Глава XVII. Римлянин; афинянин
Та же самая религия, которая основала общества и долго ими управляла, образовала также и душу человека и создала его характер. Своими догматами и обрядами она выработала в греке и римлянине известную манеру мыслить и действовать, известные привычки, от которых он долгое время не мог отрешиться. Религия показывала человеку всюду богов, богов маленьких, легко раздражающихся и зложелательных. Она давила человека постоянным страхом возбудить этих богов чем-нибудь против себя и не давала ему никакой свободы действия.
Надо только видеть, какое место занимала религия в жизни римлянина. Его дом для него то же, что для нас храм; в доме совершает он обряды своего культа, в доме живут его боги. Его очаг это бог; стены, двери, порог — все это боги, границы его поля тоже боги. Семейная могила — это алтарь, а умершие предки — божественные существа.
Каждое из его обычных повседневных действий есть обряд, весь его день принадлежит его религии. Утром и вечером обращается он с молитвою к своему очагу, к своим пенатам, к своим предкам; выходя из дому и входя в него, он призывает их в молитве. Принятие пищи есть религиозный акт, в котором участвуют также и домашние боги. Рождение, посвящение в культ, облачение в тогу — все это торжественные акты его культа.
Выходя из дому, он не может сделать почти ни шагу, не встретив на пути своем священного предмета; ему встречается то храм, то место, куда ударила некогда молния, то могила; иногда он должен сосредоточиться в себе и произнести молитву, иногда он должен отвратить свой взор и закрыть лицо, чтобы избежать вида какого-нибудь зловещего предмета.
Каждый день совершает он жертвоприношения в своем доме, каждый месяц в своей курии, несколько раз в году в своем роде или в своей трибе. Кроме всех этих богов он должен чтить еще культом богов гражданской общины. В Риме более богов, чем граждан.
Римлянин совершает жертвоприношения, чтобы возблагодарить богов, он совершает другие еще более многочисленные жертвоприношения, чтобы утишить их гнев. Один раз он участвует в процессии в священной пляске под звуки древнего гимна священной флейты; в другой раз он управляет колесницами, на которых лежат статуи богов, а то он справляет lectisternium: на улице ставится стол, уставленный яствами, а кругом него на ложах возлежат статуи богов, и каждый римлянин поклоняется им, проходя мимо с венком на голове и лавровою ветвью в руках.
Существует особый праздник посева, праздник жатвы, праздник подрезания виноградников. Прежде чем выколосился хлеб, римлянин совершает более десяти жертвоприношений и призывает в молитве десяток особых божеств ради успеха жатвы. Особенно много празднеств в честь умерших, потому что римлянин их боится.
Он никогда не выходит из дому, не взглянув, нет ли где-нибудь птицы, предвещающей недоброе. Есть слова, которые он не смеет произносить во всю свою жизнь. Если у него является какое-нибудь желание, то он пишет его на дощечке и кладет эту дощечку к ногам статуи какого-нибудь бога.
Каждую минуту он вопрошает богов и хочет знать их волю. Все свои решения он находит во внутренностях жертвенных животных, в полете птиц, в предвещаниях молнии. Известие о том, что где-нибудь выпал кровавый дождь или заговорил бык, волнует его и приводит в трепет; он не может успокоиться, пока очистительная церемония не примирит его с богами.
Он выходит из дому не иначе, как делая шаг правою ногой. Волосы он стрижет только во время полнолуния. Он носит на себе амулеты. Против пожара он покрывает стены своего жилища магическими надписями. Он знает заклинания, чтобы не допустить до болезни, он знает другие, чтобы исцелить от болезни; но только заклинания эти нужно повторить двадцать семь раз и каждый раз отплевываться особым образом.
Он не обсуждает дел в сенате, если жертвоприношения не дали благоприятных предзнаменований. Он покидает народное собрание, услыхав писк мыши. Он отказывается от своих намерений, принятых самым твердым образом, если заметит дурное предвещание, или зловещее слово коснется его слуха. Он храбр в сражении, но при том условии, что ауспиции обеспечивают ему победу.
Изображенный нами римлянин не человек из народа, со слабо развитым умом, которого бедность и невежество держат в путах предрассудков. Нет, мы говорим здесь о патриции, человеке благородном, могущественном, богатом. Этот патриций является по очереди воином, должностным лицом, консулом, земледельцем, торговцем; но всегда и всюду он жрец, и помыслы его устремлены к богам. Как бы мощно ни владели его душой — патриотизм, любовь к славе, жажда богатства, но надо всем господствует страх перед богами. Гораций дал самое верное определение римлянина: именно страшась богов, он стал владыкою земли, Dis te minorem quod geris, imperas.
Говорили, что это была религия политики; но можем ли мы предположить, чтобы сенат, состоящий из трехсот членов, чтобы сословие патрициев, насчитывающее в своих рядах три тысячи человек, чтобы все они могли сговориться с таким единодушием для обмана невежественного народа? И это в течение веков. И можно ли думать, чтобы в течение веков среди постоянного союзничества, ярой борьбы, среди личной ненависти, никогда ни один голос не поднялся бы, чтобы сказать: Все это ложь. Если бы какой-нибудь патриций выдал тайну своей касты, если бы, обратившись к плебеям, которые нетерпеливо несли ярмо этой религии, он избавил их и освободил страну и от ауспиций и от жрецов, то человек этот приобрел бы немедленно такое доверие и влияние, что сделался бы владыкою государства. Можно ли думать, что если бы патриции не верили сами в ту религию, которую они исповедывали и исполняли, искушение обнаружить тайну не было бы достаточно сильно, чтобы побудить к этому хотя бы одного из них? Глубоко ошибаются относительно человеческой природы те, кто думает, что религия может установиться в силу соглашения и поддерживаться обманом. Загляните в Тита Ливия и сосчитайте, сколько раз эта же религия стесняла самих патрициев, сколько раз ставила она в затруднительное положение сенат и мешала ему в его действиях, и затем скажите, была ли она изобретена для удобства политических деятелей. Только лишь во времена Цицерона начали думать, что религия полезна для управления; но в это время религия была уже мертва в душах людей.
Возьмем для примера римлянина первых веков; остановимся на одном из величайших воинов того времени, на Камилле, который был пять раз диктатором и победил более чем в десяти сражениях. Чтобы судить о нем верно, нужно представить его себе настолько же жрецом, насколько и воином. Он принадлежал к роду Фуриев; его прозвище есть слово, обозначающее священническую обязанность. Ребенком он носил претексту, указывающую на его звание, и буллу, избавляющую от злой судьбы. Он рос, присутствуя ежедневно при церемониях культа, он провел свою юность в изучении религиозных обрядов. Правда, разразилась война, и жрец стал воином; его видели, когда он, раненый в бедро в конном сражении, вырвал железо из раны и продолжал сражаться. После нескольких походов он возвысился до государственных должностей. Как должностное лицо, он совершал общественные жертвоприношения, судил, предводительствовал войском. Настал день, когда было решено назначить его диктатором. И вот соответствующее должностное лицо, удалившись, в светлую ночь вопрошало богов: думая постоянно о Камилле, он произносил про себя его имя и, устремив глаза на небо, искал там предзнаменований. Боги послали только лишь счастливые предзнаменования; значит, Камилл им угоден, и он назначается диктатором.
Теперь он главный начальник войск; он выступает из города, но предварительно он советуется с ауспициями и приносит множество жертв. Под его начальством много низших военачальников, почти столько же жрецов, понтифекс, авгуры, гаруспики, пулларии, виктимарии, носитель очага.
Камиллу поручено закончить войну с Вейями, которые осаждаются безуспешно вот уже девять лет. Вейи — этрусский город, т. е. город почти священный, и сражаться туг надо более благочестием, чем храбростью. Если в течение девяти лет римляне терпят неудачу, то это потому, что этруски лучше их знают обряды, приятные богам, и магические формулы заклинаний, которыми приобретается их благоволение. Но Рим, в свою очередь, раскрывает свои Сивиллины книги и ищет в них волю богов. Он замечает, что его латинские праздники были осквернены некоторым несоблюдением внешней формы и возобновляет жертвоприношения. Но этруски все еще продолжают одерживать верх; остается одно последнее средство — захватить этрусского жреца и выведать от него тайну богов. Один из вейентинских жрецов взят в плен и приведен в сенат. «Для того, чтобы Рим победил, — говорит он, — римляне должны непременно понизить уровень альбанского озера, но при этом нужно очень остерегаться, чтобы вода не стекла в море». Римляне повинуются, они прокапывают бесчисленное множество каналов и канав, и воды озера исчезают в полях.
В этот именно момент Камилл избран диктатором и отправляется к войску, стоящему под Вейями. Он уверен в успехе, потому что все предсказания уже известны, все повеления богов уже исполнены; к тому же раньше чем покинуть Рим, он обещал богам-покровителям празднества и жертвоприношения. Но для того, чтобы победить, он не пренебрегает и чисто человеческими средствами: он увеличивает свое войско, усиливает в нем дисциплину, велит прокопать подземный ход, чтобы проникнуть вовнутрь города. Наступает день приступа; Камилл выходит из своей палатки, справляется с ауспициями и совершает жертвоприношения. Понтифексы и авгуры окружают его; облаченный в paludamentum (военный плащ полководца), он обращается к богам с такими словами: «Под твоим предводительством, о Аполлон, и наставляемый твоею волей я иду, чтобы взять и разрушить город Вейи, и тебе я обещаю в случае победы посвятить десятую долю добычи». Но иметь богов на своей стороне недостаточно: у неприятеля есть тоже могущественное божество, которое ему покровительствует; и Камилл обращается к нему, произнося следующую молитву: «Царица Юнона, обитающая теперь в Вейях, умоляю тебя, иди с нами — победителями, последуй за нами в наш город, прими от нас воздаяние культа, и пусть наш город станет твоим городом». Затем, после того как принесены жертвы, прочтены молитвы, произнесены священные заклинания, после того как римляне убедились, что боги за них, и что ни один бог не защищает более врага, они идут на приступ, и город взят.
Таков Камилл. Римский полководец это — человек, умеющий превосходно сражаться, владеющий еще более того умением заставить повиноваться себе; но в то же время это человек, твердо верящий в предсказания, исполняющий ежедневно религиозные обряды и убежденный, что самое важное не храбрость, не даже дисциплина, но точное произнесение известных формул по всем правилам, предписанным обрядами. Эти молитвы-формулы, обращенные к богам, склоняют их и принуждают почти всегда даровать произнесшему их победу. Высшей наградой для подобного полководца является разрешение сената совершить триумфальное жертвоприношение. Он всходит тогда на священную колесницу, запряженную четырьмя белыми лошадьми, теми самыми, которые в день великой процессии везут статую Юпитера; он облачен в священные одежды, те самые, в которые облекают бога во дни празднеств, голова его увенчана венком, в правой руке он держит лавровую ветвь, а в левой скипетр из слоновой кости; все это точь-в-точь атрибуты и одежды статуи Юпитера. В этом почти божественном величии появляется он перед своими согражданами и отправляется воздать поклонение истинному величию величайшего из римских божеств. Он поднимается на Капитолий и, прибыв к храму Юпитера, совершает там жертвоприношение.
Не одним только римлянам было свойственно чувство страха перед богами; оно царило точно так же и в сердце грека. Эти народы, получившие свою первоначальную организацию от религии, вскормленные и воспитанные ею, сохранили надолго печать своего первоначального воспитания. Известна религиозная осторожность спартанцев, которые не выступали никогда в поход ранее полнолуния, которые совершали беспрестанные жертвоприношения, чтобы узнать, нужно ли им вступать в битву. Спартанец отказывался от предприятий, обдуманных наилучшим образом и самых необходимых, потому что его испугало дурное предзнаменование. Афинянин отличается и от римлянина, и от спартанца тысячью черт ума и характера, но он похож на них своим страхом перед богами. Афинское войско никогда не выступит в поход ранее седьмого дня месяца, а когда флоту предстоит выйти в море, то весьма тщательно заботятся о том, чтобы вызолотить наново статуи Паллады.
Ксенофонт уверяет, что у афинян более религиозных празднеств, чем у какого-либо другого народа в Греции. «Сколько жертв, принесенных богам, — говорит Аристофан, — Сколько храмов! Сколько статуй! Сколько священных процессий! Во всякое время года мы видим религиозные празднества и украшенных венками жертвенных животных». «Мы, — говорит Платон, — приносим богам самые многочисленные жертвы и устраиваем в их честь самые великолепные и наиболее священные процессии». Город Афины и его территория покрыты большими и малыми храмами; есть храмы для совершения культа гражданской общины, для совершения культа трибы, для совершения культа семьи. Каждый дом есть сам по себе тот же храм, и почти в каждом поле есть священная могила.
Афинянин, которого представляют себе таким непостоянным, таким изменчивым и вольнодумным, питает, наоборот, глубочайшее почтение к древним традициям, к древнему ритуалу. Его главная религия, та, которой он оказывает наиболее ревностную преданность, — есть религия предков и героев. Он чтит умерших, он их боится. Один из его законов требует, чтобы он приносил им ежедневно в жертву начатки своей жатвы, другой запрещает произносить хотя бы одно слово, могущее возбудить их гнев. Все, что касается древности, священно для афинянина; у него есть древние сборники, где записаны его обряды, и он никогда не отступает от них. Если бы какой-нибудь жрец попробовал ввести в культ самое небольшое новшество, он был бы наказан за это смертью.
Постоянно, из века в век соблюдались самые странные обряды. Один раз в году афиняне совершали жертвоприношение в честь Ариадны, а так как по преданию возлюбленная Тезея умерла во время родов, то требовалось подражать движениям и крикам женщины, мучающейся родами. Афиняне справляли еще другой годовой праздник, называвшийся Осхофориями и который был как бы пантомимой, изображением возвращения Тезея в Аттику. На этом празднике жезл вестника украшался венком, потому что вестник Тезея украсил венком свой жезл, затем испускали известный крик, полагая, что так именно кричал вестник Тезея, далее составлялась процессия, где каждый был одет в такую одежду, какую носили обычно во времена Тезея. Был день, в который афиняне обязаны были варить овощи в треножном котле особой формы; начало этого обряда терялось в очень глубокой древности, смысл его был уже непонятен, но тем не менее афиняне повторяли его благочестиво каждый год.
У афинян, как и у римлян, есть тяжелые, несчастные дни; в эти дни не совершаются браки, и не приступают ни к каким начинаниям; в эти дни не бывает народных собраний и не отправляется правосудие. Восемнадцатый и девятнадцатый день каждого месяца посвящен очищению. День Плинтерий самый тяжелый и роковой из всех, — в этот день статуя главного божества города завешивается покрывалом. В день же Панафиней, наоборот, покрывало богини торжественно несут в большой процессии, и все граждане без различия возраста и состояния должны участвовать в этом шествии. Афинянин приносит жертвы, испрашивая обильную жатву; он приносит их, прося дождя или же возвращения хорошей погоды; он приносит их, чтобы излечиться от болезни, отогнать голод или мор.
В Афинах есть свои собрания древних предсказаний, подобно тому, как в Риме есть Сивиллины книги, и город содержит в пританее людей, возвещающих ему будущее. На улицах на каждом шагу встречаются прорицатели, жрецы, истолкователи снов. Афинянин верит в предзнаменования и приметы: чихание или звон в ушах останавливают его в его намерении. Он никогда не пускается в плавание, не вопросив наперед ауспиции. Раньше чем вступить в брак, он не преминет посоветоваться с предвещаниями по полету птиц. Он верит в магические слова и если заболеет, то надевает на шею амулеты. Народное собрание расходится, если кто-либо заявит, что видел на небе зловещее знамение. Если жертвоприношение было нарушено сообщением дурного известия, то его нужно начинать снова.
Афинянин начинает всякий свой разговор пожеланием благополучия. На трибуне ораторы любят начинать свою речь обращением к богам и героям, обитающим в стране. Руководят народом, излагая перед ним прорицания. Ораторы, добивающиеся того, чтобы их мнение одержало верх, повторяют беспрестанно: «Так повелевает богиня».
Никий принадлежал к знатной и богатой семье. Совершенно еще в юных годах он ведет в Делос, в святилище, теорию, т. е. жертвенных животных, и хор для воспевания хвалы богу в то время, когда совершается жертвоприношение. Возвратясь в Афины, он посвящает богам часть своего имущества, воздвигает статую богине Афине и храм богу Дионисию. Он делается по очереди то гестиатором и устраивает на свой счет обеды своей трибы, то хорегом, и тогда он содержит хор для религиозных празднеств. Ни одного дня не проходит, чтобы он не совершил жертвоприношения какому-нибудь богу. В его доме при нем постоянно находится прорицатель, который его никогда не покидает, с которым Никий постоянно советуется об общественных, а равно и о своих личных делах. Назначенный полководцем, он руководит экспедицией против Коринфа; одержав победу, он возвращается уже в Афины, как вдруг узнает, что двое из его убитых воинов остались непогребенными на земле врага: религиозное беспокойство, чувство неисполненного по отношению умерших долга овладевает им. Он останавливает флот и посылает вестников к коринфянам и просит, чтобы они позволили похоронить эти два трупа. Несколько времени спустя афиняне обсуждают поход в Сицилию. Никий всходит на трибуну и заявляет, что его жрецы и его прорицатель сообщили о предзнаменованиях, неблагоприятных для экспедиции. Правда, у Алкивиада есть другие прорицатели, которые разъясняют предсказания в противоположном смысле. Народ находится в нерешимости. Но тут подходят люди, прибывшие из Египта; они вопрошали бога Амона, который начинал уже тогда пользоваться большим значением, и от него приносят они предсказание: афиняне овладеют всеми сиракузянами. Народ тотчас же решает начинать войну.
Никий совершенно против своего желания предводительствует экспедицией. Раньше чем отправиться в плавание, он совершает по обычаю жертвоприношения. Он берет с собою, как вообще каждый полководец, толпу жрецов, гадателей, жертвоприносителей, прорицателей, вестников. Флот увозит с собою свой очаг; на каждом корабле своя эмблема, изображающая какое-нибудь божество.
Но Никий мало надеется на успех. Разве несчастный исход предприятия не предвозвещен уже так многократно? Вороны повредили статую Паллады, какой-то человек изувечил себя на алтаре, а самое отплытие произошло в несчастные дни Плинтерий! Никий слишком хорошо знает, что эта война будет пагубна и для него и для отечества. И вот во время всего похода он боязлив и крайне осторожен. И он, которого все знают, как храброго и искусного полководца, почти ни разу не осмеливается дать знак к битве.
Взять Сиракузы оказывается невозможным, и после жестоких потерь надо решиться возвратиться назад в Афины. Никий готовит флот к обратному отплытию, море еще свободно. Но тут случается затмение луны. Никий обращается за разъяснением к своему прорицателю, и тот сообщает ему, что это дурной знак, и что нужно обождать трижды девять дней. Никий повинуется; все это время он проводит в бездействии, принося множество жертв, чтобы умилостивить разгневанных богов. В это время неприятель запирает ему выход из гавани и уничтожает его флот. Не остается ничего более, как возвращаться сухим путем — вещь совершенно невозможная; ни он и ни один из его воинов не могут уйти от рук сиракузян.
Что же сказали афиняне, получив известие об этом несчастии? Они знали личную храбрость Никия и его удивительную стойкость. И им не пришло в голову обвинять его за то, что он следовал указаниям религии. Они нашли, что его можно упрекнуть только в одном, а именно в том, что он взял с собою невежественного прорицателя. Прорицатель этот ошибочно истолковал лунное затмение; он должен был бы знать, что для войска, готовящегося к отступлению, луна, скрывающая свой свет, есть признак благоприятный.