Глава XIII. Перевороты в Спарте
Не следует думать, чтобы Спарта, просуществовав десять веков, не пережила ни одного переворота. Фукидид, наоборот, говорит нам, что «она страдала от раздоров больше, чем какая-нибудь другая греческая гражданская община». Правда, история этих внутренних распрей нам мало известна, но это потому, что правительство Спарты держалось того обыкновения и правила, чтобы окружать себя глубочайшей тайной. Большая часть волновавших ее смут были скрыты и забылись, но мы все-таки знаем достаточно и имеем возможность сказать, что если история Спарты и отличалась во многом от истории других городов, то она, тем не менее, пережила тот же ряд переворотов.
Дорийцы были уже сложившимся народом, когда они вторглись в Пелопонес. Какие причины заставили их уйти со своей родины? Было ли то нашествие чуждого народа или внутренняя революция? Мы этого не знаем. Представляется достоверным одно лишь, что в этот период жизни дорийского народа родовой строй уже исчез. Мы не видим у него более древней семейной организации, мы не встречаем ни следов патриархального быта, ни остатков религиозной знати, благородных, ни наследственной клиентелы. Мы видим только воинов, совершенно равных между собою, под властью царя. Таким образом, вполне вероятно, что первый социальный переворот уже совершился или в Дориде, или на пути, приведшем этот народ в Спарту. Если мы сравним дорийское общество девятого века с обществом ионийским той же эпохи, то увидим, что первое стоит значительно впереди второго в ряду совершившихся перемен. Ионийское племя вступило позже на путь переворотов, но оно прошло его гораздо быстрее.
Если у дорийцев ко времени их прибытия в Спарту уже не существовало родового строя, то все же они еще не могли отрешиться от него вполне, и у них сохранились некоторые учреждения этого строя, напр., нераздельность и неотчуждаемость родового имущества. Эти учреждения не замедлили создать в спартанском обществе аристократию.
Все предания говорят нам, что в ту эпоху, когда появился Ликург, в среде спартанцев было два класса, и эти два класса боролись между собою. Царская власть естественно стремилась взять сторону низших классов. Ликург, который не был царем, «стал во главе лучших», принудил царя произнести клятву, уменьшавшую его власть, установил олигархический сенат и сделал, наконец, то, что, по выражению Аристотеля, тирания была заменена аристократией.
Красноречивые рассуждения некоторых древних и многих новейших писателей о мудрости спартанских учреждений, о неизменном счастье, которым пользовались граждане под их сенью, о равенстве, об общинной жизни — все это не должно вводить нас в заблуждение. Из всех городов, существовавших на земле, Спарта была, быть может, единственным, где аристократия царствовала самым суровым образом и где менее всего знали равенство. Нечего говорить о равном разделе земель; если подобное равенство и было когда-либо установлено, то вполне достоверно, что оно не удержалось, потому что, во времена Аристотеля, «одни владели большими поместьями, а у других не было ничего или почти что ничего; во всей Лаконии едва насчитывалась тысяча собственников».
Оставим в стороне илотов и лаконцев и будем рассматривать только спартанское общество: мы видим тут целую иерархию классов, помещенных друг над другом. Тут, во-первых, неодамоды, по-видимому, древние освобожденные рабы; затем эпевнакты, которые принимались в войско для пополнения убыли, произведенной войною среди спартанцев; несколько выше их стояли мотаки, которые походили в значительной степени на домашних клиентов, жили в доме господина, сопровождали его всюду, разделяли его занятия, труды, празднества и сражались рядом с ним. Затем следовал класс незаконнорожденных, νόθοι, которые происходили от настоящих спартанцев, но религией и законом были удалены от них; затем еще один класс, который назывался классом низших, ὑπομείονες; быть может, это были младшие и лишенные наследства члены семей. Наконец, выше всех их поднимался класс аристократический; он состоял из людей, называвшихся «равными», ὅμοιοι. Эти люди были, действительно, равны между собою, но они стояли значительно выше всех прочих. Нам неизвестно число членов этого класса; мы знаем только, что оно было очень ограниченно. Однажды один из их противников сосчитал их на общественной площади и нашел только шестьдесят человек среди толпы в четыре тысячи. Эти «равные» одни только принимали участие в управлении гражданской общиной. «Быть вне этого класса, — говорит Ксенофонт, — это значит быть вне политического тела». Демосфен говорит, что человек, входящий в состав класса «равных», в силу одного этого становится «одним из хозяев управления». «Их называют „равными“, — говорит он, — потому что равенство должно царить между чинами олигархии».
Эти «равные» одни пользовались полными правами граждан; они одни составляли в Спарте то, что называлось народом, т. е. политическое тело. Из этого класса назначалось по выбору двадцать восемь сенаторов. Войти в сенат называлось на официальном языке Спарты получить награду за добродетель. Мы не знаем, какого рода заслуги, происхождение, богатство требовались для того, чтобы составить эту добродетель. Вполне очевидно, что одного происхождения было недостаточно, потому что делалось нечто вроде подобия выборов; можно думать, что богатство имело очень большое значение в городе, «который в высшей степени любил деньги и где все было дозволено богатым».
Как бы там ни было, но эти пожизненные несменяемые сенаторы пользовались очень большою властью; недаром Демосфен говорит, что в тот день, когда человек входит в сенат, он становится владыкою толпы. Сенат этот, в котором цари являлись лишь простыми его членами, управлял государством теми обычными способами и средствами, какими всегда управляло аристократическое сословие: ежегодно избирались магистраты; выбор их зависел косвенно от аристократии; они управляли народом от ее имени и с неограниченною властью. Мы видим, что Спарта имела республиканский образ правления, у нее были все внешние признаки демократии: цари-жрецы, ежегодно избираемые магистраты, сенат, обсуждающий дела, и народное собрание. Но весь этот народ состоял всего лишь из двухсот или трехсот человек.
Таково было со времени Ликурга, а особенно со времени учреждения должности эфоров правление в Спарте. Аристократия, состоящая из нескольких богачей, давила железным ярмом илотов, лаконцев и даже большую часть спартанцев. С помощью своей ловкости, энергии, не стесняясь в средствах, мало заботясь о правилах морали, она сумела сохранить свою власть в течение пяти веков; но она возбудила страшную ненависть к себе, и ей пришлось подавлять большое количество восстаний.
Нам нечего говорить здесь о заговоре илотов. Хотя далеко не все заговоры спартанцев нам известны, правительство действовало слишком ловко, и, подавляя возмущения, оно старалось заглушить даже самые воспоминания о них; но, тем не менее, некоторых заговоров история забыть не могла. Известно, что колоны, основавшие Тарент, были спартанцами, желавшими ниспровергнуть правительство. Нескромность поэта Тиртея открыла Греции, что во время мессенских войн образовалась тайная партия, желавшая добиться раздела земель.
Спарту спасала только та крайняя разрозненность, которую она сумела внести в отношения низших классов между собою: илоты враждовали с лаконцами, мотаки презирали неодамодов, никакой союз не был возможен между ними, и аристократия, благодаря своему военному воспитанию и тесной связи между своими членами, была всегда достаточно сильна, чтобы сопротивляться каждому из этих враждебных классов.
Цари пытались сделать то, чего не мог осуществить ни один из классов; и все стремившиеся выйти из зависимого положения, в котором их держала аристократия, искали поддержки себе у низших классов. Во время персидской войны Павзаний задумал усилить царскую власть и одновременно с тем поднять низший класс, ниспровергнув олигархию. Спартанцы умертвили его, обвинив в том, что он будто бы завел сношения с персидским царем; но истинным его преступлением, быть может, было желание освободить илотов.
Можно сосчитать, как велико в истории количество царей, изгнанных эфорами, и не трудно догадаться о причинах таких приговоров. Аристотель прямо говорит: «Спартанские цари, чтобы иметь возможность сопротивляться сенату и эфорам, делались демагогами».
В 397 году заговор едва не уничтожил правление олигархии. Некто Кинадон, не принадлежавший к классу «равных», явился главою этого заговора. Когда он желал привлечь кого-нибудь в свою партию, то вел его на общественную площадь и заставлял пересчитывать всех граждан, считая в этом числе царей, эфоров, сенаторов. Их было всех около семидесяти. Тогда Кинадон говорил своему спутнику: «Эти люди наши враги, все же другие, все те, кто наполняет эту площадь, свыше четырех тысяч человек — все это наши союзники». И затем добавлял: «Если ты встретишь вне города спартанца, смотри на него, как на врага и господина, все же остальные люди — наши друзья». Илоты, лаконцы, неодамоды, ὑπομείονες, — все они были на этот раз союзниками между собою и сообщниками Кинадона: «Потому что все, — говорит историк, — чувствовали такую ненависть к своим господам, что среди них не было ни одного, который не признался бы, что готов проглотить их с удовольствием живьем». Но спартанское правительство замечательно было устроено; для него не существовало тайн. Эфоры объявили, что внутренности жертвенных животных открыли им заговор; заговорщиков схватили и всех умертвили тайно. Олигархия была спасена еще раз!
Благодаря такого рода правительству, неравенство постоянно возрастало. Пелопонесская война и походы в Азию привлекли поток денег в Спарту, но деньги эти распределялись весьма неравномерно и обогащали лишь тех, кто был и без того богат. Одновременно с этим мелкая собственность совершенно исчезает. Количество земельных собственников, которое еще во времена Аристотеля равнялось тысяче, сократилось через одно столетие до сотни. В руках нескольких владельцев находилась решительно вся земля, и это в то время, когда не существовало ни промышленности, ни торговли, могущих дать заработок бедному классу, и когда, кроме того, богачи обрабатывали все свои огромные владения при помощи рабского труда. С одной стороны, было, таким образом, небольшое число людей, которые обладали всем, с другой же стороны — массы народа, не имевшие решительно ничего. Плутарх рисует нам в жизнеописаниях Агиса и Клеомена картину спартанского общества; мы видим там безумную страсть к богатству, которая все себе подчиняет; затем среди одних господствует роскошь, изнеженность, стремление увеличивать бесконечно свое состояние, а вне этого круга жалкая толпа бедняков, лишенная всяких средств к существованию, без политических прав, без малейшего значения в гражданской общине, завистливая, полная ненависти, обреченная всем социальным строем на стремление к перевороту.
Когда олигархия довела, таким образом, порядок вещей до последних пределов возможного, то обязательно должен был совершиться переворот, и демократия, которую так долго держали в тисках, должна была прорвать плотину. Легко представить себе, что, после такого долгого гнета, демократия не могла остановиться на одних только политических реформах; она должна была приступить прежде всего к реформам социальным.
Небольшое число природных спартанцев (их было не более семисот человек, включая сюда все их различные классы) и упадок нравов, как следствие долгого угнетения, были причиною того, что первый сигнал к переменам был дан не низшими классами. Он дан был царем. Агис пытался совершить этот неизбежный переворот законными средствами, что еще более увеличило трудности его задачи. Он представил в сенат, т. е. тому же самому богатому классу, два проекта: закон об уничтожении долгов и затем разделение земель. Не надо слишком удивляться тому, что сенат не отверг этих предложений; Агис, быть может, принял заранее свои меры к тому, чтобы его предложения были приняты. Но, хотя законы и были приняты, оставалось еще привести их в исполнение, реформы же такого рода настолько трудно выполнимы, что наиболее смелые люди терпят тут неудачи. Остановленный сопротивлением эфоров, Агис принужден был сойти с этого легального пути; он низложил эфоров и назначил других своею собственною властью; затем он вооружил своих сторонников и установил в течение года господство террора. За это время ему удалось провести закон о долгах и сжечь все долговые обязательства на общественной площади. Но он не успел произвести раздела земель. Неизвестно, стал ли Агис колебаться в этом пункте, испугавшись собственного предприятия, или же олигархия распространяла против него ловко обвинения, но только известно, что народ во всяком случае отступил от него и тем обрек его на гибель. Он был убит эфорами, и аристократический образ правления был снова восстановлен.
Клеомен взялся осуществить проект Агиса, но он стал действовать более ловко и менее стеснялся средствами. Клеомен начал с того, что перебил эфоров и смело отменил эти должности, которые были ненавистны и царям, и народной партии, а затем изгнал богатых. Вслед за этим государственным переворотом он совершил переворот другого рода, а именно: объявил раздел земель и даровал права гражданства четырем тысячам лаконцев. Весьма замечательно, что ни Агис, ни Клеомен не признавали, что они совершают революцию, и оба, ссылаясь на древнего законодателя Ликурга, утверждали, что они возвращают Спарту к древним обычаям. Но государственное устройство Клеомена было безусловно очень далеко от них. Царь был неограниченным владыкой, и никакая власть не являлась ему противовесом; он царствовал на подобие тех тиранов, которые господствовали тогда в большинстве греческих городов; а спартанский народ, удовлетворившись получением земель, беспокоился, казалось, очень мало о своих политических правах. Но такое положение дел продолжалось недолго. Клеомен хотел распространить владычество демократии на весь Пелопонес, где как раз в это самое время Арат пытался установить господство свободы и мудрой аристократии. Во всех городах народная партия заволновалась, и волнения эти были соединены с именем Клеомена; всюду народ надеялся получить, как и в Спарте, уничтожение долгов и раздел земель. Вот это неожиданное восстание низших классов и заставило Арата изменить все свои планы; он полагал, что может рассчитывать на Македонию. Македонский царь Антигон Досон проводил в то время повсюду политику уничтожения тиранов и народной партии. Арат призвал его в Пелопонес. Антигон и ахейцы победили Клеомена при Селазии. Спартанская демократия была побеждена еще раз, и македонцы восстановили в Спарте прежний государственный строй (в 222 г. до Р. Х.).
Но олигархия уже не могла более держаться; начались долгие смуты: однажды три эфора, стоявшие на стороне народной партии, убили своих двух товарищей; в следующем году все эфоры принадлежали к партии олигархической; тогда народ взялся за оружие и умертвил их всех. Олигархия не хотела иметь царей, народ же обязательно хотел их иметь. Царь был избран и на этот раз не из членов царского рода, чего никогда еще не случалось в Спарте. Этот царь, по имени Ликург, был дважды свергнут с престола: в первый раз народом, потому что он отказал в разделе земель, и во второй раз аристократией, потому что она подозревала его в желании устроить этот раздел. Неизвестно, чем он окончил; но после него мы видим тирана Маханида: доказательство того, что народная партия одержала верх.
Филопемен, который во главе Ахейского союза вел всюду войну с демократическими тиранами, победил и убил Маханида. Спартанская демократия избрала тотчас же другого тирана Набида. Он дал права гражданства всем свободным жителям Спарты и возвысил лаконцев до звания спартанцев; он пошел еще далее и освободил илотов. По обыкновению всех тиранов греческих городов он сделался вождем бедных против богатых; «он изгонял или умерщвлял тех, кого богатство ставило выше других граждан».
Эта новая демократическая Спарта не лишена была величия; Набид ввел в Лаконии порядок, которого она уже давно не видала; он подчинил Спарте Мессению, часть Аркадии и Элиду и овладел Аргосом. Набид построил флот, что совсем не согласовалось с древними традициями спартанской аристократии; при помощи этого флота он утвердил свое господство на всех островах, окружающих Пелопонес, и простер свое влияние до самого Крита. Всюду он поднимал демократию; овладев Аргосом, он первым делом конфисковал имущество богатых, уничтожил долги и произвел раздел земель. У Полибия мы можем видеть, какую ненависть чувствовал ахейский союз к этому демократическому тирану. Союз склонил Фламинина объявить ему от имени Рима войну. Десять тысяч лаконцев, не считая наемников, взялись за оружие, чтобы защищать Набида. Потерпев поражение, он хотел заключить мир, но народ воспротивился этому; настолько дело тирана было делом всей демократии! Победив Набида, Фламинин лишил его части его прежней силы, но оставил царствовать в Лаконии, или потому, что слишком уж очевидна была невозможность восстановить там древний образ правления, или же для Рима являлось выгодным оставить некоторых тиранов как противовес Ахейскому союзу. Набид погиб впоследствии от руки одного этолянина, но его смерть не восстановила олигархию; те перемены, которые он ввел в социальном строе, удержались и после него, и даже самый Рим отказался вернуть Спарту снова в ее прежнее положение.