Горящее сердце Данко
правитьШирокоскулый и черноглазый ненецкий мальчик, Сема Лаптандер, был счастлив оттого, что на земле есть две чудесные вещи — сказки слепой бабушки Нярконэ и клыки моржа, из которых можно вырезать столько занимательных фигурок, что мир сразу становится намного интереснее. Русская учителка Тоня Ковылева тоже любила сказки. Сема Лаптандер сам слышал это от своих друзей. Когда кончались в Красном чуме уроки с неграмотными, учителка собирала ребят у лампы-молнии, подолгу рассказывала им сказки. Только у нее, по мнению Семы, была, очевидно, худая память. Она могла рассказывать сказки только с книжкой. Она именно рассказывала их, а не пела, как бабушка Нярконэ. Сема был еще мал. Он был так мал, что успел изучить за свою жизнь хорошо только три буквы алфавита, и в Красном чуме ему еще рано было учиться.
Но Сема любил сказки.
После занятий он вместе с друзьями пришел к русской учительнице и, садясь на пол, сказал с достоинством и серьезностью:
— Сказку слушать пришел. Расскажи.
И учителка сказала:
— Ладно.
Она завела патефон, показала радио, а когда совсем стемнело и в Красном чуме стало жарко от дыхания детворы, пришедшей слушать сказки, она взяла книжку и села на кровать, заменявшую ей и скамью, и кресло, и стул.
Она села на кровать и начала сказку.
Это была такая сказка, что вся земля, весь мир в представлении маленького Семки так чудесно изменился, что у него от восхищения стеснило даже дыхание, а широко оттопыренные уши порозовели и стали горячими.
Немигающими глазами, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово сказки, слушал ее Семка, и в эти минуты он уже был не маленьким пастушонком Семкой, а гордым и смелым героем чудесной сказки. Он шел вместе с ним сквозь мрак и горе, и недетские слезы застилали ему глаза. А русская учителка тихим и немного печальным голосом читала сказку. И чем дальше она читала, тем плавнее и печальнее становился ее голос, почти переходя в песню.
— «А лес все пел свою мрачную песню, — читала девушка, — и гром гремел, и лил дождь…
— Что сделаю я для людей? — сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее сердце и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.
Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!
И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер.
Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видели, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…» — Вот и вся сказка, ребята, — сказала учителка и поразилась выражению детских лиц и затуманенному горем взгляду Семы Лаптандера, самого меньшего из слушавших сказку.
— Да вы, никак, плакать готовы? — улыбнулась она своими серыми и усталыми глазами.
— Нам очень обидно, — сказал Сема Лаптандер, и долгое молчание заполнило Красный чум.
Дети думали. И в эти мгновения грустной тишины им казалось: откуда-то издалека-издалека шел Данко, подняв высоко над собой горящее сердце, как факел. Он шел, озаряя землю, и люди, плачущие от счастья, бежали за ним. «И кто знает, — думал Сема Лаптандер, — солнце, может быть, это и есть горящее сердце Данко, хотя в сказке про это и не поется».
И он посмотрел в целлулоидное оконце Красного чума. Солнечный лучик прыгнул на кончик его веснушчатого носа, и Сема зажмурил глаза и обернулся к товарищам. Широкие уши его, просвеченные солнцем, стали нежно-розовыми, как мартовская заря.
Сема открыл глаза и, кивнув головой на солнце, убежденно сказал:
— Это — горящее сердце Данко! Видите, как оно горит над землей!
И, обращаясь к русской учителке, попросил:
— Спой нам еще такую же сказку этого человека.
Но учителка отрицательно покачала головой. Она сказала, что на ненецкий язык переведена только одна сказка Горького и что завтра уроки, а она еще не спала.
— Жалко, — сказал Сема, — нам очень обидно, что нет больше таких сказок. Я бы сам съездил за ними к нему, если бы был большой.
— Можно и не ездить, — сказала учителка, — если ему написать хорошее письмо, то он сам целый аргиш сказок тебе. Сема, пришлет.
Легкие морщинки собрались на лбу Семы Лаптандера. Он улыбнулся, но через минуту лицо его стало хмурым и печальным.
— Я знаю только три буквы, учителка, — сказал он в унынии, — я знаю букву «а», букву «м», букву «ы» и совсем немного букву «т». Из них я могу составить слово «мама» и «ты», что по-русски означает «олешек». Я уже много знаю, но письмо мне трудно писать.
Сема Лаптандер подумал, вновь посмотрел на солнце, и ему стало грустно.
Он поднялся и пошел к выходу. У выхода он посмотрел на товарищей и с неожиданной убежденностью сказал:
— И все-таки я напишу это письмо. По-своему, своими руками.
— Я тебе могу помочь, — сказала учителка.
Мальчик снисходительно улыбнулся.
— Нет, — сказал он, — ты не сможешь мне помочь, хабеня. Я бы очень хотел, чтобы мне помогли, но никто не сможет мне помочь в этом… Он вышел из Красного чума.
Илько Лаптандер — отец Семы — вернулся с дежурства на рассвете.
Семка спал на шкурах, разметав руки и бормоча во сне. Илько наклонился над ним и с нежностью стал рассматривать его веснушчатое лицо, руки, еще не огрубевшие от работы, пухлые губы, влажные от сна.
— Вставай, нерпеныш, — сказал он, бережно тронув плечо сына узловатыми, негнущимися пальцами, — вставай, сынок, солнце взошло. Мальчик торопливо поднялся и покрасневшими глазами посмотрел на откинутую шкуру у входа. Он увидел солнце.
— Это — горящее сердце Данко, — сказал он тихо и вновь лег спать.
— Вставай, лодырь, — усмехнулся Илько, — опять сказок наслушался.
— А ты — темная ночь, — сказал Семка, погружаясь в дремоту, — тебя надо вывести в степь, чтобы ты там увидел солнце.
— Ишь ты! — озадаченно сказал Илько Лаптандер, и, успокоившись на том, что ему все равно не понять, на что намекает сын, он попил теплого чаю и тоже заснул.
Проснулся он от сухого звука маленькой пилы; он при поднялся и в немом удивлении посмотрел на сына. Семка распиливал пополам большой бивень моржа.
«Игрушки делает», — успокоился Илько, и гордая улыбка надолго тронула его губы.
Кто в стойбище мог поспорить в мастерстве с его сыном!
Из любой кости Семка умел вырезать такого человечка, что даже ребенок мог сказать, что этот человечек думает и чем занимается. Однажды Семка вырезал из корня тундровой березки болванчика с шаманьим бубном и таким лицом, что все пастухи сказали: «Это Халиманко». Когда об этом узнал Халиманко — черный шаман с реки Неруты, самый злой и сильный шаман и великих и малых тундр, — он сам приехал в стойбище к Илько Лаптандеру.
Он обвел нелюдимым взглядом болванчика и сказал Илько:
— Твоего сына надо придушить. Он злой человек. Он смеется над старшими, надо мною.
И Халиманко бросил в огонь деревянного болванчика.
«Теперь Семка задумал, очевидно, еще что-то. Ну и пусть делает. Худа от этого никому нет, а для ребенка радость, — думал Илько, — к тому же вечно занятый ребенок будет любить труд и вырастет хорошим оленщиком».
И, чтобы сын не чувствовал недостатка в инструменте, Илько достал из своего заветного сундучка маленький буравчик, молоток и стамеску. — Делай, — сказал он, — только не торопись. Никогда не надо спешить, дольше век будет, — сказал он и, позавтракав, вновь уехал в стадо, за которое он отвечал как колхозный бригадир.
Распилив клык вдоль, Семка пошел к русской учителке. Она пила чай.
— Хочешь чаю? — спросила она.
— Хочу, — сказал Семка и стал пить чай.
Он выпил три чашки и спросил:
— А он добрый?
— Кто — он? — удивилась учителка.
— А тот, кто сказку сочинил.
— А, Горький! — засмеялась девушка. — Очень добрый. Он любил таких курносых, как ты. У него даже целая база курносых есть. И она достала из шкафа пачку журналов с портретами Горького.
— Спасибо, — сказал Семка, — большое тебе спасибо. Я посмотрю и отдам их тебе. Только не называй меня курносым, — добавил он, — я не маленький, мне уже одиннадцать лет.
И, еще раз поблагодарив учителку, он с журналами под мышкой ушел в свой чум.
Он долго рассматривал картинки, на которых был нарисован высокий и худощавый человек.
У сказочника, сочинившего песню о Данко, были длинные и добродушные усы, худое морщинистое лицо и глаза бабушки Нярконэ, — глаза, тронутые горем и усталостью.
Казалось, человек так много прожил, что узнал все хорошее и плохое на земле, но попадалось ему больше плохое. Оно-то и избороздило его лицо глубокими морщинами мудрости.
Портретов было много, но всех милее показался тот, на котором сказочник был нарисован среди гор, в широкополой шляпе и крылатке. Сказочник стоял на возвышенности, высокий, немного хмурый, и смотрел на Семку добрыми и понимающими глазами, а позади него стлалась мягкая синеватая дымка над морем какой-то южной страны.
Не отрываясь, почти час смотрел Семка на портрет, изучая его, и когда все стало понятно, он опустил, веки.
И мечта, похожая на сказку, заполнила маленькое сердце Семки. Он открыл глаза и торопливо схватил кусок клыка. Точно боясь позабыть видение, он стамеской и ножом, буравчиком и пилочкой стал обрабатывать кость. Давно уже опустилось солнце за горы Пай-Хоя, давно уже вернулся с работы отец, а он все сидел и строгал, боясь позабыть чудесную картину, заполнившую его сознание.
Отекли ноги от напряжения, заболела спина, зарябило в глазах, а Семка не бросал работу. И, только когда солнце вновь заглянуло в чум, Семка вспомнил совет отца.
Бережно спрятав наполовину обработанный клык, Семка поел холодного мяса и лег спать.
Но и во сне его преследовало чудесное видение. Лицо его, вначале спокойное, стало напряженным, тревожным, счастливым.
…От дальних лесов, — видел Семка, — на легких нартах мчалась к его стойбищу упряжка на трех белых олешках, и человек в широкополой шляпе и крылатке сидел на нартах.
Из-под седых и немного сердитых бровей он озирал тундру добрыми голубыми глазами и улыбнулся Семке, бегущему навстречу ему.
— Здравствуй, Сема! Здравствуй, курносый! — кричал голосом Данко человек.
— Я совсем не курносый, — ответил Семка, удивляясь, почему ему сейчас не обидно, что его называют курносым.
— Вот в гости к тебе поехал. Решил посмотреть, как ты живешь, как учишься.
— А я письмо тебе хотел сделать, — отвечает Семка. — Я еще маленький и знаю только три буквы. Осенью будут в школу набирать, я тоже поеду. — Обязательно поезжай, — говорит Горький, — а то видишь, сколько я сказок тебе привез?
И видит Семка в руках Горького сказку о горящем; сердце Данко. И видит Семка, что на коленях у Горького, лежит стопка книг и позади к нартам прикручено столько, что в годы не прочтешь.
А Горький улыбается и немного хриплым голосом говорит озабоченно:
— Как только ты их прочтешь-то при трех буквах?
— Правда, правда, — говорит Семка, — три буквы-то мало же… Учителка наша больно хорошая, да у нее работы много, некогда одними сказками заниматься, спать-то ведь тоже надо.
— Правда, правда, — говорит Горький.
И вдруг большая туча цвета чернее черного закрывает его вместе с упряжкой, и Семка кричит от страха. Он кричит и плачет, а Горький поднимает над собой сказку о горящем сердце Данко, и сразу тьма пропадает. Он держит ее высоко над землею, и она светит, как июльское солнце, так ослепительно, что даже глазам больно.
— Глупый Семка, — говорит, улыбаясь, Горький, — чего ты испугался? Ведь солнце светит…
Семка открывает глаза и смущенно осматривается. Отец, склонившись над его лицом, смеется и показывает на солнце.
— Глупый, — говорит он, — испугался?
— Кого мне пугаться? — сердито отвечает Семка. — Я не маленький, чтобы мне пугаться.
И, хорошо пообедав, Семка вновь принимается за работу.
Он тщательно вырезает копылья нарт. Он запрягает в нарты трех белых оленей и ласковыми движениями напильника шлифует их рога. Он долго думает, оставить ли им рога. Весной олени сбрасывают их, и Горький, получив его письмо, скажет: «Худой оленщик этот Семка: весна, а он у оленей рога оставил».
Семка долго думает. Ему жаль лишить оленей рогов. Ведь он так много трудился, выпиливал и вырезал их. Но правда выше всего! И Семка скрепя сердце отпиливает по одному рогу у каждого оленя.
«Пусть будет некрасиво, зато правда», — думает он и начинает вырезать человека, сидящего на нартах. Он делает широкополую шляпу и крылатку, он вырезает длинные добродушно-сердитые усы и морщины на открытом и ясном лбу.
Только глаза ему никак не удаются.
Он долго роется в журналах, и наконец счастливая мысль приходит к нему. Он делает глаза такими, какими он видел во сне: немного лукавыми и приветливыми.
Проходит трое суток, прежде чем глаза начинают блестеть умом, добродушием и ласковостью.
Остается сделать немногое: на коленях — стопку книг, на задке нарт — стопку книг и в правой руке самую важную книгу — сказку о горящем сердце Данко.
Высунув язык, даже затаив дыхание, Семка вырезает книги. Он долго смотрит на свою работу и с грустью убеждается, что человек мертв и олени не бегут.
Тогда, отдохнув и выспавшись, он вновь принимается за резьбу. Он чуть-чуть наклоняет фигуру человека и ноги оленей. Он делает две скорбных морщины у рта человека и с гордостью смотрит на свое «письмо».
Но как же поймет чудесный сказочник, что ему, Семке, нужны книги?
И Семка быстро догадывается. На другом конце клыка он вырезает чум, нарты, двух олешков и собаку. Он вырезает рядом с нартами даже хорей — шест для управления упряжкой. Из китового уса он делает тынзей — аркан — и вешает его на передке нарт.
А впереди всего этого он старательно вырезает фигурку, самого себя. Он хочет сделать свой нос прямым, но вспоминает о правде и вырезает его курносым.
Посмотрев на все это, Семка с печалью замечает, что Горького, с приветливой и дружеской улыбкой, изо всех сил мчащегося на нартах, встречает спокойно ожидающий, чуть ли не равнодушный человечек.
И Семка меняет свое изображение. Он делает его бегущим навстречу к Горькому с широко раскрытыми руками и подкашивающимися от радости ногами. На этот раз все, что он сделал, его удовлетворяет.
Осколком стекла он шлифует все фигуры и, собрав охапку зеленовато-седого мха, приносит его в чум. Он приносит ящик из-под конфет и бережно укладывает в меховую постель письмо, вырезанное из кости. Он никому не показывает его, боясь, что люди посмеются над его нежностью. И только адрес на ящике он доверяет написать колхозному счетоводу. Правда, счетовод и сам не отличается грамотностью, но у него красивый почерк, и Семка долго любуется надписью, сделанной им на посылке:
МОСКВА, КРЕМЛЬ
ПАМЯТНИК ПУШКИНА
Алексею Максимовичу Горькому
от Семена Ильича Лаптандера
Семка долго любуется надписью, но его смущает «памятник Пушкина».
— А может, он не там живет? — спрашивает он робко.
— Как не там? Там! — уверенно отвечает счетовод. — Все поэты около памятника Пушкина живут.
И для убедительности добавляет:
— А если у памятника не найдут, то в Кремле разыщут. Я-то уж знаю.
И, чтобы Семка не беспокоился, счетовод сам отвозит посылку на почту.
Проходит много томительных недель. Семка уже теряет надежду на ответ, но вот однажды осенним вечером почтальон привозит ему посылку. Он бережно кладет ее у костра и тихо говорит Семке, точно утешая:
— Ничего, парень. Что ж поделаешь?.. Бывает…
И Семка видит вернувшееся к нему письмо, вырезанное из кости.
Оно опоздало всего на несколько дней. Прах человека, спевшего чудесную сказку о горящем сердце Данко, уже лежал замурованный в темно-красные стены московского Кремля.
