Граммофон (Пузик)
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
Молодой, круглолицый почтальон Костерин вышел из конторы по окончании вечерних занятий на почтамтский двор последним. Был в исходе девятый час вечера Рождественского сочельника. В тёмном бархатном небе, казалось, уже начался праздник у звёзд, так как они особенно ярко блестели. Костерин невольно остановился посреди двора, полюбовался ими и, тихонько запев: «Волсви же со звездою путешествуют»… — направился дальше к большому одноэтажному флигелю, где находились квартиры служащих N-ской почтовой конторы. Войдя в сени и вытерев об рогожку ноги, Костерин отворил дверь в коридор, освещённый с потолка фонарём, и, заметив чисто вымытый пол, прошептал: «Ишь ты, какую чистоту навели… Праздник! Вон и из кухни гусятиной жареной пахнет!»
Он вошёл в одну из множества выходивших в коридор дверей и умилился ещё более. Небольшая квадратная комната освещалась только тремя лампадками перед ярко блестевшими образами. На столах и на комоде были разостланы белые вязаные скатерти, причём на комоде около зеркала сияли два ярко вычищенных медных подсвечника с надетыми по случаю праздника на розетки бумажными розанами. На шкафчике с посудой блестели не менее ярко вычищенные поднос, полоскательница и самовар с крышкой, надетой поверх заглушки. Чинно стояли по стенам полудюжина венских стульев и диван с овальным перед ним столиком, украшенным расписной фарфоровой лампой с неизменным абажуром-тюльпаном. На диване были разложены приготовленные праздничные наряды: крахмальная сорочка, галстук, новая штатская пара и светлое женское платье. Со стен из немудрёных рамок, облепленных морскими ракушками, безучастно смотрели на эту торжественную обстановку лица родных и сослуживцев-товарищей Костерина, занятые только тем, чтобы сохранить те неестественные позы, которые придал им в момент снимания фотограф. Раздевшись и ещё раз полюбовавшись на чистоту, Костерин прошёл за ширмы, где помещалась двуспальная постель и окликнул жену:
— Ты что, Нюточка, уж спишь?
— Нет, так легла отдохнуть, устала очень, убиравшись… — ответил певучий молодой голос.
— А ко всенощной-то ходила?
— Как же, у Спаса была, да народу-то уж очень много, заморилась совсем!..
— Ну, так ты спи с Богом! Я в «холостую» пойду, поговорить там нужно, — сказал Костерин и, захватив из коробки папирос, вышел в коридор.
Проходя мимо общей кухни, дверь которой вследствие чада была отворена, он услышал громкую перебранку стряпавших почтальонш.
— Ты не больно форси! — кричала одна из них хриплым голосом. — Я не посмотрю, что ты до четвёртого класса гимназии дошла!.. Твой-то муж без году неделю служит, а мой-то пятнадцать лет!.. Ему вон какое от всех чиновников доверие!.. Да и всегда так было, что мой пирог первым пёкся!..
— Да вы поймите! — визгливо возражала другая. — Ведь вы ваш-то пирог не сделали ещё!.. Пока вы его делаете, мой-то испечётся!
— Сделала или не сделала, раньше моего никто не должен сажать!
— В таком случае я к старшо́му пойду… Это безобразие! — со слезами в голосе заявила обиженная.
— Поди-ка, сунься! А если он даже прикажет тебе раньше печь, так я на твой пирог щи свои опрокину! Пёс с ними, пропадай мои денежки, а уж не уважу! — в исступлении выкрикивала старшая.
— Это какая-то мегера! — взвизгнула бывшая гимназистка. — Я не только к старшо́му, к самому управляющему пойду!
— Как, как ты меня обозвала? Повтори!
Тут поднялся такой шум, что ничего уже нельзя было разобрать, так как, видимо, в ссору вмешались другие стряпавшие женщины. Завидев в конце коридора случайно проходившего «старшо́го», пожилого усача с военной выправкой, Костерин поманил его пальцем.
— Что тут такое? — спросил тот.
— Вальпургиеву ночь справляют! — шёпотом ответил он.
«Старшо́й», не поняв замысловатой фразы, распахнул совершенно дверь и как бывший фельдфебель грозно скомандовал:
— Смирно! Что тут за скандал? Как вам не стыдно?! На дворе такой праздник, а вы подняли шум! Из-за чего? Ах, вы…
Костерин, зная крутой и вместе с тем справедливый нрав своего ближайшего начальника, не стал дослушивать конца истории, зная заранее, что она разрешится ко всеобщему благополучию, прошёл дальше в самый конец коридора и отворил последнюю дверь, которая вела в помещение для холостых почтальонов.
Здесь, кроме вымытых полов, ничто не напоминало наступающего праздника: тот же спёртый, специфический воздух, те же стены, когда-то голубые, но посеревшие от времени и табачного дыма, который и теперь наполнял клубами всю холостую комнату и от которого казались серыми даже сами её обитатели, лежавшие по своим койкам и сидевшие в различных позах вокруг большого стола с огромным самоваром. На этом последнем заметны были следы сострадательной руки почистить его к празднику, но работа, видимо, оказалась не под силу, и медь не сделалась от этого блестящей, красной, а осталась тоже какой-то серой.
— А в кухне бабий бунт! — сообщил вошедший Костерин.
— Что такое? — заинтересовались некоторые.
— Из-за пирогов спорят.
— Шибко? — с любопытством спросил, привстав, один из почтальонов, молодой человек, удивительно несуразный, косолапый, с огромными ушами, которыми он мог произвольно шевелить, чем и гордился, считая себя феноменом природы.
Страдая астмой, он как-то особенно шипел и хрипел, за что товарищи довольно метко прозвали его именем одного из волжских пароходов американского типа «Алабама», на который по своей неуклюжести и медленности движений он очень походил.
— И-и, страсть, дым коромыслом, старшо́й пришёл! — ответил на его вопрос Костерин.
— Пойду погляжу, — сказал Алабама, любивший всякие приключения, и вышел из комнаты.
— Дай только волю бабам, они сейчас на шею сядут! — сердито заметил, сидевший поодаль, пожилой, бородатый, мрачного вида почтальон Кузьмич. — На-ка-те: в правительственном учреждении скандалить, да ещё под праздник!.. Был бы я на месте старшо́го, взял бы я палку… Уберите сороковку-то, — заметил он, вдруг, товарищам. — Неравно старшо́й-то сюда заглянет.
— Ну, вот ещё! — возразил красивый, с чёрными усиками почтальон Савельев. — Долго ли в рукав сунуть? И тогда успеем.
Костерин подсел к столу и попросил налить ему стаканчик чаю.
— Не могу я, братцы, отвыкнуть от вашей «холостой»! — искренно воскликнул он, улыбаясь всем своим широким, румяным лицом.
— Зачем же женился-то? — недовольно пробурчал Кузьмич.
— А зачем мы все-то женимся? — возразил золотушный почтальон с рыжеватой растительностью на подбородке, заметно уже захмелевший. — Затем, чтобы взять за женой сотню, другую, да долги заплатить.
— Правильно, Крылов, рассуждаешь! — воодушевился Костерин. — У меня вот до женитьбы-то пяти целковых в месяц от жалования не оставалось!.. Портному, сапожнику…
— В трактир! Да выдумки твои чего стоят! — перебил его Кузьмич. — Ты думаешь я не знаю, как ты фотографические аппараты покупал, да шарманки, которые развинчивал да чинил?..
— Вот теперь у нас «праздничные» подходят. Сейчас мы считали… — заглушая всех, обратился к Костерину подвыпивший Крылов. — Если на мою долю придётся тридцать целковых, так от них у меня копейки расколотой не останется: все кредиторы разберут! Вот у меня какой праздник! И осталось мне одно только — пить! Есть что ли там чего в бутылке-то? Налейте-ка, братцы!
— А я вот что придумал… — понизив голос и покашиваясь на Кузьмича, таинственно заявил Костерин, страстный любитель всевозможных новейших изобретений, особенно по музыкальной части.
При этом он вытащил из кармана печатное объявление и продолжал:
— На днях мне в одной газете попалось. Слушайте: «Новость! Граммофон восемнадцать рублей. Пьесы по два рубля»!
Все со вниманием ожидали, что скажет Костерин дальше.
— И вот, — медленно продолжал он, — как я «праздничные» получу, так и выпишу этот самый граммофон, а потом каждый месяц буду посылать по два рубля и получать новую пьесу.
Так как никто не решился ничего возразить, Костерин, воодушевившись, стал пояснять, что такая за штука граммофон.
— Это, видите ли, братцы, такая музыкальная машина… Такая труба и такой валик приставляется… И только рукой верти, а сам ты сидишь и слышишь, как будто, вот, перед тобой поёт знаменитый певец Фигнер, или другой какой, или оркестр играет… Ну, понимаете, вроде фонографа, только ещё лучше!..
— Это хорошо, очень хорошо, особенно, если «во-о лузях»[1]… — запел было и начал притопывать ногами с блаженной улыбкой на лице окончательно опьяневший рыженький почтальон.
— Тише, брось! — остановили его товарищи.
Мрачный Кузьмич привстал со своего места и, хлопнув себя по ляжкам, с каким-то хрипом произнёс:
— Ну-у! Прежде бывали дураки, но средней руки, а теперь, гляжу, пошли дураки большой руки! У него жена на сносях, того и гляди родит, а ему дурацкую машину покупать надо! Какой тебе ещё там граммофон выписывать? От своего собственного не будешь знать куда деться!
— Ха-ха-ха! Что верно, то верно! — рассмеялись товарищи.
Подбодрённый этим смехом, Кузьмич ещё с большей горячностью накинулся на молодого, неопытного товарища.
— Да подумал ли ты, садовая голова, «праздничные»-то тебе на родины да на крестины понадобятся? Ты думаешь, мало вся эта процедура-то будет стоить?
— Ведь не скоро ещё, дяденька, она родит-то… — старался оправдаться несколько сконфуженный легкомысленный молодожён. — Нюша-то к одной бабке тут знакомой ходила, советовалась с ней, так та ей сказала, что ждать надо никак не ранее февраля… Эва ещё сколько! Да притом мы с Нюшей так порешили: как дело будет подходит к концу, так я свезу её в родильный приют, чтобы хлопот лишних не было дома…
— Не-ет, ты всё-таки эту самую машину купи! — поддержал Костерина подвыпивший Крылов, вставая из-за стола и нетвёрдыми шагами направляясь к кровати.
Долго ещё продолжались препирательства молодых почтальонов с Кузьмичом. Конец положил им вернувшийся в «холостую» Алабама. Вошёл он трясясь от смеха.
— Ну, и потеха же была, братцы! — воскликнул он, грузно опускаясь на стул. — Напрасно не пошли посмотреть, много потеряли! Та кричит, другая визжит, слова не дают сказать старшо́му. Слушал он, слушал и, наконец, положил резолюцию: коли не прекратят скандала, — никто не смей готовить, и уголья в печке саморучно водой залить хотел! Ах, да, брат, я и забыл тебе сказать: тебя зачем-то домой звали! — вспомнив, обратился Алабама к Костерину.
— Сейчас иду. Прощайте, господа!
Костерин пожал товарищам руки и отправился в своё помещение.
Не прошло и четверти часа, как он опять вернулся в «холостую» комнату бледный, растерянный. Кузьмич уже улёгся в постель, другие товарищи тоже собирались последовать его примеру.
— Ты что опять? — обратился к нему один из них.
— Беда, братцы: жена, никак, родить хочет! — ответил он испуганным шёпотом. — Охает, стонет… Не знаю, что и делать!
Кузьмич при этом известии приподнялся на локоть и сердито пробурчал:
— Так ты сюда-то зачем пришёл? За повитухой надо бежать. Уж эти бабы всегда так: как ночь, так им и родить приспичит!..
— Уж Дарья Ивановна к знакомой-то нашей бабке бегала… Говорят, на фабрику уехала!..
— Ведь ты говорил в родильный отвезёшь?
— Да не едет, говорит, лучше здесь умру!.. Встаньте хоть вы, дяденька Кузьмич! — плаксиво взмолился к нему Костерин.
— Что я повитуха, что ли тебе? Ведь ты хотел граммофон покупать? — продолжал ворчать Кузьмич, однако, вылез из под одеяла и оделся.
— Говорят тебе за акушеркой надо бежать! Что ты тут толчёшься, как слепая в бане? — строго прикрикнул он.
— Куда же, дяденька? Я ни одной не знаю!.. — окончательно растерялся Костерин.
— В моём участке, третий дом от почты, за углом, живёт акушерка-немка, только она важная, дёшево не возьмёт! — раздался сонный голос с одной из кроватей.
— Слышишь: за углом третий дом? Плетюхина это дом, низменный такой… Ну, и беги! — скомандовал Кузьмич. — Для скорости надень моё пальто и шапку… А у жены-то есть кто-нибудь?
— Есть, есть, дяденька, Дарья Ивановна с ней там. Так уж вы, пожалуйста, зайдите предупредить, что я за акушеркой побежал! — ответил Костерин и, надев пальто Кузьмича, которое ему оказалось до пят и огромную фуражку, побежал, путаясь ногами в длинных полах, что возбудило неудержимый смех ещё не заснувших товарищей.
— Что вы зубоскалите? — прикрикнул на них Кузьмич. — Тут, можно сказать, великое дело у человека совершается, а они его на смех!
Пробегая коридором мимо своей комнаты, Костерин на минуту остановился, но, услышав отчаянные стоны жены, опрометью кинулся дальше, придерживая руками полы чужого пальто.
Минут через пять он уже звонил у подъезда небольшого деревянного домика, где висела вывеска: «Акушерка М. О. Кунце». Отпершая дверь служанка проводила его через сени в маленькую переднюю, заставленную множеством сундуков и корзинок, прикрытых ковриками, и пошла докладывать хозяйке, уводя с собою трёх жирных мопсов, которые всё время злобно рычали на незнакомого человека. Вскоре торжественно появилась madame[2] Кунце, полная, довольно красивая женщина лет сорока.
— Ви што? — лаконически обратилась она к пришедшему.
— Будьте добры пойти к нам, жена разрешается от бремени… — начал он заранее придуманную дорогой речь.
— Родит? — перебила его акушерка и топнула ногой на зарычавшую собачью свиту. — Сколько ребёнков?
— Не знаю-с, не родила ещё, а только кричит…
— Я спрашивай, которий рас она родит?
— Первый, первый, ещё года нет, как женаты.
— Я тольшна прэтупрэтить, што мений пятнадцать рупль я не биеру.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, заплатим!.. Вот у нас предстоят «праздничные»… Я, действительно, мечтал купить на них граммофон… — стал вертеть Костерин рукой, желая нагляднее пояснить, что он именно думал приобрести на праздничные деньги. — А теперь Бог с ним! Уж сделайте милость, только пойдёмте поскорее!
Смешная фигура пришедшего, его растерянный вид и странный рассказ о каком-то граммофоне возбудили в акушерке некоторое подозрение.
— Паслюште, ви не пьяный? — без стеснения обратилась она к нему.
— Господи, Боже мой! Капли во рту не было, вот, ей-Богу же! — размашисто перекрестился Костерин.
— Ну, карош, пойду, — смилостивилась, наконец, madame[2] Кунце, и задала необходимый дополнительный вопрос, — боль давно началься?
— Часа два, я думаю.
— Ну, ещё не скоро. Ви поджидайте, я покормлю собачек… — Эй, Маша! — крикнула она. — Приноси сюда молеко и хлеб!
Костерина ударило в пот, и он не удержался не заметить:
— Господи! Да это уж потом бы… Не сдохнут они у вас!
Акушерка строго посмотрела на дерзкого почтальона и внушительно сказала:
— Шифотный тоже кушать хочет. Сядьте здесь! — позвала она его в гостиную и указала на стул, а сама присела к столу, на который прислуга поставила кувшин молока, белый хлеб и три мисочки. Она стала аккуратно резать на мелкие кусочки хлеб, ласково разговаривая с собаками. — Сейчас пусеньки будут кусеньки!
Несчастный молодой муж сидел как на иголках. Наконец, он не выдержал и, чтобы ускорить дело, отчаянным голосом заявил:
— Позвольте, мадам, я покормлю их… Я очень люблю собачек!
Этот тон тронул акушерку. Она торопливо дорезала хлеб, налила молоко и, оставив собак, начала собираться.
Минут через двадцать Костерин, идя впереди, вводил акушерку в ворота почтамтского двора.
— Сюда пожалуйте-с! Здесь осторожнее, не оступитесь… — предупредительно указывал он ей дорогу.
Когда они вошли в коридор, почтальон забежал вперёд и, отворив дверь в свою комнату, таинственным шёпотом сообщил:
— Всё ли готово? Акушерка пришла!
Ответом ему был отчаянный крик роженицы.
— Сюда, сюда пожалуйте! — указывала акушерке дверь одна из соседок-почтальонш. — Уж так-то мучается, так-то мучается, бедняжка! Я посоветовала богоявленскую свечу зажечь перед образом…
В это время подоспела дежурившая у больной другая соседка Дарья Ивановна, которая помогла акушерке раздеться. Madame[2] Кунце неторопливо осмотрелась кругом, равнодушно взглянула на пациентку и властно распорядилась:
— Приготофить горячий вода, и лишний мужчин вон отсюда!
Костерин безропотно вышел в коридор и стал дожидаться у двери. Дарья Ивановна, захватив самовар, побежала ставить его в общую почтальонскую кухню и заметила мимоходом Костерину:
— Чего вы тут стоите? Идите хоть в «холостую», можно будет, так позовём.
Тот беспрекословно повиновался и побрёл в «холостую». Дорогой до его слуха долетел нечеловеческий крик жены. Убитый, трясущийся, войдя в «холостую», он беспомощно опустился на первый попавшийся стул. Здесь все уже успели заснуть, кроме Кузьмича, который, несмотря на свою внешнюю суровость, по природной доброте своей страдал не менее самого Костерина.
Он подошёл к молодому человеку и, положив ему руку на плечо, стал утешать его:
— А ты полно тужить! Всегда так бывает. Самим Господом положено: в муках будешь рождать детей своих.
— Уж очень она кричит, дяденька! — со слезами на глазах сказал Костерин. — А, ну, как умрёт?
— Полно-те чудить-то! Что она первая что ли? Все рожают, да не умирают… Уж такое женское положение.
Так в этих утешениях прошло часа три. По временам то тот, то другой выходил в коридор, но кроме стонов родильницы ничего не слыхал. Ночь тянулась мучительно долго. Минутами обоим страшно хотелось спать, но что-то тупое, тяжёлое не давало забыться. Наконец, раздался церковный благовест. Звонили к ранней обедне. Кузьмич набожно перекрестился. В эту минуту дверь «холостой» тихонько отворилась, и в неё просунулась голова Дарьи Ивановны. Оба почтальона поспешили в коридор. Чинно кланяясь Костерину, Дарья Ивановна необыкновенно торжественным голосом провозгласила:
— Честь имею поздравить вас с новорождённым сыном!
На молодого человека нашёл точно столбняк, и он не мог ничего ответить.
— Ну, брат, поздравляю тебя! — вывел его из этого состояния Кузьмич, радостно обнимая товарища.
— А мне теперь можно туда войти? — счастливо улыбаясь, спросил позволения у Дарьи Ивановны Костерин.
— Можно, можно, идите, посмотрите на сынка-то! Уж и мальчишка, — отродясь такого не видала! — воскликнула она с обычным в таких случаях бабьим восторгом.
Через час ликующий Костерин, уже одетый по праздничному, снова явился в «холостую» и изливал свою радость пред проснувшимися товарищами:
— Ну, и сынка же мне Бог дал, братцы, просто прелесть! Кем-то только будет он?
С минованием опасности, Кузьмич опять надел на себя свою личину сурового обличителя и довольно бесцеремонно обрезал молодого отца:
— Чему, дурак, радуешься? Вот погоди: через пять лет у тебя их пятеро будет!.. Посмотрю я, как ты тогда запляшешь!
— Да ведь вы, дяденька, сами говорили, что дети есть благословение Божие? — возразил было Костерин.
Но Кузьмич набросился на него ещё яростнее:
— Да тебе на что дети-то? Ведь ты хотел граммофон купить на «праздничные»?!
— Да-а! — вздохнул Костерин. — Теперь уж не купишь! Ну, да ведь и случилось-то это совсем неожиданно… И акушерка говорит, что, вот, Нюша-то повозилась с праздничной уборкой, оно дело-то и ускорилось… Да вы что, дяденька, всё бранитесь? — ласково переменил он разговор. — Ведь я пришёл к вам просить вас быть восприемником: у меня и у Нюши близких-то здесь никого нет… Не откажите, пожалуйста!
Кузьмич хотя и хотел сохранить на лице своём суровость, но это ему плохо удалось.
— Что же? Я согласен. Благодарю покорно за честь! — поклонился он Костерину и тотчас же решил в уме, что от «праздничных», ввиду крестильных расходов, в сберегательную кассу придётся положить очень мало. «Уж с „праздничными“ всегда так: непременно какой-нибудь непредвиденный случай! Ну, да ладно. Я один, на мой век хватит!»
Почтальоны между тем наперерыв поздравляли Костерина, требуя с него «спрысков».
Подвыпивший накануне вечером золотушный почтальон с рыженькой растительностью требовал выпивки сейчас же и всё приставал к Костерину:
— Как же теперь граммофон-то?
— Ты знаешь что? — сострил «Алабама». — Назови новорождённого Граммофоном! В святцах наверно какой-нибудь подходящий святой найдётся. Тогда и волки будут сыты и овцы целы: и сын, и граммофон!
Эта острота «Алабамы» имела успех и пошла в ход. В конторе почтовый мир, поздравляя друг друга с праздником, передавал новость:
— А вы слышали: у Костерина-то Граммофон родился?
Почтовые дамы, забывшие вчерашнюю ссору на кухне, при встречах и поздравлениях варьировали каждая по своему событие истекшей ночи. Даже «старшо́й», явившись с поздравлением и рапортом к начальнику конторы не преминул между прочим доложить:
— … А в ночь на двадцать пятое сего декабря у почтальона Костерина родился сын Граммофон!..