А. А. Бестужев-Марлинский
правитьГорная дорога из Дагестана в Ширван* через Кунакенты
правитьОпальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т.
Ставрополь: Изд-во СГУ, 2010. — Т. 1.
Долой с коня! Нет возможности держаться в седле по такой крути. Иду, и кованые каблуки мои скользят по камням, грудь хочет разорваться от напряжения — да мне это не первинка! Завиваю хвост коня около руки, и конь почти волоком взносит меня в гору; нечего сказать: премилое средство совершать живописные путешествия! Пригласил бы я с собой какого-нибудь петербургского щеголя протанцевать галопад по этим острым кремням: перед лицом — подковы лошади; справа — утес, которого так и подмывает рухнуть вам на голову; слева — обрыв до дна ада; назади — крутая, витая, скользкая лестница, построенная водопадами под руководством кавказских чертей, — и если он не разлетится в курительный порошок от здешних вихрей иль не изорвется в папильотки на шипах скал и терновников до полудороги, то, наверно, ему на полжизни станет рассказов и на всю жизнь раскаяния. Зато что за дивные виды на каждом шагу, при каждом повороте ущелия! Проложите сюда чугунную дорогу, осветите газом пещеры — логовища барсов, нажарьте из них котлетов на парах и постройте гостиницы там, где блестит теперь винтовка горского разбойника, так будьте уверены, что английские милорды и набобы не пожалеют тысяч фунтов стерлингов за виды, которыми пользуюсь я теперь за восемь копеек на версту1.
Редеет лес, и я без сожаления раскланиваюсь с ним; он наг, он не оделся еще в общий мундир весны — в зелень. Он не дает ни приюту от дождя, ни тени от солнца. Немногие заржавленные непогодою пни провожают меня до границы лесорастения и машут, как ведьмы, длинными сухими космами плюща. Теперь уж около меня одни купы кустарников вылезли из расселин, будто кочующие семьи цыган, и греются на солнышке; а вот эти два терна вцепились друг другу в волосы — ни дать ни взять наши русские мужички на ярмарке; а вот уж только чахлый вереск качает головою, словно не верит, дожить ли ему до завтра, и потихоньку кашляет от ветра. Вот один мох краснеет по скалам, точно румяна по щекам старушки. Это уже последняя борьба органической жизни с неорганическою природою: далее природа спит беспробудным, каменным сном, завернувшись в саван вечного снега; далее уже растут одни знаки восклицания и водятся только ветры, вьюги и восторги чувствительных путешественников.
Как ни расположен я был шутить всем и надо всеми, но когда достиг до вершины хребта, отделяющего Кубинскую область от Шамахинской, когда оглянулся кругом, я обомлел от наслаждения, как будто неожиданно встретив глаз на глаз ее — душу моей души, как будто ангел принес мне весть прощения. Здесь, да, здесь, где больше неба, чем земли, человек должен с досадою бросить кисть и резец, забыть свой бледный, бедный, нищенский язык. Нет силы выразить, нет средства удержать в себе чувства удивления, которое заставляет перекипать сердце через край, которое зажигает душу и рассыпает ее врозь лучами…
Взгляните на восток: там, вдали, в глубине, между синью неба и дали, видите ли вы, как яснеет полоса оживленного серебра? Это Каспийское море. Но кто скажет, где граница гор с морем? Где кончится море и начинается небо? Вот она — эта гармония, слышимая одной душе, сливающая в один лад, в один блеск и земное и небесное. Вот радуга прекрасного, возникающая как мост между миром и богом.
Любуюсь вновь и вновь… Прекрасно! До того прекрасно, что невольные слезы навертываются на глазах. Солнце вровень со мною, словно горящий корабль, плывет в яхонтовом океане воздуха, прыщет, пышет лучами, льет позолоту света, наводит чернеть теней на далекие волнистые хребты. Из-за них кой-где пробивается молодая зелень полей, а по ней узорно вьются ручьи и речки, и вся эта картина улыбается вам из мрачных рам ущелия, жива, ярка, блестяща, как вешний сон юноши, недоступна и далека, как потерянный край Эдема. Лучами и кругами расходятся от меня горы, выникают, выглядывают друг из-за друга; то иззубренные дождями, то пробитые навылет трещинами, инде чернея дремучим лесом, там красуясь полосами снегов или рассыпаясь в холмы, которые, как эмиры в зеленых чалмах, сидят под тению палат падишаха мира.
А между тем облака тянутся над хребтами, как вереницы перелетных гусей; или взбираются по ребрам утесов, подобные стадам горских овинов, оставляя пряди волны своей на острых, как терния, гребнях; или отдыхают, как верблюжий караван, богатый грузом дождей, у башни керван-сарая. Вот одна туча, расширив крылья словно белый орел, зыблется над пропастью, хочет пасть и засыпать ее… Другая уж пала и замерзла на теме Шах-дага, но не теперь, нет, — в день творения! Такая ж туча и под ногами моими: снег ее так чист, что грех пятнать его следом своим. Боишься дохнуть, чтоб не затмить паром этого светлого неба, чтоб не заразить тлетворным дыханием человека тонкий нагорный воздух. И кажется, право, здесь никогда еще не был человек: так все дико, пустынно и девственно кругом! Нигде не видать ни замка, ни города, ни селенья; нигде ни борозды, ни дороги. По крутизнам чуть заметны кой-где черные следы молний да стежки, проторенные вешними потоками; и одни лишь потоки говорят с окрестностью, свергаясь по камням или низвергая их долу; да ропщет лес, да ветер свищет порою. Не слышно подковы путника или топора селянина: здесь царствует природа, а не люди.
Но придет время, люди найдут на тебя, и ты упьешься их потом, как теперь росою небес, и они заселят твои заветные ущелия и теснины, запылят тебя высевками общественной жизни, загрязнят, притопчут до самой маковки; истопчат твое сердце рудниками и каменоломнями, извлекут наружу твои внутренности; выворотят, исказят, обстригут тебя; увещают побрякушками своего ничтожества, заставят работать на свою жадность, сделают тебя наемником своих прихотей; научат ветры гор свистать свои жалкие песни, принудят водопады твои молоть кофе и в девственных снегах твоих станут холодить мороженое. Конечно, человек выиграет, но поэт проиграет в эту перемену. Он не найдет тогда ни одного пустынного уголка, где бы спрятать от света сердце свое, где бы мог он наедине вдохнуть в себя природу и на свободе выплакать душу звуками. Мелочные люди выживут даже шакалов из пещер, отнимут гнезда у орлов и подложат в них кукушкины пестрые яйца, — одним словом и наконец удобство убьет величие равно в области мысли, как в области общежития. Ты будешь красивее, Кавказ, — но будешь ли ты прекраснее? Ты можешь стать лучше — но лучше так, как есть!
Мне так отрадно и легко — так легко, что кажется, будто из плеч моих развиваются, расцветают крылья; кажется, стоит ударить пятой в этот порог небожителей — и улететь за взорами в небо, умчаться домой, к звездам-сестрам! О, великую, божественную мысль зарыла природа в сердце гор, этих каменных исполинов земли, чистою радостью увенчала их темя! Здесь поникаешь перед нею с благоговением, потому что достигаешь сюда с опасностию, потому что отсюда легче разгадываешь ее промысел. Снизу, глядя на эту громаду гор, изумление поражает человека, но сверху уже удивление, то есть сознание прекрасного, овладевает вами — сознание гордое и независимое, потому что оно склоняется пред тем, что лучше нас. Прекрасное есть заря истинного, а истинное — луч божества, преломленный о вечность. Вот почему это чувство возникает в душе, как воспоминание былого! Оно знакомо, оно родственно ей. Гляжу на Кавказ — и кажется, я не впервые здесь; кажется, колыбель моя качалась волнами вон того водопада и ветры гор убаюкивали меня в сон; кажется, я бродил по этим хребтам во дни моего ребячества, когда божий мир был моим ровесником!
И кто ж сказал, что я не был ровесником миру? Разве пылинки, составляющие мое тело, не современны ему? Разве душа моя не жила довечно в лоне провидения?..
Спускаюсь к Ширвани, стране солнца, самой богатой хлебом в Кавказской области. Передо мной развивается изумрудное море холмов, пересеченное черными хребтами и задвинутое от севера заснеженными горами Лезгистана, Кази-Кумыка и Ели-су, от запада — стеною Карабахских гор. Конь мой скользит на хвосте или метко перепрядывает с обломка скалы на другой обломок, заваливающий узенькую тропинку, по которой и через которую с шумом несутся ручьи тающих снегов. Иногда, огибая угол утеса, он храпит и пятится назад от испуга, не находя опоры для копыт, — а пропасть ущелия зияет и рычит внизу, как пасть чудовища, как гортань неизмеримого удава, которого обаятельное дыхание непреодолимо влечет к себе жертву из глуби леса и может высосать жаворонка даже из выси небес. Брось повода, отдай свою душу богу, а тело коню; не пускай своего взора слететь с края пропасти, в которую боится заглянуть само солнце, не пускай, или он увлечет за собою и сердце твое.
— Чапар-хан2, где же Шайтан-кюприси, чертов мост, которым меня столько пугали? Где он? Или сбежал, как сам его строитель, в отчаянии от хитрости и смелости человека?
— Мы уж давно его переехали, — отвечает погонщик. Так бывает со всеми нашими страхами: ждешь их лицом к лицу — глядь, уж они за нами!
— Однако ж, — говорит словоохотный чапар, очень довольный, что я завел с ним речь, — однако ж, ага, черту в самом деле не стало житья от нашего брата человека. С вашего приказа сказать, жил он сперва при дворе персидского падишаха, но так как он не сумел хвостом своим выводить такие же выкрутасы, как выводят мирзы на ферманах, и спина его не смогла сгибаться в двадцать пять перевертов, как у всякого придворного, так его, беднягу, отдубасили однажды по пятам и вытолкнули за высокий порог шегин-шаха3. С разбитым носом и поджавши хвостик, удрал, убежал он в город4. «Дай-ка, — подумал он, — пущусь я в торговлю. Горожане народ глупый: я видал, как придворная сволочь надувает их и на сладкие слова удит червончики из их карманов». Вот продал он ножовщику рога свои на черенки, вместо оленьих. Рад черт абазам* — а не знает того, что они оловянные. Поймали, схватили его чауши* с поддельными деньгами — никто не берет черта на поруки — давай фелакку5, валяй его по пятам. Насилу вырвался; бежит, миляга, без оглядки в поле. Гадает, думает, умом-разумом раскидывает. «Заживу, говорит, с поселянами. Поселяне — люди простые, черные, темные: обмануть их — безделка, их разве ленивый не обманывает!». Вот и попадается ему навстречу мужичок.
«Селям алейкюм!»
«Алейкум селам!»
«Куда идешь, добрый человек?»
«Вдоль по дороге».
«Славная погода!»
«Да, лучше нельзя выдумать для того, кто хочет утопиться!»
«А-а, — подумал черт, — фазан сам летит на ястреба; не уйдет моих когтей его душенька. Надо поживиться хоть чухой его6, покуда он вживе. — А с чего тебе припала охота топиться?» — спрашивает черт селянина.
«Да есть нечего!.. Так хоть напиться вдоволь».
«Хорошо, брат, и это: а если я помогу тебе?»
«О, так навечно я раб твой! Ты мой будешь хан, господин, отец родной, валлах, биллах, таллах!»
«Послушай, мужичок, вот что мы сделаем: купим семян да засеем поле; это твое дело; только три четверти урожаю мне, а четверть тебе. Согласен ли ты?»
У мужичка сыплются искры из глаз от радости, а сердце словно медом обливается.
«Не только три четверти, а все, что взойдет сверх земли, тебе отдаю: с меня довольно и корней».
По сказанному, как по писанному, — ударили по рукам. Черт заложил одному факиру шубу свою за два томана*. Накупил мужичок семян петрушки и редьки, моркови и репки, засеял огород в три переклика; а черт мой ночей не спит, днем не присядет, таскает воду, отпугивает воробьев и без кожи дрожит; все барышей дожидается. Поспело все, сняли все на огороде. Мужик, человек совестный, отдал всю траву черту сполна, себе взял одни коренья. Диво да и только черту — мужик разъелся и разжился, а его травы и на базар не пускают. «Постой, рассуждает он, — теперь меня не проведешь. Я в один раз на два раза умнее стал». Опять идет к мужичку, опят дает ему семян.
«Только, приятель, говорят, не осуди; в это лето бери себе стебель, а корень-то изволь отдать мне».
Мужик ударил рукой в руку.
«И то дело! — говорит он. — Надо квит на квит навести».
Сеет он; только сеет не овощи, а жита. Взошло все, как изумруд, налилось, как золото: жнет мужичок в полный серп да посмеивается, а черт дивится пуще прежнего: его корешков даже ослы не едят! Догадался, однако, он, и хоть поздно, а вложил палец в рот.
«Ах вы, проклятые людишки! — вскричал бес, хвостом вытирая слезы: — Меня перехитрили во всем, а я же у вас за все про все виноват; на меня вы все-таки вьючите небылицы да напраслины. Живите себе одни: я между вами лишний!»
Ударился в землю, и с тех пор у нас про него ни слуху ни духу. Из чертовой кожи, что осталась в закладе у факира, тот сшил себе шубу, и говорят, болтают соседи, будто перепродал ее нашему кадию.
Примечания автора
править1. За Кавказом поверстная плата на лошадь и версту 2 коп. серебром, равно по большим и проселочным дорогам.
2. Чапар — гонец, извозчик, погонщик, Чапар-хане — почтовый двор.
3. Государя государей.
4. Восточные народы беспрестанно употребляют плеоназмы: гюр, бах (гляди, смотри), ишляды, куртарды (сделал, кончил) и т. п. вы услышете десять раз в минуту.
5. Фелакка — доска с двумя скважинами, в которые проделывают ноги виновного: вздергивают пяты вверх и бьют палками.
6. Чуха — кафтан.
Примечания
правитьВпервые — в «Библиотеке для чтения», 1834 год, т. VI, в серии «Кавказские очерки».
Стр. 144. Ширван — Ширванское ханство с главным городом Шемахой. Присоединено к России в 1805 году. В 1820 году ханское управление в Ширване было уничтожено.
Стр. 145. Абаз, или абас — персидская монета. Чауши — рассыльные, выполняющие и полицейские обязанности.
Стр. 146. Томан, или туман — персидская золотая монета.
Текст и примечания печатаются по источнику:
правитьБестужев-Марлинский А. А. Горная дорога из Дагестана в Ширван через Кунакенты // Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения в двух томах. — Т. 2. — М.: ГИХЛ, 1958. — С. 202—208, 694.