Граммофон (Пузик)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
Молодой, круглолицый почтальонъ Костеринъ вышелъ изъ конторы по окончаніи вечернихъ занятій на почтамтскій дворъ послѣднимъ. Былъ въ исходѣ девятый часъ вечера Рождественскаго сочельника. Въ темномъ бархатномъ небѣ, казалось, уже начался праздникъ у звѣздъ, такъ какъ онѣ особенно ярко блестѣли. Костеринъ невольно остановился посреди двора, полюбовался ими и, тихонько запѣвъ: «Волсви же со звѣздою путешествуютъ»… — направился дальше къ большому одноэтажному флигелю, гдѣ находились квартиры служащихъ N-ской почтовой конторы. Войдя въ сѣни и вытеревъ объ рогожку ноги, Костеринъ отворилъ дверь въ корридоръ, освѣщенный съ потолка фонаремъ, и, замѣтивъ чисто вымытый полъ, прошепталъ: «Ишь ты, какую чистоту навели… Праздникъ! Вонъ и изъ кухни гусятиной жареной пахнетъ!»
Онъ вошелъ въ одну изъ множества выходившихъ въ корридоръ дверей и умилился еще болѣе. Небольшая квадратная комната освѣщалась только тремя лампадками передъ ярко блестѣвшими образами. На столахъ и на комодѣ были разостланы бѣлыя вязаныя скатерти, причемъ на комодѣ около зеркала сіяли два ярко вычищенныхъ мѣдныхъ подсвѣчника съ надѣтыми по случаю праздника на розетки бумажными розанами. На шкафчикѣ съ посудой блестѣли не менѣе ярко вычищенные подносъ, полоскательница и самоваръ съ крышкой, надѣтой поверхъ заглушки. Чинно стояли по стѣнамъ полдюжина вѣнскихъ стульевъ и диванъ съ овальнымъ передъ нимъ столикомъ, украшеннымъ расписной фарфоровой лампой съ неизмѣннымъ абажуромъ-тюльпаномъ. На диванѣ были разложены приготовленные праздничные наряды: крахмальная сорочка, галстухъ, новая штатская пара и свѣтлое женское платье. Со стѣнъ изъ немудреныхъ рамокъ, облѣпленныхъ морскими ракушками, безучастно смотрѣли на эту торжественную обстановку лица родныхъ и сослуживцевъ-товарищей Костерина, занятыя только тѣмъ, чтобы сохранить тѣ неестественныя позы, которыя придалъ имъ въ моментъ сниманія фотографъ. Раздѣвшись и еще разъ полюбовавшись на чистоту, Костеринъ прошелъ за ширмы, гдѣ помѣщалась двуспальная постель и окликнулъ жену:
— Ты что, Нюточка, ужъ спишь?
— Нѣтъ, такъ легла отдохнуть, устала очень, убиравшись… — отвѣтилъ пѣвучій молодой голосъ.
— А ко всеночной-то ходила?
— Какъ же, у Спаса была, да народу-то ужъ очень много, заморилась совсѣмъ!..
— Ну, такъ ты спи съ Богомъ! Я въ «холостую» пойду, поговорить тамъ нужно, — сказалъ Костеринъ и, захвативъ изъ коробки папиросъ, вышелъ въ корридоръ.
Проходя мимо общей кухни, дверь которой вслѣдствіе чада была отворена, онъ услышалъ громкую перебранку стряпавшихъ почтальоншъ.
— Ты не больно форси! — кричала одна изъ нихъ хриплымъ голосомъ, — я не посмотрю, что ты до четвертаго класса гимназіи дошла!.. Твой-то мужъ безъ году недѣлю служитъ, а мой-то пятнадцать лѣтъ!.. Ему вонъ какое отъ всѣхъ чиновниковъ довѣріе!.. Да и всегда такъ было, что мой пирогъ первымъ пекся!..
— Да вы поймите! — визгливо возражала другая. — Вѣдь вы вашъ-то пирогъ не сдѣлали еще!.. Пока вы его дѣлаете, мой-то испечется!
— Сдѣлала или не сдѣлала, раньше моего никто не долженъ сажать!
— Въ такомъ случаѣ я къ старшо́му пойду… Это безобразіе! — со слезами въ голосѣ заявила обиженная.
— Поди-ка, сунься! А если онъ даже прикажетъ тебѣ раньше печь, такъ я на твой пирогъ щи свои опрокину! Пёсъ съ ними, пропадай мои денежки, а ужъ не уважу! — въ изступленіи выкрикивала старшая.
— Это какая-то мегера! — взвизгнула бывшая гимназистка. — Я не только къ старшо́му, къ самому управляющему пойду!
— Какъ, какъ ты меня обозвала? Повтори!
Тутъ поднялся такой шумъ, что ничего уже нельзя было разобрать, такъ какъ, видимо, въ ссору вмѣшались другія стряпавшія женщины. Завидѣвъ въ концѣ корридора случайно проходившаго «старшо́го», пожилого усача съ военной выправкой, Костеринъ поманилъ его пальцемъ.
— Что тутъ такое? — спросилъ тотъ.
— Вальпургіеву ночь справляютъ! — шепотомъ отвѣтилъ онъ.
«Старшо́й», не понявъ замысловатой фразы, распахнулъ совершенно дверь и, какъ бывшій фельдфебель, грозно скомандовалъ:
— Смирно! Что тутъ за скандалъ? Какъ вамъ не стыдно?! На дворѣ такой праздникъ, а вы подняли шумъ! Изъ-за чего? Ахъ, вы…
Костеринъ, зная крутой и вмѣстѣ съ тѣмъ справедливый нравъ своего ближайшаго начальника, не сталъ дослушивать конца исторіи, зная заранѣе, что она разрѣшится ко всеобщему благополучію, прошелъ дальше въ самый конецъ корридора и отворилъ послѣднюю дверь, которая вела въ помѣщеніе для холостыхъ почтальоновъ.
Здѣсь, кромѣ вымытыхъ половъ, ничто не напоминало наступающаго праздника: тотъ-же спертый, специфическій воздухъ, тѣ-же стѣны, когда-то голубыя, но посѣрѣвшія отъ времени и табачнаго дыма, который и теперь наполнялъ клубами всю холостую комнату и отъ котораго казались сѣрыми даже сами ея обитатели, лежавшіе по своимъ койкамъ и сидѣвшіе въ различныхъ позахъ вокругъ большого стола съ огромнымъ самоваромъ. На этомъ послѣднемъ замѣтны были слѣды сострадательной руки почистить его къ празднику, но работа, видимо, оказалась не подъ силу и мѣдь не сдѣлалась отъ этого блестящей, красной, а осталась тоже какой-то сѣрой.
— А въ кухнѣ бабій бунтъ! — сообщилъ вошедшій Костеринъ.
— Что такое? — заинтересовались нѣкоторые.
— Изъ-за пироговъ спорятъ.
— Шибко? — съ любопытствомъ спросилъ, привставъ, одинъ изъ почтальоновъ, молодой человѣкъ, удивительно несуразный, косолапый, съ огромными ушами, которыми онъ могъ произвольно шевелить, чѣмъ и гордился, считая себя феноменомъ природы.
Страдая астмой, онъ какъ-то особенно шипѣлъ и хрипѣлъ, за что товарищи довольно мѣтко прозвали его именемъ одного изъ волжскихъ пароходовъ американскаго типа «Алабама», на который по своей неуклюжести и медленности движеній онъ очень походилъ.
— И-и, страсть, дымъ коромысломъ, старшо́й пришелъ! — отвѣтилъ на его вопросъ Костеринъ.
— Пойду погляжу, — сказалъ Алабама, любившій всякія приключенія, и вышелъ изъ комнаты.
— Дай только волю бабамъ, онѣ сейчасъ на шею сядутъ! — сердито замѣтилъ, сидѣвшій поодаль, пожилой, бородатый, мрачнаго вида почтальонъ Кузьмичъ. — На-ко-те: въ правительственномъ учрежденіи скандалить, да еще подъ праздникъ!.. Былъ-бы я на мѣстѣ старшо́го, взялъ бы я палку… Уберите сороковку-то, — замѣтилъ онъ, вдругъ, товарищамъ. — Неравно старшо́й-то сюда заглянетъ.
— Ну, вотъ еще! — возразилъ красивый, съ черными усиками почтальонъ Савельевъ. — Долго-ли въ рукавъ сунуть? И тогда успѣемъ.
Костеринъ подсѣлъ къ столу и попросилъ налить ему стаканчикъ чаю.
— Не могу я, братцы, отвыкнуть отъ вашей «холостой»! — искренно воскликнулъ онъ, улыбаясь всѣмъ своимъ широкимъ, румянымъ лицомъ.
— Зачѣмъ же женился-то? — недовольно пробурчалъ Кузьмичъ.
— А зачѣмъ мы всѣ-то женимся? — возразилъ золотушный почтальонъ съ рыжеватой растительностью на подбородкѣ, замѣтно уже захмелѣвшій. — Затѣмъ, чтобы взять за женой сотню, другую, да долги заплатить.
— Правильно, Крыловъ, разсуждаешь! — воодушевился Костеринъ. — У меня вотъ до женитьбы-то пяти цѣлковыхъ въ мѣсяцъ отъ жалованія не оставалось!.. Портному, сапожнику…
— Въ трактиръ! Да выдумки твои чего стоятъ! — перебилъ его Кузьмичъ. — Ты думаешь я не знаю, какъ ты фотографическіе аппараты покупалъ, да шарманки, которыя развинчивалъ да чинилъ?..
— Вотъ теперь у насъ «праздничныя» подходятъ. Сейчасъ мы считали… — заглушая всѣхъ, обратился къ Костерину подвыпившій Крыловъ. — Если на мою долю придется тридцать цѣлковыхъ, такъ отъ нихъ у меня копѣйки расколотой не останется: всѣ кредиторы разберутъ! Вотъ у меня какой праздникъ! И осталось мнѣ одно только — пить! Есть что-ли тамъ чего въ бутылкѣ-то? Налейте-ка, братцы!
— А я вотъ что придумалъ… — понизивъ голосъ и покашиваясь на Кузьмича, таинственно заявилъ Костеринъ, страстный любитель всевозможныхъ новѣйшихъ изобрѣтеній, особенно по музыкальной части.
При этомъ онъ вытащилъ изъ кармана печатное объявленіе и продолжалъ:
— На-дняхъ мнѣ въ одной газетѣ попалось. Слушайте: «Новость! Граммофонъ восемнадцать рублей. Піесы по два рубля»!
Всѣ со вниманіемъ ожидали, что скажетъ Костеринъ дальше.
— И вотъ, — медленно продолжалъ онъ, — какъ я «праздничныя» получу, такъ и выпишу этотъ самый граммофонъ, а потомъ каждый мѣсяцъ буду посылать по два рубля и получать новую піесу.
Такъ какъ никто не рѣшился ничего возразить, Костеринъ, воодушевившись, сталъ пояснять, что такая за штука граммофонъ.
— Это, видите-ли, братцы, такая музыкальная машина… Такая труба и такой валикъ приставляется… И только рукой верти, а самъ ты сидишь и слышишь, какъ будто, вотъ, передъ тобой поетъ знаменитый пѣвецъ Фигнеръ, или другой какой, или оркестръ играетъ… Ну, понимаете, вродѣ фонографа, только еще лучше!..
— Это хорошо, очень хорошо, особенно, если «во-о лузяхъ»[1]… — запѣлъ было и началъ притопывать ногами съ блаженной улыбкой на лицѣ окончательно опьянѣвшій рыженькій почтальонъ.
— Тише, брось! — остановили его товарищи.
Мрачный Кузьмичъ привсталъ со своего мѣста и, хлопнувъ себя по ляшкамъ, съ какимъ-то хрипомъ произнесъ:
— Ну-у! Прежде бывали дураки, но средней руки, а теперь, гляжу, пошли дураки большой руки! У него жена на сносяхъ, того и гляди родитъ, а ему дурацкую машину покупать надо! Какой тебѣ еще тамъ граммофонъ выписывать? Отъ своего собственнаго не будешь знать куда дѣться!
— Ха-ха-ха! Что вѣрно, то вѣрно! — разсмѣялись товарищи.
Подбодренный этимъ смѣхомъ, Кузьмичъ еще съ большей горячностью накинулся на молодого, неопытнаго товарища.
— Да подумалъ-ли ты, садовая голова, «праздничныя»-то тебѣ на родины да на крестины понадобятся? Ты думаешь, мало вся эта процедура-то будетъ стоить?
— Вѣдь не скоро еще, дяденька, она родитъ-то… — старался оправдаться нѣсколько сконфуженный легкомысленный молодоженъ. — Нюша-то къ одной бабкѣ тутъ знакомой ходила, совѣтовалась съ ней, такъ та ей сказала, что ждать надо никакъ не ранѣе февраля… Эва еще сколько! Да притомъ мы съ Нюшей такъ порѣшили: какъ дѣло будетъ подходитъ къ концу, такъ я свезу ее въ родильный пріютъ, чтобы хлопотъ лишнихъ не было дома…
— Нѣ-ѣтъ, ты все-таки эту самую машину купи! — поддержалъ Костерина подвыпившій Крыловъ, вставая изъ-за стола и, нетвердыми шагами, направляясь къ кровати.
Долго еще продолжались препирательства молодыхъ почтальоновъ съ Кузьмичемъ. Конецъ положилъ имъ вернувшійся въ «холостую» Алабама. Вошелъ онъ тресясь отъ смѣха.
— Ну, и потѣха же была, братцы! — воскликнулъ онъ, грузно опускаясь на стулъ. — Напрасно не пошли посмотрѣть, много потеряли! Та кричитъ, другая визжитъ, слова не даютъ сказать старшо́му. Слушалъ онъ, слушалъ и, наконецъ, положилъ резолюцію: коли не прекратятъ скандала, — никто не смѣй готовить, и уголья въ печкѣ саморучно водой залить хотѣлъ! Ахъ, да, братъ, я и забылъ тебѣ сказать: тебя зачѣмъ-то домой звали! — вспомнивъ, обратился Алабама къ Костерину.
— Сейчасъ иду. Прощайте, господа!
Костеринъ пожалъ товарищамъ руки и отправился въ свое помѣщеніе.
Не прошло и четверти часа, какъ онъ опять вернулся въ «холостую» комнату блѣдный, растерянный. Кузьмичъ уже улегся въ постель, другіе товарищи тоже собирались послѣдовать его примѣру.
— Ты что опять? — обратился къ нему одинъ изъ нихъ.
— Бѣда, братцы: жена, никакъ, родить хочетъ! — отвѣтилъ онъ испуганнымъ шепотомъ. — Охаетъ, стонетъ… Не знаю, что и дѣлать!
Кузьмичъ при этомъ извѣстіи приподнялся на локоть и сердито пробурчалъ:
— Такъ ты сюда-то зачѣмъ пришелъ? За повитухой надо бѣжать. Ужъ эти бабы всегда такъ: какъ ночь, такъ имъ и родить приспичитъ!..
— Ужъ Дарья Ивановна къ знакомой-то нашей бабкѣ бѣгала… Говорятъ, на фабрику уѣхала!..
— Вѣдь ты говорилъ въ родильный отвезешь?
— Да не ѣдетъ, говоритъ, лучше здѣсь умру!.. Встаньте хоть вы, дяденька Кузьмичъ! — плаксиво взмолился къ нему Костеринъ.
— Что я повитуха, что-ли тебѣ? Вѣдь ты хотѣлъ граммофонъ покупать? — продолжалъ ворчать Кузьмичъ, однако, вылѣзъ изъ подъ одѣяла и одѣлся.
— Говорятъ тебѣ за акушеркой надо бѣжать! Что ты тутъ толчешься, какъ слѣпая въ банѣ? — строго прикрикнулъ онъ.
— Куда же, дяденька? Я ни одной не знаю!.. — окончательно растерялся Костеринъ.
— Въ моемъ участкѣ, третій домъ отъ почты, за угломъ, живетъ акушерка-нѣмка, только она важная, дешево не возьметъ! — раздался сонный голосъ съ одной изъ кроватей.
— Слышишь: за угломъ третій домъ? Плетюхина это домъ, низменный такой… Ну, и бѣги! — скомандовалъ Кузьмичъ. — Для скорости надѣнь мое пальто и шапку… А у жены-то есть кто-нибудь?
— Есть, есть, дяденька, Дарья Ивановна съ ней тамъ. Такъ ужъ вы, пожалуйста, зайдите предупредить, что я за акушеркой побѣжалъ! — отвѣтилъ Костеринъ и, надѣвъ пальто Кузьмича, которое ему оказалось до пятъ и огромную фуражку, побѣжалъ, путаясь ногами въ длинныхъ полахъ, что возбудило неудержимый смѣхъ еще незаснувшихъ товарищей.
— Что вы зубоскалите? — прикрикнулъ на нихъ Кузьмичъ. — Тутъ, можно сказать, великое дѣло у человѣка совершается, а они его на смѣхъ!
Пробѣгая корридоромъ мимо своей комнаты, Костеринъ на минуту остановился, но, услышавъ отчаянные стоны жены, опрометью кинулся дальше, придерживая руками полы чужого пальто.
Минутъ черезъ пять онъ уже звонилъ у подъѣзда небольшого деревяннаго домика, гдѣ висѣла вывѣска: «Акушерка М. О. Кунце». Отперѣвшая дверь служанка проводила его черезъ сѣни въ маленькую переднюю, заставленную множествомъ сундуковъ и корзинокъ, прикрытыхъ ковриками и пошла докладывать хозяйкѣ, уводя съ собою трехъ жирныхъ мопсовъ, которые все время злобно рычали на незнакомаго человѣка. Вскорѣ торжественно появилась madame[2] Кунце, полная, довольно красивая женщина лѣтъ сорока.
— Ви што? — лаконически обратилась она къ пришедшему.
— Будьте добры пойти къ намъ, жена разрѣшается отъ бремени… — началъ онъ заранѣе придуманную дорогой рѣчь.
— Родитъ? — перебила его акушерка и топнула ногой на зарычавшую собачью свиту. — Сколько ребенковъ?
— Не знаю-съ, не родила еще, а только кричитъ…
— Я спрашивай, которій расъ она родитъ?
— Первый, первый, еще года нѣтъ, какъ женаты.
— Я тольшна прэтупрэтить, што меній пятнадцать рупль я не біеру.
— Не безпокойтесь, пожалуйста, заплатимъ!.. Вотъ у насъ предстоятъ «праздничныя»… Я, дѣйствительно, мечталъ купить на нихъ граммофонъ… — сталъ вертѣть Костеринъ рукой, желая нагляднѣе пояснить, что онъ именно думалъ пріобрѣсти на праздничныя деньги. — А теперь Богъ съ нимъ! Ужъ сдѣлайте милость, только пойдемте поскорѣе!
Смѣшная фигура пришедшаго, его растерянный видъ и странный разсказъ о какомъ-то граммофонѣ возбудили въ акушеркѣ нѣкоторое подозрѣніе.
— Паслюште, ви не пьяный? — безъ стѣсненія обратилась она къ нему.
— Господи, Боже мой! Капли во рту не было, вотъ, ей-Богу же! — размашисто перекрестился Костеринъ.
— Ну, карошъ, пойду, — смилостивилась, наконецъ, madame[2] Кунце, и задала необходимый дополнительный вопросъ, — боль давно началься?
— Часа два, я думаю.
— Ну, еще не скоро. Ви поджидайте, я покормлю собачекъ… — Эй, Маша! — крикнула она. — Приноси сюда молеко и хлѣбъ!
Костерина ударило въ потъ и онъ не удержался не замѣтить:
— Господи! Да это ужъ потомъ бы… Не сдохнутъ онѣ у васъ!
Акушерка строго посмотрѣла на дерзкаго почтальона и внушительно сказала:
— Шифотный тоже кушать хочетъ. Сядьте здѣсь! — позвала она его въ гостиную и указала на стулъ, а сама присѣла къ столу, на который прислуга поставила кувшинъ молока, бѣлый хлѣбъ и три мисочки. Она стала аккуратно рѣзать на мелкіе кусочки хлѣбъ, ласково разговаривая съ собаками. — Сейчасъ пусеньки будутъ кусеньки!
Несчастный молодой мужъ сидѣлъ какъ на иголкахъ. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, чтобы ускорить дѣло, отчаяннымъ голосомъ заявилъ:
— Позвольте, мадамъ, я покормлю ихъ… Я очень люблю собачекъ!
Этотъ тонъ тронулъ акушерку. Она торопливо дорѣзала хлѣбъ, налила молоко и, оставивъ собакъ, начала собираться.
Минутъ черезъ двадцать Костеринъ, идя впереди, вводилъ акушерку въ ворота почтамтскаго двора.
— Сюда пожалуйте-съ! Здѣсь осторожнѣе, не оступитесь… — предупредительно указывалъ онъ ей дорогу.
Когда они вошли въ корридоръ, почтальонъ забѣжалъ впередъ и, отворивъ дверь въ свою комнату, таинственнымъ шепотомъ сообщилъ:
— Все-ли готово? Акушерка пришла!
Отвѣтомъ ему былъ отчаянный крикъ роженицы.
— Сюда, сюда пожалуйте! — указывала акушеркѣ дверь одна изъ сосѣдокъ-почтальоншъ. — Ужъ такъ-то мучается, такъ-то мучается, бѣдняжка! Я посовѣтывала богоявленскую свѣчу зажечь передъ образомъ…
Въ это время подоспѣла дежурившая у больной другая сосѣдка Дарья Ивановна, которая помогла акушеркѣ раздѣться. Madame[2] Кунце неторопливо осмотрѣлась кругомъ, равнодушно взглянула на паціентку и властно распорядилась:
— Приготофить горячій вода, и лишній мущинъ вонъ отсюда!
Костеринъ безропотно вышелъ въ корридоръ и сталъ дожидаться у двери. Дарья Ивановна, захвативъ самоваръ, побѣжала ставить его въ общую почтальонскую кухню и замѣтила мимоходомъ Костерину:
— Чего вы тутъ стоите? Идите хоть въ «холостую», можно будетъ, такъ позовемъ.
Тотъ безпрекословно повиновался и побрелъ въ «холостую». Дорогой до его слуха долетѣлъ нечеловѣческій крикъ жены. Убитый, трясущійся, войдя въ «холостую», онъ безпомощно опустился на первый попавшійся стулъ. Здѣсь всѣ уже успѣли заснуть, кромѣ Кузьмича, который, несмотря на свою внѣшнюю суровость, по природной добротѣ своей страдалъ не менѣе самого Костерина.
Онъ подошелъ къ молодому человѣку и, положивъ ему руку на плечо, сталъ утѣшать его:
— А ты полно тужить! Всегда такъ бываетъ. Самимъ Господомъ положено: въ мукахъ будешь рождать дѣтей своихъ.
— Ужъ очень она кричитъ, дяденька! — со слезами на глазахъ сказалъ Костеринъ. — А, ну, какъ умретъ?
— Полно-те чудить-то! Что она первая что-ли? Всѣ рожаютъ, да не умираютъ… Ужъ такое женское положеніе.
Такъ въ этихъ утѣшеніяхъ прошло часа три. По временамъ то тотъ, то другой выходилъ въ корридоръ, но, кромѣ стоновъ родильницы ничего не слыхалъ. Ночь тянулась мучительно долго. Минутами обоимъ страшно хотѣлось спать, но что-то тупое, тяжелое не давало забыться. Наконецъ, раздался церковный благовѣстъ. Звонили къ ранней обѣднѣ. Кузьмичъ набожно перекрестился. Въ эту минуту дверь «холостой» тихонько отворилась и въ нее просунулась голова Дарьи Ивановны. Оба почтальона поспѣшили въ корридоръ. Чинно кланяясь Костерину, Дарья Ивановна необыкновенно торжественнымъ голосомъ провозгласила:
— Честь имѣю поздравить васъ съ новорожденнымъ сыномъ!
На молодого человѣка нашелъ точно столбнякъ, и онъ не могъ ничего отвѣтить.
— Ну, братъ, поздравляю тебя! — вывелъ его изъ этого состоянія Кузьмичъ, радостно обнимая товарища.
— А мнѣ теперь можно туда войти? — счастливо улыбаясь, спросилъ позволенія у Дарьи Ивановны Костеринъ.
— Можно, можно, идите, посмотрите на сынка-то! Ужъ и мальчишка, — отродясь такого не видала! — воскликнула она съ обычнымъ въ такихъ случаяхъ бабьимъ восторгомъ.
Черезъ часъ ликующій Костеринъ, уже одѣтый по праздничному, снова явился въ «холостую» и изливалъ свою радость предъ проснувшимися товарищами:
— Ну, и сынка же мнѣ Богъ далъ, братцы, просто прелесть! Кѣмъ-то только будетъ онъ?
Съ минованіемъ опасности, Кузьмичъ опять надѣлъ на себя свою личину суроваго обличителя и довольно безцеремонно обрѣзалъ молодого отца:
— Чему, дуракъ, радуешься? Вотъ погоди: черезъ пять лѣтъ у тебя ихъ пятеро будетъ!.. Посмотрю я, какъ ты тогда запляшешь!
— Да вѣдь вы, дяденька, сами говорили, что дѣти есть благословеніе Божіе? — возразилъ было Костеринъ.
Но Кузьмичъ набросился на него еще яростнѣе:
— Да тебѣ на что дѣти-то? Вѣдь ты хотѣлъ граммофонъ купить на «праздничныя»?!
— Да-а! — вздохнулъ Костеринъ. — Теперь ужъ не купишь! Ну, да вѣдь и случилось-то это совсѣмъ неожиданно… И акушерка говоритъ, что, вотъ, Нюша-то повозилась съ праздничной уборкой, оно дѣло-то и ускорилось… Да вы что, дяденька, все бранитесь? — ласково перемѣнилъ онъ разговоръ. — Вѣдь я пришелъ къ вамъ просить васъ быть воспріемникомъ: у меня и у Нюши близкихъ-то здѣсь никого нѣтъ… Не откажите, пожалуйста!
Кузьмичъ хотя и хотѣлъ сохранить на лицѣ своемъ суровость, но это ему плохо удалось.
— Что же? Я согласенъ. Благодарю покорно за честь! — поклонился онъ Костерину и тотчасъ же рѣшилъ въ умѣ, что отъ «праздничныхъ», въ виду крестильныхъ расходовъ, въ сберегательную кассу придется положить очень мало. «Ужъ съ „праздничными“ всегда такъ: непремѣнно какой-нибудь непредвидѣнный случай! Ну, да ладно. Я одинъ, на мой вѣкъ хватитъ!»
Почтальоны между тѣмъ наперерывъ поздравляли Костерина, требуя съ него «спрысковъ».
Подвыпившій наканунѣ вечеромъ золотушный почтальонъ съ рыженькой растительностью требовалъ выпивки сейчасъ же и все приставалъ къ Костерину:
— Какъ же теперь граммофонъ-то?
— Ты знаешь что? — сострилъ «Алабама». — Назови новорожденнаго Граммофономъ! Въ святцахъ навѣрно какой-нибудь подходящій святой найдется. Тогда и волки будутъ сыты и овцы цѣлы: и сынъ, и граммофонъ!
Эта острота «Алабамы» имѣла успѣхъ и пошла въ ходъ. Въ конторѣ почтовый міръ, поздравляя другъ друга съ праздникомъ, передавалъ новость:
— А вы слышали: у Костерина-то Граммофонъ родился?
Почтовыя дамы, забывшія вчерашнюю ссору на кухнѣ, при встрѣчахъ и поздравленіяхъ варіировали каждая по своему событіе истекшей ночи. Даже «старшо́й», явившись съ поздравленіемъ и рапортомъ къ начальнику конторы не преминулъ между прочимъ доложить:
— … А въ ночь на двадцать пятое сего декабря у почтальона Костерина родился сынъ Граммофонъ!..