Граф Иоанн Каподистрия, президент Греции (Теплов)

Граф Иоанн Каподистрия, президент Греции
автор Владимир Александрович Теплов

Опубл.: 1893. Источник: az.lib.ru

ТЕПЛОВ В. ГРАФ ИОАНН КАПОДИСТРИЯ, ПРЕЗИДЕНТ ГРЕЦИИ

I.

Одновременно с основанием в Константинополе в 1204 году Латинской империи крестоносцами была завоевана Греция. Победители разделили ее на бесчисленное множество ленов, из которых значительнейшими были герцогство Афинское и княжество Ахейское, или Морейское. На долю союзников крестоносцев — венецианцев, досталось побережье и острова Архипелага, где создались также многочисленные самостоятельные владения. Непродолжительно было существование всех этих молодых государств: частью они были покорены византийскими императорами, восстановившими в 1261 году свою власть в Константинополе, частью сделались добычей турок, наводнивших Балканский полуостров своими полчищами, исполненными воинственности и самой пламенной веры в свое призвание. Один из полководцев Магомета II, Омер-паша, захватил Афины в 1456 году, Эпир был завоеван в 1467 году, вся Морея признала власть турок в 1460 году. Одни венецианцы боролись долее других, но и те в 1573 году вынуждены были отказаться от всех своих притязаний на Грецию.

С этого времени вплоть до половины XVII столетия Греция жила тусклою жизнью покоренной страны.

Характер исключительности, усвоенный турками под влиянием ислама, привел их к принципу отдельности от покоряемых народов и теснее сплотил этих последних в одно тело. Организация Турецкой империи тем существенно отличается от организации европейских государств, что подчиненные скипетру султана народы сопоставлены в ней один возле другого в политической и религиозной отдельности. Тогда как в Европе почти все великие нации сформировались из смешения племен, и политические их учреждения выработались общенациональной жизнью, турецкое завоевание оставило все противоположности, только материально превозмогло их и набросило на них покрывало порабощения,

Вместо того, чтобы постараться слить порабощенный народ с завоевателями, султаны поставили прежде всего неодолимую черту между мусульманами и христианами. Христиане, в свою очередь, со смирением покорились своей участи и терпеливо переносили чуждую власть, не требовавшую от них ничего, кроме податей, и уважавшую их религию и их общинное устройство.

Каждая община управлялась выбранным ей самой старшиной — коджа-баши, на главной обязанности которого лежала раскладка наложенной на всю общину подати между всеми членами этой общины, сообразно платежным способностям каждого. Так действовали они не только по отношению к подушной подати (харадж), но и ко всем другим налогам, как, например, десятинному, подымному, сбору натурою по поставкам для армии или деньгами для поднесения подарков властям. Наиболее влиятельные из греков с удовольствием принимали на себя обязанности старшин и, сделавшись признанными посредниками между мусульманскою властью и местными христианами, тем самым приобретали себе выдающееся положение, пользуясь им, однако, не всегда на пользу своих единоверцев. Не из этого класса людей, ревниво охранявших свою власть, свое исключительное положение, должно было изойти стремление к перемене существовавшего порядка, столь для них лично выгодного.

Спасение и возрождение Греции должно было выйти из нижних слоев народа, в среде которого, под влиянием пламенной веры и непрестанного действия духовенства, никогда не угасал окончательно огонек надежды на лучшие времена, когда можно будет сбросить с себя иноверное иго. Как во времена латинского захвата вера помогла сплотить греков и, восстановив в Византии Греческую империю, уничтожить папские замыслы на Константинополь и на поглощение православного востока, так точно вера послужила утешением райям, оградила их национальную самобытность и подготовила их последующую политическую независимость. Затем, огромную роль в возрождении Греции играла Россия.

Единство веры и исторические воспоминания соединили русский и греческий народы такой неразрывной связью, что греки привыкли с незапамятных времен смотреть на великий северный народ, как на своих старших братьев, готовых при первом призыве оказывать им всевозможную помощь и покровительство. Сначала русские государи ограничивались отправлением денежных пособий православным церквам и монастырям Турции, а затем они начинают оказывать покровительство и политическое; так, при царе Михаиле Феодоровиче прибыло в Россию несколько греческих семейств, которым, по повелению государя, были отведены земли в Черниговской губернии, в окрестностях Нежина; им было дозволено жить в этом городе на особенных правах, которые постоянно расширялись последующими государями.

Лишь в средине XVII столетия греки сделали первые попытки отвоевать себе независимость.

Петр Великий первый объявил себя призванным законами своей веры к вмешательству в отношения Порты к православным ее подданным и открыто выступил в роли защитника православных христиан Турции.

Известное сочувствие императрицы Екатерины II к грекам подало некоторым уроженцам Пелопонеза мысль послать депутацию в Петербург и просить у императрицы открытой вооруженной помощи против турок. Депутация прибыла в Петербург в 1768 году: следствием ее была экспедиция графа Орлова и восстание в Морее. Восстание было, однако, подавлено отчасти по вине самого населения. Но и граф Орлов не сумел воспользоваться своей Чесменской победой и, после бесплодной крейсировки перед Дарданеллами, покинул Архипелаг, а Греция снова была наводнена мусульманскими шайками и сильно пострадала от их неистовств.

Тем не менее, в царствование Екатерины надежды греков особенно окрылились; императрица воспитывала в России множество греков, во время своего путешествия в Крым она говорила с императором Иосифом о скором восстановлении республик Спартанской и Афинской; внук ее, Константин, готовился быть императором византийским; любимою мечтою Потемкина было видеть крест на св. Софии, а на одной из триумфальных арок в Херсоне, во время проезда государыни, было написано: «дорога в Византию».

Сулиоты в Албании также попытались было, по примеру своих морейских братьев, поднять знамя восстания против Али-паши Янинского. Сначала действия их были удачны; в 1772 году они добились признания своей независимости, но затем удача изменила им: они были покорены в 1804 году, и вся Албания и Эпир, от Дураццо до Артского залива, сделались добычею Али-паши.

Отдельные личности, которые не могли выносить мусульманского владычества, уже с давних пор привыкли бросать родину и скрываться в ущельях Пинда и Парнасса: их называли клефтами, и хотя они занимались разбойничеством, но, тем не менее, пользовались сочувствием местного христианского населения, которое видело в них не простых воров (точное значение слова клефт), а бойцов за народность, за веру против ненавистных мусульман. Клефты эти так размножились, что для защиты страны от их набегов турецкое правительство вынуждено было учредить отряды из христиан, так называемые отряды арматолов. Это привлечение христиан к вооруженной защите своего края не могло не возвысить их в собственном мнении, вдохнув в них убеждение в своей силе и, с другой стороны, в неспособности Порты справиться собственными средствами с поднимавшими голову элементами смуты.

Свободолюбивые греки вообще не могли выносить бесправия, выпадающего на долю христианской райи по самой сущности мусульманского государственного устройства, и постоянно лелеяли мысль о неминуемости своего будущего освобождения. Уверенность их в том постоянно усиливалась под влиянием России, при каждой своей войне с султаном призывавшей греков в свои войска и обещавшей им свое содействие к достижению независимости; и действительно, трактаты Кучук-Кайнарджийский, Ясский, Бухарестский стремятся обеспечить за греками возможно большие права.

Французская революция тоже оказала долю своего влияния на развитие у греков сознания о необходимости стряхнуть с себя узы рабства.

Один из клефтов, Рига, прославившийся между соотечественниками поэтическими своими произведениями, полными патриотических чувств, возбудившими греков проснуться от вековой апатии и поднять оружие против ненавистных поработителей, употребил лучшие годы своей жизни на подготовление греческого восстания; он составил тайное общество, имевшее целью соединение разрозненных греков, и вступил в сношения с народными деятелями Италии, Константинополя и Греции. Считая свой заговор достаточно созревшим, Рига отправился в Вену, чтобы оттуда пробраться в Турцию и поднять восстание. Но австрийцы выдали поэта туркам, которые и расстреляли его. Рига пал в 1798 году под турецкими пулями со словами: «семя брошено, наступит время, когда моя нация пожнет обильные плоды!».

Второе тайное общество было устроено греческими эмигрантами в северной Италии и задалось более широкими целями: они задумали в 1806 году возбудить восстание всех христиан Европейской Турции, дабы общими действиями добиться изгнания турок из Европы и образования конфедерации отдельных автономных народностей не только Европейской Турции, но и Малой Азии. Они рассчитывали на помощь Наполеона, который в 1813 году собирался, в самом деле, передать обществу для целей восстания 25.000 ружей. Падение французского императора расстроило весь этот план.

Все эти неудачи первых попыток привели греков к мысли, что освобождение Греции должно быть произведено одними народными силами и совершенно независимо от вмешательства в их пользу какой либо державы.

Бывший господарь валашский, Константин Ипсиланти, на смертном одре своем говорил: «не забывайте никогда, что греки для освобождения своего должны полагаться исключительно на самих себя».

Своим возрождением Греция также во многом обязана богатым жителям островов и приморских городов, обратившим все свои способности на занятие торговлею и сумевшим выступить в роли естественных посредников между торговлею Турции и западных держав. Пользуясь тем, что великая борьба между Францией и Англией предоставила им, под охраною турецкого флага, право почти исключительной торговли в Средиземном море, они так развили свои коммерческие операции и так разбогатели, что, например, в 1815 году у них было уже 600 судов с 30.000 экипажа. Этот вновь создавшийся класс арматоров и негоциантов, как более образованный и проникнутый преданиями старины, возымел мысль возродить отечество путем распространения образования: своих детей они стали посылать учиться за границу, стали открывать школы не только на островах, но и в Малой Азии и в самом Константинополе. Представителями и выразителями нового направления явились многочисленные литературные общества, не замедлившие обратиться в чисто политические, задачею которых было возбуждать дух древнего эллинизма и собирать силы к тому времени, когда пробьет час борьбы.

Впрочем, по словам барона Прокеш-Остена, первая мысль о приготовлении греков к борьбе за независимость посредством предварительного воспитания греческого юношества принадлежала господарю Валахии, Александру Маврокордато, который в 1784 году удалился в Россию (Geschichte des Abfalls der Griechen vom Turkischen Reiche im Jahre 1821, I, 7.).

Самыми влиятельными из греческих обществ — гетерий (от греческого etaiρia), были два: первое — гетерия филомуз (друзей муз), основанное в Вене графом Каподистрия с целями филантропическими: оно должно было распространять в Греции свет просвещения, учреждать там школы, поддерживать церкви и их служителей, разыскивать и предохранять от разрушения памятники исторического прошлого. В короткое время общество это насчитывало более 80.000 членов, между которыми были и государи, а равно и министры, и ученые разных стран, увлеченные мыслью оказать помощь классической стране, колыбели европейской образованности, и тем хотя отчасти уплатить долг благодарности. Обществом собраны были очень значительные суммы, которые хранились в Мюнхене.

Второе общество — filikh etaiρia, которое по преимуществу известно под именем гетерии, было учреждением тайным и политическим, как бы продолжателем такого же общества, составленного поэтом Рига. Гетерия была основана в 1814 году в Одессе одним приказчиком купеческой конторы, Николаем Скуфа, уроженцем Арты, и его единомышленником Афанасием Цакаловым из Янины и Панаиотом Анагностопуло из Андрицены. Целью гетерии было произвести восстание всех подвластных Турции православных христиан без исключения, какой бы то ни было народности. Все члены общества были разделены на восемь степеней: побратимы, порученные, иереи, пастыри, архипастыри, посвященные, начальники посвященных, и, наконец, восьмую степень составляла тайная высшая власть, имя ее сохранялось втайне, но вновь поступающим намекали, что это был сам император Александр I. Центром гетерии была сначала Одесса, но затем он был перенесен в Кишинев. Вскоре эта гетерия слилась с обществом друзей муз и быстро распространилась по всей Греции. Тайные агенты ее наполнили все области Европейской Турции и, начиная с 1817 года, почти все клефты Пинда, морейские майноты, негоцианты и моряки островов и побережья принадлежали к составу гетерии, причем робких и колеблющихся увлекала мысль, что дело гетерии стоит под прямым покровительством могущественного православного монарха и имеет предстателя пред русским государем в лице грека — графа Каподистрии, занимавшего тогда уже влиятельное положение. Около того времени Кара Георгий скрылся из Киева и направился в Сербию, чтобы поднять там восстание. Решено было, что пока внимание и силы турок будут отвлечены событиями в Сербии, вся Греция поднимется, а гетеристы начнут наступление из Дунайских княжеств. Следствием таких совокупных действий явится то, что турки будут отброшены в Азию, и на куполе св. Софии засияет крест. Но едва Кара Георгий показался на Сербской земле, как был убит эмиссарами Милоша, и все расчеты гетеристов рушились.

В эпоху двадцатых годов нынешнего столетия, когда революционные идеи находили себе благодарную почву почти во всех европейских государствах и повсюду носился дух свободы, пропаганда гетеристов приняла наибольшие размеры, тем более, что и тогдашнее экономическое положение крестьянского населения Греции, под влиянием усилившихся преследований турок, было очень тяжелое. Налоги возросли до того, что христиане должны были платить правительству почти 3/5 своих доходов (Исторический очерк народной войны за независимость Греции, Палеолога и Сивиниса.). Война же Порты против Али-паши Янинского лишь дала тот толчок, который ускорил все последующие события.

В виду значения Али-паши в деле борьбы греков за независимость будет уместно сказать несколько слов об этой, во всяком случае, замечательной личности, представляющей не лишенный величия образ восточного разбойника, кровожадного, вероломного, не имеющего ничего святого, и которому, быть может, один слепой случай помешал сделаться для Эпира и Албании тем, чем почти одновременно с ним сделался Мехмет-Али для Египта.

Отец Али, албанец Велибей, был выгнан своими родными братьями из своего родового гнезда, местечка Тепелена, и сделался разбойником. По смерти его, вдова продолжала его ремесло; не мудрено, что и восемнадцатилетний сын их сделался таким же разбойником. Дабы выдвинуться вперед, он задумал выступить в роли вернейшего слуги Порты. После восстания 1770 года множество албанских беев отложились от султана, дороги были полны разбойников, правительство не имело ни влияния, ни власти. Али предложил Порте водворить в Эпире порядок, в чем и успел, благодаря своему коварству, решительности и искусным мерам. В награду он получил в управление Янинский пашалык. Исправно уплачивая Порте все подати, он одинаково ухаживал и за христианами, и за мусульманами. В 1797 году он храбро дрался против французов, захвативших прежние приморские владения венецианцев. В 1802 году Порта поручила ему уничтожить сулиотов, которые мужественно боролись с 1770 года за свою веру и независимость. Али окружил со всех сторон горы, в которых защищались сулиоты. Какой-то изменник открыл ему путь через одно ущелье, и сулиоты вынуждены были сдаться. По условиям капитуляции христиане могли покинуть родные горы с оружием в руках и могли увезти все свое имущество. Но лишь только сулиоты двинулись в путь, Али-паша напал на них, и началась страшная резня. Христианки, чтобы спастись от преследователей, бросались в пропасти или в Ахерон; лишь горсти сулиотов удалось пробиться и добраться до ионических островов. Отчаянное сопротивление сулиотов произвело повсюду огромное впечатление, тем более, что горцы эти выставили крест, как эмблему свободы, и во имя его боролись с неверными с такой исступленной храбростью, привлекшею к ним сочувствие не только всех христианских подданных Порты, но и многих лиц за пределами Турции.

Затем, Али-паша, во главе восьмидесятитысячного войска, очистил Македонию и Фракию от разбойников — кирджалиев. Наложенною на все города контрибуцией Али увеличил и без того уже несметное свое богатство. Зная, что Порта завидует его успехам и подозревает в намерении объявить себя независимым, он распустил свою армию и вернулся в Эпир, где, умертвив всех беев и всех наиболее выдающихся местных жителей, сделался полновластным владыкой.

Почувствовав себя достаточно могущественным, Али-паша перестал тратить огромные суммы на подкупы турецких сановников в Константинополе, отчего из друзей они все превратились в его отъявленных врагов; в то же время он отказывал Порте в требованиях присылки войска и податей, казнями заглушая ропот местного населения, изнемогавшего под тяжестью всевозможных налогов. В своем замке, в Янине, Али-паша, набрав сто пятьдесят миллионов франков наличными деньгами и окружив себя преданными войсками, казалось, презирал волю султана. Махмуд, в молчании работавший над восстановлением своей власти, нашел, что приспело время смирить Али-пашу, и, объявив его опальным, вызвал эпирского владетеля к ответу в Константинополь. Напрасно тогда Али-паша старался обеспечить за собою поддержку Англии, которая постоянно ему до тех пор благоприятствовала. Потерпев неудачу, он задумал, как полагают, отчасти под влиянием советов одного из греческих патриотов, Паппаригопуло, создать себе союзников в среде того самого населения, которое дотоле он так притеснял; таким образом, его собственное дело оказалось в зависимости от успешности греческих попыток к ниспровержению султанской власти.

Порта, между тем, сделала большие приготовления, чтобы смирить мятежного пашу. Флот был отправлен к Парге, чтобы захватить сначала ее, а потом Превезу; в то же время двадцатитысячная армия была послана для осады Янины. При виде такой опасности Али-паша призвал на свою защиту клефтов и даже сулиотов, выставляя себя на этот раз уже защитником независимости греков, и, увлеченные его словом, эти последние решили восстать. Решение оказывать друг другу взаимную помощь было подкреплено торжественными клятвами, причем Али-паша клялся над евангелием, а христиане над Кораном. Для гетерии янинский паша был орудием восстания, для паши — гетерия была орудием сопротивления; их обоих соединяла лишь общая цель уничтожить над собою владычество султана. Эмиссары гетерии и Али-паши объезжали всю Грецию, призывая народ к оружию.

Знамя восстания 1821 года поднято было прежде всего в Калаврите 18-го марта некиим Ассимаки Заими; примеру его не замедлили последовать братья Делияни в Каритене (21-го марта), Андрей Лонто в Эгии (23-го марта) и, наконец, 25-го марта архиепископ Герман в Патрасе, громогласно провозгласивший, что отныне начинается царство креста (История вмешательства России, Англии и Франции в войну за независимость Греции, Палеолога и Сивиниса. VIII.); с самого начала 1.500 греков становятся под священное знамя. Турки, изгнанные из внутренности страны, сосредоточиваются в Лепанто. Десятитысячная армия греков осаждает Патрасскую цитадель, но Юсуф, паша сересский, разбивает их на голову, причем умерщвляет несколько тысяч христиан. Не смотря на эту катастрофу, Майна, Аркадия, Мессения и Беотия присоединяются к движению, а Патрасская резня отмщается при взятии Ливадии, когда греки избивают две тысячи турок.

Главою гетерии в то время был сын валашского господаря Константина Ипсиланти, генерал русской службы Александр Ипсиланти, все свое состояние пожертвовавший на дело освобождения Греции. Получив сведения о восстании в Морее, он решился тотчас же приступить к военным действиям против турок. Ранее перехода через Прут он рассылает приказ по всем отделениям гетерии взяться за оружие, а сам во главе гетеристов вступает в Яссы и обнародывает прокламацию, в которой говорит: «Эллины! час пробил, настало время сбросить с себя иго. Повсюду наши братья и друзья готовы нам помочь: сербы, сулиоты, весь Эпир восстали и зовут нас. Вперед, эллины, вперед! и мы увидим, что могущественная держава станет защищать наши права». Господарь Молдавии, Сутцо, присоединяется к движению, и Ипсиланти переходит в Валахию.

При всей своей испытанной храбрости, Ипсиланти был лишен качеств, необходимых для того, чтобы руководить сколько-нибудь важным, самостоятельным движением: у него не было для того ни достаточно присутствия духа и решительности, ни необходимого такта. С боярами он обращался крайне надменно, не сумел сблизиться с тремя самыми талантливыми из предводителей восставших — Владимиреско, Саввасом и Георгаки. Он не организовывал имевшихся у него вооруженных сил, произвольно захватывал капиталы у местных банкиров; неумелыми распоряжениями он только раздражил все местное население, дисциплина пала, и повсюду воцарилась анархия. Но главный удар попытке Ипсиланти был нанесен положением, занятым Россией, а именно Россия высказала официально свое порицание восстанию, вследствие чего от дела Рипсиланти отпали все те, которые привыкли следовать указаниям северных братьев и которые убедились в лживости уверений гетеристов, так упорно утверждавших, что за спиною их стоит Россия.

Тогдашняя эпоха была временем, когда политическая реакция находилась в полном развитии. Государственные люди Европы были убеждены, что вопросы о национальности и свободе способны породить все те революционные смуты, которыми волновался Запад в течение целой четверти столетия: восстания в Испании, Португалии, Неаполе, Пиемонте возбудили опасения между государями, собравшимися тогда в Лайбахе для обсуждения энергических мер, которые они считали необходимыми принять против этого всеобщего бедствия.

Легко представить себе, в какое затруднительное положение был поставлен император Александр известием о происшедшем тогда восстании греков: вековая политика России, поставившая своею историческою задачею поддержать наших единоверцев на Востоке, заставляла его отнестись с благосклонностью к попытке христиан стряхнуть с себя путы, наложенные мусульманскими завоевателями, к тому же побуждало его врожденное благородство чувств и все полученное им воспитание, заставлявшее ненавидеть деспотизм, стремиться помогать слабым и смотреть с сочувствием на героические усилия греков отвоевать себе снова свою былую независимость под сенью православного креста. Но естественному ходу вещей, помимо свойственной Александру нерешительности, помешали прежде всего австрийские интриги.

Меттерниху удалось воспользоваться европейскою точкою зрения, на которой стояла тогда Россия, чтобы обморочить ее, заставляя ее видеть демократическую революцию в священном восстании греков. Этим путем удалось австрийскому министру вырвать из рук России честь сделаться единственною помощницею и участницею в борьбе ее единоверцев. Эту славу разделили с нею другие лицемерные друзья греков, эксплуатировав что можно было из полезных результатов народной борьбы.

В ту минуту, когда Александр еще колебался, переходя согласно сущности своего характера от одного решения к другому, Меттерниху удалось убедить его, что будто Ипсиланти состоит в тайной переписке с французскими либералами, неаполитанскими карбонариями, испанскими конституционалистами. Следствием было, что Россия отступилась от Ипсиланти, исключив его из русской службы, а дело восстания в Дунайских княжествах, предоставленное одним своим собственным силам, было проиграно.

Разбитый на голову близ монастыря Драгошан, неподалеку от Крайовы, Ипсиланти вынужден был искать убежища на австрийской территории и был в июне 1821 года засажен австрийцами в Мункачскую крепость. Туркри заняли Бухарест и всю Валахию. Последний отряд гетеристов в Молдавии отважно бился против турок при Скулянах, но не этой горсти храбрецов было спасти Молдавию, которая и перешла во власть турок.

Что касается до Порты, то она была заранее осведомлена о готовившихся событиях. Какой-то грек, по имени Ассимаки, сообщил ей письменные документы, касавшиеся существования заговора гетеристов (Борьба Греции за независимость, Феоктистова. 32.), но, не смотря на то, турецкое правительство отказывалось придавать этому важность — оно не верило в возможность восстания греков собственными силами в то время, когда ничто не предвещало войны с Россией.

Военные действия отряда Ипсиланти открыли Порте глаза на размер действительной опасности. В самом Константинополе местные гетеристы попытались поднять матросов греческих судов, стоявших там в гавани на якоре (La Grece et ses insurrections, par Texier. 22.), но попытка эта не удалась.

Под влиянием страха, вызванного всеми этими происшествиями, в связи с развитием восстания в Морее, Порта решается обезоружить всех греков, умертвив тех, кто стал бы противиться этому распоряжению. Множество греческих семейств хотят тогда скрыться из Константинополя, но большинство из них погибают жертвой янычар. Церкви повсюду разрушаются, патриарх Григорий, обвиненный в сочувствии к восставшим, повешен на воротах патриархии; тело его отдано, затем, на поругание евреям, которые, протаскав его несколько времени по улицам христианских кварталов, бросают его в Золотой Рог. Три архиепископа, 80 епископов и архимандритов подвергаются такой же казни.

Весть об этих жестокостях содействовала распространению восстания по всей Греции и островам: греческие богачи в порыве энтузиазма следуют примеру Кундуриотти, отдавшего все свое огромное состояние в пользу отчизны, и жертвуют на общее дело громадные суммы. Греческие суда нападают на турецкие и неистово мстят за насилия мусульман.

Вообще казнь патриарха дала повод к страшным возмездиям во всех восставших областях, сообщила борьбе характер опустошительных религиозных войн, уничтожила всякую мысль о возможности примирения и вызвала сочувствие к грекам всего христианского мира. Русский посланник в Царьграде, барон Строганов, поспешил выразить Порте, до какой степени был он возмущен казнью патриарха и лиц высшего греческого духовенства; в то же время он вступил в переговоры с австрийским интернунцием, графом Лютцовом, насчет того, не будет ли прилично дипломатическому корпусу заявить туркам сообща свое неудовольствие. Мера эта, однако, не могла быть осуществлена, потому что английский посланник, лорд Странгфорд, категорически отказался участвовать в ней. Тогда Строганов обратился к Порте с нотой, требуя прекращения кровопролития и грозя в противном случае отъездом. Турки не смутились; скоро прислан был им и русский ультиматум, в котором решительным тоном требовалось от султана прекращение религиозного преследования, так как, воздвигая гонение на христиан, Турция становится в открытую вражду с христианскими державами, узаконяет восстание греков и принудит Россию даровать им убежище и помощь. Так как в восьмидневный срок ответа на ультиматум не было доставлено, то Строганов выехал из Константинополя.

Внутренность Мореи тем временем перешла во власть восставших: мусульмане повсюду скрывались в крепостях. Брат Ипсиланти, Дмитрий, пробрался в Морею: принятый с восторгом, он объявлен главою восставших. Аркадия, Наварин, Триполица взяты, и мусульмане избиваются самым беспощадным образом. Но внутренние раздоры губили восстание. Современные греки остались такими же неуживчивыми и также враждовали друг с другом, как и предки их во времена Ахейской лиги. Соперничество существовало не только между вождями, но и между областями — инсургенты континентальной Греции, Мореи и островов смотрели друг на друга неприязненно и отказывались от совместных действий; только в критические минуты отдельные отряды проникались единодушием, но и то на короткое время: каждая шайка хотела действовать по-своему, отдаваясь по преимуществу грабежу или личному мщению. Лишь одни острова, из которых Гидра, Специя, Псара, Касос имели до 350 судов с 12.000 матросов, и приморские города искренно желали восстановления отечества и настаивали на необходимости одной центральной власти для всей Греции, вместо трех отдельных сенатов, действовавших тогда в различных местностях Греции. Наконец, 1-го января 1822 года состоялось в Эпидавре собрание народных представителей и военачальников, которому 13-го января 1822 года и удалось образовать правительство, состоявшее из законодательного собрания, под председательством Ипсиланти, и исполнительного совета из пяти членов, во главе которого был поставлен князь Александр Маврокордато, получивший звание «президента Греции». Это разделение власти не прекратило домогательств различных партий: особенно грустную роль при этом, как я во все время восстания, играл влиятельный класс старшин (коджа-баши), который если и прилагал усилия к низвержению турецкого господства, то лишь для того, чтобы вместо турок основать в Греции олигархию и захватить в свои руки всю власть, пользуясь ею в своих собственных интересах.

Маврокордато употребил все свои силы на попытки водворить в стране законное правительство и некоторое единство администрации. Он не достиг цели, и период его управления был ознаменован большими бедствиями. Маврокордато был несчастлив в своих предприятиях; ряд поражений, понесенных во время командования им армией, погубил его навсегда во мнении военных, в которых тогдашняя Греция нуждалась более всего.

После смерти Али-паши Янинского, погибшего 5-го февраля 1822 года жертвою измены, Порта могла все собранные у Янины войска обратить против восставших. Турки наводнили Грецию. Остров Хиос, хотя и отказавшийся присоединиться к восстанию, был турками разграблен, а население вырезано. Жители искали себе убежища в монастырях, но эти последние были зажжены, и пламя пожрало несколько тысяч человек; дома в городе были разрушены до основания; не были пощажены и больные, лежавшие в госпиталях, младенцам раздробляли головы об стены. Считают, что двадцать три тысячи жителей погибло от меча фанатиков, сорок семь тысяч обращено в рабство и только пять тысяч успели спастись бегством. Иностранцы, бывшие там в ту пору, рассказывают, что несколько дней сряду улицы обагрялись кровью, трупы лежали кучами без погребения, заражая воздух.

Крик ужаса пронесся по Европе при получении известия о Хиосской резне. Отмщением греков явились подвиги Канариса, Пепиноса, Миаулиса и Кириокоса, которые храбро нападали на турецкий флот, пожгли множество судов, при чем турки гибли тысячами. Между прочим, в самом Хиосе Канарис сжег адмиральский корабль: весь турецкий флот, объятый паническим страхом, поспешил укрыться в Дарданеллы.

Вследствие поражения под Петой (16-го июля 1822 года) окончательно пала политическая и военная репутация Маврокордато, и после взятия турками Коринфа он сложил с себя обязанности президента; в стране не стало почти никакого административного порядка. Анархия воцарилась повсеместно.

К концу года счастье улыбнулось грекам: Навплия сдалась и сделалась столицей Эллады, двадцатитысячная турецкая армия была оттеснена в Фессалию, другая армия разбита у Карпеницы. Из-за недостатка в провианте турки должны были отступить из Пелопонеза. Так окончилась Морейская экспедиция, не оправдав надежд султана и не сокрушив восстания.

Тем не менее, греки продолжали взывать о помощи к своим христианским братьям: они просили Европу помочь им не только во имя креста, начертанного на хоругвях восставших, но и во имя того света просвещения, который некогда принесли предки их на Запад. В то время в Вероне заседал конгресс государей; греки послали туда свою депутацию, во главе которой находился граф Андрей Метакса.

Напитанная идеями священного союза, считавшего всякую попытку к народной самобытности за преступление против принципов союза, официальная Европа относилась к борьбе греков с недоброжелательством, а потому съехавшиеся в Верону государи отказались принять греческую депутацию, считая ее за представительницу революционеров. Но в то же время иностранная дипломатия и в особенности Меттерних отдавали себе ясный отчет во всей неестественности роли, которую Россия вынуждена была играть, чтобы не делать диссонанса в европейском концерте, и страшились, как бы не лопнула сама собою слишком натянутая струна, а потому пуще всего старались предотвратить опасность войны между Россией и Турцией из-за Греции. В Вероне после долгих переговоров было решено, что Россия соглашается возобновить дипломатические сношения с турецким правительством, если Порта вступит с нею в прямые переговоры касательно того, каким образом думает она обеспечить за греками на будущее время пользование правами политическими и религиозными, или если «целый ряд действий с ее стороны докажет несомненно, что она готова удовлетворить в этом смысле справедливые требования христианских правительств».

Обстоятельства, однако, скоро изменились в противность предвидениям князя Меттерниха.

Если европейские государи сурово отталкивали от себя греков, то общественное мнение народов высказывалось все с большей силой в пользу угнетаемых христиан: во Франции, в Германии, в Англии образовались общества филэллинов, которые путем подписок собирали значительные суммы, пересылавшиеся грекам, вместе с оружием и военными припасами; кроме того, на защиту их двинулись ряды добровольцев, среди которых были Байрон, полковник Фабье, граф Роза и другие.

В Англии заведование внешними делами перешло Каннингу, вступление которого в должность приветствуемо было в газетах, как «начало новой зари на мрачном горизонте борющейся и покинутой Греции». Каннинг не скрывал сочувствия своего к судьбе инсургентов; он знал, что общественное мнение Англии поддержит его. Со времени назначения Каннинга влияние английского правительства в Греции возрастало беспрерывно тем более, что уже с 1822 года в Морее образовалось сильная партия, намеревавшаяся подчинить свое отечество английскому протекторату, как единственному средству освободиться от турок. Можно было опасаться, что влияние это восторжествует над всеми остальными. Император Александр, конечно, не мог равнодушно смотреть на геройскую борьбу своих видимо изнемогавших единоверцев, не мог допустить, чтобы Греция, еще недавно возлагавшая на него свои лучшие надежды, обратилась теперь исключительно к Англии, тем более, что с другой стороны сама Россия имела основание быть недовольною образом действий султана; так, она жаловалась, что при очищении Дунайских княжеств Порта уклонилась от точного смысла трактатов, а в Черном море нанесли удар русской торговле требованием строгого осмотра русских судов, причем некоторые суда были даже захвачены под предлогом, что груз их предназначался для инсургентов. Результатом всего этого были русские предложения 1824 года, а именно император Александр предложил европейским державам «изыскать средства к ограждению христианских подданных Порты от насилий, дабы не ставить России в необходимость силою оружия добиваться от Порты осуществления условий, к требованию которых Россия побуждается чувством чести, человеколюбия и основанным на трактатах правом покровительства христианской религии». В то же время русское правительство отправило великим державам предложение устроить судьбу Греции на следующих основаниях. Греция образует три отдельные княжества, находящиеся под протекторатом четырех союзных держав: 1) Восточное, состоящее из Фессалии, Беотии и Аттики, 2) Западное из Эпира и Акарнании и 3) Южное из Пелопонеза и Кандии. Княжества эти будут пользоваться такими же правами, как и Дунайские, платя Порте ежегодную дань. Архипелажские же острова будут пользоваться прежними муниципальными правами. Вместе с этим Россия пригласила великие державы назначить уполномоченных для обсуждения в Петербурге предложенного проекта на общей конференции.

Узнав о вышеприведенных предложениях, греки препроводили в Лондон свой протест, прося покровительства Англии против навязываемых им Европой мнимых благодеяний. В виду этого протеста английскому специальному уполномоченному по греческим делам в Петербурге, сэру Стратфорду Каннингу, предписано было не принимать никакого участия в петербургских конференциях. Благодаря вообще неискренности союзников, конференция не удалась. В свою очередь и Турция на предъявленные не совокупною нотою, как того требовала Россия, а каждым посланником порознь, сообщения объявила, что не может допустить я какого постороннего вмешательства в свои внутренние дела и отказывается вести переговоры до тех пор, пока восстание не будет подавлено.

Таким образом, расстроилась первая попытка великих держав вмешаться в дела Греции, — попытка, не возобновлявшаяся во все царствование императора Александра I. Неудовольствие России выразилось в циркуляре 18-го августа, разосланном графом Нессельроде ко всем европейским дворам и извещавшем их, что отныне Россия намерена действовать совершенно самостоятельно, соображаясь только со своими интересами и правами.

В самой Греции, между тем, лишь только Маврокордато покинул свою должность, как начались снова распри между центральной и местными властями, гражданскими чиновниками и предводителями войск, вообще между различными лицами, честолюбие которых не насыщалось никакими почестями, никаким влиянием. Национальное собрание, созванное в Астросе, назначило новых членов исполнительной власти: во главе был поставлен, в качестве президента, Георгий Кундуриотти, а товарищами его были Ботасси, Колетти, Лондос и Спилиотаки.

Кундуриотти отличался нерешительностью. Ни он, ни его главный помощник, Колетти, не оправдали надежд, возлагавшихся на них народом, обнаружив полную неспособность в военных действиях 1824 и 1825 годов, когда они не сумели воспользоваться самыми благоприятными обстоятельствами. Внутренние раздоры также не прекращались; при самом своем избрания Георгию Кундуриотти пришлось три раза вступать в сражение с пелопонесской партией, чтобы заставить ее признать его власть, и лишь силою добился он перевода сената в Навплию.

Но и турки были утомлены этою борьбою, в которой исчезали одна за другою все посылаемые туда их армии. Истощив постоянными наборами все лучшие силы Турции, Махмуд решился просить помощи у паши египетского. Мехмед-Али не заставил себя долго ждать: результаты оказываемой им султану услуги представлялись ему слишком заманчивыми, так отвечали его тайным планам, что он не задумываясь отдал своему сыну, Ибрагиму-паше, приказание спешить на помощь халифу. Пятнадцатитысячное войско Ибрагима было перевезено на австрийских и мальтийских судах.

Ибрагим-паша начал свои действия на море: завоевал Касос, Псару; жители последней, не желая сдаваться, взорвали крепость и погибли вместе с двумя тысячами осаждавших их турок. Вскоре, однако, Миаулису удалось отразить египтян от Самоса и одержать победу в двух битвах при Будруне, так что Ибрагим вынужден был удалиться к Криту. Упоенные успехом греки продолжали ссориться между собою и не приняли никаких мер к защите Мореи, а потому в начале 1825 года Ибрагим высадился в Модоне, взял Наварин и Триполицу.

Осада важного стратегического пункта, крепости Мисолонг, продолжалась беспрерывно более года. Гарнизон ее состоял в начале из 3.000 человек. Неприятельские штурмы были отбиты, но в крепости были повальные болезни, голод, недостаток военных снарядов. Турецкий флот, напуганный появлением Миаулиса, ушел в Александрию, но с суши осада шла своим чередом: с особенной энергией стала она вестись с января 1826 года, когда турок сменили египтяне под начальством самого Ибрагима. Траншеи все приближались к стенам, за которыми свирепствовали болезни и голод. Гарнизон, уменьшившийся до 1.500 человек, был от изнурения не в силах работать днем и ночью. Жители ходили в лохмотьях, не смотря на то, что стояла суровая погода. Надежды на помощь не было никакой. Греческий флот вынужден был скрыться в Архипелаг. Морея была спокойна, вся страна была в апатии. Тем не менее, мужество защитников Мисолонг не ослабевало ни на минуту. Тотчас по окончании приготовлений к приступу Ибрагим потребовал от осажденных, чтобы они отправили к нему депутатов, людей сведущих, для переговоров о капитуляции. «Мы все люди не сведущие, не умеем красно говорит, а умеем только сражаться», — отвечали ему греки. Два штурма египтян были отбиты со страшным уроном для нападающих. Также неудачны были штурмы и тогда, когда турецкие войска присоединились к египетским.

Страшную картину представляла в это время осажденная крепость. Люди ходили, как тени; мясо нечистых животных считалось лакомством; морская трава, употреблявшаяся вместо овощей, причиняла кровавый понос. К голоду присоединились страдания от стужи, бомбы разрушили все кровли, у осажденных буквально коченели руки и ноги.

Наконец, доведенные до крайности осажденные, подвиги которых возбуждали удивление всей Европы, снеслись с предводителем ближайшего греческого отряда, Караискаки, и решили оставить крепость и пробиться сквозь неприятельские ряды в то самое время, когда сам Караискаки нападет на тыл турок. Больные и раненые были перенесены в развалины мельницы, служившей пороховым погребом. Вылазка началась в два часа ночи 28-го апреля, тремя отдельными отрядами: посреди каждого из них шли женщины, неся детей на плечах. Вдали уже слышались выстрелы. Несчастные не подозревали, что это стрелял не Караискаки, а албанцы, чтобы завлечь греков в западню, так как один изменник из Мисолонг за несколько часов до вылазки предупредил обо всем Ибрагима-пашу.

Трудно изобразить смятение, последовавшее за залпами, которыми неприятель встретил толпы греков: часть их, борясь с отчаянным мужеством, пробилась, под покровом ночи, через вражеские позиции, и жалкие остатки греков добрались до Караискаки, другая же часть повернула обратно в Мисолонги. Осаждающие, в свою очередь, немедленно двинулись вперед, и крепостные стены мигом были взяты приступом. В городе начались убийства и грабежи.

Среди пылавших развалин мусульмане из дома в дом преследовали греков, умерщвляя всех попадавшихся под руку, без различия пола и возраста. Опасаясь более всего попасть живыми в руки ненавистных мусульман, одни из женщин прямо накалывались на штыки египтян, другие, схватив своих детей в охапку, бросались в большой городской колодезь, скоро наполнившийся трупами до краев. Целую ночь слышны были вопли победителей и побежденных, прерываемые только порохо-выми взрывами в различных частях города. Мельница оказала отчаянное сопротивление и взлетела наконец на воздух. Из пятнадцати тысяч христиан спаслось лишь 1.800 человек, да в развалинах города нашли от 800 до 900 женщин и детей, которые и были проданы в рабство.

Такие несчастия восставших христиан вызвали новый взрыв всеобщего к ним сочувствия.

Восшествие на престол императора Николая дало английскому правительству повод предполагать, что в скором времени предстоит перемена политики в отношениях России к Востоку, тем более, что еще пред отъездом своим в Таганрог, откуда ему не суждено было вернуться, Александр I решил вступиться за греков. Каннинг понимал, что он не в силах будет противиться, если Россия решится защищать оружием свои права и свое положение в сфере, находящейся под ее непосредственным и законным влиянием. Ему, прежде всего, необходимо было предотвратить отдельное вмешательство нового русского императора в пользу страждущих греков. Результатом такого воззрения была миссия в Петербург герцога Веллингтона, которая привела к подписанию протокола 4-го апреля 1826 года, постановлявшего, что оба кабинета соединят свои усилия с целью достигнуть примирения греков с Портой и положить конец борьбе, театром которой служит Эллада. Греция должна по-прежнему оставаться в зависимости от Оттоманской империи и будет ей уплачивать ежегодную дань. К этому протоколу присоединились Австрия и Пруссия. В сентябре 1826 года Каннинг нарочно отправился в Париж, чтобы привлечь к подписанию протокола и правительство Карла X. Он успел в этом, причем французский двор потребовал, чтобы протокол был обращен в формальный трактат.

В виду упорного отказа турок вступать в какие-либо переговоры по греческим делам, Россия, Франция и Англия подписали 28-го июня (6-го июля) 1827 года трактат, которым они предлагают борющимся сторонам свое посредничество в смысле немедленного заключения перемирия и достижения обоюдного соглашения, основанного на принципе гражданского разделения обеих национальностей. Порта сохраняет за собою верховную власть, Греция платит ей дань, особая конвенция определит впоследствии подробности разграничения между обеими сторонами. Дополнительная статья трактата давала Порте и Греции месячный срок для принятия вышеизложенных условий. По прошествии этого срока Порте будет объявлено чрез посланников в Константинополе, что соединенные эскадры держав, подписавших договор, воспрепятствуют подвозу подкреплений туркам. Если и этого будет недостаточно, то державы не замедлят принять соответствующие обстоятельствам меры.

При этом нелишне заметить, что, подписывая лондонский трактат, Англия руководствовалась не столько гуманитарными соображениями, ставшими на первом плане только у России, сколько собственным интересом. Помимо возможности устранить тем, неизбежное иначе, отдельное русское вмешательство, Англия, которая на всякий чужой флот смотрит подозрительным оком, видела, даже по сознанию западноевропейских историков (Histoire de Constantinople, par Poujoulat, II, 461.), в договоре 6-го июля 1827 года лишь весьма вероятный и удобный случай уничтожить мусульманские военные суда. Последующие события доказали, что дальновидный Альбион не ошибся в своих расчетах.

В недавно изданных воспоминаниях генерала Герлаха, сопровождавшего в Россию прусского принца Фридриха-Вильгельма (впоследствии германского императора), находим любопытное указание на истинные мотивы английской политики по отношению к греко-турецкому вопросу. Так под 6-м марта 1828 года записано, со слов самого принца, что герцог Веллингтон заявил императору, что Англия не может долее терпеть существующий порядок вещей в Греции, ибо английская торговля страдает, и намерена поэтому помочь грекам. Так как императору не без основания показалось, что Англия питает при этом корыстолюбивые планы, то он и подписал петербургский протокол, по параграфу 5-му которого все «участвующие державы не добиваются ни завоеваний, ни особенных торговых или политических выгод».

Тем временем в Греции происходили важные события. Тотчас по взятии Мисолонг египтяне снова ворвались в Морею, прошли вдоль и поперек лучшие ее провинции — Ахайю, Элиду, Аркадию, Мессению, Лаконию, разрушая города, сжигая деревни, угоняя скот, обращая жителей в рабство. Не менее удачны были для султана действия Решида-паши, главнокомандующего турок, который, завоевав западную Грецию, осадил Афины.

Дело греков казалось проигранным; второе собрание, созванное в Эпидавре избрало из среды своей комиссию, на которую было возложено вступить, при посредстве английского посланника, в переговоры с Портой, требуя создания из Мореи вассального княжества. Дмитрий Ипсиланти и депутаты континентальной Греции восстали против подобного решения, и собрание остановилось тогда на мысли попробовать поставить во главе своих военных сил чужеземцев. Фабье пробился в Афинский Акрополь и принял начальство над гарнизоном. Английские офицеры, генерал Гордон, капитан Гастивгс, генерал Чорч, лорд Кохрен (граф Дондональд), разделили между собою командование сухопутными и морскими силами, общие усилия которых были направлены к одной цели — освобождению Афин. Адмирал Кохрен сумел возбудить энтузиазм греков до крайней степени; он мечтал водрузить греческое знамя на храме св. Софии. Явился он среди греков диктатором, требуя от них беспрекословного повиновения, и только под таким условием обещал им победу. Ему было вверено Эпидаврским собранием начальство над всем греческим флотом, но властолюбие увлекало его до такой степени, что, не довольствуясь этим, он вмешивался беспрестанно и в действия сухопутных войск.

Неудивительно, что Кохрену удалось приобрести столь значительное влияние в Греции: центральная власть вновь находилась там в крайнем изнеможении. После Кундуриотти званием президента был облечен Заими, не имевший ни достаточно энергии, ни способностей, чтобы править страною в тогдашних критических обстоятельствах.

Храбрый Георгий Караискаки, успевший очистить от турок всю страну от Коринфского залива до Эвбеи, решился избавить Грецию от ужасов анархии, поняв, что для достижения успеха необходимо вручить кормило правления опытному кормчему. Таким кормчим представлялся граф Иоанн Каподистрия. Караискаки написал ему, умоляя придти на помощь отчизне, а сам вступил в союз с Колокотрони, завоевавшим Пелопонез и недовольным тем, что англичане захватили всю военную власть в свои руки. Оба они стали убеждать соотечественников выбрать правителя, который бы ограничил влияние чужеземцев, и указывали при этом на Каподистрию. Не смотря на сопротивление английской партии и на интриги уроженца острова Занте, графа Рома, выступившего претендентом на звание президента, народное собрание в городе Трезене избрало 11-го апреля 1827 года графа Иоанна Каподистрию президентом Греции на семь лет, а до прибытия его в эту страну назначило временное правительство из трех граждан, первое место между которыми занимал Георгий Мавромихали.

II.

Граф Иоанн Каподистрия родился в Корфу в 1776 году (Биографические сведения заимствованы из Notice biographique sur le comtr Jean Capodistrias, president de la Grece, par A. de S. (Alexandre Stourdza), приложенной к книге «Correspondance du comte Jean Capodistrias», Geneve, 1839, I, затем из послужного списка покойного президента я записки графа Каподистрии о его служебной деятельности («Сборник Русского Исторического общества», III, 1868) и, наконец, из рукописной его биографии, составленной лично его знавшим Спиридоном Дестунисом и любезно сообщенной мне сыном этого последнего, бывшим профессором С.-Петербургского университета, Гавриилом Дестунисом.); происходил он из дворянского семейства, уважаемого там подобно другим древним родам Феотоков и Булгарисов. Отец его, Антон Каподистрия, во время владычества венецианцев на ионических островах, занимал в Корфу разные почетные должности. По захвате островов французами он был посажен в тюрьму, но когда по изгнании французов Россия и Турция решили образовать из семи островов республику под своим протекторатом, граф Антон Каподистрия был в числе депутатов, отправленных временным правительством в Константинополь и С.-Петербург. Впоследствии он был сенатором и занимал другие важные места в республике. Император Павел пожаловал ему командорский крест св. Иоанна Иерусалимского. Сведения эти достаточно опровергают уверения некоторых французских писателей, которые в своем нерасположении к бывшему президенту Греции утверждали, что отцом его был простой богатый мясник.

Семейство Каподистрии было многочисленно — одних сыновей было пятеро. Молодой Иоанн Каподистрия, по окончании курса философии и медицины в Падуанском университете, вернулся на родину в такое время, когда новый порядок открывал ему широкое поле действия. Борьба партий была тут в полном разгаре: одни желали революции со всеми ее последствиями, другие желали сохранить аристократический принцип Венеции; с обеих сторон была жажда власти. Успокоение наступило лишь тогда, когда император Александр дал ионическим островам конституцию и народное правительство.

С первых шагов своих Каподистрия обратил на себя внимание председателя республики, Феотока, добровольно вступив простым рядовым в только что созданную национальную гвардию, от вступления в которую отказывались местные дворяне, пример же Каподистрии увлек их.

В 1802 году, по прибытии в Корфу русских войск и полномочного посланника, графа Мочениго, Каподистрии было поручено объехать, со званием правительственного комиссара, острова: Кефалонию, Итаку, Занте и св. Мавры, успокоить раздоры местных партий, учредить там временное управление и ввести в каждый остров русский гарнизон. Успешно выполнив свое поручение, молодой граф возвратился в Корфу в 1803 году и был назначен статс-секретарем республики по иностранным делам, а «за отличное усердие к благу общему при образовании сей республики пожалован в 1804 году в коллежские советники».

В своей новой должности графу Каподистрии пришлось бороться со многими затруднениями: с закоренелыми предрассудками старых сенаторов, с необузданным пылом молодежи, со слишком личным вмешательством русского посланника, Мочениго. В то же время по соседству бушевала французская революция, уже нашедшая себе воплощение в лице Наполеона; затем нужно было иметь в виду темные происки Али-паши Янинского и своекорыстные намерения Англии. Гибкий ум помогал Каподистрии выходить с честью из всех затруднений, среди которых зрели его государственные способности, давая ему столь ценный для крупных деятелей опыт: помимо его познаний и талантов, ему помогало и пламенное увлечение его общим благом, удаление от партий, бескорыстие, неизменная ровность характера, соединенная с чрезвычайною строгостью нравов.

В 1806 году граф Каподистрия был назначен от Ионической республики поверенным в делах при российском дворе, на место Наранзи, но по причине войны, начавшейся тогда с Турцией, правительство и граф Мочениго предпочли удержать его при себе и назначили его сперва полномочным комиссаром, чтобы «обще с русскими комендантами старался о безопасности и спокойствии зависевших от них островов», а потом, в 1807 году, поручено ему было привести в оборонительное состояние остров св. Мавры, которому угрожала опасность со стороны Али-паши Тепеленского.

По Тильзитскому миру Александр передал Наполеону протекторат над ионическими островами, которые и были заняты французскими войсками. Эта нечаянная перемена была для графа Каподистрии горестным ударом: ему казалось, что с удалением русских войск удаляется из его отечества благоденствие, исчезают блестящие надежды на будущее. Напрасно Бертье приглашал его вступить во французскую службу, обещая видное место; он предпочел воспользоваться приглашением графа Румянцева, звавшего его, именем государя, в Россию, куда он и приехал в январе 1809 года. Здесь он был произведен в статские советники и причислен к ведомству государственной коллегии иностранных дел, с жалованьем по 3.000 рублей ассигнациями в год.

Не взирая на покровительство, которым Каподистрия пользовался со стороны Новосильцева, канцлер намеренно держал его в течение двух лет в полном бездействии. Измученный таким отсутствием деятельности, составлявшим такой резкий контраст с той кипучей работой, которая наполняла его жизнь на родине в течение последних лет, граф Каподистрия просил о переводе его за границу, и в августе 1811 года он был определен к нашей венской миссии сверх штата секретарем посольства. Наш тамошний посол, граф Штакельберг, принял его более, чем холодно, выразив удивление, к чему приехал он в Вену, где, конечно, посольство далеко не нуждалось в его работе. Графа Румянцева Штакельберг известил о прибытии Каподистрии в следующих иронических выражениях: «La latitude que Votre Excellence veut bien me laisser sur l’emploi а faire а ma chancellerie de ce nouvel et treizieme individu, attache а la mission de Vienne plus par faveur personnelle que pour cause d’utilité de service, m’impose le devoir de lui adresser de justes remerciments» (Депеша графа Штакельберга 29-го сентября 1811 г.). Но в то же время Штакельберг обладал качеством, драгоценным для начальника: он умел ценить работу своих подчиненных. Каподистрия, принятый им с таким оскорбительным недоверием, заслужил вскоре его благосклонность исполнением поручаемых ему работ по разным политическим вопросам, касающимся Турции и континентальной системы по приложению к восточным христианам. Составляемые им мемуары постоянно пересылались в Петербург. Ко времени пребывания графа Каподистрии в Вене относится основание им гетерии филомуз, игравшей такую полезную роль в деле возрождения так пламенно любимого им отечества.

После Бухарестского мира 1812 года, на адмирала Чичагова, сменившего в командовании дунайскою армиею Кутузова, было возложено осуществление очень обширного политического и военного плана: ему предстояло склонить Порту к союзу с Россией, заставив ее действовать против Наполеона, как общего врага, и тем самым облегчить операции главной армии, имевшей назначением непосредственную борьбу с самим Наполеоном. Чичагову были нужны знающие люди, и он выпросил себе графа Каподистрию, который немедленно же отправился в главную квартиру, в Валахию. Чичагов поручил ему политическую переписку с Веной, Константинополем, Сербией и диванами Молдавии и Валахии; кроме того, на него же было возложено выработать проект устройства Бессарабской области, только что присоединенной по Бухарестскому миру к России. По соединении армии Чичагова с большой армией, Каподистрия управлял дипломатическою канцелярией генерала Барклай-де-Толли и пользовался его благосклонностью во все время следования за армией в кампании 1813 года. Во Франкфурте-на-Майне произошло, наконец, обстоятельство, благодаря которому граф Каподистрия получил возможность самостоятельной деятельности, открывшей ему дорогу к высшим почестям.

После битвы под Лейпцигом победители издали в Франкфурте, 30-го ноября, знаменитую прокламацию к французскому народу, в которой уговаривали его отделить свои интересы от интересов Наполеона. В то же время представлялось крайне важным отделить от Наполеона Швейцарию, заручившись присоединением швейцарского правительства к общему союзу против Франции и обеспечив союзным армиям свободный проход по альпийским ущельям. Для ведения переговоров по этому щекотливому делу император Александр выбрал графа Каподистрию, который и был отправлен в Швейцарию вместе с австрийским посланником, бароном Лебцельтерном. Вследствие успешного исполнения возложенного на него поручения, причем Каподистрия на столько сумел приобрести уважение швейцарцев, что кантоны Женевский и Ваадтский и город Лозанна дали ему право гражданства, он был призван императором Александром для личного доклада в Париж. Возвратясь затем в Швейцарию уже в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра, граф Каподистрия был вызван по Высочайшему повелению в Вену и находился при переговорах конгресса, в особенности присутствовал в качестве полномочного в конференции о составе Швейцарского союза.

В блестящем сонме дипломатов, собравшихся в Вене, роль графа Каподистрии была далеко не бесцветной, выставив, наоборот, в полном свете его замечательные государственные способности. Так по его мысли, признана была необходимость заключать различные трактаты, по мере того, как касающиеся того или другого вопроса условия будут приняты в принципе, не дожидаясь подписания одного общего договора, который должен был вмещать в себе все отдельные договоры Венского конгресса. Благодаря именно этой предосторожности, ко времени бегства Наполеона с острова Эльбы все главнейшие переговоры и соглашения были уже оформлены и закреплены надлежащим порядком. Тогда же ему удалось оказать услугу и своей отчизне, добившись включения в акты конгресса формального признания независимости ионических островов.

Столь же полезна была деятельность графа Каподистрии и по отношению ко второму его отечеству — России. Не говоря уже о том, что он был в числе противников восстановления Польши, он выказал большую проницательность и тонкий дипломатический такт в разрешении дел, имевших для нас капитальную важность, а именно по отношению к нашему положению в Турции, под которое Меттерних неустанно старался подводить самые злокозненные мины. Во время одной из аудиенций в Вене император Александр сообщил Каподистрии о возникшем предположении касательно свободы мореплавания по Черному морю, причем императору предлагали подвергнуть рассмотрению конгресса эту важную меру, связанную де с общею пользою. «Не усматриваете ли вы чего либо большего в этом предложении?» — спросил графа Александр, и тот, не задумываясь, ответил: «конечно, государь, оно стремится ни более, ни менее, как к тому, чтобы узаконить европейское вмешательство в ваши отношения к Турции».

Меттерних собирался также занести в заключительный акт Венского конгресса гарантию целости всех владений султана, обеспечение коей составляет де интерес всех европейских государств. Но прямо направленный против России план этот не удался. На страже Екатерининских преданий нашей восточной политики стоял граф Каподистрия. Он и тут предостерег императора Александра, разъяснив ему, что замысел Меттерниха заключался точно также в узаконении этим путем вмешательства всей Европы в вытекающие из договоров наших с Портой отношения ее к России. Что прозорливость графа Каподистрии нашла себе справедливую оценку и поддержку, доказывается тем, что в актах Венского и последующих конгрессов Турция и положение ее в Европе пройдены совершенным молчанием.

Заслуги графа Каподистрии были награждены пожалованием ему 30-го августа 1815 года звания статс-секретаря.

После Ватерлоо и отправления Наполеона на остров св. Елены в Париже начались мирные переговоры, причем граф Каподистрия был в качестве второго нашего полномочного. Трудна была задача русских представителей: жадные союзники стремились удовлетворить своей жажде мщения, желая заставить Францию принять условия мира, столь же унизительные, как и разорительные для страны. Тщетно представляли русские полномочные, что если уже согласились видеть в укреплении Бурбонов на французском престоле существенное обеспечение для спокойствия Европы, то было бы странным заставлять этих самых Бурбонов к принесению жертв, противных чести французского народа и способных погубить царствующую династию в глазах ее собственных подданных. Охваченные злобными чувствами Пруссия, Австрия и Англия не хотели соглашаться с справедливостью такого мнения. Наконец, герцог Ришелье, устрашенный пред являемыми ему требованиями, пришел спросить совета у графа Каподистрии. По внушению этого последнего, Людовик XVIII написал к Александру письмо, в котором, изложив причину своих опасений, объявлял, что он решил скорее сойти с престола, чем согласиться на условия, имеющие целью бесславие и гибель Франции. На другой день графу Каподистрии было поручено прочесть это письмо в заседании конференции: он при этом добавил столь веские соображения, что увлек большинство на сторону умеренности.

В продолжение переговоров, завершившихся подписанием трактата 18-го ноября 1815 года, граф Каподистрия выказал редкую дальновидность и неутомимое упорство в отстаивании порученных ему интересов. Наградою ему был чин тайного советника. Ему же пришлось выступить в роли защитника Тюльерийского кабинета, когда в 1817 году герцог Ришелье обратился с жалобами на чрезмерные домогательства смешанной комиссии по рассмотрению частных претензий к французскому правительству. Плодом этого вмешательства было избавление Франции от обязательства уплатить сумму более шестисот миллионов. Такой же политики держался он по отношению к Франции и на Аахенском конгрессе 1818 года: он был предан делу русско-французского единения всею силою своих политических убеждений и влечений личных.

Граф Каподистрия нисколько не обманывался насчет отсутствия единодушия между христианскими державами, на которое так рассчитывал Александр, и хорошо понимал, как мало выгоды извлекала Россия из Священного Союза. На конгрессе в Троппау он имел даже гражданское мужество противиться прямому вмешательству России в дело неаполитанской революции, как совершенно чуждое России.

Приблизив к себе графа Каподистрию император Александр имел случай оценить его преданность и выдающиеся дарования и потому почтил его своим особым доверием и благосклонностью. Кроме общих занятий и докладов по политическим делам, на графа Каподистрию были специально возложены дела бессарабские и польские; при путешествиях государя за границу, а также в Москву, в Варшаву и полуденные страны России граф постоянно сопровождал его величество. Ордена Александра Невского и Владимира 1-й степени осязательным образом свидетельствовали о признании государем его заслуг. И он не употреблял во зло царской милости: все же доброе, благородное находило в нем самого горячего ходатая; так, между прочим, чрез его посредство была подана в 1820 году императору Александру графом М. С. Воровцовым и князем A. C. Меншиковым записка В. Н. Каразина о разрешении составить общество помещиков для изыскания способов к освобождению крестьян из рабства («Русская Старина», III, 1871, стр. 366.).

Сохранился даже рассказ, характеризующий отношения Благословенного к графу Каподистрии. Уверяют, будто государь, которому известны были нежные сыновние чувства Каподистрии, узнал первым о смерти его отца, последовавшей в 1821 году, и не велел никому объявлять о том графу. Когда же Каподистрия был по обыкновению у него с докладом, Александр спросил своего статс-секретаря: «от кого лучше, но вашему мнению, узнать неприятное известие — от человека, любящего нас, или от того, с кем мы не связаны дружбой?». Граф Каподистрия ответил: «что, по его мнению, лучше узнать всякую дурную новость от друга, который может в то же время утешить нас». Государю угодно было тогда объявить ему грустную весть тем языком милости и благосклонности, которым он умел очаровывать сердца, прибавив: «вы лишились отца, но я буду вашим отцом».

При всех своих государственных заботах мысль Каподистрии не покидала его несчастной родной страны, бедствия ее трогали его, возбуждая живейшее желание облегчить ее страдания, заинтересовать всех, кто мог быть ей чем либо полезен. Граф Каподистрия не скрывал своего происхождения, гордился тем, что он грек, и открыто заявлял, что он обязан всеми силами своей души работать на пользу отчизны. Однако, он не шел далее законных способов к облегчению участи притесняемых православных, к восстановлению греческой независимости; он признавал лишь законные пути, отворачиваясь от всяких насильственных мер. Так поступил он по отношению к гетеристам, которым крайне важно было заручиться открытой поддержкой столь влиятельного государственного человека, любимца русского царя, который в глазах темной массы греческого народа как бы сливался со своим могущественным покровителем, олицетворяя собою несомненную поддержку великой северной державы всем начинаниям гетерии.

В 1817 году Галлатис предложил графу Каподистрии стать во главе гетерии, предполагавшей освободить греков от турецкого ига посредством повсеместного восстания; он с негодованием отказался от того, выразив также, как тщетно было бы рассчитывать восставшим на вооруженную поддержку России. Этот отказ так поразил вожаков гетерии, что, с целью скрыть от греков, что Россия не окажет им помощи в восстании, они не остановились пред убийством везших такое сообщение Галлатиса и сопровождавшего его посланца Спарты, Камариноса.

В 1820 году гетерия вторично предлагала графу Каподистрии через Ксанфоса принять начальство над этим тайным обществом; за новым его отказом, верховное руководительство этим последним было принято на себя Александром Ипсиланти.

Зато, поскольку это не противоречило его убеждениям относительно законных способов воздействия, граф не упускал никогда случая влиять в смысле, благоприятном для Греции. Так, после выезда Строганова из Константинополя он настаивал на неотложной необходимости не переговариваться, а действовать в пользу греков. Когда же Александр, повинуясь венскому двору, задумал сосредоточить все переговоры по греческому вопросу в Вене, куда должен был прибыть за этим и сам император, у графа Каподистрии хватило храбрости выразить императору вполне откровенно, что подобное решение государя ставило его в необходимость либо оказаться недостойным самого себя и чувства долга по отношению к отечеству, к которому он никогда не переставал принадлежать, либо изменить обязанностям верного слуги его величества. Такой исход был, по его словам, неминуем, если бы он продолжал считать себя способным служить по министерству иностранных дел в ту минуту, когда государь признал бы возможным обратить все свое могущество против несчастного греческого народа. И позже этого, в особом мемуаре, граф Каподистрия доказывал императору, как под коварным влиянием Австрии Россия вынуждена была бы выступить противником своих единоверцев на Востоке, а также, почему подобная большая жертва не должна была привести к результатам, сообразным с истинными намерениями русского императора.

Меттерних чутьем угадывал в графе Каподистрии достойного себе противника, способного разгадать его тайные ковы и отпарировать готовящиеся удары, и он всеми силами своей души стал ненавидеть человека, ставшего ему поперек дороги. После долгих, сначала безуспешных попыток, интриге Меттерниха удалось, наконец, низвергнуть «апокалипсического Иоанна», как называл он ненавистного ему, хотя и не русского, но все же православного министра (Император Николай и иностранные дворы, Татищева, XVIII.).

Когда государи были на конгрессе в Лайбахе, до них дошло известие о вторжении Ипсиланти в Дунайские княжества. Враги графа Каподистрии не замедлили выставить его, как единомышленника и сообщника в предприятии главы гетеристов; они даже воспользовались против него тем, что, как упомянуто выше, он противился принятию мер строгости против Неаполя, этого гнезда карбонариев, к которым, очевидно, он принадлежит де по духу. Положение его стало слишком фальшиво, он предпочел удалиться, и незадолго до отъезда императора в Верону в 1822 году исходатайствовал себе бессрочный отпуск и поселился в Женеве.

О своем избрании в президенты Греции граф Каподистрия узнал на пути из Женевы в Петербург. Он отклонил пенсию предложенную ему императором Николаем за прежнюю службу, в размере по шестидесяти тысяч франков в год, желая в новом своем положении сохранить полную независимость. Высочайшим именным указом уволенный от службы 1-го июля 1827 года, граф Каподистрия в том же июле покинул Россию и отправился в Берлин, Лондон и Париж с целью лучшего разъяснения руководящим сферам этих городов истинных нужд Греции.

Не лишне при этом сказать в заключение несколько слов об официальном титуле графа Каподистрии. В рескрипте императора Николая к графу Гейдену 1-го июля 1827 года, данном при отправлении его, в силу трактата, в Архипелаг, говорится, что Каподистрия избран в звание председателя греческого правительства. Согласно же декрету Трезенского собрания, граф Каподистрия был облечен званием кивернитиса (kubeρnhthV), что собственно значит кормчий, регент, управляющий. Слово это по значению своему было выше, чем президент, и оно лучше определяло сущность новых обязанностей, возложенных на Каподистрию, который действительно являлся истинным кормчим государственной ладьи Греции, а, следовательно, общепринятое наименование звания графа Каподистрии президентом является не совсем точным.

III.

Тем временем в Греции борьба продолжалась. Желая выручить Афины, греки вступили с Решид-пашею в битву, окончившуюся их полным поражением; вина за то падает исключительно на лорда Кохрена, действовавшего с непростительною опрометчивостью. Даже англичанин Гордон называет его план «безумным и по мысли, и по исполнению». Около тысячи лучших воинов погибло в этой битве, следствием которой было совершенное расстройство сухопутной греческой армии и капитуляция Афинского Акрополя в июне 1827 года.

После падения Акрополя дела инсургентов шли все хуже и хуже: временное правительство не пользовалось никаким уважением, военачальники враждовали друг с другом. Один Колокотрони еще боролся с всеобщей апатией и упадком духа. Ибрагиму-паше оставалось только покорить остров Гидру, чтобы совершенно потушить восстание, и он деятельно к тому приготовлялся. Султан был уже уверен в окончательном успехе, но тут в дело вмешались Россия, Франция и Англия.

Дипломатические сношения России с Турцией были уже восстановлены с тех пор, как Порта исполнила все русские требования, результатом чего явился Аккерманский договор 1826 года, после которого граф Рибопьер прибыл в Константинополь в качестве русского посланника.

Когда посланники тройственного союза предложили на основании трактата 6-го июля 1827 года Порте свое посредничество для прекращения борьбы с греками, Порта положительно отказалась признать за ними право вмешательства в ее распрю с мятежниками. Реис-эфенди (министр иностранных дел) не только не хотел выслушать содержание ноты по этому вопросу, но отказался даже принять ее из рук драгоманов, и те принуждены были просто оставить ее на софе.

Прошел месяц, и посланники обратились, согласно своим инструкциям, за ответом к Порте: «определенный, безусловный, окончательный, неизменный, вечный ответ султана, — объявил им реис-эфенди, — состоит в том, что никогда и ни от кого не примет он никакого предложения, касающегося греков».

В виду такого ответа адмиралы союзных эскадр получили приказание действовать.

Когда в начале сентября 1827 года французский и английский адмиралы, де-Риньи и Кодрингтон, появились перед Наваринской бухтой, где был собран египетский флот из 84 судов с многочисленным экипажем, и увидели, что флот готовится к выступлению из гавани, чтобы идти против Гидры, адмиралы поспешили известить Ибрагима-пашу о заключении Лондонского трактата, предваряя, что они готовы прибегнуть к самым крайним средствам в случае, если он не откажется от своей экспедиции. Ибрагим обещал, что корабли его не тронутся с места до тех пор, пока он не получит инструкций, затребованных из Константинополя и Александрии. Узнав, между тем, о возобновившихся военных действиях греков и считая это нарушением обоюдно обязательного перемирия, Ибрагим-паша начал, в свою очередь, опустошать Мессению, истребляя ее жителей, сжигая города и села, вырубая фиговые и масличные деревья, поддерживавшие существование целого населения. По получении о том известия французская и английская эскадры, к которым присоединилась и русская, под начальством графа Гейдена, снова подступили к Наварину, вошли 8-го (20-го) октября 1827 года в самую бухту и под угрозой немедленной битвы предложили соединенному турецко-египетскому флоту, состоявшему из 65 военных судов, не считая военных транспортов, отступить к Александрии или к Дарданеллам. Из-за случайно сделанного турками ружейного выстрела по шлюпке с английского корабля «Darmouth» загорелся Наваринский бой, результатом которого было почти совершенное уничтожение мусульманских морских сил соединенными эскадрами России, Англии и Франции, состоявшими из девяти русских, двенадцати английских и семи французских судов. У мусульман уцелело лишь три судна.

Погода была в тот день прекрасная, море совершенно тихое. Бой начался в два часа. На корабле «Asia», под флагом адмирала Кодрингтона, был выброшен сигнал к сражению, оканчивавшийся словами Нельсона: «тот капитан не сделает ошибки, кто схватится борт о борт с неприятелем». И никогда, кажется, приказ не был выполнен с большим рвением и точностью. Перевес в силах дал возможность турецкому флоту, расположившемуся полумесяцем, окаймить христианские фланги и стать, во многих случаях, в пропорции двух к одному, но дисциплина и готовность к взаимной помощи и поддержке быстро дали перевес христианам. Так, французский фрегат «Armide» выручил из опасности корабль английский; русский «Азов» отвлек на себя другого турка, грозившего пересилить англичанина.

Очевидцы описывают яркими красками картину уничтожения турецкого флота, а с ним и турецкого могущества. Мы, современники, можем только себе вообразить, что это был за бой, в котором в течение немногих часов около 75 судов было взорвано или потоплено, с потерей шести тысяч человек, тогда как у христиан выбыло из строя всего около 390 человек.

Получив известие о разгроме своего флота, Порта потребовала, чтобы державы отказались от всякого вмешательства в греческие дела и дали ей удовлетворение за обиду, нанесенную под Наварином. Посланники, в свою очередь, требовали от Порты перемирия и заключения соглашения на почве Лондонского трактата, угрожая в противном случае прервать дипломатические сношения и уехать из Константинополя. Султан стоял на своем, что не может допустить вмешательства христианских держав в его внутреннее дело, ни сделать каких либо дальнейших уступок. Вследствие такого коренного различия во взглядах французский, английский и русский посланники выехали 8-го декабря 1827 года из Константинополя.

Искренность и трогательное единодушие обеих западных держав были отлично иллюстрированы секретными письмами турецких сановников к Ибрагиму-паше, перехваченными греческими отрядами в начале января 1828 года. В письмах этих, между прочим, сообщалось, что посланники французский и английский, пред самым своим отъездом, желая показать свое расположение к Порте, объявили туркам, что они уезжают из Константинополя против своей воли, и что главною к тому причиною являются происки России. Посланники прибавили даже, что, не смотря на все происшедшее, ни Англия ни Франция не объявят войны Турции.

Как мало надежд возлагала Россия, в смысле решения греческого вопроса, на совокупную дипломатическую деятельность трех заинтересованных держав, видно, между прочим, из депеши графа Нессельроде к командовавшему русской эскадрой в Архипелаге графу Гейдену от 21-го марта 1828 года: «…прямо заинтересованная в пресечении кровавых и ужасных сцен, уже пять лет опустошающих Грецию, Россия приняла с истинным интересом предложения Великобритании, главною целью коих было умиротворение Востока. От этого согласия обоих кабинетов и от присоединения к ним кабинета его христианнейшего величества произошел Лондонский трактат, следовательно обязанность и право со стороны союзников — домогаться его исполнения. От этого дела, решение которого столь бесполезно было поручено переговорам, произошли и Даваринское сражение и отъезд представителей трех союзных держав из Константинополя».

В январе 1828 года Россия получила сведения об оскорбительном для ее достоинства манифесте, изданном Портой, в котором она приписывает греческое восстание ненависти России и призывает всех мусульман к джихаду, священной войне с неверными. Россия дала тогда знать в Лондон, что Турция своим образом действий превозмогла всякую меру ее долготерпения, что новые стеснения, которым подверглась русская морская торговля, изгнание русских подданных из Константинополя, умышленное возбуждение против них фанатизма мусульман, наконец явное нарушение Аккерманского договора, — все это не оставляло императору Николаю другого выхода, как оружием защищать интересы своей державы и силой добиться достаточных гарантий для христианских народностей, находящихся под его покровительством. Герцог Веллингтон не противился таким намерениям России, а Франция лишь выговорила себе право двинуть свой экспедиционный корпус в Морею, с целью вытеснить оттуда Ибрагима-пашу. Уполномоченные России, Англии и Франции должны были отправиться в Корфу и вступить оттуда в непосредственные сношения с президентом, графом Каподистрией, касательно всех вопросов будущего устройства Греции.

На султанский манифест Россия ответила манифестом 14-го (26-го) апреля 1828 года, перечислявшим нарушения Портой существовавших трактатов, притеснения русских подданных, неистовства по отношению к христианским ее подданным. Манифест заканчивался словами: «поставленная таким образом в положение, в котором честь и причиняемый интересам ее ущерб не позволяют ей оставаться долее, Россия объявляет войну Оттоманской Порте».

Весь греческий народ с нетерпением ожидал прибытия графа Каподистрии, всем был известен его пламенный патриотизм и его искусство. В глазах всех он представлялся необходимым посредствующим звеном между Грецией и Европой, единственным человеком, который в силах будет обуздать анархию. В числе отъявленных противников графа Каподистрии была лишь партия старшин (коджа-баши), которые при владычестве турок организовали свою олигархию, изрядно притеснявшую народ. Они отдавали явное предпочтение системе раздробления Греции на мелкие составные части и недружелюбно относились ко всякой попытке создать сильную центральную власть.

Помирив Гриваса и Колокотрони, открыто действовавших друг против друга близ Навплии, граф Каподистрия 12-го января 1828 года прибыл в Эгину при громе залпов русских, греческих и английских судов, при восторженных кликах собравшегося тут многотысячного народа. Толпа, желавшая присутствовать при церемонии принесения присяги, была так велика, что митрополит решился совершить эту церемонию под открытым небом, пред алтарем, воздвигнутым нарочно для того близ кафедрального собора, выходящего на довольно обширную площадь. После торжественного пения «Тебе Бога хвалим», заключившего благодарственное молебствие о здравии и благоденствии трех союзных покровителей Греции, президент произнес присягу в присутствии духовенства и народа, с большим доверием взиравшего теперь на будущее.

Вначале новому президенту Греции негде было преклонить головы, и он поместился в полуразвалившейся хижине, исправленной им на свой собственный счет. Состояние государства, которым он был призван управлять, было в высшей степени печально. Казна была пуста. Подати не поступали вовсе, земледелие и торговля были заброшены; страна, пройденная турками и египтянами огнем и мечом, с выжженными лесами и не вспаханными полями, представляла из себя скорее пустыню и была покрыта дымящимися развалинами, среди которых блуждало в лохмотьях уцелевшее от врага население, бесприютное и голодное, не владевшее ни пядью земли. Начальники же отрядов и вообще все успевшие подняться над другими враждовали между собою и к ужасам мусульманского нашествия прибавляли бедствия междоусобий.

Прежде всего, дабы утишить внутренние раздоры, граф Каподистрия составил свое министерство из представителей различных партий; в состав его вошли: Маврокордато, Трикупи, Ипсиланти, Колокотрони, Кундуриотти, Колетти. Затем он создал панэллинион, совет, составленный из 27 членов, именитых людей различных областей Греции, которые должны были своей опытностью и знанием местных условий помогать исполнительной власти и способствовать к уничтожению духа обособленности, замечавшегося в каждом уголке Греции и который мог бы пагубно отразиться на существовании всего государственного организма. Он оставил также на службе всех иностранцев, без различия национальности, стараясь лишь извлечь из них возможную пользу для Греции. Чтобы оградить народ от произвола старшин, повсюду были устроены демогеронтии (думы). Две заботы поглощали по преимуществу внимание нового президента: устройство сельского населения и воспитание подрастающего поколения, так как тысячи детей, событиями последних лет приученные лишь к бродяжничеству, не чувствовавшие над собою никакой нравственной узды, могли в будущем дать лишь одни опасные для общества элементы. Тогда же были затрачены значительные суммы на то, чтобы помочь поселянам обстроиться и начать обработку земли; дабы ознакомить их с лучшими способами культуры, была открыта в Тиринфе образцовая ферма. Участь безземельных семейств была обеспечена отводом им установленных наделов. По отношению к детям в Эгине открывается приют на 700 сирот с ремесленной школой; повсюду государство поддерживает всех, кто занимается преподаванием или открывает школы.

При принятии власти в свои руки, президент нашел народную церковь в самом плачевном состоянии. Одною из первых его забот было учредить временный духовный совет, который должен был озаботиться как устройством греческой церкви, так и улучшением быта самого духовенства. Для подготовления достойных пастырей была открыта семинария в Поросе. Не смотря на скудость средств государственного казначейства, за четырехлетнее управление графом Каподистрией Грецией было восстановлено большое число разграбленных и на половину разрушенных церквей.

Как наследие еще не оконченной продолжительной войны и почти всеобщего разорения, внутренность страны кишела разбойничьими шайками, и окрестные моря были наполнены пиратами; большинство моряков, отличившихся в предыдущие годы в настоящей войне, не брезгали пиратством, грабя с одинаковым беспристрастием встречающиеся им суда как неприятельские, так и принадлежащие нациям дружественным или нейтральным (La Grece et ses insurrections, par Texier, 52.). Искусно принятыми мерами графу Коподистрии удалось не более как в шесть месяцев искоренить и разбойничество и пиратство.

Организация военных сил причиняла президенту много забот и огорчений; в греческой армии было слишком много генералов и офицеров, которым нужно было давать жалованье. Служившие в войсках иностранцы выставляли на вид свои прежние заслуги и требовали себе соответствующего жалованья и видных мест. Чтобы удовлетворить всем подобным требованиям, нужно было бы иметь громадные материальные средства, тогда как в действительности государственный сундук не блистал золотом. Доходы разоренной страны еле составляли пять миллионов франков в год, субсидии же, которые давались Россией и Францией, никогда не превышали пятисот тысяч франков в месяц, да вдобавок высылались они крайне не аккуратно. Президенту необходимо было считаться с этими условиями и лишь постепенно улучшать или заново устраивать разные отрасли государственного управления.

Как только 31-го января 1828 года в Греции организовалось надлежащее правительство, Россия, Франция и Англия аккредитовали при нем своих представителей. Турки, запершиеся в крепостях Наварина и Модона, Корона и Патраса, не решались уже более делать никаких вылазок и начинали страдать от голода, так как союзные эскадры перехватывали все подвозимые запасы. Необходимо было избавиться лишь от египетских войск. Для этого державы решили прибегнуть к средству, уже заранее выговоренному себе Францией, и 31-го июля 1828 года князь Ливен, наш посол в Лондоне, писал начальнику русской эскадры графу Гайдену: «…так как морская блокада не заставила до сих пор еще египетские войска очистить Пелопонез… то лондонская конференция решила установить блокаду и с сухого пути, а поэтому в Грецию будет отправлен отряд войск… решено, что Франция одна примет на себя эту экспедицию, действуя от имени трех держав».

Не получив ни подкреплений, ни необходимых припасов, Ибрагим-паша был в тяжелом положении. Когда же прибыл французский экспедиционный корпус, бывший под начальством графа Демезона и состоявший из 14,000 человек пехоты и 1.500 конницы, Ибрагим-паша подписал конвенцию, по которой он обязывался очистить пределы Греции. С уходом его крепости, защищавшиеся турками, сдались одна задругою грекам.

Англии хотелось устроить греческие дела во что бы то ни стало ранее конца шедшей тогда русско-турецкой войны. По соглашению Англии с Францией, обе державы эти послали в ноябре 1828 года своих посланников в Константинополь для возобновления сношений с Портой и для объявления, что союзные державы берут под свое непосредственное покровительство Морею и Циклады. Как то ни было неприятно России, тем не менее, не желая отстраняться от союза с западными державами, русское правительство согласилось приступить к переговорам, поставив лишь непременным условием, чтобы предварительно определено было будущее устройство Греции, границы ее и отношения к султану. Для обсуждения этих вопросов и собралась в Лондоне конференция.

Занятая войною, Россия не переставала изыскивать средства, чтобы образовать из Греции не вассальное владение султана, как-то постоянно имели в виду западные державы, а государство самостоятельное, достаточно сильное и навсегда нейтральное. В этом отношении любопытны инструкции, данные графом Нессельроде в августе 1828 года послу нашему в Париже и которыми поручается ему: «поговорить конфиденциально с де-ла-Ферроне и убедить его принять наши предложения касательно увеличения греческой территории, присоединения к ней островов, а также… образа будущего правления Греции и выгод, которыми она будет пользоваться по своей независимости и по применению к ней монархических форм, наконец касательно очевидной необходимости образовать в Греции государство, могущее держаться своими собственными силами, разве только захотят сделать из этой страны вечный предлог раздоров и войн с Турцией. Если де-ла-Ферроне разделяет наши виды, нет сомнения, что будет весьма легко заставить и Англию принять их».

Западные державы, однако, оказались не сговорчивыми относительно предложений, шедших от России, и конференция постановила, что Греция должна признать верховное владычество султана и выплачивать ему ежегодную дань в полтора миллиона пиастров. Порта не имеет отныне права вмешиваться во внутреннее управление Греции. Границею государства будет линия, проведенная от залива Воло до Аратского залива. Избрание правителя Греции и определение его будущего титула предоставляется взаимному соглашению кабинетов. Решения эти были внесены в протокол, подписанный уполномоченными России, Англии и Франции 10 (22) марта 1829 года.

Победы русского оружия привели к Адрианопольскому миру 2-го сентября 1829 года, одно из главных постановлений которого, статья 10-я, состояло в том, что султан должен признать без отлагательства решения трех держав о будущей судьбе Греции. Так как для более прочного решения вопроса Россия настаивала на том, чтобы Греция была признана независимым государством, то Англия согласилась на это, но лишь под условием изменения постановленных протоколом 10-го марта границ, а именно, чтобы султану была уступлена вся Акарнания и значительная часть Этолии. Изменение это, глубоко оскорбившее греков, утверждено было союзниками единственно в угоду английскому правительству, которое опасалось тревожного соседства для ионических островов. Последние решения держав касательно будущего устройства Греции были внесены в протокол 3-го февраля (н. с.) 1830 года, а в мае месяце того же года султан ответил, что он, безусловно, признает все постановления лондонской конференции и держав и вообще все их решения касательно границ и территории нового Греческого королевства, что он признает государя, который державами будет избран и посажен на греческий престол, и что, наконец, будущие отношения Турции к Греции будут основаны лишь на чувстве дружбы и доброго соседства.

Таким образом, лишь благодаря русским победам, в конец сокрушившим военное сопротивление Турции, появилось в Европе новое единоверное нам королевство.

Греки оказались, однако, недовольными добытыми результатами и протестовали против предположенных последним протоколом границ, заявляя, что они имеют неотъемлемое право сами распоряжаться своею будущею судьбою. Враги графа Каподистрии желали воспользоваться этим обстоятельством, чтобы поколебать его положение. Тогда он созвал в Аргосе национальное собрание, причем правительство сделало все, чтобы обеспечить за избирателями полную свободу выбора. Надежды врагов президента, рассчитывавших поставить его в безысходное положение, не оправдались, и подавляющее большинство депутатов выразило правительству неограниченное доверие и облекло президента самыми обширными полномочиями.

Прочно укрепив свою власть и очистив страну от турок, граф Каподистрия с новым жаром принялся за устройство вновь образованного государства. Он организовал судебную часть, ввел в армию деление на батальоны, учредил военную школу эвельпидов, неусыпно продолжал заботиться об открытии повсюду первоначальных школ, открыл в Эгине музей древностей, выстроил по новым планам многие города, дотоле совершенно разрушенные, перенес столицу в Навплию, почти во всех городах возвел здания под помещение правительственных учреждений и такие же здания для помещения судебных мест, выстроил в Поросе арсенал и разные сооружения, необходимые для флота, а в Навплии, Аргосе, Коринфе, Патрасе и Лепанте — обширные казармы. Президент Греции также приложил все усилия, дабы внушить доверие к основанному тогда же национальному банку, начал чеканить монету — серебряную феникс (стоимостью около полутора рублей) и медную, стоимостью в 10, 5 и 1 обол (один обол — 1/4 копейки), словом не было отрасли народного развития, которая не привлекла бы к себе внимания графа Каподистрии.

Когда речь зашла, кому именно из иностранных принцев предоставить вновь созданный престол, граф Каподистрия не переставал доказывать, что было бы не только справедливо, но даже необходимо осведомиться предварительно у самого греческого народа насчет выбора будущего своего государя. Когда же державы доверительно запросили его собственного мнения, то, как на желательных кандидатов, он указал на принца Леопольда Кобургского, герцога Бернгарта Саксен-Веймарского и, в особенности, на принца Фридриха Оранского, второго сына короля голландского, своими прекрасными качествами заслужившего всеобщее уважение как в своем отечестве, так и вообще в Германии. В этом отношении характеристично письмо графа Каподистрии к Колокотрони, от 27-го января 1830 года: «я принял власть, вверенную мне народом, вовсе не для самой власти, но чтобы содействовать возрождению и независимости избравшего меня народа. Если союзные государи полагают, что возрождение это и независимость могут быть упрочены только иностранным принцем, который будет назначен наследственным государем Греции, я первый признаю этого государя законным образом, то есть, когда народ выскажет по этому предмету свое решение». В словах этих, конечно, сквозит досада на то, что считают необходимым прибегнуть к иностранному принцу, тогда как народное собрание могло бы высказаться за сохранение существовавшего порядка с графом Каподистрией во главе управления. Но едва ли досада эта была вызвана личным честолюбием графа. Судя по всем предшествовавшим и последующим его действиям, скорее следует допустить, что, начертывая вышеприведенные слова, он прислушивался к голосу своего патриотизма, заставлявшего его сомневаться в том, сможет ли чуждый народу, иноверный принц справиться, при тогдашних обстоятельствах, к благу народа с тяжелой задачей, выпадавшей на долю нового греческого государя, и внушившего ему мысль, что, быть может, было бы полезнее сохранить прежний порядок до тех пор, пока молодое государство не окрепнет и не станет твердо на свои собственные ноги.

Во всех письмах графа Каподистрии видны упреки в том, что лондонская конференция предписывает Греции условия, на которых должно последовать ее освобождение, вместо того, чтобы предоставить самим грекам принять их в законных формах, — упреки в том, что державы решительно не желают знать обо всем этом мнения самого греческого народа.

Для большого уяснения, как относился к своей собственной роли граф Каподистрия, нелишне привести подлинные его слова в письме к тогдашнему руководителю английской политики, лорду Пальмерстону: «…прежде принятия на себя временного управления Грецией, я объявил союзным дворам и говорил посланникам, собравшимся на конференцию в Поросе, то же, что впоследствии повторил их резидентам, именно: чтобы сделать Грецию свободным и независимым государством, необходимо дать ей государя, и я был бы счастлив, если бы мне удалось подготовить путь к исполнению этой спасительной меры» (Граф Каподистрия к лорду Пальмерстону, 9-го июня 1831 года.).

Конечно, будь на месте графа Каподистрии другой человек, то, согласно отзыву лиц, по своему положению призванных знать истину, он при тогдашних обстоятельствах очень легко мог бы возбудить народное движение против установления в стране чужеземной династии, обнародовать торжественный по этому поводу протест и вызвать открытое сопротивление, с которым Европе было бы трудно справиться.

Следовательно, тем более чести графу Каподистрии, что он не увлекся такими соображениями и из-за личного честолюбия не захотел ставить на карту будущность своего отечества.

Как бы то ни было, выбор трех держав-покровительниц остановился на принце Леопольде Саксен-Кобургском, впоследствии бывшем королем бельгийцев. Избранник этот, изъявивший, хотя и условно, свое согласие принять греческую корону, немедленно обратился к графу Каподистрии, высказывая желание, чтобы он продолжал по-прежнему управлять страною и стал бы ему советником и руководителем по прибытии принца в Грецию. В ответ на это письмо президент умоляет принца Леопольда прибыть как можно скорее в свое новое отечество и шлет ему конфиденциальное письмо, которое может служить лучшей исповедью политических убеждений графа Каподистрии, так злонамеренно оклеветанного некоторыми западными публицистами, приписавшими ему неумеренное личное честолюбие и, как следствие того, двоедушную роль по отношению к ставленнику Европы. В прочувствованных выражениях упрашивает он принца приехать и разделить горести греческого народа, удрученного предполагаемым разграничением, и просит сообщить ему, примет ли принц религию страны, будет ли управлять народом на основании законных форм, в составлении которых Греция должна принять участие, и, наконец, подтверждает ли он указы Аргосского народного собрания, гарантирующие законные интересы граждан всех сословий, принесших огромные жертвы во время войны.

Лично против принца Леопольда граф Каподистрия и не мог ничего иметь, так как издавна находился с ним в наилучших отношениях, но в виду того, что вопрос шел о будущности Греция, он считал безусловно необходимым определить для будущего государя и права греческого народа, и нужды самой страны, для чего он настаивал пред принцем, дабы державы ссудили Греции 60 миллионов франков, необходимых для покрытия уже сделанных расходов и для того, чтобы поднять в стране земледелие и торговлю.

Принц Леопольд не даром считался образцом благоразумия и недаром согласился принять корону лишь на известных условиях: он хорошо понимал всю трудность предстоявшей ему задачи, а также невозможность править царством при отсутствии денежных средств, не говоря уже о том, что поддержание обаяния королевского титула требовало значительных затрат, которые при пустоте государственной казны были возможны лишь для принцев с огромным личным состоянием, готовых отдать это последнее на пользу новой их отчизны.

Взвесив все эти обстоятельства, принц Леопольд заявил, что он берет назад свое первоначальное согласие. Первой и главнейшей причиной, заставившей его отвергнуть предложенный престол, было нежелание держав согласиться на его просьбу гарантировать для Греции заем в 60 миллионов франков. Кроме того, он требовал присоединения к Греции Крита и Самоса и расширения сухопутных границ. Получив положительный отказ по этим двум вопросам, он предпочел сложить с себя звание, которым он был облечен по выбору трех держав.

В. Теплов.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Иоанн Каподистрия, президент Греции // Исторический вестник. № 8, 1893

ТЕПЛОВ В. ГРАФ ИОАНН КАПОДИСТРИЯ, ПРЕЗИДЕНТ ГРЕЦИИ

IV.

При вступлении графа Каподистрии в управление государством, население Греции было разделено на четыре главные партии: 1) партия народная, смотревшая на президента, как на человека, предназначенного самим Провидением для спасения отечества, 2) партия старшин (коджа-баши), которая, составив при турецком владычестве враждебную народу олигархию, стремилась к раздроблению Греции на мелкие владения федерального союза и, следовательно, должна была смотреть враждебно на учреждение в стране сильной центральной власти, 3) партия полуобразованных политиканов, считавших себя государственным деятелями и смотревших с завистью на президента, и 4) партия фанариотская, стремившаяся к учреждению греческого княжества по образцу Молдавии или Валахии, которое было бы отдано кому-нибудь из фанариотских выходцев из Константинополя.

Июльская революция 1830 года разбудила по всей Греции революционные страсти и дала простор своекорыстным надеждам агитаторов и вообще всех политических противников президента. Особый журнал «Аполлон» сделался главным органом недовольных. Нападки на президента облеклись в систематическую форму, самая клевета была возведена в правильную систему; не находили достаточно слов, чтобы заклеймить честолюбие и деспотизм графа Каподистрии. Местные политические враги президента соединились с разными иностранными проходимцами в надежде, что под шумок новых внутренних неурядиц и волнений им удастся снова захватить власть в свои руки. Опасаясь, как бы граф Каподистрия не справился постепенно с бурными элементами, они возбудили открытое восстание в Майне, юго-восточной гористой части Пелопонеза, населенной народом невежественным и диким, не признававшим никакой власти, никаких законов.

Страна эта представляла свои особенности. В то время, как все прочие греки выносили на себе всю тяжесть турецкого гнета, майноты сумели сохранить большую независимость. Обитатели дикой, бесплодной страны, они сохранили воинственный дух. Они не пускали к себе турецких чиновников, но признавали за Портою право утверждать избираемых ими самими старейшин, или беев. С некоторого времени звание бея сделалось наследственным в роде Мавромихали.

Быт майнотов был вполне своеобразен. Тяжелые домашние работы были возложены на женщин, которые также засевали поля и убирали хлеб. Воздержность майнотов была поистине изумительна, пищу их составляли в небольшом количестве ячменная мука, лук, чеснок, маслина, молоко, сыр, мясо солевых куропаток, — во время перелета этих птиц майноты запасались ими в огромном количестве. Жили они в башенках, отдельных одна от другой, но расположенных в не слишком большом между собою расстоянии. Верхнее жилье занимали женщины, нижнее — мужчина. Он целые дни просиживал там с ружьем и смотрел в проделанное в стене отверстие, подстерегая своего врага, т. е. приверженца противной стороны, который немедленно убивался, если неосторожно подходил на ружейный выстрел. Граф Андрей Метакса, посланный президентом в 1830 году для осмотра Майны, говорил, что нашел там одного майнота, который за всю свою жизнь никогда не переступил за порог своего дома, денно и нощно подстерегая и убивая враждебных ему людей.

Естественно, что аристократия майнотская, привыкшая за время турецкого владычества к неограниченной ничем свободе и самоуправству и видевшая, что целью графа Каподистрии было уравнение прав всех граждан, не могла охотно подчиниться новому порядку. Глава ее, хитрый, пронырливый жадный до почестей, а еще более до денег, Петр, или Петро-бей Мавромихали, долгое время был горячим сторонником графа Каподистрии, который неоднократно помогал ему и влиянием своим и деньгами, — со времени прибытия графа и до 1830 года он получил до 200.000 пиастров. Но когда, наконец, президент увидел, что просьбы о денежном пособии не только не прекращаются, но еще все более и более увеличиваются, то решил сам прекратить всякие выдачи бывшему майнотскому бею. Это было главной причиной ненависти, которую с тех пор стал питать к президенту Мавромихали.

Одно постороннее обстоятельство ускорило взрыв вражды майнотов.

Старшая и младшая линии Мавромихали издавна враждовали между собою; кровавая месть, вендетта, шла у них беспрерывно. Не смотря на изменившийся строй жизни, брат Петро-бея, Константин, и сын бея, Георгий, настали на одного Мавромихали из младшей линии и изранили его. Семья последнего искала покровительства законов. Граф Каподистрия потребовал тогда виновных к ответу. Надо вникнуть в силу тамошних предрассудков, чтобы представить себе, какое действие произвел на дикарей вызов к ответу сына Петро-бея в суд, где заседали ненавистные им чужеземцы — корфиоты. Старый бей пришел в ярость, а все недовольные действиями президента порешили воспользоваться им, как орудием. Время это именно совпало с июльскою революцией во Франции и с последовавшими затем волнениями в Западной Европе, и вот противники графа Каподистрии стали проповедовать в народе, что и для Греции настало время введения конституционных форм правления и что нынешний правитель — тиран, стесняющий народную свободу. Слово «свобода» было слишком магическое для майнота, чтобы он не отнесся сочувственно к людям, ратовавшим за достижение большей свободы, в уме его сливавшейся с понятием о своеволии, разнузданности, а так как ему говорили, что средством к тому должна была служить конституция, об истинном значении которой, во всей вероятности, он и не имел никакого понятия, то не мудрено, что подстрекаемая, вдобавок, своим старым беем Майна поднялась против правительства, требуя дарования Греции конституции.

Ничего не имея против участия всех классов народа в управлении страною и законодательстве, граф Каподистрия не упускал, однако, из виду тогдашнего печального положения Греции и невежества, в котором находилось большинство ее народонаселения. Считая это невежество главною помехой для немедленного введения в законодательство страны конституционных учреждений, граф Каподистрия намеревался подготовить к этому образу правления страну в точение нескольких лет. Он был слишком опытен, чтобы не видеть, что при тогдашних обстоятельствах конституция была бы пустою, ничего не выражающей фразой. Выборное начало не могло иметь значения при населении, состоявшем в большинстве из пролетариев, находившихся под влиянием нескольких старейшин. Необходимо было прежде организовать самый народ, а потом уже давать ему представительный образ правления.

Впрочем, не надо было особой прозорливости, чтобы понять, что невозможно народу, находившемуся в четырехсотлетнем рабстве и в полнейшем бесправии, народу, политически не воспитанному, навязывать последние слова науки и системы, которые впору лишь нациям высоко культурным, медленно и постепенно, самим ходом своей истории, вырабатывавшим нужную им форму правления, и что преждевременное введение парламентарной системы у такого не созревшего еще народа, нуждавшегося прежде всего в сильной центральной власти, приведет лишь к борьбе политических партий на подкладке личных вожделений, к борьбе, которая истощит страну и послужить причиной к трудно поправимой неурядице. Будущее Греции действительно показало, к каким результатам приводит несоответствие форм правления с истинными нуждами страны; поэтому тем более следует сожалеть, что та же самая ошибка была повторена уже на наших глазах по отношению к другой единоверной вам стране, где последствия злосчастной Тырновской конституции ясны для всех.

Восстание майнотов вскоре было подавлено, сам Мавромихали спасся было бегством, причем путь к тому более всего облегчил ему английский капитан Гордон, взявший его на свое судно. Буря заставила его, однако, укрыться в Каламитском заливе, где местные власти задержали его и отвезли в Навплию, а там он был посажен в замок Ичь-кале.

Положение графа Каподистрии было еще тем тяжелее, что ему приходилось действовать при явном нерасположении к нему западных держав, отстаивать самые заветные права народа, вверившего ему свою судьбу, и вместе с тем стараться не вооружить против Греции могущественных ее покровительниц.

Склонность относиться к греческому правительству с намеренной неуважительностью проявилась со стороны западноевропейских деятелей в Греции уже издавна.

Тотчас же после Наваринского сражения, командир французского фрегата «Юнона», Леблан, обратился к греческому правительству с требованиями, изложенными в крайне неприличной форме, так что русскому посланнику, графу Рибопьеру, пришлось обратить внимание своих английского м французского коллег на те затруднения, которые могут произойти, если младшие начальники союзного флота будут столь неприлично обращаться с греческими правительственными лицами именно в то время, когда все усилия союзных держав должны быть направлены к тому, чтобы утвердить и возвысить греческое правительство в глазах греков и турок. Но не только младшие начальники, а и сам командующий французской эскадрой, контр-адмирал де Риньи, мало сочувствовал грекам.

Что касается до личности самого графа Каподистрии, то Англия всегда чувствовала к нему сильнейшее нерасположение, основанное, во-первых, на том, что он был избран вопреки стараниям партии греков, стремившихся поставить свое отечество под непосредственный протекторат Великобритании, а, во-вторых, лондонский кабинет опасался, что граф Каподистрия, связанный с Россией столькими узами, будет стремиться основать свою политику на тесном единении с великой северной державой, которую просвещенные мореплаватели упорно хотят считать своей противницей и которой постоянно склонны приписывать самые злокозненные замыслы. Английское правительство не постеснялось выразить свои чувства к избраннику греческого народа в самом начале его новой политической роли.

В истории Трикупи находим рассказ, служащий лучшим доказательством сильного нерасположения, которое президент Греции встретил в Англии при самом вступлении в управление страной, когда еще было преждевременно или даже просто невозможно предугадывать, каким образом и в каком направлении поведет он свою политику.

Немедленно по своем избрании граф Каподистрия, как сказано выше, отправился по дворам держав-покровительниц. По прибытии своем в Лондон он испросил позволение представиться королю Георгу IV и словесно выразить ему признательность Греции за покровительство, которое Англия оказывала греческому народу. На другой же день граф получил официальное извещение, что король назначил ему аудиенцию в Виндзорском дворце. Прибыв туда в назначенное время, президент Греции был введен в дворцовую картинную галерею. После более чем часового ожидания открылась дверь, и в зал вошел Георг IV в простом партикулярном платье. Войдя в галерею, английский король притворил дверь и, не обращая никакого внимания на стоявшего в конце зала графа Каподистрию, стал обходить картины, останавливаясь по несколько минут перед каждого из них. Чрез полчаса король подошел к тому месту, где стоял граф Каподистрия, и, показав вид, что только теперь заметил его, сказал:

— Ah! vous etes ici, monsieur le comte! Je suis bien aise de vous voir, — Сказав это и не дожидаясь ответа, король поклонился графу и потихоньку удалился, продолжая рассматривать остальные картины и выйдя наконец в ту же дверь, в которую вошел. По уходе короля, камергер проводил графа Каподистрию до подъезда, где ждала его карета. Тем и закончилась его аудиенция у короля.

И впоследствии Англия постоянно давала понять, что она едва ли согласится на какой бы то ни было план устройства греческого правления, если, при этом, кормило останется в руках графа Каподистрии, так как связи его с Ионическими островами способны были нарушить спокойствие этих английских владений (Депеша Татищева из Вены 4-го ноября 1829 г., № 125.).

Труднее понять причины ненависти к графу Каподистрии Франции, забывшей все те великодушные услуги, которые он оказал ей в тяжелую годину, будучи еще в русской службе, как о том сказано выше. Единственным объяснением такого настроения может быть, что Франция сама желала играть преобладающую роль в юном королевстве, а июльская католическая монархия была враждебна к президенту, считавшему нужным поддерживать дружественные связи с державой-покровительницей и защитницей православия.

Французские публицисты, не задумываясь, обвиняли президента Греции в том, что до из тщеславия он относился к державам, как равный к равному, и не хотел ввериться французскому экспедиционному корпусу и умолять его о помощи, что он употреблял все усилия к тому, чтобы французские войска не вмешивались ни в дело восстановления порядка внутри страны, ни для того, чтобы помогать приведению в исполнение различных правительственных мер. Он де с трудом выносил присутствие французских солдат на греческой территории, так как он будто бы опасался, как бы более частые сношения этих солдат с населением не отвлекли к этим последним народные симпатии, которые он старался направить в сторону России. Как говорили помянутые публицисты, следствием такого «дурного» направления политики графа Каподистрии было то, что интерес, питаемый к Греции западными державами, не замедлил остыть, и Англия и Франция утомились поддерживать неблагодарный народ и давать ему субсидии, и все это лишь для того, чтобы президент принес греков в жертву России (Voyage on Orient, par Fontanier, 19 — 20.).

Таким образом, иностранные державы не переваривали мысли, что граф Каподистрия, будучи президентом Греции, оставался приверженцем России. Между тем причина тому была крайне проста: действия и помыслы государственного деятеля должны быть основаны на государственной пользе, а потому президент и сохранял свои симпатии к тому именно правительству, которое наиболее сочувствовало и поддерживало интересы греческого народа. При одном случае граф выразился совершенно верно по поводу замечаний, что он не скрывает своего сочувствия к приверженцам русской партии, и что он передался России: в разговоре с австрийским посланником Прокешом, он сам дал верную ноту своей программы: «подозревают, будто бы я передался России, а почему же — нет? но, во всяком случае, я останусь, прежде всего, греком».

В действительности Россия и не стремилась играть в Греции роль большую, чем это следовало по естественному порядку вещей: она довольствовалась тем неотъемлемым влиянием, которое всегда будет принадлежать ей в среде единоверного народа, имеющего благородство помнить все то, чем он ей обязан. Россия никогда не гналась ни в Греции, ни в других странах к навязыванию во всем своего преобладающего влияния, она вполне бескорыстно исполняла свою великую историческую миссию на христианском Востоке, освобождая единоверные ей народности и предоставляя им самим развиваться впоследствии, соответственно их собственным стремлениям, их собственным историческим задачам. Такого образа мыслей русские представители держались и по отношению к правительству графа Каподистрии с самого начала. В этом смысле не лишено значения то обстоятельство, что, принимая некоего Анагностопуло, присланного депутатом от военачальников, отделившихся от правительства и решившихся домогаться вмешательства русского двора в пользу Греции, наш посланник в Константинополе, граф Рибопьер, сказал, что: «ничто никогда не сможет расторгнуть уз религии и старинных сношений, которые связывают Россию с Грецией, и что вследствие этого он вполне одобряет попытку, которая была ему поручена, но, что, однако, в настоящее время греки не должны держаться ни русской, ни французской, ни английской партий, а составить одну только греческую партию под управлением графа Каподистрии» (Письмо графа Рибопьера к графу Гейдену 4-го октября 1827 года.).

Враждебность иностранных представителей к графу Каподистрии особенно ярко выразилась во время гидриотского восстания, вспыхнувшего вслед за подавлением майнотского.

Поддаваясь наущениям политических противников президента Греции, жители островов Спецции, Гидры и Псары потребовали у правительства немедленной уплаты пятнадцати миллионов франков, которые оно задолжало им за суммы, ссуженные во время войны за независимость. Не имея тогда денег, правительство вынуждено было им отказать. Тогда гидриотские старшины объявили, что, считая себя обиженными президентом, они не намерены впредь признавать над собою его власть. Это было исходной точкой начавшегося мятежа. Отсюда главные зачинщики стали распространять в народе самые возмутительные противоправительственные воззвания и оказывать сопротивление всем распоряжениям президента.

Такое положение дел не могло продолжаться, и граф Каподистрия обратился к резидентам союзных дворов и просил их содействия к прекращению смуты.

Вместо того, чтобы отнестись к предводителям гидриотской смуты — Миаулису, Кундуриотти, Маврокордато, как к мятежникам, французский и английский резиденты открыли с ниши переговоры и тем еще усилили их упрямство. Сочтя открытие переговоров за признак своей силы, бунтовщики стали еще более требовательны к правительству. Желая вместе с тем перенести мятеж на другие пункты государства, гидриоты употребили все усилия, чтобы переманить на свою сторону жителей Пороса, дабы с помощью их овладеть тамошним арсеналом и стоявшими в Поросской гавани военными судами.

Сведав о замыслах гидриотов, граф Каподистрия обратился к начальнику русской эскадры в греческих водах, контр-адмиралу Рикорду, с просьбой отправить одно русское военное судно в Порос для предотвращения могущих там произойти беспорядков.

Не желая, однако, обращаться к содействию одних русских представителей, дабы избегнуть обвинения в пристрастии; граф Каподистрия сделал одновременно с тем такое же предложение начальникам французской и английской эскадр.

Рикорд лично отправился в Порос, где тем временем арсенал и суда были уже захвачены бунтовщиками, и из донесений, доставленных им нашему резиденту, барону Рикману, было видно, что гидриоты были твердо убеждены, что ни французская, ни английская эскадры не воспротивятся исполнению их планов. Миаулис объявил, что он удалится немедленно из Пороса со своими сторонниками, когда ему то прикажут командиры союзных эскадр. Рикорду он сам сказал, что дело окончилось бы немедленно, и фрегат «Эллас» был бы отдан правительству, если бы вместе с русским судном находилось по одному английскому и французскому судну.

По получении известия о захвате гидриотами стоявших в Поросском порте военных судов, английский, французский и русский резиденты поспешили составить декларацию, осуждавшую мятежные действия Миаулиса и убеждавшую покориться установленному правительству. Вместе с тем они дали инструкции командирам союзных эскадр отправиться в Порос и добиться возвращения захваченных судов правительству. Из дальнейших действий английской и французской эскадр можно заключить, что командующие ими, кроме инструкций официальных, получили еще и другие, шедшие в разрез с этими последними.

Рикорд между тем объявил Порос в блокаде и расположился в боевом порядке при входе в гавань.

Командиры французской и английской эскадр хотели вступить в непосредственные переговоры с Миаулисом и его клевретами. Полагая, что такие меры могут лишь подтвердить распускаемые самим Миаулисом слухи, что союзные державы его одного признают за представителя законного греческого правительства, адмирал Рикорд воспротивился этому. Тогда Лаланд и Лайонс, не предупредив русского адмирала ни одним словом, удалились из Пороса. Не взирая на то, Рикорд продолжал отстаивать права законного правительства, требовавшего выдачи гидриотами фрегата «Эллас». Желая выиграть время, гидриоты объявили, что никак яс могут выдать это судно одному русскому адмиралу и станут ждать начальников английской и французской эскадр.

Видя, наконец, невозможность сопротивляться долее Рикорду, Миаулис сжег «Эллас», чтобы только этот единственный греческий фрегат не достался законному правительству.

В то время, как русская эскадра заботилась о восстановлении на островах порядка и законности, западные агитаторы не переставали волновать народ, надеясь возбудить смуты в самой столице тогдашней Греции, Навплии, и произвести там революцию с помощью войск для низвержения правительства графа Каподистрии. Интриги эти не только были терпимы иностранными миссиями, но некоторые из них оказывали даже явное покровительство злоумышленникам против президента.

Графу Каподистрии все это было известно, и он писал лорду Пальмерстону: «Не скрою от вас, что мое положение сделалось более трудным и критическим не по причине неблагодарности или беспокойного духа греков, но, откровенно говоря, вследствие поддержки, которую находят у иностранных агентов лица, интригующие против правительства. Иностранные агенты, не знаю почему, считают себя обязанными принимать интриганов и оказывать им всякое покровительство. Смирнская газета и революционный листок, издающийся в Гидре, получаются означенными агентствами, чиновники которых распространяют эти издания в народе» (Граф Каподистрия к лорду Пальмерстону 9-го июля 1831 года.).

Особенное негодование графа Каподистрии вызывали французы, и в письме к М. Сутцо он высказывает, между прочим: «кроме революционных предприятий гидриотов против правительства, мне приходится ежедневно бороться против козней старших французских офицеров, состоящих на службе моего правительства. Один из них, начальник артиллерии и директор вентрального военного училища, Пеллион, французский капитан и подполковник греческой службы, не перестает, в особенности пред подчиненными, высказывать свою ненависть и презрение ко всем действиям греческого правительства… прискорбные события в Гидре и Поросе возбудили его сочувствие до того, что он открыто стал высказывать свою ненависть к правительству… вследствие всего этого я должен был уволить его от службы, которую он исполнял таким недостойным для офицера образом» (Он же к М. Сутцо 13-го августа 1831 года.).

Командир французского корвета «Львица» прямо заявлял, что требования гидриотов справедливы, и говорил грекам: «Соединитесь с ними, не следуйте слепо советам президента, а то вы потом раскаетесь. Откройте лучше глаза и будьте уверены, что Франция в Англия не принимают участия в проектах, составленных президентом вместе с Россией. Впрочем, президенту не долго остается быть в Греции. Суда, которые он считает своими, будут скоро в наших руках» (Из письма, писанного в Саламине 20-го августа 1831 года.).

Не лучше держал себя командир английского судна, капитан Пим, бывший в самых лучших отношениях с мятежниками и объявивший, что он силою воспротивится не только судам президента, но и русским судам, если только они вздумают принять какие либо враждебные по отношению к гидриотам меры. (Депеша князя Ливена из Лондона 10 октября 1831 г., № 318.)

С приездом английского посланника в Константинополе Гордона, открыты были в Навплии общие конференции, в которых принимали участие как сам граф Каподистрия, так и начальники эскадр и резиденты союзных держав. Англичане и французы нашли, что меры, принятые президентом против бунтовщиков, были слишком строги. Конференция поэтому решила вызвать депутатов с острова Гидры с тем, чтобы убеждениями склонить их к признанию законного правительства и рассмотреть условия, на которых они согласились бы покориться.

Вследствие такого решения конференции в Гидру был послан французский бриг за депутатами. Последующий ход переговоров был крайне неудачен. Как граф Каподистрия писал Сутцо, «после долгих бесполезных переговоров, г. Лаланд составил такие условия для окончательного устройства Гидриотских дел, что мы с Гордоном нашли невозможным привести их в исполнение, дабы не уронить достоинства правительства и не расстроить еще более спокойствия государства» (Письмо графа Каподистрии к Сутцо 11-го сентября 1831 г.).

Вообще интриги англо-французских эмиссаров в Греции приняли в 1830—1831 годах такие размеры, и недоброжелательство западных держав к тогдашнему греческому правительству было так явно, что граф Каподистрия, видя, что главным препятствием к водворению в Греции порядка была медленность в постановлении лондонской конференций своих решений и неисправное доставление обещанных западными державами субсидий, предполагал сам отправиться в Лондон, чтобы личным присутствием на конференциях способствовать скорейшему решению греческого вопроса. Советы резидентов трех союзных дворов и Поросская катастрофа воспрепятствовали графу Каподистрии привести намерение свое в исполнение, тем не менее, он счел необходимым ясно выразить свой образ мыслей относительно движения зачинщиков смут, послав о том особую депешу к представителям России, Англии и Франции на лондонской конференции. Вот некоторые места этой депеши: «…для большого успеха они (гидриоты и вообще виновники революции) учредили тайное общество, называемое обществом силы, под покровительством Геркулеса. Корифеи общества, обещая дать государству конституционный порядок, в то же время обещают своим приверженцам места, должности, чины… мы не можем более отвечать за будущность страны, если резиденты союзных дворов и командующие эскадрами не получат общих инструкций, которые дали бы им возможность говорить и действовать заодно… Чтобы Греция могла пользоваться представительным правительством, какое существует в Европе, необходимо прежде всего, чтобы собственность граждан приняла правильный вид. Необходимо, чтобы земледелец получил кусок земли в полную собственность, а теперь 9/10 земледельцев — пролетарии. Необходимо, чтобы народ мог иметь не только чувство своей свободы, но и прочный государственный порядок, который дал бы ему возможность оценить ее и которого он не имеет. Наконец, необходимо, чтобы вся нация постепенно путем опыта привыкла к судебным формам и к законности действий, которые гарантировали бы интересы торговли, мореплавания и составили бы основание внутреннего благосостояния страны. К этим великим результатам стремились все усилия настоящего правительства, и оно, без сомнения, достигло бы их к благу народа, если бы те же люди, которые теперь находятся во главе революционного движения, не затрудняли и не препятствовали постоянно исполнению мер, которые оно принимало с этою целью. Нация желает своего восстановления, основания своего политического существования на прочном фундаменте. Без сомнения, она желает также конституционного правления, но она имеет слишком много здравого смысла, чтобы не понимать, что эта форма правления должна быть не началом, но последствием ее восстановления» (Депеша графа Каподистрии с представителям России, Англии и Франции на лондонской конференции по делам Греции 24 августа 1831 г.).

V.

(Материалами для рассказа о последних минутах графа Киподистрии и о следовавших затем событиях послужили: 1) Записка об убиении Каподистрии, составленная Райком («Русский Архив», 1869 г., стр. 881—019); 2) Exposй des йvйnements do la journйe du 27 septembre 1831 a Nanplie, par le colonel Almeida, commandant supйrieur de Nauplie et de ses forts; 3) донесения нашего резидента, барона Рикмана, и 4) Notice biographique sur le comte J. Capodistrias, par A. Stourdza.)

Убедившись, что открытой силой невозможно сломить власть президента, политические противники графа Каподистрии решили отделаться от него другим образом, а именно путем убийства. Им нужно было во что бы то ни стало избавиться от него — слишком многим заслонял он дорогу к наживе и к видному положению, слишком многим мешал в осуществлении разных затаенных планов, и вот они стали стараться воспламенить пылкое воображение греков. Без малейшего стеснения, открыто говорилось, что тот, кто убьет президента, этого пирата, стремящегося де собственными руками задушить эллинскую свободу, тот будет истинным героем и приобретет право на вечную признательность отечества. Наиболее благодарную почву подобные внушения нашли в сердцах майнотов, родственников Петро-бея Мавромихали, который со времени последних беспорядков, в ожидании суда, сидел в крепости, что также не замедлили назвать тиранством. Враги графа Каподистрии воспользовались его медлительностью, происходившей оттого, что он колебался предать всей строгости законов человека, хотя и виновного в открытом бунте, но, тем не менее, убеленного сединами и потерявшего двух сыновей на поле брани за независимость. Эти колебания, эта нерешительность были важной ошибкой, потому что в политике не может быть средины между наказанием и прощением.

Сын и брат Петро-бея Мавромихали, Георгий и Константин, не были столь виновны в последних майнотских волнениях, как сам старый бей, а потому граф Каподистрия не захотел засаживать их в крепость и удовольствовался лишь тем, что они обязаны были жить в Навплии под надзором полиции. Раздраженные продолжительным заключением Петро-бея, которое с их точки зрения представлялось совершенно несправедливым, они с тем большею охотою прислушивались к подстрекательствам иностранных эмиссаров и наконец решились, по обычаю своей страны, отделаться от обидчика убийством. Решение их с восторгом приветствовалось всеми теми, кто был заинтересован в устранении ненавистного президента, и они приложили все усилия не только, чтобы укрепить обоих Маврошихали в их намерении, но и чтобы по мере возможности облегчить им приведение задуманного ими плана в исполнение: так они подкупили приставленных к Мавромихали полицейских, благодаря чему злоумышленники могли купить себе пистолеты и кинжал. Начиная с августа месяца, они подстерегали президента в узких улицах Навплии, но все что-то мешало заговорщикам.

Около того времени австрийский вице-консул в Занте уведомил свое правительство, что до тридцати майнотов составили заговор, с целью убить графа Каподистрию. Князь Меттерних, по-видимому, забывший всю прежнюю свою ненависть к апокалипсическому Иоанну, написал о том президенту (Депеша Татищева из Вены 23-го октября 1831 г., № 226.), но предупреждение его как нарочно запоздало и получилось уже после катастрофы.

Настало воскресенье 27-го сентября (9-го октября) 1831 года.

По праздникам граф Каподистрия имел обыкновение ходить в церковь св. Спиридония Тримиоунтского, не смотря на то, что она очень мрачного вида и стоит в тесном месте. Входная в нее дверь обращена к переулку, поднимающемуся в верхнюю часть города. Самый храм напоминает собою скорее прямоугольный сарай, входная дверь в который, пробитая сбоку, не шире двери в доме какого-нибудь частного человека. К церковной стене были прислонены дома.

Перед отправлением в тот день в церковь, граф Каподистрия был веселее обыкновенного: он получил хорошие вести из Лондона и, кроме того, глава гидриотов, Кундуриотти, прислал ему письмо с изъявлением готовности покориться.

Во избежание столкновений с турками, греки старались в прежнее время совершать божественную службу ранее, чем те поднимутся на ноги. Обычай этот — служить обедню чуть не на заре, сохранился и после избавления Греции от турецкого владычества.

И в то утро, о котором идет речь, когда городские часы пробили шесть часов, в церкви св. Спиридония было уже довольно много народу — никто не обратил особенного внимания на то что оба Мавромихали, перед началом литургии, подошли к образу, поставили свечи, усердно помолились и, выйдя из церкви, поместились на паперти: Константин по правую, а Георгий по левую сторону от входа.

Вскоре на улице показался граф Каподистрия, одетый, по обыкновению, в темно-синий сюртук. Его сопровождали двое кавасов — один албанец, а другой — кандиот, по имени Георгий Кокони, имевший лишь одну руку, — другую он потерял в сражении под Наварином. Народ почтительно расступался пред президентом, шедшим чрез толпу довольно быстрым шагом. Он получил уже несколько доносов о готовящемся па него покушении, но он не хотел им верить: он слишком любил свой родной край, свой народ, чтобы подозревать, что найдется негодяй, готовый покуситься на жизнь, всю отданную на благо отчизны. Благородное сердце его не допускало подобного предположения. Но когда он увидел обоих Мавромихали, закутанных в плащи, стоящих по обеим сторонам входа, — тех самых Мавромихали, на которых именно указывал полученный накануне донос, он невольно несколько замедлил шаг, но колебание это, почти не замеченное присутствующими, продолжалось не более секунды, а затем он с полным спокойствием продолжал свой путь.

Подойдя к Мавромихали, граф Каподистрия, сняв шляпу, ответил им на их приветствие. Одною рукой те сняли свои шапки, а другою распахнули свои плащи; в ту же минуту с правой стороны президента раздался выстрел, и над головой его просвистала пуля, пущенная Константином Мавромихали. Услыша выстрел, граф, сохраняя полное самообладание, обернулся к убийце; в это самое время воспользовавшийся тем Георгий Мавромихали выстрелял в него сзади почти в упор в голову, а Константин одновременно с тем вонзил ему в нижнюю часть живота свой нож по самую рукоятку. После этого, пользуясь происшедшим смятением, убийцы пустились бежать, а один из их соучастников-полицейских выстрелил в третий раз для того, чтобы, устрашив народ и заставив его расступиться, облегчить убийцам побег.

Смертельно раненый президент, падал, был поддержан одноруким кандиотом Георгием и через две-три минуты испустил дух, не произнеся ни одного слова. Перестало биться сердце, горевшее такой пламенной любовью к своей отчизне! Погас светильник, который еще долгое время мог бы освещать Грецию, облегчая ей грядущий путь, предохраняя от грядущих опасностей…

Вскрытие тела убитого президента показало, что обе полученные им раны были безусловно смертельны: голова его была пронизана пулей, составленной, собственно говоря, из двух пуль, соединенных проволокой.

Перепуганный выстрелами народ, в предчувствии какого-то несчастия, бросился вон из церкви. На самой площади разносились рыдания женщин и вопли толпившихся вокруг бездыханного уже тела президента, окруженного лужей крови. Крики ужаса, проклятия злодеям, топот бегущих отовсюду к месту преступления солдат и горожан раздавались в ту минуту на тесной площади: никто не хотел верить, что свершилось столь гнусное преступление, и что этот ласковый, доступный для всякого простолюдина президент, исполненный неисчерпаемый доброты, сражен злодейскою рукою. Горько, невыразимо горько было народу видеть своего благодетеля, своего отца, очи которого закрылись навеки.

Все совершилось так быстро, так неожиданно для присутствующих, что в первый момент после выстрела все растерялись. Сопровождавший президента албанец под влиянием ужаса стоял, как окаменелый. Первым нашелся безрукий кандиот: уложив свою драгоценную ношу на землю, он выстрелил в убегавшего Константина Мавромихали, но пистолет его дал осечку, тогда он выхватывает из-за пояса второй пистолет и, преследуя бегом убийцу, новым выстрелом успевает его ранить в ноги.

Стена об стену с церковью св. Спиридония находилась кофейня, известная под именем Алексеевой. В то время, когда артиллерийские солдаты, пришедшие па площадь для развода, который должен был быть после обедни, составили ружья в козлы и сами разбрелись по близости, их офицеры зашли в эту кофейню и явственно услышали в 6 часов 35 минут утра звук трех пистолетных выстрелов, последовательно один за другим. Минуту спустя, они увидали стремительно бегущего человека, кричавшего из всех сил, что президент убит; его тотчас же перехватили, не поверив сначала его крику. Он оказался одним из певчих церкви св. Спиридония, одним из очевидцев убийства. Солдаты ринулись тогда к церкви, куда подоспели, лишь когда тело покойного графа Каподистрия народ клал на носилки, чтобы перенести его в дом. На площади до-прежнему было общее смятение; вдруг раздался голос: «убийца спасается по направлению к Ичь-кале» (крепость внутри Навплии), Один из артиллерийских офицеров с несколькими солдатами бросился по указанному направлению.

Раненый кандиотом Константин Мавромихали, бежавший сначала с чрезвычайною быстротою, пошел, взбираясь на гору, медленным и колеблющимся шагом. Истекая кровью и теряя силы, он оглянулся назад и, видя приближающихся к нему артиллеристов, вскричал в испуге, падая на землю: «не убивайте меня! не мы причиной смерти президента!». Начальник отряда напрасно хотел удержать рассвирепевших солдат, которые начали бить злодея прикладами; исступленная чернь тоже присоединилась к ним и истерзала тело Мавромихали самым ужасным образом. Тем временем, кандиот Кокони, не успев напасть на след Георгия Мавромихали, воротился назад и, услышав крик и проклятия толпы, бросился к тону месту, где чернь чинила свою кровавую расправу, растолкал толпу и выстрелил в Константина Мавромихали вторично, причем пуля раздробила ему правое плечо. Без сомнения, народ в своей ярости разорвал бы убийцу в клочки, если бы его не отбила полиция. Тогда изувеченного Константина Мавромихали, еле прикрытого лохмотьями изорванной рубашки, отволокли под арку у ворот казармы, что на площади под Явором. Здесь он катался несколько времени в страшных судорогах; смерть его наступила минут через двадцать. Труп его чернь протащила по городским улицам и при всеобщих проклятиях бросила со скалы в море.

Отобранный от Константина Мавромихали офицером Монферрато, начальником отряда, окровавленный нож в черных ножнах, которым был убит несчастный граф Каподистрия, был передан коменданту города, полковнику Альмейде.

Что касается до Георгия Мавромихали, то вместо того, чтобы искать спасения за городскими стенами, находившимися очень близко от церкви св. Спиридония, и выскочить за которые ему было бы очень легко, он бросился бежать со всех ног к дому французского резидента по улице, поднимавшейся к форту Ичь-кале, причем ему пришлось проскочить мимо отряда солдат, спускавшегося с форта для принятия участия в параде на. площади.

Счастливо избегнув преследования, Георгий Мавромихали вместе со своими сообщниками, двумя полицейскими, вбежал в дом Вальяно, соседний с французской миссией и имевший с ней внутреннее сообщение. Оттуда они перешли в сад миссии, причем; как говорят, они кричали: «мы убили тирана!».

Считая себя в безопасности, убийца поднес к устам пистолет, которым совершено было преступление, передал его подполковнику Пеллиону и объявил, что он ставит себя под покровительство французского резидента, барона Руана.

Весть об убийстве распространилась по всему городу с быстротою молнии, дома и лавки стали запираться повсюду. Пораженные ужасом горожане ожидали дальнейших убийств и всевозможных сцен насилия, так как только что происшедшее событие довело взаимное раздражение политических партий до крайних пределов. За криками и рыданиями первых минут наступила зловещая тишина, подобная тому временному затишью, которое обыкновенно предшествует грозе: внутри себя всякий опасался за свою жизнь, со страхом помышляя о случайностях того неизвестного будущего, которое так внезапно раскрылось пред мирными обитателями Навплии, под управлением графа Каподистрии отвыкшими уже опасаться за завтрашний день.

Все, однако, обошлось благополучно; беспорядков, на которые очевидно рассчитывали все враги Греции и ее тогдашнего правительства, не было, благодаря по преимуществу искусным распоряжением двух лиц: коменданта полковника Альмейды, португальца родом, и полковника Райко, весьма образованного русского офицера, явившегося в Грецию, по его собственным словам, из-за национального самолюбия, чтобы никто не мог упрекнуть Россию в том, что ни один из ее сынов не принимал прямого участия в освобождении эллинов (Биография Николая Алексеевича Райко, написанная Маркевичем, помещена в «Русском Архиве», 1868 г., стр. 297.).

Лишь только не осталось сомнения в смерти президента, как была пробита по войскам тревога, городские ворота все были заперты, солдатам роздали боевые патроны, и отряды завяли свои места, согласно дислокации, выработанной комендантом заблаговременно на случай какой либо тревоги.

Единственная вспышка народного негодования произошла по отношению к заведомому врагу покойного президента, князю Карадже. Человек этот все допытывался в тот день, дрожащим от волнения голосом, плохо скрывавшим его внутреннее довольство, правда ли, что президент убит, прибавляя: «неужели уже нет более надежды? неужели он не подает уже признаков жизни?». Люди, знавшие истинные чувства князя Караджи, не могли вынести подобного лицемерия и с презрением отворачивались от него, посоветовав лишь ему поскорее убираться подобру-поздорову. Он последовал этому совету, но вместо того, чтобы идти домой, направился во французскую миссию. Вслед ему послышались крики: «держите его, держите, смерть злодею!». На этот крик сбежалась целая толпа, начавшая колотить Караджу, с него сбили шапку, из которой вывалились кинжал и пистолет. В мгновение ока, осыпаемый проклятиями Караджа увидел, как на него замахнулось несколько ятаганов, к груди его был уже приставлен пистолет, когда архиепископ, под окнами которого происходила эта сцена, стал кричать: «дети мои, именем Бога заклинаю вас, не совершайте убийства, а предайте виновного в руки полиции!».. Князя отвели вследствие того в тюрьму, из которой он, впрочем, чрез полчаса был выпущен по требованию барона Руана, приславшего для принятия пленника подполковника Пеллиона.

Смятение, воцарившееся в городе, было столь велико, что лишь к 11 часам утра удалось собрать сенат, назначивший особую комиссию из трех членов: графа Августина Каподистрии, Колокотрони и Колетти, которая должна была управлять государством впредь до созыва народного собрания. По поводу учреждения этой комиссии прокламация сената 27-го сентября 1831 года говорит: «дабы выразить признательность, которую народ питает к своему блаженной памяти главе, брат его граф Августин Каподистрия назначается председателем помянутой комиссии». В том же заседании сената сделано было постановление о создании городской стражи, составленной из наиболее именитых граждан-домовладельцев, которая должна была охранять общественный порядок.

Временное правительство очень хорошо понимало, как важно было сохранить в Навплии полный порядок, чтобы не дать столь желаемого некоторыми лицами повода ввести в город иностранные войска. И действительно все подобные желания обнаружились в очень скором времени. Едва артиллерийские солдаты успели отвести в дом бренные останки президента Греции, причем белые брюки солдат были почти у всех залиты кровью несчастной жертвы, как в дом русского резидента, барона Рикмана, где собрались резиденты английский и французский, явился начальник штаба строевых войск, подполковник Пеллион, и сделал от имени генерала Жерара, командира французского экспедиционного корпуса, следующее сообщение: «так как с кончиною президента в стране нет более правительства, то он, Жерар, полагает, что отныне Греция поступила под защиту держав-покровительниц, резиденты коих в виду настоящих критических обстоятельств, конечно, примут на себя управление ее от имени своих государей. Поэтому он обращается за приказаниями к ним, резидентам, как к единственной признаваемой им в эти минуты власти, и просит их облечь его званием главнокомандующего войсками, так как иначе, как он предвидит, будут пролиты потоки крови. В то же время он, Жерар, долгом считает уверить резидентов в своей искренней преданности эллинскому делу». В первую минуту мнения резидентов разделились, но по зрелом размышлении и в особенности в виду решительного противодействия барона Рикмана они ответили, что нисколько не намерены вмешиваться в внутреннее управление страной. Так что не будь энергического сопротивления русского резидента, попытка Жерара захватить в свои руки исполнительную власть наверное увенчалась бы успехом.

Не довольствуясь этим, сам генерал Жерар, окруженный своим главным штабом, появился верхом на коне на городской площади и стал говорить речь к народу в том же смысле, как и его сообщение иностранным резидентам. Перед тем, генерал разослал приказание всем начальникам частей, предлагая им, с подчиненными им офицерами, явиться по делам службы к четырем часам на площадь под Явором, но все ему ответили, что не могут исполнить его желания до тех пор, пока не получат приказаний от высшего начальства. Так что, за неимением офицеров, начальник экспедиционного корпуса вынужден был держать речь просто к толпе, собравшейся на площади. Чем дальше говорил он, тем более возрастал ропот слушавшего его народа и солдат. Общее недовольство разразилось, когда генерал несколько раз воскликнул, что он берет Грецию под свое покровительство. Со всех сторон послышались крики: «убейте этого предателя!». Исступление толпы было возбуждено еще тем, что адъютант Жерара, Каламождарти, разговаривая со своим начальником, сказал ему, указывая на кандиота Кокони, стоявшего у одного из окон дома, где помещались присутственные места: «вот тот дурак, который убил Константина Мавромихали». Кандиот заметил презрительный жест, сопровождавший эти слова, и в бешенстве, схватив ружье, прицелился в адъютанта, который успел, однако, моментально скрыться в здание сената. Сам генерал также отправился в сенат, где в то время находился лишь один из членов верховной комиссии, Колетти, и произнес такого рода речь: «посланный его величеством королем Франции, дабы совместно с правительством, которое он удостаивал своим покровительством, содействовать восстановлению порядка и благоденствия Греции, я считаю свою миссию оконченною с той минуты, как помянутого правительства не существует более. Тем не менее, если новое правительство, избранное сенатом, давшим доказательство своей мудрости тем, что он назначил г. Колетти в число членов комиссии, — если, говорю я, это правительство решит вверить все вооруженные силы государства какому-нибудь лицу, предоставив ему власть, приличествующую главнокомандующему, то я позволю предложить себя на эту должность, но вместе с тем я прошу, чтобы мои обязанности были точно определены, согласно проекту, который я буду иметь честь представить, иначе я не отвечаю за спокойствие и безопасность столицы, и даже, наоборот, опасаюсь некоторых прискорбных случайностей, так как далеко не одобряю многих из мер, принятых в течение нынешнего дня, в особенности же одну меру, и предвижу большие бедствия. Продолжать мою службу я могу лишь на вышеприведенных условиях».

Колетти ему ответил, что правительственная комиссия так поглощена в данный момент всевозможными важными заботами, что лишена пока возможности заняться составлением новых инструкций, чтобы удовлетворить желаниям генерала, и потому именем комиссии он просит его продолжать исполнять свои обязанности по-прежнему.

Таким образом и эта попытка генерала Жерара захватить власть была также неудачна, как предыдущая, и все хитроумные его расчеты пошли прахом.

Мерой, на которую намекал в своей речи генерал Жерар, было распоряжение, сделанное полковником Альмейдой, относительно прекращения сообщения с иностранными военными судами, стоявшими в бухте пред Навплией; мера эта была принята, с целью воспрепятствовать убийцам бежать под покровительство чужого флага. Более всего выходили из себя по этому поводу барон Руан и английский резидент Даукинс, которые пришли лично к коменданту, требуя отмены его распоряжения. Тогда Альмейда назначил полковника Райко комендантом форта, носившего название форта «Пяти братьев», где были ворота в сторону моря, и чрез которые резидентам можно было бы сообщаться со своими судами. Обратясь к резидентам, Райко просил их для своих сообщений пользоваться гребцами лишь из числа служащих в миссиях, а не брать со стороны, так как иначе, пользуясь предоставляемою дипломатам привилегией, могли бы ускользнуть от правосудия и сами преступники, «А, вы желаете навязать нам ваши условия, — возразили ему оба резидента, — так знайте же, что мы вовсе не расположены им подчиняться, и если вы будете на них настаивать, то мы лучше сами сядем на суда и покинем вашу страну». Альмейда при этих словах вступился за своего подчиненного, заметив иностранным дипломатам: «вы желали свободного сообщения с вашими судами — вам его предоставляют, но вы, в свою очередь, не можете навязывать ваших условий, слишком отяготительных для офицера, на котором лежит столь великая ответственность. Если, тем не менее, вы желаете в этом найти предлог, чтобы удалиться из города, вы вольны делать, что вам заблагорассудится, и никто по посмеет вам в том противиться».

Когда полковник Райко прибыл в назначенный ему форт, до него дошли смутные, сначала, слухи о том, что убийцы скрываются либо в доме Вальяно, либо в французской миссии. Он сообщил о том немедленно Альмейде, который, испросив приказаний графа Августина Каподистрии, отправился сам на батарею «Пяти братьев» и, не имея еще положительных данных, что преступники находятся в доме барона Руана, приказал лишь расставить вокруг дома часовых и внимательно наблюдать за французской миссией, что было легко исполнить, благодаря тому, что здание это занимает уединенное положение. Последующие донесения только подтвердили первоначальные слухи, и скоро весь город говорил о том, что убийцы нашли себе пристанище у французского резидента.

Около десяти часов утра барон Руан лично отправился к гражданскому губернатору, Аксиотти, и заявил, что вследствие печально сложившихся роковых случайностей обвиняемые в убийстве графа Каподистрии были без ведома его приняты в дом французской миссии, что они и теперь там находятся, и что он просит избавить его от их присутствия.

Получив такое заявление, правительственная комиссия немедленно послала полковника Альмейду для арестования преступников. Комендант нашел барона Руана оживленно разговаривающим с Лаландом; он был взволнован до крайности, почти не помнил, что говорил, и его, видимо, снова обуяла нерешительность. Он начал с того, что потребовал от Альмейды письменной просьбы о выдаче предполагаемых преступников; когда тот исполнил его желание, резидент взволновался еще более; под предлогом, что он опасается де какой-нибудь катастрофы в его доме, он предложил коменданту самому переговорить с Георгием Мавромихали. Увидав Альмейду, этот последний соскочил с богато убранного дивана, у подножия которого сидели два из его сообщников по убийству, Яни Караяни и Андрей Патринос, полицейские, которым был поручен правительством надзор за ним, и вскричал, что он отдает себя под мощное покровительство Франции и что он умоляет барона Руана выдать его лишь народному собранию, клянясь, что до тех пор он не покинет дома французской миссии, гостеприимно его приютившей, даже если бы его изрубили в куски. «Слышите вы это?» — сбросил барон Руан коменданта. — «Я беру на себя взять его, — ответил ему тот: — так что ни один волос не упадет с его головы». — «Но в таком случае вам придется употребить насилие… и это в моем доме…». — «Зачем же вы призвали меня?» — спросил, наконец, Альмейда. Осторожный не в меру резидент все еще колебался и прибавил: «во всяком случае, не ручаюсь за него… он может убежать». Комендант указал, что в окнах есть решетки, и просил, по крайней мере, дозволения поставить к окнам часовых. «Нет, я не могу, я не могу этого допустить», — заключил барон.

Комендант собрался уходить и был уже в некотором расстоянии от дома миссии, как резидент снова позвал его, сказав: «если желаете, возьмите пока двух сообщников Георгия Мавромихали». Альмейда не заставил себе повторять два раза такое разрешение в тотчас же арестовал и отправил в форт Бурджи обоях соучастников преступления.

Пока все это происходило, начальники вновь сформированной городской стражи один за другим являлись в сенат с донесениями, что брожение в городе увеличивается, что парод наполняет уже все соседние с французской миссией улицы, и что если до вечера преступники не будут выданы, то они не отвечают за сохранение городе порядка.

Тем временем в сенат прибыл полковник Альмейда и доложил о безуспешности своих переговоров с бароном Руаном. Тогда сенат послал атому последнему формальное, от имени сената и всей нации, требование выдачи, поручив гражданскому губернатору, при передаче этого документа, дать понять барону, что нынешний образ его действий находится в полном противоречии с тем, что он сам же заявил сегодня по утру.

И при новом объяснении с Аксиотти французский резидент не находил возможным исполнить требований сената, как власти, им еще не признанной; кроме того, он не мог дозволить, чтобы из его дома увели силою человека, не желающего сделать этого добровольно, и которого он, резидент, считает невинным; вдобавок он опасался, что, выдав Мавромихали, он предаст его в жертву народной ярости и всяких насилий, последствия которых падут лично на него, как французского представителя. Аксиотти, истощив все свои доводы, был вынужден в конце концов объявить, что если Мавромихали не будет выдан до солнечного заката, он не ручается за то, что может произойти ночью, так как хотя по распоряжению правительства все подступы к французской миссии и охраняются солдатами, тем не менее волнение все усиливается, и отовсюду стекаются толпы, решившиеся захватить убийцу силой, не взирая ни на какие препятствия. При этих словах баров позвал из соседней комнаты Пеллиона и спросил его, правда ли, что в городе брожение; тот ответил, что все это одни басни. Как раз в это время Аксиотти вышел на балкон, чтобы рассмотреть, что делает против дома какой-то вооруженный человек. Завидя губернатора, незнакомец крикнул ему: «ну, что же, отдают ля нам его? или пора нам начинать?». Обстоятельство это более подействовало на французского резидента, чем все приведенные ему доводы, и он обещал выдать убийцу.

Когда губернатор возвращался из миссии, ему пришлось успокаивать поминутно подступавших к нему вооруженных людей, бывших в состоянии крайнего возбуждения, говоря им: «идите по домам, даю вам слово, что до наступления ночи преступник будет в наших руках».

Осведомившись о результате свидания Аксиотти с бароном Руаном, сенат вторично отправил полковника Альмейду к французскому резиденту. Расставив патрули по всем улицам, по которым он затем должен был вести преступника, дабы удалить с них весь народ, комендант постучался в двери миссия, которые и распахнулись настежь. Прошли две, три минуты, никто не показывался. Потеряв терпение, Альмейда послал своего адъютанта, который, войдя в дом и отворив одну из комнат в нижнем этаже, нашел там Георгия Мавромихали и потребовал, чтобы он следовал за ним. Почти одновременно с комендантским адъютантам в ту же комнату вошел Пеллион, который с большим трудом уговорил, наконец, Мавромихали переступить порог миссии. Когда убийцу повели по улицам под конвоем, подполковник Пеллион вел его все время под руку, стараясь успокоить его, говоря, что он скорее даст себя убить, чем позволит причинять Мавромихали малейшую обиду; конвойных же солдат он не переставал уверять своей честью, что этот несчастные нисколько де не виновен. Уже поздней ночью убийца был перевезен в форт Бурджи, согласно выраженному на то бароном Руаном желанию.

Было большим счастьем для французского резидента, что он решился выдать убийц, потому что слух об умерщвлении графа Каподистрии и о том, что убийцы нашли себе приют и убежище у французов, распространился по всей окрестной стране, и сельские жители, также как и обыватели Аргоса, двинулись к столице, чтобы силою вырвать злодеев из французской миссии и самый дом последней разрушить до основания.

На другой день под вечер правительство секретными путями осведомилось, что предполагается сделать попытку освободить преступников, сидевших в Бурджи, и перевезти их за пределы Греции. Немедленно были приняты меры, чтобы воспрепятствовать исполнению этого плана, тем более легкого, что форт Бурджи расположен на островке при входе в Навплийский залив. Гарнизон был усилен, артиллеристы оставались всю ночь у своих орудий с зажженными фитилями, а на заре полковник Альмейда распорядился перевезти преступников в форт Паламеди, построенный на высокой горе, командующей над Навплией.

Что сделанным вовремя распоряжением выстрел попал в цель, доказывается тем, что лишь только барон Руан узнал о состоявшемся переводе убийц в Паламеди, он открыто протестовал против того и послал 29-го сентября (11-го октября) президенту сената, Замадосу, письмо, в котором, между прочим, говорил: «…городские толки передают, что Мавромихали должен быть судим в 24 часа… я выдал его в искреннем убеждении, что при расследовании этого дела будут соблюдены все предписанные законом юридические формы. Если же с ним будет поступлено иначе, то мне придется очень горько сожалеть о выказанном мною доверии, и я не колеблюсь объявить вам, г. президент, что я возлагаю на сенат ответственность за кровь, которая может быть пролита».

В то же время, взяв с собою Лаланда, французский резидент отправился к графу Августину Каподистрии, чтобы протестовать против того, чтобы Мавромихали был судим военным судом, процедура которого слишком поспешна, и вместе с тем для того, чтобы, поручить обвиняемого милосердию председателя правительственной комиссии. Граф Августин Каподистрия ответил этим господам, что он не может прервать правильное течение процесса, но что он заверяет самым положительным образом, что все формы, установленные правосудием строгим, но беспристрастным, будут соблюдены, и лишь сам суд выскажется по вопросу о виновности обвиняемого, без всякого давления на суд со стороны администрации.

Если образ действий французских представителей возбуждал в пароде чувства, которые никоим образом нельзя было назвать дружелюбными, совсем иными были чувства простых греков к представителям русским, в особенности к адмиралу Рикорду, так решительно отстаивавшему во время бунта в Гидре права законного правительства.

Предполагая, что адмирал Рикорд прибудет в Навплию 30-го сентября, и, зная место, где он имел обычай высаживаться на берег, свыше двух тысяч человек собрались туда в этот день, намереваясь высказать адмиралу свои жалобы на французов и просить его отомстить за смерть президента. План, однако, но удался, так как Рикорд, предупрежденный заранее, прибыл в Навплию 29-го сентября и высадился совсем в другом месте (Депеша барона Рикмана 8/20 октября 1831 года, № 58.).

Несмотря на то, что решение судить Мавромихали, как принадлежащего к составу армии, военным судом было вполне согласно с буквой законов, оно не удостоилось быть одобренным ни французским, ни английским резидентами. А между тем правительство сделало все, чтобы придать судилищу как можно более торжественности. Суд происходил под открытым небом, чтобы всякий без затруднения мог на нем присутствовать. Защите была предоставлена самая неограниченная свобода.

Хотя показания массы допрошенных свидетелей установили явную связь преступления с революционными деятелями Майны, Гидры и Пороса, следствие, тем не менее, было произведено самое неполное, отчасти из боязни навлечь неудовольствие тех, кого не хотели оскорбить из политических видов. Некоторые важные свидетели не были вовсе вызваны, так, например, генерал Жерар запретил своему адъютанту явиться в суд для дачи показаний.

Защитник обвиняемого, адвокат Массон, англичанин, шесть лет как поселившийся в Навплии, предвидя, что он не может уничтожить подавляющие доказательства, существовавшие против его клиента, ограничился тем, что доказывал некомпетентность суда. Прения продолжались с 30 часов утра до 7 вечера.

Основываясь на том, что парод всегда считал покойного президента своим отцом и присвоил ему это название за все благодеяния, оказанные им отечеству, суд признал Георгия Мавромихали виновным в отцеубийстве и приговорил его к казни, определяемой по закону отцеубийцам, то есть к отсечению правой ручной кисти и, затем, смертной казни. Председатель правительственной комиссии смягчил, однако, наказание и присудил Георгия Мавромихали лишь к смертной казни. Затем суд приговорил: Яни Караяни, изобличенного в преднамеренном убиении графа Каподистрии, к смертной казни, а Андрея Патриноса, изобличенного в соучастии убиения, но не преднамеренном, — к десятилетней каторжной работе. Так как Караяни обещал дать некоторые важные дополнительные показания, то исполнение над ним приговора было отстрочено, а впоследствии он был и вовсе помилован.

Не взирая на тайное и явное противодействие западноевропейских резидентов, правительство не испугалось их угроз и решило немедленно же привести приговор в исполнение.

На другой день после того, как состоялся приговор, необозримая толпа собралась у скал Паламеди, в ожидании казня. Ровно в 10 часов на вершине Паламеди показался Мавромихали; При нем был священник и один из стражей, В цепях он медленно сходил во крутой лестнице. Идя на смерть, он держал себя бодро. Довольно высокого роста, он был очень красив собою: бледность лица усиливала блеск его глаз. Подойдя ближе к зрителям, он снял шапку, поклонился народу и попросил прощения, но в ответ ему раздался только глухой и грозный крик: «анафема!.. анафема тебе и всему твоему роду!»… Крик этот повторялся при каждом его поклоне, что не мешало приговоренному к смерти заявить о своей невинности. Подойдя, наконец, к самому месту казня, Георгий Мавромихали снял с себя и подарил священнику дорогую шаль, служившую ему поясом. Завязать себе глаза он не позволил, а, произнеся краткую речь, раскрыл свою грудь, распростер руки, и… залп мушкетов, сопровождаемый последним, страшным возгласом, «анафема», прекратил жизнь юноши, руки которого были обагрены столь ужасным злодеянием.

Преступление Георгия Мавромихали отразилось на всем его роде: первое же созванное народное собрание наложило проклятие на весь род Мавромихали до четырнадцатилетнего возраста (Рапорт лейтенанта Лутковского, командира катера «Соловей», вице-адмиралу Рикорду от 28-го марта 1832 года, № 116). Замечательно, что рок как бы преследует членов этого семейства: вплоть до последнего времени многие из них сошли с ума, другие были самоубийцами.

Один старый Петро-бей ускользнул от заслуженного наказания. Через несколько месяцев после убийства графа Каподистрии новое правительство, желая дать доказательство, как искренне желает оно соблюдать объявленную уже амнистию за политические преступления, разрешило ему и еще другому Мавромихали, сидевшему в Навплийской крепости, отправиться на свою родину, в Майну (Депеша вице-адмирала Рикорда к графу Пессельроде 7-го апреля 1832 года, № 549.).

Набальзамированное тело бывшего президента было перенесено из дому в церковь св. Георгия. Заупокойная обедня была отслужена с большой торжественностью, в присутствии сената, иностранных резидентов, начальников союзных эскадр, представителей от войска, организованного покойным, и учащейся молодежи из школ, основанных также благодаря неусыпным стараниям умерщвленного графа.

Пламенна была молитва многих греческих патриотов об упокоении души безвременно погибшего великого гражданина, искусно управлявшего государственным кормилом. Но не менее сильна была радость многих, ставящих на первый план свои личные интересы, когда они смотрели на бездыханное тело того, кто уже не в состоянии был помешать их козням. Как сдерживала всех твердая рука графа. Каподистрии, видно из того, что чрез три месяца по его кончине междоусобная война уже вспыхнула в греческих пределах: все происшедшие затем смуты возбуждены были мелким соперничеством между различными областями Греции, ненасытным корыстолюбием и жаждою власти политических ее деятелей,

Шесть месяцев спустя после описанного события, граф Августин Каподистрия отказался от председательства над временным греческим правительством и на русском бриге «Парис» отправился на родину, захватив с собою и прах знаменитого своего брата, который и был погребен в Корфу, рядом с могилой его отца, в монастыре Платитеры, убежище истинного мира, успокоения и молитвы…

7-го мая 1832 года представители великих держав, участвовавшие в лондонских конференциях, подписали, наконец, протокол, которым определялось окончательное политическое устройство Греции на будущее время, а принц Фридрих-Оттон Баварский избран был наследственным королем этой страны, куда и прибыл 6-го февраля 1833 года.

Созванное после революции 3/15 сентября 1843 года, закончившейся дарованием Греции конституции, первое афинское народное собрание, прежде чем разойтись, издало 17-го марта 1844 года два следующих декрета, вызвавшие общий восторг: 1) «Проникнутое чувством благодарности, питаемой народом к трем великим союзным державам за все благодеяния, которыми они его осыпали, протянув ему во время войны руку помощи, оказывая ему при разных обстоятельствах свое могущественное покровительство и обнаруживая к нему постоянно живейшую заботливость, народное собрание, возблагодарив Всевышнего, постановляет: вечная благодарность да сохранится трем державам, покровительницам Греции, за все их великие благодеяния по отношению к греческому народу».

2) «Во исполнение священного долга и дабы увековечить глубочайшее благоговение и особенную признательность, которые народ Греции сохраняет к памяти покойного Иоанна Каподистрии, бывшего президента Греции, народное собрание постановляет: правительство озаботится поставить на площади „Трех адмиралов“ в Навплии памятник Иоанну Каподистрии, как благодетелю отечества» (Депеша Персиани из Афин 19-го марта 1844 г., № 39.).

К стыду Греции необходимо прибавить, что столь торжественное решение воздвигнуть памятник великому греческому деятелю и до сих пор не приведено в исполнение.

Одновременно с приведенными выше декретами, в вознаграждение за пожертвованное семейством Каподистрии в пользу отечества все почти свое достояние, греческие представители постановили выдавать на вечные времена ежегодную пенсию в 12.000 драхм старшему в роде графов Каподистрия, которому притом был пожалован преемственно орден Спасителя большого креста.

VI.

Когда сходит в могилу видный политический деятель, обыкновенно считают уместным делать оценку его качеств. Относительно графа Каподистрии длинные рассуждения, как кажется, были бы излишни; чтобы отдать себе отчет в истинной величине его, достаточно оглянуться на все, что им было сделано в кратковременное управление его Грецией: за него говорят дела, а не слова. Забудем страстные нападки его политических противников, обратим внимание лишь на результаты, достигнутые им в течение периода времени крайне короткого, и мы с уважением должны будем преклониться пред этою высокою во всех отношениях личностью.

Приняв страну в последней степени разорения, с населением, одичавшим вследствие тяжелой, продолжительной войны, ознаменованной характером жестокости, присущей всем религиозным войнам, граф Каподистрия сумел из совершенно разрозненных элементов создать государство со всеми задатками будущего развития. Опытной рукой берется он, прежде всего за устроение важнейших частей государственного управления — церкви, народного образования, условий существования сельского населения, земледелия, армии и флота, намечая для всего верные пути и закладывая прочное основание для будущего благосостояния страны. Он не спешит, в угоду Западу, гнаться за призраком представительного правления, находя для того необходимым предварительное политическое воспитание народа, только что выбившегося на свободный путь после нескольких веков почти полного бесправия. Он с презрением относится к несправедливым нападкам, так как он работает не только для сегодняшнего дня и не для приобретения популярности, а трудится для будущего, черпая в самом себе силы для исполнения своего трудного дела, отдаленные результаты которого видны ясно лишь его умственным очам, оставаясь пока недоступными пониманию большинства.

Искусно победив многоразличные трудности и устроив главные части внутреннего управления, подняв кредит и торговлю, организован судебную часть, обеспечив условия общественной безопасности, президент не оставляет без внимания и второстепенных вопросов; кипучая деятельность его не звала устали, и с полным беспристрастием можно сказать, что он весь отдался служению своей задаче, вложив в нее всю свою душу, все свое уменье и все Богом дарованные ему таланты. При этом не следует забывать еще одного важного обстоятельства. Граф Каподистрия организовал все отрасли государственного хозяйства, располагая лишь самыми малыми денежными средствами. При годовом бюджете доходов, не достигавших и семи миллионов франков в год, он должен был, кроме общих расходов по управлению и устройству государства, вести еще войну с турками в продолжение двадцати месяцев, причем за все это время нужно было содержать двадцатитысячную армию и свыше сорока больших и малых военных судов. Затем, при вступлении его в управление, государство не владело никакими запасами оружия и пороха. В 1832 году в арсеналах Греции находилось четыре полных полевых батареи, 12.000 ружей и слишком 300.000 фунтов пороха (Correspoudance du comte Capodistrias. I. Notice biographique.).

Не будем говорить о личном бескорыстии графа Каподистрии. Едва прибыв в Грецию, он пишет, между прочим, в январе 1828 года адмиралу Кодрингтону, указывая на нищету Греции и пустоту государственного казначейства: «я снабдил полномочием г. Кондоставло, дабы он купил в кредит в Мальте и прислал мне как можно скорее два груза провианта на сумму от 20 до 25 тысяч талеров. В обеспечение этой суммы я его уполномочиваю дать в залог все, что у меня лично еще осталось, а именно мое небольшое имение на острове Корфу. Больше этого я ничего не могу сделать» (Correspoudance, I, 409.). В течение четырех лет граф Каподистрия служил отчизне на свой собственный счет: он сам отказался от 150.000 франков, назначенных ему аргосским народным собранием, и сам ссудил казне из личных своих средств 800.000 франков.

Вообще, как человек, граф Каподистрия был вылеплен по образцу знаменитых мужей древности: серьезный, величавый, строгий к себе, снисходительный к другим, идеально бескорыстный, жертвующий отечеству все, чем он владел, упорный в преследовании раз намеченной цели. Редко можно было встретить в одном человеке соединение стольких прекрасных качеств: обширный, глубокообразованный ум, удивительное трудолюбие, простота нравов, отсутствие всякой надменности и высокомерия, — все это соединенное с искренней религиозностью и верой в Провидение.

Скромность графа Каподистрии была так велика, что он был, например, крайне недоволен, когда правительство выставило его имя на только что отчеканенной новой серебряной и медной монете.

Конечно, покойный президент Греции, как и всякий человек, иногда ошибался, и ему ставили в упрек некоторую склонность к своим родичам и уроженцам ионических островов. Даже его панегиристы допускают, что он не всегда был счастлив в выборе себе помощников, но в оправдание его необходимо заметить, что при настоятельной надобности все организовать заново президент вынужден бывал брать из толпы те элементы, которые там создались во время анархии, а иногда выбор их зависел от соображений внешней политики, и не мудрено, что из желания большей государственной пользы он прибегал чаще, чем быть может это следовало, к услугам тех корфиотов, способности которых были ему издавна известны из личного опыта.

Чтобы завершить характеристику графа Каподистрии, достаточно, по моему мнению, привести выписку из его письма, посланного накануне его трагической кончины, 26-го сентября 1831 года, к давнишнему его другу, швейцарцу Эйнару, банкиру, пожертвовавшему громадные капиталы на борьбу Греции за независимость, — письма, писанного президентом, очевидно, в тяжелую минуту, под влиянием горьких разочарований: «ни страх пред интригами или интриганами, пи боязнь пред длинными столбцами некоторых журналов не могут меня отвратить от пути, которым я следую. Пусть говорят и пишут, что им угодно, в конце концов, о людях судят не по тому, что о них говорят и пишут, но на основании свидетельства их собственных деяний. Сильный таким убеждением, я прожил, согласно моим принципам, до самого склона моей жизни и был тем доволен. В настоящее время мне уже невозможно переменить свой образ действий: я буду поступать так, как я должен поступать, а там пусть будет, что будет…» (Le Moniteur Universel du jeudi 27 octobre 1831.).

Мог ли несчастный президент предполагать, что в ту минуту, когда рука его начертывала эти пророческие слова, дыхание смерти уже носилось над ним, и лишь несколько часов спустя он, как верный Христов ратник, падет, обливаясь кровью, в преддверии Божьего храма!…

Каким же образом человек с такими, как мы видели, прекрасными свойствами души, которые должны бы были вызывать лишь народную привязанность, мог пасть жертвою убийства, и на кого падает главнейшая часть ответственности за подобное злодеяние?

Личность убийц, совершивших самое преступление, представляет лишь второстепенное значение: они были лить орудием, почти бессознательным, рассекшим лишь сложный узел общего положения, подготовленного уже издавна; они лишь выступили открыто там, где доселе во мраке роились истинные виновники всего случившегося.

Чтобы понять образ действий Мавромихали, надо вникнуть в мировоззрение, в сердце этих дикарей, которые привыкли считать бесчестием для всего своего рода стерпеть нанесенную им, по их мнению, обиду. Мщением своим они как бы исполняют священный долг, и вот почему, идучи на свое страшное дело, они ставят свечу перед образом, крестятся, усердно молятся, вот почему также Георгий Мавромихали целует, согласно обычаю страны, после совершения убийства свой пистолет, как знак того, что со смертью обидчика честь восстановлена. Им представляется, что и народ одобрит мотив преступления, отдаст им справедливость. Лишь когда Константин Мавромихали с удивлением видит, что народ, наоборот, хочет его растерзать, он оправдывается, ссылаясь на виновность других, подкрепивших его решение и предоставивших средства к осуществлению этого решения. Оба Мавромихали не что иное, как продукт старого строя турецкой Эллады, но смогшие постичь совершившейся с освобождением Греции перемены в воззрениях народа и совершенно изменившихся условий существования этого последнего.

Но следует признать, что при всей жестокости и мстительности характера, свойственных майнотам, они никогда не осмелились бы открыто покусится на жизнь главы государства, если бы у них пред глазами не было примера безнаказанности и, даже более, поддержки, встреченной со стороны западных держав преступной попыткой бунта гидриотов.

Современные графу Каподистрии греки не даром были потомками прежних, в них оставалась старая закваска древних эллинов, которые послали в изгнание Аристида только потому, что им надоело каждый день слышать о неподкупной честности этого человека.

Обстоятельства, наступившие за окончанием турецкого господства, когда внезапно открылась возможность взаимной борьбы партий, благоприятствовали быстрому росту той жилки политиканства, которая таится в глубине души каждого грека.

На крошечной политической сцене каждый считает себя призванным и способным играть политическую роль, и вот, если оставить даже всякие своекорыстные, материальные побуждения в стороне, вполне естественно, что, раз занавес поднят, все начинают стремиться к этой роли, всеми силами протискиваясь чрез толпу, не брезгая никакими средствами, чтобы опередить, а, если нужно, то и свалить своего соперника и занять первенствующее место.

Тоже явление замечаем мы в Греции начала тридцатых годов настоящего столетия.

июльская революция подлила масла в огонь, что не ускользнуло от внимания тогдашнего президента. Политиканы стали силиться «устроить в Греции пародию великой и бессмертной седьмицы (парижской)… они желали возмутить народ… не будучи в состоянии устроить эту пародию с помощью народа, они стараются достигнуть этого с помощью бандитов и с помощью дезорганизаций правительства» (Письмо графа Каподистрии к Стурдзе 5-го (17-го) мая 1831 г.).

Стремления политических противников графа Каподистрии нашли себе нравственную и даже материальную поддержку в английском и французском правительствах, враждебно относившихся к графу, как то изложено уже выше, главным образом из-за его привязанности к России.

Еще за полтора года до катастрофы наш посланник в Константинополе предвидел возможность устранения тогдашнего президента Греции, когда писал: «что вызывает неудовольствие Гильемино (французского посланника) и Гордона (английского посланника), так это приверженность к России, которую они предполагают в графе Каподистрия. По всей вероятности, это — единственное и самое великое преступление президента, и мы не должны иметь никакого сомнения, что они отплатят ему за это, даже не останавливаясь пред опасением ввергнуть Грецию в новые революции и отдать на жертву всевозможных случайностей великие европейские интересы. Несколько слов, вырвавшихся у Гордона, указывают на существование точно определенного плана, как удалить графа Каподистрию от управления Грецией» (Депеша Рибоньера 11-го января 1830 г., № 7.). Тоже самое подтверждает только позднее и наш посол в Париже, Поццо ди-Борго, говоря, что «Франция и Англия работали против несчастного президента, так как подозревали его в большем пристрастии к России — обвинение несправедливое, поскольку это касается греческих дел, в виду того, что граф занимался исключительно этими последними, н мерилом его доверия была лишь степень встречаемого им в интересах этих дел покровительства» (Депеша Поццо ди-Борго к князю Ливену 22-го октября 1831 г.).

Особенной откровенностью отличался образ действия Франции и ее представителей, внушенный слепого ненавистью правительства Реставрации и Июльской монархии к той именно державе, которая является единственной естественной союзницей Франции. Сколько понадобилось прожить и лет, и политических бурь, чтобы правящие французские классы постигли, наконец, эту простую истину…

Через несколько дней после гибели фрегата «Эллас», сожженного Миаулисом, подгулявшие офицеры с французского военного судна расхаживали по навплийским улицам и кричали почти под самыми окнами президента: «Gloire a Miaoulis, a bas les capotes!» — намок, оскорбительный по созвучию с именем графа Каподистрии.

Противники президента отличались по отношению к французам особой откровенностью, как бы сознавая, что выражения ненависти к графу Каподистрии обязательно встретят сочувственный отклик в французских сердцах.

Пользуясь проездом через имения Мавромихали, в Лимени, двух французских инженеров, племянники и братья Петро-бея объявили им, что, под покровительством Франции, они намерены ниспровергнуть настоящее правительство и установить на его место другое (Письмо графа Каподистрии к Сутцо 16-го апреля 1831 г.).

Затем, в высшей степени темна и загадочна роль, разыгранная французскими представителями в день убийства графа Каподистрии.

Не будем говорить о ток, что в ночь, предшествовавшую убийству, французские суда пододвинулись к городским укреплениям, и генерал Жерар, как утверждают, взошел на батарею «Пяти братьев» и подал какой-то сигнал. Хотя о факте этом упоминает очевидец (Записка очевидца Гайко (Русский Архив, 1869 г., стр. 881—919).), тем не менее, он представляется столь невероятным, что, по моему мнению, лучше вовсе его отбросить.

Но и помимо этого подверженного сомнению факта имеются и другие производящие, бесспорно, впечатление по меньшей мере странное.

Почему именно убийцы направились к французской миссии, не взирая даже на то, что дорога была им преграждена спускавшимся с горы отрядом солдат? Как объяснить, что спасающийся преступник, видя пред собою солдат, вместо того, чтобы стремиться избегнуть опасности, сам идет на нее, лишь бы только не изменить направления, которым доселе следовал? Это было бы безумно, если не допустить предположения, что уже заранее было решено бежать по такому-то направлению, чтобы достигнуть заранее определенного места, где имелось основание найти себе верное убежище и безопасность.

Самые колебание барона Руана в выдаче преступника наводят на мысль, что он как бы выжидал, не поднимется ли какого народного движения в пользу Мавромихали.

Уже после выдачи Георгия Мавромихали городская стража, наблюдавшая за домом французской миссии, видела, как между 12 и часом по полуночи оттуда вышли тайком какие-то 10 мужчин и 2 женщины (Notice d’Almeida.).

Наконец, почему французский резидент так настаивал на заключении Георгия Мавромихали именно в форте Бурджи, откуда он легче мог бы быть увезен за границу, и что означают его протесты против перевода преступника в форт Паламеди?

Не говорю уже о роли подполковника Пеллиона или генерала Жерара, который прямо вскрыл свои карты.

Надо призвать, что если все это было лишь несчастным сцеплением разных случайных обстоятельств, то, по истине, над французами тяготел какой-то особо злой рок, постоянно извращавший настоящие их побуждения.

Из чувства справедливости следует, впрочем, заметить, что не одна Франция стремилась тогда захватить в стране исполнительную власть в свои руки. Ее за-ламаншская соседка точно также старалась не пропустить удобного случая и распростереть свою широкую лапу над несчастной маленькой страной, только что выбившеюся на свет Божий и мучившеюся в междоусобных судорогах.

Лорд Гренвиль, немедленно вслед за умерщвлением президента, предлагал послать в Грецию верховного комиссара для исполнения решений лондонской конференции, причем этот комиссар был бы облечен неограниченными полномочиями по отношению к распоряжению находящимися там сухопутными и морскими силами. Таким комиссаром, по мнению Гренвиля, мог бы быть Стратфорд-Канинг, либо бывший посланник Гордон (Депеша Поццо ди-Борго к князю Ливену 22-го октября 1831 г.).

Предположение это не осуществилось, так как не в интересах России было содействовать приведению в исполнение проекта, конечною целью которого было поставить наших агентов в положение подчиненных по отношению к иностранному начальнику и показать султану, что Россия совершенно отстранена Европой от греческих дел, монополия устройства которых принадлежит де отныне исключительно одной Англии. Если бы даже сама Порта не повяла этого, то, без всякого сомнения, нашлись бы искусные комментаторы, которые разъяснили бы ей происшедшую в Греции перемену.

Самое известие о трагической смерти графа Каподистрии было принято английским и французским правительствами крайне холодно; они не отдали справедливости тому значению, которое для блага Греции имело бы дальнейшее пребывание у власти убитого графа, и более склонялись к мысли, что умерщвление президента скорее облегчило и упростило окончательное устройство греческих дел, чем наоборот…

Из всего рассказанного выше само собою вытекает, кому было выгодно скорейшее устранение графа Каподистрии, и что искренно сожалел о преждевременной гибели его лишь простой греческий народ, инстинктивно, чутьем понимавший всю опасность тогдашнего положения и видевший, что для спасения страны была необходима, прежде всего, твердая, сильная власть и прекращение партийных неурядиц и интриг.

И память о графе Каподистрии, как о лучшем деятеле возрожденной Эллады, не умерла не только в самой Греции, но и везде, где ценят людей, отстаивающих национальную самобытность своей страны. Пройдут года, но не исчезнет между сочувствующими православным грекам воспоминание о том, кто вещим словом, неусыпною деятельностью и самопожертвованием отстаивал права своего народа, защищал его святыни, сеял в его сердце здоровое зерно просвещения, гражданского сознания и истинного прогресса, и кто собственною кровью запечатлел свое служение родине…

В. Теплов.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Иоанн Каподистрия, президент Греции // Исторический вестник. № 9, 1893