Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015.
ГОРОД МЕРТВЕЦОВ
правитьЯ говорю: это было, потому что это будет.
Не все ли равно: будущее время, настоящее, прошедшее? В вихре бешеного вращения Чертова колеса все смешивается в пять минут, и будущее мигом делается настоящим, а настоящее со свистом проваливается в кучу рухляди, важно именуемой: Прошлое.
Это было, потому что это будет.
Когда я только подумаю о том, что мы окончательно рассеяли горячечный красный бред, что мы взяли Петербург — раскаленная кровь огромными волнами начинает заливать трепещущее от радости иссохшее сердце:
— Мы в Петербурге!
И тут же малодушный страх охватывает меня всего, я бледнею, я молю, преступно молю, нелогично:
— Отсрочьте нам это! Отодвиньте в глубь дней наших… Я боюсь!
Вообще я храбр, вообще мы все сделались храбры, вообще мы все затвердели и озверели — с голыми руками на пулемет полезем, но…
— Я боюсь Петербурга!
Две мысли сражаются внутри меня, как два разъяренных дракона:
— Какое счастье! Мы возьмем Петербург!
— Мне страшно! Не берите Петербурга!
— Чего боишься? Ведь Петербург — это наша последняя, затаенная, самая желанная цель! Чего боишься?
— Я боюсь, что мы его возьмем для тех, кто там, слишком поздно.
Что будет — то было.
Если так, — мы возьмем Петербург, если так — мы уже взяли Петербург!
А вот чего я боюсь… Вот что делает меня таким позорно-малодушным. Вот от чего волосы неслышно подымаются на голове.
На окраинах Петербурга еще шла перестрелка между поспешно, панически откатывающимися красными и Русской Армией, а центр города был уже освобожден, был уже очищен.
Человек в штатском, не будучи в состоянии совладать с радостным биением сердца и восторженным сверканием жадно раскрытых глаз, отделился от небольшого патрулирующего по очищенным улицам отряда и, крикнув, что скоро вернется, углубился в одну из мрачных извилин полумертвого города.
И в конце этой извилины, этой узкой трещины самого ада, огражденной высокими насупленными домами, — он увидел очередь на хлеб.
Человек семьдесят стояли, понурившись, в затылок перед дверью, на которой было написано:
— «Хлеб по трудовым книжкам».
Будто ядро в стоячее болото, врезался в тихую толпу пылающий, бурный молодой завоеватель.
— Товарищи!.. Нет, к черту товарищей! Друзья! Братья! Вы освобождены! Проклятой коммуны больше нет — отныне всяк из вас — свободный гражданин Великой России!!
— Что он говорит? — пугливо спросил старик худую зеленую девушку. — Чего это он такое?
— Он говорит, что мы свободны. Что коммуна пала.
Старик пожевал губами и кивнул головой:
— Это, пожалуй, хорошо. Годится. Значит, моего сына в чрезвычайке, если еще не вывели в расход, — выпустят на свободу.
Женщина в платке почесала бок и спросила:
— А как же, если послезавтра должны выдавать мыло и соль на книжку? Значит, не выдадут? Это что ж за порядки?
— Какое мыло? Какая соль? — восторженно кричал молодой человек, пылая, как факел. — Отныне вы будете жить настоящей человеческой жизнью! Все, что вам нужно, — будете покупать без этих идиотских трудовых книжек — совершенно свободно — кому сколько нужно!!
— Это замечательно, — вяло пробормотал старик и, опустив поднятую на момент голову, замер, погрузился в созерцание рыжего затылка своего предшественника по очереди.
И снова застыла очередь в тупом, одеревенелом ожидании.
— Друзья! Братья! — вопил молодой человек, скача от одного к другому и хватая всех за руки, тщетно раскачивая их, как испорченные ручки водопроводных насосов. — Чего же вы тут стоите? Бегите по домам, кричите ура! Безумствуйте! Сумасшествуйте!
— Ура… — промямлил кто-то, переминаясь с ноги на ногу.
— Ловкий ты какой, — пробормотал старик, косясь на молодого завоевателя со свирепым страхом. — Ловкий?! Небось, хочешь, чтобы я ушел, а сам станешь заместо меня в очередь…
— С ума вы сошли, что ли? На кой черт мне нужен тот кусок грязной замазки, который вы именуете хлебом?! Русским языком я вам говорю, что Петербург в руках Русской Армии!! Вечером вам будут выдавать теплый, белый, хорошо выпеченный хлеб, а завтра откроются лавки! Чего ж вам тут торчать?
— Апо второй категории сколько будут давать хлеба? — спросил понуренный, желтый, как шафран, рабочий.
— Да без всяких категорий! Сколько нужно, столько и бери.
— Брешет, — веско сказал тот счастливец, который первым стоял лицом к лицу с заветной дверью.
— Действительно: как же так без категорий! Непонятно что-то.
— Шли бы вы по своим делам, молодой человек, — пожевав губами, посоветовал старик. — Что толку зря болтаться. А ежели нужно в очередь — становись сзади — никто слова не скажет.
— Поймите же, что вы свободны! — надсаживаясь, кричал молодой господин. — Подумайте, захотели вы — и без всяких разрешений, без трудовых книжек, без чрезвычаек — сели в поезд и поехали в Одессу, Севастополь, Курск — куда вам вздумалось!!
— Чего я там не видала, — захихикала женщина в платке, снова почесывая бок. — Вот если бы вы мне в продкоме подметки к башмакам схлопотали — в ножки бы поклонилась. Да еще бы керосинцу фунтик…
Молодой человек, как резвый козел, скакал около очереди, кричал, объяснял, зажигал, а очередь, протянувшись длинной, серой, сонной от голода змеей — тихо дремала в ожидании вожделенного куска клейкого темного хлеба, и только более нетерпеливая голова змеиная от времени до времени постукивала в заветную дверь, да хвост все рос и увеличивался новыми алчущими.
Молодой господин устал скакать и кричать около равнодушной сонной человеческой змеи, расплакался и ушел.
Уже смеркалось.
Откуда-то издали донеслись бодрые звуки военного марша. Совсем далеко слышалась пулеметная стрельба.
Хвост змеи шевельнулся.
— Чивой-то музыка играет.
— Да. И палят здорово.
— Говорят, белогвардейцы захватили город.
— Колчак, что ли. Лишь бы только завтра по сентябрьскому купону синьку выдали.
Шевельнулся хвост змеи и снова замер. Уснул.
Конечно, мы возьмем Петербург.
Но если будет так, как я говорю — разве это не страшно?
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Юг России, 1920, 10 (23) сентября, № 130 (325). Печатается впервые по тексту газеты.