имеет сообщить нам мисс Мэк-Ронан!
— Не дурачься, Пат. Когда сегодня утром я пришла к Ватсонам, то нашла всех в хлопотах: слуги бегами туда и сюда, а Маргрэт Ватсон летала вверх и вниз по лестнице с своею обычною суетливостью. Волнение проникло даже в классную, где весь стол был уставлен стеклянными вазами. Дети за уроком были несноснее обыкновенного и наконец маленький Джо не утерпел и объявил: — У мамы завтра вечер. Я строго пожурила его и заставила продолжать задачу. Перед завтраком я давала урок пения Маргрэт Ватсон, но в середине урока вошла миссис Ватсон с самой любезной улыбкой и сказала…. как вы думаете, что?
— Не могу себе представить, — пробурчал Патрик.
— Она сказала: мисс Мэк-Ронан, завтра у меня маленький вечер по случаю Нового года, и мне было бы очень приятно, если бы вы пожаловали к нам!
Я умолкаю и обозреваю моих слушателей. Голова Катерины склонена над шитьем: мама невозмутимо вдевает нитку; Пат издает продолжительный свист.
— Что же ты ответила? — после некоторой паузы спрашивает он.
— О, я ее поблагодарила и сказала, что не могу располагать собою единолично, но что напишу ей сегодня после обеда, — поспешно отвечала я.
Пат снова свистит: мама и сестра молча работают.
— Возможно ли, — произносит наконец Кэти, поднимая свою гордую голову и глядя на меня — возможно ли, Гризельда, чтобы тебе хотелось пойти на этот вечер?
— Миссис Ватсон хотела оказать мне внимание и было невежливо отказаться прямо, — уклончиво отвечаю я, — да и кроме того, Кэти… О, иногда мне бывает так скучно!
— Милая моя, — говорит мама, — конечно, нечего и думать идти туда. Подумай, как рассердился бы твой брат! Уже и то ему будет неприятно, когда он узнает, что по твоему настоянию я позволила тебе учить этих Ватсонов; они хорошие люди, без сомнения, но не нашего круга. Садись-ка, Гризельда, напиши сейчас же записку с отказом. И смотри, пиши полюбезнее, не следует оскорблять ничьих чувств!
— Оскорблять чувства! О, милая, гордая мама! Разве вы не понимаете, что у миссис Ватсон совсем иные взгляды на этот предмет? Она просто подумает, что у меня нет платья, если вообще потрудится подумать обо мне, — плачевно восклицаю я.
— И она не ошибется, — замечает Катерина.
— Но у меня есть платье, — возражаю я, — белое тарлатановое. Оно годилось для Ронантоуна и наверное уж достаточно хорошо для Вельби.
Воспоминание о платье вызывает во мне воспоминание о веселых танцах в милом Ронантоуне и я с тяжелым вздохом приготовляю лист бумаги и перо.
— Многоуважаемая миссис Ватсон, — медленно вывожу я, и оглядываюсь на родственников. Они довели меня до отчаяния, и мне остается только один исход.
— Мама, — заявляю я, кладя перо, — вы удивитесь, я знаю, но мне хочется пойти на этот вечер. Ужасно хочется!
— Признаюсь, ты меня удивляешь, — в отчаянии отвечает мама. — Не думаю, чтобы тебе могло быть весело с этими людьми…
— Но, мама, мне так хочется! Я так давно не танцевала, что, наверное, совсем разучилась танцевать!
— Потерпи немножко, Гризельда, и ты натанцуешься вволю.
— Не постигаю, Гризельда, как ты можешь алеть идти туда! — говорит Катерина.
— Признаться, я сама отчасти изумлена моею порочностью, — отвечала я. — Но подумай Кэти, какое наслаждение вальсировать под звуки музыки на гладком полу!
Все это время Патрик безмолвствовал, но тут внезапно он выступает на помощь мне.
— Пустите ее, мама, — говорит он . — Когда мы поселимся, наконец, в Лондоне ей, может быть, уже стукнет сорок и у нее будет подагра. А с подагрой танцевать нельзя.
Благодаря красноречию Патрика или же мягкосердечию мамы, дело мое оказывается выигранным, и я пишу миссис Ватсон, что принимаю ее приглашение.
— Пойдем и отнесем письмо на почту до чаю, Пат, — предлагаю, я и Патрик, зевнув, молча утвердительно кивает головою. Несколько минут спустя, мы уже идем по сырым, унылым улицам унылого городишка. Дойдя до главной почты, мы опускаем письмо в ящик и на обратном пути домой останавливаемся у бакалейной лавки, где я приобретаю банку варенья, которую тщательно прячу под плащ.
— Пат, — говорю я, — мне хотелось бы, чтобы мама и Кэти иначе смотрели на мои уроки у Ватсонов, и чтобы, можно было сказать об этом Голлю. Я ненавижу секреты, особенно от него.
— Он добрый малый, — отвечает Патрик, — вовсе не похож на старшого брата. Он никогда ничего не требует для себя лично, и конечно может рассчитывать на уважение его предрассудков с нашей стороны. Но в сущности это ужасный срам, Гризель, что ты вынуждена работать! — после минутного молчания с досадой продолжает он, — Ты знаешь ведь, я хотел уехать искать счастья в Австралии, но Голль велел мне подождать и сказал, что мама и вы обе не можете остаться совсем одни. Если через полгода не будет никакой перемены к лучшему, то я все-таки уеду, это решено.
— Ты мог бы найти работу здесь, Пат.
— Это трудно. Я не умею работать головою, а только руками и ногами: танцы, верховая езда и охота — вот мои таланты, а с ними в Англии недалеко уедешь. Вот ты такая умница у нас, Гризель.
— О, Пат, какая же я умница? Если я говорю по-французски, то это неудивительно, после того как Антуанетта одевала меня целую жизнь. Что касается до музыки, то ведь весь род Мэк-Ронанов славился своими способностями. Кроме французского языка и музыки я также ничего не знаю.
— Да, ты славно поешь, — снисходительно замечает Пат, — и наверное завтра тебя заставят отличаться на вечере.
— Нет, Пат! Неужели ты взаправду думаешь, что миссис Ватсон попросит меня петь?
— Без сомнения. Однако, Гризель, ты должна быть благодарна мне за поддержку. По правде сказать, мне самому хотелось бы пойти, хотя наверное во всем Вельби не найдется ни одной хорошенькой девушки, кроме Катерины п… пожалуй, ее сестры.
— Ты серьезно находишь меня хорошенькой, Пат? — тревожно спрашиваю я, так как на этот счет существуют сомнения в нашей семье.
— Конечно, тебе далеко до Катерины, — осторожно отвечает Пат, — Никто не вздумал бы моделировать твою голову, как это сделал с Катериной тот английский лорд в Дублине. Но вообще ты очень мила с твоими ямочками на щеках, кудрявыми волосами и блестящими глазами. Пожалуй, можно сказать без лести, что твои глаза составляют честь и славу семьи Мэк-Ронанов!
— О, Пат! — в восхищении вскрикиваю я и едва не роняю варенье. — Уж целую вечность я не слышала комплиментов! Если бы не боязнь привлечь на себя общее внимание, я сию секунду расцеловала бы тебя!
Глава II.
правитьХолодная, ясная ночь накануне Нового года. Высокородная Гризельда Мэк-Ронан занята облечением своей юной особы в такие праздничные одежды, какие дозволяют ее скудные средства. Пальцы ее окоченели, потому что в камине нет огня; прическа плохо удается, потому что отражение в маленьком зеркале выходит кривым и уродливым; к этим неудобствам присоединяется еще отсутствие горничной и недостаток освещения. Неудивительно, что туалет совершается медлительно и неуспешно.
— Сейчас, сейчас. Пат, не теряй терпения, милый, я иду, — кричу я, усердно приглаживая обеими руками мои непокорные, темные волосы и косясь в зеркало, с целью увидать свой профиль, вместо которого я вижу лицо с отвислой щекой и перекошенным ртом. — Я теперь скоро готова!
Дверь отворяется и входит Катерина.
— Отчего ты не позвала меня на помощь, глупенькая девочка? — с легкой грустью говорит она, — Я даже не знала, что ты пошла одеваться.
— Я не надеялась, что ты захочешь мне помочь, Кэти.
— По-моему, тебе не следовало бы идти туда, но раз ты на это решилась, то незачем являться не аккуратно одетой, — отвечает она, и ее ловкие пальцы быстро укладывают мои густые косы и оправляют тарлатановое платье, гораздо более измятое нежели я предполагала.
Я с признательностью целую Кэт, и мы, обнявшись, сходим вниз, где уже давно ждет Пат.
— Платье неважное, нужно признаться, — откровенно выражает он свое мнение, осмотрев меня с ног до головы, — но мордочка ничего себе. Глаза словно свечки.
— Спокойной ночи, мама, — говорю я, целую ее, — Не смотрите с таким отчаянием, если не хотите испортить мне вечер: знаете, я буду точь-в-точь Джейн Эйр, только без Рочестера!
— Надеюсь! — с ужасом отвечает мама.
— О, милая моя, как я боюсь, чтобы из этого не вышло беды!
Просторный белый дом Ватсонов уже горит огнями, когда мы медленно подъезжаем к нему в извозчичьей карете. Ставни в гостиной затворены наглухо, но смешанные звуки музыки и смеха долетают в сад, где стоит кучка грязных людей, напряженно уставившихся в открытые окна нижнего этажа.
Ватсоны — важные птицы в Вельби; вместе с их кузеном, мистером Ферфакс, они представители лондонской банкирской конторы Вольтер и Ко, и с незапамятных времен считаются вожаками здешнего общества.
— Не опоздай, Пат, я обещаю не задержать тебя, — с некоторым волнением говорю я, когда пред нами распахивается стеклянная дверь.
Пат сочувственно жмет мне руку, и я вступаю в ярко освещенную прихожую. Пока я снимаю плащ, в классной, обращенной на сегодня в уборную, вбегает моя ученица, маленькая Шарлота. Па ней невозможно накрахмаленное белое платье с розовыми лентами; такие же ленты украшают ее тщательно завитые волосы; от нее нестерпимо разит пачулями, и в обтянутой перчаткой руке она держит яркий веер.
— О, мисс Мэк-Ронан, — восклицает она, прыгая на носках своих бронзовых ботинок. у нас столько гостей, пятьдесят дам и кавалеров, я слышала как мама говорила кузену Джеку.
Она прыгает по комнате и подбегает к туалетному столу, у которого я приглаживаю себе волосы и расправляю измятые складки платья.
— Вы также в белом, мисс Мэк-Ронан. Вам хотелось бы розовые ленты?
— Мне хотелось бы, чтобы вы поменьше мяли меня, — отвечаю я, с соболезнованием смотря на свой костюм.
— По-моему, вы хорошенькая, мисс Мэк-Ронан, — великодушно заявляет моя ученица. — Маргрэт и мама не находят вас хорошенькой, а я нахожу.
Я смеюсь и забываю о своем платье при внезапном сознании комизма моего положения.
Дверь отворяется и влетает Джо, также мой ученик, во всем блеске черного плисового костюма и белых лайковых перчаток.
— Пойдемте, мисс Мэк-Ронан, — говорит он, беря меня за руку, — Вы ведь рады, что попали к нам на вечер?
Шарлота хватает меня за другую руку и таким образом, без всякого доклада, ведомая детьми я появляюсь в гостиной. Мисс Ватсон на высоких каблуках переходит через всю комнату и с бесконечною снисходительностью приветствует меня, ее короткая, широкая, светлая шелковая юбка и яркий бархатный корсаж издают тот же приторный аромат, как и вся фигурка ее маленькой сестры. Под ухом у нее прикреплен пучок роз и папоротников на проволоке; в обтянутой черною митенкой руке она вертит огромный черный веер.
— Мы собираемся танцевать, — говорит она, — и все пары уже составлены. Я представлю вам нескольких джентльменов после. Лотти, усади мисс Мэк-Ронан.
Я смотрю кругом сжимающимся сердцем. Прежде всего, меня поражает изобилие повсюду горящего газа: в большой люстре посредине, и на стенах в ветвистых канделябрах сияют газовые рожки, накаляя атмосферу и придавая неестественный блеск зеленому ковру без полотняного чехла, на котором размещаются танцующие пары. В одном углу комнаты стоит рояль розового дерева; миссис Ватсон исполняет замечательно своеобразную польку, качая в такт своей большой, нарядной головой и высоко выбрасывая украшенные кольцами руки. Разнообразные группы пожилых гостей украшают стены и почти все они улыбаются и также выбивают такт под звуки вдохновляющей музыки, Но больше всего я занята танцующими. Дюжины две молодых раздушенных дам и девиц в коротких юбках и с дюжину вспотевших юношей в дурно сшитых фраках, солидно гарцуют по зеленому ковру, стараясь попадать в темп бестемпной музыки. Вследствие преобладания женского элемента, несколько девиц танцуют друг с другом, храбро усиливаясь показать, что их это очень веселит.
Внезапно мысль переносить меня в милый Ронантоун и слезы невольно набегают на мои глаза. Я вижу огромную полутемную залу с выложенными дубом стенами, истертый дубовый пол, слабый свет немногих свечей в массивных серебряных жирандолях. Вижу Катерину и наших подруг Мэк-Морна в их простых, поношенных, изящных платьях; вижу Патрика и Уедди Мэк-Морна, веселых, ловких, стройных и не потных; вижу красивое, оживленное лицо Голла, быстро перебирающего клавиши своими белыми руками, из-под которых льются и улетают в высь мучительно сладкие звуки моего любимого вальса.
— Они были правы, мне не следовало приезжать сюда, — думаю я и тяжело вздыхаю: Миссис Ватсон наконец решается кончить свою польку и, встав из-за рояля, выходит на средину комнаты.
— Леди и джентльмены, — громко возглашает она, — если вы будете так любезны и пожалуете в соседнюю комнату, то найдете там чем освежиться, Маргрэт, проводи гостей.
— Розовое мороженое! — во всеуслышание заявляет Джо, как бы обращаясь к Шарлоте, но очевидно желая поделиться своими сведениями со всею публикой. — Пирожное и пунш!
Все направляются к двери. Из моего угла я смотрю на пары, стремящиеся в обетованную землю; вот две мисс Больтерс, признанные царицы вельбийского общества, каждая с кавалером; вот Маргрэт Ватсон, завладевшая молодым Вольтером, плотным румяным юношей с прищуренными глазами; вот Джо и Шарлота, выступающие под ручку, в комическом подражании старшим. А Джейн Эйр сидит никем не замечаемая в своем углу и, признаться ли? В груди ее шевелится чувство обиды и негодования.
— Это поумерит твою гордость Гризельда Мэк-Ронан, — говорю я себе, — Ты убедишься теперь, какая разница между сестрою лорда Голля и смиренной учительницей в старом платье…
— Мисс Мэк-Ронан, — произносит ласковый голос, — не угодно ли вам пройти в соседнюю комнату и освежиться?
Предо мною не очень молодое и не очень красивое, но симпатичное, кроткое лицо с каштановой бородой и парой кротких карих глаз. Это мистер Ферфакс из банка, тот, которого дети называют кузен Джек. Мы никогда не были представлены друг другу, но я несколько раз видела его у Ватсонов и знаю, что он любимец детей.
— Да, благодарю вас, — отвечаю я и с признательностью опираюсь на его руку, которую он несколько неловко предлагает мне. Невозможна ни малейшая претензия за нарушение этикета этим почтительным и добродушным джентльменом: ведь он мистер Ферфакс, представитель банка, а я — ничтожная учительница его кузенов.
— Что прикажите принести вам? — серьезно осведомляется мистер Ферфакс, доведя меня до стула.
— Мороженого, пожалуйста, — отвечаю, — я питаю слабую надежду, что оно несколько освежит меня.
Он улыбается, как будто находя мое замечание очень остроумным и отправляется за мороженым.
— Кажется, вы еще недавно в Вельби? — спрашивает, пока я глотаю мороженое и с отчаянием ищущего, что с каждой секундой мне становится все жарче и жарче. Это его первый вопрос с тех пор как он подошел ко мне.
— Шесть месяцев. Вельби уже начинает надоедать мне. Шесть месяцев — это целая вечность.
— Да, это долгое время. Я часто вижу вас по утрам, мисс Мэк-Ронан, когда вы проходите мимо моих окон.
— Я очень пунктуальна, не правда ли? Пунктуальность — моя единственная добродетель.
Кузен Джек искоса взглядывает меня и что-то слабо возражает. Мы возвращаемся в гостиную.
Завидя меня, миссис Ватсон подходит ко мне и просит спеть что-нибудь. Я вспоминаю предсказание Патрика и ужасаюсь. Петь перед этими людьми, в этой ослепительно светлой комнате, за дребезжащим роялем! Очевидно однако, что отказа с моей стороны даже не предполагается, и покорившись судьбе, я снимаю перчатки и сажусь за инструмент.
— Спою что-нибудь доступное для них, — говорю я себе и начинаю: «Последнюю розу». Милая старая песня! Она уносит меня далеко от этого вульгарного дома и от Вельби. Я опять в Ронантоуне; Голль аккомпанирует мне, а Тедди Мэк-Морна переворачивает ноты; свечи мигают в тяжелых канделябрах; пылающий камин трепетно освещает старые темные стены…
— Браво! Браво! Бис!
Песня кончилась, грезы рассеялись. Вокруг меня раздаются похвалы, толпятся гости.
Я поднимаю голову и встречаю взгляд кротких карих глаз.
— Благодарю вас, — просто произносит кузен Джек. Теперь я не имею более причины жаловаться на невнимание к себе, и со свойственною женщинам нелогичностью, начинаю сожалеть о моей прежней безвестности. Мне не нравятся эти фамильярные, навязчивые господа, желающие быть представленными мне или даже обходящиеся без этой мелкой формальности. Мне противны их шутки, критика, а больше всего — их лесть. Мне хотелось бы, чтобы меня выручил добрый, неловкий мистер Ферфакс, но он только стоит поодаль от нашего кружка, серьезный и не произнося ни слова.
— Ваше пение первого сорта, — говорит молодой Вольтер, прищуриваясь на меня, — между нами нашей мисс Маргрэт далеко до вас! — Я молчу.
— Я сам пою немножко, — продолжает он, — но уверяю вас, у меня нет половины вашей храбрости. В двух случаях мужчина чувствует себя неловко: когда поет и когда… угадайте!
— Право не знаю, — отвечаю я, смотря прямо в лицо моему собеседнику.
— Когда делает женщине предложение!
Наступает короткая пауза, мистер Вольтер смутно сознает, что его острота не имела успеха, а я довольна тем, что срезала его. Но мне вовсе не весело. Оглянувшись, я вижу, что все отошли от нас, оставив меня одну с Вольтером у рояля. Мне делается стыдно, и я с искренним восхищением приветствую приближение ко мне кузена Джека, ведущего под руку пожилую даму.
— Моя сестра очень желает познакомиться с вами, — коротко произносит он.
Мисс Ферфакс — коренастая женщина средних лет, с добрым лицом и сдержанными манерами. Она одета просто, но богато, в черное шелковое платье с кружевным воротником, заколотым массивной брошкой; на шее у нее золотая цепь. Она протягивает мне руку и улыбается своими карими глазами, очень похожими на глаза ее брата.
— Вы доставили нам такое удовольствие, моя милочка, — говорит она.
— Я рада, что вам понравилось мое пение, мисс Ферфакс.
— Вы поёте великолепно, мисс Мэк-Ронан, и не стыдитесь петь на своем родном языке, за что мы, не понимающие по-итальянски, невежды, очень признательны вам.
— Ирландка никогда не может стыдиться своего милого родного языка, — смеясь отвечаю я.
— Не покажется ли вам слишком скучным навестить меня, одинокую старуху, мисс Мэк-Ронан?
Я вспоминаю Голля и Катерину. Наверное и они не нашли бы возможным оскорбить отказом эту кроткую, приветливую особу.
— Я — приду к вам с удовольствием и буду вам петь, если вы пожелаете, --б ыстро отвечаю я.
— Так приходите завтра в пять часов на чашку чая, мисс Мэк-Ронан. Я живу в доме номер 14, рядом с Банком.
Едва успеваю я поблагодарить, как подходит Маргрэт Ватсон и не очень-то любезно спрашивает:
— Умеете вы играть танцы, мисс Мэк-Ронан?
— Умею, — спешу я ответить, так как перспектива танцевать с мистером Вольтер или его приятелями вовсе не улыбается мне и несколько минут спустя Джейн Эйр уже барабанит польки, вальсы и кадрили, упорно отклоняя усердные приглашения расходившихся кавалеров.
— Ужинать! Ужинать! — возглашает миссис Ватсон, после окончания кадрили. — Джентльмены, ведите ваших дам. Ужин подан. К моему ужасу и изумлению ко мне направляется толстокожий Вольтер; но по счастью, миссис Ватсон перехватывает его на пути к роялю.
— Я позаботилась о вас, мистер Вольтер, — конфиденциально говорит она, — вас ждет превосходнейший салат из раков?
Он шутливо прикладывает ко лбу указательный палец.
— Благодарю вас, сударыня! Я отправляюсь за дамой, с которой желаю разделить это удовольствие!
Но уже поздно, и намеченная им жертва исчезает в столовую под руку с мистером Ферфакс.
Я только смутно сознаю, что происходит во время этого пиршества. Миссис Ватсон, на одном конце длинного стола усиленно борется с индюшкой, между тем как на другом конце, ее супруг и повелитель раздает раковый салат. Кругом много газовых рожков, много смеха и шампанского с ярлыками Вельбийского бакалейщика. Мой кавалер молчалив, но деятелен, и снабжает вкусными яствами не только меня, но еще с полдюжины сиротствующих девиц.
Кто-то произносит спич на новый год, а кто-то другой отвечает. У всех на головах появляются бумажные уборы, извлеченные из хлопушек, и один за другим следуют тосты, запиваемые сомнительным шампанским.
Наконец ко мне подходит горничная и таинственно шепчет радостную весть, что за мною пришел молодой джентльмен, ожидающий в прихожей. Я исчезаю в самый разгар шумной сатурналии.
— Ну? — произносит Пат, когда мы отъезжаем от дома.
— Пат, они были правы, мне не следовало являться сюда. Это было ужасно!
— А кто этот господин, который проводил тебя до прихожей?
— Мистер Ферфакс, из банка. Он был очень мил.
— О, я вспомнил теперь, — говорит Патрик. — Я видел его в конторе, когда получал полугодовые проценты с нашего княжеского капитала!
Глава III.
правитьНа следующее утро, за чаем я забавляю мою семью живым описанием вчерашнего праздника. Из уважения к чувствам мамы, я опускаю эпизод с мистером Вольтер, но тщательно описываю костюмы, нравы общества, и разыгрываю на скатерти польку миссис Ватсон, так что даже Катерина не может удержаться от улыбки. Одна только мама серьезна и смущена.
— Милая моя, — кротко произносит она наконец, — благородно ли насмехаться над этими бедными людьми, желавшими доставить тебе лучшее удовольствие, которое им доступно?
— Мама, вы совершенно правы! — восклицаю я покраснев как рак. — Мне стыдно за себя! Пат, перестань смеяться! Разве ты не понимаешь, как невыразимо низко потешаться над гостеприимством этой семьи?
Мама смотрит очень серьезной, когда я сообщаю ей о приглашении мисс Ферфакс и о том что я приняла его.
— Отказаться было бы невежеством, — оправдываюсь я, — хотя по правде сказать мне вовсе и не хотелось отказываться.
— Но ты сама же говоришь, что эти люди не ровня тебе, Гризельда.
— Ферфаксы совсем другого сорта, мама. Они не представляют из себя жалкого подражания аристократов, как все остальные. Они просты и естественны.
— Это налагает на меня большую ответственность, Гризельда.
— Милая мама, — горячо восклицаю я, — неужели я уже такая бунтовщица и непокорная? Мне кажется, я горда не меньше вас, хотя и не так разборчива; неужели вы не можете иметь доверие ко мне? Не заставляйте же меня обидеть добрую старуху, которая была так любезна со мною!
Мама умолкает и сдается.
В этот же день, в пять часов пополудни, Патрик провожает меня к дому номер четырнадцатый, рядом с банком.
Это квадратный, солидный старинный дом с потемневшею дверью, к которой с улицы ведет всего одна ступенька. Опрятная служанка впускает меня в уютную, освещенную лампой прихожую и вводит в гостиную.
При моем появлении, мисс Ферфакс встает и радушно приветствует меня.
— Очень любезно со стороны такой молоденькой девушки навестить старуху, — говорит она, и я вполне оцениваю деликатность, с которою она желает заставить позабыть меня, бедную учительницу, о разнице между мною и сестрой богатого банкира.
Комната, как и дом производит новое для меня впечатление солидности и скромного комфорта. Я начинаю думать, что это образец того английского мещанского благосостояния, о котором я столько слышала и которое так мало видела. Огромный полубуфет красного дерева отполирован как зеркало; каминные стальные решетка и прибор блестят как серебро; на каминной доске тикают большие часы, над которыми висит масляный портрет старухи с карими глазами в квакерской шапочке.
— Это портрет моей матери, — говорит мисс Фарфакс. — Она принадлежала к Обществу Друзей. но моего брата и меня воспитали в духе конгрегационалистов.
Я не понимаю этого объяснения, но почтительно выслушиваю его. Затем начинается плавная беседа. Мисс Ферфакс не блестящая говорунья; она не передает язвительных сплетен и не предлагает вопросов; все ее речи полны добродушия и вся ее фигура производит невыразимо успокоительное впечатление. По собственному побуждению я подхожу к роялю и пою несколько ирландских, шотландских и английских баллад, особенно любимых мисс Ферфакс. Во время моего пения входит кузен Джек и становится у рояля.
Его ежедневное платье ему гораздо более к лицу чем вчерашний фрак, сшитый провинциальным портным. Он кажется мне почти красивым, когда по окончании музыки, он сидит у камина и багровый свет мелькает на его каштановой бороде и резких, прямых чертах.
Чаепитие оказывается торжественной основательной процедурой, весьма различной от обычной бесцеремонности и поверхности этого обряда, совершаемого в пять часов. Стол красного дерева покрывается белой скатертью; опрятная служанка устанавливает его тарелками с пирожным и тартинками, вазами с вареньем, и старомодным чайным сервизом с внушительного вида серебряным чайником. Мы все садимся за стол и принимаемся усердно уничтожать вкусные яства.
Мистер Ферфакс несколько молчалив, но добродушно улыбается моим малейшим и неудачнейшим попыткам к шутливости. Мисс Ферфакс сияющим взором смотрит на нас из-за своего чайника.
После чая кузен Джек водит меня по комнате, показывая свою небольшую коллекцию дорогого фарфора и немногие картины, украшающие стены.
— О, какая прелесть — восклицаю я, останавливаясь перед книжным шкафом, вдвинутым в нишу, — Я так давно уже не видела книг, кроме учебников! Могу я полюбопытствовать?
Кузен Джек с своей обычной ленивой усмешкой открывает шкаф.
— Пожалуйста, выберите что вам угодно и возьмите домой, — говорит он, — Я буду очень рад, если вы найдете интересное для вас чтение.
Это все хорошие, старомодные книги в опрятных, солидных переплетах. Я вынимаю несколько моих старых любимцев и показываю ему.
— Да, возьмите, возьмите, — повторяет он.
— Я также очень люблю этих авторов. Иногда, утомившись от деловых занятий, я прихожу сюда и скорее всего отдыхаю в обществе этих старых друзей.
— В нашей семье вообще не очень-то любят чтение, — говорю я. — Но я питаю страсть к книгам, также как Г…. мой старший брат.
Я вспыхиваю и смущаюсь при мысли о своей неосторожности, благодаря которой я едва не проговорилась. В его карих глазах, при виде моего смущения, выражается серьезное и неприятное изумление.
— Да, мы не книжная семья, — беспечно продолжаю я, — у нас талант только к музыке, а больше ни к чему. Кроме того, мы также умеем танцевать. Быть может, вы не считаете этого особенно завидным усовершенствованием?
— Я не знаю толку в танцах, мисс Мэк-Ронан.
В эту минуту часы бьют семь, и я начинаю тревожиться.
— О, уже семь часов, мисс Ферфакс, — восклицаю я, подходя к хозяйке дома.
— Меня ждут дома. Я рассчитывала, что может быть за мною придет брат, но вероятно его что-нибудь задержало.
— Жаль, что вы не можете остаться подольше, — говорит мис Ферфакс, вставая и помогая мне надеть плащ и шляпу, — но я боюсь задерживать вас. Надеюсь однако, что вы будете часто навешать меня.
— Вы позволяете? Мне было так весело! — отвечаю я, наклоняясь, чтобы принять от нее поцелуй, на который она решается с очевидною робостью.
Кузен Джек следует за мною в прихожую, берет свою шляпу, отворяет дверь и выходит со мною на улицу.
— Пожалуйста, не трудитесь провожать меня, мистер Ферфакс, — прошу я, --ведь тут два шага! (Зачем, о, зачем Патрик не пришел за мною?)
— Уже темно, — спокойно отвечает он, овладевая книгами, которые я держу, не годится вам идти по улице одной. Мы идем, едва перекидываясь словами. Я чувствую себя слегка обиженной и слегка испуганной. Положение не лишено некоторого интереса. У двери нашего дома кузен Джек дарит меня своей ленивой улыбкой и возвращает мне книги. Я не приглашаю его войти, да, кажется, он и не ожидает этого; без сомнения, он сознает, что квартиры в нашем доме не достаточно приличны для вмещения таких важных посетителей, как он. На лестнице я встречаю бегущего во весь дух Патрика.
— Неужели ты одна пришла в такую темень, Гризельда? — восклицает он, всматриваясь в меня при керосиновом полусвете.
— Мистер Ферфакс проводил меня домой.
Пат свистит.
— Но разве ты не могла дождаться меня, Гризельда?
— А разве ты не мог прийти вовремя? — горячусь я. — Для первого визита я сидела там достаточно долго. Я не могла угадать, когда тебе вздумается пожаловать, наконец!
Глава IV.
правитьСкучные зимние дни проходят; наступает последняя неделя февраля.
Письма Голля кратки, неопределенны, тревожны и сдержаны. По-видимому, он не сомневается в скором решении нашего дела, но уже не выражает прежней уверенности в благоприятной развязке.
— Гризельда, — однажды обращается ко мне Катерина, пока я надеваю перчатки в нашей общей с нею спальне, — как можешь ты быть такой веселой? Иногда я нахожу, что это даже неприлично.
— О, Катерина, неужели же ты думаешь, что я не сочувствую всем вам? — обиженно отвечаю я.
— Это касается тебя, наравне с вами, бедняжка!
— Да, но ведь у меня есть занятие. Ты не поверишь, какое это утешение! Боюсь, что поэтому-то я и кажусь вам бесчувственной.
— Нет ничего хуже ожидания! — говорит бедная Катерина, прохаживаясь по убогой комнате. — Ты еще сущий ребенок, Гризель, и многого не понимаешь!
Я печально смотрю на ее высокую, стройную фигуру, изящную и величавую даже в истасканном платье и среди нищенской обстановки, и спускаюсь вниз. На улице я ловлю себя, с сознанием своей виновности, на ощущении радостного ожидания, которое я не в силах подавить совершенно. Почему одна половина моего сердца настойчиво чувствует себя счастливою в то время, как другая искренно страдает за мою семью. Голл может проиграть процесс, мы все можем сделаться нищими, но солнце будет по-прежнему ярко сиять и весна по-прежнему будет волновать нам кровь; приветливые голоса будут ободрять нас дружескими словами, ласковые глаза будут улыбаться нам; на свете остается еще многое, ради чего стоит жить. Сегодня вечером я отправляюсь пить чай к Ферфаксам. Наша семья дала мне безмолвное согласие принимать приглашения мисс Ферфакс, и я провела уже много счастливых, мирных часов в ее уютной гостиной у горящего камина, и привыкла смотреть на брата и на сестру, как на моих друзей. Со своей стороны, они относятся ко мне ласково и просто и не пытаются проникнуть за завесу сдержанности, которой, увы! я обречена приписывать все, касающееся моих семейных обстоятельств. После счастливого вечера, проведенного с моими друзьями, я иду домой в девять часов и кузен Джек по обыкновению провожает меня.
— Если бы я верила в предчувствия, — говорю я ему, — то сказала бы, что наверное, что-то случится скоро.
— Не верьте, — отвечает он, — пока все идет как нельзя лучше.
— Я кельтка, мистер Ферфакс, а наше племя и в девятнадцатом столетии сохранило свою суеверность.
— А вы видели когда-нибудь духа ночи, мисс Мэк-Ронан? Ведь так, кажется, он называется у вас в Ирландии?
Я смеюсь с откровенным презрением.
— Горных духов нельзя видеть, мистер Ферфакс; их можно только слышать, когда они жалобно стонут в темные ночи. О, это такие страшные стоны, от которых стынет кровь! Раз в Ронантоуне… — я спохватываюсь, умолкаю и начинаю с величайшим вниманием созерцать красный шар в окне аптеки.
— Спокойной ночи, — говорит мой спутник, когда мы останавливаемся у моего дома, и смотрит на меня своими ласковыми, немножко насмешливыми глазами. — Пожалуйста, прогоните все ваши предчувствия!
Когда я вхожу в прихожую, меня встречает наша хозяйка с взволнованным видом.
— Только что получила, — говорит она, — и собиралась сейчас отнести вашей мамаше.
— Что такое, миссис Прайс?
Она торжественно берет меня за руку, подводит к единственной керосиновой лампе и сует мне нечто тонкое и мягкое. Это клочок желтой бумаги, телеграмма адресованная миссис Мэк-Ронан. В настоящее время, когда телеграммы сделались вещью обыденной, эта желтая бумажка не может испугать никакого разумного смертного; но я чувствую, что под ее невинной оболочкой скрывается решение нашей судьбы. Обменявшись несколькими незначащими словами с миссис Прайс, я медленно иду наверх; сердце мое неистово колотится и голова кружится; унылая маленькая группа, сидящая у камина, при моем появлении в один голос восклицает:
— Милая Гризельда, что случилось?
— Гризельда, ты больна?
— Не увидала ли ты привидение, Гризель?
— Я просто запыхалась, спеша взбежать на лестницу, — отвечаю я, стараясь овладеть собою. — Да, кстати, мама, вот что принесли сию минуту для вас.
Мама бледнеет как полотно, дрожащей рукою принимает от меня телеграмму и молча кладет ее на стол.
— Полагаю, что не мешало бы прочитать депешу, — замечает Патрик с мужской рассудительностью, кладя руку на плечо Катерины, которая сидит бледная и безмолвная, тыкая иголкой в один и тот же стежок.
— Распечатай ты, Патрик, — говорит мама, прикрывая глаза рукою.
Он спокойно вскрывает конверт, извлекает исписанный тонкий листок и громко читает:
— «Джеральд Мэк-Ронан миссис Мэк-Ронан, Иден-Стрит, Вельби.
„Процесс сейчас решен в нашу пользу. Благодарение Богу все кончено. Завтра в полдень буду у вас“.
С минуту царствует мертвая тишина; потом мама с рыданием надает на руки Катерины.
— Удивительно осторожен и сдержан наш Голл, — восклицает Патрик, прохаживаясь по комнате с сияющим лицом и блестящими глазами. — Несмотря на благополучный исход дела, все-таки он адресовал депешу просто на имя миссис Мэк-Ронан.
— Милый мой, — тревожно говорит мама, — пожалуйста, не выдавай нашего инкогнито. Вероятно, мы пробудем здесь всего-то еще несколько дней, и, право, нет надобности разоблачать наши секреты.
Уже полночь, и хотя обыкновенно мы ложились в десять часов, но сегодня никто не думает о сне.
— О, мама, — говорит Катерина, — теперь ведь можно признаться: мне было невыносимо трудно переносить все это!
— И я признаюсь, что эти последние месяцы я чувствовала себя глубоко несчастной, — с необычайною горячностью отвечает мама.
— Отвратительная пора! — восклицает Катерина, сделавшаяся в десять раз красивее, чем она была утром. — Отвратительная улица, ненавистная комната и мебель!
— Такое ожесточение в такой сдержанной девице! — замечает Патрик. — Но я считаю долгом заступиться за бедное Вельби. Зачем обижать его: оно не виновато в своем убожестве, и наверное имеет свои хорошие черты, только мы их не знаем. Вот Гризель, кажется, не дурно позабавилась; она всегда имела склонность к приключениям!
— Где же мы будем жить теперь? — прерывает его Кэти.
— Я давно уже не бывала в Лондоне, — отвечает мама, — но Гросвенор-Сквер кажется мне самым приятным местом.
— Надеюсь, что охотничий сезон мы проведем в Ронантоуне, — говорит Патрик.
— Да, и будем скакать сломя голову по полям и лесам, — сонным голосом дополняю я и усердно зеваю. — Спокойной ночи, мама; я надеюсь, что все это не сон, хотя вовсе не уверена в этом.
— Перестань каркать, зловещая птица, — кричит мне вслед Пат, когда я удаляюсь со свечей в руке. Но, не смотря на утомление, я не могу заснуть. Что гонит от меня сон? Блестящие ли видения будущей роскошной жизни, представления ко двору и великолепных костюмов? Видения балов, красивых поклонников и всевозможных удовольствий?
Как ни странно, но я не мечтаю ни о чем подобном. Я даже вовсе не думаю ничего определенного, а просто только ощущаю сожаление и изумление; я сожалею о моей недавней бедной трудовой жизни и изумляюсь тому, что неожиданный переворот не возбуждает во мне радости; весь вечер веселость моя звучала фальшиво, хотя никто из моих не приметил этого.
Дверь отворяется, и появление Катерины выводит меня из задумчивости. Лицо ее пылает, глаза горят как сапфиры; ее легкая, упругая походка резко отличается от медленной, тяжелой походки, свойственной ей в последние месяцы.
Опустившись на колени возле моей постели, она прижимается к моей щеке.
— Гризель, — говорит она, — ты мужественнее меня. Я была так малодушна! Мне стыдно за себя.
— Это было вовсе не мужество, Кэти, а просто я не так ненавидела все это как ты.
— О, да, я ненавидела все это! Это казалось мне таким оскорблением и унижением, что иногда я желала смерти!
— Бедная Кэти! Ну, а теперь все кончилось счастливо, точно в романе.
— Нет, те события, которыми наиболее интересуются романисты, еще впереди, — замечает она.
Это очень легкомысленное замечание со стороны солидной Катерины, и я смотрю на нее с удивлением, а потом закрываю глаза и засыпаю.
Глава V.
правитьНаутро мы все сходимся к завтраку сияющие, но успокоившиеся, и в состоянии говорить без восклицаний и волнения.
— Я отправляюсь на урок, как всегда, — заявляю я. — Мне хочется проститься с Джо и Шарлотой. Они не очень-то милые дети, но все-таки я как-то привязалась к ним.
— Голл приедет раньше, чем ты успеешь вернуться, — возражает Катерина.
— Я вовсе не желаю скрывать что-нибудь от Голла и, к тому же, гораздо вежливее лично объяснить миссис Ватсон причину моего внезапного отъезда.
— Что же ты скажешь ей, Гризель?
— Что нам пришлось неожиданно покинуть Вельби.
— Наверное, она станет расспрашивать тебя, как это водится у них.
— О, я буду осторожна, Кэти. Это будет последняя таинственность в моей жизни!
Я иду по улице мимо банка, где на пороге стоит молодой Вольтер, приветствующий меня полусердитым, полунахальным кивком, мимо дома номер четырнадцатый и вхожу к Ватсонам. Миссис Ватсон удивлена и раздосадована моим сообщением; ей кажется, что я должна была бы предупредить ее заранее, известно ли мне, что по закону, следует сделать вычет из моего жалованья? Понимаю ли я, что получу все сполна только благодаря ее доброте? И не возможно ли мне дать сегодня Маргрет еще один последний урок пения?
Я выслушиваю упреки с смирением, приличествующим юной учительнице и обещаю прийти в четыре часа для заключительного урока.
Когда я звоню дома, Патрик отворяет мне дверь, схватывает меня за талью и мы начинаем кружиться на узком коридорчике.
— Пат, он здесь? — запыхавшись восклицаю я.
— Здесь, — отвечает Пат, усаживая меня рядом с собою на нижнюю ступеньку лестницы, — и он все знает про тебя.
— Я так рада! Как он это принял?
— На мгновение щеки его помертвели и уста затрепетали; слышно было, как в его жилах заклокотала кровь Мэк-Ронанов. Но к счастью, фамильное добродушие восторжествовало в его суровой груди. Кажется, моя милая, ты будешь прощена.
Мы вместе бежим наверх и входим в гостиную. Я бросаюсь в объятия высокой фигуры, двинувшейся ко мне на встречу.
— Мой милый, милый Голл!
— Маленькая бунтовщица, — говорит он, крепко меня целуя; потом он отстраняет меня и пристально смотрит мне в лицо: — Ну, своевольная молодая особа, что можешь ты сказать в свое оправдание? Во всяком случае, так как я вижу, что ты не испортила себе цвета лица, то еще есть возможность простить тебя. Право, Гризель, ты еще похорошела!
— А ты, ты красавец, Голл!
— Мэк-Ронанское общество взаимного восхищения. Могу ли я быть избран в члены его? — насмешливо» спрашивает Патрик.
— Уж я-то непременно прокачу тебя на вороных, — возражаю я, кивая ему из-под защиты сильных объятий Голла.
Джеральд Мэк-Ронан, виконт Голл, по моему искреннему убеждению — первый красавец всей Великобритании, и несообразность его высокой, стройной фигуры с окружающим убожеством резко поражает меня.
Мы все садимся за стол. Для достойного угощения нашего желанного гостя, приказано было перерыть все лавки Вельби и нам подают жареных цыплят с молодым горошком, страсбургский пирог из магазина бакалейщика и две бутылки шампанского — но не от бакалейщика.
— Ну, мама, как вы думаете, не уехать ли нам из этого очаровательного местечка, в понедельник, после завтра? — спрашивает Голл, сидящий во главе стола и торжественно разрезывающий цыплят. Мама радостно и горделиво смотрит на него.
— Это зависит вполне от тебя, — отвечает она, — но куда нам ехать, вот вопрос?
— Лучше всего прямо в Лондон. Там есть меблированный дом в Кларджес-Стрит, который отдается в наймы. Леди Шенрок сказала мне об этом, и была так любезна, что поручила телеграфировать ей, если вы пожелаете его нанять, для того чтобы приготовить все к нашему приезду.
— Как это мило с ее стороны!
— Все вообще были крайне внимательны, — отвечает Голл, с благородным игнорированием собственных достоинств. — Даже такие люди, от которых я не имел права ожидать малейшей любезности, были донельзя обязательны. Так я могу телеграфировать?
— Разумеется, мой милый. А когда мы будем уже в Лондоне, я позабочусь о туалетах для девочек и для себя.
— Голл, — спрашиваю я, — мы очень богаты?
Он с минуту соображает.
— По нынешним временам, когда есть столько миллионеров, нельзя сказать, чтобы мы были очень богаты, но у нас есть вполне достаточно средств для того чтобы жить сообразно нашему положению. Уж не сделалась ли ты корыстолюбивой, Гризель?
— Гризель социалистка, — вмешивается Патрик, — ей хотелось бы разделить семейное достояние между достойными бедняками. Она барышня с тенденциями.
Голл смеется,
— Лондон самое подходящее место для всяких тенденций, Гризель, — отвечает он.
Целый хор возражений встречает изъявленное мною намерение идти на урок в четыре часа.
— Я чувствую, что дурно поступила с миссис Ватсон, — оправдываюсь я. — Когда она меня приглашала, я должна была бы прямо предупредить ее о возможности внезапного отъезда.
К моему удивлению, Голл принимает мою сторону.
— Ты права, Гризель, — говорит он. — Noblesse oblige [Положение обязывает — фр.].
Мисс Ватсон во время урока довольно угрюма; она задает мне несколько язвительных вопросов насчет моего отъезда из Вельби и объявляет, что ее мамаша зовет меня в приемную. Когда я прохожу по коридору, из классной доносится до меня веселый шум. Я различаю пронзительные голоса Джо и Шарлоты, к которым примешиваются более густые, звучные тоны мужского, знакомого мне голоса.
— Кузен Джек, кузен Джек, — слышится мне, — покачайте меня, теперь мой черед, а не Лотти!
Я отворяю дверь приемной и нахожусь в присутствии миссис Ватсон. Написав для меня чек на ничтожную сумму (которым, однако, я очень горжусь), она берет меня за обе руки, притягивает к себе и напечатлевает на моем лбу звучный поцелуй.
— Прощайте, моя милая, и дай вам Бог счастья. Нам всем жаль расставаться с вами. Сегодня утром я была немножко резка, но естественно, что мне было досадно так разом остаться без учительницы. Но я не думаю, чтобы это была ваша вина, мисс Мэк-Ронан.
— Прощайте, миссис Ватсон. Я буду часто вспоминать всех вас и Вельби.
Она провожает меня до прихожей, где оказываются дети и кузен Джек. Мистер Ферфакс подходит пожать мне руку, а дети набрасываются на меня с шумными прощаньями.
— Джо, отвори дверь твоей учительнице, — говорит его мать.
Мальчик пыхтит над неподатливым запором.
— Не трудитесь, Джо, я отворю сама, — говорю я голосом полным подавленного негодования; горло мое сжимается, глаза горят и руки трясутся.
Стоит себе и хоть бы слово на прощанье! Кузен Джек, неужели вы не лучше всех остальных людей? Небрежный, невнимательный человек, заставляет меня отворять эту огромную тяжелую дверь! Неужели ему не стыдно? — смутно думаю я. Из растворенной двери приемной позади до меня долетает громкий голос миссис Ватсон:
— Ах, она бедняжка, у них наверное случилось что-нибудь неладное. Помяните мое слово, Джек, дело что-то нечисто!
Я затворяю дверь и по широким белым ступеням сбегаю в темный сад. Две крупные слезы катятся по моим щекам. Пришпориваемая гневом, я прохожу по усаженной лаврами аллее легкими шагами, с высоко поднятой головою и широко открытыми глазами. Большие чугунные ворота сада заперты, и я тщетно силюсь отодвинуть тяжелый засов. Позади меня по песку аллеи раздаются быстрые, твердые шаги и, секунду спустя, я слышу голос:
— Позвольте помочь вам, мисс Мэк-Ронан.
Мы молча выходим вместе на окутанную сумраком улицу.
— Мисс Мэк-Ронан, что это я слышал про вас?
— Что такое, мистер Ферфакс?
— Вы уезжаете?
— Уезжаю, да. Будет ли завтра после обеда сестра ваша дома?
Не отвечая, он останавливается посреди дороги и берет мои обе руки.
— Гризельда, хотите остаться здесь со мною?
Кровь бросается мне в голову, в ушах раздается звон, туман застилает мне глаза, и я отвечаю только прерывистым вздохом.
— Я немногое могу предложить вам, моя дорогая. Я старше вас и невеселого нрава. Но я сделаю вас счастливой, Гризельда.
Он все ближе и ближе притягивает меня к себе, и его карие глаза заглядывают в мое лицо.
— Я буду так заботиться о вас, мое сокровище, моя мужественная крошка…
До сих пор я стою как очарованная, но при этих словах слабый крик вырывается из моей груди, и я силюсь освободить мои руки.
— Мистер Ферфакс, умоляю вас, пустите!
Слезы льются у меня из глаз и руки трясутся в его руках.
— Гризельда, я не могу отпустить вас!
— О, это невозможно! Вы просите невозможного!
— Гризельда, я не могу уйти от вас с таким ответом. Быть может, вы не достаточно любите меня, но я и не ожидал от вас сильного чувства. Вы полюбите меня после, я уверен!
— Мистер Ферфакс, вы не понимаете меня. Мое личное чувство тут не причем.
— Личное чувство не причем, Гризельда?
— Да… есть семейные усложнения…
К моему великому изумлению, он отвечает на это заявление коротким смехом, выпускает мои руки, кладет свои руки, ко мне на плечи и смотрит на меня блестящими глазами.
— Что нам с вами до этого, Гризельда? Ведь мы сами не составляем никаких семейных усложнений! Я хочу только вас одну, Гризельда, и всегда буду почитать величайшей честью и величайшим счастьем для себя, если вы согласитесь быть моей женою.
Руки его опускаются, страстный, нежный голос умолкает, и мы молча стоим друг перед другом. Что могу я сказать ему? Это великодушное сердце предлагает все: дом, защиту, безграничное сокровище любви одинокой, безвестной девушке, а она отвергает этот божественный дар!
Внезапно на меня находит ясное сознание всего патетического комизма нашего положения и я начинаю истерически смеяться.
— Гризельда! — восклицает он, оскорбленный и негодующий, — это ваш ответ?
В одно мгновение я становлюсь серьезной.
— Мистер Ферфакс, как могу я отблагодарить вас за вашу благородную доброту, за ваше великодушие? Но я не могу, не смею принять ваше предложение. Это было бы дурно, нечестно!
Мне представляются гневное, надменное лицо Голла и другие, веселые лица у камина в Иден-Стрит. Неужели я решусь омрачить их наконец-то наступившее счастье?
— Гризельда, как можете вы думать, что я удовольствуюсь таким ответом? — с волнением говорит кузен Джек. — Скажите так: Джек, я не люблю и никогда не полюблю вас, ваша любовь не нужна мне…
Сердце мое неистово бьется, и вместе с мучительною болью в нем пробуждается дивная, яркая радость.
— Мистер Ферфакс, — отвечаю я, стараясь придать твердость моему дрожащему голосу, — зачем вы хотите заставить меня сказать эти жестокие и… несправедливые слова? Я люблю вас и всегда буду любить, как самого дорогого, преданного друга. И ваше предложение бесконечно мне льстит и в тоже время бесконечно меня огорчает.
Голос мой обрывается, я внезапно поворачиваюсь и иду дальше по пустынной улице. Он догоняет меня.
— Гризельда, неужели я опоздал? — трепетно говорит он, — Неужели кто-нибудь уже овладел этим великим счастьем? О, я мог бы догадаться раньше!
— О, нет, нет! Никого такого нет, вовсе нет!
Мною овладевает страстное желание рассказать ему все и отплатить доверием за его великодушие. Но мысль о Голле, о его наставлениях, и стараниях ради всех нас, останавливает меня.
— Мистер Ферфакс, сжальтесь! — восклицаю я. — Не спрашивайте меня ни о чем! Это свыше моих сил!
— Вы не можете дать мне иного ответа, Гризельда?
— Не могу. Я знаю, что кажусь вам безумной, легкомысленной, что я обязана дать вам объяснение, но я не могу сделать этого!
— Значит, я мечтал о недостижимом, Гризельда? Вы не хотите быть моей женою?
— Я не могу.
Мы идем дальше молча. Я не вижу в темноте его доброго, грустного лица, но хорошо угадываю его выражение.
— Это наше последнее свидание? — говорит он, когда мы останавливаемся у нашего подъезда. При свете уличного фонаря я различаю его бледное лицо, и огорченный взгляд прекрасных глаз как ножом режет меня по сердцу.
— Могу я навестить вашу сестру завтра после обеда?
— Приходите. Я не буду надоедать вам, но дайте мне сказать только одно: если когда-нибудь вам понадобится моя помощь в чем бы то ни было, я сочту за величайшее счастье услужить вам. Помните, что есть человек, к которому вы можете смело обратиться: для вас. Гризельда, я сделаю все на свете. Вы обещаете вспомнить обо мне в нужде, Гризельда?
— Обещаю.
Мы расстаемся не произнеся более ни слова. Я поднимаюсь по ступенькам подъезда как во сне, и наталкиваюсь на бледного, сурового Голла, отворяющего мне дверь.
— Гризельда, — говорит он, — с кем это ты разговаривала на улице?
— С мистером Ферфакс, — рассеянно отвечаю я.
— А кто этот мистер Ферфакс, можно узнать? — с холодным пренебрежением продолжает Голл.
— Мой друг.
— Значит, также друг твоей семьи?
— Он только мой друг.
— Ты не можешь иметь отдельных от семьи друзей.
Я отворяю дверь в гостиной и вхожу. Голл следует за мною с глазами, пылающими гневом.
— Ты не имеешь права прогуливаться по городу с человеком, который может быть только твоим случайным знакомым и стоит несравненно ниже тебя, — вспыльчиво заявляет он.
— Ниже меня! — с коротким смехом отзываюсь я, — Голл, я отказываюсь рассуждать об этом с тобою. Ты воображаешь, что отлично знаешь жизнь и свет, а я скажу, что ты ровно ничего не понимаешь в людях. И еще смеешь смеяться над этими провинциалами… Право, это очень забавно, Голл!
— Гризельда, — восклицает бедная мама, — ты забываешься! Как можешь ты говорить так с братом!
— Мама, — отвечаю я, — отчего вы не скажете правду Голлу? Мистер Ферфакс мой друг и я горжусь им! Он поддерживал меня своею добротою в эти тяжелые дни, и вы все знаете это, мама. Прежде чем мы знали, как повернется наше дело, когда все было так мрачно и грустно, вы все радовались, да, радовались, что я встретила этих добрых людей…
— Гризельда, — прерывает меня брат, подходя ко мне и схватывая меня за руку своими сильными пальцами, — сознаешь ли ты, что говоришь? Понимаешь ли ты, как оскорбляешь твою мать?
Мы обмениваемся сверкающими взглядами.
— Это все твоя вина, Голл! — восклицаю я.
--Пусти меня, пусти! Ты жесток и неблагодарен! А я ради тебя принесла эту жертву…
Я вырываю свою руку, выбегаю из комнаты и спасаюсь в мою маленькую жалкую каморку.
— О, Голл, — рыдаю я, уткнувшись лицом в подушки; — и это после того, что я для тебя сделала! От чего я отказалась ради тебя! О, Джек, мой милый, великодушный друг, я тебя оскорбила, я тебя обидела! Но не один ты оскорблен и обижен! Джек, мое сокровище, я люблю тебя! люблю! люблю!
Глава VI.
правитьВсе известно по всему городу. Каким образом открылась наша тайна, никто не понимает; быть может, благодаря нашей собственной неосторожности, а быть может и вследствие шпионских наклонностей нашей домовой хозяйки. Соседний мясник снимает шляпу перед Патриком и, к его величайшему восхищению, величает его милордом; стоит кому-нибудь из нас приблизиться к окну, чтобы из окон противоположного дома тотчас начали высовываться любопытные головы, созерцающие вельможных особ. Хозяйка низко приседает нам при каждой встрече, а служанка Джен, накрывая завтрак, смотрит на нас широко разинув рот. Возвратясь домой с ранней прогулки, Патрик сообщает о несомненном эффекте, производимом на горожан его видом, и чувствует себя как рыба в воде в этой новой роли внезапной знаменитости.
— Как это досадно, право, — нахмурясь, замечает Голл. — Вообще, все это пребывание в Вельби было неудачно, с начала до конца. Но право, тогда иначе нельзя было поступить, так как не было иного выбора.
Я молчу, находясь в опале, и сижу возле Голла, уставясь в тарелку. Завтрак проходит довольно мрачно. После восторженного возбуждения наступила реакция, и мы начинаем постигать, что даже при 30 тысячах фунтов годового дохода могут быть заботы. После завтрака, меня отводят в сторону и торжественно прощают. Я извиняюсь перед мамой, и Голл отечески целует меня в лоб. Сегодня воскресенье. Но мама и Кэти отказываются представлять из себя зрелище для обывателей Вельби, а Патрик заявляет, что намерен отдыхать дома. Таким образом, только Голл да я отправляемся в церковь.
На нас все смотрят, не только при нашем появлении, но и в продолжение всей службы, и Голл производит несомненный фурор среди женской половины вельбийской паствы. Голл ничего не замечает, погруженный в исполнение религиозного долга с свойственными ему невозмутимостью и основательностью, но я решительно не в состоянии сосредоточить мое внимание на молитвеннике, и глаза мои бесцельно блуждают по церкви с начала до конца обедни.
Наконец служба кончена, и в дверях церкви нам приходится проходить между разряженной, раздушенной толпою, откровенно, во все глаза смотрящей на нас, чего Голл опять таки совершенно не примечает. Маргрет Ватсон кланяется мне полудосадливо, полувосхищенно; сопровождающий ее молодой Вольтер краснеет до ушей, и нехотя приподнимает шляпу со смущением, весьма различным от его обычной самоуверенности.
Джо и Шарлота громогласно обсуждает злобу дня, волнующую Вельби; я не могу видеть их маленькие фигурки, но голоса их ясно слышны.
— Ее брат герцог, а мать герцогиня! — заявляет Лотти.
— А она сама княгиня! — кричит Джо.
— Глупости! Она только графиня!
— Во всяком случае, она очень знатная, почти такая же знатная как королева.
Мы выходим из церкви, и болтовня их не долетает более до нас. Но я даже не могу улыбнуться на все эти нелепости.
В моем мозгу копошится только одна мысль, вытесняющая все другие и ни на мгновение не покидающая меня.
— Знает ли он? Что он подумает?
Минуя часовню конгрегационалистов, откуда выходят группы народа, я примечаю некрасивую шляпку и солидное черное шелковое платье мисс Ферфакс, пробирающейся в толпе, а за нею высокую фигуру в высокой шляпе: это кузен Джек, в полном блеске своего дурно сшитого праздничного платья.
Знает ли он? Нечто в его бледном лице говорит мне — да.
Что же он думает? О, если бы я могла это знать!
— Не перейти ли нам на другую сторону, чтобы избегнуть толкотни? — спрашивает ничего не подозревающий Голл.
— Нет, зачем, — поспешно и почти бессознательно отвечаю я. На паперти, мисс Ферфакс дружески беседует с двумя старушками; Джек терпеливо ждет рядом с нею, мрачно смотря в пространство. Наши глаза встречаются на одно мгновение, потом я отворачиваюсь и спешу дальше с братом. Я не признала мистера Ферфакс и не поклонилась ему!
— Голл, Голл! — восклицаю я. — Знаешь ли что я сделала?
— Что с тобою, Гризельда? Уж не истерика ли?
— Голл, ты видел того высокого господина, с бородою… и с глазами!
— Ты говоришь про того молодца, который с особенным нахальством таращился на нас?
— Это был мистер Ферфакс.
— В самом деле, Гризельда!
— И я не поклонилась ему!
Голл начинает язвительно критиковать женщин вообще.
— Тебе не мешает запомнить, — ядовито заключает он, — что порядочной женщине равно неприлично гулять по ночам с мужчиной и оказывать ему публично пренебрежение. Это все непозволительная крайности.
— Голл, все это твоя вина!
— Ты плачешь на улице? Знаешь ли, Гризельда, какое заключение можно вывести из твоего вчерашнего и сегодняшнего поведения?
— Не знаю! Мне все равно! Пусти меня, Голл! Не держи мою руку! Ну, пусти же!
— Насильно, конечно, не стану тебя держать, — холодно отвечает он, выпуская меня. — Но я глубоко изумлен, Гризельда!
Я не слушаю его; перед моими полными слез глазами стоит бледное лицо и вопросительно смотрящие на меня карие глаза.
Молча покидаю я брата и направляюсь в противоположную сторону. Он следует за мною, бледный от гнева.
— Куда ты, Гризельда?
— Оставь меня, Голл, я пройду домой лугом. Оставь меня одну на несколько минут или я наговорю чего-нибудь, в чем мне придется раскаиваться. Я буду дома к двум часам.
Медленно и неохотно он идет назад, а я лечу к переулку, ведущему в жалкое поле с бесцветной природою, лежащее позади города.
Несмотря на пронизывающий холодный ветер, я сажусь на низенький, уединенный забор и погружаюсь в горькие думы. Позади меня, по дороге раздаются медленные, ленивые шаги, прерывающиеся в нескольких шагах от моего забора.
Я оборачиваюсь и вижу — мистера Ферфакс. Он стоит недвижимо и глаза наши встречаются в долгом взгляде.
— Мистер Ферфакс, — слабо лепечу я.
Он приподнимает шляпу и принужденно улыбается.
— Хотите перейти сюда? — говорю я, продолжая смотреть на него вполоборота.
Он перепрыгивает через забор и останавливается передо мною.
— Мисс Мэк-Ронан, могу я поздравить вас?
— Я больше заслуживаю, чтобы вы выдрали меня за уши, — думаю я, но вслух отвечаю: — Что вы думаете обо мне. мистер Ферфакс? Ведь вы знаете, я не поклонилась вам на улице пять минут тому назад?
— В самом деле? — с легкой усмешкой удивляется он.
Я чувствую себя жестоко униженной (поделом), и вспыхиваю до корня волос.
— Я не очень дурно думал о вас, Гризельда. Я понял, что вы немножко… боитесь меня после моих вчерашних речей.
Мы с ним точно люди говорящие на разных языках, — думаю я. Мною овладевает непреодолимый порыв любви и сожаления.
— Кузен Джек, — говорю я, невольно называя его этим милым детским именем, — хотите жениться на мне?
Он наклоняется и смотрит мне в лицо со странным выражением печальной нежности и легкой насмешки.
— О, нет, Гризельда, — отвечает он, слабо усмехаясь и покачивая головою.
Я встаю с забора и отворачиваюсь от него.
— Вы очень жестоки ко мне, — прерывающимся голосом говорю я. — Вам нравится заставлять меня стыдиться. Я знаю… знаю, что не стою вас и никогда не буду стоить; но вчера…
Он берет меня за руку и заставляет повернуться к нему; глаза его светятся чудесным блеском, а тихий голос дрожит от глубокой сдержанной страсти.
— Гризельда, моя дорогая девочка, будьте рассудительны, — говорит он. — Сегодня и вчера не одинаковы, вы знаете. То, что я предлагал вам, я предлагал от всего сердца, Бог свидетель. Но я не знал тогда то, что знаю теперь. Дорогая моя, вас ожидает счастливая, прекрасная жизнь, и я рад за вас. Я счастлив уже только тем, что узнал вас, и вы должны без печали и смущения вспоминать о друге, горячо вас любившем и желающем, чтобы к мысли о нем не примешивалось ничего неприятного.
— Мистер Ферфакс, как вы сказали, вчера и сегодня не одинаковы. До нашего разговора, я сама не понимала моего сердца; слова ваши испугали и вместе обрадовали меня. Тогда я подумала о моем брате Голле, о том, как он это примет; ведь я очень люблю его, и он так старается устроить нас всех как можно лучше.
Мой голос прерывается; Джек отвечает:
— И вы были правы; у вас есть обязанности и связи, о которых вы должны подумать.
— Мистер Ферфакс, я все время думаю со вчерашнего дня, и нахожу, что очень поумнела.
— Гризельда!
— Мистер Ферфакс, вы не отказываетесь от ваших вчерашних слов?
— О, Гризельда, что вы говорите!
Я придвигаюсь к нему и заглядывая ему в лицо.
— Одно очень ясно: то, что все это нисколько не касается Голла. Кузен Джек, я люблю вас!
Карие глаза смотрят в мои глаза, и я читаю в них бесконечную любовь.
— Нет, это действительно не касается Голла — медленно произносит он наконец и крепко прижимает меня к своей груди.
Прошло ужасно много времени, пока Голл, наконец, примирился с совершившимся фактом, и период до моей свадьбы был далеко не веселый. Мне кажется, что мама перестала сокрушаться о моем выборе, когда покороче узнала Джека. Но Катерина никогда не могла переварить моего, якобы, неравного брака!
Полгода после свадьбы мы еще прожили в Вельби, а потом переселились в уютный дом в Беркшере, где живем до сих пор. Мисс Ферфакс жила у нас до самой своей смерти прошлой осенью. Маргрет Ватсон вышла за молодого Вольтера, и они переехали в старый дом, где помещается банк, что наверное очень не понравилось Маргрет.
Катерина теперь знатная барыня, и мы обмениваемся короткими, церемонными визитами через определенные промежутки времени. Пат часто навешает нас в Беркшере и забавляет рассказами о своих успехах в обществе и разнообразных приключениях. Он очень любит своего маленького племянника, обещающего быть живым портретом Голла, но с большими карими глазами. Дядя Голл также иногда заглядывает к нам. Он деятельно занимается политикой, и жена его считается самой умной и красивой женщиной в Лондоне. Голл и Джек большие друзья. Я же считаю себя счастливейшей женщиной в мире и часто удивляюсь прихоти судьбы, так незаслуженно осыпавшей меня своими дарами.
Сегодня день рождения Джека, ему исполнилось сорок лет и в его бороде уже проглядывает седина. В прошлую зиму мне стукнуло двадцать пять; мы уже совсем пожилая чета.
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1891, №№ 27, 29. С. 261—264, 281—284.