Гренадеры императрицы (Мундт)

Гренадеры императрицы
автор Теодор Мундт, пер. Евгений Маурин

Оригинал: немецкий, опубл.: 1911. — Источник: az.lib.ru • Исторический роман Т. Мундта, переработанный Евгением Мауриным (1911).

Теодор Мундт

Гренадеры императрицы

I. «Картофельная война»

«Тра-тара-тата, тра-тара-тата!» — весело заливались барабаны, оглашая улицы Вены залихватскими трелями.

— Гренадеры императрицы идут! — кричал «мальчишек радостный народ», высыпая на улицу и принимаясь маршировать с проходившими солдатами.

По пути следования полка открывались все окна, и женское население столицы торопилось полюбоваться на рослые фигуры и красивые лица солдат, причем не одна молодая жена пожилого мужа кидала на последнего презрительный взгляд, лишний раз тоскливо вздыхая и жадно переводя взор на маршировавших молодцов-гренадеров.

А мужья пользовались тем, что жены отвлеклись, для того чтобы улизнуть в ближайший кабачок, где за кружкой пива можно было поболтать о политике и обменяться взглядами относительно сенсационной новости, которая мигом облетела всю Вену: гренадеры выступили в поход — значит, война объявлена!

На самом деле война еще не была объявлена, но неминуемость ее была настолько очевидна, что войсковые части, расположенные гарнизонами в отдаленных частях империи, уже давно подтягивались ближе к границе. Но это оставалось почти неизвестным венскому населению: передвижения войск производились в большой тайне, и из самой Вены ни один полк еще не выступил. Теперь выступление красы и гордости австрийской армии — гренадерского ее величества Марии-Терезии полка — невольно заставляло предполагать, что пруссаки уже вторглись в австрийские пределы, и погружало доморощенных политиков в неописуемое волнение.

Что же за причина заставляла ждать войны? Чего не поделила Австрия с прусским королем Фридрихом?

Для того чтобы не отвлекать внимания читателя от романтической интриги, касающейся судьбы героев нашего повествования, и не возвращаться к историческим объяснениям, попытаемся вкратце изложить в этой главе политическую обстановку, служащую фоном описываемым нами дальнейшим событиям.

Читатель уже знает, что австрийское правительство того времени более чем умильно поглядывало на Баварию, собираясь оттягать добрый кусочек этой страны в свою пользу, и что правительства других стран, главным образом Пруссии, готовы были пойти на что угодно, лишь бы не допустить осуществления этого захвата.

И вот в дело было пущено предварительное оружие всяких войн — перья. Когда же дипломатическим путем не удалось заставить Австрию отказаться от своих намерений, дело дошло до открытых военных действий.

Так вспыхнула война, официально именуемая «войной за баварское наследство», но в народе прозванная «картофельной войной». Происхождение первого названия таково.

30 декабря 1777 года со смертью баварского курфюрста Максимилиана Иосифа пресеклась младшая (людвиговская) линия Виттельсбахов, вследствие чего права на Баварию, согласно Павианскому семейному договору, должны были перейти к представителю старшей (рудольфиновской) линии в лице пфальцского курфюрста Карла Теодора.

Права пфальцского курфюрста на наследство не были признаны Саксонией и Австрией.

Саксонский курфюрст, сын дочери покойного Максимилиана Иосифа, считал, что людвиговская линия не вымерла, поскольку он, курфюрст Фридрих Август III, является прямым ее потомком. Австрия основывалась на не менее сомнительном праве: в 1426 году император Сигизмунд I якобы даровал Альфреду Австрийскому жалованную грамоту на Нижнюю Баварию; заметим, что подлинность этого документа считается более чем сомнительной.

Правительство Австрии было слишком щепетильно, чтобы основывать свои права исключительно на таком апокрифическом документе. Последний нужен был только как зацепка, как возможность возбудить определенные переговоры, как средство, запугивающее законного наследника и побуждающее его к большей уступчивости. Этот расчет оправдался: Карл Теодор стал торговаться с Австрией.

Торг облегчался некоторыми оригинальными сторонами характера курфюрста Карла Теодора. Это был крайне неверный муж и очень нежный отец. От бесконечного количества незаконных жен он имел бесконечное количество незаконных детей, судьба которых заботила его несравненно больше, чем участь законных наследников. Поэтому когда Австрия предложила ему гарантировать пожизненной рентой его незаконных детей, Карл Теодор быстро пошел на уступки, и 3 января 1778 года в Вене была заключена конвенция, в силу которой вся Нижняя Бавария и некоторые другие области переходили в собственность Австрии, что прямо нарушало интересы законного наследника курфюрста, герцога Карла Цвейбрюкенского.

Территориальное усиление Австрии грозило поставить всю Южную Германию в подчинение императорскому дому. Поэтому Фридрих Великий, сам мечтавший о союзе германских государств под диктатурой Пруссии, хотел во что бы то ни стало воспрепятствовать исполнению конвенции 3 января. Однако его посланнику, графу Герцу, не удалось воздействовать на курфюрста Карла Теодора, а потому Фридрих заставил выступить с протестом герцога Карла Цвейбрюкенского.

Император Иосиф II, уже давно завидовавший военной славе «старого Фрица», не прочь был помериться с ним силой и не шел ни на какие уступки. Но его мать и соправительница Мария-Терезия хотела избежать войны и потому обратилась к Пруссии с предложением отказаться от Баварии, если и Пруссия откажется от присоединения бургграфства Нюренберг. Пруссия отказалась и двинула войска в Богемию. К ней присоединился со своими войсками и курфюрст саксонский.

Прусские войска разделились на две армии. Первая, состоявшая из 80 тысяч пруссаков и 18 тысяч саксонцев, двинулась под начальством принца Генриха, брата Фридриха Великого, на Богемию с севера. Вторая, приблизительно такой же численности, предводительствуемая самим «Фрицем», подступила к моравской границе, где со стороны Австрии крепость Ольмоц прикрывал корпус герцога фон Тешена, окопавшийся в сильных позициях на берегах реки Марш.

Собственно говоря, обе враждующие стороны явно не решались приступить к энергичным открытым действиям, так что весь 1778 год прошел исключительно в стратегических передвижениях войск. Фридрих Великий всецело полагался на свои тактические способности. Он задумал грандиозный обходной маневр: для прикрытия долин и проходов Ландсгута оставить двадцатитысячный корпус генерала Мунча, обойти австрийский лагерь у Гейдепильча, форсированным маршем нагрянуть на Прессбург и таким образом отрезать все пути, по которым австрийская армия получала фураж и провиант; кроме того, это поставило бы в опасность Вену, так что австрийцам не оставалось бы иного исхода, как стянуть армии назад для защиты столицы, что, в свою очередь, дало бы принцу Генриху возможность бескровно занять всю Богемию.

Из этого видно, что «старый Фриц» не без пользы штудировал военную историю древних, так как этот план был повторением операций Сципиона [Сципион Африканский Старший (ок. 235-ок. 183 г. до н. э.) — римский полководец, разгромивший войска Ганнибала в 202 году до н. э. при городе Заме] против войск Ганнибала [Ганнибал (247/246-183 г. до н. э.) — карфагенский полководец], бросившего Рим и двинувшегося прямо на Карфаген, что заставило Ганнибала оставить Италию и вернуться в Африку.

Но расчеты Фридриха Великого не оправдались: не обращая внимания на его стратегический маневр, австрийцы сделали вид, будто собираются напасть на Саксонию. Тогда саксонский курфюрст забил тревогу и поставил Фридриху ультиматум: или прусский король помешает австрийцам перенести поле военных действий в Саксонию, или курфюрст переходит на сторону имперских войск. Это заставило «Фрица» двинуть свои главные силы на Богемию и преградить путь армии императора, расположившейся на правом берегу Эльбы при Кениггреце. Положение австрийской армии было не из завидных: корпусу маршала Лоудона приходилось растянуться на огромную дистанцию, чтобы прикрыть Прагу и всю северо-западную часть Богемии. Таким образом, вражеские силы разделяло течение Эльбы.

Обе армии окопались и ждали, чтобы враг напал: принять атаку было выгоднее, чем атаковать самому.

Так обстояло дело до начала зимы 1778 года, когда возобновились дипломатические переговоры. Мария-Терезия была склонна кончить дело без всякого кровопролития, но Иосиф II все время усиленно вставлял палки в колеса: ему страстно хотелось помериться силами с «Фрицем» и лишить последнего лавров непобедимого полководца.

Неизвестно, как разрешилось бы это напряженное положение, если бы в дело не вмешалась императрица Екатерина II, пригрозившая в декабре 1778 года своим вмешательством против Австрии. Тогда Австрия склонилась к миролюбию, предложив для разрешения спорного вопроса в посредницы Россию и Францию. 13 мая 1779 года в Тешене был заключен мирный договор, по которому Австрия получила Иннскую четверть Баварии.

Так закончилась война, прозванная пруссаками «картофельной», а австрийцами — «дребеденью». Оба эти названия показывают, насколько и те, и другие были недовольны тем, что им не пришлось помериться силами. Характерно, что первое название «картофельная война» (то есть «сражение картофелем») уцелело даже в истории наряду с официальным названием.

Вот каков был тот исторический фон, на котором перед читателями развернется финал необычной судьбы Лахнера и его товарищей, бравых гренадеров императрицы!

II. Иосиф Второй

— Итак, господа, из оглашенной здесь переписки вы можете усмотреть, что разногласие во взгляде на положение вещей едва ли допускает возможность и вероятность дипломатического соглашения. Король Фридрих усматривает в наших баварских планах деспотическое нарушение ленного права, желание императора свести ленные владения к тимариату [Так назывались в Турции имения, даримые султаном отличившимся военным в пожизненную собственность. После смерти владельца тимара султан мог или отдать освободившийся тимар другому лицу, или взять его обратно себе. Отличие лена от тимара заключалось в том, что первый составлял родовое владение; при жизни владельца его отношение к суверену было одинаково в обоих случаях: собственник лена и тимара одинаково обязывался содержать определенное количество солдат, которые поступали в случае необходимости в распоряжение суверена, то есть императора или султана]. Мы же опираемся на то, что в данном случае дело заключается вовсе не в захвате, а в частном соглашении, никто не может запретить одному лицу уступать свою собственность, а другому — приобретать ее. Считает ли кто-нибудь из присутствующих возможным отказаться от последней точки зрения?

— О нет, ваше величество! — в один голос заявили присутствовавшие на частном заседании у императора государственный канцлер князь Кауниц, имперский вице-канцлер Коллоредо и советник Тугут.

— В таком случае, господа, — продолжал Иосиф II, — какого рода дипломатический шаг считаете вы уместным?

— Мне кажется, ваше величество, — отозвался Кауниц, — что любой дипломатический шаг окажется в данном случае бесполезным. Письмо прусского короля дышит оскорбительной иронией, вызовом, да и «старый Фриц» настолько упрям, что ни за что не откажется от высказанной точки зрения. Значит, ваше величество, нам остается только спокойно продолжать начатое дело, в осуществлении которого мы видим исполнение великой миссии Австрии.

— Но ведь это — война! — воскликнул Коллоредо. Все грустно поникли головами. Только император Иосиф гордо вскинул ее, окидывая присутствующих сверкающим взглядом голубых глаз, и произнес:

— Может быть, это и война, но я не понимаю, господа, что повергает вас в такое уныние. Уж не хотите ли вы, чтобы Австрия в самую последнюю минуту отступила? Неужели слава о непобедимости прусского короля до такой степени импонирует даже вам, верховным советникам?

— Ваше величество, — ответил Тугут грустным спокойным голосом, — война, даже самая победоносная, несет мало радости. Можно ли с улыбкой посылать людей на смерть, можно ли с радостью заставлять их убивать? Война всегда страшна, ваше величество, и если ее можно избежать, то…

— Так благоволите же мне указать, господа, как избежать этого «страшного» без ущерба для нашего достоинства?

Все молчали.

— Ваше величество, — заговорил наконец Коллоредо, — мне кажется, что я изложу мнение всех присутствующих, если сформулирую наш взгляд следующим образом: Австрия не может отказаться от своих планов на Баварию, считая, что это — дело частного соглашения, не допускающее чьего бы то ни было вмешательства; Австрия не хочет войны и не сделает ничего, чтобы вызвать ее; до последней возможности она будет стараться отстоять свои права дипломатическим путем, но и запугать себя она тоже не позволит; и если Пруссия подымет меч, то пусть на нее обрушатся все последствия, вся вина за столь вызывающий образ действий. В этом смысле, по-моему, и надо составить ответ прусскому королю. И тогда да свершится воля Господня!

— Вы согласны, господа, с высказанным мнением?

— Вполне, ваше величество!

— В таком случае вопрос можно считать решенным. Прошу вас, господа, заняться составлением ответа прусскому королю и благоволите доставить его мне для обсуждения. А пока до свидания и благодарю вас!

Члены совещания встали со своих кресел и удалились с почтительными поклонами, Иосиф остался один.

Несколько минут он просидел в тревожной задумчивости, потом встал и, грустно понурив голову, ушел в свой личный кабинет. Там он принялся взволнованно ходить взад и вперед, по временам останавливаясь у окна и с выражением отчаяния заламывая руки.

Но не положение государственных дел, не угроза «старого Фрица», не ожидание неминуемой войны угнетало его. Нет, он не считал данный политический момент особенно важным и опасным для страны, Австрия была слишком крупной единицей, чтобы считаться с завистливым ворчанием старого прусского короля. Нет, то, что приводило в уныние молодого императора, относилось к его частной, личной жизни.

Ведь ему было только тридцать семь лет, а как уже давно полная пустота царила в области чувств, сердца!

Только на заре своей юности и испытал он яркое, но короткое счастье. Как любил он свою первую жену, какое блаженство испытывал он — еще не любивший, чистый — в ее нежных, целомудренно страстных объятиях!

Когда она умерла, он думал, что не вынесет этого удара. Все женщины казались ему противными, вся сила, вся способность любить последовала, казалось, в могилу вслед за дорогой покойницей.

Но политика не знает сентиментальности, не ведает сожаления, сочувствия. Политика потребовала от него второго брака, и он уступил.

Как рыдал он на другое утро после первой брачной ночи перед портретом первой жены! Совершившееся представлялось ему изменой ее памяти, сам он казался себе запачканным, опозоренным.

И перед его молодой, неискушенной, воспитанной в строгих правилах душой впервые встали трагические вопросы: да что же такое нравственность? Что такое добродетель? Что такое разврат?

Как все условно! Каким лицемерием полны те нравственные правила, которыми руководятся люди! Бедная девушка, не имеющая средств к существованию и потому за плату пустившая чужого мужчину на свое ложе, подвергается общественному остракизму, презрению, считается якобы вне закона — ведь она вся во власти любого полицейского чиновника. А он, император, из-за политических целей профанировал таинство брака, надругался над заветом Спасителя «Да будут двое во плоти едины», не любя, сочетался с противной, ненавистной ему женщиной — и это вменяется ему в подвиг, в добродетель!

Бурный протест поднимался в душе. Он опозорил память первой жены безнравственным браком со второй. Так пусть же и вторая будет тоже опозорена! И Иосиф с головой ушел в самый неприглядный солдатский разврат. Переодетый, неузнанный, он забирался в самые грязные кабачки, кутил там с подозрительными женщинами. К этому периоду времени и относилась его связь с Каролиной Оффенхейцер — история, получившая некоторую огласку среди венского общества, но, к счастью, не дошедшая до Марии-Терезии.

Этот угар продолжался очень недолго — меньше месяца. Потом природная нравственная опрятность взяла верх: Иосиф ужаснулся бездне своего падения и зажил скучной, унылой, буржуазно-добродетельной жизнью.

Смерть не всегда ранит, зачастую она исцеляет. Верность этого афоризма Иосиф II познал на личном опыте, когда умерла ненавистная вторая жена. Теперь он решил раз и навсегда оставаться свободным и ни из каких целей не связывать себя более браком.

Молодой император со страстью отдался государственным делам и с головой ушел в работу по упрочению могущества и славы родины. Весь день он занимался делами, а вместо отдыха уходил вроде Гарун-аль-Рашида бродить инкогнито по городу: месяц угара, охватившего его после второго брака, был в определенном смысле полезным, потому что научил, сколько нового может узнать государь, если он не довольствуется докладами министров, а лично соприкасается с народом и его нуждами.

Так шло время, и Иосиф II считал себя навсегда исцеленным от романтической горячки. Но, как говорит пословица, он решал «без хозяина». Настала весна и заронила в его сердце луч пробуждения, и его душа затосковала, застонала: под мощным гнетом повелителя-тела, жадно и властно требовавшего любви, женской ласки, участия.

Мир вдруг опостылел, жизнь показалась безвкусной, бледной, ненужной. И глаза Иосифа совсем иначе стали смотреть на тех женщин, с которыми сталкивала его судьба.

Уже давно пышная красавица графиня фон Пигницер явно и недвусмысленно делала императору авансы, но только теперь он обратил на это внимание. Что-то нездоровое, лживое, грязное чувствовалось в этой женщине, но тело, молодое и сильное, требовало страсти, туманило голову, парализовывало волю. Он уже знал, что не выдержит соблазна: однажды, встретившись с графиней в коридоре и отвечая на ее многозначительное рукопожатие, Иосиф уже схватил ее в объятия, но шум чьих-то шагов спугнул их и заставил разбежаться в разные стороны. А на другой день случилось важное событие: Иосиф увидал только что представленную ко двору Эмилию фон Витхан и увлекся ею с первого взгляда.

Она тоже полюбила его, они вскоре объяснились, и для Иосифа вновь началась счастливая пора жизни. Его отношения с Эмилией были чисты до святости, и только нежное пожатие или поцелуй руки составляли их ласки. Они гуляли по парку или просиживали часами в гостиной в нежных задушевных разговорах — это было все, на что они могли надеяться, потому что Эмилия была несвободна, а делать ее своей любовницей Иосиф не решался, да и она сама никогда не пошла бы на это. Такая исключительная чистота отношений иногда очень трудно давалась Иосифу — ведь он был еще так молод! Но ему достаточно было только увидеть Эмилию, только глубоко погрузиться в кристальную ясность ее лучистых глаз, и демон страсти обращался в позорное бегство.

Графиня Пигницер выходила из себя и изо всех сил старалась разрушить эту идиллию. Она пыталась обратить внимание строгой в вопросах нравственности Марии-Терезии на отношение императора к баронессе Витхан, но все эти попытки парализовались ангелом-хранителем любви императора — княгиней Луизой Кребниц, любимой статс-дамой Марии-Терезии.

Княгиня Кребниц была моложе императора, но в ее отношениях к нему проглядывало что-то материнское, и Иосиф всегда шел к ней, как к верному другу. Несмотря на свою молодость Луиза перенесла много горя. Она осталась в раннем детстве сиротой и должна была жить из милости в унылом, мрачном замке дяди. Тетка сразу невзлюбила ее, помыкала, ставила на вид ее «дармоедство». Только и было утешения у Луизы, что дядина библиотека, обширная и серьезная. А когда стали подрастать дети дяди, то Луизу, которой самой-то было всего четырнадцать лет, заставили заниматься с ними, что еще более расширило ее кругозор.

Луизе было около шестнадцати лет, когда ею увлекся заезжий французский офицер, маркиз де Клермон. Она вышла за него замуж и уехала во Францию. Клермон представлял собой недалекого человека, но бравого вояку и славного товарища. Луиза сильно привязалась к нему и — это было в самый разгар Семилетней войны — сопровождала его во всех походах. Много пришлось ей перенести. Однажды она по неосторожности попалась в руки пруссаков, которые хотели обесчестить ее, и только с большим трудом ей удалось бежать и после ряда переодеваний, скитаний, всяческих злоключений добраться до французского лагеря. Там ее ждала страшная весть: ее муж был тяжело ранен в грудь, и доктора не надеялись спасти его.

Луиза при первой возможности увезла мужа в Париж и там дни и ночи посвящала уходу за больным. Клермон медленно угасал, мучительная болезнь окончательно испортила его характер, он придирался к жене, ревновал ее без всякого повода ко всем и каждому, доводил до истерики и без того ослабевшую от бессонных ночей женщину — словом, жизнь превратилась для нее в ад. Она чувствовала, что долго не выдержит. Когда муж умер, она с облегчением вздохнула.

И вот новый удар! В припадке злобы на жену покойный, как оказалось после его смерти, составил завещание, по которому все его состояние переходило к дальним родственникам. Молодая восемнадцатилетняя женщина осталась в чужой стране с какой-нибудь тысячей луидоров, без родных, без друзей, без опоры…

К вдове обратилось несколько лучших юристов Парижа с предложением вчинить иск с целью объявить завещание недействительным как составленное в болезненном состоянии и умственном расстройстве. Однако Луиза с негодованием отвергла это предложение и решила покориться своей участи. Она переехала в скромную квартирку и решила, когда пройдет первый период горя, взяться за изучение какого-либо ремесла, что дало бы ей средства к существованию. Пока же она находила утешение в старых друзьях — книгах.

Однажды, когда она задумчиво шла по улице, на нее наехала карета. Упав от толчка, Луиза вывихнула себе руку. Карета сейчас же остановилась, оттуда выскочил какой-то господин лет сорока и, склонившись над пострадавшей, в испуге крикнул по-немецки: «Ах, боже мой, боже мой!» Это был князь Кребниц, ученый советник австрийского посольства в Париже.

Кребниц отвез Луизу домой, пригласил к ней врача и стал навещать пострадавшую. Через полгода они стали мужем и женой.

Кребниц был одним из самых образованных людей того времени. Он не любил никаких светских развлечений и целыми днями просиживал за работой или чтением. Луиза стала ему верным другом и помощницей: они вместе читали, вместе занимались, и нередко Кребниц приходил в восхищение от глубины ее суждений, меткости выводов и той легкости, с которой молодая женщина овладевала самым трудным предметом.

Но через пять лет Кребниц умер, оставив Луизу без всяких средств к существованию.

Год Луиза кое-как перебивалась в Париже, пока случайно о ней не вспомнили в посольстве. В ответ на доклад посланника императрица Мария-Терезия ответила приглашением Луизы в Вену, где молодой вдове из уважения к заслугам ее покойного мужа были пожалованы довольно приличная пенсия и звание статс-дамы.

Мария-Терезия сразу привязалась к этой серьезной, ласковой женщине. В тоне ее низкого голоса было что-то успокоительное, и так приятно было в минуту растерянности, душевного смятения, хаоса чувств прислушиваться к ее спокойным, полным рассудительности речам.

С Иосифом Луиза тоже как-то сразу подружилась. Он шел к ней с горем или сомнением, и она всегда облегчала его. Женщины он в ней не видел. Но это было не удивительно: никто решительно при дворе Марии-Терезии не видел женщины в молодой, красивой, умной, полной сдержанной страсти княгине.

Как мы уже упоминали, Луиза Кребниц сразу заметила нежный роман императора и Эмилии Витхан и взяла молодую парочку под свое покровительство. Она умела делать это незаметно, без тени навязчивости.

Когда Пигницер затеяла козни против Эмилии, Луиза энергично встала на защиту преследуемой. Вскоре увядшей Авроре пришлось потерпеть немалое поражение: когда она донесла на Турковского, то придворное общество отвернулось от графини, и Луиза легко добилась от императрицы отставки Пигницер от придворной должности: как-то неудобно было видеть придворную даму в роли политического сыщика.

Пигницер не успокоилась. Она донесла следственным властям на Витхан как на сообщницу Турковского. Однако это было в самом начале дела Турковского, когда только подозревалась его виновность, но еще не было известно о существовании заговора, да и вообще подозрения не складывались в реальную форму. Эмилия написала по требованию мужа известное читателям письмо, и Турковского выпустили, а Пигницер было предложено не совать нос в это дело: следственные власти знали об отношении императора к баронессе Витхан и не хотели подвергнуться немилости.

Как раз в это время умер муж Эмилии. Иосиф решил во что бы то ни стало жениться на вдове — все равно детей у него не было, так что корона должна была перейти к брату Леопольду, и этот морганатический брак нисколько не нарушил бы интересов трона.

Такое графиня Пигницер уж никак не могла стерпеть. Она была уверена в измене Турковского, не сомневалась, что Эмилия была его любовницей. Так неужели же ее счастливая соперница в любви станет вдобавок соперницей в области политического влияния?

Турковский скрылся, его бегство помогло Авроре найти кое-какие документы, доказывавшие его вину. Понимая, что следственные власти способны замять роль Эмилии Витхан, графиня решила обратиться к самому императору Иосифу с доносом. Но как сделать это? Идти официальным путем?

Нет, это было сложно, слишком сложно. Надо было выбрать психологически верный момент. И коварная Аврора выработала целый план, сущность которого отчасти понятна из второй главы пролога к роману «Самозванец». Она обратилась к одному из камергеров императора — князю Лихтенштейну, захудалому отпрыску знаменитой фамилии, погрязшему в долгах. Она сумела заинтересовать Лихтенштейна материально в успехе задуманного ею плана, и Лихтенштейн оказал ей деятельную помощь. Сначала он заронил ловким оборотом разговора сомнение в императоре, а потом дал Авроре Пигницер возможность пробраться вечером в коридор, который вел в личные апартаменты императора.

Весь вечер Иосиф гулял Эмилией по парку. На этот раз физическая неудовлетворенность особенно давала себя знать, и после свидания император возвращался домой до крайности взволнованным и возбужденным.

Аврора, выступив навстречу императору, прямо начала с того, что она имеет доказательства политической и любовной измены Эмилии. Она сослалась на письмо баронессы, рассказала, как Турковский каждый вечер перелезал к Эмилии через забор, и в заключение предъявила документ, который разыскала в оставшихся после Турковского бумагах.

Император сильно разгневался, схватил Аврору за руку и втащил в свой кабинет. Там он первым делом спросил ее, почему она обращается с доносом к нему, а не идет к надлежащим властям.

Аврора рассказала императору, какую неудачу потерпела она, следуя этим путем, и добавила:

— Между тем я не могла смириться с мыслью, что такой достойный обожания человек является предметом гнусных издевательств и измены.

Следствием всего этого было то, что Аврора опять обрела утраченное влияние на императора и довела его вновь до попытки обнять ее. На этот раз никакой шум ничьих шагов не смутил его, и желание Авроры увенчалось успехом — она стала любовницей императора.

Правда, эта минута интимных ласк оказалась последней. Аврора тут же опротивела императору, но, как известно читателю, эта хитрая еврейка сумела извлечь немалую пользу из его минутного увлечения: табачный откуп, который было решено взять в казну на пять лет, отдали ей. Это обстоятельство особенно возмущало Иосифа, и он дал себе слово никогда не искать больше близости дам высшего общества. Одна — Эмилия — надругалась над его любовью, другая — Аврора — сделала его увлечение источником дохода.

Но с тем большей яростью Иосиф приказал возбудить строгое расследование обнаруженного заговора. Над Эмилией было назначено следствие, но после первого же допроса Луиза фон Кребниц пришла к Иосифу и настоятельно потребовала, чтобы он сам расспросил обвиняемую, причем добавила, что она ознакомилась с данными следствия и убедилась, что нет никаких доказательств виновности баронессы фон Витхан.

Под давлением Луизы Иосиф вызвал Эмилию к себе и имел с ней разговор, составляющий четвертую главу пролога. Точно так же, уступая просьбам Луизы, Иосиф сделал все для реабилитации оправданной судом Эмилии.

Иосифа еще тогда несколько удивило страстное отношение Луизы к вопросу о виновности Эмилии. Он даже спросил ее об этом, но Луиза, теряя обычную сдержанность, взволнованно ответила, что он просто не хочет видеть, насколько ей дорого его счастье, иначе он бы не удивился.

Иосиф ласково пожал ей руку и сказал, что очень благодарен ей за ее доброе, сердечное отношение, за ее милую дружбу. Луиза как-то странно рассмеялась, покраснела и убежала. Иосиф задумчиво посмотрел ей вслед, и какие-то смутные подозрения зародились в нем. Но эти подозрения так и остались без выяснения: Иосиф был слишком подавлен, слишком угнетен мнимой неверностью Эмилии, чтобы думать о чем-либо, кроме измены любимой женщины.

Да, эта измена дорого стоила ему! Ведь теперь он окончательно должен был отказаться от надежды на личное счастье.

Иосиф зажил суровой, аскетической жизнью. Целыми днями он работал, в сумерках выходил гулять, стараясь на практике ознакомиться с механизмом государственного устройства. Иногда — до встречи с Лизеттой это было всего два раза — в нем вспыхивала кровь, и он на краткое похмелье страсти сходился с привлекшей его внимание простой девушкой. Несколько свиданий в полутьме, не дававшей возможности разглядеть и узнать его, щедрый подарок, и история замалчивалась.

Из романа «Самозванец» читатель уже знает историю знакомства Иосифа с хорошенькой Лизеттой, знает также, как инкогнито императора было раскрыто полицейским комиссаром. К счастью — так, по крайней мере, думал Иосиф, — никто, кроме самой Лизетты, не узнал о том, какой высокий гость посещал ее. Но с комиссаром было легко поладить: перевод на выгодное место и многозначительная угроза надежно гарантировали гробовое молчание ретивого полицейского. А Лизетта сумела только еще больше тронуть и привязать к себе Иосифа.

Она прямо заявила, что ей «ровным счетом наплевать», император он или простой солдат. Ей он нравится как мужчина, только и всего, и она ни в коем случае не хочет извлекать из их связи какую бы то ни было выгоду лично для себя. Делая на дому шляпы, она зарабатывает достаточно, чтобы быть сытой и одетой, а больше ей ничего не нужно.

Иосиф серьезно привязался к этой веселой, бескорыстной, непритязательной девушке. Здоровая телом и духом, обладавшая большим практическим умом и ясностью суждений, она произвела благодетельное, магическое влияние на расположение духа императора.

«Вот такую бы жену иметь!» — частенько думал Иосиф, с презрением вспоминая знакомых принцесс и придворных дам, готовых продаваться и изменять.

И вот теперь ему приходилось отказываться от единственного человека, который мог быть для него серьезной нравственной опорой. Ведь то, что заставляло его, ломая руки, бегать после совещания с министрами по своему кабинету, было сознанием необходимости разрыва с Лизеттой.

Уж слишком много людей знало его тайну! Сначала комиссар, потом Эмилия, встретившая его в коридоре, теперь гренадеры. Правда, комиссар удален в провинцию, баронесса сейчас же после суда уехала из Вены, отказавшись под предлогом болезни даже явиться ко двору для торжественной и окончательной реабилитации, а гренадеры на другое же утро выступили в поход, и все будут молчать. Но свидетелей было много, их становилось все больше и больше… «Нет, до открытого скандала я не могу доводить это дело! С Лизеттой надо порвать! Но как это тяжело!» — тоскливо думал император.

Конечно, о любви тут не могло быть и речи. Но Иосиф был бесконечно одинок, ему не с кем было поговорить свободно, по душе, некому было влить энергию и бодрость в уставшую душу. Все его существо властно рвалось к женщине, требовало ее мягкой ласки. От одной ему приходилось отказываться, а другой… не было!

Иосиф подошел к большому железному шкафу, отпер его и достал оттуда несколько больших и маленьких футляров. В одних были золотые цепочки, в других — медальоны, табакерки, художественно сработанные часы, в третьем — колье, фермуары, золотые пояса. Наконец он нашел то, что искал: это была тяжелая палисандровая шкатулка с инкрустацией и кружевными серебряными углами; внутри на бархатном ложе покоился массивный золотой медальон, усеянный драгоценными камнями и надетый на художественной работы золотую цепь. Иосиф позвал старого преданного ему камердинера Венцеля и сказал ему:

— Франц, у меня имеется для тебя очень важное поручение. Я полагаюсь на твою преданность и молчаливость…

Франц Венцель молча поклонился в ответ.

— Возьми эту шкатулку, — продолжал император, — и отнеси ее по адресу, который я тебе сейчас скажу. Разыщешь модистку Лизетту Грубер, удостоверишься, что это она — именно она и что тебя никто не подслушивает, и скажешь ей: «Высокий гость, который бывал у вас в последнее время, просит передать вам, что ему нужно уехать и что вообще больше видеться с ним вам не придется. Он просит вас принять на память этот подарок и надеется на вашу скромность и молчание». Понял? Повтори мои слова.

Камердинер повторил, и Иосиф, убедившись, что Франц запомнил и усвоил сказанное, дал ему адрес Лизетты и отпустил. Затем он отправился к императрице, чтобы поговорить о положении дел и сообщить о необходимости для него выехать в армию ввиду предстоящей войны.

III. Признания

В большой комнате, сплошь уставленной широкими шкафами с тысячами фолиантов, Иосиф встретил фон Кребниц. Она ставила на место какую-то толстую книгу в потемневшем кожаном переплете и потом задумчиво стала обводить полки взглядом, как бы разыскивая что-то.

— А, княгиня! — ласково сказал император. — Вы все за книгами! Опять откопали в нашей библиотеке какой-нибудь раритет или шедевр?

— Нет, — улыбаясь, ответила Луиза своим низким приятным голосом, — мне просто надо было навести кое-какие справки по интересующему меня вопросу.

— Ну, конечно, конечно! Ведь вы у нас — ученая женщина… Раритет — это вы сами, княгиня. Обыкновенно природа бывает очень экономна в распределении своих даров: награждая умом и талантами, она отказывает в красоте или наоборот. Но к вам она была поразительно щедра: дала все — ум, благородство рождения, аристократизм души и сердца, прелестную наружность, словом, буквально все!

— Кроме счастья! — с грустной иронией добавила Луиза и вдруг продолжила, покраснев: — Но вы, ваше величество, положительно удивили меня. До сих пор, — она смущенно рассмеялась, — мне казалось, что вы проходите мимо, совершенно не видя меня, так что даже, если бы спросили вас, высокого я роста, брюнетка или блондинка, вы не знали бы, что ответить. А оказывается, вы, ваше величество, даже снисходите до похвалы моей наружности! Я осчастливлена столь высокой милостью!.. — И она присела в задорном книксене, которым пыталась скрыть охватившее ее радостное смущение.

Иосиф внимательно посмотрел на нее и сознался в душе, что она права. Действительно, до сих пор он именно «смотрел на нее, не видя». Он всегда радовался, когда приходилось встречаться с ней ценил ее общество, любил говорить с нею. Но женщины, и в особенности красивой женщины, он до сих пор не замечал в ней, и только теперь ее ответ на его фразу, сказанную вполне равнодушно, из простого желания сделать галантный комплимент, заставил его присмотреться к ней как к женщине.

«Но ведь она действительно красива, очень красива! — подумал он. — Эти блещущие умом большие томные глаза, это белоснежное тело, целомудренно проглядывающее из-за высокого воротника платья, эта строгая точеная фигура… Но ведь она прелесть как хороша!»

— Княгиня, — сказал он, не спуская с нее долгого внимательного, счастливо-удивленного взгляда, — обыкновенно мы не замечаем солнца, потому что видим его каждый день, но если бы оно случайно не взошло в положенный час, то весь мир представился бы нам в совершенно другом свете. Тогда мы поняли бы, что только оно одно и дает ту красоту, отражение которой мы видим в цветах, зелени, горах, реках и долах. И когда потом оно снова взошло бы, то мы в восторге упали бы перед ним на колени и поклонились бы ему. Словом, только тогда мы увидали бы его… Я не видел вас целую вечность, княгиня! Однако что же мы стоим? Мы так давно не видались, что я был бы счастлив, если бы у вас оказалась минутка-другая для меня. Пойдемте и поболтаем в голубой гостиной.

Они прошла в соседнюю комнату, небольшую, но очень уютную и удобно расположенную: из голубой гостиной был только один выход, так что собеседникам не могли помешать.

— Присядьте, княгиня, — сказал Иосиф, показывая на голубой диванчик, полузакрытый трельяжами, и сам уселся рядом с ней, — присядьте и расскажите мне, почему вас не было видно так давно.

— Но помилуйте, ваше величество, — со смехом ответила ему молодая женщина, — мы встречались чуть ли не каждый день, а вчера даже два раза, и каждый раз вы очень любезно отвечали на мой почтительный поклон и даже спрашивали, как я поживаю! О, ваше величество, ваше величество! Вы действительно не замечаете меня!

— Простите меня, княгиня, но в эти два дня я был очень расстроен…

— Ах, да, я слышала о тех необыкновенных переменах, которые произошли в самое короткое время в жизни баронессы Витхан. Освобожденная от суда за недоказанностью обвинения, торжественно реабилитированная на приеме во дворце, она вдруг была арестована по «бесспорным» доказательствам ее вины, а через неделю ее полная невиновность была доказана самым блестящим и очевидным образом! Да, много пришлось перетерпеть этой несчастной! Где она теперь?

— Уехала куда-то… кажется, к дедушке в имение…

— И вы позволили ей уехать так просто?

— Как же я мог удержать ее? Да и к чему?

— Ваше величество! Но ведь вы так виноваты перед ней!

— Я не понимаю вас, княгиня! Конечно, ей пришлось много перестрадать, но кто несет ответственность за судебную ошибку? И если государь будет пускаться вдогонку за каждым несправедливо обвиненным и потом оправданным подданным, то сколько же времени останется у него для забот о других подданных, не имеющих счастья быть несправедливо заподозренными?

— И вас с баронессой никогда ничего не связывало, кроме обычных отношений государя к подданному?

— Ах, княгиня, к чему теперь ворошить эту старую историю! Это был сон, короткая красивая греза. И первой от этого сна пробудилась Эмилия. Не прошло и недели после того, как мы расстались, и она поспешила завести себе жениха. Она никогда не любила меня!

— Ваше величество, зачем вы клевещете на любовь хорошей, милой женщины?

— Ну хорошо, пусть, по-вашему, она любила меня! Но эта любовь скоро прошла…

— Женщине трудно примириться с мыслью, что ей не верит тот, на кого она смотрела как на Бога…

— И поэтому ей надо, «не износив башмаков», немедленно найти себе возлюбленного или жениха? Ну, да оставим этот вопрос, княгиня! Важно то, что она уже не любит меня, а следовательно, я не имею оснований интересоваться тем, куда она поехала.

— Она не любит вас… — задумчиво повторила княгиня и с какой-то тревогой прибавила: — А вы?

— Я? Но я уже сказал вам, что это была просто короткая красивая греза… Нет, погодите возражать, княгиня! — горячо сказал император, заметив ее недоверчивую улыбку и легкое пожимание плеч. — Я понимаю: вам, так много сделавшей для нас, так близко подошедшей к этой грезе, кажется странным, почему я теперь отрицаю действительность такого, чувства ради которого в свое время готов был совершить ряд безумств. Вы хотите сказать, что это — обычная мужская черта: разлюбить и уверять, что прошедшая любовь не была настоящей любовью. Но не забудьте, что я не отрицаю искренности переживаний того времени. Мне снился сон, который я принимал за действительность. Тогда я искренне верил в реальность грезы. Теперь… теперь я проснулся, княгиня. Вы спросите, почему? Не знаю даже, сумею ли я объяснить вам это. Но постараюсь…

Он замолчал, как бы собираясь с мыслями.

Княгиня с пытливой тревогой смотрела на него.

— Мне кажется, что ответом на этот вопрос будет выяснение, что такое любовь. Любовь! Как много разнородных понятий объединяется в этом слове! Мы любим мать, любим сыр, любим жену, любим свое дело… Вам, вероятно, известен такой силлогизм: молодого человека спрашивают, почему он не любит такую-то девушку, юноша отвечает, что он и не думает не любить ее, тогда ему говорят, что если он не не любит ее, значит, любит. Но ведь это — неправда! Он может любить не эту девушку, а совсем другую! Все дело в том, что мы смешиваем разные роды любви, что одним словом мы называем несколько понятий. Разберемся в указанном силлогизме. Что мы хотим сказать, когда уверяем, будто Фриц любит не Амалию, а Эмилию, что хотя Амалия и не противна Фрицу, хотя он, может быть, очень уважает ее как человека, но что как женщина ему дорога и нужна Эмилия? Хорошо! Значит, любить — это желать человека с точки зрения его пола? Желать полного физического обладания?..

— Это — непростительный вульгарный материализм, ваше величество!

— Я еще не высказался, княгиня, погодите! Я отвечу на поставленный мною вопрос. Любовь состоит не только в обладании, ведь обладать можно несколькими женщинами одновременно, но любить — только одну. Кроме того, если бы мужчинам нужно было только тело, то они женились бы исключительно на любовницах. Но если тело не играет решающей роли в любви, значит, на первом плане духовные интересы?

— Мне кажется, что да…

— Но в таком случае почему мужчина не довольствуется матерью, любимой сестрой, другом-мужчиной? Да потому, княгиня, что всякая попытка частично разрешить вопрос о любви ложна в самой своей основе. Мужчина…

— Ваше величество, но вы неизменно говорите о женщине как о каком-то прилагательном к понятию «мужчина»!

— Хорошо, замените слово «мужчина» словом «человек». Я говорю со своей точки зрения, то есть имею в виду себя. Мужчина любит женщину тогда, когда она способна быть ему всем, когда она может заменить ему всех любовниц, всех родных, всех друзей. Любовь — это великое «все»! И как невозможна любовь только в области физического, так же невозможна она исключительно в области духовного. В истинной — назовем ее «романтической» — любви сочетаются все прочие понятия любви. Значит, любовь должна заключать в себе надежду.

— Но это, мне кажется, и так очевидно!

— Вы увидите, княгиня, что очевидное приведет нас к неожиданному для нас выводу! Итак, в любви всегда есть надежда. Мы еще рознимся духовно, но я верю, что мы сольемся в единую душу. Мы физически еще далеки, но я верю, что мы будем «двое во плоти едины». Без этой веры любви нет. Ну, а скажите, могла ли существовать у меня и баронессы фон Витхан подобная надежда? Конечно же, нет, потому что она была замужем, потому что она никогда не стала бы моей любовницей, — это я всегда понимал. Да и вы сами помните, что мы гордились чистотой своих отношений. Значит, на полноту мы не рассчитывали. Мало того, мы и не искали ее, мы довольствовались духовной стороной наших отношений. Это было влечение, симпатия, все, что хотите, но не любовь!

— Значит, вы обманывали себя и друг друга?

— Нет, мы не обманывали, мы просто грезили. Ведь в любовь, в брак играют и дети, но разве каждая детская любовь по достижении зрелости превращается в любовь настоящую?

— Следовательно, вы не допускаете возможности существования истинной любви без надежды на физическую близость?

— Нет, княгиня, не допускаю — для нормального человека, конечно.

— Но ведь история и жизнь знают примеры, когда женщина всю жизнь любила недостижимого для него человека, любила, хотя не имела ни малейшей надежды на полноту обладания: любила, не могла разлюбить, не могла полюбить другого… Или вы, ваше величество, не верите в возможность этого?

Что-то надтреснутое, больное, мучительное звучало в тоне вопроса княгини.

Иосиф снова внимательно посмотрел ей в лицо и опять почувствовал, что какие-то новые, пока еще смутные, но неизбежные ощущения поднимаются в его душе.

— Нет, — тихо ответил он, — я верю, что может быть любовь, которая кажется совершенно безнадежной со стороны, но у самого любящего в глубине сердца всегда живет надежда. «А вдруг, — думает он, — вдруг свершится чудо?» И разве таких чудес на самом деле не случается, княгиня?

— Может быть, вы и правы, — задумчиво ответила Луиза. — Однако мы отклонились от своего разговора. Баронессы Витхан вы не любили, это была греза, которая сейчас же рассеялась. Что же в таком случае так угнетало все это время ваше величество?

— То же, что и всегда… Имя баронессы властно всколыхнуло в моей душе все прежние мечты о счастье, и я снова почувствовал, как я одинок. Пусть я не любил Эмилию, но я хоть грезил о любви, хоть отдавался сладкому самообману. А теперь… княгиня, да ведь жизнь уходит, уходит молодость, а с ней и надежда на счастье. А я все один, все один…

— Не вы ли сами виноваты в этом, ваше величество?

— Я?

— Да, вы, ваше величество! Вы вечно мечтаете, вечно грезите, фантазия заносит вас в заоблачные сферы. А ведь счастье, земное счастье, здесь, внизу, на земле… Вы же рассеянно проходите мимо него, вы не видите его, не замечаете! Счастье никогда не дается в руки само — его надо добиться, заслужить. Человек говорит себе: «Мое счастье в том-то и в том-то», — княгиня, видимо, начинала волноваться и теряла обычную сдержанность, — и начинает стеречь это счастье, выжидать, надеяться на чудо, как вы сами выразились…

— Но что же делать, если счастья хочешь, но не можешь сразу сказать, где и в чем оно?

— Искать, ваше величество, искать! Искать, как ищут золото. Золотоискатель роет лопатой песок и кидает его на промывное сито. Ошибся он, он идет на другое место и снова роет, снова промывает, пока отмыв не покажет ему желанных желтых крупинок. Вот как ищут счастье, вот как добиваются его! Нельзя же сидеть и ждать, пока оно само придет!

— Ваше сравнение, княгиня, очень образно, — грустно сказал Иосиф, — но не подходит для данного случая. Если искать счастья в любви указанным вами способом, то придется хватать грязь в надежде найти там золото. Но у золотоискателя много воды, чтобы смыть грязь, а в любви рискуешь так утонуть в этой грязи, что даже если и есть в ней золото, то до него не доберешься. Земля легко отстает от золота, грязь же всасывается в любовь… Нет, княгиня, мне, видно, придется отказаться от этого. Я постараюсь подавить в себе человека-животное и выделить человека-духа в наиболее чистых его проявлениях. Передо мной широкие задачи, передо мной государство, нуждающееся в коренных реформах, народ, права которого попраны. Пусть мне не будет личного счастья, я сам постараюсь стать счастьем моего народа. Пусть не дано мне обнимать женщину мощным объятием, я обовью все народности Австрии и сомкну их счастливой твердыней вокруг престола. Австрия должна стать мощной, непоколебимой. Передо мной новая ступень к этому — Бавария. Бавария должна быть нашей! Я знаю, без боя мы ее не получим, война неизбежна, она будет объявлена не сегодня, так завтра…

— Война? — испуганно вскрикнула княгиня.

— Да, война! Но она нам не страшна. Я сам поведу полки, буду спать на земле, как простой солдат, буду делить солдатский паек, буду лично воодушевлять армию и словом, и примером. Я буду всегда и всюду впереди, и, если полки поколеблются, я поведу их сам. На этих днях я выезжаю в армию…

Княгиня Кребниц тихо вскрикнула, схватясь за сердце, ее лицо смертельно побледнело.

— Это невозможно, — сказала она страстным, мучительным шепотом, сжимая виски, словно от невыносимой головной боли, — это невозможно! Вы уедете… А я? А как же я? За что же?.. И теперь… Это жестоко… Господи, это слишком жестоко!

— Луиза! — вскрикнул Иосиф, бросаясь к ее ногам.

Как порыв ветра раздирает завесу тумана, сразу обнажая перед нами новый многообещающий вид, так этот мучительный стон княгини, ее бледность, ее полный страдания жест и страстный полусознательный шепот вдруг осветили перед Иосифом все, и он понял порыв любящей женщины, понял и свое сердце, понял, где таилось так страстно желаемое счастье…

— Луиза, божество мое, Луиза! — повторил он, конвульсивно охватывая ее колени. — О, я, слепец! Слепец!

Княгиня страстно обхватила его голову и шептала, прижимая ее к груди:

— Вот оно, чудо! «А вдруг?» Да, ты был прав, мой бог, мой повелитель! Надежда всегда живет в сердце любящего! Я верила, что ты прозреешь, верила, что такая большая, такая глубокая, такая самоотверженная любовь, как моя, пробудит тебя, заронит искру огня в твое бедное исстрадавшееся сердце! О, мы оба достаточно выстрадали, чтобы иметь право на счастье! И мы будем счастливы, будем, будем! Я стану для тебя всем, я окутаю тебя всеобъемлющей, всепонимающей и все в себе заключающей любовью… Любовь — это великое «все»! О, как ты прав, бог моей жизни!

В соседней комнате послышались чьи-то шаги. Луиза вздрогнула, мягко оттолкнула от себя Иосифа и насторожилась. Вот закрылась дверь, шум шагов замолк вдали…

— Не здесь! — ласково сказала Луиза в ответ на новую попытку Иосифа обнять ее. — Нам надо расстаться теперь. Боже мой, я была бы в ужасе, если бы любопытство случайного зрителя спугнуло то счастье, которое внезапно засверкало передо мной!

— Но где и когда?

— Сегодня вечером в парке…

— Любовь моя, я буду в Китайском павильоне в десять часов!

Луиза обеими руками взяла императора за голову, глубоко заглянула ему в глаза и, улыбаясь, спросила:

— А нас там не потревожат?

— Кто?

— Тени прошлого… Отзвуки былого сна…

— Прошлое умерло, Луиза, умерло, родив наше настоящее!

— Хорошо, жди меня, я приду!

Она слегка коснулась губами лба императора и быстро скрылась легкой походкой.

Иосиф просидел в голубой гостиной еще с полчаса, погруженный в сладкую задумчивость, а потом, отогнав от себя улыбку расцветшего счастья, направился к матери, чтобы обсудить с ней текущий момент и сообщить и своем решении.

IV. Китайский павильон

Иосиф проговорил с матерью почти до девяти часов вечера. Нельзя сказать, чтобы этот разговор был из числа приятных: мать и сын очень любили друг друга, но неизменно расходились во взглядах, так что тому и другой нередко приходилось работать против политических планов соправителя. Марию-Терезию пугали горячность сына, та страстность, с которой он требовал реформ. Она говорила, что реформа только тогда полезна, когда в ней назрела острая необходимость. Нельзя прививать государству и народу такие воззрения, которые в данный момент еще чужды им обоим. А Иосиф, полный непоколебимой веры в божественное призвание государя, держался того взгляда, что в стремлении к конечному добру нельзя считаться с тем, что может возникнуть на пути: миссия государя — вести народ и государство, а не следовать за ними. Государь — это полководец, который ведет войска согласно своему разумению, не считаясь с ропотом и недовольством солдат, а никак не маркитант, который едет за армией и дает солдатам лишь то, что они потребуют.

Расходились они во взглядах и на баварский вопрос.

Мария-Терезия выше всего ставила фактические, реальные права. Она была не прочь расширить австрийскую территорию, так как это усиливало мощь, а следовательно, упрочивало благосостояние народа. Но это расширение, по ее мнению, было лишь тогда позволительно, когда оно производится либо по законному праву, либо на основании обычной купли-продажи. Война за территориальные расширения допустима только тогда, когда расширяющееся государство имеет неоспоримое право на землю, когда же этих прав нет, то преступно вовлекать народ в неправую борьбу. Между тем прав Австрии на Баварию императрица не признавала, и потому эта война страшила ее.

Иосиф иначе смотрел на дело. Конечно, расти и расширяться путем дипломатических переговоров или юридических доказательств лучше, чем оружием. Но и последнее не должно страшить государя. Вручая ему корону, Господь вручает ему и судьбы народа. Только Богу и отдает государь отчет. Права — это все придумали люди, существует право божественное, и носителем его является государь!

Конечно, Иосиф отлично понимал, что ему не удастся переубедить мать, а потому и в баварском вопросе придерживался особой тактики. Он представил матери приобретение Баварии в качестве обычной купли-продажи, и Марии-Терезии как-то не пришло в голову, что и эта купля-продажа не совсем-то законна, поскольку курфюрст пфальцский своевольно поступается законными правами своих наследников в пользу незаконных детей. Нет, тогда она не подумала об этом и потому не мешала возникшим переговорам. А Иосиф довел эти переговоры до такой степени, когда Австрия уже не могла отступать без ущерба собственному достоинству ни перед чем, — хотя бы даже перед несправедливой войной. Вот в этом-то и заключалась причина огорчения императрицы: она видела, что сын поймал ее в ловушку, и не утерпела, чтобы не упрекнуть его в этом.

Сначала она заявила, что ни в коем случае не допустит войны. Но Иосиф представил ей письма Фридриха II, равно как и свои ответы, и Мария-Терезия не могла не согласиться, что первые дышат вызовом, а вторые — полны такта. Не могла она не согласиться также и с тем, что теперь нельзя под влиянием угроз отказаться от своей точки зрения и уступить Фридриху. Но войны она все-таки не хотела, не могла допустить!

Согласились они на следующем. Конечно, готовность противника к отпору умеряет воинственный пыл нападающего. Поэтому Австрия должна оказаться в полной готовности встретить врага, и император отлично сделает, если выедет в ближайшие дни в армию. Но вместе с тем Иосиф II должен дать слово, что не станет провоцировать врага на нападение, а будет все время оставаться в положении человека, отнюдь не желающего нападать и только защищающегося.

Они уже собирались расстаться, как внезапно им доложили о прибытии курьера. Последний привез неожиданное известие: «старый Фриц», не дожидаясь ответа на свое письмо, двинул войска в Богемию.

Мария-Терезия хотела сейчас же собрать первых сановников государства на совещание, но Иосиф попросил отложить это на следующее утро. Он сказал, что сегодня устал, да и кроме того, ему хочется на досуге еще раз все взвесить и обсудить. Все равно теперь ничего не поделаешь, и излишняя торопливость только приведет к поспешным решениям. Только всех тех, кого мать собирается завтра пригласить, следует тотчас же известить о происшедшем, чтобы и они тоже могли все за ночь обсудить и прийти на совет с готовым решением. Хотя, с другой стороны, что тут обсуждать? Война объявлена, враг вступил в австрийские пределы. Чаша налита, ее надо испить!

Почтительно поцеловав руку матери, Иосиф вернулся к себе. Было начало десятого. До назначенного свидания оставалось достаточно времени, чтобы немного полежать и отдохнуть, да, кстати, надо было распорядиться, чтобы приготовили все там, в павильоне. Император приказал позвать к себе Франца Венцеля и при этом вспомнил, что камердинер должен дать ему отчет в исполнении поручения.

— Что с тобой, Франц? — испуганно спросил Иосиф, увидав, что лоб вошедшего на его зов камердинера тщательно забинтован. — Что у тебя на лбу?

— Доказательство, что я добросовестно исполнил поручение вашего величества, — с мрачным юмором ответил Венцель.

— Да в чем дело? Рассказывай!

— Я явился в указанное вашим величеством место, разыскал девицу Лизетту и, убедившись, что это — именно она, приступил к исполнению поручения. Когда я сказал ей, что ее высокий гость должен уехать, да и вообще больше не может посещать ее, бедняжка так и села с разинутым ртом. Видно было, что это настолько огорошило ее, что она и слова сказать не могла. Тогда я подошел к ней, поставил перед ней шкатулку, раскрыл, думая, что блеск золота и камней приведет ее в чувство, отошел опять на свое место и сказал, что ваше величество полагаетесь на ее молчаливость и скромность… Вдруг она вскочила и крикнула: «Что! Меня купить хотят?» К этому она прибавила несколько малопочтительных выражений по адресу вашего величества, а потом схватила шкатулку, защелкнула ее, да как запустит ее в меня! Она углом врезалась мне в лоб и рассекла кожу — крови страсть сколько вышло… Затем Лизетта столь же малопочтительно прибавила, что через меня возвращает подарок обратно вашему величеству и больше ничего о вас слышать не хочет. Она так искренне любила своего «высокого гостя», а ее подкупают подарками! Затем она очень бесцеремонно вытолкнула меня, выкинула подобранную с пола шкатулку в коридор и заперла дверь. Мне оставалось только взять подарок и отправиться на перевязку!

— Бедный Франц! — улыбаясь, сказал Иосиф. — Мне, право, крайне жалко тебя!.. Тебе не очень больно?

— О, нет, ваше величество, теперь не очень.

— В таком случае ты можешь исполнить второе поручение, на этот раз совершенно безопасное, но такое, которое я опять-таки могу доверить только тебе. Отправляйся в Китайский павильон, отвори там окна, прибери все, накрой там холодный ужин… на двоих, поставь вина, оправь свечи, во второй комнате постели… словом, сделай все, что нужно. Ты понял меня?

— Понял, ваше величество! Все будет сделано немедля!

— Вот чертенок! — пробормотал Иосиф, потягиваясь на широкой оттоманке. — Кто бы мог подумать, что она так бескорыстно, так искренне привязалась ко мне! Вот уж то ничего, то слишком много!.. Бедная Лизетта, как мне жаль тебя! Но что теперь об этом думать? Ведь меня ждет такое блаженство, о котором я уже и не мечтал! Луиза любит меня! О, какое блаженство звучит в этих словах. Она умна, обольстительна, пламенна. Она лучше всех, кого я когда-либо знал. Но зато она не будет торговаться, как корыстолюбивая Аврора, не будет и сентиментальничать и вздыхать, как чувствительная Эмилия. Луиза просто создана для любви, она понимает, что любовь — это все, что нельзя в любви что-нибудь оставлять для самого себя или другого, что все-все без остатка должно быть отдано любимому. Через час Луиза явится в павильон, и… — Он вдруг досадливо наморщил лоб. — Но как это все-таки неприятно! Именно теперь, когда меня ждет счастье с Луизой, я должен был порвать с прошлым. Если бы Лизетта взяла подарок, у меня было бы легко на сердце, а так… Боюсь, что этот чертенок еще наделает мне хлопот… Впрочем, что пугать себя разными страхами именно сегодня, в такой удачный день! Во-первых, мой расчет оправдался, и мне представляется возможность помериться оружием с «непобедимым» «старым Фрицем». Во-вторых, я нашел женщину, которая беззаветно любит меня, готова слиться со мной душой и телом. Две мечты сбылись! Так будем же без страха смотреть вперед!

Император полежал еще немного, потом встал и отправился в парк.

Ночь выдалась темная и теплая. Весна как-то сразу вступила в свои права, и одна неделя сотворила истинное чудо. Снег сошел без остатка, почки на деревьях набухли и росли чуть не глазах, а из земли дерзко высовывались молодые ярко-зеленые сочные побеги травы. Целый день сияло безмятежно-ласковое солнце, нагревая землю, а ночью, чтобы не дать накопленному за день теплу унестись в межзвездное пространство, ангелы натягивали по небосводу мягкое, теплое покрывало тумана. И в этой насыщенной теплой влагой атмосфере природа еще энергичнее отдавалась созиданию.

Иосиф пошел знакомыми дорожками в самую глубь парка, где за купами еще голых деревьев уютно прятался Китайский павильон. Сколько раз это хорошенькое игрушечное зданьице служило ему с Эмилией защитой от дождя и непогоды! Сколько бессознательно-лживых клятв и обетов было произнесено под его кровлей, скольких грез были свидетелями его расписные стены!

Но все это было так себе, просто детская комедия, игра в любовь, теперь же его ждала там истинная страсть, любовь двух зрелых людей, исстрадавшихся и потому умевших ценить блаженство полноты ощущений…

Вот из-за арабесок сплетшихся оголенных ветвей уже стали смутно проглядывать причудливые очертания крыши павильона. Добро пожаловать!

Иосиф открыл дверь и вошел в павильон.

Это зданьице было выстроено еще при его отце и уже давно составляло личную собственность Иосифа. Очень часто, когда императора одолевала тоска и не хотелось видеть людей, он скрывался в Китайский домик и там запирался на несколько дней. В домике было всего две комнаты. Первая, довольно большая, с большим окном, совмещала в себе кабинет, гостиную и столовую. У самого окна стояли большой письменный стол, шкаф и ряд полок. В противоположном углу находилось несколько удобных креслиц и кушеток, кокетливо перегороженных невысокими ширмочками. Посредине, ближе к «мягкому» углу располагался обеденный стол. Вторая комната представляла собой спальню.

Войдя в павильон, Иосиф сразу заметил, что Франц сделал все, что нужно. Комнаты были проветрены, и окна снаружи защищены массивными ставнями, а изнутри — плотными шторами. Свечи и лампы были заправлены и зажжены, в спальне постлана кровать. На обеденном столе был накрыт холодный ужин, немного поодаль, на столике около мягких креслиц, стояла батарея разных бутылок, чтобы пирующие могли выбрать себе вино по вкусу, а также — груды тарелок, ножей и вилок, стаканов и рюмок про запас.

Иосиф с довольным видом оглядел все эти приготовления и в счастливой задумчивости уселся в кресло около заставленного винами столика. Как с ним нередко бывало, он весь день почти ничего не ел, и теперь сразу почувствовал сильный голод. А между тем Луиза все не шла!

Иосиф подождал еще немного, потом рассеянно пересмотрел бутылки, взял любимое им старое венгерское, налил себе маленький бокал и поднес ко рту.

Вдруг сзади него из-за ширмочки выскользнула тень, одна белоснежная рука обвила его за шею, а другая остановила стакан, и милый, глубокий, бархатистый, низкий голос с кошачьей вкрадчивостью сказал:

— Разве вы, ваше величество, не хотите подождать меня и выпить вместе за нас, за наше… обручение?

— Луиза! Так ты уже здесь, проказница? — радостно вскрикнул Иосиф, притягивая к себе молодую женщину и страстно обвивая ее стан. — Только раз и навсегда, Луиза: когда мы одни, ты должна забыть о моем сане и титуле… Ну, иди сюда, ко мне на колени! Выпьем за нас, за наше будущее, за тот счастливый миг, который открыл мне глаза! О, Луиза, как я люблю тебя!

Луиза села на колени императора и обвила его шею. Кое-как он ухитрился налить ей стаканчик вина. Они чокнулись, глубоко-глубоко заглянули друг другу в глаза и выпили вино до дна…

— Луиза! — вне себя от страсти, воскликнул Иосиф. Это был даже не крик, а какое-то страстное рычание.

Так, должно быть, рычали изголодавшиеся римляне, похищая сабинянок и стискивая их гибкие тела в своих мощных объятиях.

И подобно им Иосиф вдруг запрокинул вниз голову Луизы и прильнул в жарком поцелуе к ее дышавшим страстью устам.

Прошло некоторое время, и снова раздался голос императора:

— А теперь есть, есть и есть, Луиза! Ты знаешь, я сегодня ничего еще не ел!

С этими словами Иосиф подошел к обеденному столу и поставил несколько бутылок с вином и несколько бокальчиков и стаканов у приборов.

Через минуту подошла и Луиза. У нее был счастливо-утомленный вид, она застенчиво, стараясь не смотреть на Иосифа, заняла кресло у стола.

— Луиза, — сказал Иосиф после того, как они отчасти утолили голод, — мне хотелось бы спросить тебя кое о чем…

— Так спроси, — улыбнулась молодая женщина, по-кошачьи пригибаясь к Иосифу и спрятав раскрасневшееся лицо на его груди.

— Я не понимаю… Ведь не теперь же ты меня полюбила…

— Я полюбила тебя с первого взгляда!

— Вот я и не понимаю: как могла ты защищать Эмилию, покровительствовать нашей любви, раз сама любила меня?

— Это было совершенно бескорыстно, но не так уж глупо. Препятствия только раздувают костер любви и превращают простую склонность в сильную страсть. Может быть, если бы тогда я не помогала вам, теперь ты пламенно любил бы ее и был бы потерян для меня!

— Но ты ведь не могла руководствоваться столь сложным расчетом?

— Видит Бог, я и не руководствовалась им! Просто я слишком сильно любила тебя, больше, чем себя. И я говорила себе: «Если не могу быть счастливой я, то пусть хоть он будет счастлив!»

— Милая!

— Но маленькая надежда у меня все-таки была. Я думала: «А вдруг он поймет, что это — не то, что ему нужно? Вдруг он все-таки заметит меня и мою страсть?» Временами я впадала в отчаяние и хотела уйти в монастырь, чтобы там похоронить свою несчастную любовь, но меня не оставляла надежда на Божью милость. Когда баронесса попала под следствие, то я очень перепугалась. Я боялась, чтобы это не подлило масла в огонь твоей любви. Поэтому я изо всех сил старалась, чтобы Эмилия не понесла незаслуженной кары…

— Но обыкновенно женщины действуют и рассуждают совершенно иначе!

— Да, любимый, ты прав. Но, может быть, поэтому-то так мало счастливых женщин: это была бы неправильная тактика. Однако я действовала так не из корысти — я искренне любила тебя, только мне не хотелось, чтобы ты пал жертвой самообмана. Мне почему-то всегда казалось, что ты не можешь любить Эмилию по-настоящему. Она очень милая, очень чистая и очень хорошая женщина, но… она не для тебя. Она создана быть верной женой среднему человеку, она не может понять, что бывают положения, когда нельзя с кем-то встать вровень. Твоя любовь сама по себе почетнее, чем брачный венец. А она больше всего страшилась бесчестья, которое видела в незаконной связи. Ах, да разве можно думать об этом, когда любишь!

— Я благодарю Бога, Луиза, что он дал мне возможность прозреть и увидеть твою любовь. Теперь я молю его об одном: чтобы он дал и мне, и тебе долгую-долгую жизнь. Можем ли мы теперь прожить друг без друга?

— О, нет! Теперь нет!

— Конечно, на короткое время нам придется расстаться, но я надеюсь, что это будет очень недолго…

— Расстаться? Но почему?

— Война…

— О, я все еще надеюсь, что эта война не разразится!

— Я должен огорчить тебя, Луиза: война уже началась! Только что прибыл курьер с извещением, что прусский король вторгся в пределы Богемии!

Луиза закрыла лицо руками и несколько минут просидела в молчаливом отчаянии.

— Ах, чего бы не дала я, лишь бы прекратить эту несчастливую войну! — сказала она наконец.

— Полно, Луиза, о счастливом или несчастливом исходе войны можно судить только по ее окончании!

— Эта война несчастлива потому, что она неправая!

Иосиф с улыбкой посмотрел на княгиню и сказал без всякого высокомерия и иронии:

— Что можешь понимать ты, женщина, в государственных делах и в государственном праве?

— Больше, чем ты думаешь, Иосиф. Я много работала по этому вопросу вместе с покойным мужем, компетенция которого тебе известна, и научилась разбираться в спорных претензиях. По приезде в Вену я не оставила своих работ, потому что ее величество почтила меня своим доверием и зачастую поручала готовить ей справки по каким-либо вопросам, а вследствие этого у меня и оказались ключи всех библиотечных шкафов. Попутно я ознакомилась и с баварским вопросом. У Австрии нет прав на Баварию, и попытка присоединить ее является действительно самовольным уничтожением ленных прав!

— Луиза, ты говоришь о том, что плохо знаешь! Австрия ничего не присоединяет и никого не подавляет. Вопрос о Баварии — это дело частного соглашения между курфюрстом и австрийским эрцгерцогом. Всякий вправе распоряжаться своей собственностью!

— Говорил бы ты так, если бы твоей державной матушке пришло в голову продать Австрию соседней державе? Нет, Иосиф, корона не является частной собственностью, которой можно распоряжаться как угодно!

— Луиза, мне не хочется превращать наш первый брачный вечер в какую-то дипломатическую конференцию, где люди упражняются в диалектике. Скажу тебе одно: ты рассуждаешь, как женщина, как человек, а я — как венценосец. То право, о котором ты говоришь, создано людьми. Но есть высшее право, право божественное. Кто может судить Бога? Никто! Кто может судить венценосца? Только Бог! Человек преследует невинность, покровительствует пороку — он достоин суда. Но разве не преследовал Господь своим гневом Иова, отдав его, добродетельного, во власть сатане? [Имеется в виду Иов благочестивый, история которого изложена в носящей его имя ветхозаветной книге. Непорочный, справедливый и богобоязненный Иов по навету сатаны был осужден Богом на страдания: сначала лишен всего имущества, десятерых детей и родичей, а потом сатана получил разрешение поразить Иова проказой «от подошвы ноги по самое темя». Но Иов остался тверд и непоколебим в вере в Бога. Бог принял раскаяние Иова в «прахе и пепле», вновь благословил его, возвратил ему детей, здоровье и состояние] Кто же может осуждать Господа за это? Вспомни, Господь часто карает невинных, отнимает у слабых, разоряет, убивает. Что же, разве не богохульник тот, кто усомнится в божественной необходимости той участи, которую готовит Господь человеку? Человек не может знать и постигнуть пути Господни. У него свое право, право высшей, непонятной человеку справедливости! Так и у земного представителя Господа свое право, право венценосца. Вспомни притчу о талантах [талант (греч. talanton) — самая крупная единица массы и денежно-счетная единица в Древней Иудее, Вавилоне, античной Греции; в разных странах имел разную ценность, так, в Греции малый аттический талант содержал 26,2 кг серебра]. Господин отнял у раба последний талант, потому что тот не преумножил его, и отдал тому, который из одного таланта сделал десять. «Отнимется у того, у кого мало, и дастся тому, у кого много», — сказано в Писании, и это сказано про нас, венценосцев! Нам вручают судьбу целой страны — мы должны заботиться о ее росте. Вот единственный закон, вот единственное право, которым мы можем руководствоваться. Бавария нужна для могущества Австрии, в этом полное нравственное оправдание моего образа действий…

— Закон правды и добра один и на земле, и на небе. Ему подчиняются и простые, и венценосцы! Ты на ложном пути, Иосиф!

— Луиза, я еще раз повторяю тебе, что не хочу, не буду спорить с тобой. Я преклоняюсь перед твоей нравственной чистотой, перед кротостью и добротой твоей души. Но… — Иосиф остановился и грустно покачал головой, — но я все-таки чувствую себя как бы разочарованным. Я хотел бы, чтобы ты была вся моя, чтобы в твоем сердце, в твоей душе, в твоем мозгу не было уголка, где бы не царил я. Я хотел бы, чтобы мои планы, мои стремления разделялись тобой всецело, без сомнений, без критики. А ты…

— Иосиф! — с упреком воскликнула молодая женщина, пламенно охватив голову императора и снова глубоко заглядывая ему в глаза своим серьезным, любящим взором. — Неужели ты не хочешь понять, что руководит моими сомнениями? Только любовь, высшая любовь, Иосиф! Разве стала бы я заботиться о том, нарушают ли или нет права соседней страны император Франц, Максимилиан, Альбрехт и тому подобные? Но император Иосиф, мой Иосиф должен быть выше, лучше, чище всех! На нем не должно быть ни пятен, ни сомнений, ни упрека! О, я любуюсь тобой, когда ты говоришь о своих государственных задачах! Я чувствую, как ты велик, как далеко заглядывает твой ум. Но… Впрочем, лучше не будем говорить об этом! Это тебя туманит, огорчает, а — видит Бог — я страстно хотела бы отогнать все тучки с твоего чела!

Они снова слились в жарком лобзании, снова разгоревшаяся кровь унесла их далеко за грани обыденного. Но только на момент… Что-то еле ощутимое, но грустное легло между ними.

Вскоре Луиза сказала, что им пора расстаться. Взяв с Иосифа слово, что он не уедет в армию, не повидавшись с нею, она хотела уйти, но император остановил ее, сказав, что сначала пойдет посмотрит, не бродит ли какой-нибудь нескромный свидетель по парку, причем добавил, что если он в течение пяти минут не вернется, значит, путь свободен.

Луиза осталась одна.

— Нет! — решительно сказала она после недолгого раздумья. — Я все-таки сделаю все, что могу, чтобы не дать разразиться этой войне. Ее величество не хочет войны, я знаю это. Ее тоже мучают сомнения, что Австрия идет на неправое дело. Наверное, она завтра же заговорит со мной об этом. Надо будет постараться придумать что-либо…

И она снова погрузилась в глубокую задумчивость.

V. Рекогносцировка

Весна уже кончилась, и лето — жгучее, пышное — готовилось вступить в свои права. Весь день было душно до головокружения, к вечеру пронеслась бурная, но краткая юза, и воздух немного посвежел. Только тучи по-прежнему низко нависали над землей, погружая окрестности в глубокую тьму.

Было так темно, что часовой, охранявший проезд через ручеек у Семоница, чувствовал себя очень встревоженным. Он служил еще недавно, это был его первый поход, и его нервы еще не успели привыкнуть настолько, чтобы каменеть в твердом сознании готовности исполнить свой долг в пределах человеческих сил. А вдруг к нему подберется неприятель, незаметно подползет, «снимет», не дав крикнуть или поднять тревогу? Конечно, неприятелю, собственно говоря, взяться неоткуда, ну, а вдруг все-таки?

Он тоскливо всматривался в густую тьму, время от времени для собственного ободрения обращая взор к цепи холмов, бежавшей на север и восток, по которой виднелись огоньки лагерей. Ведь так близко, да и в нескольких шагах справа и слева тоже расставлены часовые!

Внезапно часовой на мосту вздрогнул и еще упорнее впился взглядом в темноту. Там, из-за дальнего леска, видневшегося какой-то смутной массой, послышалось лошадиное ржание. Он прислушался, его обостренный нервным возбуждением слух уловил топот нескольких десятков копыт. Часовой судорожно стиснул ружье и продолжал всматриваться.

Вот в ночной тьме вырисовались черные силуэты всадников. Впереди ехали двое, один — в блестящем с золотым шитьем мундире, другой — в чем-то сером, за ними следовало несколько всадников. Вот они все ближе, ближе… Всадник в сером собирался въехать на мост.

— Стой! Кто идет? — окликнул его часовой.

— Император.

— Император?

Назвавший себя императором дал поводья коню и хотел проехать мимо.

Однако часовой преградил штыком дорогу и настойчиво повторил:

— Пароль!

— Я тебе говорю, что я — император! — нетерпеливо ответил тот. — Сейчас же пропустить!

— В третий и последний раз требую: пароль? — твердо сказал часовой.

— Мария-Терезия.

Часовой принял штык и вытянулся во фронт.

— Почему ты не послушался меня с первого раза? — спросил император.

— Ваше величество, как солдат, я слушаюсь только данных мне инструкций.

— Что бы ты сделал, если бы я не назвал пароль?

— Согласно инструкции я выстрелил бы в воздух, чтобы поднять тревогу и созвать рассыпанных цепью солдат вверенного мне сторожевого поста. При попытке вашего величества проехать через мост или повернуть обратно я выстрелил бы в ваше величество.

— Как? Ты стал бы стрелять в своего государя?

— Ваше величество, я рассуждаю так: наш государь — державный вождь армии, а потому он лучше меня знает обязанности часового; если подъехавший — действительно император, то он не потребует от солдата нарушения долга; если же это не император, значит, в него следует стрелять, потому что это — злоумышленник.

— Как тебя зовут?

— Питер Креуц, ваше величество! Капрал байрейтского полка, первого батальона, второй роты, третьего взвода.

— Ты грамотен?

— Да, ваше величество. Прежде я был канцеляристом.

— Сколько времени ты служишь?

— Около полугода, ваше императорское величество.

— Откуда родом?

— Из Роттердама.

— Как ты попал в солдаты?

— Меня покинула любимая женщина, я не мог примириться с этим и завербовался в полк. Я надеялся, что суровая военная служба притупит боль воспоминаний…

— Но это не сбылось! — тихо сказал Иосиф, внутренне вздыхая.

Он опустил поводья и на мгновение задумался. Как понимал он этого солдата! Правда, он сам не лишился совсем любимой женщины, а только временно расстался с ней. Но как давно они не виделись! Прошло больше месяца с тех пор, как он простился с Луизой. Какой очаровательный вечер провели они все в том же милом Китайском домике! Как она была нежна, какой скорбью дышало ее лицо в минуту расставания! А как разрывалось у него сердце в тот момент, когда он в последний раз перед разлукой прижал ее к груди!

Да, он тоже надеялся, что суровый режим военного времени заставит его перестать думать с болезненной остротой о Луизе, но… увы!..

Иосиф энергично встряхнул головой и, резко двинув лошадь вперед, понесся вскачь, крикнув:

— Всего хорошего, подпоручик Креуц!

Через несколько минут император со свитой въехал в лагерь, приветствуемый радостными возгласами солдат. В ночной тиши задребезжала веселая барабанная дробь, солдаты выхватили из костров горящие поленья и образовали огненные шпалеры, между которыми Иосиф проследовал к палатке главного штаба. Навстречу ему поспешил генерал Вурмзер во главе штабных офицеров. Высокий гость в сопровождении маршала Ласси — это и был всадник в блестящем мундире, ехавший рядом с императором, — проследовал в палатку.

— Прежде всего, милый Вурмзер, — сказал Иосиф, — позаботьтесь, чтобы во время моих объездов лагеря мне не устраивали торжественных встреч. Я хочу, чтобы меня встречали как самого обыкновенного обер-офицера.

Вурмзер поспешно вышел из палатки и приказал своему адъютанту объявить по армии о желании императора.

— Ну-с, — сказал император, когда Вурмзер вернулся, — что новенького можете вы сообщить мне, генерал?

— Ничего особенного, ваше величество.

— Каково настроение войск?

— Войска так и рвутся в бой. Слышится даже ропот, почему мы не бросимся на врага и не уничтожим его. Ведь прусской армии туго приходится: чуть не каждый день к нам являются перебежчики, которые сообщают, что пруссаки страдают от недостатка провианта и фуража, и с минуты на минуту ожидают приказа об отступлении.

— Это все, что вы можете донести мне, генерал?

— Все, ваше величество. Ах, да, два часа тому назад сторожевой пост, состоявший из мушкетеров байрейтского полка, заметил около Эльбы двух неизвестных мужчин, которые при приближении патруля обратились в бегство. Так как незнакомцы были верхом, то мушкетерам не удалось догнать их. Правда, мушкетеры стреляли по убегавшим, но, известное дело, байрейтцы стреляют на диво скверно. Спасаясь, один из беглецов потерял шляпу. Ее доставили мне, и я нашел за подкладкой вот эту записку.

Вурмзер передал императору сложенное в небольшой треугольник письмо. При свете поднесенного факела Иосиф прочитал:

«Милостивый государь! В ответ на Ваше заявление имею честь просить Вас пожаловать десятого числа сего месяца на желаемое Вами свидание, которое состоится в рощице около Вельсдорфа в одиннадцать часов утра. Благоволите следовать Находской дорогой и остановиться возле Трех крестов. Там Вы увидите короля и переговорите с ним о своей миссии. Секретные бумаги, которые Вы везете, очень порадуют его, потому что этим разрушатся все планы юного императора, способного из пустого честолюбия вовлечь весь мир в кровопролитную войну. Свидетельствую Вам свое почтение. Р.».

— Но это, безусловно, шпион! — мрачно сказал император, нахмурив лоб. — Очевидно, в его распоряжении имеются планы наших военных действий, выработанные в тайном совете… Надо будет во что бы то ни стало узнать, кто это! Но я совершенно не понимаю! Ведь не может быть, чтобы кто-нибудь из членов военного совета оказался предателем!

— Непосредственным — нет, ваше величество, — ответил ему Ласси, — но косвенным — вполне! Тайна, которую хранят несколько человек, — уже не тайна. Член совета может рассказать ее своей жене, та — любовнику, этот — приятелю… и так далее, и так далее, вплоть до шпиона…

— Во всяком случае, это необходимо узнать! Ну, Ласси, собирайтесь! Едем в Шурц!

Около Шурца был расположен передовой лагерь, командиром которого был назначен Левенвальд, командир гренадерского Марии-Терезии полка, произведенный в генералы.

Левенвальд, уже извещенный, что государь совершает объезд, почтительно встретил его при въезде в лагерь. Ему уже сообщили о желании императора, а потому никакой торжественной встречи устроено не было.

— Ну-с, что вы можете доложить мне? — спросил Иосиф генерала Левенвальда.

— Ваше величество, — ответил тот, — сегодня в пять часов прусский кавалерийский отряд численностью в шесть-семь эскадронов приблизился на расстояние около тысячи шагов к нашим окопам, а затем удалился к северу. Судя по пышным мундирам офицеров, я предположил, что сам прусский король во главе своего штаба объезжал передовые посты.

— Довольны ли вы своими войсками?

— Единственное, на что я могу пожаловаться, ваше величество, это на излишнее рвение войск. Солдаты настолько жаждут схватиться с пруссаками, что я не в состоянии сдерживать их более. Сегодня утром мне пришлось заключить под арест целиком гренадерский патруль. Я отправил их проверить наши посты, а они подкрались к прусским форпостам, сняли часового и доставили сюда.

— Завтра же дайте провинившимся хорошую головомойку и трехдневное жалованье в награду. Разумеется, их надо сейчас же освободить. Кроме того, немедленно отдайте, граф, приказ по войскам, в котором объявите, что я не люблю и не допускаю подобных выходок. Прежде всего дисциплина! Ну-с, еще что можете вы сообщить мне, граф?

— Сегодня, ваше величество, к нам в лагерь доставили какого-то дворянина вместе с его камердинером. Эти господа хотели во что бы то ни стало переехать мост через Эльбу, а когда стража помешала им сделать это, они пытались подкупить ее. Разумеется, подозрительных личностей немедленно арестовали и привели ко мне. Дворянин произвел на меня отличное впечатление, сразу было видно, что он привык вращаться в лучшем обществе. Его бумаги тоже не внушали ни малейших подозрений: судя по ним, это — барон Ямвич, первый секретарь русского посланника при венском дворе. Ямвич не скрывал, что ему необходимо повидать прусского короля. Что мне оставалось делать? Задержать члена посольства дружественной державы? Об этом нечего было и думать! Я собирался любезно извиниться перед задержанным, вернуть ему бумаги и отпустить, когда подполковник фон Биренс, бывший прежде атташе нашего посольства в Петербурге, шепотом заявил мне, что он знаком со всем составом русского посольства в Вене, но там никакого барона Ямвича не значится, что вообще этот тип кажется ему подозрительным: титул, фамилия и лицо — все не русское. Биренс попросил у меня разрешения заговорить с бароном по-русски. И что же оказалось? Ямвич не понял ни звука из вопроса фон Биренса! А ведь Биренс постоянно говорит со знакомыми русскими — их у него немало — на их родном языке! Тут уж я решил арестовать его и отправить бумаги в Нейфельд. Пусть генерал-аудитор исследует их, наведет справки, и тогда увидим.

— Я тоже не слыхал, чтобы в русском посольстве был какой-то барон Ямвич, — сказал Иосиф, — а ведь я знаю весь состав посольства! К тому же этот субъект именуется первым секретарем! Нет, это — очень подозрительная личность. Где вы держите его?

— В местечке Шурц. Там расквартированы гусары, и я поручил охрану Ямвича майору Эстангу.

— Ну, что же, подождем, что скажет проверка бумаг! А теперь, граф, позаботьтесь, чтобы мне было где переночевать. Завтра с утра я хочу осмотреть позиции неприятеля.

— Ваше величество, я в величайшем затруднении: во всем Шурце не найдется квартиры, достаточно удобной для ночлега вашего величества!

— Я и не собираюсь ночевать в Шурце. Разве здесь, в лагерях, где спит такая масса народа, не найдется местечка еще для одного? Ведь я не требую больших удобств, чем те, которыми пользуется простой солдат! Поверьте, лица моей свиты доставят вам несравненно больше хлопот, чем я. Однако вы не очень-то потворствуйте им, разве вот Ласси постарайтесь устроить получше, потому что он не совсем здоров!

— Я искренне признателен за заботу вашего величества, — произнес маршал, — но теперь я чувствую себя гораздо лучше…

— Ну-ну, милый Ласси, нечего извиняться!.. Дело житейское!

Не прошло и получаса, как император уже лежал на полу в генеральской палатке. Постелью ему служил тощий соломенный матрац, подушкой — свернутый серый плащ. Левенвальд сам не был изнеженным солдатом. В походе он не допускал ни малейшей роскоши, и его постель тоже состояла из тонкого соломенного матраца. Но у него было одеяло из лосиной шкуры, и он поспешил предложить его императору. Однако Иосиф приказал отдать это одеяло Ласси, «который, вероятно, крайне плохо чувствует себя в такой скромной обстановке».

Пример императора подействовал — его свита легла, где и как пришлось, без претензий.

Сам Левенвальд не лег. Он поставил стул около палатки штаба, где Ласси занимался подготовкой приказов по армии, и пустился в разговоры о войне с обступившими его офицерами. Через некоторое время к ним присоединился также и Ласси, который по тону разговора понял, что офицеры недовольны выжидательной тактикой и рвутся в бой, маршал хотел воздействовать на них и охладить их излишний, опасный пыл.

Но не успел он сказать и несколько фраз, как внимание всех присутствующих отвлек топот копыт, свидетельствовавший, что кто-то изо всей мочи несется к лагерю. Действительно, вскоре к палатке главного штаба подскакал адъютант майора Эстанга с вахмистром и рядовым гусаром. Адъютант и вахмистр соскочили с коней и подошли к группе офицеров.

— Имею честь доложить, — отрапортовал Левенвальду адъютант, — что арестованный барон Ямвич сбежал со своим камердинером вместе с унтер-офицером Вахтлером и рядовым гусаром. Последние двое захватили с собой лошадей.

— И их не преследовали? — гневно спросил Левенвальд.

— Бегство было обнаружено только при смене часовых у палатки арестованных. Удалось узнать, что беглецы часа два тому назад направились к Семоницу. Майор Эстанг, как известно из его рапорта, не встающий с кровати, посоветовал своему заместителю, капитану Брауну, сначала навести справки и принять все меры к розыску, а потом уже донести о случившемся. Розыски ни к чему не привели. Мы узнали, что солдаты-предатели у Эльбы отдали своих лошадей обоим штатским, а сами вплавь перебрались на тот берег. Штатские поскакали дальше. Очевидно, они не умеют плавать, а перебраться на лошадях они тоже не решились, так как в этом месте течение Эльбы стеснено и стремительно. Байрейтцы стреляли по плывшим на неприятельскую сторону гусарам, но не попали. Из дальнейших расспросов удалось узнать, что штатские перебрались через Эльбу около Мюлервизе, где довольно мелко и имеется удобный брод, при этом один из них потерял шляпу, подобранную байрейтцами и представленную по начальству.

— Войдем в палатку, — сказал Ласси Левенвальду, — а вы, господа, извольте оставаться здесь и последить, чтобы нас не подслушали и не помешали.

В палатке Ласси передал Левенвальду содержание письма, найденного за подкладкой шляпы бежавшего Ямвича, и предположение императора, что этот Ямвич на самом деле — простой шпион, овладевший секретными планами австрийского военного совета и собирающийся продать их неприятелю. Если последнее предположение справедливо, то вполне понятно, какой опасностью грозило Австрии это предательство. Ознакомление неприятеля с планом похода равносильно поражению австрийских войск. И кто же виноват в этом? Только он, граф Левенвальд! Если Ямвичу удалось бежать, значит, не все меры были приняты…

— Господин маршал, — бледнея от оскорбленного самолюбия, ответил Левенвальд, — я с удивлением вижу, что бегство шпиона вменяется в вину мне, хотя я сделал все, что мог. Я не виноват, что майор Эстанг, которому было приказано принять все меры, не отнесся к этому приказанию с достаточной серьезностью.

— Э, полно, граф! — ответил ему Ласси. — Если портной испортил ваш мундир, то вы не станете выслушивать его извинения, что виноват не он, а его подмастерье, неудачно скроивший сукно. Вы скажете ему, что заказывали мундир не подмастерью, а ему самому, и что дело его, портного, выбирать себе добросовестных помощников. То же самое могу ответить и я на ваше возражение. Разумеется, по существу вы правы — вы не можете быть и в лагере, и в Шурце одновременно. Но неужели вы думаете, что комендантство — просто почетная должность, не налагающая никакой ответственности? Граф, вы удивляете меня! Разве Цезарь лично поражал неприятеля? Ведь это делали его солдаты! Но слава все-таки Цезарю! Почему? Потому, что он умел выбирать подчиненных, умел внушать солдатам чувство долга и повиновение. Славу и несчастье вождя составляют его подчиненные.

— Но еще не все потеряно! Надо постараться помешать шпиону отдать бумаги неприятелю!

— «Надо»! Такими благими пожеланиями много не сделаешь, граф! Ведь шпион уже на неприятельской территории!

— Надо найти людей, которые не побоятся перебраться туда и скрутить шпиона, прежде чем он совершит свое подлое дело!

— Но это — опять-таки благое пожелание, граф! Завтра в одиннадцать часов утра свидание уже состоится, а я боюсь, что смельчаков, необходимых для того, чтобы помешать этому, вам удастся найти не скоро.

— Среди моих гренадеров имеются люди, уже доказавшие ум, смелость и ловкость.

Ласси, пожав плечами, произнес:

— В таком случае не будем тратить времени на слова: пусть эти ваши смельчаки на деле докажут, чего они стоят. От души желаю, чтобы вы не ошиблись в них. Это важно не только для государства, но и для вашей карьеры, граф, потому что его величество будет вне себя от того, что к охране столь подозрительного лица отнеслись так легкомысленно и небрежно. Покойной ночи, граф!

Левенвальд кликнул денщика. Это был унтер-офицер гренадерского Марии-Терезии полка.

— Знаешь ты, где теперь ефрейтор Вестмайер? — спросил его генерал.

— Точно так, господин генерал. Он под арестом.

— За что?

— За самовольное нападение на прусские форпосты.

— Сейчас же приведи его ко мне!

VI. Старые знакомые

Занавеска у входа в палатку заколебалась, и вошел денщик.

— Имею честь доложить, что ефрейтор Вестмайер явился!

Впусти его сюда, затем передай моему адъютанту — он там, у палатки, — что я прошу его расставить на расстоянии десяти шагов от палатки цепь дозора. Никого не подпускать, и сам не являйся без зова!

— Слушаю-с, господин генерал!

Денщик ушел, и сейчас же в палатку вошел наш старый знакомый Вестмайер.

— Подойди ближе! — приказал генерал. — Ты сильно провинился, нарушив строгий приказ! Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Господин генерал, я не нарушил приказа. Этот приказ слово в слово гласил: «Ефрейтору Вестмайеру приказывается с патрулем ползком подобраться к форпостам у Вейденбаума, проверить, исполняют ли часовые свой долг, и в случае если обнаружится, что кто-нибудь этого долга не исполняет, то доставить его со всей осторожностью сюда». Я увидал форпосты, часовые которых не исполняли своего долга, потому что в противном случае они не позволили бы застигнуть себя врасплох. Поэтому я и снял их и со всей осторожностью доставил сюда.

— Но ведь дело касалось наших форпостов, а не неприятельских!

— Об этом в приказе не было сказано ни слова!

— Ну-ну! Брось эти увертки! Сам понимаешь, что нарушил строгое распоряжение. Тебе грозило строгое наказание, любезный Вестмайер! Но, принимая во внимание, что ты на лучшем счету и что нарушение приказа было совершено тобою хотя и из ложно понятого, но самого горячего патриотизма, я доложил об этом деле императору, и по моему ходатайству его величество приказал освободить тебя и остальных арестованных по этому делу.

— Почтительнейше благодарю господина генерала за милость!

— Ты всегда пользовался моим расположением. Я произвел тебя в ефрейторы, хотя ты должен был служить всю жизнь простым рядовым. Ну, да в военное время у меня больше полномочий, чем в мирное. Мало того, теперь я хочу дать тебе возможность добиться офицерского чина. Ты удивлен?

— Помилуйте, господин генерал, как же мне не быть удивленным такой милостью!

— Но, разумеется, так, ни с того ни с сего, офицерского чина простому солдату не дадут. Для этого надо совершить выдающееся деяние, требующее ума, храбрости, ловкости. Если ты возьмешься за исполнение моего поручения, то твое счастье сделано.

— Осмелюсь заявить, что я исполню любой ваш приказ со всей точностью и исполнительностью!

— Я не даю никакого приказания, а предлагаю добровольно исполнить одно важное дело, лежащее вне твоих обязанностей. Надо отправиться на неприятельскую территорию и захватить там шпиона. Согласен?

— С удовольствием, господин генерал!

— Тогда я ознакомлю тебя с положением дела.

И Левенвальд рассказал Вестмайеру все, что уже известно читателю, а затем продолжал:

— Итак, вся суть в том, чтобы не дать возможности шпиону передать бумаги. Эти бумаги надо привезти сюда. Шпиона тоже необходимо доставить в лагерь. Лучше живым, но, если это не удастся, то убить его.

— Осмелюсь задать вопрос, — с некоторым смущением спросил Вестмайер, — неужели я один должен отправиться в это опасное предприятие?

— Ну, как ты ни умен и ни хитер, а одному тебе не управиться! Сколько человек тебе нужно?

— Четыре-пять человек…

— Согласен. Выбери себе таких людей, на верность, храбрость и молчаливость которых можно вполне положиться.

— Я могу назвать по именам всех тех, кого я хотел бы взять с собой.

— Назови!

— Рядового Гаусвальда, который арестован вместе со мной за нападение на прусские форпосты.

— Можешь взять его!

— Затем рядового Биндера, занимающегося в походной канцелярии.

— Да ведь его сделали фурьером [фурьер (от фр. fourrier) — военнослужащий унтер-офицерского состава, исполняющий роль ротного или эскадронного квартирьера и снабжающий свое подразделение продовольствием и фу].

— Однако он все еще значится в списках полка и получает оклад и довольствие простого солдата!

— Нет, тебе придется выбрать себе кого-нибудь другого вместо Биндера. Управляющий канцелярией и так жалуется на недостаток годных писцов, а я не хочу вступать в пререкания с ним. К тому же писцы обыкновенно очень болтливы.

— Ручаюсь за Биндера головой, господин генерал!

Левенвальд подумал несколько секунд и сказал:

— Ну, ладно. Если Биндер согласен, то я ничего не имею против. Кто еще?

— Фельдфебель Ниммерфоль будет очень полезен.

— Это все?

— Кроме того, мне необходим рядовой Лахнер.

Левенвальд даже вскочил от гнева.

— Я не только не допущу, чтобы Лахнер принял участие в этом деле, но требую, чтобы ему не было сказано ни слова!

— Господин генерал, — ответил Вестмайер, — все перечисленные мною солдаты составляют дружную компанию. Мы — друзья на жизнь и на смерть, один за всех и все за одного — вот наш девиз. Мы все одно «я», и каждый в отдельности — только часть этого тела…

— Что же такое Лахнер в вашей компании?

— Голова, господин генерал!

— Так у вас скверная голова, и давно пора отсечь ее! Но только это — неправда! Я знаю, что ты там всем заправляешь!

— О, нет, господин генерал, я не голова, а только желудок!

— Однако план спасения Фомы Лахнера придумал ты!

— И желудок тоже бывает изобретательным, когда его подведет!

— Довольно праздных разговоров! Времени мало, а оно идет зря. Мне очень жаль, что я не могу поручить тебе это славное дело, потому что на участие Лахнера я не согласен!

Вестмайер молчал.

— А кроме всего прочего, я подарил бы тебе изрядный сверток новехоньких золотых дукатов! Тогда и без Лахнера, надеюсь, все сошло бы.

— Господин генерал, — флегматично ответил Вестмайер, — благодаря дядюшке у меня больше дукатов, чем я могу истратить.

— Но это немыслимо! Лахнера можно за грош подкупить! Если бы не милость их величеств, так я уже вздернул бы молодчика на перекладину.

— Хотел бы я знать имя негодяя, который оклеветал этого честнейшего и благороднейшего человека! Если Фома и разыгрывал майора, то он делал это из благороднейших побуждений!

— Ты не знаешь истинного положения вещей!

— Но ведь и вы, господин генерал, не знаете его!

— Гренадер! Не забываться! Еще раз спрашиваю: согласен отправиться в эту экспедицию без Лахнера?

— Никак нет, господин генерал!

— Почему? Только говори коротко!

— По двум причинам: первая — исполнение предприятия сулит участникам выгоды, и было бы не по-товарищески обойти лучшего друга, вторая — Лахнер самый ловкий, умный и находчивый из нас, без него у нас ничего не выйдет.

Левенвальд глубоко задумался:

«Что поделаешь! Придется согласиться с этим упрямцем! Это — единственные люди, которые могут благополучно исполнить опасное и щекотливое дело. Да и риск не так уж велик. Одно мне ясно: или во всей компании только Лахнер негодяй, или они все негодяи. В первом случае он не пойдет против товарищей, которые сделали для него так много, во втором — они все останутся там, и тогда пусть у пруссаков будет на пять мерзавцев больше, а у нас на столько же меньше. Да и как знать? Может, Лахнер не так уж и виноват. Ведь позволили же ему продолжать военную службу, несмотря на войну, где всякий подозрительный солдат опаснее целого неприятельского эскадрона. К тому же выходит, что там, наверху, знают истинную подоплеку дела и уверены в порядочности Лахнера!»

— Что же, — сказал наконец граф, — раз ты так уверен в порядочности Лахнера, пусть и он отправляется с тобой. Скажи ему, что в случае удачного возвращения он будет немедля произведен в фельдфебели, да и все вы получите скорое производство вне очереди. Способ исполнения этого дела предоставляю вам. Вельсдорф довольно далеко отсюда, а потому поспешите, чтобы оказаться у Трех крестов до назначенного часа.

— Я надеюсь, что мы перехватим шпиона раньше!

— Очень возможно, потому что ему пришлось ехать в обход, а вы направляетесь прямиком. Но он скачет на хорошей гусарской лошади!

— Мы тоже должны получить лошадей!

— Вы получите все, что найдете нужным для удачного выполнения плана. Я дам вам для ориентировки план неприятельских позиций и занятой им местности. Затем вы получите подробное описание личности шпиона.

— Этого не нужно, господин генерал. Ведь гренадерами, которые задержали шпиона на мосту и которых хотел подкупить Ямвич, были Лахнер и Ниммерфоль!

— Вот как? Это радует меня… Ну а теперь, не теряя времени, ступай и обсуди с приятелями все, что вам предстоит. Жду вас всех вместе в самом скором времени!

— Через несколько минут мы будем у вас!

— Ступай с богом!

Вестмайер поспешно вышел из генеральской палатки.

VII. Идея Лахнера

Вестмайер поспешил к тому месту, где спал Ниммерфоль, и принялся расталкивать последнего.

— Да вставай же ты, сурок! — ворчал он.

— Что случилось? Тревога? — взволнованно спросили ближайшие гренадеры.

— Тревога только для одного Ниммерфоля. Ну, скоро ты?

— Что тебе нужно?

— Чтобы ты поскорее оделся и шел со мной.

Ниммерфоль быстро исполнил желание товарища.

— Ну в чем дело? — спросил он, когда они отошли в сторону.

— Отправляйся к Лахнеру и Биндеру и приведи их к костру около маркитантской палатки. Я же отправлюсь за Гаусвальдом. Нам предстоит славное дельце. Некогда теперь… там, у костра, все объясню.

Вестмайер отправился к палатке, где содержались арестованные. Около палатки горел костер и стоял дозор. Увидав, что подходит какой-то мужчина в сером плаще и узнав в нем генерала Левенвальда, Вестмайер остался в тени, наблюдая за происходившим.

«Странное дело! — думал он. — У свирепого графа характер стал мягче воска и слаще сахара! Он сам отправляется освобождать арестованных! Мне кажется, что затеянное им дело чертовски важно самому Левенвальду — наверное, проштрафился и теперь хочет выехать на наших спинах… Согласятся ли товарищи рисковать головой ради нелюбимого командира? Ну да об этом мы умолчим, благо родины выше личных интересов!»

Через минуту из палатки вышло несколько солдат, среди которых был и Гаусвальд. Не выдавая своего присутствия, Вестмайер свистнул особенным образом, подав знак друзьям. Гаусвальд немедля пошел на свист. В нескольких шагах Вестмайер окликнул его.

— Нас отпустили безо всякого! — радостно заговорил Гаусвальд. — Может быть, генерал Левенвальд умер? Иначе я не могу представить такую милость!

— Представь себе, Левенвальд ходатайствовал перед императором за нас!

— В самом деле?

— А разве ты не видал его самого?

— Где?

— Да ведь это он приходил сейчас, чтобы освободить вас из-под ареста.

— Ты шутишь.

— Честное слово, не шучу!

— Что же это все значит?

— О, многое! Пойдем, расскажу!

— Должно быть, и впрямь случилось что-нибудь невероятное! — воскликнул Гаусвальд. — Ты так взволнован!

Вестмайер привел товарища к костру, разложенному около маркитанта. Обыкновенно, вплоть до закрытия барака, этот костер служил чем-то вроде клуба, но теперь возле костра фактически никого не было, только невдалеке лежал какой-то мертвецки пьяный солдат, да в бараке спала крошечная собачонка и на лавке дремал какой-то пухленький парень.

— Гм! Это мне не нравится! — буркнул Вестмайер. — Два лишних свидетеля! От пьяного мы избавимся легко, стоит только перетащить его подальше. А вот этот юноша… Обратил ты внимание, Теодор, что он держит себя как-то странно и уходит при нашем приближении? Он мне кого-то напоминает, но кого — мне не удается вспомнить, потому что мальчишка вечно отворачивает лицо. А не сыграть ли на этом? Попробуем! — Тибурций встал и громко пробасил: — Ага! Вот, кажется, спит тот самый солдат, который вечно прячется от меня! Отличный случай поближе с ним познакомиться!

Звук голоса заставил юношу вздрогнуть и привскочить. Увидав, что Тибурций направляется к бараку, он изо всех сил кинулся бежать и скрылся во тьме.

— Отлично! — расхохотался Вестмайер. — Теперь за пьяного!

Он и Гаусвальд взяли охмелвшего солдата за руки и за ноги, отнесли его подальше в сторону.

— Теперь еще одно дело, — сказал Гаусвальд. — Огонь в костре потухает, а дров нигде не видать. Как быть?

— О, нашему горю легко помочь! — ответил Вестмайер, после чего флегматично направился к бараку, взял скамейку, на которой только что дремал юноша, разбил ее о землю и кинул в огонь обломки. Пламя весело вспыхнуло — на несколько минут товарищи были обеспечены светом.

— Тибурций, как тебе не стыдно? — с негодованием воскликнул Гаусвальд.

— Э, полно, брат! Если идешь к великому, то не стоит заботиться о малом!

В этот момент к костру подошли Ниммерфоль, Лахнер и Биндер.

— Ну, вот мы снова вместе! — весело произнес Вестмайер. — Ликуйте, друзья, нам повезло! Сядьте вокруг костра и повесьте свои уши на гвоздь внимания!

Вестмайер сообщил товарищам о сущности того дела, за которое им предстояло взяться.

— Однако! — сказал Лахнер. — Можно подумать, что Левенвальд не может забыть, что я выскользнул из петли, и задумал теперь сунуть меня в нее несколько более утонченным способом!

— Дражайший Фома! Сначала Левенвальд не хотел и слышать о твоем участии!

— Это, конечно, шутка, — сказал Биндер, но мыслимое ли дело кидаться очертя голову в опасное предприятие! О наградах очень любят говорить перед исполнением, но после иногда бывают совершенно неожиданные награды. К примеру, сам Фома может рассказать кое-что из своей практики. Наверное, ему тоже сулили всяческие блага, когда напяливали на него майорский мундир, а потом еле удалось отстоять его от виселицы!

— Но если бы мне снова предложили сделать то, что я уже сделал, я не колеблясь опять пошел бы на заведомую опасность, — задумчиво сказал Лахнер. — Нечего думать о награде, когда стремишься к благу родины! Нет, не о вероятности получения награды должны мы думать теперь, братцы, а о том, кому мы оказываем услугу: родине или Левенвальду. За первую я охотно сложу голову, за второго — и волоска с головы не дам!

— Не скрою, — сказал Вестмайер, — Левенвальду очень нужно это дело, потому что шпион убежал по недосмотру его подчиненных, и этого никогда не простят ему. Но не простят ему этого, потому что сообщение наших планов неприятелю равносильно, как сказал Левенвальд, нашему поражению.

— Иначе говоря, — сказал Гаусвальд, — хотя Левенвальд и заинтересован в этом деле, но услуги от нас требуют интересы родины. В таком случае я подаю голос за принятие поручения.

Все, кроме Биндера, согласились с ним. Но, видя, что большинство высказалось за участие в поручении, Биндер не пошел против товарищей.

Тогда приступили к обсуждению способов исполнения задуманного.

Вестмайер предложил переодеться прусскими гусарами и в таком виде пробраться через неприятельские аванпосты до назначенного места свидания, там скрутить шпиона и полным карьером доставить в лагерь.

Все, кроме Лахнера, одобрили этот план.

— Нет, друзья, — сказал Лахнер, — вы соглашаетесь с планом Тибурция не подумав, а он вовсе не так легко исполним. Ведь только в сказках и романах можно проделать такие вещи, а в действительной жизни неминуемо наталкиваешься на препятствия. Во-первых, мы — пехотинцы и не умеем по-военному ездить верхом, так что любой кавалерист сейчас же распознает в нас переодетых пехотинцев. Затем мы должны позаботиться о тщательном обмундировании по всей форме, а где мы сейчас достанем гусарские мундиры? В нашем распоряжении слишком мало времени. Далее, часовые форпостов увидят нас подъезжающими с неприятельской стороны. Пруссаки удивятся, откуда мы взялись, а, как правило, удивление ведет к недоверию и лишним расспросам. Вот сколько недостатков в проекте Вестмайера. А главное, как же мы верхом сможем незаметно провезти связанного шпиона через прусские форпосты? Нет, одним молодечеством тут не возьмешь!

— Да я и не утверждаю, что мой план так уж хорош, — отозвался Вестмайер, — я предложил то, что пришло мне в голову. У тебя есть что-нибудь получше? Так выкладывай!

— Мне, кажется, пришла на ум более удачная мысль. Мнимый барон Ямвич скрылся, оставив карету, лошадей и всю поклажу. Так вот, один из нас переоденется в платье барона Ямвича, другие — в одежду его кучера, камердинера, егеря, раздобудем документы и в качестве барона Ямвича и его прислуги отправимся на условленное свидание!

— Великолепно! Лучше не придумаешь! — И говоря это, экспансивный племянник придворного садовника кинулся целовать Лахнера.

— Не торжествуй преждевременно, — остановил его Фома. — Как ни привлекательно выглядит на первый взгляд мой план, а от нас потребуется много ловкости, чтобы его осуществить и не погибнуть. Наше переодевание может быть обнаружено…

— Лахнер! — воскликнул Ниммерфоль. — Ты, кажется, и сам не понимаешь, как удачен твой план! Подумай, ведь для пруссаков не секрет, что Ямвич — просто шпион, что его на самом деле зовут иначе, а как — этого шпион не скажет, постарается скрыть следы. Кто этот Ямвич — генерал или гренадер, канцелярист или канцлер, пруссаки не знают. Таким образом, все неправдоподобное в нашем маскараде покажется правдоподобным!

— Ну и не стоит больше толочь воду в ступе! Пошли к Левенвальду! — сказал Тибурций, увлекая за собой друзей к палатке Левенвальда.

Не успели они сделать несколько шагов, как тяжелые тучи, с вечера нависшие над землей, вдруг пролились крупным дождем. Гренадеры бегом продолжали свой путь, то и дело освещаемый блеском молний. Около палатки генерала уже не было цепи часовых, охранявших доступ любопытным. Кому было подслушивать в такой ливень, да и что услышишь?

— Скорее выкладывайте свой план, — крикнул им Левенвальд, — я должен бежать к его величеству, который в эту ужасную погоду спит прямо на земле!

Вестмайер изложил проект Лахнера.

— Согласен, — сказал генерал, а затем присел к столу и, набросав несколько строк на бланке, подал его Вестмайеру. — Отдашь это начальнику штаба полевых жандармов, тебе немедленно выдадут все конфискованные вещи Ямвича. Еще что нужно?

— Для всякого дела нужны деньги, — сказал Биндер.

— У меня достаточно, — отозвался Вестмайер.

— Спрячь свои деньги для себя, — обиженно буркнул Левенвальд, самолюбие которого было явно задето. — Вот пятьдесят дукатов, тратьте их осторожнее, чтобы вас не выдали австрийские деньги. Теперь все?

— Нет, господин генерал, — сказал Лахнер, — нам необходим ваш приказ, уполномочивающий нас покинуть лагерь для исполнения важного поручения.

— Это не нужно, — сказал граф, не глядя на Лахнера.

— Позволю себе почтительнейше заметить, что это необходимо. Я помню человека, которого чуть не казнили как изменника и дезертира только потому, что он был слишком доверчив!

— Хорошо, я дам такой приказ, но прошу пользоваться им только в самых крайних случаях. Ну-с, — сказал он, написав требуемое, — надеюсь, теперь все?

— К сожалению, нет, — ответил Лахнер таким холодным тоном, который ясно показывал, что гренадер имел против генерала не меньший зуб, чем тот против него. — Нам необходимы путевые документы. Прошу вас выдать нам удостоверение, что бумаги русского секретаря удержаны главным штабом по таким-то и таким-то причинам.

— Кажется, я могу вручить вам подлинные документы, — сказал Левенвальд, взяв со стола запечатанный пакет, только что доставленный курьером из Нейфельда.

На адресе пакета стояла пометка: «Чрезвычайно спешно», в нем были документы барона Ямвича и заключение генерал-аудитора, сообщавшего в крайне сухом тоне, что документы не вызывают сомнений, и комендант берет на себя слишком большую ответственность, задерживая члена посольства дружественной державы. То обстоятельство, что секретарь не говорит по-русски, имеет значение только для русского посланника: посольства не обязаны отчитываться, по каким мотивам и для каких целей берут секретарей-иностранцев.

«Это — великолепно! — подумал Левенвальд. — Даже если предприятие этих молодцов не удастся, император не сможет упрекнуть меня ни в чем. Все равно, получив такую бумагу, я должен был бы немедленно отпустить арестованного!»

Гренадеры получили документы барона Ямвича и ушли.

VIII. Старые счеты

В пять часов утра изящная карета барона Ямвича уже неслась через Шурц, направляясь к Эльбе. Мост около этого местечка был недавно сожжен пруссаками, и кучеру пришлось искать брод, указанный местными жителями. Этот брод был не из удобных — с обоих берегов нависали к реке скалы, которые было очень трудно объезжать, да и по пути было разбросано немало крупных камней. Водовороты, видневшиеся справа и слева, явственно указывали, что рядом с отмелью находятся глубокие ямы, так что достаточно одного неверного движения, чтобы без следа исчезнуть в пучине вод.

Кучером кареты был Вестмайер. Еще во времена студенчества ему приходилось иметь много дела с лошадьми, потому что в те времена у его дяди было большое имение возле Инцерсдорфа. Лошади, впряженные в карету, были отлично выезжены и повиновались малейшему движению вожжей. Нельзя сказать, чтобы они очень охотно вошли в воду, но все-таки вошли и медленно, осторожно подвигались вперед.

Рядом с Вестмайером сидел Биндер, не без смущения поглядывавший на быстрое течение реки. Эльба имела действительно очень грозный вид: ливень, разразившийся ночью в этой гористой местности, сразу увеличил массу воды, и река вздулась от паводка.

— Слушай-ка, Вестмайер, — сказал наконец бывший кандидат богословских наук, — ты кончишь тем, что наедешь колесом на подводный камень и опрокинешь карету… Господи, да ты понятия не имеешь, как править лошадьми! Стоит только посмотреть, как опасливо идут лошади: они сразу чувствуют, что ими управляет неопытная рука!

— Замолчи, Биндер, мне некогда слушать твою болтовню. Переправа требует от меня повышенного внимания!

— Да ты скажи только, что будет, если мы попадем в глубокое место?

— Ввиду того что мы не умеем «ходить по воде, аки посуху», нам придется добираться до берега вплавь!

— Да я не умею плавать!

— В таком случае тебе придется держаться за меня, а я уж непременно доставлю тебя в целости!

Лахнер и Ниммерфоль тоже не без опасений поглядывали из окна кареты на быстрое течение.

— Вода сильно поднялась, — сказал Ниммерфоль, — боюсь, нам не удастся благополучно проехать!

— Ну, до прусских аванпостов уже совсем недалеко. Мы всегда сможем добраться до берега вплавь, а если карета и останется в воде, так это нам не помешает!

На запятках кареты важно восседал Гаусвальд с коротенькой трубочкой во рту. Казалось, что сегодня он перенял у Вестмайера всю его флегматичность, тогда как сам Вестмайер, наоборот, проявлял всем своим видом совершенно несвойственную ему энергию. Лошади тревожили его: он настолько был знаком с их нравом, что понимал их волнение, лошади явно чувствовали опасность…

Вдруг они остановились. Вода уже доходила им до живота, и течение в этом месте было настолько сильно, что начало приподнимать правый бок кареты, грозя опрокинуть ее.

— Подайтесь вправо! — крикнул Вестмайер Лахнеру и Ниммерфолю, энергично хлестнув лошадей.

Благодаря тому что Ниммерфоль и Лахнер навалились на правый бок, карета выровнялась, и вовремя подхлестнутые кони быстро вынесли ее из опасного места. Через несколько минут друзья благополучно выехали на берег.

Не проехали они и ста шагов от берега, как к ним карьером направился небольшой кавалерийский отряд.

— Прусские гусары, — сказал Лахнер, — красивые парни и отвратительные ездоки. Это просто неудачная копия с наших венгерских гусар.

Вестмайер продолжал ехать рысью.

— Стой! — загремел гусарский унтер-офицер, загораживая дорогу. — Кто едет?

— Где? — с глуповатым видом спросил Вестмайер, в совершенстве подражая грубому мужицкому говору.

— В карете, дубина!

— Нет, уж это вы оставьте, господин солдат! В карете не дубина, а мой господин собственной персоной!

— А кто твой господин?

— Да как будто мужчина, господин солдат, а там — кто его знает.

Унтер грозно нахмурился; заметив это, Биндер, одетый в изящное штатское платье, привстал на козлах и ответил:

— Первый секретарь русского посольства в Вене, барон Ямвич.

— Куда он едет?

— К его величеству прусскому королю в Вельсдорф.

Унтер подскакал к окну кареты, заглянул внутрь, почтительно откозырял гостю своего короля и приказал кучеру ехать дальше.

— Гусары скачут за нами, — оглянувшись, сказал Биндер.

— Ну это еще ничего, — спокойно ответил Вестмайер, — в данный момент они представляют собою просто почетный эскорт. А вот когда они будут с выстрелами догонять нас, а мы должны будем от них удирать, вот тогда и начнется потеха!

Перебрасываясь шутками, друзья продолжали ехать вперед. Их еще раз остановили, но, взглянув на бумаги, почтительно пропустили без всяких проволочек. Наши путешественники не без опасности перебрались через кряжистый отрог по узенькой дороге и потом мирно поехали долиной.

Но тряский путь по горной дороге не прошел даром для кареты, она вдруг со скрипом наклонилась вбок, и гренадерам, поспешно соскочившим для осмотра повреждения на землю, не трудно было убедиться, что из рессоры выскочили два болта.

— Гм! — сказал Вестмайер, с досадой оглядываясь по сторонам. — Если продолжать ехать в таком виде, то кареты не хватит и до Трех крестов, а если отправиться пешком, то мы опоздаем к назначенному часу. Что же делать?

В этот момент навстречу им показалась крестьянская телега. Крестьянин, сопровождавший последнюю, сообщил нашим героям, что совсем близко отсюда село с трактиром и кузницей; если свернуть влево по этой вот дороге, то через десять минут они будут уже там.

Гренадеры немедля с радостью воспользовались данным им указанием и вскоре уже подъезжали к кузнице, откуда весело доносилось звонкое постукивание молоточков и молотов.

Кузнец успокоил путешественников, сказав, что у него имеются такие точно болты, и в какие-нибудь десять минут поломка будет исправлена; что же касается Трех крестов, то это место отсюда всего в получасе езды, так что они еще успеют прибыть туда вовремя.

Гренадеры прошли в домик кузнеца; его жена задала лошадям корма и сбегала в трактир за вином и закуской. В ожидании, пока карета будет исправлена, гренадеры сели за накрытый чистенькой скатертью столик, чтобы подкрепиться.

— Однако, — сказал Ниммерфоль, сидевший лицом к окну, — какие у вас тут проживают важные господа!

— Да, — ответила молодая женщина, выглянув в окно, — это наш помещик, дама, которая идет рядом с ним — его родственница, а молодой кавалер — ее жених, барон Люцельштейн.

— Люцельштейн? — удивленно переспросил Лахнер. — Неужели это тот самый? Опять, вероятно, подцепил себе богатую невесту!

Он подошел к окну, но в тот же момент отскочил и спрятался за занавеску; прямо перед окном проходила Эмилия фон Витхан, которая, улыбаясь, слушала Люцельштейна, горячо убеждавшего ее в чем-то.

— Ну разве это не прелестная парочка? — спросила хозяйка.

— Дама мне нравится, — сказал Ниммерфоль, — а барон — нет! Уж очень он какой-то прилизанный, чистенький — точно кукла, а не человек.

— Это в вас, верно, зависть говорит! — поддразнила его жена кузнеца.

— Как я могу завидовать тому, чего не знаю? — возразил Ниммерфоль. — Ведь неизвестно еще, почему она выходит за него замуж.

— Только по страстной любви, это уж я точно знаю, — ответила молодая женщина.

— Готово! — заявил кузнец, появляясь в дверях.

— Едем, — коротко сказал Лахнер. — Вот получите. Он дал кузнецу золотой дукат, тот передал его жене.

Желая дать сдачу, она нагнулась к кровати и достала оттуда небольшой сундучок. Выдвигая его, она задела за спрятанные под кроватью сабли, и те со звоном высунулись из-под спущенного одеяла.

— Э! Что это у вас? — спросил Лахнер.

Кузнец потупился, его жена бросила на говорившего угрюмый, недружелюбный взгляд: они и без того волновались за участь этого случайно доставшегося им оружия; бросить было жалко, а хранить опасно, так как пруссаки вечно шныряли вокруг и строго наказывали жителей, у которых находили спрятанное оружие. Ведь эта занятая прусскими войсками местность представляла собой австрийскую территорию, и неприятель стремился обезопасить себя от возможности партизанских выступлений местных жителей.

Лахнер заметил смущение кузнеца и его жены, он понял причину их недовольства и успокоительно сказал:

— Полноте, добрые люди, мы не пруссаки и не имеем с ними ничего общего. Я не собираюсь допрашивать вас, искать чего-нибудь запрещенного. Просто я увидел оружие, которое могло бы нам пригодиться. Вам оно, кажется, мешает, так не продадите ли вы эти сабли нам?

Кузнец просиял:

— С удовольствием продам, любезный господин, — ответил он. — У меня только всего и есть что две знатные сабли да славное ружьецо. Я — слишком небогатый человек, чтобы бросить их, а попасться с ними пруссакам радости мало.

Торг быстро состоялся, и гренадеры отправились к карете.

— Что это ты опять стал словно в воду опущенный? — спросил Лахнера Ниммерфоль, с удивлением заметивший, как уныло поник головой Фома.

— Ты знаешь, кто та дама, которая шла с Люцельштейном? — спросил Лахнер, хватая друга за руку. — Это Эмилия Витхан!

— Вот как? Жалко, что нам приходится так спешить, а то мы заехали бы к ней, и она, наверное, приняла бы нас на славу!

— Сомневаюсь, — глухо отозвался Лахнер.

— Да ведь все мы немало сделали для нее!

— Э, милый мой, люди вообще легко забывают добро, а женщины — еще легче! Да и вообще, они готовы забыть все… Вот этот самый Люцельштейн выказал себя по отношению к баронессе презренным негодяем, она порвала с ним, а видишь, теперь они опять вместе… Да это и понятно: они — знатные господа, значит, пара друг другу, ну, а мы — простые солдаты, разве с нами считаются?

Оба сели в карету, остальные гренадеры заняли свои места, и отдохнувшие лошади поскакали галопом.

Кузнец оказался прав. Через полчаса показался Вельсдорф; проехав его, друзья свернули по указанной им Находской дороге. Через пару минут показалась рощица, а в рощице — три креста. Лахнер посмотрел на часы — было без десяти минут одиннадцать.

— Ну, друзья, — сказал он, — теперь, ознакомившись с ситуацией на месте, можно обсудить, что нам делать далее.

— Говори ты, Лахнер, ты ведь у нас — голова всему делу, прусский король находится сейчас в лагере за Вельсдорфом. Сам он на свидание не придет, а пришлет кого-нибудь встретить шпиона на условленном месте: это кажется бесспорным. Теперь наш способ действий будет зависеть от разных обстоятельств, которые мы заранее примем во внимание. И посланный короля, и наш шпион оба прибудут по Находской дороге. Мы отъедем немного от Трех крестов, спрячем карету в лесу и сами поместимся так, чтобы видеть проезжающих. Если, на наше счастье, шпион приедет первым, то мы подберемся к нему сзади, скрутим и отнесем в карету. Там мы подождем, пока посланный короля не прибудет и не потеряет терпения в напрасном ожидании. После отъезда пруссака мы осторожно вернемся обратно. Если же пруссак приедет первым, и нам почему-либо не удастся перехватить шпиона по дороге, то придется разделиться на две партии, скрутить пруссака, отобрать у него переданные шпионом бумаги и, оставив его лежать связанным в лесу, вернуться со связанным шпионом домой. Разумеется, первый вариант гораздо легче для исполнения, но придется действовать сообразно с обстоятельствами!

Не успели гренадеры укрыть карету чуть поодаль от Трех крестов, а сами спрятаться в засаду, как лошадиный топот возвестил о приближении какого-то экипажа. Действительно, мимо них проехало открытое ландо, в котором сидели два господина в прусских мундирах с камергерским ключом.

Едва кинув взгляд на проезжавших, Лахнер сейчас же изменил свой план. Он подполз к лежавшим в кустах цепью друзьям и шепотом приказал им следовать за собой.

— Что ты придумал? — спросил Вестмайер.

— Сейчас же в карету, завернуть лесом и подъехать к Трем крестам!

— Но это надо еще обсудить!

— Некогда обсуждать, иначе будет поздно. Один из этих камергеров — барон Ридезель, мой злейший враг. У нас должна была произойти дуэль, которой помешали. Теперь я напомню ему об этом, и дуэль состоится!

— Да ты с ума сошел! Сводить личные счеты в такой момент?..

— Молчи, пожалуйста, Биндер! Убив его — а я наверняка убью его, — я устраню Ридезеля, потому что это, скорее всего, и есть уполномоченный прусского короля. Ридезеля увезут, а мы займем его место и встретим шпиона под видом пруссаков…

— Шпион узнает свою карету, свою ливрею…

— Мы отпряжем лошадей и явимся к месту свидания верхом. У меня не шпионское платье — ведь оно оказалось слишком тесным и коротковатым для меня, а Ниммерфоль, который будет со мной, не обратит на себя внимания. Да и не успеет он заподозрить что-либо, как будет схвачен. Ну же, живее, черт побери! Ведь сколько времени зря потеряно!

Они быстро сели в карету, лесом выехали на дорогу и подъехали к Трем крестам.

Увидев подъезжавшую карету, Ридезель со своим спутником направился навстречу и знаком руки остановил проезжавших.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он кучера, — не находится ли здесь барон Ямвич?

— Чего ты остановился, негодяй? — крикнул Лахнер из кареты на кучера.

— Простите, сударь, — сказал Ридезель, подходя к дверце кареты, — не вы ли барон Ямвич? Если да, то я — тот самый Р., который уполномочен переговорить с вами.

Лахнер вышел из кареты и, презрительно окидывая Ридезеля с ног до головы, высокомерно сказал:

— В силу какого несчастного случая мне приходится снова видеть эту мерзкую рожу?

Ридезель побледнел от оскорбления и удивления, его спутник недоуменно уставился на говорившего.

— Кто это, пьяный или сумасшедший? — крикнул Ридезель.

— Я настолько же трезв и здравомыслящ, насколько вы бесчестны и трусливы! — холодно ответил Лахнер.

Ридезель стиснул зубы и схватился за эфес шпаги. Его спутник сделал шаг вперед.

— Здесь очевидное недоразумение, — сказал он. — Ведь вы — барон Ямвич, не правда ли?

— Я тот, который под именем барона Ямвича имел дело к прусскому правительству, — ответил Лахнер. — Но я никак не думал, что под буквой «Р» кроется негодяй, с которым я отказываюсь иметь какое-либо дело.

Ридезель снова сделал движение, его спутник с умоляющим видом остановил его и снова обратился к Лахнеру:

— Позвольте назвать себя: я — граф Сен-Жюльен. Так вот, барон, я все-таки думаю, что тут какое-то недоразумение. Барон Ридезель, видимо, не знает вас.

— Конечно, не знаю! — откликнулся тот.

— А следовательно, ваши оскорбления совершенно непонятны, — продолжал Сен-Жюльен. — Я не стал бы говорить об этом, если бы дело не шло о важном для обоих правительств вопросе…

— Граф, если кто введен в заблуждение, так именно вы, — произнес Лахнер. — Барон Ридезель отлично знает меня, но притворяется незнающим, так как боится возмездия, давно обещанного ему мной. Около полугода назад этот господин позволил себе оскорбить достойную женщину, за что и был проучен мною при всем обществе. Была назначена дуэль, от которой он скрылся за границу!

— Барон Кауниц! — в бешенстве крикнул Ридезель. — А, теперь я узнаю тебя! Но ты лжешь, негодяй! Не я скрылся за границу, а меня услали с депешами!

— И вы предпочли остаться в Пруссии, не закончив счетов чести? — удивленно спросил граф.

— Дядя написал мне, что барон Кауниц оказался самозванцем, что это — простой солдат, приговоренный за обман к смертной казни! Я не мог драться с простым солдатом!

— Какая чушь! — холодно отозвался Лахнер. — И вы могли поверить ему? Вашим дядюшкой руководило желание сохранить вашу жизнь, потому что я слишком известен как мастер шпаги, а вы обрадовались и отсиделись за границей! Трус!

— Хорошо! — крикнул Ридезель. — Я докажу тебе, кто трус! В позицию!

Граф Сен-Жюльен попытался было как-нибудь уладить ссору, но Ридезель резко оборвал его, сказав, что лучше всего не тратить попусту времени, а взяться за дело, и предложил графу стать его секундантом.

— Но у нас даже нет врача! — с отчаянием произнес Сен-Жюльен.

— Не беспокойтесь, граф, — холодно отозвался Лахнер. — В моих дуэлях врач не требуется: он бессилен в излечении наносимых мною ран!

Противники встали в позицию, секунданты, граф и Ниммерфоль, разместились около них. Проверив правильность положения и соблюдения всех условий, секунданты дали знак, и начался ожесточенный бой.

Ридезель повел поединок как опытный бретер. Он считался одним из лучших фехтовальщиков того времени, в совершенстве изучившим все приемы и финты [финт (от ит. finta — притворство) — в фехтовании (и вообще в спорте) обманное движение]. Сначала он хотел испытать силы и способности противника, а потому, не переходя в открытое нападение, быстро завертел шпагой, которая в его руках, благодаря быстроте движений, казалась каким-то металлическим щитом. Шпага описывала в воздухе всякие замысловатые фигуры и вдруг с молниеносной быстротой обрушилась на гренадера.

Лахнер был недурным фехтовальщиком, но ему было далеко до Ридезеля в смысле виртуозных движений. Зато у него были немалые преимущества. Лахнер был гораздо сильнее физически и умел в любую минуту сохранять полное хладнокровие, тогда как Ридезеля душило бешенство, и по временам кровавый туман застилал ему глаза. Кроме того, немалую пользу принесли Лахнеру наставления его первого учителя, старика Манцони, который не раз говаривал: «Нет такого фехтовальщика, который мог бы знать все финты, а потому умел бы парировать их. У каждого мастера имеются свои приемы, и очень часто финты изобретаются прямо во время боя. Поэтому не стоит тратить время на их изучение — все равно, всего не изучишь и на этом попадешься. В фехтовании следует помнить одно: в человеческом теле имеется несколько пунктов безусловно смертельных, несколько — опасных и много только более или менее болезненных. Когда стоишь против противника, любящего прибегать к финтам, не задумывайся, чего он хочет, помни о том, что ты не хочешь допустить. Противник делает вид, будто хочет поразить тебя в пункт только болезненный, не парируй этого финта, потому что можешь открыть пункт опасный или смертельный. В приемах трать как можно меньше сил: первая половина боя идет на ловкости, вторая — на физической силе и выносливости. Стой твердо на своей позиции, не делай лишних движений, не давай запугать или ослепить тебя, старайся время от времени неопасно кольнуть противника, это раздражает и лишает его хладнокровия».

Лахнер всю жизнь придерживался этого правила. Кое-что он прибавил и от себя: во время боя он старался слиться с личностью противника и таким образом предугадать, что именно должен сделать враг.

Поэтому, когда Ридезель завертел перед ним шпагой в «мулине» [мулине (фр. moulinet — вертушка, маленькая мельница) — фехтовальный прием, вращательное движение кистью руки, а также движение оружия вокруг себя], Лахнер сразу понял, что противник перейдет вот-вот в атаку. И действительно, когда шпага Ридезеля направилась в правую сторону груди Лахнера, последний сосредоточил свое внимание на защите сердца. Он был прав: молниеносным движением Ридезель перевел шпагу с правой на левую сторону, но с бешеным криком отдернул руку, уколотый шпагой Лахнера.

Ридезель несколько раз повторял стремительные атаки, но Лахнер по-прежнему спокойно и хладнокровно держался своей тактики, не давая ввести себя в заблуждение.

Пять минут продолжался бой, у Ридезеля еще ни разу не бывало столь продолжительного поединка. Он начинал задыхаться от ярости и усталости. Заметив это, Лахнер перешел в нападение.

До сих пор он не отступил ни на пядь от занятой позиции. Но Ридезелю пришлось с первого же момента контратаки начать отступать. Лахнер нападал без всякой стремительности, без ложных финтов, методически, спокойно, твердо. Его удары отличались страшной силой — несколько раз Ридезель чуть-чуть не выпустил шпагу из своей руки.

Неизвестно, как долго продолжался бы поединок, если бы в дело не вмешался несчастный случай: во время сильного выпада шпага Лахнера с такой силой столкнулась со шпагой противника, что со звоном лопнула пополам.

Увидев это, Ридезель опустил шпагу и подался назад, Лахнер подумал, что его противник, как это и следовало сделать, хочет дать ему возможность взять у секунданта другую шпагу. Но на самом деле пруссак подло воспользовался мгновенным отвлечением внимания противника и резким скачком вонзил ему шпагу в грудь.

Лахнер успел несколько податься назад, но не настолько, чтобы избежать удара. Почувствовав, как в грудь вонзается холодная сталь, он не дал противнику времени вытащить ее, упал на колени и с такой силой вонзил Ридезелю обломок шпаги в нижнюю часть живота, что и тот свалился, пораженный насмерть.

Товарищи Лахнера с угрозой набросились на секунданта, осыпая его и Ридезеля бранью и упрекая в подлом, недостойном поведении. Граф — очень мирный и добродушный человек — был окончательно смущен и растерян, но его выручил окрик Лахнера, остановившего товарищей.

— Перестаньте! Ридезель понес заслуженную кару, ведь удар тупым концом гораздо опаснее: ручаюсь, что с этим господином покончено навсегда.

Не успел он окончить фразу, как из его рта хлынула кровь.

Друзья бросились к нему, не зная, за что взяться и что им делать.

— Ни пластыря, ни перевязок, ни воды! — с отчаянием воскликнул Биндер.

— Давайте сюда быстрее носовые платки, — распорядился Ниммерфоль, — и перевяжем ему рану. Сейчас же надо вернуться в деревню!

— Вы с ума сошли! — слабым голосом сказал Лахнер. — А шпион? Вы должны на скорую руку перевязать меня, отнести в карету, спрятать ее в кусты и ждать шпиона!

В этот момент к ним подошел граф Сен-Жюльен, перед тем с помощью кучера отнесший бесчувственного Ридезеля в ландо.

— Господа, — сказал он, — личные счеты закончены, но — увы! — государственное дело ни на шаг не продвинулось вперед. А ведь это важнее всего! Не можете ли вы передать необходимые бумаги мне, раз мой товарищ не в состоянии взять их?

— Скажите, граф, — спросил Лахнер, — вы знаете, как обстоит дело с бумагами?

— Нет, принять бумаги был уполномочен Ридезель. Но…

— Но, граф, раз ваше правительство не сочло вас достойным доверия, то и я не считаю себя вправе вручить вам бумаги!

— Но когда же можно будет…

— Граф, я обо всем напишу вашему правительству. Сен-Жюльену только и оставалось откланяться. Вскоре ландо медленно повезло его и опасно раненого Ридезеля к Вельсдорфу.

Друзья кое-как перевязали Лахнера, внесли в карету и осторожно заехали в чащу. Ниммерфоль встал на страже.

— Какой-то всадник несется во весь опор, — произнес он через минуту, подбегая к спрятанной карете, — насколько я помню, это — камердинер Ямвича, но его самого не видно.

— Откуда скачет камердинер? — спросил Лахнер. — Из Вельсдорфа?

— Нет, по другой дороге, из леса!

— Ниммерфоль, прими камердинера в качестве доверенного Ридезеля, который, как ты ему скажешь, серьезно ранен на дуэли. Если у камердинера имеются бумаги, в чем я сомневаюсь, возьми их, но его самого отпусти: нам важен его господин, и надо узнать, где он и что задержало его. Вообще, веди себя умненько!

Ниммерфоль встал на свой пост и, когда всадник подъехал к нему, спросил:

— Где барон Ямвич?

— С кем имею честь говорить? — ответил тот вопросом на вопрос.

— Я — секретарь камергера барона Ридезеля, того самого господина, который под инициалом Р. уполномочен встретить твоего господина здесь и принять бумаги.

— Увы, моего господина вам придется долго ждать! Он сидит под арестом в Находе!

— Что за чушь! — воскликнул Ниммерфоль. — Ведь в Находе стоит прусский корпус…

— Генерала Мунча, совершенно верно! Но генерал заподозрил барона как австрийского шпиона и арестовал его. Мне удалось ускользнуть, чтобы известить вас об этом. Конечно, Мунчу, который донес о происшедшем прусскому королю, будет приказано немедленно освободить барона, но все-таки пройдет несколько дней, пока это случится.

— А бумаги, которые должен был передать барон королю, тоже арестованы?

— О нет, барон держит их в секретном месте. Да его и не обыскивали…

— Но какого черта понадобилось вам в Находе?

— Мы толком не знали дороги и заблудились. О, у нас вообще было много приключений!

Камердинер рассказал об аресте в Шурце и бегстве с помощью двух гусар. Его рассказ в этой части был настолько правдив, что нельзя было сомневаться в правдивости остальных объяснений.

Ниммерфоль сейчас же решил, что ему делать.

— По некоторым причинам, — сказал он, — о которых я не могу распространиться, все это крайне неприятно. В нашем деле прежде всего необходимо избежать официальной огласки, а она неминуема, поскольку барон Ямвич будет освобожден по специальному приказанию короля. Нет, это совершенно невозможно! Я должен буду помочь ему бежать от генерала Мунча. Но так как это может мне и не удасться, то лучше всего, если твой господин заранее перешлет мне через верного человека — ну хотя бы через тебя — свои бумаги.

— Да как мне добраться до барона? — ответил камердинер. Пропустят ли меня еще раз, вот в чем вопрос! Самое лучшее было бы, если бы барон Ридезель дал мне записку к генералу.

— Барон не может дать такую записку, потому что он только что серьезно ранен на дуэли. Поэтому-то он и поручил мне встретить господина Ямвича… Да, теперь самое важное — вырвать барона из рук Мунча!

— Но мне кажется, что проще всего это сделать через короля Фридриха!

— Я уже говорил тебе, что официально ничего не должно быть известно. Тут имеются такие обстоятельства, которые чертовски усложняют все дело… Где содержат барона?

— На верхнем этаже трактира «Золотое руно» в Находе.

— Где расположен трактир?

— Это — последний дом от заставы у моравской границы. Трактир имеет два входа — в распивочную и в комнаты для приезжающих. Распивочная открыта, а у дверей комнат постоянно стоят два часовых.

— Укреплен ли пруссаками Наход?

— Я не видал там никаких укреплений.

— Где нам удобнее всего будет остановиться в Находе?

— Недалеко от «Золотого руна» имеется трактир «Деревенская роза». Хозяин этого трактира — очень болтливый человек и за деньги пойдет на что угодно.

— Хорошо, сегодня мы увидимся там. Как тебя зовут, кстати?

— Даниил Робат.

— До свидания, мой друг, и постарайся все-таки как-нибудь пробраться к господину Ямвичу.

— Постараюсь, господин секретарь.

Рабат уехал, а Ниммерфоль вернулся к Лахнеру и подробно рассказал ему обо всем.

— Ты вел себя очень умно, — слабеющим голосом сказал Лахнер. — Так вы, друзья, сейчас же отправляйтесь в Наход. А я…

Он впал в забытье.

— Да неужели же мы так и бросим нашего Фому? — взволнованно воскликнул Вестмайер.

— Вот что, ребята, в том селе, где мы чинили карету, находится дом родственника баронессы фон Витхан. Поедем туда! Не может же она отказаться принять умирающего, который когда-то сделал ей величайшее благодеяние! Живо на места, братцы!

Вестмайер погнал лошадей как можно быстрее, и спустя полчаса карета остановилась при въезде в деревню, где жила баронесса Витхан. Вскоре Ниммерфоль уже звонил у дверей ее дома.

IX. Эмилия Витхан

На звонок Ниммерфоля вышел молодой крестьянский парень и впустил его в просторную прихожую. Там фельдфебеля встретил старый лакей, осведомившийся, что нужно посетителю.

— Мне нужно видеть баронессу фон Витхан по очень важному делу.

— Благоволите сказать свою фамилию.

— Передайте баронессе, что ее хотят видеть от имени Лахнера.

— Слушаюсь.

Лакей ушел, оставив Ниммерфоля вместе с парнем.

В этот момент Ниммерфоль услыхал какие-то голоса. Возбужденный женский голос спорил о чем-то со спокойным, мягким старческим голосом.

— Что это у вас тут происходит? — спросил Ниммерфоль.

— Да ничего особенного, просто она ломается, — с плутовской улыбкой ответил парень. — Все равно ей не отвертеться.

— Но ты мне все-таки не ответил на вопрос.

— Разве нет? Дело идет о подписании свадебного контракта. Баронесса твердит «нет», а старый барон твердит «да». Ну, а известное дело, что захочет старик, то и будет. Да и чего ей ломаться? Не скоро сыщешь такого женишка!

Дверь открылась, на пороге показалась Эмилия. Взволнованно оглядевшись по сторонам, она подскочила затем к Ниммерфолю с вопросом:

— Где Лахнер?

— Простите, баронесса, что я воспользовался этим именем, чтобы повидать вас, — сказал Ниммерфоль. — Я товарищ Лахнера и один из тех, которые вырвали у графини Пигницер известные вам бумаги.

— Значит, я — ваша вечная должница! — воскликнула Эмилия.

— Побеспокоил же я вас по следующему поводу, — продолжал фельдфебель, — Лахнер только что дрался на дуэли и получил опасную рану. Я оставил его при въезде в деревню под присмотром друзей, а сам поспешил к вам.

— Господи боже, — воскликнула Эмилия, — так спешите же скорее к местному врачу!

— У меня здесь карета, баронесса, и я сейчас же сделаю это. Но я хотел сначала просить вас приютить раненого.

— Да, разумеется, не может быть и разговоров об этом! Я еду с вами.

Эмилия, в чем была, бросилась из дома; Ниммерфоль успел только подать ей руку, чтобы посадить в карету.

В этот момент у окна показался старик Радостин, дедушка баронессы, вместе с бароном Люцельштейном.

— Ее похищают! Ее похищают! — истерически закричал Люцельштейн.

Однако, не обращая внимания на этот крик, Ниммерфоль погнал лошадей.

Ярко начищенный медный таз, прибитый у дверей одного из домов, указывал на то, что это квартира доктора. Карета остановилась, Эмилия выскочила из нее и, столкнувшись с самим врачом, крикнула:

— Доктор, бога ради, берите сейчас же все ваши инструменты и едем к опасно раненному.

— Инструменты со мной, я собирался навестить пациента, — отозвался врач.

— Прежде всего вы едете со мной! — не допускающим возражений тоном заявила Эмилия.

Врач пожал плечами и покорно полез в карету; последняя быстро покатила и через две минуты доставила их к ручью, у которого лежал Лахнер.

— Жив еще? — спросил фельдфебель Биндера.

— Боюсь, что он не долго поживет, — ответил Биндер. — Наверное, шпага этого мерзавца задела сердце.

Эмилия испуганно вскрикнула.

Врач иронически посмотрел на Биндера и произнес:

— Если бы сердце было затронуто, то больного уже давно не было бы на свете. Ну-с, посмотрим, что тут можно сделать.

Лахнер был без чувств, он стонал и метался в бреду.

— Палачи, — улыбаясь сказал врач, опускаясь на колени около больного и торопливо развязывая повязку. — Рана, по всей видимости, не опасна для жизни, но вы так стянули ему грудь, что ему нечем было дышать. Ведь это ужасная боль.

Он освободил раненого от повязок, тщательно осмотрел рану, промыл ее, заклеил пластырем и наложил сверху влажный платок.

— Что скажете, доктор? — тревожно спросила Эмилия.

— Я не могу сейчас в достаточной степени исследовать рану, потому что она очень болезненна, — ответил врач. — Насколько мне кажется, шпага ударилась в ребро и скользнула вбок. Какие органы задела она при этом боковом движении, сейчас сказать нельзя. Но для жизни больного это не грозит, вопрос идет только о большей или меньшей продолжительности выздоровления. Прежде всего его следует отнести на носилках в такое место, где за ним будут хорошо ухаживать…

— Я помещу его у себя, — заявила Эмилия.

— А носилки можно будет заменить парой плащей, — заявил Вестмайер. — Нас четверо, этот парень тоже поможет.

— Я тоже помогу, — решительно заявила Эмилия.

— Да и я помогу, — сказал врач.

— Ну, так чего же лучше?

На два сложенных плаща набросили свежесорванной травы, осторожно положили на них Лахнера, и все семеро взялись за концы плаща. Впрочем, Вестмайер сейчас же попросил Эмилию оставить плащ и поддерживать Лахнера за голову, что она и исполнила с большим удовольствием.

Навстречу этой процессии вышли старый Радостен и Люцельштейн. Услыхав, что дело касалось раненого, а никакого похищения баронессы не было и в помине, Люцельштейн скорчил гримасу, но старик решительно заявил, что он рад дать приют бедному пострадавшему.

Доставив раненого в дом, Ниммерфоль обратился к Радостину:

— Господин барон, нам необходимо сегодня же добраться до Находа, а наши лошади утомлены. Когда они отдохнут, вы увидите, какие это благородные животные. Так не согласитесь ли вы обменять нам их на более свежих?

Радостен ничего не имел против исполнения этой просьбы и дал разрешение выбрать на конюшне пару лошадей.

Расставаясь, Биндер отвел Эмилию в сторону и сообщил, что Лахнер пострадал на дуэли с Ридезелем, что это случилось во время исполнения им, Лахнером, важного поручения, что Лахнер по-прежнему служит в гренадерах, а потому ему ни в коем случае нельзя попасться в руки пруссаков. Он просил баронессу поберечь больного и сохранить секрет.

— Да хранит вас Бог! — ответила ему Эмилия. — Верьте, что я все сделаю для сохранения жизни и безопасности дорогого больного.

Гренадеры на свежих лошадях поскакали к Находу.

X. Шпион

Наши путешественники сразу отыскали указанную им гостиницу «Деревенская роза» и остановились там. Лошадей увели на конюшню, Гаусвальд и Вестмайер отправились к ним, а Биндер и Ниммерфоль прошли в общий зал. Там было очень много прусских солдат, и наши друзья с трудом приискали себе местечко.

Не успели они выпить по глотку вина, как к ним подошел хозяин и, отозвав Ниммерфоля в сторону, спросил, не ждут ли они кого-либо.

— Да, ждем, — ответил тот.

— А как зовут того, кого вы ждете?

— Даниилом.

— Верно! В таком случае прошу вас пожаловать в приготовленную для вас комнату.

Хозяин отвел их в отдельную комнату и там в осторожных выражениях дал понять, что ему известна цель их прибытия: они — друзья барона, взятого в плен пруссаками, а следовательно, враги пруссаков, он же сам по-прежнему верен австрийской императрице и надеется, что пруссаки скоро уберутся отсюда; поэтому он и рад услужить им.

— Однако молодец этот Даниил, — тихо сказал Ниммерфоль Биндеру, когда хозяин ушел, — он сумел уверить этого болвана, будто его хозяин действует в интересах австрийцев. Даниил и не ожидает, что сам попадет в эту ловушку.

— И не мы будем теми, кто разуверит его… до поры до времени, — подхватил Биндер.

— Кстати, представь себе, что я видел человека, которого давно считал погибшим. Ты, вероятно, помнишь историю гренадера Плацля?

— Это — предшественник Лахнера по исследованию тайны черной кареты?

— Вот-вот! Плацль бесследно исчез вместе с каретой, и мы совершенно потеряли его из виду. Только что, как раз в тот момент, когда к нам внизу подошел трактирщик с вопросом, не ждем ли мы кого, я заметил прусского солдата, как две капли воды похожего на Плацля. Я хотел было окликнуть его, но потом меня взяло сомнение: ну как Плацль попадет к пруссакам?

— Это, вероятно, не он, — сказал Биндер.

— Нет, это он! — воскликнул прусский солдат, распахивая дверь в комнату и бросаясь в объятия Ниммерфоля. — Дорогой мой, как я счастлив, что вновь вижу тебя!

— А все-таки, по-моему, ты не Плацль, — сказал Ниммерфоль. — Тот был одет в белый мундир австрийских гренадеров, а не в мундир прусского фельдфебеля.

— Полно, друг, разве ты не знаешь, какие шутки шутит над нами иногда судьба? Сейчас я служу прусской армии, но не собираюсь до скончания дней оставаться в ней. Ну, а ты? Ты больше не служишь?

— Ты видишь, что я в штатском!

— Что ты здесь делаешь? Где живешь? Почему ты не служишь императрице, если вспыхнула война?

— Я отвечу тебе на все эти вопросы не раньше, чем ты объяснишь мне, почему ты служишь.

— Сейчас мне некогда, но через час я приду к тебе и расскажу все подробно.

— Скажи мне одно: неужели ты поступил к пруссакам по личной склонности и доброй воле?

— Какие глупости ты спрашиваешь. В ожидании, пока я расскажу тебе свою историю, удовольствуйся следующим заявлением: я жду только случая дезертировать и вернуться в австрийскую армию. Я просто не хочу вернуться с пустыми руками, но у меня уже есть кое-что на примете, следует лишь немного выждать…

— Если ты захочешь вернуться на родину, то я могу быть тебе полезным.

— Смотри, Ниммерфоль, сдержи свое слово. Ну, а пока до скорого свидания! — И Плацль скрылся так же быстро и неожиданно, как явился.

— Все такой же чудак, — сказал Ниммерфоль. — Он даже не знает, кто ты такой, а болтает вовсю. Он крайне неосторожен. Однако тсс…с! Кто-то идет.

В комнату вошел Даниил Рабат, переодетый трактирным слугой.

— В этом костюме, которым снабдил меня здешний хозяин, — сказал он, — меня пропустили к барону — я отнес ему жареную курицу — и дали возможность переговорить с ним.

— Хорошо ли вы сделали, что посвятили в вашу тайну хозяина? — сказал Ниммерфоль.

— Очень хорошо, господин секретарь, — ответил Рабат. — Он — пламенный патриот, его сыновья служат в императорской армии, так что он сделает все, чтобы помочь нам, так как считает, что мы действуем в интересах Австрии.

— Ну-с, сообщили вы барону мой план?

— Сообщил. Он просит передать вам свой привет и надежду быть завтра на свободе.

— Вручил он вам бумаги?

— Нет. Барон находит, что для этого нет ни малейших оснований.

— Как нет оснований? А если его обыщут?

— Барон говорит, что ему давно следовало предъявить Мунчу эти бумаги, тогда он не сидел бы под арестом.

— Боже упаси! Король абсолютно не доверяет Мунчу…

— Может ли это быть? Почему?

— Милейший мой, я не могу открывать вам все государственные секреты.

В этот момент в комнату вошел хозяин с подносом, уставленным вином и едой.

— Закусите с нами вместе, — любезно предложил Ниммерфоль Рабату.

— С удовольствием, — ответил Даниил.

Биндер встал и направился к выходу.

— Куда ты? — удивленно окликнул его Ниммерфоль.

— Схожу посмотрю, накормили ли наших слуг, — ответил Биндер и про себя прибавил: — Вот идиот! Ведь платье, одетое на мне, взято из багажа шпиона. А что, если Рабат узнает его?

Биндер спустился вниз в общий зал, поел там вместе с Гаусвальдом и Вестмайером. Вскоре к нему подошел слуга, передавший, что господин секретарь просит их наверх.

Биндер с товарищами направился к Ниммерфолю и, увидев, что он один, принялся здорово отчитывать его за рассеянность.

— Тише, — шепнул вдруг Ниммерфоль, — нас кто-то подслушивает.

Он осторожно подкрался к двери и с силой распахнул ее. Перед ним стояла молоденькая служанка с метлой в руках.

— Что это ты вздумала подслушивать? — грозно окликнул ее фельдфебель.

— Да Боже сохрани, — испуганно затараторила служанка, — да чтобы я… Полноте, добрый господин!..

Она повернулась и убежала.

— Дело явно нечисто, — заметил Вестмайер, — у этой девчонки очень хитрые, лживые глаза: она явно подслушивала нас. Смотрите, ребята, как бы не нажить нам хлопот.

— Ну, мы говорили слишком тихо, да и едва ли она могла что-нибудь понять, — сказал Ниммерфоль. — Но все-таки надо спешить. Вот что, Вестмайер: пойди-ка ты в трактир «Золотое руно» и осмотри местность. Это нам пригодится на будущее. Может быть, тебе придет в голову какая-нибудь хорошая идея.

Вестмайер отправился к трактиру, где содержался шпион. Он обошел домик вокруг, убедился, что вход в номера охраняется двумя глуповатыми на вид прусскими солдатами, и затем прошел в общий зал, бывший тут же рядом.

Он убедился, что общий зал представляет собою небольшую, очень грязную комнату, не имеющую другого выхода, кроме того, который вел наружу. У задней стены была стойка, около стойки в полу виднелся погребной люк. За стойкой сидел толстый, вороватый на вид трактирщик; больше никого в зале не было.

Вестмайер потребовал вина и просидел с полчаса, обдумывая, что тут можно сделать.

— Что у вас так пусто? — спросил он хозяина.

Тот злобно передернул плечами.

— Будет тут пусто, когда посадили арестанта и заперли ход наверх, в чистую половину! Кто придет сюда, когда общий зал у соседа гораздо лучше и чище? Я только и жил верхними кабинетами. Хоть бы поскорее увезли этого проклятого!

«Так, — подумал Вестмайер. — Здесь теперь обыкновенно никого не бывает. Это надо принять к сведению».

Он расплатился и вышел. Подходя к трактиру «Деревенская роза», он натолкнулся на карету, в которой сидели все его приятели. Ниммерфоль взволнованным жестом подозвал Тибурция к себе и зашептал:

— Надо скорее что-нибудь придумать! Я пожаловался хозяину на служанку, и он побил ее. Оказалось, что у Елены — так зовут девчонку — имеется дружок в прусской армии. Она убежала, крикнув, что донесет на хозяина: он дескать замышляет против пруссаков и собирается освободить арестанта. Поэтому нельзя терять ни минуты; надо действовать, силой или хитростью завладеть шпионом и его бумагами и удирать подобру-поздорову. Вестмайер, придумал ты что-нибудь?

Тибурций на мгновение задумался, потом шепотом стал излагать свой план.

— Принято! — одобрительно воскликнул Ниммерфоль. — Вперед!

XI. Положение не из приятных

— Не уйдешь! Стой! Не уйдешь! — гремел Ниммерфоль из кареты, догонявшей бегущего Вестмайера.

Поравнявшись с гостиницей «Золотое руно», бегущий неожиданно споткнулся и упал. Сейчас же из кареты выскочил Ниммерфоль с Биндером; они схватили беглеца и фельдфебель закричал:

— Ну, погоди, негодяй, погоди, пьяница! Я тебя научу хорошему поведению!

— Господин, простите бога ради! — выл Вестмайер.

— Ну нет, довольно! Господа солдаты, — обратился Ниммерфоль к удивленно глазевшим часовым, — заберите, пожалуйста, этого негодяя!

— Мы не имеем права, — ответил один из часовых.

— Ну, так по крайней мере помогите хоть связать его и спустить в погреб — пусть посидит там, пока его не арестуют и не отправят в тюрьму.

— Это можно, — согласились солдаты.

Они положили ружья на порог и потащили Вестмайера к люку. Ниммерфоль открыл крышку, остальные стали подталкивать мнимого воришку.

— Я не позволю! — благим матом закричал хозяин, подбегая к группе. — Этот субъект выпьет у меня вино!

В этот момент Ниммерфоль и Биндер толкнули солдат в люк, а Гаусвальд следом за ними отправил хозяина. Те с криками о помощи покатились вниз, а гренадеры закрыли крышку люка, задвинули массивный железный засов и, не теряя времени, бросились наверх, оставив у кареты Гаусвальда.

В первой же комнате, в которую они вошли, они застали шпиона. Это был очень стройный человек, казавшийся на первый взгляд очень молодым, но по всем признакам бывший гораздо старше. На вид ему можно было дать лет двадцать, но еле заметные морщины у углов глаз и скорбная складка возле рта говорили за то, что он был гораздо старше — лет тридцати, тридцати двух.

Он производил самое лучшее впечатление, и с трудом верилось, что это шпион. Глаза противоречили этому в особенности: то были ясные, глубокие, правдивые глаза, поражавшие энергией, нравственной силой, сопрягавшейся с женственной мягкостью. Ни следа лживости, лицемерия, продажности не чувствовалось ни в лице, ни в осанке, ни в тоне спокойного, приятного, юношески звонкого голоса, которым он спросил их:

— Господа, что значит этот шум и что вам здесь нужно?

— Вас! — твердо ответил ему Ниммерфоль. — Потрудитесь немедленно вручить нам бумаги, которые вы везете к прусскому королю.

— Надо предполагать, — ответил шпион, — что вы просто сумасшедшие, потому что на разбойников вы не похожи.

— Мы не сумасшедшие, а люди, уполномоченные делать то, что мы делаем. Немедленно отдайте нам свои бумаги!..

— Кто уполномочил вас на это дело? — спросил барон. — Говорите прямо, если вы честные люди.

Ниммерфоль обнажил шпагу, Вестмайер вытащил из-за пазухи заряженный пистолет.

— Так вот это — ваши аргументы? — бесстрашно спросил Ямвич.

— Хотя со шпионами не церемонятся, — ответил Ниммерфоль, — но мы не хотим без нужды проливать вашу кровь. Пусть этим занимается палач. Прочтите вот это, и вы убедитесь, что мы исполняем только свой долг.

Он подал ему удостоверение Левенвальда, которым подтверждалось, что пятеро гренадеров отпущены из лагеря для исполнения важного поручения.

Барон прочитал записку и удивленно покачал головой, тогда как его рот сложился в прелестную улыбку, придавшую всему его лицу неизъяснимое очарование.

— Так вот как? — спросил он. — Вы австрийские гренадеры и перебрались на прусскую территорию, чтобы изловить меня, принятого за шпиона? Однако храбрые же вы ребята! Вот что я скажу вам, ступайте себе с богом и оставьте меня в покое: вас ввели в заблуждение; даю вам честное слово, что я не шпион.

— Мы исполняем свой долг, — сказал Ниммерфоль, — и не можем руководствоваться ничем, кроме точной буквы приказа.

— Не тратьте времени понапрасну, — нетерпеливо крикнул Вестмайер. — Если вы будете медлить долее, то нам придется убить вас; ведь мы знаем, что бумаги спрятаны у вас — зашиты за подкладку платья.

— Вот что я предложу вам: я отправлюсь вместе с вами к вашим генералам и там все объясню. Согласны?

— С этим предложением мы вполне согласны. Но смотрите, если вы сделаете попытку…

Он вдруг остановился и подбежал к окну: по улице ехал на рысях эскадрон прусских гусар и остановился у дверей трактира. Хотя наши гренадеры и были заранее готовы ко всему, но теперь, в тот самый момент, когда их предприятие, казалось, увенчалось полным успехом, было уж слишком обидно увидать перед самыми глазами призрак неминуемой смерти.

— Ребята, прусские гусары подъехали! А Гаусвальда у кареты не видать. Уж не удрал ли он? — сказал Ниммерфоль.

— Я от души желал бы этого ему, но он так не поступит, — ответил Вестмайер. — Теодор не оставит товарищей в беде.

В эту минуту в комнату влетел Гаусвальд.

— Братцы! — крикнул он. — Я запер на засов наружную дверь и принес все оружие и заряды, какие у нас были в карете. Вот, берите скорее.

— Да как узнали проклятые гусары, что мы здесь?

— В погребе имеются маленькие окна; они недостаточны для того, чтобы пролезть, но сквозь них можно просунуть голову. Оба часовых и толстый хозяин, очевидно, встали на бочки, просунули головы и вопят на всю улицу.

В этот момент в дверь сильно постучали.

— Представление начинается, — флегматично сказал Вестмайер.

— Предупреждаю вас, барон, — холодно сказал Ниммерфоль, — мы будем защищаться до последней капли крови. Но если вы вздумаете хоть одним движением помочь своим друзьям-пруссакам, то будете немедля застрелены.

— Не стесняйтесь, пожалуйста, — спокойно ответил барон. — Чтобы не помешать вам и не отвлекать вашего внимания на себя, я отойду в глубину комнаты и буду ждать результатов, — и он действительно отошел в противоположный угол и сел там в кресло.

— Какой странный субъект, — шепнул Биндер Вестмайеру, заряжавшему свой мушкет, один из двух, положенных часовыми на порог и захваченных Вестмайером наверх.

— Да, что-то тут не так, я просто теряюсь в догадках, — ответил ему Вестмайер.

Зарядив мушкет, Вестмайер высунулся из окна. Пруссаки, убедившись, что им не откроют, достали откуда-то большой камень и несли его, чтобы выломать двери.

— Стой! — загремел на них Вестмайер. — Еще один шаг, и я выстрелю.

Пруссаки выронили камень и поспешно отбежали подальше.

От эскадрона отделился офицер, он выехал вперед и крикнул:

— Советую прекратить бесполезное сопротивление. Чем долее вы будете упорствовать, тем более суровая кара постигнет вас.

— Господин ротмистр, — ответил ему Вестмайер. — Делаю вас ответственным перед Богом за такую кровавую баню, которая должна будет произойти здесь из-за вашего непродуманного приказания. Хотя нас в сравнении с вами всего маленькая горсточка, но вы на открытом месте, а мы за крепкими стенами. Стреляем мы метко, зарядов у нас сколько угодно. Все преимущества на нашей стороне, не исключая и права. Барон Ямвич, член русского посольства, арестован и задержан здесь вопреки международному праву. Мы, его добрые друзья, решили освободить его. Теперь выбирайте. Если с вашей стороны последует хоть малейшее враждебное действие, то мы откроем огонь. А что за нами вслед по прусским войскам откроет огонь и Россия, в этом-то уж вы можете быть уверены.

Офицер смущенно молчал: аргументы Вестмайера поколебали его.

— Пусть барон Ямвич подойдет к окну, — решил он после некоторого раздумья. — Я хочу поговорить с ним.

Вестмайер подошел к барону и сказал:

— Подойдите к окну и поговорите с офицером. Но клянусь вам, что при первом вашем слове, которое может повредить нам, я размозжу вам голову из этого пистолета.

Ямвич посмотрел на Вестмайера спокойным, улыбающимся взором, подошел к окну и крикнул:

— Кому и что от меня требуется?

— Вы — барон Ямвич, первый секретарь русского посольства?

— К вашим услугам.

— Это действительно ваши друзья?

— Да, конечно, господин ротмистр! Кто же иной станет выручать незаконно арестованного? А если они и сделали это не совсем обычным способом, то самые лучшие люди под влиянием раздражения способны пойти неправильным путем.

— Плохую услугу оказали вам друзья на этот раз, барон, — ответил офицер. — Я как раз ехал к вам от генерала Мунча, который получил предписание немедленно выпустить вас. Эскадрон, в случае вашего желания, должен служить вам почетным конвоем до квартиры его величества.

— Значит, мы можем ехать? — спросил барон.

— Теперь я не могу вам разрешить это, барон. Поступок ваших друзей настолько экстраординарен, что я должен съездить к генералу и испросить его приказаний, доложив о случившемся. Я очень скоро вернусь, соблаговолите обождать.

Офицер повернул коня и галопом умчался по дороге. Эскадрон оцепил сплошной цепью дом, но никто из гусар не делал теперь ни малейшей попытки силой вломиться в него.

Гренадеры принялись осматривать ружья и проверять заряды.

— Что вы предпримите, если генерал Мунч прикажет арестовать вас? — спросил их барон, спокойно вернувшийся на свое место в углу.

— То, что надлежит делать солдату, когда ему предоставляется выбор между славной смертью и позорным существованием, — холодно ответил Ниммерфоль.

— А со мной что будет?

— Мы уже имели честь сообщить вам об этом.

— Друзья мои…

— Мы вам не друзья, потому что мы — честные гренадеры.

— Господа гренадеры, вы должны знать, что я очень богат. Нет такой суммы, которую я не мог бы позволить себе истратить.

— Жаль, что такое добро должно пропасть для вас, барон. Едва ли вам придется воспользоваться своими богатствами.

— Но ими могли бы воспользоваться вы, если бы назвали такую сумму, которой я мог бы откупиться от вас.

— О, нет, барон, вы для нас поистине бесценный человек.

— Стоит вам пожелать и вы будете приняты офицерами в прусскую армию. Хотите?

— На этот вопрос мы можем ответить, лишь благополучно доставив вас в австрийский лагерь, барон.

— Вы на редкость честные, храбрые и милые люди, господа. От души желаю, чтобы вам удалось благополучно довести свое предприятие до конца.

Ямвич сказал эти слова таким серьезным, таким искренним, таким сердечным тоном, что гренадеры в изумлении переглянулись.

— Лиса хочет перехитрить нас, — шепнул Биндер.

— Ну, это дорого будет стоить ей, — ответил Ниммерфоль. — Друзья, настала решительная минута; ротмистр возвращается обратно.

— Господин барон! — крикнул подъехавший офицер, — генерал приказал спросить вас, готовы ли вы взять на свою ответственность поведение ваших друзей? Бели да, тогда вы все свободны, пусть его величество лично решит, как быть в этом случае.

— Барон, — шепнул Вестмайер, — не забудьте, что я стою сзади вас с заряженным пистолетом в руках.

— Да, да. Я принимаю полную ответственность на себя! — крикнул барон.

— Тогда можете свободно удалиться отсюда со своими друзьями.

— Благодарю вас за любезное посредничество и не премину воспользоваться его результатами, — ответил барон, а затем отошел от окна и обратился к гренадерам: — Ну-с, как же мы отправимся в путь?

— Извольте выглянуть из окна, барон, и вы увидите, что ваша собственная карета подана, — ответил ему Вестмайер.

Ямвич выглянул из окна и звонко рассмеялся.

— Нет, господа, вы просто чародеи. Все принято во внимание, все взвешено. Едем, господа. Я очень рад, что познакомился с вами.

— Сначала два слова, барон, — остановил его Вестмайер. — Вы делаете вид, будто для вас не представит ни малейших затруднений и неприятностей вернуться вместе с нами в австрийский лагерь. Между тем мы вправе предполагать, что именно этого-то вам и не хочется. Поэтому мы желаем застраховать себя от всяких попыток с вашей стороны. Предупреждаем вас, малейшее слово, движение, намек, взгляд — и вы будете убиты. Вы, должно быть, уже поняли из всего происходящего, что мы — люди слова и действия и не отступим ни перед чем. То, что говорю вам я, — не простая угроза.

— Мне кажется, — спокойно ответил Ямвич, — что вам было бы гораздо удобнее и проще убить меня и отвезти в лагерь бумаги.

— Мы тоже так думаем, но из гуманности не желаем идти без видимой необходимости на крайние средства. Во всяком случае, скажу вам, барон, что я от души желаю, чтобы все это дело оказалось недоразумением.

— Но ведь вам выгоднее, чтобы я оказался шпионом.

— Нам выгоднее, барон, чтобы среди австрийцев оказалось как можно меньше людей, способных сделаться шпионами. Пойдемте, барон.

Сопровождаемый переодетыми гренадерами, барон направился вниз.

XII. Чудеса в решете

Гусарский ротмистр поджидал у дверей. При появлении барона он с самой любезной улыбкой отсалютовал секретарю русского посольства саблей и проводил до кареты, куда барон сел вместе с Биндером и Ниммерфолем. Вестмайер вскочил на козлы, Гаусвальд — на запятки, и путешественники были готовы тронуться в путь, когда Ямвич открыл окно кареты и еще раз поблагодарил офицера за любезность, отказываясь от эскорта.

Затем Вестмайер взмахнул бичом, и карета понеслась.

Все время, пока барон говорил с ротмистром, Ниммерфоль держал наготове острый кинжал, обернутый носовым платком, чтобы с улицы не было видно.

— Теперь, надеюсь, вы можете спрятать свое смертоносное оружие, — спокойно сказал барон, когда карета тронулась в путь.

— Я сделаю это не ранее того, как мы окажемся в австрийском лагере, — холодно ответил фельдфебель.

— Уверяю вас, что вы напрасно беспокоитесь. Кстати, будьте любезны и обратите внимание господина, сидящего на козлах, чтобы он продолжал ехать Находской дорогой. Если мы раньше времени свернем, то могут заметить, что мы направляемся в сторону, противоположную королевской квартире. Мы только тогда можем свернуть, когда скроемся из виду.

— Это верно, — подтвердил Биндер, — мы должны избегать всего, что может навлечь на нас подозрение.

Биндер высунулся из окна и переговорил с Вестмайером. Тот мотнул в знак согласия головой.

Карета добралась до Эльбы без всяких приключений; через Эльбу они тоже переправились совершенно спокойно: в течение дня паводок спал, и переезд был совершенно безопасен.

Через полчаса они уже въезжали в лагерь.

Еще издали их поразило то оживление, которое царило там. Перед палаткой генерала Левенвальда играл военный оркестр, солдаты теснились с большими глиняными кружками вокруг бочек, откуда им щедро наливали вина. Успевшие раньше протолкаться к бочкам усаживались компаниями на земле, распивали вино и заводили песни. Смех, шутки, радостные восклицания неслись со всех концов лагеря.

Вестмайер окликнул одного из солдат и спросил его, что это у них за празднество.

— В лагерь прибыл император, — ответил спрошенный, — он возвратился с рекогносцировки левого крыла, и в честь его приезда нам дали вина и трехдневное жалованье.

Левенвальду, который в своем нетерпении расставил часовых сторожить возвращение кареты, немедленно доложили о прибытии гренадеров. Он сейчас же бросился к ним навстречу, и трудно описать его радость, когда среди посланных им солдат увидел кого-то чужого — шпиона.

Левенвальд пришел в такой восторг, что даже пожал руки простым нижним чинам и воскликнул:

— Ну, спасибо вам от души, ребята! Молодцы! Теперь ваше счастье сделано! Все целы? — Он обвел гренадеров радостным взглядом и спросил с внезапной тревогой: — А где же Лахнер?

— Господин генерал, — сумрачно ответил Вестмайер, — гренадер Лахнер опасно ранен, он стал жертвой своего долга. Мы оставили его в хороших руках и надеемся на его выздоровление.

— Как же это случилось?

— Когда мы прибыли на условленное место свидания, там никого еще не было. Первыми прибыли прусские уполномоченные, из которых одним оказался молодой барон Ридезель. Их надо было устранить, и Лахнер воспользовался прежними счетами с бароном, чтобы вызвать его на дуэль. Во время дуэли, все преимущество которой было на стороне нашего товарища, у него внезапно сломалась шпага. Ридезель воспользовался этим, чтобы подло вонзить свою шпагу в грудь Лахнеру. Однако Лахнер успел всадить обломок шпаги в живот недостойному противнику. Ридезель ранен насмерть.

— Боже мой! — тихо вскрикнул Левенвальд, потрясенный до глубины души этим сухим рассказом. — Неужели все мы действительно так глубоко ошибались в Лахнере? Нет, он достоин лучшей участи! Только бы он жил! А, негодяй, — обрушился генерал на шпиона, — из-за тебя гибнут лучшие люди! Сегодня же тебя расстреляют как собаку, без суда и следствия!

Левенвальд вдруг остановился и с изумлением уставился на шпиона.

— Господин генерал, — с непоколебимым спокойствием ответил шпион, и звук его юношески звонкого голоса заставил генерала снова вздрогнуть, — не спешите с угрозами и не пытайтесь предрешить то, что абсолютно выходит за пределы вашей компетенции. Я требую, чтобы меня немедленно провели к его величеству. Время не терпит, генерал, поторопитесь!

Левенвальд с недоумением пожал плечами и приказал гренадерам следовать с арестованным за ним. Молча дошли до императорской палатки. Левенвальд попросил адъютанта доложить о нем императору, и генерала немедленно пригласили пожаловать к его величеству.

— Что скажете, генерал? — встретил его Иосиф, сидевший за покрытым картами и планами столом в обществе фельдмаршала Ласси.

— Ваше величество, имею честь почтительнейше доложить, что командированные мною гренадеры захватили бежавшего шпиона и доставили его сюда вместе с бумагами.

— Неужели?! — радостно воскликнул Иосиф. — Вот молодцы! Ну, а что шпион? Каков он? Что он говорит?

— Ваше величество, шпион требует, чтобы его немедленно провели к вашему величеству. Да оно и лучше, потому что такое дело, что… — Левенвальд не договорил и махнул рукой.

Император приказал адъютанту ввести шпиона в палатку.

Приказание тотчас было исполнено.

— Что такое, — вскрикнул император, словно не веря своим глазам, — это вы? вы?.. Но это невозможно! Господи! Что же это такое!

— Да, это я, ваше величество, — грустно ответил шпион.

— Господа, — после недолгого молчания сказал император, обращаясь к Ласси, Левенвальду и адъютанту, — потрудитесь оставить нас одних.

Они вышли. Император остался наедине со шпионом.

— Так это вы? — начал Иосиф, и в его голосе звучали рыдания. — Княгиня фон Кребниц арестована по обвинению в шпионстве и предательстве! Да говорите же что-нибудь! — закричал он, бешено топнув ногой.

— Ваше величество, — задыхаясь, начал «шпион», но вдруг вся твердость, все спокойствие слетело с него, и княгиня Кребниц, рыдая, упала на колени перед Иосифом.

Император мрачно зашагал взад и вперед по палатке, не говоря ни слова, не пытаясь ни остановить, ни утешить молодую женщину. Видно было, как она боролась с собой, чтобы подавить свою слабость. Мало-помалу она овладела собою, рыдания становились тише и слабее.

— Довольно слез! — сурово сказал наконец император, останавливаясь около княгини. — Встаньте и объясните мне смысл и значение этой недостойной комедии. Что вам надо было от прусского короля?

— Ваше величество, — ответила Луиза, вставая и вытирая слезы, — я действовала по поручению ее величества, вашей державной матушки. Вот, — она расстегнула одну пуговицу камзола, ухватилась за пришитую к подкладке ленточку и дернула ее; тотчас же подкладка разошлась, обнажая внутренний кармашек, в котором были какие-то бумаги, и княгиня продолжала: — Вот, ваше величество, соблаговолите вскрыть и прочитать.

Иосиф взял поданный ему конверт, запечатанный большой печатью, и с лихорадочным нетерпением стал рассматривать надпись. Почерк, безусловно, принадлежал Марии-Терезии, да и печать ее, без сомнения.

— Я не могу вскрыть пакет, адресованный прусскому королю моей матушкой, — холодно сказал он, — но если это не тайна, то соизвольте сообщить мне, княгиня, что заключается в этом письме.

— Какая же это теперь тайна? — уныло ответила молодая женщина. — Я все расскажу вашему величеству…

— В таком случае начните с самого начала, княгиня.

— Когда после благословенного вечера, проведенного в Китайском павильоне…

— Княгиня, теперь мы обсуждаем государственные дела, а потому оставьте романтические намеки!

— Я долго думала о войне и взглядах, высказанных вашим величеством. Мысль, что я не могу согласиться с тем, кто всегда был для меня полубогом, угнетала меня. Но я пыталась образумить себя тем, что я, может быть, просто не доросла до понимания широких государственных задач. Каково же было мое удивление, когда на следующий день ее величество, часто удостаивающая меня милостивой беседы по важным вопросам, заговорила со мной о войне и высказала свои сомнения почти в тех же выражениях и совершенно в той же форме, какими они представлялись и мне. Ее величество говорила, что не могла заснуть всю ночь от мысли: «Война вспыхнула за неправое дело, она не принесет нам счастья!» Этот разговор повторялся несколько раз, но я каждый раз воздерживалась от высказывания своих мыслей. Однако, когда ее величество однажды — это было недели две тому назад — категорически потребовала от меня, чтобы я высказалась, я не посмела солгать и заявила, что вполне согласна с мнением моей державной покровительницы. Ее величество, очень доверяющая моим научным познаниям, приказала мне составить для нее секретный доклад о баварском вопросе. Я еще раньше изучила из личного интереса относящийся к Баварии материал, а потому могла сейчас же приступить к работе. Не могу описать, с каким тяжелым чувством взялась я за нее! С одной стороны, я не могла кривить душой и освещать вопрос вопреки своему искреннему убеждению, с другой — вся эта работа, идущая вразрез с планами и взглядами вашего величества, казалась мне чем-то вроде измены…

— И она была изменой! Продолжайте, княгиня!

— Когда я представила свой доклад ее величеству, императрица залилась слезами. Она просила моего совета, требовала, чтобы я подала мысль, как избежать войны, не затрагивая самолюбия вашего величества и не поступаясь государственным достоинством. У меня была идея, но я боялась высказать ее, так как меня угнетало то, что я должна действовать против воли вашего величества. Неизвестно, как сложилось бы дело, если бы князь Голицын не попросил недавно тайной аудиенции у ее величества. Князь почтительно заявил, что его правительство крайне недовольно открывшимися военными действиями, что Россия твердо решила помешать кровопролитию, особенно потому, что Австрию нельзя считать морально правой. При этом князь добавил, что если Австрия желает, то он уполномочен взять на себя посредничество. Императрица сообщила этот разговор мне, и тут я уже не могла скрывать свой план долее. Этот план заключался в следующем. Еще во время своего первого замужества я привыкла в мужском платье следовать повсюду за маркизом де Клермоном; мне пришлось многое перенести в то время; на мою долю выпало немало самых причудливых приключений; физически я была закалена, как юноша. И вот я предложила, чтобы императрица через русского посла просила у прусского короля принципиальный ответ, согласен ли он начать переговоры; если да, то к нему будет тайно командирован человек, уполномоченный выработать прелиминарии соглашения, после чего можно будет пойти официальным путем, но при этом прусский король должен был бы дать слово, что тайные переговоры оглашены не будут. Все это предлагалось сделать для того, чтобы в глазах страны и всего мира пощадить самолюбие вашего величества…

— Какая заботливость!..

— Прусский король ответил, что он согласен. Тогда я отправилась в путь. Ее величество сделала несколько возражений, касавшихся моей внешности, но я ответила, что умею носить мужское платье, не вызывая сомнений, что после тифа, которым я была больна около полугода тому назад, мои волосы еще не успели отрасти и что накладную косу легко заменить мужским париком; что у меня очень низкий для женщины, почти юношеский, тембр голоса, и таким образом моя внешность не возбудит никаких подозрений. Князь Голицын, посвященный в нашу тайну, дал мне сертификат, удостоверяющий мое звание первого секретаря русского посольства при венском дворе, и я тронулась в путь. Остальное ваше величество уже знает…

— Какие же соглашения признала возможными ее величество?

— Благоволите прочитать секретные инструкции, данные мне ее величеством.

Император взял бумагу, поданную ему Луизой, прочитал ее и возвратил княгине пакет и бумагу со словами:

— Что же, отправляйтесь с богом, господин барон Ямвич! Я прикажу не задерживать вас более. Ступайте, продавайте Австрию, а если «старый Фриц» заупрямится, то киньте ему парочку коронных земель австрийского дома, чтобы умилостивить грозного короля и склонить его к миру… Ступайте, как почтительный сын, я желаю вам успеха.

— Ваше величество, умоляю…

— Молчите, княгиня! Я не хочу ничего слышать более! Да вы и не можете мне сказать что-либо. Как император я отношусь к вам с полным уважением; ведь всякий вправе держаться своего мнения и понимать государственные интересы по-своему. Вы не преследовали, не могли преследовать личные цели, потому что выгоднее для вас было бы оказаться на моей стороне, а не ее величества, значит, вы действовали из благородных побуждений. Но… — лицо Иосифа исказилось мукой, он всплеснул руками, схватился за виски и скорее простонал, чем крикнул, — мать, мать! Что ты делаешь с Австрией и своим сыном!

— Ваше величество!..

— Молчите, княгиня! Итак, я как император могу сказать только: «Да свершиться воля твоя!» Но перед вами не только император, перед вами человек, который говорил вам о своей любви и которому вы сами клялись в пламенных чувствах. А вы изменили мне; да, да, княгиня, изменили мне! Любовь — не просто физическое слияние, это вы сами всегда твердили. Любовь требует общности душ, общности взглядов, чувств, интересов. Если бы вы оказались преступницей, я оправдал бы вас, стал бы вашим укрывателем, потому что любовь выше правды, выше закона! Вы же не могли подняться до той высоты любви, которая не допускает осуждения, критики, анализа. Вы предали меня, а это — не любовь, не та любовь, по крайней мере, которой требую я. И поэтому я говорю: "С глубоким уважением приветствую не по-женски мудрую княгиню фон Кребниц и с отвращением, с негодованием забываю, что ее можно было бы звать просто «Луизой». Луизы нет, ее никогда не было! Ступайте, княгиня!

— Ваше величество, и осужденному предоставляют право последнего слова.

— Вы настаиваете? Хорошо, говорите, княгиня. Но только покороче. Я плохо чувствую себя.

— Ваше величество. Я с глубокой скорбью, с полным отчаянием выслушала ваш приговор. Не о себе скорблю я — для меня все кончено: исполнив поручение ее величества я навсегда уйду из мира и запрусь в стенах монастыря. Мне нечем больше жить, так как мечтой всех последних лет была любовь вашего величества. Я любила вас свято, искренне, горячо, любила больше самой себя… О, не делайте такого презрительного жеста, ваше величество! Ведь я говорю это не для того, чтобы разжалобить вас, пытаться вернуть так быстро промелькнувшее былое счастье. Нет, я глубоко чувствую, насколько решителен и бесповоротен ваш приговор. Но мне больно за вас, ваше величество. Вы — я чувствую это — слишком страдаете от того, что считаете моей изменой. Мне грустно, что вы способны думать обо мне с отвращением. Верьте, ваше величество: все, что сделано мною, я сделал только из любви к вам. Может быть, я ошиблась, не так поняла любовь; может быть, я действительно просто не сумела подняться до той нравственной высоты, какую вы хотите видеть в любви, но в своих поступках я все же руководствовалась только любовью. Если вы хоть немножечко поверите мне, если вы найдете возможным хоть со временем думать обо мне без ненависти, мне будет легче нести свой крест!

Иосиф грустно смотрел на молодую женщину, суровые складки лба разгладились, взор выражал уже не ненависть, а глубокую скорбь.

— Княгиня, — сказал он, — простите, если в припадке страшной нравственной боли я был с вами более резок, чем вы того заслуживаете. Но мне безумно жалко улетевшей грезы, трудно примириться, что я опять один. Но что же делать, высшие силы руководят нами, они таинственно сплетают нити наших судеб… Мы бессильны бороться против рока… Я не сержусь на вас, Луиза, а только скорблю о том, что прошлое безвозвратно кануло в вечность. Дайте мне свою руку, Луиза, пусть это последнее рукопожатие примирит нас с нашей судьбой.

Он протянул ей руку. Луиза схватила ее и покрыла горячими, страстными поцелуями; несколько слезинок обожгло императора…

Иосиф выдернул свою руку, поцеловал княгиню в лоб, а затем, шепнув ей: «Оправьтесь, княгиня», подошел к дверям палатки и приказал адъютанту позвать Левенвальда и Ласси.

— Ваше величество, — доложил адъютант, — имею честь доложить, что сейчас прибыл гонец с извещением, что его светлость князь Кауниц едет в лагерь для свидания с вашим величеством; вероятно, завтра утром князь будет здесь.

— Хорошо, когда князь приедет, вы доложите мне. Позовите сюда Левенвальда и Ласси и приходите сами.

Вскоре генерал и маршал вошли в палатку.

— Господа, — обратился к ним император, — прошу беспрепятственно пропустить господина барона Ямвича через наши аванпосты и вообще не чинить ему никаких препятствий. Кроме того, надо забыть о происшедшем. Помните это, господа. Вы же, генерал Левенвальд, зайдите ко мне часа через два: я хочу выслушать от вас, как справились молодцы гренадеры с возложенным на них поручением. Они ошиблись, но действовали по инструкции, следовательно, надо подумать, как наградить их. Ступайте, господа. Прощайте, барон, желаю вам удачи и приношу извинения за причиненное беспокойство.

Графиня фон Кребниц, поклонившись, вышла. Когда Иосиф снова остался один, он присел к столу, тяжело уронил голову на руки и прошептал:

— Опять новое разочарование, еще одной грезой о счастье меньше. Неужели опять это была не любовь, а мираж тела? Если бы я любил Луизу, я не был бы в состоянии удержаться, чтобы не простить ей. Ведь не могу же я винить ее. Но любви нет. Она улетела так же быстро, как явилась… Один! Один! Вечно, всегда один!

XIII. Замок фон Радостина

Три дня и три ночи Лахнер метался в жесточайшем бреду. Доктор был прав; рана отчаянного гренадера оказалась неопасной, так как ребро помешало шпаге Ридезеля повредить какой-нибудь важный орган. И хотя Лахнер и ослабел от пролитой крови, а его рана оказалась болезненнее, благодаря плохой перевязке и позднему промыванию, все же, как говорил доктор, без причин морального свойства не было бы такого сильного эффекта.

— Мне кажется, что молодой человек гораздо опаснее ранен в мозг, чем в грудь, — не раз говаривал доктор Эмилии, которая во все это время ни на шаг не отходила от больного.

Действительно, вид Эмилии, весело гулявшей вместе с женихом, слова болтливой жены кузнеца, уверявшей, что парочку связывает самая искренняя любовь, — все это подняло бурю в душе Лахнера. В тот момент он не так остро почувствовал свою скорбь, так как вопрос долга отодвинул на задний план вопрос личного характера. Но свойство нашего мозга таково, что самые острые, самые мучительные процессы способны развиться в области подсознания, пока, при первом удобном случае, нравственный надрыв не выльется в область сознательного. Так было и с Лахнером: сознание, что он бесповоротно теряет Эмилию, что она забыла всю бездну гнусности Люцельштейна, заполонило мозг и подорвало железное здоровье молодого человека.

Эмилия просиживала дни и ночи, с тревогой поджидая доктора. Старый врач, очень знающий человек и большой оригинал, отлично действовал на Эмилию своей уверенностью и спокойствием.

— Не беспокойтесь, баронесса, — не раз говаривал он, — к сожалению, этот молодой человек слишком здоров. Да, он так здоров, что врачу и делать нечего: природа сама возьмет свое. Мы можем только помочь ей, только ускорить процесс, но, если бы врача даже и не оказалось, природное здоровье нашего пациента все равно одержало бы верх над болезнью. Это очень неприятный тип для нашего брата: решительно невозможно выказать свое искусство!

Эмилия и верила, и не верила доктору. С одной стороны, она верила, потому что ей очень хотелось верить, с другой — не верила, потому что боялась потерять. И все эти три дня и три ночи она металась между верой и отчаянием.

А в эти три дня успело кое-что случиться. Тело барона Ридезеля, еще недавно дышавшего смелым задором и самомнением положили в роскошный глазетовый гроб, поставили на траурный катафалк и повезли в родовое имение баронов фон Ридезель, чтобы похоронить там в фамильном склепе. Эмилия случайно видела печальную процессию, она уже знала, что Ридезель убит Лахнером, и ее женская гордость не могла не торжествовать, когда она узнала, в каких страшных мучениях умер ее оскорбитель. Эта смерть еще сильнее связывала ее душу с душою Лахнера. Она и прежде начинала любить его, но сознание разности их общественных положений отстраняло всякие мечты в область беспочвенных грез. Теперь же она твердо решила, что будет принадлежать или Лахнеру, или никому. Она осознала всю глубину, всю нежность своей любви к нему, осознала, что без Лахнера ей не обрести счастья. Да, таково уж свойство женщины, такова уж психология женской души: Лахнер сознательно, чуть не ценою жизни доказал ее невиновность, ее право на реабилитацию, — и она была только благодарна ему в пределах сословных рамок, но тому же Лахнеру удалось случайно убить ее обидчика, — и сословные рамки сразу рассыпались в прах…

В эти же три дня случилось и другое обстоятельство, тоже отразившееся на судьбе Лахнера. Князь Кауниц прибыл в императорский лагерь, узнал там о новом подвиге лже-Кауница, невольно задумался над теми обвинениями, которые были в свое время предъявлены гренадеру, и эти размышления всесильного канцлера были — как это увидит читатель — чреваты последствиями.

На исходе третьих суток болезни Лахнера доктор с плохо скрытой тревогой заявил Эмилии, что настал момент кризиса. Если кризис минет благополучно, — а за это было 99 шансов, — тогда выздоровление пойдет стремительно, если же в дело вмешается непредвиденный случай, если то нравственное потрясение, которое осложнило пустячную рану, было сильнее, чем можно предполагать, — тогда надо быть готовым ко всему. Поэтому доктор остался у постели больного, потребовав, однако, чтобы Эмилия ушла к себе. При этом он обещал, что, как только кризис минует, он постучит ей в стену: три раза в случае благополучного конца, один раз — в случае неблагополучного, но ее присутствия в это время он никак допустить не может.

Около пяти часов утра началась агония. Все тело Лахнера сводила судорога, изо рта шла обильная пена. Доктор с тревогой следил за течением кризиса. Вдруг больной заметался, вскрикнул, вытянулся и застыл в неподвижности: только обильный пот крупными каплями выступил на его лбу. Доктор с глубокой тревогой уставился на него. Но вот постепенно смертельная бледность стала пропадать с лица больного, уступая место более живой, более розоватой окраске; он стал дышать ровнее, открыл глаза и тихо сказал:

— Как хорошо! Наконец-то сняли этот стальной обруч. Спать хочется…

И Лахнер забылся здоровым, живительным сном. Доктор три раза постучал в стену и пошел к двери. В коридоре он встретился с Эмилией и сказал ей:

— Не беспокойтесь, баронесса, наш больной будет не только жить, но и оправится в самом непродолжительном времени. Здоровый организм, не подорванный никакими излишествами, сделал свое дело. Теперь все хорошо.

Эмилия счастливо улыбнулась в ответ на его слова и без чувств упала на пол.

— Вот тебе и на, — заворчал доктор, возясь над упавшей в обморок баронессой. — Вместо одного пациента стало двое. История не без романтизма.

Он кое-как поднял ее, довел до комнаты и там, уложив на диван, кликнул прислугу.

Вернувшись к больному, доктор придвинул к кровати кресло и, сев, задремал вполглаза.

Было часов одиннадцать, когда Лахнер открыл глаза. Доктора словно толкнул кто-то: он тоже проснулся в этот самый момент.

— Где я и кто вы? — спросил Лахнер.

— Вы у друзей, а я — ваш врач, — ответил ему доктор.

— Я был очень болен, доктор?

— Больны вы были действительно на славу, но теперь все пойдет хорошо, и скоро вы будете на ногах.

— Как это было ужасно! Какие видения томили меня! Бывали моменты, когда мне казалось, что я прихожу в себя, но я видел рядом с собою женщину, которая уж никоим образом не могла быть тут. И тогда я впадал в отчаяние: если бред я принимаю за действительность, значит, то, что я принимал за бред, было действительностью. Но ведь мне чудились драконы, гарпии, черти…

— Скажите, милейший мой, женщина, которую вы видели склоняющейся к вашему изголовью, играла в вашей жизни значительную роль?

— Да, доктор, очень даже значительную!

— Не была ли она косвенной причиной вашей болезни? Мне это важно знать, милый мой, я спрашиваю вас как врач, а не как любопытствующий сплетник.

— Не знаю, доктор, очень может быть, что так и есть. Незадолго до того, как я получил эту рану, мне пришлось видеть ее с женихом, который, я знаю, недостоин ее. Это долгая история, доктор, и я слишком слаб, чтобы рассказывать вам ее. Но…

— Простите. Эту женщину звали не баронесса фон Витхан?

— Откуда вы знаете?

— Вы находитесь сейчас в доме дедушки баронессы Эмилии, и она все время самоотверженно ухаживала за вами.

— Доктор! — испуганно вскрикнул Лахнер. — Я прошу, я требую, чтобы меня немедленно перенесли отсюда куда-нибудь. Я не могу…

Дверь раскрылась, и на пороге показалась Эмилия.

— Как наш больной, доктор? — спросила она.

— А вот поговорите с ним сами, баронесса, — ответил врач, а сам подумал: «Будет лучше, если я оставлю их наедине». И он вышел.

Эмилия подошла к больному и смущенно сказала:

— Как я рада, что вам стало лучше.

— Доктор рассказал мне, чем я обязан вам, баронесса. Я бесконечно благодарен вам за заботы, но… просил бы позволения покинуть вас. Я достаточно силен…

— Но куда же вы можете отправиться?

— Любой крестьянин поместит меня к себе за вознаграждение… Я слишком злоупотребил вашим гостеприимством…

— Могу я узнать, что гонит вас из этого дома?

— Но, баронесса, мне кажется… раз вы — невеста… ухаживать за посторонним…

— Да откуда вы взяли, что я чья-нибудь невеста?

— А барон Люцельштейн?

— Неужели вы думаете, что я когда-нибудь соглашусь выйти замуж за этого низкого человека? Дедушка очарован им и настаивает, но это такой вопрос, в котором я никогда не уступлю.

Взор Лахнера отразил такую радость, такое счастье, что Эмилия смущенно замолчала. Молчал и Лахнер. Наконец он протянул к ней свою бледную руку, она слабо пожала ее и оставила в своей. От избытка счастья Лахнер закрыл глаза и вскоре снова забылся.

Эмилия осторожно высвободила свою руку, еле заметным поцелуем коснулась его лба и замерла в кресле, чтобы не нарушить покоя больного. Сказано ничего не было, но они поняли друг друга. Когда через некоторое время доктор вошел в комнату, то, посмотрев на больного, прислушавшись к его ровному дыханию, шепнул Эмилии:

— Ну-с, баронесса, теперь я умываю руки: вы будете лучшим врачом больному, чем я.

С этого момента здоровье Лахнера улучшалось стремительно. Уже вечером того же дня он мог играть в шахматы с навестившим его стариком Радостиным, а еще через день был уже в состоянии немного прогуливаться по комнате.

Радостин сразу полюбил гренадера, а Люцельштейн, всегда считавшийся с мнением старика, относился к больному с большим уважением. Таким образом, Лахнер продолжал жить у деда Эмилии, окруженный со всех сторон заботами и вниманием.

К его величайшему удовольствию, Лахнеру меньше всего приходилось сталкиваться с бароном Люцельштейном. В последнее время «прекрасный барон» вдруг пристрастился к охоте и целыми днями пропадал в лесу с ружьем.

Однажды Люцельштейн пришел домой в обществе прусского фельдфебеля. Он рассказал целую историю о том, как он заблудился в лесу и как фельдфебель помог ему выбраться на дорогу, и попросил разрешения угостить своего «спасителя» стаканом вина.

Пруссак произвел очень хорошее впечатление на старика Радостина; впрочем, этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что из-за военных действий замок старика никто не навещал, а Радостин любил общество. Поэтому за неимением кого-нибудь лучшего он обрадовался даже прусскому фельдфебелю, оказавшемуся весьма благовоспитанным и довольно интеллигентным человеком.

В то время как фельдфебель рассказывал разные эпизоды из своей службы, вошел Лахнер. Он ответил поклоном на приветствие фельдфебеля и уселся в уголке.

Фельдфебель приостановил свой рассказ, чтобы отведать поданного вина, а затем, отпив глоток, поднял стакан, чтобы посмотреть на свет, и сказал, щелкнув языком:

— А ведь это не что иное, как чистейший «Иоганнисбергер» клостернбургского сбора!

— Как вы угадали это? — спросил Радостин, большой любитель и знаток вина.

— Еще бы мне не угадать! Ведь мой отец был крупным виноторговцем в Вене и готовил меня в продолжатели своего дела.

— Так вы — венец? — спросил Лахнер. — Неужели в вас так мало патриотизма, что вы можете служить в прусской армии?

— Вы преждевременно осуждаете меня, — ответил фельдфебель. — Если угодно, я расскажу вам свою историю, и тогда вы все поймете. Я служил в гренадерах и жил в полное свое удовольствие. Но однажды вино и любопытство погубили меня. Я узнал, что мимо пороховой башни, в которой мы стояли дозором, каждую пятницу проезжает таинственная черная карета, и мне захотелось узнать, что за тайна кроется тут. Я подстерег эту карету, вскочил на запятки и умчался с нею…

— Да уж не Плацль ли вы? — воскликнул Лахнер.

— Да, меня зовут Плацль, — ответил фельдфебель. — А вы откуда знаете мою историю? Неужели в Вене говорят еще про меня?

— О, еще бы, — необдуманно ответил Лахнер. — В казармах ваше имя пользуется большой известностью.

— В казармах? — удивился Плацль, уставившись на Лахнера. — Но ведь вы, кажется, невоенный, откуда же вы можете знать, что говорят в казармах?

— У меня много знакомых среди гренадеров, — сказал Лахнер. — Но это не так интересно, лучше продолжайте рассказывать.

— Карета домчала меня до какого-то богатого дома. Мне удалось незаметно проскользнуть за пассажиром кареты по лестнице этого дома, но когда я хотел пробраться в зал, меня остановил слуга. Я выхватил пистолет и пригрозил ему смертью, если он тотчас же не расскажет мне, в чем тут дело. Перепуганный слуга сообщил мне, что я нахожусь на вилле русского посла — князя Голицына, у которого происходят тайные совещания представителей держав. Негодяй предложил провести меня в комнату, сказав, что оттуда я увижу и услышу все, что делается на совещании.

У меня еще шумело вино в голове, и я легко попался на удочку. Слуга завел меня в темную комнату, бросил там, запер двери и доложил о случившемся своему господину. Через минуту в комнату ворвалась целая орава слуг; она обезоружила меня, скрутила мне руки и привела в большой зал, где среди прочих господ в блестящих мундирах я увидал самого князя Кауница.

— Ну-с, — сказал мне князь, — ты так жаждал увидать, что здесь делается? Смотри! Но за это удовольствие тебе придется поплатиться: даром ничего не дается! — И он приказал отвести меня в какую-нибудь комнату с прочными запорами.

Я просидел взаперти до глубокой ночи, и только под утро явился конный конвой, с которым меня доставили в крепость Эгер.

Я пробыл там целый год; меня хорошо кормили, но все-таки заключение быстро надоело мне. У нас содержался полковник Вольский, осужденный к пожизненному заключению за побои, нанесенные им своему бригадному генералу. Вольский — очень богатый человек — подкупил сторожей и с моей помощью бежал. Я последовал за ним, но в Пруссии меня арестовали как бродягу и предложили выбор: или меня выдадут Австрии как дезертира или я должен завербоваться в солдаты. Я волей-неволей был вынужден избрать последнее. Вот таким образом я стал пруссаком. Надеюсь, что теперь ни у кого не хватит духу осуждать меня.

Плацль ушел, но вечером, когда вся семья сидела за ужином, снова явился.

В его руках была молодая косуля.

— Прошу простить, — сказал он, — один из моих подчиненных вздумал охотиться здесь и убил вот эту косулю. Я дал ему жестокий нагоняй и принес убитую дичь вам, господин Радостин. Мы честные солдаты, но не мародеры.

Это так тронуло доброго старика, что из благодарности он пригласил фельдфебеля присесть к ним и закусить. Плацль без жеманства принял приглашение, и опять полились его занимательные рассказы из прошлого.

Вдруг в вечерней тишине прогремел выстрел. Плацль вскочил со своего места, подбежал к окну и стал всматриваться в даль.

— Это пустяки, — сказал он. — Я думал, не тревога ли в нашем лагере, но тогда зажгли бы ракету. Однако идти мне все-таки надо. Позвольте мне поблагодарить хозяев за радушный прием. Господин барон, — обратился он к Люцельштейну, — не проводите ли вы меня до ворот? Мне необходимо поговорить с вами.

Люцельштейн встал и молча вышел с фельдфебелем из комнаты.

— Этого человека следует остерегаться, — сказала Эмилия. — Мне кажется, что он догадался, кто такой Лахнер. Он так странно улыбнулся, когда наш больной назвал его по фамилии, и в объяснение придумал, будто у него имеются знакомые гренадеры…

Она не успела договорить, как в комнату ворвался встревоженный слуга.

— Господа! Несчастье! — крикнул он.

— В чем дело? — вскочили все с мест.

— Барона похитили!

— Кто?

— Вот этот пруссак.

— Куда?

— А кто же его знает!

— Да рассказывай ты толком!

— Барон с пруссаком вышли за ворота, я издали последовал за ними. Гляжу, что за чудеса! У ворот стоит карета, окруженная прусскими солдатами. Пруссак стал что-то говорить барону, да вдруг как размахнется, как хлопнет его чем-то черным по лицу. Подскочили солдаты, подхватили барона, втиснули в карету и увезли.

— Это насилие! — воскликнул Радостин. — Сейчас же прикажи дворне вооружиться и сесть на коней. Мы догоним их…

— Умоляю вас не делать этого, — сказал чей-то голос.

Все обернулись и с изумлением увидали Плацля, стоявшего со спокойной улыбкой в дверях.

— Что это значит? — подскочил к нему Радостин.

— Это значит, что лиса попалась в яму, которую она вырыла для другого. Прикажите уйти слуге, я все сейчас расскажу вам.

Слуга ушел. Тогда Плацль стал рассказывать:

— Сегодня рано утром меня вызвал к себе полковник и изложил в присутствии барона Люцельштейна содержание доноса, сделанного последним. Оказывается, этот негодяй заявил прусским военным властям, что барон Радостин, бывший австрийский чиновник и горячий патриот, никак не может примириться с тем, что прусские войска заняли эту провинцию, а теперь приютил у себя шпиона, австрийского гренадера, того самого, который убил недавно камергера Ридезеля, причем этот шпион исподтишка следит за действиями прусских войск и сносится с австрийским лагерем, куда немедленно сообщает обо всем замеченном. Тут вмешался Люцельштейн и еще раз напомнил полковнику об обещании хранить все это дело в тайне. Ну вот полковник и поручил мне отправиться с Люцельштейном к вам, попытаться проверить, действительно ли вот этот господин — австрийский гренадер, и потом донести ему. Взявшись за это поручение, я все время ломал голову, как бы посадить в лужу и пруссаков, и барона Люцельштейна. Кое-что мне пришло в голову, и я успешно выполнил свой план. Когда я донес полковнику, что гость барона Радостина, бесспорно, переодетый шпион, мне было предписано снова под каким-нибудь предлогом отправиться к вам и выманить господина Лахнера — так назвал мнимого шпиона доносчик — за ворота, так как там с ним уж справятся. Вместо Лахнера я выманил самого Люцельштейна, заклеил ему рот липким пластырем, чтобы он не мог кричать, приказал связать, усадить в карету и отправил. Конечно, завтра истина всплывет на свет божий, но я надеюсь, что нам удастся бежать. Я уже давно мечтаю вернуться обратно в родную армию, а вам тоже теперь грозят большие неприятности.

— Вы правы! — воскликнула Эмилия. — Дедушка, нам надо бежать! Прикажите сейчас же заложить карету и едем в моравское поместье.

— Надеюсь вы и меня прихватите? — сказал Плацль.

— Ну, конечно, конечно, — взволнованно ответила Эмилия. — Я бесконечно благодарна вам… Неужели же я оставлю вас в затруднительном положении за ту услугу, которую вы оказали нам?

— Гм, — пробурчал старик Радостин, — в мои семьдесят девять лет все это очень неприятно, но что же делать, раз нет другого исхода. Нечего сказать, хорошую кашу заварил Люцельштейн! Кто бы мог подумать! Ах, боже мой, боже мой! Вот как можно ошибиться в людях.

Эмилия с радостной улыбкой выслушала ворчанье деда, так как была уверена, что теперь он уже не будет приставать к ней с замужеством и вычеркнет Люцельштейна из своего сердца, а следовательно…

Она нахмурилась промелькнувшей мысли о том, что ведь Лахнеру придется вернуться к себе в лагерь и, значит, опять наступит разлука с ним.

Она тревожно посмотрела на любимого человека, но тот ответил ей таким любящим взглядом, что она снова расцвела. Э, велика ли важность. Кончится же эта война, и их уже никто никогда не разлучит!

На дворе хлопотали слуги, запрягая карету. Плацль куда-то скрылся, но вернулся через несколько минут с большим свертком в руках, бережно сложил его в угол и сказал:

— Ну вот, теперь я могу явиться к себе на родину не с пустыми руками. Не откажите в любезности, барон, прикажите дать мне какое-нибудь штатское платье: я поеду в качестве вашего управляющего.

Ему дали переодеться. Когда пришло время садиться в карету, Плацль подошел к дверке со своим пакетом и произнес:

— Господа, позвольте положить это вам под ноги. Этот сверток мне очень дорог — я не отдам его и за сто тысяч гульденов.

— Нет, нет, — взвизгнул старик Радостин, — я требую, чтобы вы сказали, что это такое. Я не могу допустить, чтобы…

— Барон, да неужели вы думаете, что я украл что-нибудь ценное? — рассмеялся Плацль. — О, нет, я возвращаю законному владельцу его собственность.

— Что же в этом свертке?

Плацль наклонился в карету так, чтобы его слова могли расслышать только сидевшие там, и шепнул:

— Тут три австрийских знамени, отбитых «старым Фрицем» в прежние войны. Теперь их послали к войскам, чтобы поднять дух солдат. Я отпилил древки и выкрал полотнища. Когда хватятся их, то будет уже поздно.

Плацль захлопнул дверцу кареты, вскочил на козлы рядом с кучером, и экипаж быстро понесся по направлению к австрийскому лагерю.

XIV. Старая лиса

Читатель уже знает, как нескольким негодяям удалось обмануть князя Кауница, что едва не стоило жизни рядовому Лахнеру. Но да не подумает кто-нибудь, что старого канцлера было так легко провести; нет, просто западня, подстроенная Лахнеру была слишком примитивна, слишком проста, и это-то и ввело в заблуждение Кауница. Под влиянием скорби о кончине любимого пса Гектора, под влиянием обозленности на предполагаемого виновника этой смерти канцлер даже не подумал, как легко было бы проверить сделанный ему донос; виновность Лахнера казалась ему несомненной, и на голову гренадера обрушилась суровая кара.

Но, повторяем, этот случай надо рассматривать как исключение, поскольку Кауница ввести в заблуждение было совсем не просто.

Как старая, опытная лиса, канцлер сразу почувствовал, что в настроении императрицы-матери что-то неладно, а затем несколько вопросов, предложенных ею, несколько реплик, данных Марией-Терезией в ответ на представления канцлера, внушили ему беспокойство за судьбу баварского вопроса. Ведь Кауниц всецело был согласен с позицией императора, и его тревожило, как бы императрица в отсутствие сына не перешла к его политическим противникам.

Он очень скоро разнюхал, в чем дело, и разузнал, что императрица собирается послать, если уже не послала, какого-то тайного гонца к прусскому королю. Поэтому, узнав об этом, Кауниц сейчас же выехал в армию.

Увы! Кауниц опоздал, и дело было уже сделано. Канцлер узнал от императора о преследовании мнимого шпиона, о том, кем оказался этот шпион и какого рода предложения везла Фридриху Великому княгиня фон Кребниц.

— Да, дело скверное, ваше величество, — задумчиво сказал Кауниц. — Конечно, о поражении наших планов еще рано говорить, ведь можно тянуть переговоры до бесконечности, а если «старый Фриц» потеряет терпение и нападет на нас, то никто не может запретить нам отразить оружием нападение. Итак мы проявляем поразительное смирение: враг занял нашу провинцию, а мы даже не выбиваем его оттуда.

— Ну, а Россия? А ее угроза вмешаться в войну, если мы не покончим миром?

— Это очень неприятная угроза, и я не ожидал такой реакции от кабинета Екатерины II. Но и Россия только в том случае может вмешаться в наши счеты с Пруссией, если будет считать себя в полной безопасности. А ведь нам стоит только секретно приказать нашему послу при константинопольском дворе вручить Великому визирю некоторую сумму денег и драгоценный подарок…

— И что тогда?

— Тогда Турция может стянуть войска к русской границе: ведь у них свои давние счеты тоже не закончены. И тогда, поверьте, ваше величество, России будет не до баварского вопроса.

— Но этого так скоро не сделаешь.

— Да уж придется потерпеть, ваше величество.

— Но это до боли обидно! Ведь мы гораздо сильнее Пруссии, ведь, дойди дело до вооруженного столкновения, мы неминуемо разгромим пруссаков! Ах, мать, мать!

— Да, ваше величество, тут уж ничего не поделаешь. Женщина, даже если она олицетворяет собою такую мудрую, такую вдохновенную правительницу, как ваша державная матушка, все-таки остается женщиной. Дамы слишком мягкосердечны, слишком щепетильны: сейчас у них начинаются сомнения в правоте, в закономерности, ну, и… результаты налицо!

— Так что же мы решим, князь?

— Пока ничего нельзя решать, ваше величество. Собственно говоря, те предложения, которые делает ее величество прусскому королю, для нас не слишком постыдны и разорительны. Однако «Фриц» -то, пожалуй, найдет их неприемлемыми для себя. Вот тут-то я и боюсь, как бы Австрия не пошла на позорные уступки. Во всяком случае, я буду настороже. Без меня окончательно ничего не решат, если же я замечу, что рассчитывают обойтись без вашего величества, то немедленно пришлю гонца с извещением. А теперь разрешите осведомиться у вашего величества, как ваше здоровье?

— Спасибо, князь, я чувствую себя очень хорошо здесь. Если политика ее величества и угнетает меня; армия так радует, что все те нервные срывы, которые докучали мне в Вене, совершенно оставили меня. Вы только подумайте, что за молодцы мои солдаты! Ну, где, в какой армии, найдешь простых солдат, отличающихся такой интеллигентностью, сознанием долга, отвагой, ловкостью, как те герои, которые не побоялись отправиться на вражеские позиции, чтобы изловить там шпиона.

— Да, ваше величество, это, что и говорить, — истинные молодцы! Они слишком хороши, чтобы оставаться просто солдатами. Впрочем, наверное, ваше величество уже наградил их с обычной щедростью?

— Нет, пока еще нет. Я жду, когда выздоровеет и вернется в лагерь основной руководитель этой смело спланированной и отлично выполненной операции. Он был ранен… А кстати, князь, знаете ли, кто этот руководитель? Тот самый Лахнер, который только чудом избежал виселицы и которого вы так печально арестовали!

— Лахнер? Я положительно теряюсь, ваше величество. Ведь у меня были такие неопровержимые доказательства его бесчестности…

— Да? Поговорите-ка с Левенвальдом. Тот его тоже терпеть не мог, а теперь первый за него хлопочет.

— С Левенвальдом мне непременно надо поговорить, потому что, если я ошибся в Лахнере, если его оклеветали, то государство — большой должник перед этим отважным гренадером. Я еще раз расследую все обстоятельства дела, а потом подробно доложу вашему величеству и буду почтительно просить о примерном награждении молодого человека.

От императора Кауниц отправился к Левенвальду и попросил рассказать все, что генерал знал о роли гренадера Лахнера в последней авантюре.

Левенвальд изложил вкратце известную читателям историю и прибавил:

— Вот, князь, что говорят факты. Если верить им, то Лахнер — не преступник, а герой; это человек с таким высоким чувством чести, с таким сознанием долга, что лишь по ошибке судьбы родился не дворянином, и эту ошибку надо исправить. Но если мы вернемся к другим фактам, то ведь они говорят совсем обратное. Как же мог такой порядочный человек явиться в высшее общество под чужой личиной, как смел лезть ко мне целоваться, запросто приехать обедать…

Левенвальд побагровел и стал даже задыхаться от возмущения при воспоминании о проделке рядового.

Князь чуть-чуть улыбнулся и ответил:

— Ну, если бы его обвиняли только в этом, так это можно было бы еще простить ему.

— Скажите, князь, — спросил немного успокоившийся Левенвальд, — известно ли вам, почему Лахнер вздумал разыгрывать роль вашего племянника?

— Я могу сказать вам только одно, дорогой генерал, этот маскарад был устроен по моему приказанию. За несколько часов до появления на вечере Лахнер не знал, что ему придется разыгрывать роль моего племянника. Точно так же он не подозревал, что встретит своего полкового командира. Та роль, которую он вел по отношению к вам, была только следствием определенной миссии…

— Направленной против меня?

— Об этом и речи быть не может, генерал! То, что ему пришлось встретиться с вами, было непредвиденной случайностью. Но что же ему оставалось в этом случае делать?

— Так чем же Лахнер заслужил такую немилость, что его приказано было судить и осудить?

— Я не могу открыть вам эту тайну, генерал: она еще слишком свежа. Скажу одно: Лахнера обвиняли в том, что он подкуплен иностранной державой и передает ей содержание секретных документов, вводя в то же время меня в заблуждение. Тогда улики показались мне неопровержимыми. Но вот что не переставало меня удивлять во всем этом деле: Лахнер ни разу не пытался выдать тайну своей миссии ни на следствии, ни на суде. Почему он молчал, если по отношению к нему допустили явную несправедливость? Мне передавали, будто на суде Лахнер намекнул, что раскрытие его тайны было бы равносильно опровержению всего обвинения, но что он дал слово молчать, а потому не откроет этой тайны даже ради собственного спасения.

— Да, так и было на самом деле!

— Так может ли такой человек быть бесчестным негодяем? Меня этот вопрос давно уже мучает. Во-первых, Лахнера надо наградить, если он пострадал невинно, во-вторых, необходимо вывести на чистую воду того мерзавца, который обманул и обманывает меня!

— Я могу посоветовать только одно, князь: поговорите с товарищами Лахнера. Тайны они не знают, я в этом уверен, но я имел случай убедиться, что они знают гораздо больше меня.

Левенвальд рассказал, как горячо защищал Лахнера Вестмайер.

— В таком случае я попрошу вас, генерал, — сказал Кауниц, — распорядиться, чтобы этого Вестмайера прислали через час в отведенную мне палатку.

И канцлер простился с генералом.

XV. Таинственный юноша

Вестмайер, Гаусвальд, Ниммерфоль и Биндер только что собирались отправиться к маркитантке, когда первого потребовали к Кауницу.

Из выданных им Левенвальдом денег наши друзья истратили очень мало, и так как Левенвальд не взял у них оставшихся, то они решили пропить их за здоровье Лахнера. Правда, Ниммерфоль заикнулся было, что следовало бы подождать возвращения раненого друга, но Гаусвальд возразил, что тогда им представится другой предлог: их ждет, сказал Левенвальд, награда, будет на что кутнуть особо, а теперь надо же отпраздновать успех предприятия. Этот аргумент показался убедительным, и решено было вечером устроить небольшой кутеж. И вот едва собрались они идти к маркитантке, как их планы расстроили.

— Что могло понадобиться старому князю? — ворчал Вестмайер. — Надеюсь, что он, по крайней мере, не задержит меня долго и не вздумает расспрашивать о подробностях нашего приключения.

— Вестмайер, — сказал Ниммерфоль, — а ведь палатка князя стоит на пути к палатке маркитантки. Так не стоит возвращаться обратно: пойдем все вместе и подождем тебя там, а потом гуляй, душа!

Кауниц не задержал Вестмайера, но то, что мог рассказать ему Тибурций, оказалось очень важным. Кауниц узнал, что товарищи уговаривали арестованного раскрыть тайну, и как гренадер ответил, что не сделает того, что может повредить отечеству. Это уже прямо доказывало, что Лахнер не мог быть изменником. Князь решил подождать, не выздоровеет ли Лахнер в ближайшие дни, чтобы поговорить с ним. Вместе с тем он вспомнил, как Лахнер упорно не доверял Римеру, и в нем зашевелились смутные подозрения. Тут же князь решил, что если выздоровление Лахнера не затянется и он в ближайшие дни вернется в лагерь, то он его подробно расспросит и во что бы то ни стало выведет всю историю на чистую воду.

Товарищи радостными возгласами встретили так неожиданно быстро освободившегося Вестмайера и шумной гурьбой отправились к маркитантке.

— Эх, Лахнера бы нам сюда, — вздохнул Вестмайер. — Как-то он, бедолага поживает? Уж не хуже ли ему, чего доброго?

— Полно, Тибурций, — заметил Ниммерфоль, — вспомни, что я рассказывал тебе: доктор исключает какую бы то ни было опасность, а баронесса дала слово известить, если Лахнеру станет плохо. Раз никаких известий нет, значит, все идет хорошо, и, того гляди, Лахнер не сегодня-завтра опять будет среди нас.

— Так пойдем, ребята, поскорее, — весело вставил Гаусвальд, чтобы пропустить стакашек за его выздоровление!

Гренадеры весело ввалились в палатку маркитантки, заняли свободную скамью и потребовали вина. При их приближении подручный маркитантки поспешно спрятал лицо и скрылся в ночной темноте.

— Что за таинственный тип! — воскликнул Вестмайер. — Меня начинает раздражать, что он каждый раз отворачивается и убегает. Как-нибудь догоню я его и выясню, в чем тут дело! Тетушка, — обратился он к маркитантке, — что это за странный молодой человек у вас?

— Подручный-то мой? А это мой племянник, племянник, — с хитрой улыбкой ответила маркитантка.

— Я, помнится, уже его видел где-то.

— А вы откуда родом?

— Из Вены.

— Ну, так не видали, потому что мой племянник никогда в Вене не бывал. Он из Зальцбурга.

— Странное дело, — недоверчиво буркнул Вестмайер, принимаясь за свой стакан.

А молодой человек, обративший на себя его внимание своим странным поведением, отбежал за несколько палаток и притаился около большого дерева, которое совершенно скрывало его тенью. Он решил обождать там, пока гренадеры не уйдут.

Прошло с полчаса, и ожидание стало надоедать беглецу. Он досадливо переминался с ноги на ногу и хотел было отправиться побродить по лагерю, как вдруг вид приближающейся фигуры, слабо освещенной отблесками огней костров, заставил его вздрогнуть и остановиться в нерешительности.

Это был император, в этом молодой человек не мог ошибиться. Сколько раз с наступлением темноты ему приходилось видеть закутанного в серый плащ Иосифа, обходившего лагерь. Это бывало и вечером, и поздно ночью, и на рассвете… И сколько раз уже он собирался кинуться к императору, сказать ему то, что накипело на сердце. Но в решительный момент робость сковывала его, и император проходил мимо, даже не заметив сторожившей его тени.

Теперь император подходил все ближе и ближе.

«Господи! Неужели и сегодня мне не удастся побороть проклятую робость, неужели и сегодня?.. — подумал юноша и заломил руки. — Нет, это невозможно… Эх, будь, что будет!»

— Ваше величество! — тихо окликнул он императора, проходившего мимо дерева.

Иосиф вздрогнул и остановился.

Тогда мальчик измененным голосом продолжал:

— Ваше величество, умоляю, выслушайте меня! Мне необходимо сообщить вашему величеству кое-что очень важное.

— Кто ты, мальчик? — мягко спросил Иосиф.

— Я все скажу вашему величеству, но мне надо сделать это наедине… Умоляю… окажите милость… очень важно… — бормотал юный проситель, объятый паническим страхом, что император не внемлет его мольбе.

— Да кто ты такой?

— Подручный маркитантки… меня все знают… Иосиф на минуту задумался. Какая опасность могла грозить ему, если он выслушает юношу? Покушение? Но не этот же юнец станет покушаться; да если бы он и хотел сделать это, то мог бы напасть неожиданно, из-за дерева, сзади… Но кому может быть нужна жизнь его, императора? Нет, смешно и предполагать такое! Но вместе с тем сколько бед, сколько несчастий не было предупреждено только потому, что сильные мира не удосуживались снизойти до выслушивания сообщений незначительного человека. Как знать, что мог подслушать такой мальчик.

— Иди за мной, — коротко обронил император, направляясь вперед.

Юноша последовал за монархом.

У входа в палатку Иосиф приказал, чтобы никто не входил без зова, а затем, впустив своего спутника и старательно закрыв полог, отошел в угол, сбросил там плащ и обратился к юноше, стоявшему около полога:

— Ну-с, подойди-ка ближе. Я слушаю.

Юноша сделал два-три неверных шага, вдруг упал на колени и страстно зашептал:

— Ваше величество! Прикажите расстрелять меня, убейте меня своей рукой, но я не могу больше жить без вас… Ах, ваше величество…

Юноша сорвал с головы круглую матросскую шапочку, и роскошные, пышные волосы рассыпались по плечам его курточки.

— Лизетта! — вне себя от удивления воскликнул император.

— Это я, ваше величество! Простите, я знаю, что я смела, слишком смела, но что же мне оставалось делать, если я так безумно люблю ваше величество? Ох, до сих пор я не знала, что такое любовь… я знавала одни увлечения, но теперь уже не могу жить с такой мукой в сердце. Лучше убейте меня, но не гоните! Я не могу жить без вас…

— Как же ты попала сюда? — спросил Иосиф, который никак не мог прийти в себя от изумления.

— Когда противный старый хрыч принес мне подарок от вашего величества, я была вне себя. У меня сердце разрывалось, я не понимала, что со мной делается…

— Да встань же с колен, Лизетта.

— Я решила, что буду развлекаться, хотела завести себе дружка — о, это было так легко, и прежде я была не строга на этот счет. Я думала, что его поцелуи заставят меня забыть вас: прежде я так излечивалась от измены… Но теперь со мной стало твориться что-то неладное: в самый решительный момент, когда поклонник хотел обнять меня, я закатывала ему пощечину и гнала вон. На другой день я пробовала развлечься с другим — и повторялось то же, мне казалось оскорбительным, что меня обнимет кто-нибудь после вашего величества… Так я промучилась неделю-другую. Наконец мне стало и вовсе невмоготу. Чувствую, что дело плохо и что без вас мне не жить. Думала я, думала, да и решила: махну-ка в лагерь, тем более что маркитантка здешнего лагеря — родственница моей хозяйки. Я запаслась рекомендацией, преподнесла маркитантке хороший подарочек, и она взяла меня к себе, обещав не выдавать моего инкогнито. Я сказала ей, будто у меня имеется дружок среди офицеров. Ну вот, приехала я сюда, а вашего величества нет. Я и приуныла. Вдруг слышу — вы едете. Каждую ночь с тех пор я встречалась с вашим величеством, но вы не замечали меня. Сегодня стою я за деревом и думаю, не пойти ли мне погулять по лагерю; если встречу ваше величество, значит, судьба, и надо мне открыться… Не успела подумать, а вы и идете… Ваше величество! Не отталкивайте меня, иначе я руки на себя наложу!

Иосиф подошел к взволнованной, заплаканной девушке, нежно обнял ее и сказал растроганным голосом:

— Мы никогда, никогда не расстанемся с тобою, Лизетта, если ты сама не захочешь этого. Потом мы вместе подумаем, как нам с тобою быть. В Вене тебе все-таки придется сменить гнев на милость и принять от меня домик в подарок. Ну, а здесь… Впрочем, мы еще подумаем…

Лизетта вновь опустилась на колени и со счастливыми рыданиями обняла ноги императора.

XVI. Разоблачение

Кауницу не пришлось жалеть, что он потерял несколько дней в ожидании возвращения Лахнера: переговорив начистоту с бывшим лже-Кауницем, старый канцлер сразу понял, что стал объектом дерзкого донельзя обмана и что смелый гренадер пострадал без всякой вины.

Сначала Кауниц завел речь очень издалека; он хотел, чтобы Лахнер пошел ему навстречу и сам затронул ряд вопросов: вот тогда и видно будет, виноват ли он на самом деле или нет.

Но Лахнера этим трудно было взять. Он сразу направил разговор на прямой путь и решительно заявил, что не скажет ни единого слова и вообще не будет разговаривать с князем, если тот прямо и категорически не сформулирует, в чем состояло его, Фомы Лахнера, преступление.

Князь разгневался, надменно напомнил, что Лахнер пока еще простой гренадер и что ему, канцлеру империи, не трудно заставить заговорить кого угодно. Тогда гренадер напомнил в свою очередь, что хотя канцлер и всесилен, однако ему не удалось казнить человека, оказавшего ему значительную услугу, и заявил, что поскольку разговор принимает такое направление, то остается только в виде милости просить у императора назначить беспристрастное расследование этого темного дела.

Кауниц прикусил язык; ему не оставалось ничего другого, как удовлетворить желание гренадера и откровенно рассказать, как к нему явился Гехт со своими мнимыми разоблачениями.

Как помнит читатель, обвинение сводилось к следующим пунктам: Лахнер отравил Гектора, чтобы тот не мешал ему по ночам рыться в секретных шкафах, Лахнер передавал содержание тайных бумаг иностранным послам, все рассказы о тайном совещании дипломатов были вымышлены.

Лахнер блестяще опроверг все эти обвинения с логической и физической точек зрения.

Какой смысл был ему травить Гектора? Ведь собака чувствовала к нему большую симпатию, на что обратил внимание даже сам князь, сказавший когда-то: «Для человека лучшая рекомендация, если Гектор относится к нему с доверием», значит, если бы даже он, Лахнер, и вздумал забраться ночью в кабинет, то Гектор не кинулся бы на него, а спокойно дал бы рыться в шкафах. Вследствие этого травить Гектора было попросту неразумно: Гектор был отличный сторож, всю ночь находился в кабинете, а между тем документы исчезли — такое сопоставление фактов могло сбить с толку кого угодно. Мало того, к чему было ему забираться ночью в кабинет, когда князь оставлял его там днем и вечером по целым часам одного; на что нужны были ему шкафы, когда князь диктовал ему эти важные бумаги?

Отсюда ясно: по ночам кто-то другой действительно забирался в кабинет и копировал секретные бумаги, и этому человеку действительно мешал Гектор. Не говорил ли ему сам князь, что и Гектор способен ошибаться: он не переносил Бонфлера, а Римера только терпел. Уж не им ли мешала собака?

Далее. Бумагу, содержание которой Лахнер якобы сообщил прусскому послу, князь диктовал ему вечером накануне разжалования его — тогда лже-майора Кауница — в простого гренадера. Гехт, как рассказывает князь, уверял, будто видел Лахнера в посольстве утром. Когда это могло быть? Только в день возвращения в казармы. Но пусть князь спросит Фрейберга, пусть обратит внимание на оба показания графини фон Пигницер, на первое и дополнительное: везде он может убедиться, что он, Лахнер, все утро и весь день провел у графини в обсуждении плана перестройки зала. Значит, фактически обвинение безосновательно.

Остается третий пункт: никакого посещения дипломатов не было, он, Лахнер, просто выдумал его. Это, разумеется, просто смешно: тех подробностей, какие сообщил Лахнер, не придумаешь. Но пусть князь вспомнит: неужели дальнейшая политика держав не согласовалась с докладом о мыслях высказанных на совещании?

Наконец, имеется еще один факт, который разбивает в прах все обвинение. Этот факт заключается в следующем. Раз Лахнер сообщил прусскому послу содержание тайных бумаг, значит, он был тайным прусским агентом. Но как же в таком случае он решился затеять ссору с прусским атташе и как же этот атташе снизошел до дуэли со шпионом своего посольства? Правда, дуэли помешали, но ведь об этом ходатайствовал сам князь Кауниц. Но теперь, когда им пришлось снова встретиться, дуэль состоялась и Ридезель убит. Как же после этого верить, что он, Лахнер, действительно был прусским шпионом?

Князь развел руками и вынужден был согласиться, что гренадер совершенно прав: более очевидную несообразность трудно было придумать. Чувствуя себя виноватым, князь снизошел до того, что подал руку простому рядовому, и сказал, что постарается не остаться в долгу.

Поговорив еще раз с Вестмайером, который должен был рассказать ему во всех подробностях обстоятельства дуэли с Ридезелем, расспросив кое о чем баронессу фон Витхан, пробывшую несколько дней в лагере вместе с дедом, Кауниц отправился в Вену.

Всю дорогу Венцель фон Кауниц думал о том, как бы ему изловить обманувших его негодяев. В том, что ими были Ример и Бонфлер, он почти не сомневался. Но теперь князю нужны были бесспорные, очевидные доказательства.

Вдруг посреди своих размышлений Кауниц хлопнул себя по лбу: ему с необыкновенной яркостью вспомнился один факт, в свое время мало обративший на себя его внимание.

Из Лондона привезли заказанные князем шкафы. Князь работал в кабинете с Бонфлером, а истопник Гаусвальд возился с печью. Кауниц подошел к шкафам и спросил Гаусвальда как опытного механика, видал ли он когда-нибудь такие изделия. Гаусвальд презрительно ответил, что перевидал много разных секретных механизмов, что для него нет никаких тайн и ему так же легко открыть этот шкаф, как простой комод.

— Как же я сам не подумал об этом, — проворчал канцлер.

Память, составлявшая выдающееся свойство знаменитого Венцеля фон Кауница продолжала подсказывать все новые и новые штришки. Ему вспомнился разговор с Лахнером по поводу причин сдачи студентов в солдаты. Кауниц, со слов Римера, заявил, что студенты устраивали серенады графине-сестре. Лахнер ответил тогда, что Ример хотел отбить у студента Гаусвальда любимую девушку, для чего подстроил всю эту ловушку. Ведь дядя Гаусвальда, истопник его светлости, ввел племянника в заблуждение, сообщив, будто никого из княжеской семьи нет дома.

Теперь все это казалось правдоподобным. Ну конечно! Истопник Гаусвальд тоже принадлежал к банде мошенников и с его помощью была разгадана тайна секретных шкафов.

«Ну, погодите же, мерзавцы!» — с угрозой думал князь.

На второй день он уже подъезжал к своему дворцу. Завидев княжескую карету, вся челядь бросилась к нему навстречу во главе с Римером и Бонфлером. Ример подобострастно поддерживал князя под локоток, когда тот выходил из кареты, а Бонфлер с низким поклоном протянул руку за портфелем.

Но, против обыкновения, князь резко отдернул портфель и буркнул:

— Не надо! Я сам.

Еще подъезжая к дому, князь из окна внимательно смотрел на дожидавшихся Римера и Бонфлера, и теперь их лица представились ему в совершенно новом виде.

«Как я мог раньше не замечать, сколько жестокости и лицемерия в лице Римера, какой подлой хитростью дышит взор Бонфлера?» — думал он, направляясь в сопровождении Римера и Бонфлера прежде всего в кабинет.

Там он тщательно запер принесенный портфель в один из шкафов, а затем, переодевшись с дороги, отправился на половину сестры.

— Дело нечисто, Ример, — озабоченно сказал Бонфлер дворецкому, когда они остались одни. — Князь что-то узнал, он подозревает нас.

— Да полно вам, — отмахнулся от него Ример. — С чего князю подозревать нас? Просто дела не веселят его, только и всего.

— А вы заметили, что он не отдал мне портфель, а сам запер его в шкаф?

— Очевидно, в портфеле находились секретные документы.

— А разве прежде у него были от меня секреты?

— А вы вспомните, как вдруг князь почтил своим доверием этого проныру Лахнера, а вас почти совсем отстранил. И все-таки все осталось по-старому… Нет, это вы пустое говорите. А вот о чем нам действительно следовало подумать: вы говорили, что князь пронюхал о перемене образа мыслей императрицы относительно баварской войны и отправился в лагерь к императору, чтобы посоветоваться с его величеством. Очевидно, они придумали там что-нибудь новенькое, и в портфеле у князя имеются последние проекты соглашений — вообще что-либо, за что наши друзья дадут хорошую мзду.

— Вы правы, об этом следует подумать. Но теперь, после отозвания прусского посла, дело стало гораздо опаснее. Сноситься через третьих лиц…

— Дорогой Бонфлер, посредник не опасен нам, потому что он и сам рискует. Да кроме того, я думаю, нам вообще надо прекратить нашу деятельность. У нас с вами уже составилось по кругленькой сумме; Гаусвальд только и мечтает, как бы ему уехать на родину. Зашибем мы втроем еще несколько монет — ведь за эти бумаги нам очень дорого заплатят — и исчезнем. Один за другим мы откажемся от службы да и заживем припеваючи.

— А не кончить ли на том, что у нас имеется?

— Рановато. Я знаю, что вам не хватает нескольких тысяч для покупки заветного именья, мне же предстоят большие расходы на свадьбу Неттхен. Поэтому необходимо сегодня же ночью узнать, что таится в портфеле. Это будет последний риск, а потом — раздолье.

— Ну, что же, если мы рисковали столько раз…

— Так не будем терять время попусту и отправимся к Гаусвальду. Он должен сейчас прийти.

— А куда он ушел?

— Как только я заметил, что князь буквально вцепился в свой портфель, я отправил Гаусвальда к нашему агенту с извещением, что у нас ночью появится кое-что новенькое, стоящее дороже обычных бумаг, что он должен взвесить важность экстренных разоблачений и припасти кругленькую сумму.

— Вы — гений в молниеносности решений.

— Э, милый Бонфлер, одним умом без некоторой гибкости, энергичности и ловкости не выбьешься в люди. Вы это сами знаете.

Они отправились к Гаусвальду.

Неттхен с утра была в особенно удрученном состоянии духа. На завтра была назначена ее свадьба. Она попыталась было заявить отцу, что ни в коем случае не пойдет в церковь, но тогда вахмистр Зибнер открыл ей ту тайну, которая заставляла его жертвовать счастьем дочери, и Неттхен должна была склониться перед печальной необходимостью.

Да, завтра должна была состояться свадьба. Сегодня Неттхен в последний раз прислуживает графине, а вечером уйдет, чтобы из дома отца отправиться к венцу.

Девушке было безмерно тяжело. Она вспомнила о старике Гаусвальде, который всегда был очень ласков с нею, и ее потянуло к нему в комнату.

Но Гаусвальда там не оказалось.

Неттхен собралась уже уходить, когда в коридоре раздались шаги, и она услыхала ненавистный голос жениха.

«О, только бы не видеть его теперь! Довольно и того, что с завтрашнего дня эта ненавистная фигура вечно будет вертеться у меня перед глазами, — подумала Неттхен и с отчаянием осмотрелась по сторонам; заметив в углу занавеску, за которой висело платье Гаусвальда, она направилась туда и быстро спряталась среди платья. — Тут меня не заметят; я пережду, пока Ример уйдет, и тогда выйду из своей засады».

Неттхен надеялась, что Ример и Бонфлер сразу же уйдут, увидев, что комната пуста. Но, к ее отчаянию, они спокойно уселись.

— Его еще нет, — сказал Ример, — но он вот-вот должен прийти.

— Ну что же, подождем, — произнес Бонфлер. — Нам не к спеху. Князь посидит часок у графини, а затем уедет в канцелярию. До вечера времени много.

Послышались шаги, в комнату вошел старик Гаусвальд. Он мутным взором взглянул на сидевших, покачнулся, с трудом добрался до кровати и повалился на подушку.

— Эй, старина! — смеясь, крикнул ему Ример. — Ты где это успел напиться?

Гаусвальд с трудом приподнялся.

— Я ничего не пил сегодня, но мне нездоровится, голова кружится, сердце бьется так, словно выскочить хочет…

— Ну, что сказал агент?

— Он согласен, но должен сначала посмотреть бумаги. Если они таковы, как вы утверждаете, тогда он даст требуемую сумму.

— Ну вот, и ты еще хворать вздумал! Завтра ты будешь действительно богатым человеком и получишь возможность купить тот дом, о котором ты мечтаешь.

— Нет, господа, вы уж работайте без меня, а я ни помогать вам не стану, ни денег не возьму. У меня уже имеется достаточная сумма, не хватает нескольких десятков дукатов на расходы; ну да я продам что-нибудь…

— Да ты спятил, что ли? С чего бы это?

— А с того, что я сегодня же вечером убегу из этого дома. Ну вас совсем. Опять затеяли дело, которое вам даром не обойдется.

— Откуда ты взял это? С чего ты вдруг стал сомневаться?

— Агент сообщил мне два неприятных факта: проклятый Лахнер и его товарищи поймали какого-то шпиона; затем тот же Лахнер подстерег молодого Ридезеля и заставил его драться на дуэли; Ридезель убит. Что, если Лахнер вырвал у умиравшего какие-нибудь признания?

Бонфлер покраснел от злости и тотчас же воскликнул:

— Я всегда говорил вам, Ример, что вы не доведете нас всех до добра своей страстью к рискованным интригам. Я тогда же говорил вам, что вы затеяли из ревности пошлый фарс. К чему было арестовывать студентов? У вас в руках имелось достаточно могущественное орудие, которое все равно заставило бы Неттхен выйти за вас замуж. Благодаря вам, Лахнер стал солдатом, наделал нам хлопот в прошлом, продолжает беспокоить и теперь. Вы, Ример, умный человек, а поступили, как дурак.

— Я не стану отвечать на ваши оскорбления, Бонфлер, потому что не время теперь сводить личные счеты. Отчитываться в своих действиях я тоже вам не обязан…

— Нет, обязаны! Раз мы мошенничаем вместе, так вы уже не можете действовать как самостоятельная единица.

— Да, но я не должен также жертвовать своим личным счастьем. Какой же смысл тогда пускаться на обман, раз с его помощью я не могу устроить свою личную жизнь?

— А для чего вам понадобился арест студентов?

— Неужели вы не понимаете, что мне надо было вытравить из сердца Неттхен проклятого студента. Я доказываю, будто бы он ухаживает за графиней, а ревность — большое дело. Кроме Гаусвальда-младшего соперников у меня не было. Разлюби его Неттхен, и я могу рассчитывать на ее любовь. Вы говорите «могли заставить». Да разве добровольная любовь не приятнее подневольной?

— Уж будто вы так любите девчонку?

— Я и сам не знаю, люблю я ее или ненавижу. Знаю одно, что завтра я позабавлюсь на славу… Но все это не относится к нашему делу. Сообщения Гаусвальда очень важны, но нам они ничем не грозят. Никаких признаний у Ридезеля Лахнер вырвать не мог, потому что молодой Ридезель сам не очень-то посвящен во все подробности. Да и где тут? Разве, нанося смертельный удар, будет человек разговаривать о политике? Что касается поимки шпиона, то это, наверное, был самый простой военный шпион. Если бы там оказались какие-нибудь компрометирующие нас данные, то мы сразу были бы для верности арестованы. Помните, как князь обошелся с Лахнером? Не расспросил, не проверил, а прямо — бух! — и готово. Нет, нам бояться нечего, и сегодня мы опять произведем набег на секретный шкаф.

— Вы как хотите, а я отказываюсь, — решительно заявил Гаусвальд. — Я соберу свои пожитки и ночью убегу.

— Так я тебя и пустил! — иронически отрезал Ример. — Я сумею устеречь тебя, а если ты будешь пойман, то нескоро выберешься на свободу: князь сразу заподозрит тебя.

— Злодеи, — через силу сказал Гаусвальд. — Несмотря на то что мне вечно достаются одни гроши, я ради вас оклеветал единственного племянника, разбил его счастье, а вам и этого мало…

— Постой, милейший, — перебил его сетования Бонфлер, — об этом ты расскажешь как-нибудь в другой раз. Нам некогда слушать твои иеремиады [иеремиады — горькая жалоба, сетование, плач. От имени ветхозаветного пророка Иеремии, создавшего плач по поводу падения и разрушения Иерусалима]. Сегодня, ровно в двенадцать часов, ты отправишься с нами в кабинет князя Кауница и там поможешь нам добыть нужные документы, а потом можешь идти себе на все четыре стороны.

— Мало того, — добавил Ример, — если ты не хочешь ждать получения обещанной суммы, то я могу дать то, что тебе не хватает для выкупа отцовского дома. Ты говорил, что тебе недостает нескольких десятков дукатов? Так я тебе дам двести!

— Что с вами поделаешь, — угрюмо сказал старик. — Видно, придется опять… Только пусть мне дадут обещанные две сотни дукатов вперед, иначе я не согласен.

— Так пойдем со мной сейчас, Фома неверующий, — смеясь сказал дворецкий.

Все трое вышли из комнаты.

Когда шум их шагов смолк в коридоре, Неттхен с бледным как смерть лицом вышла из своего укрытия и прошептала:

«Так вот в чем дело. Значит, Теодор был прав! А я еще так верила старику! Ну, значит, все, все решительно ложь — и ухаживание за графиней, и кража часов, все, все! Теодор любит меня, а этот урод только жаждет „позабавиться“. Ну, хорошо же, я позабавлю тебя! Надо сейчас же идти к князю и все рассказать ему. Но как же мне пробраться к нему таким образом, чтобы никто не видел? Да ведь князь сейчас у сестры! Скорее туда, там легче будет улучить минутку и обо всем рассказать!»

Неттхен быстро скрылась из комнаты.

Через полчаса князь вызвал Римера и заявил ему:

— Я недоволен тобой! Здесь ужасный воздух. Фу! Почему помещение не проветривали в мое отсутствие?

— Все время проветривались все апартаменты вашей светлости, — ответил Ример.

— Наверное, врешь! С тех пор как ты задумал жениться, ты стал манкировать своими обязанностями. Я сейчас уезжаю в канцелярию. Когда я приеду — это будет через час, — потрудитесь приготовить мне парадное платье и все, что нужно: у меня будет только-только времени переодеться. И сейчас же после моего отъезда открой во всех жилых комнатах окна.

— А когда прикажете закрыть их?

— Завтра. Я раньше утра не вернусь, еду к князю Голицыну на раут…

Ример с трудом подавил торжествующую улыбку.

— Да, вот еще что, — продолжал канцлер, — сюда из канцелярии принесут несколько больших ящиков с бумагами. Поставить их в кабинет. Ну, все… ступай.

Ример ушел и поспешил рассказать Бонфлеру о неожиданной удаче: князь ровным счетом ничего не подозревает.

На раут к князю Голицыну Кауниц уехал в десятом часу. Ример открыл все окна и ушел к себе в комнату. Около двенадцати он зашел за Бонфлером, в комнате которого уже сидел, погруженный в легкую дремоту, старый Гаусвальд.

— Знаете, Ример, — сказал шепотом Бонфлер, — этого старого дурака надо сплавить во что бы то ни стало. Он заговаривается, все время дрожит — как бы он не рехнулся и не наболтал лишнего.

— Завтра мы сплавим его. Ну, не будем терять даром времени, идем.

Ример разбудил дремавшего, и они втроем отправились в кабинет Кауница, осторожно оглядываясь по сторонам. Но везде было тихо — на половине князя не было ни одной живой души.

В кабинете Бонфлер заметил четыре продолговатых невысоких ящика и с испугом схватил Римера за рукав.

— Что это? — спросил он.

— Это? Пустяки. Из канцелярии принесли старые бумаги. Их будут завтра сортировать и ненужные сжигать.

— Но ведь днем их не было.

— Совершенно верно. Уезжая в канцелярию, князь предупредил меня, что принесут ящики. Их принесли перед самым отъездом князя на раут.

— Кто принес?

— Канцелярские сторожа.

— А не спрятались они сами где-нибудь?

— Я лично впускал и выпускал их, причем, конечно же, пересчитал их. Меня на такой штуке не проведешь.

— А вдруг в ящиках не бумаги?

— Давайте посмотрим.

Ример с Бонфлером подошли к ящикам. Крышки держались очень слабо. Внутри действительно были только бумаги. Ример запустил руку поглубже — ящики оказались вне подозрений.

— Ну, видите сами, что все ваши страхи напрасны, — сказал Ример. — За дело. — И он подошел к среднему шкафу, в который, как он видел, Кауниц положил портфель.

— Ну же, Гаусвальд, действуй, — приказал Бонфлер. Гаусвальд вздрогнул (он уже успел вздремнуть стоя), потер себе лоб и пошатываясь подошел к шкафу, достал из кармана ключ, дрожащей рукой всунул его в замочную скважину, нажал соответствующие рычаги, и дверца со звоном раскрылась.

— Вот портфель! — с торжеством воскликнул Ример, хватая портфель и запуская в него руки.

В этот момент дверцы четырех соседних шкафов с треском раскрылись, и оттуда выскочили четыре полицейских с пистолетами в одной руке и с саблей в другой. Двое подскочили к дверям, двое встали у открытого окна.

Все испуганно вскрикнули. Старый Гаусвальд со стоном схватился за сердце и рухнул на пол.

— Господа, что это значит? — спросил у полицейских Ример, быстро овладевший собой.

Один из полицейских, видимо, начальник, вместо ответа окинул говорившего ироническим взглядом, а затем отвернулся к окну и выстрелил. После этого, достав из-за пазухи второй пистолет, он сказал:

— Ни с места! Ваши штучки не пройдут.

— Но это явное недоразумение! — дрожа, воскликнул Бонфлер.

— Я тоже так думаю, — холодно ответил полицейский.

Через несколько минут дверь кабинета открылась и на пороге показался князь Кауниц, весело потиравший руки. За ним следовал многочисленный патруль.

— Так вот оно что, голубчики, — сказал Кауниц. — Попались, птички! Ну, погодите вы у меня!

— Ваша светлость, — заговорил Ример, — это просто недоразумение. Я сейчас все объясню вам. Мы…

— Молчать! Недоразумение? А Гехт — тоже недоразумение? Гехт час тому назад был арестован мною и допрошен. Он признался во всем: в ложном доносе на Лахнера, в посредничестве между вами и прусскими властями.

В комнату вошел патруль и окружил Бонфлера и Римера. Один из полицейских подошел к лежавшему на полу Гаусвальду и обратился к нему:

— Эй, старик! Нечего притворяться — не отвертишься. Вставай.

Однако Гаусвальд не отвечал.

Полицейский толкнул его ногой, затем нагнулся, потрогал пульс, заглянул в глаза и, отшатнувшись, вскрикнул:

— Ваша светлость. Старик мертв.

Гаусвальд умер от кровоизлияния в мозг.

XVII. По заслугам

Игривые лучи утреннего летнего солнца осторожно подбирались к окну небольшого домика, стоявшего невдалеке от Русдорферской пороховой башни, и шаловливо заглянули в окно. Они с удовольствием скользнули по нарядно убранным стенам и весело заиграли и раздробились на миллионы отсветов в хрустальных подвесках большой висячей лампы.

Конечно, слова «нарядно убранные комнаты» надо понимать очень относительно. Но и то сказать — солнце заглянуло не в какой-нибудь дворец или пышные палаты, а в скромный домик сборщика податей.

Положим, солнце не так требовательно, как люди, а потому оно сразу оценило безукоризненную чистоту и уют внутреннего убранства. Лишнего ничего не было, все обнаруживало простоту вкуса, но, как уже было сказано, все сверкало чистотой. Главным же, что придавало комнате нарядный вид, была масса цветов. Они стояли в изящных вазах посреди накрытого для кофе стола, украшали подзеркальник, надкаминную доску, гирляндами вились над окнами, скрещивались на потолке, спускались к висячей лампе, вензелями извивались по белоснежным стенам. Конечно, и цветы-то были самые скромные, полевые, но солнце недаром с удовольствием заглянуло в эту комнату: ведь полевые цветы — его любимые дети, взращенные не искусством человека, а только животворящим трепетом ласковых лучей…

Сам сборщик усиленно работал в канцелярии: именно у него бывало больше всего работы, так как в это время в столицу везли съестные припасы, подлежащие обложению таможенной пошлиной [Одним из величайших зол Европы XVII—XVIII вв. были так называемые «внутренние таможни». Кажется, только Россия не знала этого бедствия; во всех же остальных странах чуть не каждый город имел свою заставу, у которой облагались пошлиной ввозимые в город товары, не исключая и съестных припасов. Благодаря такому финансовому устройству цены на предметы первой необходимости были очень высоки, что страшно отягощало жизнь бедных классов, не говоря уже о сдерживании развития]. Надо было все осмотреть, оценить, принять деньги, выдать квитанции…

В канцелярию вошли два офицера. Не отрываясь от работы, сборщик кивнул им головой, жестом пригласил занять место и опять углубился в свое занятие.

Этот сборщик — наш старый знакомый Теодор Гаусвальд, а оба офицера — Ниммерфоль и Биндер.

Когда после возвращения Фомы Лахнера смельчаков-гренадеров повели к императору, Иосиф поздравил всех их с производством в первый офицерский чин — в прапорщики, или «фендрики», как называли их прежде в России. Это был совершенно исключительный случай. И раньше бывало, что способных, образованных солдат производили в офицерский чин, но в полку Марии-Терезии офицерами могли быть только очень родовитые дворяне. Со стороны императора было особой милостью произвести простых мещан в офицеры — ведь в гренадерском полку все чины считались иначе: Левенвальд, командир полка, долго был только полковником, а по своему положению равнялся полному генералу, и когда офицеры по каким-либо причинам переводились из гренадерского полка в другие части, то их повышали сразу на два чина.

Но Лахнеру посчастливилось еще больше: судьба словно хотела вознаградить его за все пережитые страдания.

Когда Кауницу удалось изловить на месте преступления Римера и Бонфлера и таким образом убедиться в полной невиновности Лахнера, канцлер сейчас же представил императору мотивированное ходатайство о примерном вознаграждении невинно пострадавшего. Император, совершенно расцветший в объятиях Лизетты, счастливый сам и потому только и ждавший осчастливить и других, приказал произвести Лахнера сразу в чин поручика. Таким образом, в какую-нибудь неделю Лахнер из простого рядового, не имеющего права на выслугу солдата, стал поручиком привилегированного полка.

Впрочем, мы еще не объяснили читателю, каким образом из шкафов выскочили полицейские, накрывшие преступную банду.

Неттхен, отправившаяся на половину графини, встретилась с Кауницом в зале, где никого, кроме них двоих, не было. Девушка смело подошла к канцлеру и рассказала, как она невольно подслушала заговор. Кауниц сейчас же составил план действий. Отпустив с молчаливой благодарностью девушку, он направился в канцелярию, приказал столяру немедленно изготовить четыре продолговатых ящика, поместил там полицейских и отослал их под видом бумаг к себе в кабинет. Сам он, вместо того чтобы отправиться на раут к князю Голицыну, проехал в полицейское управление, куда уже привели арестованного по его приказу Гехта, умело припер агента к стене и узнал от него все, что нужно. Затем князь с патрулем вызванных солдат отправился к своему дому, чтобы там подождать условленного сигнала — выстрела.

Полицейские, пробравшиеся в кабинет в ящиках, воспользовались первой возможностью, чтобы открыть четыре шкафа данными им ключами, переложить содержавшиеся в них бумаги в ящики и спрятаться в шкафах, придерживая дверцы изнутри. Князь не побоялся доверить полицейским тайну своих секретных замков: все равно он убедился в их ненадежности и решил заказать себе что-нибудь другое.

Полицейские дождались, когда преступники отперли шкаф и взяли их с поличным.

Таким образом, обрел счастье не только Лахнер, но и Гаусвальд. После скоропостижно скончавшегося дяди ему достался приличный капитал, да и Неттхен была теперь свободна и обеспечена щедрым приданым, которое князь Кауниц дал ей в награду за преданность. Счастливая Неттхен отважилась на смелый поступок: она повалилась князю в ноги и открыла ему «страшную тайну» отца, умоляя Кауница взять вахмистра под свою защиту. Узнав эту «страшную тайну», князь только улыбнулся — он еще более поверил в честность Зибнера и в недостойность Римера.

Что же это была за тайна?

Несколько лет тому назад Ример, приятельски сошедшийся со старым Зибнером, подбил его продать скупщику разный казенный хлам. Около пороховой башни кучами лежало старое железо, Зибнер страшно нуждался в деньгах, Ример сумел уговорить его, и железо было продано за небольшую сумму. Получив деньги, Зибнер почувствовал страшные угрызения совести. Он целую неделю проворочался с боку на бок и наконец решил пожертвовать «от неизвестного» полученные деньги в комитет по призрению инвалидов. Затем он обратился с рапортом по начальству, ходатайствуя о производстве полной описи всего казенного имущества: это должно было предохранить его на следующий раз от соблазна. Опись была произведена, и Зибнер успокоился.

Но его спокойствие длилось недолго. Ример вздумал посвататься к Неттхен. Зибнер ответил, что не станет вмешиваться в сердечные дела дочери. Дворецкий, не питавший никаких иллюзий относительно симпатий юной Неттхен, повел дело нечисто. Оказалось, что, посредничая между вахмистром и скупщиком, Ример взял от первого расписку в получении денег, а от второго — в приеме стольких-то сотен фунтов железа. Обе расписки он оставил у себя и теперь, посватавшись за Неттхен, решил использовать их: он заявил, что поднесет их Зибнеру в конверте на другой день после свадьбы, если же последней не бывать, то расписки будут переданы генерал-аудитору.

Узнав об аресте Римера, Зибнер до такой степени встревожился, что стал серьезно помышлять о самоубийстве. Каково же было его счастье, когда Неттхен сообщила об уверениях князя, что преследовать вахмистра не будут, что бы ни вздумал показать Ример, и что даже без его, Кауница, защиты Зибнеру ничего не грозит, ведь железо до продажи было исключено из списков имущества и свалено в кучи без надзора, следовательно казна как бы отказалась от него.

Поэтому, когда Неттхен обратилась к отцу с мольбой не препятствовать более ее браку с Теодором Гаусвальдом, старик со слезами дал согласие и благословил дочь.

Оставалось обойти еще одно препятствие: офицер не мог жениться на девице недворянского звания. Но об этом Гаусвальд заботился меньше всего. Он подал в отставку, надеясь, что не пропадет.

Военные действия были прекращены, армии вернулись на места постоянных стоянок, вместо сабель и ружей заработали перья дипломатов, собравшихся на конгресс в Тешене. Вернулись в Вену и гренадеры. Князь Кауниц первым делом пригласил к себе поручика Лахнера и попросил молодого офицера вообще изредка навещать его, старика. Лахнер воспользовался этим, чтобы замолвить словечко за Гаусвальда — друга Лахнера, жениха Неттхен и жертвы Римера, и этого было достаточно, чтобы князь принял в нем самое горячее участие. В самом непродолжительном времени Гаусвальд был назначен сборщиком таможенных податей по Русдорферской линии.

Места таможенных сборщиков были своего рода синекурой. Работы было немного — только утром, а оплачивалась она довольно хорошо, потому что приходилось выбирать на подобные должности людей непоколебимой честности. Таким образом, перед Гаусвальдом открылись самые блестящие перспективы. В настоящем — свой домик, обеспеченное жалованье, небольшой капитал; в ближайшем будущем — любимая красавица жена, скромная, умная, обеспеченная, а далее — семья, повышения, восхождение вверх по ступеням служебной лестницы… Даже дух захватывало от счастья!

В несчастье у людей редко оказываются родственники. Но стоит только пролиться хоть слабому лучу счастья, как неизвестно откуда появляются родные.

Мать Гаусвальда принесла сыну известие, что ее дальний родственник, тайный советник Штиллер, один из членов верховной финансовой комиссии, то есть в данное время начальник таможенного сборщика, изъявил желание присутствовать при бракосочетании родственника, удостоенного монаршей и княжеской милости. Со своей стороны, и Неттхен, сияя от счастья, сообщила жениху, что ее дальний родственник, епископ Клостернбургский, изъявил согласие лично совершить обряд бракосочетания, если жених представится ему и попросит об этом. Гаусвальд исполнил желание честолюбивой Неттхен, съездил к епископу и получил его согласие. Вернувшись, он сообщил, что к десяти часам утра 26 июня 1779 года (этот день действительно отмечен в венских анналах) епископ прибудет в Русдорф и проследует со свадебной процессией в Вену, где и совершит таинство.

Итак, 26 июня все желания Гаусвальда должны были исполниться. Но если мы по секрету шепнем читателю, что начало этой главы происходит рано утром именно 26-го числа, то читатель должен будет подивиться выдержке бывшего гренадера, который даже в такой знаменательный день работал с полным хладнокровием и спокойствием.

Да, близился вожделенный час! Между восемью и девятью часами гости должны были собраться в квартире сборщика, в девять часов веселая процессия направится в церковь, после бракосочетания возвратится к завтраку в квартиру молодоженов, а оттуда — все поедут к баронессе Витхан, где молодых и гостей будут чествовать пышным банкетом.

Среди приглашенных читатель мог встретить многих старых знакомых. В списке гостей значились: барон фон Радостин, баронесса фон Витхан, тайный советник Штиллер, полковник Агатон, поручик Лахнер и прапорщики Биндер, Ниммерфоль и Вестмайер, фельдфебель гренадерского полка Плацль, родители жениха и невесты, придворный садовник Вестмайер и многие другие.

— Послушай, дружище, — сказал Ниммерфоль, — уже восьмой час, а ты все еще за работой.

— Что же поделаешь, если мне обещали прислать помощника, а он все не едет? Ну, да приедет еще.

— Смотри-ка, — сказал Биндер, — там катит кто-то. Уж не помощник ли?

— Вот наивный человек, — улыбнулся Гаусвальд. — Разве наш брат разъезжает в каретах?

— Да и в какой шикарной еще! Уж не епископ ли это?

— Нет. Разве ты не видишь, что на карете баронские гербы?.. Вот так штука. Ребята, да это Лахнер.

Действительно, карета с шиком подкатила к домику, остановилась чуть не на полном ходу, и оттуда выскочил смеющийся Лахнер.

— Ну, друг, — сказал ему Ниммерфоль, — с таким выездом ты еще быстрее сделаешь карьеру!

— Да это вовсе не моя карета, а Эмилии. Она прислала экипаж для новобрачных. Гаусвальд, ты что тут копаешься?

— Я прокопаюсь тысячу лет, если вы будете мешать мне. Вы лучше навестили бы Неттхен, а то она небось как начнет охорашиваться, так конца этому не будет.

— Ладно, — смеясь, ответили офицеры. — Едем, ребята.

Они уселись в карету и направились к дому вахмистра Зибнера.

У ворот их встретил часовой корпуса полевых жандармов, вытянувшийся в струнку перед офицерами.

— Скажи, братец, с каких это пор в наряд к башне посылают жандармов? — спросил Лахнер.

— Осмелюсь доложить, господин поручик, что с некоторого времени отдан приказ наряжать для охраны только жандармов.

В это время на крыльцо выскочил старый Зибнер, помолодевший от счастья.

— Мы за невестой, вахмистр! — весело крикнули ему офицеры.

Зибнер откозырял им, сказал, что сейчас узнает, готова ли она, побежал в дом и, сейчас же выйдя обратно, заявил:

— Неттхен не совсем готова и просит господ офицеров подождать немного. Ну и фуфырится же она! Вот, доложу вам, картинка будет!

— Ну что же, подождем. А у вас тут перемены, вахмистр. Стража другая?

— Да, знаете ли, начальство нашло, что линейные солдаты интересуются разными пустяками — черными каретами, например, — усмехнулся старик, хитро подмигивая Лахнеру, — больше, чем службой. Оно, конечно, оказывается, что и черт может составить счастье умному человеку, как это видно на блестящем примере, но на пороховой башне охрана прежде всего, особенно теперь, когда работы ведутся особенно энергично. Ведь по случаю заключения мира, ожидаемого со дня на день, и трехсотлетия избавления от чумы будут большие торжества, а запас холостых патронов совсем пришел к концу… Кстати, господа офицеры, не хотите ли воспользоваться свободным временем и пройти со мной в пороховой магазин? Я покажу вам нечто замечательное.

— Ах, знаю, — сказал Лахнер, — наверное, новоизобретенное полые бомбы с короткими зажигательными трубками?

— О, нет, нечто гораздо более замечательное и поучительное: я покажу вам мастерское дело рук князя Кауница.

Офицеры знали, что старый Зибнер не принадлежит к числу болтунов; раз он обещает, то наверняка покажет что-нибудь редкостное.

Они прошли вслед за стариком через ряд помещений, где хранились бомбы, зажигательные трубки, шрапнель, и наконец попали в довольно большую сводчатую комнату, где за длинным деревянным столом сидели наказанные солдаты дисциплинарного батальона, насыпавшие деревянными ложками зернистый порох в бумажные гильзы. Все они были одеты в грязные холщовые кители и коричневые матерчатые шапочки.

Зибнер остановился около стола и, протянув вперед палку и указав на одного из арестантов, сказал:

— Вот оно, мастерское произведение рук светлейшего князя Кауница. Глядите: тот самый Ример, который вечно рыл другим яму и губил чужую жизнь, наконец-то попался. Его приятели — милейший Гехт и изысканный Бонфлер — сидят в тюрьме, Римера же князь приказал сдать в солдаты с зачислением пожизненно в разряд штрафников дисциплинарного батальона. Как вам известно, эти штрафники исполняют самые тяжелые, неприятные или опасные работы. Воистину сказано в Писании: «Отмерится вам той же мерой, какой вы мерите». Этот негодяй чуть не погубил нескольких честных студентов, держал в своих дьявольских когтях мою чистую голубку, Неттхен, но Господь вовремя опустил свою карающую десницу и раздавил негодяя карой своего гнева. Каждому по заслугам!

Бывший дворецкий князя Кауница злобно посмотрел на приближавшихся офицеров и заскрипел зубами от душившего его бешенства; когда же при виде офицеров все солдаты встали и вытянулись в струнку, он остался сидеть.

— Эй, ты, встать сейчас же! — крикнул на него Зибнер.

Ример не шевельнулся.

— Оставьте его, — взволнованно сказал Лахнер, — судьба и без того тяжко наказала его.

— Позвольте мне только, господа, сказать ему два слова. — Ример, все те студенты, которых из-за твоей подлости сдали в солдаты, теперь произведены в офицеры. Один из них — тот самый Гаусвальд — бросил военную службу и теперь занимает пост таможенного сборщика; сегодня он ведет Неттхен к венцу.

— А нельзя ли узнать, когда произойдет бракосочетание фрейлейн Неттхен? — со злобной усмешкой спросил Ример.

— Раньше, чем ты успеешь набить десяток гильз, — ответил ему вахмистр, отворачиваясь и выходя с офицерами из магазина.

Через несколько минут был дан сигнал для перерыва в работе. Ример вышел из магазина и издали принялся смотреть на крылечко дома вахмистра. Оттуда вскоре показалась Неттхен, одетая в отделанное незабудками и голубыми ленточками белое платье с длинной фатой. Она была так хороша, что Ример заскрипел зубами и затрясся, словно лист.

К нему подошли два жандарма.

— Уж не хочешь ли ты присоединиться к свадебной процессии? — пошутил один из жандармов. — Ишь как уставился.

— Если вся эта процессия отправится ко всем чертям, то я с удовольствием присоединюсь к ней, — ответил сквозь зубы Ример.

— Да что с тобой? — спросил другой жандарм. — Ты весь дрожишь. Не лихорадка ли у тебя?

— Да, лихорадка.

— Ты полечился бы. Для этого есть очень простое средство, достань рюмку вина, подсыпь туда немного пороха и выпей — говорят, на редкость помогает.

— Порох? — дико расхохотался Ример. — Ты прав, братец, порох очень помогает от такой лихорадки, как моя! Ты прав! Спокойной ночи, жандарм! — И с этим пожеланием арестант скрылся в дверях магазина.

— Он, кажется, рехнулся? — сказал один жандарм другому. — Взгляд дикий, весь трясется, говорит несуразное. День только начинается, а он желает спокойной ночи.

Тем временем домик таможенного сборщика наполнялся гостями, которые разбились на отдельные группы. В одном из углов собрались Ниммерфоль, Биндер и Вестмайер; к ним присоединился Плацль. Фельдфебеля попросили рассказать, как он доставил в лагерь отбитые в прежних стычках пруссаками знамена, и Плацль с удовольствием повторил рассказ об уже известном читателям приключении.

Но читатели еще не знают окончания истории Плацля, и потому мы коснемся ее в нескольких словах.

Когда Плацль доставил знамена в лагерь, то за такой подвиг, а равно и за спасение гренадера Лахнера от неминуемой гибели его снова приняли фельдфебелем в гренадерский полк с зачетом пропущенного в дезертирстве времени. Дезертирства как бы не бывало — из формуляра Плацля было вычеркнуто это время, он как будто и не переставал служить в своем полку. Мало того, августейший шеф полка, императрица Мария-Терезия, прислала ему целый сверток новеньких полновесных дукатов.

У другого окна, оживленно разговаривая, стояли Радостин, Эмилия Витхан и Лахнер. Эмилия сияла счастьем, но была немного смущена. Лахнер улыбался. Старик Радостин хмурился и проворчал Эмилии:

— Что это за манера играть в секреты? Только давать пищу оскорбительной болтовне. Мало на тебя клеветали?

— Но, дедушка, как же это сразу… Сейчас…

— Пойдем, пойдем. Нечего разговаривать.

Старик потащил на середину комнаты Эмилию и Лахнера, и его добродушно-сердитое лицо просветлело, когда он внятным старческим голосом провозгласил:

— Баронесса Эмилия Витхан и поручик гренадерского полка Лахнер извещают почтеннейшее общество о своей помолвке!

Все кинулись с поздравлениями к счастливо смущенной парочке.

В этот момент случилась та страшная беда, которая до сих пор живет в народной памяти.

Ни выдающийся писатель, ни знаменитый художник не в состоянии были передать картину того, что случилось здесь. Нет таких слов, нет таких красок, чтобы воссоздать действительность. Сознавая свое бессилие, мы, с разрешения читателя, расскажем о происшествии сухим тоном газетного репортера.

Сначала присутствующие услыхали какой-то вой, затем звук оглушительного взрыва. Солнечный свет померк, затем эту тьму прорезала яркая вспышка света, а за нею последовал новый взрыв, еще более оглушительный и потрясающий.

Как раз в этот момент к дому сборщика подъезжал епископ Амвросий, прелат Клостернбургский. Он медленно съезжал в карете с пригорка, с которого открывался вид на пороховую башню и на домик сборщика таможенной пошлины. День был такой теплый, ласкающий, что старый епископ открыл окно и залюбовался раскрывающейся перед ним картиной.

Вдруг над пороховой башней поднялся к небу гигантский огненный столб, и вокруг все затрещало, засвистело, завыло. Словно вихрь налетел; в тот же момент карета опрокинулась.

Когда епископ очнулся, он лежал целый и невредимый под обломками разбитой в щепы кареты.

— Боже мой, что случилось? — спросил епископ кучера, который хлопотал около своего господина.

— Не знаю, ваше высокопреосвященство. Порохом страшно несет! Да вы-то не пострадали?

— Кажется, нет… Господи! Господи! Что могло случиться?

Мимо епископа пробежал обожженный мужчина. Он дико размахивал руками.

— Что случилось? — спросил его кучер.

— Башню пороховую взорвало. Господи, там внизу, в избе остались моя жена и дети! Ожидают нового взрыва, еще более страшного! — И гонимый страхом человек продолжал изо всех сил бежать, оставив в опасности своих близких.

— От Господа ли думаешь убежать, чадо трусливое и маловерное? — окликнул его епископ вдогонку.

Но человек продолжал бежать, воя, словно раненая собака.

Епископ огляделся по сторонам. Всю окрестность густым удушливым туманом заволокли облака порохового дыма, сквозь которые солнце казалось красным, не сверкающим, а только еле-еле светящимся шаром. Карету разнесло в щепы, одна из лошадей была убита наповал, другая, которой взрывом сорвало с костей ног все наружные покровы вместе с мясом, конвульсивно металась, истекая кровью. Епископ в ужасе закрыл глаза.

— Надо спуститься вниз, — сказал он.

— Ваше высокопреосвященство! — в испуге вскрикнул кучер. — Ведь там ждут нового взрыва.

Однако епископ кротко посмотрел на кучера и произнес:

— Если бы Господь хотел призвать нас к себе, то он сделал бы это только что, и нас постигла бы участь этих несчастных животных. Раз он пощадил нас, значит, мы ему нужны. Может быть, там, внизу, десятки, сотни людей умирают, тщетно ожидая пастырского присутствия. Я иду свершить свой долг. А ты, сын мой, если хочешь, оставайся здесь.

— Как же, пущу я вас одного! — проворчал кучер, следуя за епископом.

По мере приближения к Русдорфу открывалась картина адского разрушения. Дома были по большей части разрушены до основания, с остальных сорваны крыши и трубы.

С бьющимся сердцем епископ подходил к дому сборщика. С первого взгляда казалось, что там никто не мог уцелеть. Один угол был совершенно разрушен, и в этом месте крыша съехала внутрь и неминуемо должна была раздавить собравшихся.

Епископ заглянул через разбитое окно во внутренность дома: там никого не было, но ни убитых, ни раненых тоже не было видно.

— Где мои родственники? — спросил он какую-то старушку, испуганно ковылявшую мимо него.

— А кто твои родственники, святой отец?

— Невеста таможенного надсмотрщика и ее родители.

— Они у часовни Святого Иоанна, вот там! — Старушка показала пальцем и заковыляла дальше.

Около маленькой деревянной часовенки епископ застал большое общество нарядных дам, разодетых штатских и военных.

Увидев прелата, Гаусвальд бросился ему навстречу.

— Они спаслись каким-то чудом: среди общества оказалась новая парочка, и когда о новом обручении было объявлено, то все кинулись поздравлять помолвленных. В этот момент и произошел взрыв, которым разрушило противоположный угол. Крыша с треском съехала вниз, но в том углу никого не было, так как все ушли поздравить Лахнера и его невесту. Вот в этом-то и сказалось чудо!

— Значит, все ваши гости уцелели? — спросил епископ.

— Да, — ответил Гаусвальд, — но не знаю, уцелеем ли мы и далее. Существует предположение, что взорвались еще не все запасы пороха, и вот отец Неттхен, вахмистр Зибнер, вместе с моим другом, прапорщиком Вестмайером, отправились в башню, чтобы осмотреть там все: может быть, им удастся запереть железные двери, которыми разгораживаются помещения, и предупредить новое несчастье. И вот их все еще нет. Вдруг они задохнулись?.. А, вот и они! — радостно вскрикнул он.

— Еще чудо! — вскрикнул Зибнер. — Представьте себе, господа, вот этот жандарм стоял совсем близко от самого центра взрыва, на нем опалена вся одежда, а между тем он нисколько не пострадал!

— Воистину сказано, что без воли Божией ни один волосок не падет с головы, — промолвил епископ.

— Ну, а остальные? — спросил полковник Агатон.

Зибнер вздохнул и, опустив голову, ответил:

— Господин полковник, в магазине, где хранились запасы пороха, работало семнадцать арестантов под охраной десяти жандармов. Всего двадцать семь человек. Они не могли уцелеть…

Все набожно перекрестились.

— А что за причины взрыва? — спросил Агатон.

— Наверное, всему виною жандармы. У них каблуки подбиты железными гвоздями, от шарканья по каменному полу могла произойти искра, она попала на пороховую пыль — и готово. Я докладывал об этом, но меня никто не слушал.

— Спросим-ка уцелевшего часового, — предложил Агатон.

Но как ни спрашивали жандарма, он упорно молчал. Когда его потрясли по плечу, он удивленно вскинул голову и сказал:

— Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу ни звука. Я оглох!

Тогда ему написали вопрос.

Это был тот самый жандарм, с которым говорил Ример. Когда Лахнер услыхал непонятные слова бывшего дворецкого, он воскликнул:

— Мои предположения оправдываются: я так и думал, что тут злой умысел! Вахмистр Зибнер напрасно сказал Римеру, что сегодня утром его дочь венчается с Теодором. Ример не смог смириться с этой мыслью и решил присоединиться к свадебной процессии, если она отправится «ко всем чертям»…

— Боже, какой злодей! — взволнованно сказал Радостин.

Взрыв — дело рук Римера — наделал массу бед. Жертв было столько, сколько иной раз не уносит кровопролитное сражение. Не только в ближайших местностях, но и в самой Вене было разрушено много домов, а у большинства уцелевших вылетели стекла. Начиненные бомбы и шрапнели силой взрыва переносились на огромные расстояния и там разрывались, калеча и убивая людей и животных. Части разорванных тел арестантов и жандармов нашли потом на центральных улицах Вены. Звук взрыва был слышен на десятки миль вокруг. На месте пороховой башни образовалась довольно глубокая воронка, как это обыкновенно бывает, главная сила взрыва направилась вверх и вниз. Если бы она была направлена в стороны, то от Вены не осталось бы и следа.

С тех пор вблизи от городов больше не стали устраивать такие большие склады пороха.

Нечего и говорить, что в тот день венчание Гаусвальда с Неттхен не состоялось. День всеобщей скорби и ужаса не мог быть днем радости. Да и друзьям — Гаусвальду и Лахнеру — хотелось вместе идти двумя парами к венцу.

Эпилог

Итак, мы довели читателя до того момента в жизни нашего героя, когда все темные силы, ополчившиеся на его судьбу и в одно время уже торжествовавшие победу, были побеждены и рассеяны. Дальнейшая жизнь Фомы Лахнера не может интересовать читателя. Ведь нас прельщает борьба, мы торжествуем победу, мы оплакиваем поражение, а кончилась борьба — и ее результаты уже не пробуждают в нас особого интереса.

Поэтому, не желая утруждать читателя, мы кончим свое повествование, по крайней мере в отношении романтической формы. Скажем только несколько слов о судьбе тех персонажей, которые на разных страницах нашего романа-трилогии пользовались благосклонным вниманием читателя.

Император Иосиф по возвращении в Вену поселил Лизетту в маленьком, специально для нее купленном особнячке, тонувшем в большом саду. Дом выходил на оживленную улицу, но в стене парка из переулочка была почти незаметная дверца, через которую Иосиф обыкновенно навещал свою подругу. На следующий год после заключения мира умерла Мария-Терезия, оплакиваемая всем двором и подданными. Иосиф энергично взялся за проведение давно задуманных реформ, но тут его поразило сильное горе: Лизетта, почувствовавшая в себе биение новой жизни, оступилась, упала и через три дня умерла в жестоких мучениях. С той поры Иосиф больше не знал, что значит улыбаться. Он стал задумываться, его умственные способности почти пошатнулись. Ему не удалось в силу этого ничего довести до конца. Так и умер этот несчастный государь, много заботившийся о своем народе, но по воле судьбы мало сделавший для него.

Лахнер прожил с Эмилией в счастливом браке до глубокой старости и достиг выдающегося положения и баронского титула. Одно печалило их — бездетность брака. Зато Гаусвальд не мог пожаловаться на свою Неттхен: она во всем проявляла одинаковую аккуратность; аккуратно следила за домом, аккуратно вела хозяйство и аккуратно каждый год рожала то мальчика, то девочку.

Ниммерфоль дослужился до чина подпоручика и дальше не пошел. По странной иронии судьбы приказ о производстве его в чин поручика застал его уже мертвым.

Биндер, на которого русдорферская катастрофа произвела потрясающее впечатление, стал задумываться и впал в чрезмерное благочестие. В нем проснулся былой богослов, и через год он постригся в монахи. В его судьбе принял большое участие преосвященный Амвросий, выдвинувший серьезного, образованного монаха на возможную высоту. В преклонных годах он занял одно из высших духовных мест в Австрии и умер, почитаемый наравне со святыми.

Вестмайер спился с круга. Года через три он женился на молодой, хорошенькой девушке из знатной семьи, после брака обнаружилось обстоятельство, заставившее аристократку выйти замуж за прапорщика из солдат: у фрейлейн оказалось бурное прошлое. Выйдя замуж, она не бросила прежних привычек, и скоро Вестмайер стал посмешищем всего офицерства. Кто только ни приходился ему «родственником по жене»!

Цинизм жены вызывал в Вестмайере чувство почти физической тошноты; но он был в плену ее красивого, хищного, чувственного тела и не мог оставить ее. Он перестал уважать себя, стал пить, опускаться.

Конец Вестмайера был незаслуженно трагичен. В пьяном виде Тибурций свалился в канаву и утонул в воде, которая не доходила ребенку до колен.

Аврора фон Пигницер вышла замуж за отверженного ею ради лже-Кауница тенора Феррари; последний обобрал ее до нитки и бросил. Она кончила свои дни в Амстердаме лоскутницей.

Бонфлер и Гехт умерли в тюрьме.

Вот как разбросала жизнь героев нашего правдивого повествования. Но разве на наших глазах она не бросает наших родных и знакомых навстречу самым неожиданным судьбам? Да и не бросает ли она и нас с вами, читатель?

---

Первоисточник текста: Гренадеры императрицы. Ист. роман Т. Мундта, перераб. Евг. Мауриным. — Санкт-Петербург: А. А. Каспари «Родина», 1911. — 128 с.; 19 см. — (Интимная жизнь монархов; Кн. 22).