Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Сыздавна в лощине среди гор завод на Урале дымил. Работали в нем, как быки, глядя в землю, по тринадцать по пятнадцать, по восемнадцать часов в сутки. И не знали ни отдыху, ни сроку. Не знали, что есть Москва, Питер, что там тоже дымятся трубы заводов и работают не покладая рук.
Знать-то, конечно, знали, но думали, что это так же чуждо им, далеко, как на том свете.
А что в других государствах на таких же почернелых заводах копошатся мозолистые люди, так это и в голову не приходило — никогда не думалось об этом.
Начинали говорить о хитрой англичанке, о Китае, который — «брат черту», о турках, о французах, только когда царь сгонял на войну. Тогда надевали мундиры, брали винтовки и уходили убивать незнаемых людей, застилая трупами землю. А незнакомые люди их тоже убивали, заваливая телами землю.
Так жизнь тяжело, медленно переваливалась.
Такой жизнью жил и Демид Векшин.
Здоровенный был парень — пермский медведь. Получал в обрез — только-только жить. Ходил грязно, в лохмотьях. И об одном только думал Демид: так проработать, чтобы заслужить к старости пенсию, — видал он стариков, которые издыхали под плетнями, как…
…Хорошо жил граф Строганов — благородно, чисто и по-ученому. Палаты-то были — и царю не вскинется.
Когда, бывало, пиры задавал, — а задавал он их почитай каждый день, — чего-чего только не было на блистающем серебром и хрусталем столе, разве что птичьего молока, да и то, говорят, было.
Сядут вокруг стола гости в шелках, в кружевах, в бархатах. А перед каждым прибор, а на приборе для каждого золотой подарок в несколько десятков тысяч рублей.
А попы и архиереи в шелковых рясах, с осыпанными бриллиантами крестами, благословляют пития и яства, чтобы легче проходило в утробу.
Когда наедятся, напьются до отвала, тут подходят писатели и поэты и, вдохновенно декламируя, почесывают своими стихами блаженно вытянутые шеи гостей.
А адвокаты проворными медовыми языками липко облизывают и славословят хозяина и гостей.
А певицы, голые по сие место, и певцы во фраках и белоснежных манишках, с поношенными лицами, сладко поют.
Гости млеют, задремывая, а попы, писатели, поэты, актеры, ученые, певцы, адвокаты весело, сладко доедают объедки.
Знаменитейшие доктора наготове, чтоб помочь хозяину и гостям на случай, если объелись.
Так жил граф Строганов.
…Женился Демид. Пошли дети. Жена и дети так же, как и он, ходили во вшах и лохмотьях.
А тут пришло горе. За пятнадцать лет прогулял он один день, и за этот прогул вычли из срока на пенсию все его пятнадцать лет. Хлопнул об полы руками, избил жену, разогнал детей, да никуда не денешься, — опять запрягся в хомут, опять потянул лямку на тридцать лет, чтобы под старость не сдохнуть под плетнем.
Да оно и то сказать, до старости мало кто и доживал — все раньше сдыхали: лет тридцать пять — сорок стукнет, и протягивай ноги, — завод шутить не любит.
Впрочем, податься некуда, кругом Демида стеной стояли урядник, становой, пристав, исправник, губернатор.
А за ними стояла шеренгой рота, а за ней мотали головами лошади казачьей сотни и виднелись свисшие с рук нагайки.
А за ними стоял кулак Афиноген Иваныч, у которого Демид был вечно по уши в долгах.
А над ними над всеми чернел поп. От этого же никуда не скроешься, не убежишь, не увернешься. Родишься — он тут как тут. Помер — он провожает. Полюбил девушку — поп лапу протягивает: поколдовал — давай деньги. Ребенок родился — давай. Все мысли торопливо тенетами опутывает, как черный паук, — то раем манит, то адом грозит.
Так туго, так туго Демиду, что и не сказать. Да привык, тянет лямку, нагнув голову, глядя в землю.
Но заводские ребята иной раз нашумят, забунтуют, выбьют окна в конторе, а то и к директорскому дому подступят.
Демид, нагнувшись, тянет лямку, не прерывая, и рычит по-медвежьи:
— Ну, чего распрядались! Все одно один конец: пригонят казаков и всыпют. А тут тянешь-тянешь, хоть бы дотянуть до пенсии.
И верно: приходят казаки и сыпят всласть. И опять все, как быки, тянут постылую жизнь, глядя в землю.
…Раз только граф Строганов заглянул на свой завод, все по заграницам ездил, а заводом правили директор и управляющий. Но раз собрался и приехал с губернатором.
Батюшки, как засуетились на заводе! Выскребли, вычистили, посыпали песком. Рабочим велели надеть чистые рубахи и головы причесать и примазать салом. Чистые-то чистые надели, да они сейчас же хлюща хлющей от пота обвисли, а сало потекло с волос, — жарища на заводе.
Демид, замирая, ждал графа. Вот приедет, скажет: воротить ему пятнадцать годов в счет пенсии: за совесть работал.
Граф вошел было на минутку с губернатором и, морщась, сейчас же вышел и уехал, — очень уж жара и вонь.
— Улыбнулись мои пятнадцать годов!
И опять пошли год за годом. Двадцать пять лет отбарабанил сызнова на пенсию. Осталось пяток годков. — «Как-нибудь дотяну».
А старость тут как тут, — она и медведя сломит. Ноги слабей стали. Тяжело несть тигель с расплавленным металлом, --споткнулся, плеснуло светящейся жижей и выжгло всю грудь и живот.
Стал на его место старший сын, — и опять то же, опять потянулись сумрачные годы.
Впрочем, не то же. Как-то весной, когда зазеленели горы и завод стал дымить в голубое небо, случилось происшествие. Еще только закраснелась меж горами зорька, повалил народ к заводским воротам, а над воротами красным пятном бил в глаза развевавшийся красный флаг.
Батюшки, как забегала полиция! Урядник на взмыленной лошади прискакал. Вызвали сотню казаков. Да нет, что-то упустили, — незнаемый дотоле шорох побежал по всему заводу, как в потревоженном муравейнике. Только отвернешься — то тут, то там кучка рабочих, и о чем-то у них о своем говор идет.
Да это не страшно. Что может сделать кучка чумазых, почернелых, полуголодных рабочих.
А вот страшно: завод, дымивший, сколько помнят, глубоко в лощине, выперло на самую гору, и открылись, сколько глаз хватает, другие заводы за сотни, за тысячи верст. Даже Москва замаячила, даже Питер в туманной дали обозначился. И все трубы, и все дымят.
И сын Демида нет-нет да и оторвется от каторжной работы, и случалось это большей частью весной, когда зазеленеет земля; оторвется и глянет через поля, горы, леса и увидит: без числа дымятся трубы. Ухмыльнется и скажет:
— А ведь это все — наши; сила их!
Прошло лето. Прошла зима. Зазеленела весна, и опять вспыхнули красные пятна, — удивился сын Демида, — вспыхнули по всему лицу земли. Присмотрелся, видит: за Москвой, за Питером, за краем нашей земли, в чужих краях и землях, за морями, за океанами, — везде, везде, где только дымятся заводские трубы, везде закровавились флаги. — Рать неисчислимая,
Э-эх!.. Да оступился сын Демида, попал в турбину, измолотило его и выбросило красный кусище мяса с обрывками одежды.
Пришла старуха за сына, за мужа просить пенсию. Вместе их работа была шестьдесят два года. Голова у старухи трясется, сама от ветра качается. Полезли в конторе в книги, щелкали счетами, выдали ей пенсии рубль семьдесят пять копеек на год.
Поклонилась, взяла и ушла, тряся головой. А старшего сына заступил младший — Иван…
Хорошо живет граф Строганов: по-прежнему льется толстым жгутом золото из далекого завода в емкий графский карман; по-прежнему задает он пиры, и чешут вытянутую шею стихами поэты, и разносят в драгоценных бокалах птичье молоко.
А морщинок на благородном графском лбу прибавилось. Призывает он ученых и профессоров и говорит:
— Не то страшно, что на моем заводе краснеет каждую весну флаг, а то страшно, что каждую весну краснеют флаги по всем заводам, по всем фабрикам, по всей земле русской и…-- Страшно сказать! — по всему земному шару, где только дымятся трубы. Вот в этом ужас и смерть наша!
Тогда выступил профессор, сказал:
— Ваше сиятельство, не нужно только теряться. Если вы их, закоптелых рабов ваших, секли плетьми, — дерите теперь скорпионами. Если вы сажали в холодную, — гноите в подземельях. Если вы их сотнями арестовывали, — тысячами гоните в Сибирь.
Опустил благородную голову граф, подумал, сказал:
— Больше делается — люты мои палачи, а красная сила растет, растет, на нас с боем идет.
Выступил другой ученый и сказал:
— Нет, одним этим горю не поможешь. Надо их бить их же оружием. Пусть придут люди и говорят рабам то, что они хотят слушать.
Наклонился к графскому уху и прошептал ему. Улыбнулся граф, сказал:
— Возьми себе денег, дай на журналы, газеты.
Нашел профессор меньшевиков — честные с виду, благородные, пыжатся: мы-де за рабочий люд изнывали по тюрьмам да ссылкам. И говорили эти хорошие люди по фабрикам и заводам, лицемерно прижимая к животу толстую книгу «Капитал»:
— Товарищи, капитализм, развиваясь по законам, сам в себе несет разложение и смерть. Через сто тысяч лет он до того разложится, что перейдет в социализм, и тогда вы только рот разинете, а социализм — бух! — как яблоко, прямо в утробу, — мирно, тихо, как в самом благородном семействе, без шума, и, главное, никого не обеспокоим. А пока живите с графом, чтоб все шло по правилам.
И стали презренные «хорошие люди» кстати и некстати ханжески божиться марксовым «Капиталом», выковыривая каждую букву и жуя от него бумагу для ума.
Ждали-ждали Демидовы внуки, да невтерпеж стало: повернули хороших людей к заводским воротам, да ка-ак ахнут коленкой под зад, так те и вылетели, забились в подворотню и стали хватать прохожих за штаны.
И опять закраснелась первомайская земля от края до края.
Да это бы не беда, а вот пришел июнь, июль, январь, а всюду, куда ни кинешь взгляд, всюду кровавеют знамена, — потянулся май бесперечь.
Да это бы не беда, что всюду краснеют полотнища, а вот выжглись кроваво-огненные слова всех рабочих в закаленных сердцах внуков:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и уже не тухнут и уже никогда не потухнут на всей земле.
Как-то прочел я в заграничной газете: внук известного в свое время богача в России молодой граф Строганов протягивает на улицах Рима свою белую, как сметана, руку и говорит:
— Подайте бедному, но благородному дворянину.
Ах, Демид, Демид, хоть бы ты одним глазом глянул!..
ПРИМЕЧАНИЯ править
Впервые напечатано в газете «Правда», 1921, 1 мая, № 93. Серафимович собирался писать пьесу на эту тему. В архиве писателя сохранился листок, озаглавленный «Темы» (подчеркнуто Серафимовичем. — Л. Г.), относящийся, вероятно, к 1921 году. На этом листке читаем:
«Написать пьесу. На заводе графа Стенбок-Фермора рабочий Демид Векшин проработал 15 лет. За 1 день прогула все 15 лет была вычтены из срока на пенсию.
Векшин снова проработал 25 лет и погиб в тюрьме.
Трое его сыновей проработали на том же заводе в общей сложности 18 лет и все трое погибли от несчастных случаев. В итоге: 58 лет работы и 4 жизни.
В семействе осталась в живых старуха — жена Демида Векшина, которой заводское управление назначило пенсию 1 р. 72 к. в год.
Во время революции граф арестован, сидит в тюрьме за решеткой. Спит. Задняя стена раздвигается, видение: Демид Векшин, его сыновья работают, погибают… вдова… 1 р. 72 к. в год… Другие видения… балы… декольтированные дамы, блестящие мундиры и проч.» (ЦГАЛИ, фонд № 457, оп. 1, ед. хр. 73, л. 9)
Пьеса осталась ненаписанной, но конспект ее содержания стал основой рассказа.