Проза русских поэтов XIX века. Сост., подготовка текста и примеч. А. Л. Осповата.
М., «Советская Россия», 1982
Спиридон Петрович Богословский шел поутру в присутствие. Была Страстная неделя; теплая погода, безоблачное небо, шумные потоки грязной воды по обеим сторонам улицы, веселое чириканье воробьев — все показывало, что скоро тронется лед на Москве-реке и что природа приготовляется встретить, как следует, красавицу-весну. Но Спиридон Петрович шел задумавшись и, кажется, был не слишком доволен приготовлениями природы.
«Экая грязь! — думал он. — По снежку кой-где еще можно пробраться, а чтобы улицу перейти, не забрызгавшись, — и не думай! Богатым все ничего: сел в карету на лежачих да и ступай себе куда знаешь! А вот как тут четыреста пятьдесят ассигнациями годового оклада да экономии — нулью нуль — нуль, так и подумаешь — куда деньги девать: не то извозчика за пятачок нанять, не то пять фунтов хлеба купить. Не знаю, ей-богу, как еще господь грехам терпит. Конечно, я веду себя аккуратно, вина не пью, в карты не играю, табаку не курю, чай пью только у знакомых, а дома, забывшись, и кваску хлебнешь… да все-таки вот на мне и вицмундир, и шинель, и калоши… все ведь это денег стоило… Рублей двести — побольше на все пошло. А как я сколотил двести рублей? Уж что-то и не помню… Никак награжденье дали к Новому году… Нет! это было прошлого года, и я сшил себе сюртук, а вицмундир у меня года с три… Вот нашему брату платье беречь и нужно».
— Да! убережешь! — вскрикнул он отчаянно.
Промчавшаяся мимо пролетка забрызгала его с ног до головы.
«Экое наказание! — подумал Спиридон Петрович, глядя вослед за пролеткой и отряхая с шинели грязь. — Куда ни пойдешь, везде попадется этот Иван Михайлыч, а попался — так и жди себе какой-нибудь неприятности! Правда говорится: кому какое счастье. Как вспомнишь, что с Иваном Михайлычем в одном селе в бабки играли, да отец-то его был пономарем, а мой покойник батюшка — дьяконом, так и смешно станет и досадно. Ванюшку-то, бывало, все мальчишки за волосенки таскали, а теперь пошел Ванюшка в гору и Иваном Михайлычем стал, и рукой его не достанешь. Вишь какая пролетка, и бекеш с бобром! А с чего разбогател? С неправды. Говорят — ехал купец с денежками да на ухабе и обронил, а Иван Михайлыч, не будь глуп, мешочек-то и подтибрил, знает то, что купец банкрот и объявить не смеет. Ведь вот с чего жить пошел! А забыл, что неправо нажитое прахом пойдет. И почему бы ему не объявить тогда полиции? Дали бы третью часть капитала, и то — слава богу! И на совести бы греха не лежало. Вот найди я… хоть десять рублей — и то объявлю, право, объявлю… Что ж? Может, кто-нибудь беднее меня потерял… Если четвертак какой-нибудь под ноги попадется, это другое дело: тут и объявлять нечего, а десять рублей — деньги! Да нет, честный человек скорей свои деньги потеряет, не то что чужие найдет. А недурно бы найти этак тысчонку — другую».
Тут Спиридон Петрович невольно взглянул вниз и остановился…
У его ног, на тротуаре, лежал новенький, светленький гривенник.
Спиридон Петрович поспешно нагнулся, поднял гривенник, положил его в карман и посмотрел вокруг себя: ни впереди, ни сзади не было ни души, и Спиридон Петрович мог считать себя законным владетелем находки.
«Вот голубчик, кстати подкатился! — подумал Спиридон Петрович. — Я только что раскидываю умом, как бы деньжонок найти, а ты и тут как тут! Это хорошо. Это очень хороший знак! Сегодня же понедельник — так бы и начать с легкой руки неделю: сегодня найти гривенник, завтра — двугривенный, а там два, а там четыре… Господи! что это? никак я до присутствия дошел? Иной раз идешь-идешь… и нынче — смотри, пожалуй! Чуть было не пролонгировал».
В присутствии еще никого не было. Спиридон Петрович прошелся раза два по комнате, потом сел на свое место, вынул из кармана гривенник, оглядел его со всех сторон и положил на стол.
«Ты должен принести мне счастье! — думал Спиридон Петрович, глядя на гривенник. — Я вижу, что ты счастливый гривенник, и ни за что тебя не истрачу. В самом деле, какая странность! Мне тридцать пять лет — в гривеннике тридцать пять копеек, и год чеканки кончается на пять; меня зовут Спиридоном Петровичем Богословским, и на печати у меня вырезано С. П. Б… на гривеннике — тоже С. П. Б. Что, если этот гривенник в самом деле принесет мне счастье? Что, если я отдохну наконец от моих трудов и сбудутся мои заветные желанья?»
И Спиридон Петрович погрузился в сладостные мечтания.
— Ваше благородие! Когда ж на чаек?
За Спиридоном Петровичем стоял канцелярский сторож и очень умильно поглядывал на гривенник.
— Как же! Дам, непременно дам, Соколов, считай за мной.
— Да вот уж пожалуйте гривенничек-то: я ему протру глаза.
— Нет! этого гривенника не могу дать, право, не могу. На праздник, пожалуй, двугривенный дам.
И Спиридон Петрович спрятал гривенник.
— Прячь, прячь! — ворчал Соколов, отходя. — И гривенника-то в семь лет жаль дать, сквалыжник этакий!
— Что ты ворчишь, Соколов? — спросил вошедший столоначальник.
— Ничего, ваше высокоблагородие!
— Как ничего? Нет, ты скажи…
Столоначальник любил выведывать всю подноготную.
— Да вот их благородие Спиридон Петрович…
— Ну?
— Обещались дать на чай, да говорят, что денег нет.
— Ну?
— Чего, ваше высокоблагородие! Я своими глазами видел, как они гривенник в карман положили.
— В какой карман?
— В жилетку.
— Вот что! — сказал столоначальник, расправляя рукой волосы и входя в другую комнату.
— Здравствуйте, Спиридон Петрович!
— Мое почтение-с.
Между тем стали собираться другие чиновники — и канцелярская работа закипела.
Спиридон Петрович занялся перепискою бумаг, но мысли его гуляли бог знает где. Между строчками исходящей воображение его писало другие строчки, так что он принужден был несколько раз класть перо и перечитывать бумагу, чтобы не сделать ошибки. Переписка продолжалась часа два с половиной. Переписав последнюю бумагу, Спиридон Петрович понес ее к столоначальнику, который кончал в это время какое-то письмо.
— Переписали-с? Пожалуйте! — сказал столоначальник, принимая бумагу и пробегая ее глазами. — «Вследствие отношения… мм… мм… мм… Канцелярия имеет честь препроводить при сем двадцать два рубля гривен…» Гривенник? Что вы написали, Спиридон Петрович? Какой гривенник? В черновой сказано: двадцать два рубля десять копеек серебром… Разве десять копеек серебром и гривенник — все равно? Оно, пожалуй, и все равно, да нельзя так писать. Вы этак, чего доброго, и синицу или снегиря вклеите в бумагу!
— Извините-с!.. Я сейчас подскоблю.
— Да нельзя скоблить денежной суммы… Конечно, жиды скоблят червонцы, только ведь не на бумаге, а в натуре.
При этом остроумном замечании столоначальник самодовольно улыбнулся.
— Позвольте-с: я к завтрему перепишу…
— Пожалуйста же, к завтрему… бумага нужная. Да смотрите — опять не ошибитесь!
— Будьте спокойны-с: тщательно перепишу.
— И как это вам в голову пришло написать: гривенник?
— Право, не знаю-с… — отвечал Спиридон Петрович, раскланиваясь.
— Постойте, постойте! Вы пойдете мимо почтового отделения?
— Мимо-с.
— Не в службу, а в дружбу — занесите это письмо да уж потрудитесь, кстати, и заплатить за него. Я позабыл кошелек дома.
У Спиридона Петровича, кроме найденного гривенника, ни копейки не было за душой, а отдать за пересылку чужого письма собственное счастье было бы крайне неблагоразумно.
— Как же быть-с? — проговорил он с запинкой. — Сходить домой — опоздаешь письмо отдать, а ведь я также не захватил денег.
— Не захватили? Как же вы это не захватили? — говорил столоначальник в раздумье, как будто припоминая что-то. — Да ведь вон у вас в жилетке есть гривенник.
Спиридон Петрович совершенно растерялся, покраснел до ушей, взглянул на жилетку, запустил в оба ее кармана пальцы и пробормотал:
— Да-с… нет-с… точно был гривенник, да видно, я его обронил.
Столоначальник бросил на Спиридона Петровича такой взгляд, как будто хотел повторить с укоризной: «видно, обронил!»
— Все равно, — сказал он сухо, — я пошлю Соколова. Спиридон Петрович понял, что нажил себе врага, и вышел из присутствия сам не свой. Сперва он никак не мог понять, каким образом узнал столоначальник, что у него в жилетке гривенник? Не видит же он человека насквозь! Разве не худа ли жилетка? Жилетка крепкая… Как же он?.. А! верно, мошенник Соколов наябедничал.
Убедившись в истине своего предположения, Спиридон Петрович стал рассуждать спокойнее и решил, что он поступил основательно. И точно: что за охота жертвовать счастьем. При том и беды нет большой. Столоначальник посердится — такой же будет, а если и станет прижимать, немного возьмет! Спиридон Петрович — сам губернский секретарь, известен начальству за ревностного чиновника и, того гляди, сам получит стол. И непременно получит, потому что у него счастье теперь в кармане. Сделавшись столоначальником, он переедет на новую квартиру, пообзаведется хозяйством, а потом и хозяйкой, и заживет барином, и пойдут ему чины, ордена, награды, и заведет он большое знакомство, и будет давать обеды, а после обедов играть с генералами в преферанс по гривеннику.
«Славно! славно! — думает Спиридон Петрович. — Вот что называется — жить! И все это от одного гривенника… Пощупать, тут ли он?.. Тут!..»
— Милостыньку, Христа ради! — прохрипел слабый голос над самым ухом Спиридона Петровича. Дряхлая старушонка, вся в лохмотьях, протягивала к нему руку. — Подай милостыньку, батюшка, кормилец, с утра не пила, не ела.
— Не прогневайся, голубушка! — хотел сказать Спиридон Петрович и не мог. Невольно рука его протянулась к жилетке, но… но он прошел мимо старухи, пробормотав: Господь подаст!
Однако это происшествие сильно расстроило Спиридона Петровича. «Что, если старуха в самом деле не ела с утра? — подумал он. — Ведь этак она, пожалуй, занеможет, и на мою душу ляжет грех. Правда… говорят, на святой Руси с голоду не умирают, правда и то, что иной побродяга просит на хлеб, а глядишь — тащит милостыню в кабак, да все-таки я худо сделал, что не подал старухе. С другой стороны, если гривенник поможет мне выйти в люди и разбогатеть, я буду в состоянии подавать большую милостыню, и непременно буду подавать… постараюсь даже отыскать эту самую старуху и обеспечу ее… Уж не будет голодать по целым суткам!.. Ах я, Аким-простота! Да зачем же я не повел старуху к себе? Ведь вот и квартира моя… Эх! русский человек задним умом крепок».
Спиридон Петрович нанимал квартиру в одном из захолустьев Москвы. Эта квартира с хозяйскими дровами обходилась ему пятнадцать рублей в месяц и заключалась в маленькой комнате с одним окном на улицу. Подле его комнатки была комната в три окна, и в ней гнездилось человек пять жильцов, в числе которых был отставной солдат Сидорыч, известный всему околотку. Сидорычу было лет шестьдесят, но он был еще довольно бодр и отправлял в доме должность дворника; за это хозяйка давала ему угол и кормила. Сидорыч, как человек бывалый, был большой философ, глядел на житейские треволнения равнодушными глазами и отличался резкостью суждений. Он иногда «придерживался чарочки», но не считал это за грех. «Какой грех пить водку? — говаривал он обыкновенно. — В какой заповеди сказано, что водку пить грех? Сказано: не упивайтесь вином, а про водку — ничего». Наружность Сидорыча… впрочем, довольно о нем; прибавим только, что он прислуживал за ничтожную плату Спиридону Петровичу. Спиридон Петрович и теперь нашел его в своей комнате: Сидорыч чистил самовар и был навеселе.
Спиридон Петрович приказал накрывать на стол, и за обедом у них завязался следующий разговор:
— А что, Сидорыч! Находил ты когда что-нибудь?
— Как не находить!.. вестимо, находил…
— Что ж ты находил такое?
— Да всякое находил… пуговицы… гвозди… когда башмак, когда пузырек… Раза с три никак калачи поднимал, а один раз — так…
— Ну, а деньги находил?
— Нет, денег не находил, а кабы нашел, не то было бы.
— А что ж бы?
— Да что? — в купцы бы записался!
— Как в купцы? Да если бы ты нашел копейку или грош?
— Все бы записался… Я такой секрет знаю.
— Какой же секрет?
— Такой секрет.
— Ну, кабы ты нашел гривенник?
— И гривенник все то ж. Гривенник — оно рубля лучше… в самую меру.
— Как в самую меру?
— Так; уж это я знаю — как.
— Да какой же секрет-то?
— Секрет-то? Я уж знаю какой. Вот хоть бы вы теперь нашли деньги, я бы вам и сказал, что с ними делать. Вы барин учтивый и магарычами бы не обидели.
— Ну, скажи мне секрет: я сегодня нашел деньги.
— В самом деле нашли?
— Право, нашел: еще целый гривенник! Видишь?
— Вижу, вижу… никак нынешний?.. Где вы его подняли?
— У самых Троицких ворот. Что ж? Хочешь магарычи заслужить?..
— Только не обидьте, батюшка Спиридон Петрович, а уж я вам тайну неисповедимую открою, такую тайну, что в год разбогатеете.
— Ну, ну! посмотрим…
— Вот-с, Как скоро нашли вы деньги, гривенник ли, четвертную ли, семь ли копеек, али сто рублей — извольте сейчас купить на них пенного.
— Пенного?
— Да… полугара. Купимши, извольте его выкушать, как вмочь. Известно, ведра в день не выпить, а так в плепорцию. Вот примерно; вы гривенник нашли; теперь и купите косушку. Косушку в день как не выпить! А оно и хорошо: выпили в день — разбогатели в год,
— Нет, ты что-то врешь, Сидорыч! Как это пропивать свое счастье? Я же и совсем не пью.
— Оно нужно пропить, пока время не ушло. После, пожалуй, и пропьешь, да уж не вовремя.
— Нет, брат, спасибо! Я своего гривенника не пропью.
— Эх, Спиридон Петрович! Помянете меня, старика, да поздно. Эй, прикажите сходить за косушкой.
Но Спиридон Петрович ничего не приказал Сидорычу, а пообедал и принялся переписывать бумагу. Никогда еще не писал он так ясно и красиво; буквы низались, как жемчуг, в ровные нитки строк. «Вот уж и начало счастья! — думал Спиридон Петрович. — Каково пишется? И в министерстве на редкость кто так напишет. Право!» Переписав бумагу, Спиридон Петрович предался приятным размышлениям, промечтал до поздней ночи и лег спать — очень довольный людьми и собою.
Странный сон снится Спиридону Петровичу. Видит он свое родимое село, видит так живо, как будто наяву. Вот они — низенькие, покривившиеся избы, крытые соломой, вот убогая сельская церковь с приземистой колокольней, вот и его дом, приют мирного уютства. Все в нем по-прежнему: те же щели, те же картинки на стенах, те же цветы на окнах, и садик все тот же… Старик отец читает под яблонью какую-то книгу, подле него мать варит малину в сахаре, подле нее… Кто же это подле нее? Господи! это он сам, сам маленький Спиря, с загорелым лицом, с запачканными руками, с растрепанными волосами. Вот он выбежал из садика, вот перебежал знакомый овраг, вот нырнул в золотистые волны ржи. А солнце так и печет!
Поскорей бы добежать до рощи: там и тень, и прохлада, и ягоды.
— Полно тебе гонцы гонять! — раздается суровый голос ректора семинарии, и Спиря, уже не Спиря, а Богословский 4-й, сидит на школьной лавке и напрягает все умственные способности, чтобы затвердить греческие аористы и понять состав хрии. Плохо идет ему на ум учение: все мерещится прежняя, вольная жизнь… Да не вернуться ему под родительский кров. Получает он письмо, что его отец и мать умерли, что он круглый, беспомощный сирота. «Не пойду я в духовное звание, — говорит он после первых порывов горести, — вступлю в гражданскую службу».
И снится Спиридону Петровичу, что ему еще двадцать три года, что он еще начинает службу в одном из уездных судов, и одна за другою проходят перед ним картины чиновнического быта. Однообразные картины… Переписка бумаг, беспрестанные лишения, беспрестанный недостаток в необходимых потребностях жизни, бедный круг знакомства… ни дружбы — ни любви. Нет, плохо житье в уезде: в столицу, в Москву! Но и в Москве не лучше: узнает новые нужды, и жизнь начинает обольщать новыми приманками, а средств все нет как нет! По службе не везет; круг знакомства, конечно, разнообразнее, но как поддержать себя в этом кругу? Ни денег, ни достаточного образования! А между тем, он уже узнал, как живут другие, а между тем, может быть, уже остановил свой взор на ком-нибудь.
И снится Спиридону Петровичу знакомый дом на знакомой улице. Долго-долго ходил он мимо этого дома, во всякое время дня и ночи, пока не нашел случай войти в него на правах учителя.
И снится Спиридону Петровичу, что этот дом освещен, что в этом доме бал, и бал не на шутку.
У подъезда стоят экипажи, комнаты полны гостей; музыканты настраивают свои инструменты.
Да-с! Уж когда Павел Александрович Замигалов дает вечерок, так не ударит в грязь лицом, а сегодня он справляет день рождения своей старшей дочери, Алевтины Павловны: будет ужин, будет и шампанское! И видит Спиридон Петрович самого себя. Как беден, как ничтожен он в этой разряженной толпе!
Вот он стоит смиренно в уголку; подле него сидит Нимфодора Сергеевна, та самая старушка, которая познакомила его с Замигаловыми; никто к нему не подойдет, никто не поговорит, разве подбежит его ученик, брат Алевтины. Но что за дело Спиридону до гостей! Перед ним мелькает один обворожительный образ, одна темно-русая головка. И как умеет одеваться к лицу эта Алевтина Павловна! Ведь ничего особенного: беленькое платьице с короткими рукавами, белый поясок, на руке опаловый браслет, в волосах ветка сирени — и все, а хоть сейчас в рамку вставляй! Начинается вальс. Спиридон Петрович не танцует, но сердце его бьется в такт с звуками лансье. Отчего же Спиридон Петрович вдруг нахмурился? Алевтина пошла вальсировать с Иваном Михайлычем, с ненавистным Иваном Михайлычем, которого он таскал в селе за волосы и который теперь разбогател неправдой. Дается же людям счастье! Ведь что такое Иван Михайлыч? Так себе — ни рыба ни мясо, золотой мешок и ничего более! «Отчего же меня преследует судьба? — думает Спиридон Петрович. — Отчего же я не могу выйти в люди? Хоть бы найти мне где-нибудь денег, хоть бы на улице поднять мне свое счастье!»
С этой мыслью Спиридон Петрович проснулся.
«Как иногда живо приснится что-нибудь! — подумал Спиридон Петрович, открывая глаза и вспоминая свой сон. — Эге! да на дворе белый день! Пора мне в присутствие: вставать скорей!»
Однако Спиридон Петрович не встал. Какая-то невидимая сила удержала его на постели, так что он не мог пошевелить рукой. Он испугался и хотел было закричать, но в ту же минуту послышались подле него тихие, гармонические звуки. «Кто же это положил мне в столик табакерку с музыкой?» — подумал Спиридон Петрович и стал вслушиваться. Звуки становились чище, чище… и вот, как серебряный колокольчик, зазвенел чей-то голосок:
— Спиридон Петрович:
— Я! — отозвался изумленный и встревоженный чиновник.
— Зачем ты меня поднял?
— Кого поднял?
— Меня.
— Да кто ты?
— Гривенник.
— Как гривенник?
— Не изволь рассуждать, а отвечай на мой вопрос: зачем ты меня поднял?
— Ну, уж если ты умеешь говорить, — отвечал Спиридон Петрович в недоумении, — так должен сам знать — зачем я тебя поднял. На счастье поднял! Понимаешь ли ты: вот я сколько лет колочусь, как рыба об лед, отказываю себе во всем, совестно сказать — в тридцать пять лет не знаю, как в театр двери отворяются, а все не могу ни до чего добиться, потому что я такой несчастный человек!
— Ты не несчастный, а слабый человек. Слушай! Тридцать пять лет шел ты путем благородного труда, тридцать пять лет встречался ты лицом к лицу с нуждою, душа твоя очищалась в испытаниях, и вот при первом случае ты хочешь сделаться тунеядцем и жить на счет других твоих братии. Поднял меня на счастье! Да что такое счастье по твоим понятиям? Возможность пользоваться всем, ничего не делая… Я не говорю… почему бы тебе не поднять меня? Конечно… очень может быть, что потерявший меня лишил целое семейство средства добыть себе дневное пропитание, но ты мог и не думать о других в то время, как нашел меня; ты думал о самом себе… Все это еще ничего… А вот зачем ты не отдал меня, тогда как тебе представлялся еще случай сделать доброе дело? Зачем ты не отдал меня Соколову, который столько лет тебе услуживает, зачем ты не отдал меня голодной нищей?
— Да я…
— Не оправдывайся: кругом виноват! Что делать? Пролитое полным не бывает. Но тебе еще есть возможность поправить свой проступок. Сегодня же отдай меня первому нищему, а не то — пеняй на себя!
— Да послушай же…
— Спиридон Петрович! — закричал во все горло Сидорыч. — Добужусь ли я вас? Толкал-толкал, инда устал, толкамши. Ведь уж первый час… И сторож за вами приходил.
— Как? что? какой сторож? — спрашивал Спиридон Петрович, протирая глаза.
— Да ваш сторож. Говорит: что ж это твой-то? взял вчера бумагу, да и доселева не несет. Растолкай, говорит, его! Али, говорит, подгулял вчера?
— Так я точно спал? — спросил Спиридон Петрович.
— Нет-с, так, почивать изволили!
Спиридон Петрович успокоился; оделся наскоро, вынул из столика гривенник, положил его в тот же карман и отправился в присутствие. Дорогой он рассуждал о том — какие сны бывают и как неблагоразумно верить снам, а в заключение еще более убедился, что гривенник должен принести ему счастье.
В присутствии столоначальник сделал Спиридону Петровичу строгий выговор за леность и за нетщательную переписку бумаги.
— Это показывает, государь мой, — сказал он, — ваше нерадение к службе. Как вы осмелились, имея отличный почерк, переписывать бумаги кое-как? Берегитесь, Богословский, до меня начинают доходить невыгодные для вас слухи.
Этот выговор не слишком подействовал на Спиридона Петровича. Уверенность в скорой перемене положения окрыляла его мечты, и в несколько минут он переживал целые года блаженства.
Прошли два дня; на третий день Спиридон Петрович должен был давать урок у Замигаловых и отправился к ним, завязав предварительно счастливый гривенник в платок.
Спиридон Петрович ходит очень скоро, но мы опередим его получасом.
В маленькой диванной, загроможденной мягкой мебелью, около круглого стола сидело несколько дам: хозяйка, Нимфодора Сергеевна и три или четыре гостьи. Анне Николаевне Замигаловой лет под сорок; она еще очень свежа, и по всему видно, что в двадцать лет была недурна.
Нимфодору Сергеевну трудно обрисовать несколькими чертами; поэтому можно и не обрисовывать. Остальные гостьи были — как следует быть гостьям. Матовая лампа освещала их лица, вытянутые какой-то форменной улыбкой; из соседней комнаты долетали звуки рояля.
Говорила Анна Николаевна.
— Павел Александрович занимается в кабинете. Он никуда не выезжает… разве с нами съездит в театр или собрание.
— Вы скоро едете в деревню, Анна Николаевна?
— К концу апреля.
— Ведь у вас подмосковная?
— В двадцати верстах.
— Это очень удобно.
— Да… Наши знакомые не забывают нас и в деревне: в именины Павла Александровича у нас уж всегда бывает человек пять из Москвы.
— Поместителен у вас дом?
— В деревне? Очень поместителен: передняя… две передних, зала — больше, чем здесь… гостиная, другая гостиная, мой будуар, кабинет Павла Александровича, столовая, девичья… это внизу, да наверху пять комнат.
— И садик есть?
— Большой сад; одних яблонь пятьсот или шестьсот… сиреневые аллеи. Знаете, для детей очень хорошо, если есть порядочный сад…
— А где ваш Миша? — говорит Нимфодора Сергеевна.
— В своей комнате… приготовляет уроки. Сегодня у нас должен быть Спиридон Петрович.
— Ах, боже мой! не забыть бы мне про Спиридона Петровича; завязать на память узелок…
— А что такое?
— Так… свои дела! — сказала Нимфодора Сергеевна, покачала головой, вздохнула и завязала узелок.
Не скажи Нимфодора Сергеевна: «так… свои дела!», — и не завяжи она узелка, разговор шел бы по-прежнему; но теперь всей компанией овладело мучительное любопытство. Хозяйка была изумлена: ей никогда и в голову не приходило, что Спиридон Петрович может возбудить какой-нибудь интерес; гостьи, вовсе не знавшие Спиридона Петровича, притаили дыхание и обратились с вопросительной миной к Нимфодоре Сергеевне, но Нимфодора Сергеевна сидела, потупив взоры, и покачивала головой. Разговор прекратился; сделалась такая тишина, что можно было слышать, как Алевтина Павловна перелистывает в другой комнате ноты. Вдруг раздались чьи-то шаги, послышалось шарканье, и в дверях диванной показался Спиридон Петрович.
Увидев незнакомых дам, он несколько смутился, но его смущение было ничто перед смущением прочих действующих лиц. Хозяйка поклонилась ему так неловко, гостьи переглянулись так значительно, Нимфодора Сергеевна так глубоко вздохнула, что Спиридон Петрович остановился посреди комнаты как вкопанный.
Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы в комнату не вошла Алевтина Павловна и не сказала Спиридону Петровичу:
— Угодно вам посмотреть — какой я получила сегодня подарок?
— Сделайте одолжение-с.
— Пойдемте в гостиную.
Встревоженный Спиридон Петрович поспешил воспользоваться приглашением.
Когда Спиридон Петрович ушел, Анна Николаевна, сгоравшая любопытством, обратилась к Нимфодоре Сергеевне и сказала умоляющим голосом:
— Нимфодора Сергеевна! Мы здесь свои…
— Не могу, не могу! Самой сказали по секрету.
— Да помилуйте, Нимфодора Сергеевна, кто ж пойдет рассказывать?
Гостьи казались обиженными.
— Расскажите, Нимфодора Сергеевна, вы меня очень заинтересовали! — сказала Анна Николаевна.
— Только пожалуйста, чтобы это между нами осталось…
Нимфодора Сергеевна оправила на себе платье, хозяйка села на самый кончик дивана, гостьи пододвинули свои кресла, и рассказчица начала шепотом:
— Нужно вам сказать, что вчера был у меня Иван Михайлыч, по одному дельцу… — При этом Нимфодора Сергеевна взглянула на хозяйку, гостьи взглянули тоже; Нимфодора Сергеевна продолжала. — Приехал впопыхах… «А я к вам, — говорит, — Нимфодора Сергеевна! Не возьмете ли на себя маленькую комиссию? Я, — говорит, — нанял новую квартиру, то-другое нужно, столового белья нужно, посуды нужно, — говорит, — еще много закупок по женской части… Сделайте одолжение, помогите!» — «Извольте, — говорю, — с удовольствием». — «Да не знаете ли, — говорит, — верного человека, кому бы можно поручить еще кое-что. Вот бы мне книг хотелось хороших закупить, хотелось бы, знаете ли, свою библиотечку завести». А я и говорю ему: «Да вот, чего же лучше — Спиридон Петрович Богословский… он человек сведущий и честный…» — «Нет, — говорит, — с ним я никакого дела не хочу иметь». — «Что ж, мол, так?» — «Человек, — говорит, — опасный… пожалуй, еще фальшивых денег подсунет…» — «Как, — говорю, — фальшивых денег?» — «Так вы не слыхали, — говорит, — про гривенник?» — «Ничего, мол, батюшка, не слыхала. Расскажите, пожалуйста!» Он и рассказал. Дело-то выходит преказусное. Представьте себе, что Спиридон Петрович вот уж года с два как начал зашибаться. Этого никто и не знал, да и как узнать-то? Известно, в присутствие или куда-нибудь в порядочное место является в своем виде, а как он там дома — господь его знает. Да уж случайно открылось. Взял-с он на дом бумагу какую-то переписывать, да, видно, с вечера выпил лишнее — до двух часов утра и проспи! В третьем часу столоначальник посылает за ним сторожа. Сторож приходит, видит — спит! Делать нечего; вернулся в присутствие, говорит: почивают-с, знать, захворали маленько. Тут и случись Иван Михайлыч: при нем и сторож-то пришел. Столоначальник ему и говорит: «Вот, Иван Михайлыч, знакомый ваш пошаливать начинает». Иван Михайлыч хотел, знаете, выгородить Спиридона Петровича да и говорит столоначальнику: «Помилуйте! на какие ж деньги ему пошаливать?» — «Как, — говорит, — на какие? Да куда ж он жалованье тратит? Ведь такой скупец, — говорит, — что и боже упаси! Вон Соколову в семь лет пятака медного не дал, а вчера тот увидал было у него гривенник, так он его поскорей и в карман! После, дескать, отдам». Иван Михайлыч опять в защиту Спиридона Петровича говорит: «Лжет вам Соколов: зачем бы Спиридону Петровичу прятать гривенник? Ну просто не хотел дать. А то… зачем же ему прятать, посудите сами? Ведь не фальшивый же гривенник?» Столоначальник посмотрел на Ивана Михайлыча, помолчал, помолчал… «Мм… ну, — говорит, — гривенника я не видал: Спиридон Петрович и мне не хотел его показать». Знаете — дал этак тонкий намек. Иван Михайлыч к сторожу, к Соколову… «Как, дескать, было дело?» Тому что! Пришел, говорит, в присутствие ни свет ни заря, пообсмотрелся на все стороны, вынул из кармана гривенник, смотрел-смотрел на него и с орла и с решетки… постучал об стол, а я стою сзади. «Пожалуйте, мол, ваше благородие, гривенник!» А он его в карман. «Нет, — говорит, — этого гривенника не дам». Иван Михайлыч и полюбопытствовал: «Скажи, любезный, гривенник звенел?» — «Невдомек, — говорит, — кажись, звенел…»
— Позвольте, Нимфодора Сергеевна! — сказала Анна Николаевна. — Тут что-нибудь не так. Неужели Спиридон Петрович фальшивые деньги делает?
— Да я и не говорю, что делает, а кто ж его знает — с кем он знаком. И то сказать, на что же ему пить?
— И это опять… В первый раз слышу, чтобы за ним был такой порок. Вы Спиридона Петровича сами давно знаете, сами его рекомендовали.
— Ах, боже мой! Что ж тут удивительного! Был хорош, да и испортился. Я вам его рекомендовала — я же вас и предостерегаю… Впрочем, я за верное и не выдаю… А вот что было: извольте сами рассудить…
— Странно, очень странно… Скажите, пожалуйста, — Спиридон Петрович… кто бы это подумал!.. Нужно будет сказать Павлу Александрычу.
— Смотрите же, mesdames, из избы сору не выносить.
— Что вы, Нимфодора Сергеевна, — отвечали гостьи. — Кто же станет разглашать подобные истории!
В это время Спиридон Петрович сидел подле Алевтины Павловны и рассматривал новенький альбом.
— Славный альбом! — сказал он. — Превосходные картинки! Кто вам подарил его?
— Иван Михайлыч… Я вас попрошу написать что-нибудь.
— Если позволите. За особенное удовольствие поставлю.
— Только что-нибудь свое.
— Да ведь я не пишу стихов, Алевтина Павловна.
— Помилуйте! Кто нынче не пишет стихов?
— Право, не пишу. Да и что же я вам напишу?
— Что в голову придет.
— Вы позволяете?
— Прошу.
Спиридон Петрович покраснел от удовольствия.
— Леня! — послышался голос Анны Николаевны.
— Так я пойду-с теперь дать урок вашему братцу, а уж после позвольте взять альбом.
— Очень хорошо.
И Алевтина Павловна упорхнула в диванную.
Кончив урок, Спиридон Петрович сошел вниз, с намерением пройти прямо в диванную, но в гостиной сидела Алевтина Павловна с Иваном Михайловичем, и Спиридон Петрович невольно остановился.
— Я просила Спиридона Петровича написать мне что-нибудь в альбом. Альбом в диванной, Спиридон Петрович! Потрудитесь взять.
По лицу Ивана Михайловича пробежала злобная улыбка. «Ага, брат! сердишься! знать, и на нашей улице праздник», — подумал Спиридон Петрович и отправился за альбомом.
Альбом лежал на столике, а над столиком было зеркало. Взявши бережно альбом, Спиридон Петрович хотел было раскланяться с хозяйкой и гостьями, но взглянул случайно в зеркало и обомлел… Ему показалось, что Иван Михайлович взял руку Алевтины Павловны и поцеловал ее… Холодный пот выступил на лбу Спиридона
Петровича; он выдернул из кармана платок и — новый удар! счастливый гривенник выпал из платка, зазвенел и покатился по паркету.
— Гривенник! — вскрикнули в один голос дамы.
Но Спиридон Петрович ничего не слыхал, ничего не видал, ничего не чувствовал, а опрометью бросился за гривенником и поднял его у самого дивана, на котором сидела хозяйка. Тут Спиридон Петрович опомнился, начал извиняться и вышел из диванной, оставив дам в неописанном страхе.
— Когда же вы напишите мне в альбом? — спросила Алевтина Павловна.
Спиридон Петрович приготовился сокрушить ее огненным взглядом, но Алевтина Павловна улыбалась так мило, так невинно… «Нет, это мне точно показалось!» — подумал Спиридон Петрович.
— Завтра же постараюсь возвратить вам альбом, — сказал он, поклонился и ушел.
Придя домой, Спиридон Петрович тотчас же зажег свечку и начал перелистывать альбом. «Где бы лучше написать мне стихи? — думал он. — На цветном листочке или на белом? И опять: в начале альбома, в середине или в конце? А вот погадаем».
И Спиридон Петрович взял альбом, поставил его на стол, зажмурил глаза и отнял руки: альбом раскрылся на какой-то картинке. — «А ну, в другой раз». Альбом раскрылся в самой середине и на белом листочке. «Именно так, — подумал Спиридон Петрович, — белый цвет показывает чистоту души и невинные чувства: хорошо! Что ж мне написать? Стишки-то я пописываю, да вот насчет сюжета… Не написать ли акростих?.. Алевтина… Какое звучное имя! А-лев-тина! Можно даже и шараду написать. Только „тина“ нехорошо! Нет, напишем акростих… А… какие же слова начинаются с „а“? Ах… ангел… алый… амур… Опять все как-то неловко… и на конце „а“. Не лучше ли просто написать стихи, не акростих, а так, стихи. Тут удобнее и чувства излить, и описать можно живее. Что бы такое мне написать? Она сама сказала: „что в голову придет“; напишу — что в голову придет».
Спиридон Петрович решительно обмакнул в чернильницу перо, принял позу человека, приготовившегося писать, но через несколько минут положил перо на стол и опять задумался.
«Экая досада; ничего в голову не приходит! Не написать же, что мне и точно в голову не приходит… То есть оно и можно… Вы сами, дескать, сказали, что в голову придет; но мне ничего не приходит, когда я думаю о вас. Вот в этаком роде… Пожалуй, еще обидится. Ах ты, господи! Что за несчастие! не могу ничего придумать. Если бы можно было, так бы и высказал, что на душе лежит, — да на бумаге-то не выходит. Что ты будешь делать?»
Часа четыре сидел Спиридон Петрович над альбомом, несколько раз принимался писать стихи начерно, зачеркивал, опять писал, грыз перо, задумывался и наконец написал следующее:
Видел я во сне Эрота:
Он стрелу в меня пустил.
Я ему: «Что за охота
Так шалить? ты уязвил!»
— «Не шалю с тобой, любезный! —
Он в ответ, помчавшись прочь. —
Будешь ты лить токи слезны,
В тяжкой грусти день и ночь!»
Просыпаюсь я с зарею —
И, увы! то был не сон:
Уязвлен я въявь тобою,
Мой жестокий купидон!
Спиридон Петрович прочел эти стихи раза три, остался ими очень доволен и лег спать.
Поутру на другой день Спиридон Петрович был з присутствии. Соколов почти сдернул с него шинель, чиновники не отвечали на его поклоны, столоначальник обошелся с ним очень сухо. «Эк вы все взъелись на меня!» — подумал чиновник и принялся за работу. Столоначальник завалил Спиридона Петровича бумагами и дал еще ему на дом списывать огромную копию. Бедный Спиридон Петрович, несмотря на все желание отнести Алевтине Павловне написанные им стихи, принужден был остаться дома. «Что делать? — думал он. — Снесу завтра».
Пришло и завтра. В присутствии приняли его еще хуже, никто с ним не сказал ни слова, и когда он обратился к одному из чиновников с каким-то вопросом, тот сделал вид, будто не слышит. Спиридон Петрович вышел из присутствия в самом мрачном расположении духа.
Вечером он отправился к Замигаловым, взяв с собой альбом и прочтя еще раз стихи. «Недурно я написал, — думал он дорогой, — право, недурно».
Просыпаюсь я с зарею —
И, увы! то был не сон:
Уязвлен я въявь тобою,
Мой жестокий купидон!
— Пожалуйте в кабинет к барину, — говорит Спиридону Петровичу лакей.
Тот несколько изумился: подобное приглашение было для него новостью. Он испугался, сам не зная — чего; сердце его сильно билось. В кабинет нужно было проходить через залу; Спиридон Петрович долго не решался отворить дверь, наконец отворил и встретился лицом к лицу с Алевтиной. На ней было черное платье, которое так ловко сидело, так резко выказывало белизну шеи и рук, что Спиридон Петрович не мог удержаться и сказал:
— Вы сегодня очень к лицу одеты, Алевтина Павловна!.. Маменька ваша здорова ли?
Алевтина взглянула на чиновника, но, вероятно, его бледное, вытянутое лицо, длинный нос и серые глаза не объяснили ей ничего, потому что она спросила:
— Как это вы решились сказать комплимент?
Спиридон Петрович не нашелся что отвечать.
— Написали вы мне стихи?
— Как же! вот-с…
И он подал раскрытый альбом. Алевтина пробежала глазами стихи и закусила губы.
— Это аллегория моих чувств, Алевтина Павловна, — сказал Спиридон Петрович дрожащим голосом, — моих чувств к тому неземному существу, которое владеет всей моей душою.
— А! вы влюблены? — спросила наивно Алевтина. — Почему же вы написали эти стихи в моем альбоме?
— Угадайте сами, — прошептал Спиридон Петрович, потупив голову.
Алевтина посмотрела на него во все глаза, как будто видела его в первый раз, и захохотала так непринужденно, так чистосердечно, что у Спиридона Петровича замерло сердце. Как оглушенный громом, стоял он посреди залы, пока не подошел к нему лакей и не сказал, дернув его за рукав:
— Пожалуйте, Павел Александрович вас дожидаться изволят.
Спиридон Петрович машинально пошел за лакеем. Павел Александрович принял чиновника стоя.
— Я должен серьезно объясниться с вами, милостивый государь, — сказал он. — Васька! Пошел вон! Я принял вас в дом, — продолжал Павел Александрович, — а надежде, что вы своим поведением вполне оправдаете мою доверенность (Павел Александрович славился уменьем говорить). Полтора года я слышал об вас одни похвальные отзывы и полтора года был вами очень доволен, но с некоторого времени вы, кажется, забыли обязанности нравственного человека и должностного лица. Вы перестали заниматься службою, завели неприличные знакомства, предались унизительным навыкам и даже заподозрены в выпуске сомнительных денег.
Спиридон Петрович, во все время смотревший на Павла Александровича помутившимися глазами, очнулся при последних словах.
— Как сомнительных денег? — спросил он. — Каких сомнительных денег?
— Я не хочу верить всем слухам, хотя некоторые из них и заслуживают вероятия. Но согласитесь сами, могу ли я поручить образование моего сына такому человеку, у которого многие лица, облеченные доверием общества, видели более чем подозрительный гривенник? Еще не далее как третьего дня вы в собственном моем доме случайно обронили одну из мелких монет сомнительного свойства. Я не могу останавливаться на мысли, что вы намеренно…
— Да помилуйте, Павел Александрыч, — прервал чиновник, — кто это обнес меня перед вами? Я выпускаю фальшивые деньги? У меня видели фальшивый гривенник! Да у меня всего за душой этот гривенник, и тот я нашел на улице.
— Готов, от души готов вам верить, что вы нашли этот гривенник, но… позвольте мне предложить вам дружеский совет. Не забывайте, что вы человек служащий, имеющий ясное понятие о вещах, и не предавайтесь склонностям, свойственным одному простому классу народа.
— Что вы хотите этим сказать? Если вы намекаете мне, что я пью, так клянусь вам всем священным, что я отроду капли вина не выпил.
— Как бы то ни было, вы должны понять, что я не могу принимать у себя в доме человека…
— Как? Вы мне отказываете от дому?..
— Не я — общественное мнение… Вот и дочь моя выходит замуж за Ивана Михайлыча. И ему будет неприятно видеть вас… Как вы думаете?
Спиридон Петрович молчал.
— Теперь позвольте мне свести с вами счеты. В этом пакете благодарность за ваши труды; кажется, я не оставил вас в накладе. Будьте уверены, что и впредь, чем могу, буду вам полезен.
Павел Александрович подал запечатанный пакет. Спиридон Петрович взял его молча, потер себе лоб рукою и вдруг подошел к Павлу Александровичу, посмотрел на него пристально и сказал:
— Так Алевтина Павловна решительно выходит замуж?
Павел Александрович кивнул утвердительно головой.
— И вы не хотите меня принимать из-за гривенника? Бог вам судья! — закричал Спиридон Петрович на весь дом, выбежал из кабинета, накинул на себя кое-как шинель и пошел во всю прыть по улице.
Прибежав домой, он кинулся, не раздеваясь, на постель и закрыл лицо руками. У него горела голова, ему теснило грудь.
«Господи! за что же я так страдаю, в чем я грешнее других?» И Спиридон Петрович зарыдал. Вошел Сидорыч со свечой, подошел к чиновнику, покачал головой и начал его утешать.
— Что это с вами, ваше благородие, кто вас обидел? Человек обидел? Эка беда, что человек обидел. Человек всегда обижает… на то он и зелие страдное…
— Сидорыч!
— Чего изволите, ваше благородие?
Спиридон Петрович встал с постели и подошел к столу; рука его судорожно сжимала что-то.
— На, — сказал он Сидорычу, — возьми этот гривенник и принеси мне косушку вина.
Через полчаса Спиридон Петрович хохотал во все горло, чокаясь с Сидорычем, и пел какую-то разгульную песню.
Через две недели Спиридона Петровича уволили от службы.
Через два месяца Спиридона Петровича подняли пьяным на улице и отвели в часть.
По Серпуховской дороге везли покойника на Даниловское кладбище.
Простой деревянный гроб был поставлен на розвальни, запряженные в одну лошадь; за гробом шел старый отставной солдат. Попадавшиеся мужики набожно снимали шапки и крестились.
— Служащего, что ли, хоронишь, кавалер? — спросила солдата какая-то баба.
— Отставного, — отвечал солдат сквозь зубы.
— Неимущий, знать, был сердешный!
— Был бы имущий, да сам виноват покойник, дай бог ему царствия небесного! Не умел вовремя пропить своего счастья.
— Как так… пропить не умел, дядюшка?
— Так; уж это я знаю — как.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые: «Иллюстрация», 1860, т. V, № 101, 102, 103, 104; от 7, 14, 21, 28 января, с. 6—7, 21—22, 38, 54. Подпись: Л. Мей. Печатается по тексту первой публикации. В советское время не переиздавалось.
Проза Мея, из которой выделяется публикуемый рассказ, — поздняя и весьма примечательная вариация на тему «Шинели» — собрана в кн.: Мей Л. А. Полн. собр. соч. Изд. 4-е, т. 2. Спб., 1911. «Гривенник» опровергает устойчивое представление современников о том, что в творчестве Мея не отразились злободневные проблемы (см.: Полонский Я. П. Л. А. Мей как человек и писатель. — «Русский вестник», 1896, № 9, с. 108).
с. 264. Страстная неделя — последняя неделя Великого поста.
с. 265. Четвертак — серебряная монета достоинством в 25 копеек.
с. 266. …в гривеннике тридцать пять копеек…-- см. примеч. к с. 165.
с. 270. Троицкие ворота — ворота Кремля, выходившие на речку Неглинку.
с. 271. Полугара, косушка — полбутылки водки.
с. 272. Аорист — грамматическая форма, обозначающая действие, уже законченное в прошедшем.
…и понять состав хрии.-- Хрия — термин школьной риторики, обозначавший совокупность приемов для развития предложенной темы: вступление, причина, противоположение, подобие, пример, свидетельство, заключение.