Михаил Первухин
правитьГостья
правитьАнна Андреевна для своих визитов в дом Дудышкиных всегда выбирает то время, когда Маруся — одна: Тихон Петрович — на службе. Усевшись в уютной столовой, Анна Андреевна долго-долго испытующим взором осматривает молодую хозяйку, покуда та не начинает под этим чересчур пристальным взором конфузиться.
Тогда все лицо Анны Андреевны расплывается в сочувственную улыбку. Таинственно подмигивая, она многозначительным тоном говорит:
— А вы не конфузьтесь, душенька Мэричка! Чего вам конфузиться? Я бы на вашем месте ни за что не конфузилась! Совсем даже напротив! Я бы с гордо поднятою головою ходила! Я бы всем в глаза прямо смотрела!
Несколько недоумевая, Маруся отвечает:
— Да я вовсе и не конфужусь, Анна Андреевна! С чего это вы взяли.
— А с чего вы, Мэричка, покраснели? Нет, нет! От меня, душенька, не скроете! Я, душенька, можно сказать, на три аршина сквозь землю вижу! Знаете генерала Тихомирова? На что военный человек, а и тот мне, так, прямо в глаза, и говорит:
— Ах, мадам Шиловкина! Вам бы с вашими способностями по сыскной полиции бы служить! А я ему по-французски: «Гран-мерси, мон женэраль! Гран-мерси! Пур комплиман!»
Изменив несколько тон и косясь на талию Маруси, Анна Андреевна одобрительно шепчет:
— Опять же, душечка, — ну, вот, хотите — я чем хотите поклянусь, а покуда ничего, ну ничего решительно заметить нельзя!
— Чего заметить нельзя? — испуганно спрашивает Маруся.
— На четвертом месяце, ну тогда, действительно… А особенно — на пятом! Конечно, которые дамочки легкомысленные, они и до шестого месяца могут скрывать! Затянется это в корсет, сама задыхается, страдает, но фигуру держит! А только для ребенка, говорят, очень вредно!
Яркая краска покрывает миловидное личико Маруси. На губах появляется сконфуженная и вместе довольная улыбка.
— Ах, вы вот о чем?! — говорит она. — Ну, так совершенно напрасно! Я вовсе не… не в интересном положении!
Анна Андреевна недоверчиво-испытующим взором смотрит на лицо хозяйки, на ее пухлую, но еще девически-стройную фигуру, и потом наставительно говорит.
— Вот что значит злые языки, Мэричка! Вот что значит человеческая зависть! Господи! И как только у этих людей совести хватает? Наговорят, наплетут такого, что аж уши вянут!
— Кто сочинил-то? — беспокоится хозяйка.
— Ну, нет, этого уж я вам ни за что не скажу, Мэричка! — тоном оскорбленного достоинства отвечает Анна Андреевна. — Нет, нет! Режьте меня, пилите меня, в котле с горящею смолою варите, а я этого вам все-таки не скажу! Я не сплетница, Мэричка моя дорогая! Нет, нет! Вы, Мэричка, доверчивая чистая душенька, без разбору всякой, извините, дряни доверяетесь. Ну, те пусть и сплетничают! А я — никогда! Какая-нибудь несчастная швейка Варвара Павловна…
— Ах, так это Варечка? — догадывается, вспыхнув, Маруся.
— Что вы, что вы? — испуганно машет руками Анна Андреевна. — Вот уж никак не угадали, родная! Нет, нет! Вовсе не Варвара Павловна! Что вы на меня так смотрите? Нет, нет! Я, ведь, имени не называла вовсе! И хоть говоря по правде, — не понимаю вашей симпатии к этой… несчастной… Но я вовсе не хотела бы, чтобы она из-за меня у вас работу потеряла! Вот еще?! Ее и так Бог убил! Думаете, с таким братцем милым легко жить?
— Евгений Павлович? — удивляется Маруся. — Разве он что-нибудь нехорошее сделал?
Анна Андреевна опускает глаза в землю и колеблющимся голосом тихо говорит:
— Нет, нет! За кого вы меня принимаете, Мэричка? И притом — вы ангельски чистая душенька. Вы — ангел! Вы прямо ангел! Я и то как-то баронессе Гликман на днях решительно сказала:
— Нет, баронесса, вы там что хотите говорите, но моя Мэричка… — Тут я по-французски выразилась, — моя Мэричка, ком юн анж!
А потом… Нет, Мэричка! Зачем вам забрызгивать чистые ангельские крылья в этой гнусной грязи, в этой пошлости? Вы, душечка, так далеки от всего этого! Вы себе создали истинно райский уголок. Вы с Тихоном Петровичем живете, как два голубка, прямо, как два голубка! Ваше счастье, деточка моя! Забыли вы разве, в какое время мы живем? Да теперь, деточка, не только что брат родную сестру любовницею делает, но душечка, страшно сказать! — отец иной раз с родною дочерью… ужас, ужас!
— Варечка с Евгением Павловичем… Анна Андреевна! Неужто?
— Нет, нет! Я так, вообще! Не допытывайтесь, родная! Умоляю вас, не допытывайтесь! Я ничего, ровным счетом ничего не знаю!
Да если бы я и знала, — разве у меня повернулся бы язык выдать бедную девушку, которой из-за куска хлеба не только что днем работать приходится, но еще, говорят, и ночью Бог знает каким неприятностям подвергаться на улице!
Маруся ахает и впивается взором в лицо Анны Андреевны.
— Так Варечка, — шепотом говорит она, — по ночам… на улице…
— Господи?! — всплескивает Анна Андреевна руками. — Что вы, что вы, Мэричка?! Разве я что-нибудь подобное сказала? Ничего подобного не сказала! Это вы так поняли! А я… я скорее язык бы себе вырвала и собакам бросила, чем осмелилась бы вам на эту несчастную донести!
Несколько минут обе женщины сидят молча. Анна Андреевна пьет кофе, ест хрустящие на зубах печенья. Маруся что-то соображает.
— Давно у вас, Мэричка, эта егоза Люси была? — осведомляется Анна Андреевна, пожевывая печенье.
Насторожившись, Маруся отвечает:
— Н-нет! To есть, да! Давно! С месяц, пожалуй, уже будет!
— Ага! — пускает вскользь Анна Андреевна. — Значит, таки подействовало, что я ей сказала!
— Что такое? — любопытствует хозяйка. — Что такое вы ей сказали?
— Ничего особенного, душечка. Право же, ничего особенного!
— Но, все-таки, что-то сказали?
— Право же нет, милочка! Ну, право же, нет! Просто, вижу, — девушка молодая, у нее ветер в голове. Естественно, мужчинам нравиться хочется. Тем более, что она себя писаною красавицею воображает! Ну, воспитание такое… Знаете, Мэричка, как теперь наши девушки на связи с женатыми мужчинами смотрят?
Личико Маруси покрывается розовыми пятнами, глаза мутнеют.
— Анна Андреевна! — дрожащим голосом говорит она. — Вы… вы что-нибудь между Люською и моим мужем… заметили?
— Господь с вами! — протестует Анна Андреевна. — Что это вам в голову пришло, родная? Да как это вы только подумать могли? Конечно, Люси, — она и женатым на шею вешается! Разве ей что? Лишь бы с какого-нибудь человека со средствами рубиновую брошку сорвать!
— Так это от Тиши у нее… рубиновая брошка? — бледнеет Маруся.
— Господи! Да нет же, нет! — чуть не с отчаянием протестует Анна Андреевна. — Просто, какой-то тайный обожатель поднес, и она имя скрывает. При чем тут ваш Тихон Петрович? Может, вовсе и не он! Даже, наверное, не он! Ну, конечно, не он! Да разве он, имея такую прелестную женушку, как вы, такого ангелочка, станет за какою-нибудь, прости Господи, вертихвосткою гоняться? Вот еще! Очень ему нужна какая-нибудь, подумаешь, Люси! Да притом, если бы Арсений Иванович только пронюхал, что Люси…
— Какой Арсений Иванович? Муж Лидочки Земцовой? Да ему-то какое дело до Люси?
— Да никакого, душечка Мэричка! Что вы так на меня смотрите? Ей Богу, и сама не знаю, как с языка сорвалось! Право же, — Арсению Ивановичу до поведения Люси никакого дела нет! Ей Богу же! Может, раньше… Да, нет, нет! И раньше между ними ничего не было! Хотите, я поклянусь? Вот, стану перед иконою на коленки и поклянусь!
Тем больше, когда у человека вся душа, выболела! Когда до того доходит, что от него даже столовые ножи прятать приходится!
— От Арсения Ивановича? — изумляется Маруся. — От такого уравновешенного спокойного человека?
— Наружно — он спокоен! А что у него в душе делается с тех пор, как он этого студента, который Сашеньке тригонометрию преподавал, — кто про то знает, Мэричка?
— Студент, который их мальчику тригонометрию преподавал?
— Ну, да! Грузин этот, или армянин! Не знаю! Право, я ничего не знаю! Конечно, странно, что у Лидочки Земцовой тогда вдруг, ни с того, ни с сего, — горло заболело, и она три недели высокие платья носила…
— Зачем — высокие платья? — недоумевает Маруся.
— Ах, душечка! — с досадою говорит Анна Андреевна. — Я почем знаю? Восточные люди — странные… Да и какое мне дело? Если бы даже этот студент, в самом деле, ей горло своими зубами перегрыз… Я ничего, ничего не знаю! И я всем говорю. Ну, решительно всем:
— Лэссэ! — говорю. Конечно, по-французски. — Мадам Земцов юн ваммь пюр, ком кристаль! Так и говорю, душечка Мэричка!
— И потом, — говорю, — она уже не девочка! Сын в пятом классе! И ей, Лидочке, не до легкомысленных авантюр, когда приходится, несчастной, своей же бывшей горничной ручки… To есть, я не то хотела сказать! Просто, говорю, она, мадам Земцов, как, впрочем всякая мать, у которой великовозрастный сын… Ну, вы меня понимаете, душечка!
— Сашенька Земцов? С этою, как ее? С Ксюшею?
— Господи! Да разве я что сказала? Побойтесь вы Бога, Мэричка! Откуда у вас такие мысли? И, опять же, Ксюша… Ну, разве кто поверит, что эта девушка, такая тихая, такая скромная, способна… Нет, нет!
Может, какой-нибудь старой, извините меня, Мессалине и нравится заниматься на своей квартире сводничеством! Конечно, как ты держишь меблирашки, и от тебя все квартиранты сбежали…
— Так Сашеньку Земцова и Ксюшу Василиса Викторовна свела?..
— Н-ничего подобного! — опуская глаза, говорит Анна Андреевна. — Господи! Да разве у одной Василисы Викторовны — меблированные комнаты? Да разве у нее одной Сашенька с… с кем-то там бывал? Нет, нет! И вы пожалуйста меня в это грязное дело не впутывайте!
Да и вам, Мэричка, мой совет: просто, держитесь подальше от всех этих господ. Ну, конечно, знакомства поддерживать вам приходится. С волками жить, по волчьи выть, душенька! Но только надо уметь ограничивать знакомства и, главное, в корне пресекать все попытки на интимную близость, душечка! Столько зла, столько грязи теперь в мире, родная! Такие ужасные преступления делаются! Кто поверит, например, что блестящий кавалерийский офицер, с титулом, сын матери, учившейся в Смольном, окончившей с шифром, и вдруг у какой-то там продажной твари, у старой француженки, ее бриллианты украл и заложил, а матери, бедной старухе, приходится свое псковское именье закладывать, чтобы это грязное дело замять?
— Пьер Гликман? Бриллианты?
— Что вы, что вы! — машет руками Анна Андреевна. — Ну, да! Бедная баронесса, действительно-таки закладывает свое псковское именье! Но разве не может быть простого совпадения, Мэричка? И хоть Пьер правда, такой… ветреный… Но он, право же, милый, милый! Ну, и эта его француженка… Ну, я почти уверена, что и ее бриллианты все не бриллианты, а стразы! А притом, душечка, я никогда не поверю, что Пьер может так рисковать своим здоровьем, имея с нею сношения. Нет, нет! Это было бы настоящим безумием! Правда, как теперь говорят, даже и самые ужасные болезни вылечивают. Маничка Любашинцова, например… Нет, нет! У нее ничего подобного, конечно, не было! Раз она говорит — на нервной почве, и притом сейчас же все очистилось…
Час спустя, когда Анна Андреевна уходит, Маруся усаживается в своей спальне и думает. Перебирает в памяти имена близких знакомых. Решает, как с ними быть:
Варечка швейка. Конечно, благоразумнее отдавать работу другой, мало ли швеек? Ее брат, Тиша обещал поместить его на службу в знакомую контору. Лучше поместить туда какого-нибудь другого молодого человека. Кстати, ведь, Анна Андреевна говорила о своем племяннике. Генерал Тихомиров — старый сплетник. И… и какое ему дело, беременна Маруся, или нет? Гадкий, гадкий! Затем, — Люси Стрельская. Надо их на всякий случай «отшить». И от Лидочки Земцовой надо держаться подальше: Бог их знает, какие там у них в семье трагедии происходят. Студент-грузин, Ксюша-горничная, Сашенька-гимназист… Подальше, подальше! Потом Василиса Викторовна… Конечно, бедная женщина, бьется, как рыба об лед, просила ей посылать жильцов, Тиша обещал. Но если в ее меблированных комнатах голый разврат… А эта… баронесса Гликман. Вот, хорошо, что Анна Андреевна предупредила! Старая дрянь, злоязычница! И сынок, этот Пьер, пожалуй, еще и в самом деле воришка… Хороша и Машенька Любашинцова со своею странною болезнью «на чисто нервной почве»… А тоже, при встрече лезет целоваться, к себе зовет… какое ужасное время! кругом грязь, грязь. Надо соблюдать величайшую осторожность в знакомствах…
Маруся снова и снова перебирает имена всех своих знакомых, и ей делается страшно…
1918 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.