Графъ Мольтке.
правитьГ. Брандеса. Переводъ съ датскаго.
править
I.
правитьЕсли бы въ началѣ XIX столѣтія спросили, кто именно представители германскаго духа, прославившіе свою родину, то намъ назвали бы мыслителей, поэтовъ, композиторовъ, людей, подобныхъ Канту, Гёте, Бетховену.
А если предложить этотъ же вопросъ въ наше время, то намъ, несомнѣнно, назовутъ имена двухъ дѣятелей, безконечно много сдѣлавшихъ для Германіи, хотя для человѣчества они не сдѣлали ровно ничего; они прославили только свое отечество, не заставивъ, однако, любить его; но, тѣмъ не менѣе, мы не можемъ не признать ихъ за великихъ дѣятелей; это — Бисмаркъ и Мольтке.
Гдѣ въ жизни нѣмецкаго народа искать причину, заставившую замѣнить великихъ людей теоріи и искусства великими людьми практики? Не отъ случая же зависитъ, въ какой именно области дѣятельности народъ въ данную эпоху проявляетъ свои лучшія силы? Дѣло въ томъ, что эти два дѣятеля являются олицетвореніемъ той идеи, къ которой стремились въ теченіе всего нынѣшняго столѣтія всѣ лучшія силы нѣмецкаго народа, т.-е. идеи государства. Подобно тому, какъ Шидлеръ и Кантъ, Гёте и Шопенгауеръ — представители германской мысли и поэзіи, такъ Бисмаркъ и Мольтке, — дипломатъ и полководецъ, — являются типическими носителями идеи государства или, точнѣе, военнаго государства. Таланты великаго дипломата и великаго воина, такъ удачно соединенные въ лицѣ Фридриха II, государственнаго дѣятеля и героя, государя и полководца, здѣсь, какъ бы по принципу раздѣленія труда, являются распредѣленными между двумя могучими личностями. Фридрихъ Шлегель въ молодости своей писалъ слѣдующее: «Самыя великія идеи, воплотившіяся въ нашъ вѣкъ, — это: Вильгельмъ Мейстеръ, философія Фихте и французская революція».
Берлинскій раціоналисть Николаи, другъ Лессинга и противникъ Гёте, отвѣчалъ на это: «Нѣтъ! Фридрихъ Великій, Сѣверо-Американскіе Штаты и картофель, по меньшей мѣрѣ, такія же великія явленія».
Эта антитеза невѣрна. Гёте въ своемъ Вильгельмѣ Мейстерѣ удѣляетъ гораздо больше мѣста государственной экономіи (картофелю) и Американскимъ Штатамъ, нежели философіи Фихте и французской революціи. Онъ одинаково несочувствеино, полемически относится какъ къ чистому идеализму, такъ и къ принципіальнымъ переворотамъ.
Сбрасывая все лишнее съ антитезы и обостряя ее, можно опредѣлить ее такимъ образомъ: величайшіе представители германской идеи XVIII столѣтія — это: Фридрихъ Великій и Гёте.
Фридрихъ Великій создалъ небольшое, довольно крѣпкое, лежащее въ сторонѣ прусское государство, но не создалъ народа. Что же это былъ за германскій народъ, среди котораго Гёте написалъ Фауста, Шиллеръ Валленштейна, Гегель свою Логику? Это было большое, несплоченное населеніе, безъ внѣшней власти и вліянія, безъ внутренней гордости и свободы, слишкомъ разрозненное, чтобы обладать самосознаніемъ, слишкомъ бѣдное, чтобы жить здоровой и счастливой жизнью, слишкомъ вялое, чтобы проявлять дѣятельныя силы, безъ стремленія къ захватамъ, какъ и безъ чувства политическаго единства.
Классическая нѣмецкая философія и поэзія были его единственнымъ связующимъ звеномъ, но онѣ были слишкомъ высокаго, аристократическаго происхожденія, чтобы проникнуть въ народную массу. Въ нихъ было слишкомъ много правды, чтобы сдѣлаться принадлежностью одной націи, слишкомъ много величія, чтобы популяризоваться; онѣ не служили ни интересамъ страны, ни потребностямъ минуты: онѣ были достояніемъ человѣчества.
Но тріумфы нѣмцевъ въ области духа нисколько не предохранили ихъ отъ завоеванія, униженія и раздѣла ихъ страны французами. Германія срывала лавры безъ счета какъ въ области искусства, такъ и за борьбу мысли: она имѣла статуи и гимны, но не имѣла ни хлѣба, ни оружія; самые блестящіе и тонкіе умы, но никакой промышленности; великолѣпнѣйшіе воздушные замки, но никакихъ крѣпостей. Германія сдѣлалась половикомъ, о который съ презрѣніемъ обтиралъ ноги Наполеонъ. Названіе «нѣмецкій» стало синонимомъ политическаго безсилія и ничтожества. Въ 1848 году съ ней могла вступить въ борьбу даже такая маленькая страна, какъ Данія.
Но съ начала нашего столѣтія національный духъ, хотя и скрытно, сталъ мало-по-малу сплачиваться около опредѣленнаго идеала, — идеала государства. Гегель возвеличилъ этотъ идеалъ въ ущербъ совѣсти и выставилъ принципомъ «государство для государства» -. Мало-по-малу, государство явилось предметомъ такого же стремленія и поклоненія, какимъ во времена Лютера была религія, а впослѣдствіи философія и искусство. Видно было уже, къ чему вели великое чувство всемірнаго гражданства и обширное образованіе. Теперь явились спеціальныя науки, трезвый разсчетъ и практическія стремленія къ узко ограниченнымъ цѣлямъ.
Въ 1778 году Лессингъ писалъ: «Желательно и весьма желательно, чтобы въ каждомъ государствѣ были люди, которые стояли бы выше народныхъ предразсудковъ и хорошо понимали, когда именно патріотизмъ перестаетъ быть добродѣтелью». Однимъ поколѣніемъ позже, во время униженія Германіи, генералъ Клаузевицъ, бывшій въ качествѣ нѣмецкаго стратега, непосредственнымъ предшественникомъ Мольтке и воспитателемъ нѣмецкаго генеральнаго штаба, въ статьѣ Нѣмцы и французы писалъ: «У насъ слишкомъ мало полезныхъ предразсудковъ; свойственный намъ истый критическій взглядъ, признавая въ другихъ народахъ ихъ заслуги, раскрываетъ, при этомъ, наши собственные недостатки, что убиваетъ національное чувство, главная сила котораго и заключается въ этихъ предразсудкахъ». Въ противорѣчивыхъ отзывахъ великаго мыслителя и стратега замѣчается ходъ развитія нѣмецкой мысли.
Этимъ и объясняется, что нѣмецкое государство, разъ оно возникло, походило не на гётевскій міръ, а на государство Фридриха Великаго.
Гёте и Фридрихъ были контрасты.
Прусскій духъ не могъ быть по душѣ Гёте. Онъ избѣгалъ Берлина и, въ теченіе всей своей жизни, былъ тамъ только одинъ разъ, и то лишь нѣсколько дней (въ маѣ 1778 г.), и ни за что не хотѣлъ ѣхать туда вторично, хотя вообще повсюду сопровождалъ своего герцога, часто посѣщавшаго Берлинъ.
Но и Гёте былъ также не по душѣ Фридриху. Въ своей книгѣ Be la littérature allemande, изливъ свою душу противъ отвратительныхъ шекспировскихъ пьесъ, этихъ нелѣпыхъ фарсовъ, достойныхъ канадскихъ дикарей, онъ пишетъ слѣдующее: «Ou peut, pardonner à Shakespeer ces écarts bizarres, car la naissance des arts n’est jamais le point de leur maturité. Mais voilà encore un B’oetz de Berlichingen, qui paraît sur la scène, imitation détestable de ces mauvaises pièces anglaises, et le parterre applaudit et demande avec enthousiasme la répétition de ces dégoûtantes platitudes»[1].
Онъ ненавидѣлъ всѣ пьесы подобныя этой, потому что онѣ грѣшатъ противъ всѣхъ правилъ театра: «правила эти непроизвольны».
Гёте и Фридрихъ — это представители нѣмецкой и французской идеи въ. Германіи.
Общая германская идея — это индивидуальная первобытность и независимость, естественное начало, произрастаніе, развитіе.
Французская идея — раціональное мышленіе и дѣятельность, общительность, общественный порядокъ, строго выдержанная воля и деспотизмъ.
Нѣмецкая духовная жизнь въ поэзіи, музыкѣ и философіи покоилась на первой идеѣ; нѣмецкое государство на второй, вытѣснившей собою первую въ продолженіи послѣдняго столѣтія.
То была великая нора, — пора титанической дѣятельности. Великіе прометеевскіе умы жили порознь въ разныхъ маленькихъ штатахъ и городахъ, создавая людей по образу своему и не заботясь о Зевсѣ въ Берлинѣ. Теперь побѣда за Зевсомъ, возсѣдающимъ въ Вильгельмштрассѣ или въ Варцинѣ, гдѣ онъ, путемъ одинаковаго шаблоннаго образованія, общей воинской повинности, обмундировки, стягиванія всѣхъ силъ къ центральному пункту, создаетъ людей по одной государственной мѣркѣ, чеканитъ, такъ сказать, гражданъ.
Государство стало богомъ, какъ назвалъ его Лаcсаль. Оно все для всѣхъ. Соціальные революціонеры въ душѣ стараются достигнуть своихъ цѣлей при помощи государства; мирные граждане ищутъ защиты противъ нихъ у него же.
Основать такое всемогущее государство было не подъ силу философскимъ и поэтическимъ нѣмецкимъ племенамъ. Возведеніемъ своимъ на степень государства Германія всецѣло обязана Пруссіи. Полудикій македонецъ, страна котораго не произвела никакого поэтическаго произведенія, отличался неслыханными военными доблестями; суровый уроженецъ сѣвернаго Піемонта, искусство котораго не могло соперничать съ искусствомъ юга, съ умѣлъ управлять, властвовать, дисциплинировать и цементировать. Душой его была пунктуальность, рука его и сурова и тяжела.
Безъ прусской военной традиціи графъ Мольтке никогда не сдѣлался, бы такимъ полководцемъ, каковъ онъ есть въ дѣйствительности, благодаря могучести древняго нѣмецкаго духа.
II.
правитьВъ бытность мою въ Берлинѣ, я около пяти лѣтъ жилъ по сосѣдству съ генералъ-фельдмаршаломъ. Выходя изъ дома часа въ 3 или 4 дня, я постоянно встрѣчалъ его съ его стройной вытянутой фигурой, съ твердой походкой, съ нагнутою немного впередъ шеею, всегда одного, съ серьезнымъ выраженіемъ лица, съ строгой орлиной профилью и глубоко задумчивымъ взглядомъ. Иногда я встрѣчалъ его верхомъ — онъ еще до сихъ поръ прекрасно держится въ сѣдлѣ. Фигура эта хорошо извѣстна во всемъ Берлинѣ. На гуляньѣ Unter den Linden за нимъ постоянно бѣжитъ множество любопытныхъ и ликующихъ дѣтей. Они называютъ его Vater Moltke. Въ образѣ его нѣтъ ничего театральнаго, нѣтъ старомодной военщины, нѣтъ даже усовъ. Какъ видно, это не рубака, въ родѣ Блюхера. На немъ печать спокойствія мыслителя-полководца.
Иногда, однако, я невольно вспоминалъ, что Мольтке не всегда былъ прусскимъ- офицеромъ, но нѣкогда служилъ и въ рядахъ датской арміи. Съ 1812—18 года онъ посѣщалъ датскій кадетскій корпусъ; тогда онъ былъ стройнымъ юношей съ густыми бѣлокурыми волосами, добрыми голубыми глазами, тихаго, общительнаго характера. Всѣ товарищи искренно уважали, цѣнили его за глубокое чувство долга, безусловную добросовѣстность и замѣчательное трудолюбіе. «Ему это было хорошо извѣстно, — пишетъ одинъ изъ его товарищей, — но онъ никогда не пользовался своимъ выдающимся положеніемъ». Молодой сынъ мекленбургскаго офицера не могъ полюбить городъ, въ который привезъ его отецъ, пріѣхавшій сюда по службѣ. Мольтке упоминаетъ объ этомъ слѣдующимъ образомъ: «Безъ родственниковъ и знакомыхъ мы съ товарищами провели въ чужомъ для насъ городѣ однообразно наше дѣтство, не зная его радостей. Обращались съ нами въ кадетскомъ корпусѣ строго, даже жестоко; и теперь еще, когда я могу судить, во всякомъ случаѣ, безпристрастно, я долженъ сказать: слишкомъ строго, слишкомъ жестоко». Слова эти имѣютъ особенное значеніе въ устахъ такого спартанца.
Въ 1818 году Мольтке вышелъ изъ корпуса пѣхотнымъ поручикомъ и прослужилъ, согласно установленному обычаю, пажемъ при датскомъ дворѣ въ Копенгагенѣ одинъ годъ, какъ всѣ кадеты, пользовавшіеся казенной стипендіей (50 талеровъ въ годъ, наружность и поведеніе которыхъ тому соотвѣтствовали. Въ 1819 году его перевели поручикомъ же въ полкъ, стоявшій въ городѣ Ренсбургѣ. Прослуживъ здѣсь три года, онъ выразилъ желаніе быть переведеннымъ въ гвардію. Безумный честолюбецъ! Могъ ли онъ смѣть думать, врываться такъ прямо въ королевскую гвардію Даніи! Мольтке, конечно, получилъ отказъ и, не предвидя для себя скораго производства, подалъ, не долго думая, въ отставку. Отставку онъ получилъ — въ добрый часъ для себя, но врядъ ли. для Даніи, — Даніи, которая оставила въ немъ по себѣ одно лишь дорогое воспоминаніе. и то, скорѣе, личное — это воспоминаніе о семействѣ генерала Гедеманъ-Линденкроне. Этому высокообразованному, благородному семейству онъ приписываетъ самое благотворное вліяніе на свое первоначальное развитіе.
Въ 1822 году мы встрѣчаемъ его уже въ рядахъ прусской арміи. Выдержавъ благополучно экзаменъ, онъ былъ опредѣленъ подпоручикомъ въ лейбъ-гренадерскій полкъ. Отъ 1823—1826 года онъ посѣщалъ военную академію въ Берлинѣ, цѣною большихъ лишеній, такъ какъ изъ дома ему не могли высылать ни гроша въ помощь. Здѣсь скоро замѣтили его блестящія способности и назначили сперва начальникомъ довольно распущенной дивизіонной школы, а потомъ, въ 1828 году, прикомандировали къ одному изъ отдѣленій генеральнаго штаба, которому было поручено произвести топографическія съемки въ Шлезіи и Познани. Въ 1833 году его причислили къ генеральному штабу поручикомъ и уже въ 1834 году дали чинъ капитана. «Къ сожалѣнію, — пишетъ онъ самъ, — производство при тогдашнемъ генеральномъ штабѣ не шло такъ быстро, какъ теперь — семь лѣтъ, цѣлыхъ семь лѣтъ оставался я капитаномъ, но, къ счастію для меня, эти 7 лѣтъ капитанства совпали съ моимъ четырехлѣтнимъ пребываніемъ въ Турціи».
Въ 1845 году Мольтке женился на молодой дѣвушкѣ Мери Буртъ, падчерицѣ своей сестры. Счастливое, хотя и бездѣтное, супружество ихъ длилось до 1868 года. Съ 1858 года онъ все время находится во главѣ прусскаго генеральнаго штаба. Въ датско-прусской войнѣ, гдѣ вообще было мало мѣста стратегическому искусству, онъ началъ принимать активное участіе лишь послѣ паденія Дюббеля. Планъ переправы на островъ Алсъ всецѣло принадлежитъ ему. Имя его, однако, пользовалось въ то время извѣстностью лишь въ военныхъ кружкахъ. Австрійскій походъ далъ ему всемірную извѣстность, французскій — славу перваго полководца нашего времени.
Мольтке еще въ молодыхъ годахъ выступилъ писателемъ. Каждый интересующійся личностью этого великаго человѣка не преминетъ, конечно, изученіемъ всего писаннаго имъ, нарисовать себѣ возможно ясную картину той умственной и духовной жизни Мольтке, которая открывается намъ въ его печатныхъ трудахъ. Всего лучше поможетъ, въ этомъ отношеніи, читателю описаніе его впечатлѣній и воспоминаній изъ періода жизни, проведеннаго имъ въ Европейской и Азіатской Турціи, подъ заглавіемъ: Письма о порядкахъ и событіяхъ въ Турціи отъ 1835—1839 г. («Briefe über Zustände nnd Begenbenheiten in der Türkei aus dem Jahren 1835—1839»). Изданныя въ 1841 г. безъ фамиліи автора, они впослѣдствіи снабжены были краткой, но многозначущей подписью: «Гельмутъ ф.-Мольтке, капитанъ генеральнаго штаба, впослѣдствіи фельдмаршалъ.» («Helmuth у,Molike, Hauptmann ни Generalstabe, später Feldmarschall.»). Трудъ этотъ-- классическій, каждая строчка въ немъ носитъ на себѣ живость изложенія и печать оригинальности талантливаго писателя, отличается, къ тому же, картинностью изображенія пережитаго и мастерскимъ подборомъ интереснаго матеріала. Высокочеловѣческій образъ автора, его всесторонняя наблюдательность, живая, полная юмора проза, — все это, вмѣстѣ взятое, не имѣетъ ничего себѣ подобнаго въ нѣмецкой литературѣ, за исключеніемъ путевыхъ очерковъ Гёте. Непринужденная, безъискусственная форма Писемъ, которыя совсѣмъ и не предназначались для печати, тѣмъ не менѣе, даетъ имъ право занять первое мѣсто въ литературѣ, благодаря ихъ художественности и живому отпечатку современности. Авторъ вводитъ, нисколько не стѣсняясь, въ разсказъ свою собственную личность, описываетъ намъ свои ближайшія отношенія къ окружающимъ его лицамъ, но, несмотря на это, въ его дѣловой прозѣ есть что-то античное, напоминающее собой древнюю Грецію и ея писателей, напр., Ксенофонта, причемъ въ характерахъ и въ жизни этихъ двухъ великихъ полководцевъ нельзя вообще не замѣтить большаго сходства. Подобно Ксенофонту, Мольтке провелъ лучшіе годы своей жизни въ гористыхъ мѣстностяхъ Малой Азіи, куда онъ былъ призванъ на помощь восточному деспоту въ самую критическую для того минуту. Рѣчи Мольтке въ рейхстагѣ, немногія вообще, также сильно напоминаютъ Ксенофонта, рѣзкими ихъ особенностями и строгой формой. Мужественный, логически доказывающій, спокойный и проникнутый глубокой преданностію родинѣ тонъ ихъ невольно составляетъ рѣзкій контрастъ въ сравненіи съ бюллетенной формой рѣчей другихъ современныхъ полководцевъ.
Мольтке не производитъ впечатлѣнія природной стихійной силы. Онъ — продуктъ высокой культуры. Бисмаркъ — стихійная сила, древній туръ дѣвственныхъ лѣсовъ Германіи, собравшій въ себѣ разумъ 12 мужей и мощь 40 милліоновъ людей. Когда въ Германіи глубокая тина засосала все и вся, этотъ древній туръ впрягся въ государственную колесницу, разомъ двинулъ ее и быстро помчалъ съ непреодолимой силой по прямой дорогѣ, давя и разрушая подъ ея колесами княжества, королевства, и имперіи.
Съ чисто теоретической точки зрѣнія, Бисмаркъ не стоитъ на высотѣ нѣмецкой культуры. Богатая нѣмецкая философская литература не имѣла на него, повидимому, ни малѣйшаго вліянія. Нельзя сомнѣваться въ искренности его частыхъ упоминаній о глубоко-христіанской вѣрѣ его въ Бога, въ евангеліе и пр. Онъ называетъ себя: «ein straffgläubiger Christ». (Христіанинъ, не мудрствующій лукаво). Вѣра его показываетъ, если можно такъ выразиться, такую же напряженную выправку, какъ солдата при видѣ полковника, проѣзжающаго вдоль фронта. Тѣмъ не менѣе, невольно спрашиваешь себя: въ состояніи ли онъ понимать Гёте?
По моему, нѣтъ; во всякомъ случаѣ, Гёте не имѣлъ на него никакого вліянія. 11 не помню, чтобы онъ хоть разъ привелъ въ своихъ рѣчахъ слова Гёте. Шиллеръ ему скорѣй по душѣ; но нѣтъ сомнѣнія, что ни одинъ поэтъ ему не близокъ душой и сердцемъ такъ, какъ Шекспиръ. Онъ родился и выросъ въ то время, когда Шекспиръ былъ кумиромъ романтиковъ и проникъ къ семейному очагу всѣхъ и каждаго въ Германіи. Онъ глубоко изучилъ его и постоянно цитируетъ; но изъ всѣхъ шекспировскихъ типовъ любимый герой его, повидимому, Готспоръ, самое же любимое мѣсто въ Генрихѣ IV, навѣрное то, гдѣ Готспоръ описываетъ ярость, въ которую онъ пришелъ, когда, запыленный, закопченный пороховымъ дымомъ, окровавленный, онъ принужденъ былъ въ пылу битвы на Хоіьмдоискомъ полѣ давать отчета прилизанному придворному кавалеру. Это мѣсто Бисмаркъ- приводитъ въ одной изъ своихъ рѣчей, какъ рисующее собственныя его чувства, когда онъ, въ самомъ пылу политической дѣятельности, всю трудность которой никто въ рейхстагѣ себѣ и представить не можетъ, принужденъ бываетъ вдругъ давать отчетъ первому встрѣчному парламентскому критику! Если Бисмаркъ читаетъ Шекспира охотнѣе, чѣмъ Гёте, то это не случайность: онъ самъ — живое шекспировское лицо.
Сравнивая Мольтке и Гёте, — этихъ двухъ геніальныхъ и мощныхъ представителей новой Германіи, — нельзя не замѣтить, какъ въ личности Мольтке, никогда въ своихъ сочиненіяхъ не цитирующаго Шекспира, но за то очень часто древнихъ писателей, постоянно проблескиваетъ что-то античное, въ немъ самомъ какъ-будто сконцентрировалась и вылилась наружу та частица эллинскаго духа, которая всосалась, мало по-малу, въ нѣмецкую цивилизацію и, благодаря которой, цивилизація эта ушла такъ далеко и такъ быстро впередъ; между тѣмъ какъ Бисмаркъ, неимѣющій ничего общаго съ духомъ древней Эллады, скорѣе можетъ намъ казаться, напротивъ, олицетвореніемъ древняго германскаго духа, общаго въ своей колыбели для нѣмцевъ и англичанъ, съ его неукротимой энёргіей и дѣятельной силой.
Одно изъ главныхъ свойствъ военнаго генія Мольтке — это, безспорно, его способность быстро и легко оріентироваться. Онъ отъ природы видимо богато одаренъ способностью быстро распознавать и запоминать мѣстность. Даръ этотъ, заключая въ себѣ зародышъ всѣхъ будущихъ его стремленій и способностей, имѣлъ возможность и случай всесторонне въ немъ развиться и достигнуть своего рода геніальности. Въ письмѣ изъ Саидъ-Бей-Келесси онъ разсказываетъ, какъ однажды въ Курдистанѣ, находясь въ гористой мѣстности, при полномъ отсутствіи дорогъ, — мѣстности совершенно ему неизвѣстной, но подлежащей рекогносцировкѣ, оставивъ всѣхъ сопровождавшихъ его на мѣстѣ стоянки, въ томъ числѣ и курдскаго солдата, даннаго ему въ проводники султаномъ, онъ отправился съ саперами въ горы, разсчитывая, что одинъ онъ въ состояніи будетъ двигаться съ большей скоростью, чѣмъ въ сопровожденіи многихъ лицъ, и успѣетъ осмот, рѣть мѣстность еще при дневномъ свѣтѣ. Эпизодъ этотъ говоритъ самъ за себя достаточно и не требуетъ никакихъ комментарій. Въ концѣ письма Мольтке прибавляетъ: «Кажется, я самъ скоро сдѣлаюсь лучшимъ проводникомъ въ этихъ горахъ». Вотъ эта-то способность — быстро и легко оріентироваться — и направляетъ его къ дѣятельности топографа, дѣлаетъ его затѣмъ геометромъ и географомъ, — географомъ такого класса, что авторитетъ по этой части, какъ Карлъ Риттеръ уже въ 1841 году въ предисловіи къ путевымъ очеркамъ Мольтке могъ сказать о немъ, что «онъ внесъ блестящій вкладъ въ географическую*науку».
Первымъ чувствомъ, пробуждавшимся въ душѣ Мольтке при видѣ самой прекрасной, самой романтической мѣстности, навѣрно всегда бывало желаніе снять полную и точную карту ея. Первая точная карта Малой Азіи составлена, какъ извѣстно, Мольтке. Прибывъ въ качествѣ адъютанта больнаго прусскаго принца въ Римъ и посвятивъ всего одну недѣлю на изученіе памятниковъ, искусствъ и созерцаніе красотъ природы, онъ взялся за составленіе карты римской Еампаньи и здѣсь не замедлилъ блеснуть талантомъ. Онъ первый указалъ дѣйствительное направленіе древней аттической дороги, и карта его оффиціально признана въ Римѣ за лучшую карту окрестностей вѣчнаго города. Не видѣнъ ли и здѣсь страстный картографъ? Смотрите, съ какимъ жаромъ описываетъ онъ этотъ трудъ въ предисловіи къ своимъ запискамъ изъ Рима, къ сожалѣнію, не вполнѣ еще изданнымъ:
«Преемникъ мой, кто бы ты ни былъ, предсказываю тебѣ великое наслажденіе въ трудахъ твоихъ въ этомъ чудномъ краѣ. Что за отрада выѣхать раннимъ, свѣжимъ утромъ изъ погруженнаго еще въ глубокій сонъ города, изъ его узкихъ улицъ, обрамленныхъ садами, въ необъятную вольную степь, чтобы тамъ съ новыми силами приняться за работу! Выбираешь себѣ удобную возвышенность, откуда можно начать съемку, и въ то время, какъ магнитная стрѣлка твоего компаса колеблется, стремясь къ покою, ты очарованнымъ взоромъ обводишь роскошную панораму. Глубокая тишина, глубокое уединеніе царятъ кругомъ, и даже колокольный звонъ 360 церквей Рима не доносится болѣе до твоего слуха. Нигдѣ не видно ни хижины, ни человѣка, только пестрыя ящерицы смотрятъ съ разрушенныхъ древнихъ стѣнъ своими умными глазками на твою работу и вдругъ быстро скрываются въ ближайшей разселинѣ. Но вотъ, мало-помалу, выплываетъ надъ Сабинскими горами лучезарное свѣтило и легкій шелестъ перваго утренняго вѣтерка пробѣгаетъ по широкимъ верхушкамъ пиній. Предметы, отстоящіе на 3 или на 4 мили разстоянія, рисуются тебѣ въ самыхъ ясныхъ, отчетливыхъ контурахъ: виллы на краяхъ лѣсистаго Фраскатиса, ослѣпительные бѣлые паруса на темносинемъ фонѣ моря. Но у тебя впереди еще много работы, тебѣ нѣтъ времени долго любоваться живописными эффектами чуднаго ландшафта, тебѣ нужно присмотрѣться поближе и къ его реальнымъ, прозаическимъ особенностямъ. И работа твоя влечетъ тебя далѣе чрезъ каменистыя лѣсныя ущелья, по вершинамъ обросшихъ зеленью холмовъ, на горделивыя выси горъ. Отовсюду встаютъ картины, одна другой прекраснѣй, одна другой живописнѣй, въ то время, какъ астролябія открываетъ тебѣ одну за другой тайны ихъ живописныхъ перспективныхъ эффектовъ. Усталый шагъ твоего спутника неожиданно напоминаетъ тебѣ, что незамѣтнымъ образомъ протекли уже восемь, девять часовъ работы».
Въ этомъ «незамѣтнымъ образомъ» звучитъ страсть картографа.
Во многомъ у Мольтке мы встрѣчаемъ тѣ же черты, какъ и у другихъ извѣстныхъ путешественниковъ, такъ, напр., радость его при каждомъ новомъ открытіи, когда онъ оказывается первымъ европейцемъ, которому удалось проникнуть въ область, не изслѣдованную еще до тѣхъ поръ научно, и снять съ нея карту. Чувство это особенно часто проявляется у него во время пребыванія въ Азіатской Турціи. Но, въ то же время, радость его столь же велика, когда онъ имѣетъ возможность исправить карту прежнихъ изслѣдователей, замѣнить небрежный испещренный ошибками трудъ новымъ, добросовѣстнымъ, выполненнымъ строго-научно.
Но Мольтке никогда не смотритъ на мѣстность абстрактнымъ взглядомъ геометра. Страстный картографъ, онъ, въ то же время, и топографъ; будучи географомъ, онъ, въ то же время, и геологъ. Онъ всегда задаетъ себѣ вопросы: какъ возникла эта почва, какъ образовалась, какой видъ она имѣла прежде? Такимъ-то образомъ онъ набросалъ геологическую карту римской Кампаньи. Исходя отсюда, онъ, естественнымъ образомъ, переходитъ къ изученію климатическихъ условій мѣстности, къ обсужденію мѣръ противъ различныхъ эпидемій, ее опустошающихъ, какъ, напр., болотной лихорадки въ окрестностяхъ Рима или чумы въ Турціи, — условій, знаніе которыхъ необходимо полководцу.
Слѣдствіемъ этой чрезвычайной способности быстро знакомиться съ мѣстностью является его замѣчательный даръ описанія. Описываетъ ли онъ русскій дворецъ, парижскую ли улицу, древнегреческія ли развалины, — въ описаніи его всегда чувствуется взглядъ, весьма сходный со взглядомъ строителя, инженера — взглядъ тактика. Но то, что онъ видѣлъ и наблюдалъ, онъ изображаетъ намъ съ простотой и стройностью, ясностью и точностью контуровъ, запечатлѣвшимися въ его умѣ при изученіи. Эта ясность и стройность его представленія и изображенія и есть именно основаніе того, что я назвалъ въ немъ чертой эллинизма.
Само собой разумѣется, спеціалистъ своего дѣла часто проглядываетъ въ немъ. Осматриваетъ ли онъ, напр., замокъ, повидимому, интересуясь лишь его архитектурой, тѣмъ не менѣе, вы скоро замѣтите, что, глядя на его стѣны, на то, въ какомъ онѣ состояніи, онъ невольно задается мыслью о томъ, какъ-то выдержатъ онѣ, напр., бомбардировку. Осматриваетъ ли онъ мостъ, повидимому, глазомъ инженера, оказывается, что и тутъ онъ не забылъ прикинуть, какое значеніе можетъ онъ имѣть въ случаѣ отступленія. Въ Парижѣ только что онъ успѣлъ восхититься великолѣпіемъ Hotêl de Ville, какъ вслѣдъ затѣмъ немедленно прибавляетъ, съ свойственной ему сухостью и тонкимъ намекомъ на предусмотрительность Луи Наполеона: «Префектура эта, въ связи съ выстроенными рядомъ казармами, составляетъ, однако, солидное-таки укрѣпленіе (strong-hold) въ самомъ центрѣ города, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ красивый кипучій Парижъ въ скоромъ времени будетъ перерѣзанъ накрестъ двумя широкими почти прямыми улицами». Изъ этого не слѣдуетъ, однако, выводить заключеніе, что Мольтке, подобно одному англійскому инженеру, высказавшему предположеніе, что рѣки для того только именно и созданы Богомъ, чтобы снабжать водой каналы, въ сущности, только и интересуется будто бы мѣстностью съ точки зрѣнія удобства или неудобства возведенія на ней баттарей. Геніальная способность его быстро и легко распознавать и запоминать мѣстность дѣлаетъ изъ него, въ то же время, и историка, и археолога.
Дѣло въ томъ, что впечатлѣніе, производимое на него окружающей его мѣстностью, невольно влечетъ за собой размышленіе о неизмѣняемости ея во времени. Благодаря глубокому пониманію условій мѣстности, онъ живо рисуетъ себѣ картину хода историческихъ и даже доисторическихъ событій. Стоитъ ему сосредочить свое вниманіе на какой-либо точкѣ земной поверхности, и передъ его глазами начинаютъ тотчасъ же смѣняться стройной чередой картины того, что происходило въ этой мѣстности; чѣмъ уже кругъ, тѣмъ онъ, конечно, отчетливѣй, какъ, напр., въ его описаніи Рима, гдѣ раздѣлено въ пространствѣ минутами то, что исторически отдалено другъ отъ друга вѣками.
Такимъ видимъ мы его въ той мѣстности, гдѣ стояла когда-то древняя Троя и гдѣ онъ опередилъ раскопки Шлимана, не предаваясь, однако, подобно ему, чрезмѣрнымъ восторгамъ.
«На этотъ разъ», я направился къ мѣсту, съ которымъ неразрывно связаны древнѣйшія историческія преданія, но гдѣ время, по всей вѣроятности, стерло всякій слѣдъ твореній рукъ человѣческихъ, т.-е. къ древнему Иліону. Замѣчательно въ самомъ дѣлѣ, что можно опредѣлить съ значительной долей вѣроятности мѣсто событія, о которомъ слѣпой старецъ тысячелѣтія назадъ разсказывалъ, что оно произошло за нѣсколько столѣтій до него еще, но мѣстность та осталась все та же: еще бьютъ тѣ два ключа, одинъ теплый, другой холодный, къ которымъ жены троянъ приходили мыть свои «блестящія одежды». И теперь еще Симонсъ сбѣгаетъ, какъ и тогда, съ Иды, «ручеобильный поилецъ лѣсовъ», сливая свои бурныя воды съ водами болѣе кроткаго роднаго ему Скамандра, и въ наши дни еще клокочутъ волны у Сигейскаго мыса… Всѣ ли тѣ цари, про которыхъ повѣствуетъ Гомеръ, сражались подъ стѣнами Трои, это столь же сомнительно, какъ и родословная его полубоговъ; но вѣрно то, что поэму свою Гомеръ творилъ, примѣняясь къ условіямъ этихъ именно мѣстностей, которыя онъ зналъ въ совершенствѣ".
Въ своихъ Прогулкахъ въ окрестностяхъ Рима Мольтке пишетъ: «Про многія мѣстности можно утверждать положительно, что онѣ не измѣнились нисколько въ теченіи тысячелѣтій. Море, съ смѣняющими одна другую волнами, является намъ въ той же величественной простотѣ, какъ нѣкогда аргонавтамъ. Бедуины водятъ своихъ лошадей и верблюдовъ на водопой къ тѣмъ же самымъ источникамъ, пасутъ свои табуны на тѣхъ же самыхъ лугахъ, какъ Авраамъ и Магометъ. Равнина средняго Ефрата съ разсѣянными по ней повсюду базальтовыми глыбами представляется путнику столь же однообразной, какъ нѣкогда и пограничнымъ стражамъ римской имперіи, и многія изъ долинъ около Іерусалима скажутъ намъ, несомнѣнно, то же самое, какъ и Спасителю въ великіе дни Его земной жизни».
Въ противуположность серьезному тону только что цитированныхъ мѣстъ, приведу еще, хотя и одинаковое по мысли, но могущее служить отличнымъ образномъ стиля Мольтке, съ его прелестными переходами отъ простаго языка переписки къ возвышенному восторгу и вновь къ шутливому, веселому тону. Цитата эта входитъ въ письмо изъ Діабекира къ его другу въ Константинополь.
«Не будь у меня вашего шампанскаго, мнѣ никогда не удалось бы протащить за собой нашего добраго толстяка Диванъ Еффенди отъ Самсуна до Карнума; прибывъ на ночлегъ, я молча показываю ему, какъ награду за быструю ѣзду, одну Gymysclibaschi (серебряную головку).
„Недавно въ ясную звѣздную ночь я находился среди развалинъ, древняго римскаго замка Зешы. Глубоко подо мною сверкалъ Ефратъ, наполняя своимъ шумомъ ночную тишину; предо мной, при лунномъ свѣтѣ, проходили тѣни Кира. Александра, Ксенофонта, Цезаря и Юліана; съ этой возвышенности имъ въ далекія времена долженъ былъ представляться тотъ же видъ, такъ какъ эта мѣстность каменистая и нисколько не измѣнилась. Я рѣшилъ совершить возліяніе въ память великаго римскаго народа золотистымъ сокомъ винограда, привезеннаго въ первый разъ римлянами въ Галлію, а мной завезенаго сюда съ западной на восточную границу ихъ громаднаго царства. Я кинулъ съ размаху бутылку внизъ; она нырнула, вынурнула и закачалась на волнахъ, уносимая теченіемъ внизъ въ Индійскій океанъ. Но вы, безъ сомнѣнія, совершенно вѣрно предположили уже, что содержимое ея предварительно было мною выпито. И вотъ я, подобно древнему Ѳульскому королю, —
Trank letzte Lebensglut
Und warf den heiligen
Becher Hinunter in die Flut.
Jch sah ihn stürzen, trinken
Des Eufrat gelbe Flut,
Die Augen tkäten mir sinken —
и я никогда болѣе не пилъ и капли — по той простой причинѣ, что бутылка эта имѣла одинъ недостатокъ — она была моей послѣдней“.
Чувство тождества данной мѣстности возбуждаетъ въ Мольтке любознательность историка. Благодаря своему таланту безошибочно распознавать мѣстность, способности примѣнять къ данной мѣстности описанія ея древнихъ авторовъ, онъ въ состояніи опредѣлять не только дѣйствительное мѣсто древняго поля сраженія съ еще большей точностью, чѣмъ это было бы возможно однимъ филологическимъ разборомъ текста, но и придать еще болѣе вѣрный колоритъ описаніямъ извѣстнаго историческаго лица. Исправляя по своей спеціальности историческія указанія, онъ неопровержимо доказываетъ, что сраженіе, выигранное въ 313 г. Константиномъ у Максентія при Саксѣ-Рубрѣ, не могло происходить у Мильонскаго моста, указываетъ дѣйствительно мѣсто сраженія, отмѣчая, при этомъ, что Максентій вовсе не обнаруживалъ отчаяннаго ослѣпленія, но, напротивъ, обезпечилъ себѣ даже нѣсколько путей на случай отступленія.
Слѣдующая черта можетъ служить примѣрнымъ доказательствомъ основательности археологическихъ познаній Мольтке и полнаго отсутствія въ немъ тщеславія. Въ своихъ письмахъ изъ Турціи онъ, между прочимъ, указываетъ на то, что десяти-футовая бронзовая колонна, находящаяся на Атмейднѣ въ Константинополѣ, — ничто иное, какъ змѣиный обелискъ, принесенный греками въ даръ Апполону, за побѣду надъ полчищами Ксеркса. Сообщеніе это, совершенно новое само, по себѣ въ то время, было напечатано въ анонимномъ, мало извѣстномъ сочиненіи и прошло совершенно незамѣченнымъ. Нѣсколько лѣтъ спустя, одинъ нѣмецкій ученый, во время пребыванія своего въ Константинополѣ, осматривалъ эту колонну и пришелъ къ такому же заключенію, какъ и Мольтке. Открытіе свое онъ предалъ широкой гласности, и первенство открытія было признано за нимъ во всѣхъ печатныхъ органахъ. Мольтке не сказалъ по этому поводу ни слова ни въ печати, ни въ разговорѣ съ кѣмъ-либо. Затѣмъ, когда онъ сталъ уже всемірной знаменитостью, скоро нашли, конечно, что ему первому принадлежитъ честь этого маленькаго археологическаго открытія, и спрашивали его, почему онъ въ свое время не заявилъ о своемъ правѣ на него; на это онъ лаконически отвѣтилъ: „Не стоило труда“. За этотъ періодъ времени онъ прославился настолько, что могъ уступить частицу славы бѣдному ученому.
Рѣдко кто понимаетъ ландшафтъ такъ глубоко, какъ Мольтке. ДюбуаРеймондъ писалъ про него: „Кромѣ Мольтке. я не знаю никого, кто обладалъ бы искусствомъ, подобно Дарвину, такъ мастерски нарисовать мѣстность, не употребляя ни одного живописнаго прилагательнаго, единственно мѣткой формой выраженія, что она врѣзывается въ нашей памяти, какъ бы мы видѣли ее сами“. Сравненіе Мольтке съ Дарвиномъ столь же удачно, какъ и почетно. Но взглядъ Мольтке не взглядъ естествоиспытателя, а взглядъ будущаго полководца. Онъ смотритъ на мѣстность съ политической, съ стратегической точки зрѣнія, думая о томъ, можетъ ли она довольствоваться собственными произведеніями, можетъ ли сама прокормить себя, или нуждается для этого въ сношеніяхъ съ другими областями. Обратите, напримѣръ, вниманіе на слѣдующія его слова въ Письмахъ изъ Россіи: „Много говорили о томъ, что это огромное государство неминуемо распадается при увеличеніи его народонаселенія, по забываютъ, при этомъ, что ни одна часть его не можетъ существовать безъ другой: богатый лѣсами сѣверъ не можетъ обойтись безъ обильнаго хлѣбомъ юга, промышленная же коренная Россія не можетъ обойтись безъ обѣихъ окраинъ, внутренняя же ея часть — безъ приморскихъ областей или безъ четырехтысячно-верстнаго воднаго пути Волги“.
III.
правитьПредставьте себѣ теперь, что такія блестящія способности были развиты въ немъ сначала суровымъ воспитаніемъ датской военной академіи, а затѣмъ энергической, возбуждающей всѣ силы души и тѣла дисциплиной прусской военной службы. Безотрадная юность оставила въ немъ отпечатокъ одиночества и спокойной твердости. Фундаментальное научное военное образованіе кладетъ на него печать человѣка науки, печать математика. Наконецъ, постоянное общеніе съ войсками развиваетъ въ немъ всѣ его человѣческія качества. Съ раннихъ лѣтъ онъ дѣлается ихъ учителемъ, имѣя дѣло съ войсками разнородныхъ племенъ, избирается совѣтникомъ султана, руководителемъ его генераловъ, появляется въ положеніи, требующемъ высокаго ума, знанія людей, рѣшимости и такта. Восемнадцатилѣтнимъ юношей онъ уже вращался при дворѣ; впослѣдствіи генераломъ ему приходилось познакомиться съ большинствомъ европейскихъ дворовъ. Полководцу, который не государь, а только подданный, слѣдуетъ быть отчасти придворнымъ человѣкомъ, и Мольтке сдѣлался имъ какъ разъ настолько, насколько было нужно. Султанъ Махмудъ чрезвычайно благоволилъ къ нему, даже восхищался имъ, и Мольтке, случайно передавая объ этомъ, ничуть не гордясь, говоритъ небрежнымъ, даже юмористическимъ тономъ.
Чуждому предразсудкамъ, ему удается познать національный духъ различныхъ народовъ; онъ описываетъ арабовъ и турокъ также мѣтко, какъ русскихъ и французовъ. Относительность взглядовъ различныхъ народовъ на то, что у нихъ считается добродѣтелью и порокомъ, приличіемъ и неприличіемъ, становится для него очевидной. Ему иногда трудно удержаться отъ смѣха при видѣ турецкаго этикета; но нашъ европейскій костюмъ, по его мнѣнію, некрасивъ и неудобенъ, тогда какъ халатъ и чалма турокъ весьма разумны и благообразны. Что касается костюмовъ, онъ вообще находитъ, что намъ остается многому еще поучиться у народовъ Востока. Онъ ставитъ туркменскую вѣжливость выше нѣмецкой. „Туркменцы, по его словамъ, обладаютъ естественною сердечною вѣжливостью, между тѣмъ какъ наша, заучена“. Римскаго простолюдина онъ ставитъ выше простолюдина большихъ нѣмецкихъ городовъ. Онъ пишетъ: „Въ этомъ народѣ таится древнѣйшая культура, исключающая грубость нашей черни“. Описывая молодаго арабскаго шейка, заявляющаго, подъ вліяніемъ кофе и кальяна, что Мольтке можетъ распоряжаться его имуществомъ, какъ своею собственностью, онъ заканчиваетъ слѣдующими словами: „Тѣмъ не менѣе, я не желалъ бы встрѣтиться съ моимъ коричневымъ другомъ и его людьми въ какомъ-нибудь ущельи, нисколько, однако, не думая о немъ хуже, чѣмъ о нашихъ достославныхъ предкахъ, рыцаряхъ-разбойникахъ. Въ своей палаткѣ этотъ человѣкъ — князь; у насъ же его препроводили бы въ Страусбергъ, какъ бродягу, или, какъ неблагонадежнаго, заранѣе занесли бы его въ списки рекрутъ“.
Слѣдовательно, Мольтке не только знакомится съ весьма различными народами и ихъ государями, но также учится судить о нихъ объективно, слѣдовательно, правильно. Сообразивъ теперь, какъ необходимо для полководца составить себѣ одинаково вѣрное представленіе о характерѣ и состояніи какъ непріятеля, такъ и собственныхъ войскъ, мы увидимъ, какимъ образомъ всѣ упомянутыя способности и условія жизни, вмѣстѣ взятыя, должны были содѣйствовать тому, чтобы сдѣлать Мольтке такимъ, какимъ онъ сталъ, т.-е. полководцемъ, обладающимъ колоссальнымъ даромъ вѣрнаго взгляда, — необходимѣйшимъ условіемъ быстраго дѣйствія безъ малѣйшей необдуманности.
Одна изъ задачъ генеральнаго штаба въ мирное время есть подробнѣйшая разработка всѣхъ вѣроятныхъ или лишь возможныхъ случайностей войнъ, группировка и передвиженіе войскъ, заготовка заблаговременно всѣхъ плановъ. Особенно нужно избѣгать ошибокъ во всемъ, что непосредственно предшествуетъ первому столкновенію, до котораго только и можетъ быть опредѣленъ всякій точный операціонный планъ. Планъ Мольтке для французскаго похода составленъ еще зимою 1868—69 гг., и всѣ дѣйствія были исполнены по нему послѣдовательно, до мельчайшихъ подробностей.
Случайно сказанныя иногда слова Мольтке показываютъ, насколько онъ, этотъ побѣдоносный полководецъ, глубокій математикъ. Послѣ Седана, когда племянникъ и наслѣдникъ Мольтке примчался къ нему на поле сраженія и восторженно воскликнулъ: „Ну, дядюшка, и мастеръ же ты своего дѣла!“, Мольтке отвѣтилъ по обыкновенію спокойно: „la, Jung, das war ziemliech gut abgepasst“[2]. Словомъ „abgepasst“ высказывается не только чрезвычайная скромность геніальнаго человѣка, но и точка зрѣнія математика, его склонность къ сосредоточеннымъ аттакамъ, производить которыя онъ былъ мастеръ; это соединеніе отдѣльныхъ частей войскъ позади позиціи непріятеля и повело за собою оцѣпленіе Макъ-Магона подъ Седаномъ, побѣду подъ Кенигрецемъ и заключеніе Базена въ Метцѣ. Я не могу себѣ представить Мольтке на подобіе полководцевъ древнихъ временъ побѣждающимъ посредствомъ военной хитрости. Благодаря своей особаго рода географической памяти и соотвѣтствующей военной фантазіи, онъ предварительно пользуется обширной системой желѣзныхъ дорогъ, развѣтвляющихся по всѣмъ направленіямъ, такъ что поѣзда, почти одновременно развозящіе сотни тысячъ людей, дѣйствуютъ также правильно, какъ машина, двигающая ихъ; затѣмъ, благодаря такому же точному знанію дорогъ, затрудненій, представляемыхъ мѣстностью, состоянія и положенія непріятеля, онъ могъ отъ самой границы отправлять свои войска въ страну непріятеля при такихъ условіяхъ, что каждому корпусу былъ обезпеченъ наибольшій кругъ дѣйствій и возможность выполнить все, насколько было силъ. Вотъ почему онъ побѣждалъ.
Знакомство съ этимъ человѣкомъ посредствомъ его писемъ становится особенно привлекательнымъ, благодаря его рѣдкимъ человѣческимъ качествамъ, тѣсно связаннымъ съ его талантомъ. Кто видитъ въ Мольтке холоднаго шахматнаго игрока, — стратега, которому во время битвы всего пріятнѣе сидѣть у себя въ комнатѣ надъ своими планами, тотъ его совсѣмъ не понимаетъ. Если бы Генрихъ Ибсенъ читалъ его Письма изъ Турціи, то врядъ ли упрекалъ бы этого человѣка въ томъ, что онъ „убилъ поэзію битвы“. Его личная храбрость баснословна. Трудно представить себѣ, чтобы онъ непосредственно по своему темпераменту былъ бы отчаяннымъ смѣльчакомъ, какимъ онъ, однако, оказался. Онъ храбръ и въ иномъ смыслѣ, чѣмъ это выражено въ его прекрасномъ и мудромъ, хотя и не имъ собственно придуманномъ девизѣ: Erst wägen dann wagen[3], т.-е. будто бы у него, какъ у полководца, рискованныя предпріятія могли слѣдовать только за возможно осторожнымъ и всестороннимъ обсужденіемъ; нѣтъ, въ молодости онъ даже брался очень часто за самыя отчаянныя предпріятія, когда, но его мнѣнію, честь приказывала исполнить ему желаніе, или капризъ другаго. Основа его характера, это — выработанное военной дисциплиной строгое чувство долга, безусловное стремленіе къ военному идеалу. Разъ навсегда онъ всей душой отдался этому служенію, и даже страшныя опасности, которымъ онъ подвергался въ нѣкоторыхъ случаяхъ, не приводятъ его въ волненіе. Увлекательнѣе всего является въ немъ идеальная душевная простота, встрѣчаемая каждый разъ, когда онъ разсказываетъ о какомъ-нибудь своемъ новомъ приключеніи, не представляющемъ какъ будто ничего особеннаго; онъ совершенно забываетъ про опасности, шутя отдѣлывается отъ нихъ, или старается доказать ихъ ничтожность, какъ, напр., при рискованномъ пребываніи въ Константинополѣ во время чумы и посѣщенія госпиталей.
Въ 1838 г. онъ въ первый разъ спустился внизъ по Ефрату на плоту изъ полусотни бурдюковъ[4], устланныхъ вѣтвями. Только на такомъ снарядѣ и можно здѣсь плыть; благодаря своей легкости, онъ, не разбиваясь, выдерживаетъ безпрерывные толчки о скалы и не грозитъ потопленіемъ, если бы даже и прорвалось нѣсколько шкуръ. Теченіе этой рѣки столь быстро, что нѣтъ надобности ни въ веслахъ, ни въ парусахъ; одинъ лишь руль необходимъ для избѣжанія опасныхъ мѣстъ. Эта поѣздка при мелководья была еще довольно сносна, несмотря на проливной дождь въ теченіи 3½ сутокъ, промочившій его, его людей и провіантъ, и частые водовороты, уносившіе съ собою всѣ попадавшіе въ нихъ предметы; но Хафизу-пашѣ, котораго Мольтке сопровождалъ въ качествѣ совѣтника, нужно было узнать степень судоходности рѣки при полноводіи. Въ 1839 г. Мольтце пишетъ изъ Малатія: „Какъ разъ тогда, когда намъ нужно было, Ефратъ поднялся на 15 фут., и пашу сильно безпокоилъ вопросъ: возможно ли при такихъ условіяхъ плыть по рѣкѣ и кому поручить эту нѣсколько опасную попытку? Самые опытные моряки объявили,, что рѣшительно невозможно было спуститься въ этомъ мѣстѣ, такъ какъ уже изъ трехъ бывшихъ экспедицій двѣ погибли при гораздо болѣе благопріятныхъ условіяхъ“. Наша предложилъ Мольтке взяться за это дѣло. Послѣ шестичасоваго плаванія сановитые спутники оставили его, и онъ только угрозами удержалъ при себѣ матросовъ. На протяженіи двадцати миль пришлось пройти болѣе 300 пороговъ. Только что они успѣвали переправиться черезъ одинъ порогъ, другой уже шумѣлъ впереди, и черезъ минуту они чувствовали, какъ холодная вода обдавала ихъ со всѣхъ сторонъ. Люди скатывались за бортъ, но, будучи привязаны веревками, снова вскарабкивались. У первой затѣмъ стоянки Мольтке отправилъ всѣхъ лишнихъ людей домой и предложилъ двумъ матросамъ по кошельку, если они вмѣстѣ съ нимъ захотятъ еще попытаться продолжать плаваніе. Они отказались: „ни за Венецію!“ никто не желалъ болѣе участвовать въ этой прогулкѣ. Впрочемъ, вопросъ о судоходности былъ окончательно рѣшенъ. Невозможность везти съ собою багажъ по рѣкѣ была очевидна, и я былъ принужденъ вернуться.
Однажды паша посылаетъ Мольтке на рекогносцировку мѣстности передъ деревней, занятой непріятелемъ. Для этого онъ снабжаетъ его двумя десятками всадниковъ курдовъ, вооруженныхъ одними пиками, саблями и щитами. При первыхъ же выстрѣлахъ солдаты эти не захотѣли слѣдовать далѣе; „и такъ какъ я, по незнанію ихъ языка, не могъ говорить съ ними, — пишетъ Мольтке, — то мнѣ больше ничего не оставалось, какъ ѣхать дальше одному; за мной послѣдовалъ только одинъ курдъ. Я нашелъ деревню оставленною непріятелемъ, и она оказалась весьма выгодною для лагеря. Передавъ эти свѣдѣнія пашѣ, я воспользовался случаемъ высказать ему, что у насъ, въ подобномъ случаѣ, офицеру дается пѣшій патруль и, когда нужно, даже батальонъ съ нѣсколькими орудіями“. Сперва онъ рекогносцируетъ одинъ и затѣмъ уже только, изъ принципа, объясняетъ пашѣ, какъ въ Европѣ заботятся о безопасности рекогносцирующаго офицера! Или, напр., читаешь разсказъ Мольтке о томъ, какъ онъ ведетъ осаду противъ расположеннаго на горѣ замка курдовъ, или слѣдишь за нимъ, когда онъ въ сраженіи при Низибѣ (Nisib) умоляетъ Хафиза-пашу оставить свой гибельный планъ и руководиться его, Мольтке, планомъ, какъ онъ, увидѣвъ всю тщетность своихъ стараній, слагаетъ съ себя власть, отказывается отъ всякой отвѣтственности, но, тѣмъ не менѣе, въ концѣ-концовъ, все-таки, напрягаетъ всѣ силы ума, проявляетъ всю свою храбрость, чтобы извлечь возможно больше пользы изъ нелѣпаго плана упрямаго паши; какъ онъ пользуется ночью, чтобы двинуть двѣнадцать орудій, насколько можно ближе, къ непріятелю, давая на всѣ малодушные вопросы: „не довольно ли теперь?“ одинъ и тотъ же отвѣтъ: „нѣтъ еще!“ Онъ тяготился тѣмъ, что ему приходилось часто совѣтовать пашѣ избѣгать сраженій. „Чтобы поддержать свой кредитъ, — пишетъ онъ, — мнѣ ничего не оставалось болѣе, какъ принимать живѣйшее участіе въ такихъ дѣлахъ, отвратить которыя мнѣ не удавалось“.
Полное пораженіе паши только краснорѣчиво подтвердило предсказаніе великаго и мудраго его совѣтника: благодаря лишь 36-ти часовой скачкѣ, Мольтке удалось спасти свою жизнь, и мы снова видимъ его въ Константинополѣ, гдѣ онъ заканчиваетъ свою дѣятельность тѣмъ, что употребляетъ весь свой авторитетъ, чтобы выпросить прощеніе и спасти безтолковаго полководца-пашу, навлекшаго на себя гибель.
Всѣ эти примѣры показываютъ отвагу, порождаемую глубокимъ чувствомъ долга и обнаружившуюся потомъ въ желѣзномъ спокойствіи подъ градомъ пуль при Кенигрецѣ и Гравелоттѣ. Этимъ и объясняется подмѣченная въ немъ черта, что онъ, въ качествѣ полководца, ни старъ, ни молодъ, и что во всѣхъ операціяхъ у него наибольшая отвага идетъ рука объ руку съ величайшею осторожностью. Вообще, справедливо вѣрятъ въ молодыхъ генераловъ. Мольтке было за шестьдесятъ, когда онъ достигъ извѣстности полководца. Тѣмъ не менѣе, когда при Седанѣ одинъ англичанинъ выразилъ сожалѣніе, что ему приходится переносить такія тягости, онъ сказалъ въ отвѣтъ: „Что же? Пока человѣкъ еще молодъ — ничего!“ Ему тогда было 70 лѣтъ.
Какъ благотворно дѣйствуетъ на насъ величіе! Какъ отрадно для души, измученной мелочью обыденной жизни, углубляться въ созерцаніе души великаго человѣка!
Что мнѣ за дѣло до мелочей и до того, что этотъ герой — теперь старецъ съ зеленоватымъ парикомъ, что онъ бережливъ до скупости? Какъ личность, онъ является образцовой, не только для сословія офицеровъ, которыхъ долженъ облагораживать примѣръ такого начальника, но и для германскаго народа, которому посчастливилось увидѣть свои лучшія національныя качества соединенными въ одномъ великомъ, къ тому же, достойнѣйшемъ человѣкѣ.
Я хорошо вижу, что на челѣ его нѣтъ отпечатка величія и даже нѣтъ отпечатка свободнаго человѣка, — а это рѣдко у кого найдется въ Германіи. Въ немъ ясно сказывается подчиненіе чему-то и кому-то высшему; мѣсто его въ военной іерархіи; онъ во всемъ чиновникъ. Нельзя представить его себѣ иначе, какъ только на почвѣ прусской военной традиціи; но, несмотря на это, его существо и дѣйствія дышатъ такой красотой, такимъ величіемъ, которыя присущи только истинно великимъ людямъ.
Жаль только, что подобныя рѣдкія качества и дарованія должны служить такому дѣлу, какъ война. Во Франціи я лишился дружбы высоко цѣнимой мною женщины потому только, что я протестовалъ, когда при мнѣ назвали Шольтке кровопійцемъ; и, все-таки, какъ-то не хочется вспоминать всей крови, пролитой чрезъ него или вслѣдствіе жестокихъ приказаній, отданныхъ въ силу чувства долга этимъ отъ природы столь гуманнымъ человѣкомъ. Онъ довольно великъ, чтобы осуждать войну и ея ужасы: онъ ищетъ утѣшенія въ томъ, что сильная Германія есть лучшая гарантія европейскаго мира, но утѣшеніе это — воображаемое, вообще, какъ видно, въ одномъ этомъ только отношеніи, т.-е. во взглядѣ на войну въ немъ проглядываетъ неувѣренность, не замѣчаемая у него ни въ чемъ другомъ. Великая высокообразованная личность смотритъ на войну, какъ на варварство, фельдмаршалъ же нѣмецкаго государства не можетъ представить себѣ того времени, когда не было бы надобности въ войнахъ.
Противорѣчіе это поразительнымъ образомъ высказывается въ его оффиціальныхъ напечатанныхъ рѣчахъ. Въ письмѣ своемъ на имя лиги мира Мольтке недавно назвалъ утопіей упраздненіе войны, которая, по его словамъ, является элементомъ установленнаго Богомъ порядка. Въ рѣчи, сказанной въ рейхстагѣ въ 1868 г., онъ выразилъ: „Путемъ международныхъ сношеній никогда не дойдутъ до разоруженія; война — это только продолженіе политики другими средствами“. Но въ другой рѣчи, произнесенной въ рейхстагѣ въ 1877 г., онъ заявляетъ: „Даже счастливый походъ стоитъ дороже, чѣмъ онъ можетъ принести, ибо матеріальныя блага, купленныя цѣною жизни людей, не есть выгода“; а въ письмѣ къ одному рабочему изъ города Либштадта, который просилъ его исходатайствовать у императора сокращеніе боевыхъ силъ, онъ выразился еще сильнѣе: „Кто не раздѣляетъ искренняго желанія облегчить военныя тяжести, которыя Германія несетъ поневолѣ, благодаря ея положенію среди могущественныхъ сосѣдей? Ни государи, ни правительства этому не противятся; но болѣе счастливыя условія могутъ возникнуть лишь тогда, когда всѣ народы дойдутъ до пониманія того, что всякая война, даже и побѣдоносная, есть національное бѣдствіе“.
Когда Мольтке писалъ эти слова, онъ, навѣрное, чувствовалъ грусть. Рѣдко кому посчастливилось въ жизни такъ, какъ ему, въ большихъ предпріятіяхъ; но даже это счастіе въ его глубокихъ думахъ является бѣдствіемъ, — бѣдствіемъ меньшимъ, предотвращающимъ большее.
Никогда счастіе не соблазняло его; никогда величіе не кружило ему голову. Онъ чувствуетъ себя увлекаемымъ историческимъ теченіемъ, управляемымъ властью, имя которой онъ, въ духѣ Гёте, не объясняя себѣ, глубоко почитаетъ. Въ этомъ смыслѣ онъ въ 1871 г. въ письмѣ къ поэту О. фонъ-Редрцу отказался отъ хвалы, сравнившей его съ великими мужами прошедшаго, потому, писалъ онъ, „что они были такими же великими и въ несчастій; мы же можемъ указать только на однѣ удачи. Назови это случаемъ, счастіемъ, судьбой или волей Божіей, но это дѣло не однѣхъ человѣческихъ рукъ, и такіе громаднѣйшіе результаты являются, главнымъ образомъ, слѣдствіями условій, которыя находятся не въ нашей власти“.
Въ этой философской религіозности, въ этомъ тайномъ скептицизмѣ, есть что-то чисто нѣмецкое и, притомъ, самое лучшее нѣмецкое.
IV.
правитьВъ наше время мы не особенно вѣримъ въ счастье, какъ въ войнѣ, такъ и во всемъ прочемъ. Мольтке сказалъ гдѣ-то: „Счастіе остается вѣрнымъ надолго лишь дѣльному человѣку“. Выраженіе это скромно; мы скажемъ — генію.
Въ чемъ состоитъ геній полководца? Какими качествами онъ долженъ обладать? Ихъ давно опредѣлили военные писатели, и ни одного изъ нихъ не достаетъ Мольтке.
Съ одной стороны, нужно рѣдко встрѣчающееся соображеніе, потомъ прозорливость, осторожность; съ другой — храбрость, та храбрость, которая не основана на пересиливаніи себя, отнимающемъ всегда часть силъ у человѣка, но та, которая позволяетъ полководцу владѣть всѣми своими духовными силами. Къ этой личной храбрости должна еще присоединиться другая, величайшая храбрость, — взять на себя отвѣтственность, которой не хватаетъ посредственнымъ полководцамъ. Нужна еще двигающая сила честолюбія, необыкновенно сильная жажда славы. Мольтке доказалъ это, когда, подобно кондотьеру, оставилъ Данію, чтобы отправиться въ чужую страну, на службѣ которой ему пришлось воевать съ той самой арміей, къ которой онъ первоначально принадлежалъ.
Но всѣхъ этихъ качествъ, т.-е. соображенія, прозорливости, осторожности, храбрости, честолюбія, недостаточно: нужно еще то равновѣсіе между всѣми этими качествами, которое составляетъ душевное величіе. Нужно, чтобы полководецъ былъ всегда одинаковъ, чтобы „вихрь битвы разбивался объ его спокойствіе, какъ волны океана о скалы“. Никакое другое качество не внушаетъ солдату болѣе довѣрія; оно болѣе всѣхъ другихъ преобладаетъ въ Мольтке.
Кромѣ того, какъ говорятъ военные писатели, нужна воля. Никто не сдѣлается великимъ полководцемъ, не захотѣвъ предварительно быть имъ; но это первоначальное желаніе мало значитъ; необходимо, чтобы воля эта не ослабѣвала никогда. Но не существуетъ болѣе рѣдкаго качества, какъ, обладаніе въ теченіе всей своей жизни свѣжей, не ослабѣвающей силой воли.
У Мольтке было это качество; лишь на старости лѣтъ онъ достигъ своей славы.!
Наконецъ, отъ великаго полководца требуются, чтобы онъ умѣлъ хранить молчаніе, чтобы онъ былъ непроницаемъ, умѣлъ бы скрывать свои» намѣренія. Уже Тимуръ былъ извѣстенъ своимъ «ледянымъ» молчаніемъ. Изъ всѣхъ качествъ Мольтке его молчаніе болѣе другихъ извѣстно; его называютъ: «Der grosse Schweiger». При жизни Ласкера въ Берлинѣ часто говорили: «Слово — Ласкеръ, молчаніе — Мольтке». Или «Ласкеръ — серебро, Мольтке — золото»; имя его становилось синонимомъ молчанія.
Такимъ образомъ, какъ въ маломъ, такъ и въ великомъ, онъ, по существу своему, составляетъ образецъ, отвѣчающій всѣмъ требованіямъ полководца.
Душа великаго человѣка всегда есть одно изъ чудесъ природы; но, при болѣе близкомъ разсмотрѣніи, она, подобно самой ничтожной матеріальной вещи, является продуктомъ чего-либо.
Бываютъ случайныя, индивидуальныя данныя, но въ главномъ личность, подобная Мольтке, есть, съ одной стороны, продуктъ идеи военнаго государства, исходящей отъ отца Фридриха Великаго, съ другой — продуктъ великой классической гётевской культуры. Первый факторъ является руководящимъ въ Германіи нашего времени.
Разница между такими великими людьми, какъ Мольтке и Гёте, заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, что первый приноситъ пользу своему отечеству и его народу, другой — человѣчеству.
Какъ геній, Гёте — сынъ гуманной независимости отъ предразсудковъ, къ которой взывалъ Лессингъ.
Какъ полководецъ, Мольтке — носитель того патріотическаго экстаза котораго желалъ его предшественникъ Юіауевицъ.
Гёте былъ органомъ нѣмецкаго народа, Мольтке — органъ нѣмецкаго государства.
Народъ — единство всѣхъ дѣятельныхъ силъ страны; государство — лишь развитіе и результатъ нѣкоторыхъ изъ этихъ силъ; государство служитъ средствомъ для удовлетворенія нуждъ народа; оно служитъ идеалу не ради самого идеала, а ради пользы.
Настанетъ время, когда въ Германіи увидятъ опасность въ принесеніи въ жертву всего для государства; настанетъ время, когда Гёте, побѣжденный теперь въ Германіи духомъ Фридриха, вновь восторжествуетъ надъ Фридрихомъ, величайшій надъ великимъ, и наилучшія силы страны будутъ вновь возвращены производительному дѣлу мира.
- ↑ Можно простить Шекспиру его странныя погрѣшности, такъ какъ колыбель искусствъ никогда не бываетъ зенитомъ ихъ развитія; но вотъ передъ нами Гетцъ Фонъ-Верлихнигенъ, отвратительное подражаніе этимъ плохимъ англійскимъ пьесамъ, которое понилнетси на сценѣ, и публика рукоплещетъ и восторженно требуетъ повторенія этихъ претящихъ пошлостей.
- ↑ Да, дружище, недурно разсчитано!
- ↑ Сперва взвѣсь, затѣмъ рискуй.
- ↑ Шкуры болоньи, бараньи и др., сшитыя вродѣ мѣшка и наполненныя воздухомъ.