Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство «Художественная литература», 1934
ГРЕХОПАДЕНИЕ А. А. ФЕДОТОВА
ИЛИ БОРЬБА ДВУХ МИРОВ
править
На подмостках Колонного зала стоит старый человек. Он полуслепой, и яркий свет юпитеров, ощупывающих его, кажется ему жгучими глазами миллионов, которые хотят разгадать его тайны. И вдруг он чувствует, что он голый. Он пытается прикрыть свое старое, дряблое тело руками и нащупывает рубцы старых язв, которые он скрывал даже от близких. Невыносимый стыд сжимает его горло. Он хочет что-то объяснить шопотом, но рупоры радио полным голосом передают его хрип и хлюпание в его груди.
Старый человек, бессвязна его речь, и, несмотря на отвратительные язвы его души, он вызывает жалость. И даже государственный обвинитель, которому республика и пролетариат возложили на плечи тяжелую обязанность не знать жалости, бережно держит в руках ланцет, которым хочет коснуться этих старых ран. Но он обязан, как врач, не жалеть. Он обязан глубоко до конца опустить внутрь живого организма свой зонд допроса. Он придает своему голосу спокойствие и силу и спрашивает неумолимо. Но когда в своей обвинительной речи он дает характеристику жалким героям русской контрреволюции и когда он и старика Федотова характеризует как вредителя-контрреволюционера, агента интервенции, помощника шпионов, то он все-таки находит слово для выражения жалости, которую вызвал в нем этот член ЦК «Промпартии».
За А. А. Федотовым закрылись двери тюрьмы, и, принимая во внимание его возраст, он, вероятно, не сумеет не только загладить свою великую вину перед трудовыми массами — ее вообще нельзя загладить, — но даже ее уменьшить. Если мы возвращаемся к этой фигуре политического мертвеца, то не для того, чтобы разжалобить читателей, и не для того, чтобы заняться гробокопательством. При всех своих индивидуальных качествах Федотов — особый тип одной из прослоек технической интеллигенции и интеллигенции вообще, тип, который поможет нам уяснить себе кое-что в той общественной среде, которая была поставщиком обвиняемых на процесс контрреволюционной организации. Эта среда еще жива и вероятно будет жить еще до тех пор, пока завершение пятилетки и дальнейшие великие победы советского и мирового пролетариата не вырвут окончательно почвы из-под ног капиталистических элементов в СССР, убедив и последних могикан русского капитализма, что дело буржуазии в СССР окончательно проиграно. С этой средою нам придется, вероятно, иметь дело еще в продолжение ряда лет, пока не возмужает молодое поколение наших собственных красных инженеров, пока оно не возьмет на себя и самые высшие технические задачи, которые приходится решать советскому пролетариату. Именно это обстоятельство, именно необходимость самого внимательного отношения к этой среде технической интеллигенции ставит нам в обязанность самым вдумчивым образом использовать уроки процесса инженеров-контрреволюционеров.
Федотов, как большинство обвиняемых, вышел из самой демократической среды. Он, как большинство обвиняемых, не капиталист и не помещик по происхождению. Несмотря на это, он очутился среди тех приказчиков капитализма, которые рисковали головою во имя восстановления господства своих бывших хозяев. Большинство техников и инженеров вероятно такого же происхождения. Все это — дети конторщиков, мелких чиновников, учителей, зажиточных крестьян, ремесленников, которых родители послали в школу, чтобы они могли «выйти в люди». А так как в капиталистическом строе рабочий и крестьянин человеком не считался, то «выйти в люди» означало итти на службу к капиталистам.
Сами хозяева представляли собой нечто абсолютно неприемлемое для всякого мало-мальски культурного и этически впечатлительного человека. Но людям, которые выбивались из нищеты, в которой жили семьи конторщиков или учителей, в большинстве случаев было не до этики и не до культуры. Ситнины или Куприяновы думали только о том, как бы верной службой у хозяина подняться но общественной лестнице и увеличить свои доходы. Элементы более чуткие, как Федотов, вели свою жизнь в двух этажах. В одном они усердно и преданно работали на своих хозяев, оголтелых рыцарей наживы. Там они кланялись и заискивали, ибо иначе нельзя было. И там они научились всем нравам этой банды Разуваевых. Хозяева зарабатывали миллионы на поставках для армии, на спекуляциях и на безжалостной эксплоатации рабочих. Федотовы не мечтали о том, что будущая власть над миром принадлежит инженерам, как это рассказывал Рамзин, наряжаясь в павлиньи перья. Власть над миром они оставляли Рябушинским и Морозовым, а для себя они требовали права на куртаж, то есть говоря по-русски, на взятку. «Вам мир, а нам четверть или полпроцента от стоимости заказа».
Эту взятку считал своим прирожденным правом весь старый инженерский мир. И зря говорил один из обвиняемых на процессе, что взятка после войны участилась. Нет, взятка была всегда, и самое характерное для оценки морали этого инженерского мира было то, что он считал эту взятку своим законным правом. Значительное большинство удовлетворялось все растущим жалованьем и взяткой. Лучшее меньшинство имело второй этаж, переходя в который, отдыхало от звериной борьбы за места получше, за взятку пожирней.
Придя домой и сняв форму, такой инженер читал либеральные газеты, толстые журналы, а кое-кто из них занимался изящной литературой и музыкой. Федотов играл очень хорошо. Сливки технического мира имели даже социальные и научные интересы, выходящие из рамок их специальности. Федотов занимался рабочим вопросом. Он, образованный человек, понимал, что зуботычина, гнилая капуста и фабричная казарма — далеко не лучшие средства для поднятия производительности труда. А ведь свою работу на службе у капитализма эти люди прикрашивали перед самими собою, изображая ее как служение делу развития производительных сил страны, без чего она не может выйти из состояния варварства.
Старик Федотов поддерживал учтивые отношения с рабочими, которых он помогал эксплоатировать Морозовым, он изучал законы об охране труда за границей, забираясь даже в Австралию. Чем дальше была страна, в которой охранялся труд, тем сильнее бились за нее сердца либеральных профессоров и либеральных читателей! И Федотов не только почитывал про страны, в которых охраняется труд рабочего, но и пописывал об этом в «Русских ведомостях», этом органе трусливейшего русского либерализма, читавшемся широкими кругами русской интеллигенции именно из-за этих вестей из далеких стран. Ведь целое поколение русских социал-демократов получало первые сведения о практике германской социал-демократии из берлинских корреспонденции Иоллоса в этих «Ведомостях».
Федотов даже отдал дань своему рабочелюбию, принимая участие в похоронах рабочих, убитых казаками на демонстрации 1905 г. Когда т. Крыленко отнесся иронически к этому величайшему «подвигу» либерального профессора, Федотов сослался с горячностью на альбом, который ему преподнесли рабочие, а также на тот факт, что 12 лет спустя, когда уже грянул гром пролетарской революции, спали цепи с рук пролетариата, рабочие выбрали его в фабричное правление. Но это, понятно, свидетельствует только о том, что рабочие так мало хорошего видели со стороны «ученых» приказчиков капитализма, что помнили самое малейшее оказанное им сочувствие и хранили за него благодарные чувства в продолжение многих лет.
Но что же видел Федотов с этого второго этажа культуры, знания и кадетского человеколюбия? Он утверждает, что, когда в Октябре разлетелось в куски царство буржуазии, он понимал необходимость этого исторического явления. Он ссылался даже на то, что и «Русские ведомости» это понимали, но не мог найти соответствующих статей в представленном ему комплекте любимой им газеты. Мы ему поможем. Да, в кадетской печати были в 1917 г. такие статьи, но несколько в другом смысле, чем хотел это представить Федотов. Кадетские газеты предсказывали, что ежели не будет организована сильная власть, самое лучшее — военная диктатура, то победа большевиков неизбежна. Но эту необходимость они понимали не как высшую ступень, на которую с боем поднимается человечество, а как историческую Немезиду, как месть истории за дряхлость русской буржуазии. В этом смысле понимал необходимость большевистской победы еще Александр II, хотя тогда еще никто не знал самого слова «большевик».
Вся ученость не помогла Федотову, когда пришла пролетарская революция с мечом в руке. Быть может, мягкость характера и рабочелюбие помогли ему найти какой-то общий язык с рабочими, выдвинувшими его по старым воспоминаниям в правление Орехово-зуевского треста. Так он смог переждать первую бурю. Но что он при этом думал и что чувствовал (собственно он более чувствовал, чем думал), об этом он сам рассказал на суде, и этот рассказ его является, может быть, наиболее поучительным во всей его исповеди и наиболее подкупающим по искренности.
На вопрос государственного обвинителя, как же он отнесся к наступлению белых в 1919 г., Федотов открыл тайну души большинства технической и прочей интеллигенции. Когда Деникин стоял у Орла, Федотов не ликовал, он знал, что белые несут смерть сотням тысяч, величайшие страдания миллионам. Но он в случае поражения красных не эвакуировался бы с ними из Москвы. Он остался бы в Москве и приветствовал бы белых.
И это признание А. А. Федотова — самое ценное, политически самое важное признание, дающее ключ к пониманию позиции большинства буржуазной интеллигенции. Она потому буржуазная интеллигенция, что она выросла на основе капиталистического строя в связи с буржуазией и как слуга буржуазии. Она верила, что капиталистический строй самый лучший из всех возможных, ибо он позволил сыновьям мелких конторщиков, учителей, кулаков «выйти в люди», зарабатывать десятки тысяч рублей в год, разводить у себя (в верхнем этаже) в цветочном горшке культуру и в свободные от работы на капиталиста минуты даже заниматься человеколюбием.
Федотов наверное видел некультурность своих хозяев, видел, как тяжело живется рабочему, но когда человеку самому хорошо живется, он склоняется к оптимизму. А для чего существовала буржуазная наука, если не для того, чтобы поставлять Федотовым аргументы к тому, что только конкуренция, только индивидуальный интерес являются стимулом для поднятия культуры, которая в окончательном счете со временем поднимет и широкие массы?
Как глубоко засела эта ложь, которая была правдой в XVIII столетии, в головы этих «людей науки»! Об этом свидетельствует тот же А. А. Федотов, когда он беспомощно перед судом в речи, быть может, последней, бормочет о том, что только теперь понял, что существуют еще другие, коллективные стимулы в жизни человека.
Когда пролетарская революция выбила его из обычной колеи, отняла у него сбереженные десятки тысяч рублей и имение, заставила его опасаться, что завтрашний день поставит его под контроль рабочих, завела его на время даже в ЧК, то Федотов не борется. Он не пытался перебежать к белым, даже не саботировал. Он подчинился, он пытался приспособиться, но когда издали послышались ружейные залпы белых войск, когда донесся грохот белогвардейских пушек, то А. А. Федотов знал в глубине своей души: он никуда не уйдет. Когда. раздастся на улицах Москвы цоканье копыт кавалерии Шкуро и Мамонтова, он выбежит на улицу и будет их приветствовать со слезами на глазах под звуки «Боже царя храни». Он не будет тогда думать о том море крови, которое они оставили позади себя. Он не будет думать о том, что крестьян секут в деревнях вернувшиеся помещики. Он не будет думать о том, что предстоит рабочим кварталам. Жизнь жестока, культура шагает вперед через трупы. Уже Дарвин учил, что в борьбе за существование остается в живых наиболее приспособленный. Если люди непременно должны погибать, пусть погибают другие. Ему хочется жить, ему в старой России с царем и с помещиком, которых он не очень-то долюбливал, жилось гораздо лучше. Как приятно было приходить вечером в «Русские ведомости» и на первом этаже в этом маленьком доме разговаривать на культурные темы с профессором Мануйловым и другими профессорами, а утром итти в контору или банк, вечером пощупать портфель с банковским счетом и подумать, что все-таки не так плохо жить на Руси.
И вот тут корень всего. При капитализме им жилось лучше, при капитализме они мнили себя хозяевами или по крайней мере самыми доверенными людьми хозяев. Лучшие из них могли покровительствовать рабочим, равными они их никогда не считали. И если рабочие взяли власть, то, по мнению наших либералов, кроме русского бунта, кровавого и бессмысленного, ничего из этого выйти не может. Нигде в мире никакого социализма нет, и не России выдумывать социализм. Пусть он сначала побеждает в Австралии. Профессор Федотов наверное не утаил бы этого от читателей «Русских ведомостей», как человек науки, может быть, даже поднялся бы до вершин объективизма и писал бы про этот австралийский социализм, что, с одной стороны, он плох, а с другой — хорош, как пишут некоторые просвещенные гуманные американские буржуа, побывавшие в СССР. Но спешить с этим «экспериментом» не приходится, — обязательно указал бы он в заключение.
Интеллигенция, думающая так, есть среда, в которой рождаются вредители, рождаются члены контрреволюционных организаций. Понятно, большинство так думающей интеллигенции не пойдет рисковать головою за капитализм. Оно пытается устроиться и при большевиках, лелея в душе надежду, что лихолетие как-нибудь кончится и хозяин вернется. Меньшинство способных действовать рекрутируется из самых разнообразных типов. Тут и карьерист, думающий о министерском портфеле, тут и обыкновенный аферист, желающий хапнуть под видом распределения субвенции на цели контрреволюционной организации, тут и человеконенавистник, которому, спать не дает рабочий (при этом чем культурнее становится рабочий, чем более он овладевает знанием и аппаратом власти, тем сильнее злоба «ученого» специалиста). Тут и трус, начавший вести контрреволюционные разговоры, которого мастера ловить человека за язык втянули в организацию и, сделав участником своих тайн, втянули в такие действия, от которых у него позже голова ходуном заходила. Тут, наконец, и Федотовы, которых брали на живчика, называющегося «повышением авторитета инженеров и культурных людей вообще, охраной их бытовых и материальных интересов». «Коготок увяз, всей птичке пропасть», — сказал на суде Федотов, именно так вошедший в среду вредителей и в ней увязший.
Он катился со ступеньки на ступеньку. От тайной организации якобы для поднятия авторитета инженерства к сговорам о позиции, занимаемой по очередным экономическим вопросам определенной группой инженеров. Эти сговоры шаг за шагом превращались в заговор о вредительстве. От вредительства Федотов дошел до разговоров об интервенции, утешая себя, что это только болтовня, от болтовни об интервенции — к связи с интервентами и помощи интервентам. Из идеологических формул, к которым обычно прибегал Федотов, наверное самой родной для него был патриотизм, защита отечества, и от нее-то пришлось ему отказаться, ибо контрреволюционеры знали, что нет в их руках внутренних рычагов для победы над пролетариатом. Шаг за шагом мягкотелый, гуманный, либеральный рабочелюбец Федотов начал вырезывать на карте куски отечества, которыми придется кормить зверя интервенции, начал намыливать в мыслях своих веревку для «горячо любимых» им рабочих. У него скребли кошки на душе, когда он, лежа ночью, всматривался полуслепыми газами в темноту. Но силы вырваться из западни у Федотовых не могло оказаться.
Итак он стал перед судом, и одно его преступление за другим выходило в зал суда и свидетельствовало против него. Когда мужики бьют насмерть пойманного волка, они при каждом ударе приговаривают: «Это тебе за зарезанную корову, а это за лошадь, а это за ягненка». И любого из преступлений, совершенных д. А. Федотовым, было бы вполне достаточно, чтобы его расстреляли. И когда так вставали одно за другим преступления, требуя головы старого человека, то вдруг появилась взятка, самая обыкновенная, не караемая по тем параграфам уголовного кодекса, которые требуют физического уничтожения виновных. Взятка начала расти до каких-то символических размеров. Бывший директор Немецкого банка и вицеканцлер германской империи Гельферих рассказывал мне, что после заключения договора с султанским турецким правительством на один из участков Багдадской железной дороги, к нему явились по очереди султанские министры, совершенно открыто требуя бакшиша. Военный министр даже радостно объяснил ему, что когда его господин, султан, заключает выгодный договор, то как же не радоваться министрам и не принимать в день радости подарков. Федотов, может, не думал так патриархально. Но когда хозяева делали хорошие дела, как же не сделать хотя бы делишек их подручным, думал он. И вдруг он увидел, что он стоит перед залом, полным людей, хороших и плохих в своей личной жизни, но ни под каким видом не берущих взяток и считающих преступлением наживу за счет народных денег. И он вдруг почувствовал пропасть, отделяющую его от этого рождающегося нового мира, который не на словах, а на деле ставит общественный интерес над личным. То, что в своей и юридически и политически блестящей речи общественный обвинитель счел нужным особенно подчеркнуть, что в этом пункте сломился целиком А. А. Федотов, — свидетельствует о его чуткости.
Но это окончательное крушение А. А. Федотова на взятке — вопрос не психологического порядка, а вопрос великого общественного значения. Они боролись за восстановление капитализма. В зале суда висел портрет Ленина. Над скамьями подсудимых надо было повесить портрет того Рябушинского, о котором рассказывал сам А. А. Федотов, что, помогая организовать белые армии, которые должны были вернуть ему имущество и власть, он продавал им сапоги с картонными подошвами. Если над портретом Ленина виден боевой клич «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», клич, за который погибали миллионы, то над портретом Рябушинского — символом капиталистической России — должна красоваться надпись: «Или освобожу святую Русь, или смошенничаю на три миллиона». Вот Россия, во имя которой должен был положить на плаху свою старую голову А. А. Федотов. А они сами — герои борьбы за гнилые сапоги. Если хозяин «норовит в карман» при спасении собственной власти, то почему служащим не брать взяток и за счет старых хозяев и за счет нового хозяина, его величества всесоюзного пролетариата, которого они считали калифом на час. Так, со взяткой в кармане иди, ступай на плаху и погибай за контрреволюцию и гнилой огурец!
Поэтому-то так отвратительна картина, развернувшаяся на этом процессе. Не какой-нибудь слушатель, сохранивший в душе остатки сентиментальности и желающий даже в классовом враге видеть еще человеческий облик, а прокурор республики, по профессии не склонный к сентиментальности, искал на скамье подсудимых человека, от которого не надо было бы отвернуться с омерзением, искал, как ищут оазиса в пустыне. И глаз его мог задержаться только на А. А. Федотове, которому либерализм и рабочелюбие не помешали приветствовать в душе белые полчища русских помещиков, несущих крестьянству плеть, рабочему кандалы, а всей стране иностранное иго, которому все экономические знания общественной эволюции не помешали мечтать о вечном существовании капитализма.
Верность капитализму не помешала Федотову «лойяльло» приспособляться к советской власти, а «лойяльность» не помешала ему сползти к контрреволюции, загнавшей его в подворотню шпионских вертепов. Но ухо Крыленко, напряженно ловившее хотя бы самый неясный звук человеческого достоинства, услышало только крик взятки, пойманный судебным следователем. И на этот крик старый Тарас Бульба русского либерализма, герой контрреволюции А. А. Федотов ответил со вздохом: «Я здесь, сынок».
Повторяю, дело не в эстетике, не в омерзении моральном. Дело в двух мирах — в том мире, который выковывают рабочие на наших заводах, который создает крестьянин-колхозник, яростно борющийся с предрассудками своего мелкого собственнического мирка, и в том мире, который гниет на корню, заражая своим гниением все, что с ним связано. Цели этого мира, обреченного историей на гибель, не могут создавать героев. Они создают только авантюристов, аферистов, карьеристов. В гное этого мира тонут даже те остатки лучших человеческих традиций, которые живы у некоторых последышей капитализма.
Картина, которую представляли обвиняемые контрреволюционеры на процессе в Колонном зале, списана с самых выдающихся по своим знаниям представителей технического мира. Кто из специалистов хочет отвернуться от этой картины, кто хочет сказать, что он ее отвергает, тот должен заработать себе право на это. А право отмежеваться от этой картины нельзя получить только «лойяльностью», только исполнением принятых на себя обязательств, ибо и часть обвиняемых известное время была лойяльна и исполняла свои обязательства. Право это можно завоевать, только поняв, что такое капитализм, поняв необходимость бороться с ним, поняв, что такое социализм, и поняв необходимость сражаться за него. Когда интеллигентные люди, когда инженеры говорят: мы не политики, — то надо им сказать: политика — это судьба общества, это борьба за направление его развития. Не быть политиком — это значит не знать, куда ты хочешь итти, и куда хочешь, чтобы шло общество. Такое незнание — ложь, которая лопается, как мыльный пузырь, при первом же соприкосновении с борьбою двух миров. Не было на роду написано старому А. А. Федотову, что он кончит в тюрьме за измену стране, за шпионство и подготовку войны против своего отечества. Но раз он не выбрал твердо того пути, которым шагает история, то только от обстоятельств зависело, куда его заведет судьба.
Грехопадение А. А. Федотова не личная судьба, и поэтому она касается всего мира советской интеллигенции. Непривлекателен портрет А. А. Федотова, но очень поучителен.
Декабрь 1930 г.