Маколей. Полное собраніе сочиненій. править
Томъ II. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена
Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1866
Мы не можемъ переписать этой заглавной страницы безъ глубокаго чувства сожалѣнія. Изданіе этихъ томовъ было послѣднею изъ полезныхъ и скромныхъ услугъ, оказанныхъ литературѣ любезнымъ, образованнымъ и пользовавшимся общимъ уваженіемъ аристократомъ. Въ этомъ, какъ и въ другихъ случаяхъ, лордъ Доверъ исполнилъ свое дѣло усердно, добросовѣстно и безъ малѣйшаго тщеславія. Онъ имѣлъ два достоинства, которыя рѣдко встрѣчаются соединенными въ комментаторѣ. Онъ довольствовался быть только комментаторомъ, держаться на заднемъ планѣ и оставлять авансцену автору, котораго онъ взялся объяснять. Но готовый служить, онъ отнюдь не былъ рабомъ; онъ не считалъ поэтому частью своей обязанности не видѣть недостатковъ въ писателѣ, которому онъ вѣрно и усердно оказывалъ самыя скромныя литературныя услуги.
Слабости головы и сердца Горація Вальполя въ. самомъ дѣлѣ, достаточно бросаются въ глаза. Его произведенія стоятъ, правда, такъ же высоко между утонченностями умственныхъ эпикурейцевъ, какъ страсбургскіе пироги между яствами, описанными въ «Almanack des Gourmands.» Но, какъ pâté foie gras обязанъ своими достоинствами болѣзненному состоянію несчастнаго животнаго, изъ котораго дѣлается, и не былъ бы ни къ чему годенъ, если бы не былъ сдѣланъ изъ сверхъ-естественно-пухлой печенки; такъ только нездоровый и разстроенный умъ могъ произвести такую литературную роскошь, какъ произведенія Вальполя.
Онъ былъ, если мы только не составили себѣ весьма ошибочнаго сужденія о его характерѣ, самымъ эксцентричнымъ, самымъ искусственнымъ, самымъ брезгливымъ, самымъ капризнымъ изъ людей. Его умъ былъ связкою несовмѣстныхъ причудъ и аффектацій. Его черты были покрыты маскою подъ маской. Когда внѣшняя личина очевидной аффектаціи была удалена, вы еще были такъ же далеки, какъ и прежде, отъ того, чтобы видѣть настоящаго человѣка. Онъ игралъ безчисленныя роли, и всегда преувеличивалъ ихъ. Когда онъ говорилъ, какъ мизантропъ, то превосходилъ Тимо на въ тимонизмѣ. Когда онъ говорилъ какъ филантропъ, то оставлялъ Говарда далеко позади[1]. Онъ смѣялся надъ дворами — и велъ хронику ихъ самаго мелочнаго скандала; надъ обществомъ — и вертѣлся при малѣйшемъ дуновеніи его мнѣнія; надъ литературною славою — и оставилъ прекрасныя копіи своихъ частныхъ писемъ съ многочисленными примѣчаніями, для того, чтобы они были изданы послѣ его смерти; надъ званіемъ — и никогда ни на минуту не забывалъ, что онъ былъ почтенный; надъ употребленіемъ Фидеикоммиссовъ — и испытывалъ остроуміе нотаріусовъ, чтобы связать свою виллу самыми строгими Фидеикомиссарными опредѣленіями.
Складъ его ума былъ таковъ, что все мелочное казалось ему великимъ, а все великое мелочнымъ. Серьезное дѣло было для него цустяками, а пустяки были для него серьезнымъ дѣломъ. Болтать съ синими чулками, писать поздравительные стишки на мелкіе случаи, наблюдать надъ частной типографіей, охранять бренныя интересны Ранела и Вайта[2] отъ естественнаго разрушенія, толковать о разводахъ и пари, глупостяхъ м-съ Чодлей и остротахъ Джоржа Сельвина[3], украшать фантастическій домъ зубцами изъ паштетной корки, собирать рѣдкія гравюры и античные карнизы для каминовъ, составлять пары изъ различныхъ перчатокъ, устроивать лабиринтъ дорожекъ на пространствѣ пяти акровъ, — вотъ важныя занятія его долгой жизни. Отъ нихъ онъ обращался къ политикѣ, какъ къ забавѣ. Послѣ трудовъ въ магазинѣ эстамповъ и въ аукціонной камерѣ, онъ давалъ своему уму отдыхъ въ палатѣ общинъ. И понѣжившись отдыхомъ при составленіи законовъ и вотированіи милліоновъ, онъ возвращался къ болѣе важнымъ занятіямъ, къ розыскамъ о гребнѣ королевы Маріи, красной шляпѣ Вольсея, трубкѣ, которую курилъ Ванъ-Тромпъ[4] во время послѣдняго своего морскаго сраженія, и шпорѣ, которую король Вильгельмъ вонзилъ въ бокъ Сорреля[5].
Во всемъ, чѣмъ ни занимался Вальполь: въ изящныхъ искусствахъ, въ литературѣ, въ общественныхъ дѣлахъ, онъ былъ увлекаемъ какою-то особенною силой отъ великаго къ ничтожному я отъ полезнаго къ странному. Политическія дѣла, въ которыхъ онъ принималъ самое живое участіе, были дѣлами, едва ли заслуживающими названія политическихъ. Ворчанье Георга II, кокетничанье принцессы Эмиліи съ герцогомъ Графтономъ, любовныя дѣла принца Фридриха съ леди Мидльсэксъ, ссоры между Gold Stick[6] и оберъ-егермейстеромъ, несогласія между наставниками принца Георга — вотъ предметы, которые занимали почти все вниманіе, какое Вальполь могъ удѣлить отъ занятія еще болѣе важными предметами: предложеніемъ цѣнъ за произведенія Цинке и Петито[7], сбиваніемъ цѣнъ на лоскутья старыхъ драпировокъ и рукоятки старыхъ копій, склеиваніемъ кусочковъ цвѣтныхъ стеколъ и составленіемъ записокъ объ околѣвшихъ кошкахъ и собакъ. Разузнавая и развозя сплетай Кенсингтонскаго дворца и Карлтонъ-гауса, онъ воображалъ, что занимался политикою; а записывая эти сплетни — воображалъ, что пишетъ исторію.
Онъ самъ говоритъ намъ, что любилъ борьбу партій, какъ развлеченіе. Онъ любилъ ссору, но любилъ и покой, и постоянно подстерегалъ удобные случаи, чтобы разомъ удовлетворить своему двоякому вкусу. Онъ успѣвалъ иногда, не показываясь лично, разстроивать ходъ министерскихъ переговоровъ и распространять смятеніе въ политическихъ кругахъ. Онъ не утверждаетъ, чтобы въ этихъ случаяхъ на него дѣйствовало общественное мнѣніе и не видно также, чтобы онъ имѣлъ въ виду какую-нибудь частную выгоду. Онъ считалъ хорошею практическою шуткой, поссорить государственныхъ людей, и наслаждался ихъ затрудненіями, ихъ взаимными обвиненіями, какъ злой мальчикъ наслаждается затруднительнымъ положеніемъ путешественника, которому невѣрно указана дорога.
О политикѣ, въ высокомъ значеніи слова, онъ ничего не зналъ и нисколько не заботился. Онъ называлъ себя вигомъ. Сынъ его отца едва-ли могъ принять другое названіе. Ему нравилось также принимать видъ глупаго отвращенія къ королямъ, какъ королямъ, и глупой любви h удивленія къ мятежникамъ, какъ мятежникамъ; и, пока короли не были въ опасности и мятежники не существовали, онъ, можетъ быть, дѣйствительно думалъ: что держится ученія, которое объявлялъ публично. Уже изъ однихъ писемъ, которыя теперь передъ нами, видно, что онъ постоянно хвасталъ другу своему Манну отвращеніемъ своимъ къ королевской власти и къ королевскимъ личностямъ. Онъ называетъ преступленіе Даміена «наименѣе дурнымъ изъ убійствъ — убійствомъ короля»[8]. Онъ повѣсилъ въ своей виллѣ печатный смертный приговоръ Карла съ надписью: Major Charta. Однако, самое поверхностное знаніе исторіи могло бы научить его, что Реставрація, какъ и преступленія и безумства 28 лѣтъ, слѣдовавшихъ за Реставраціею, были слѣдствіемъ этой Величайшей Хартіи. И въ самыхъ средствахъ, которыми былъ добытъ этотъ документъ, было немного такого, что могло бы удовлетворить благоразумнаго любителя свободы. Человѣкъ долженъ очень сильно ненавидѣть королей прежде нежели онъ пожелаетъ, чтобы представители народа, для полученія королевской головы, были выгнаны за двери драгунами. Впрочемъ, вигизмъ Вальполя былъ весьма безвреднаго свойства. Онъ сохранялъ его, какъ сохранялъ въ Strawberry Hill[9] старыя копья и шлемы, только на показъ. Онъ не скорѣе вздумалъ бы снять со стѣнъ своей залы оружіе древнихъ тампліеровъ и госпиталіеровъ и отправиться въ крестовый походъ въ Святую землю, чѣмъ дѣйствовать въ духѣ тѣхъ отважныхъ воиновъ и государственныхъ людей, великихъ даже въ своихъ ошибкахъ, которыхъ имена и печати были приложены къ приговору, такъ высоко имъ цѣнимому. Онъ любилъ революцію и цареубійство только по прошествіи 100 лѣтъ. Его республиканизмъ, подобно храбрости буяна или любви легкомысленнаго человѣка, былъ силенъ и пылокъ, когда не представлялось для него повода, и утихалъ, когда представлялся удобный случай выказать его. Какъ скоро революціонный духъ дѣйствительно началъ возбуждаться въ Европѣ, какъ скоро ненависть къ королямъ сдѣлалась чѣмъ-то болѣе звонкой фразы, онъ со страху обратился въ фантастическаго роялиста и сдѣлался однимъ изъ самыхъ изступленныхъ алармистовъ тѣхъ несчастныхъ временъ. На самомъ дѣлѣ, болтовня его о свободѣ, — зналъ ли онъ это или нѣтъ, — была съ самаго начала однимъ лицемѣріемъ, остаткомъ фразеологіи, которая значила кое-что въ устахъ тѣхъ, отъ которыхъ онъ ей научился; въ его же устахъ значила почти столько же, сколько и клятва, которою рыцари нѣкоторыхъ новыхъ орденовъ обязываются отмщать за обиды, нанесенныя всѣмъ оскорбленнымъ дамамъ. Въ дѣтствѣ своемъ онъ былъ питаемъ вигскими теоріями о правительствѣ. Онъ, должно быть, часто видѣлъ въ Houghton или Downing Street людей, которые были вигами, когда быть вигомъ было такъ же опасно, какъ быть разбойникомъ на большихъ дорогахъ; людей, которые вотировали за Биллъ объ исключеніи, которые послѣ сраженія при Седжмурѣ[10] скрывались на чердакахъ и въ подвалахъ и которые приложили свои имена къ деклараціи о томъ, что они и живутъ и умрутъ съ принцемъ Оранскимъ. Онъ усвоилъ себѣ языкъ этихъ людей и повторялъ заученное наизусть, хотя оно и не согласовалось со всѣми его вкусами и чувствами; точно также какъ нѣкоторыя старыя якобитскія семейства, долго послѣ того, какъ они сдѣлались вѣрною подпорою правительства Георга III, продолжали молиться за претендента и передавать свои стаканы черезъ графинъ съ водою, когда пили за здоровье короля[11]. Онъ былъ вигомъ только по наслѣдственнымъ связямъ, въ сущности же былъ царедворцемъ, царедворцемъ не смотря на то, что притворялся въ этомъ случаѣ смѣющимся надъ предметами, которые возбуждали его удивленіе и зависть. Настоящія наклонности его постоянно выказываются сквозь тонкую личину. Между тѣмъ какъ онъ исповѣдывалъ презрѣніе Брадшо и Лодло[12] къ коронованнымъ главамъ, онъ далъ себѣ трудъ написать книгу о «королевскихъ авторахъ». Онъ вникалъ съ величайшею заботливостью въ самая мелкія подробности, касавшіяся королевской Фамиліи. Еще ребенкомъ, былъ онъ преслѣдуемъ желаніемъ видѣть Георга I и не давалъ своей матери покоя, пока она не нашла средства удовлетворить его любопытству. То же самое чувство, въ разныхъ видахъ, сопровождало его до могилы. Никакое замѣчаніе, сорвавшееся съ устъ величества, не касалось ему слишкомъ мелочнымъ, чтобы не бытъ записаннымъ. Французскія пѣсни принца Фридриха, произведенія — по своему внутреннему достоинству — конечно, не заслуживающія быть сохраненными, были заботливо сбережены для насъ этимъ презирателемъ королевской власти. На самомъ дѣлѣ каждая страница произведеній Вальполя выдаетъ его. Этотъ Діогенъ, который, казалось бы, предпочитаетъ свою бочку дворцу и у котораго не было никакой просьбы къ повелителямъ Виндзора и Версаля, кромѣ той, чтобы они не застили ему свѣта, — былъ въ душѣ церемоніймейстеромъ.
Онъ, безъ сомнѣнія, имѣлъ безпокойное сознаніе суетности своихъ любимыхъ занятій, и это сознаніе производило одну изъ самыхъ забавныхъ его аффектацій. Свою суетливую праздность, свое равнодушіе къ предметамъ, которые свѣтъ вообще считаетъ важными, свою страсть къ пустякамъ онъ считалъ приличнымъ удостоить имени философіи. Онъ говорилъ о себѣ, какъ о человѣкѣ, у котораго душевное спокойствіе было безопасно отъ честолюбивыхъ надеждъ и опасеній, который научился цѣнить могущество, богатство и славу ихъ истинною цѣною, и у котораго борьба партій, возвышеніе и паденіе государственныхъ людей, приливъ и отливъ общественнаго мнѣнія — вызывали только улыбку жалости, смѣшанной съ презрѣніемъ. Онъ былъ обязанъ особенной возвышенности своего характера тѣмъ, что заботился о мельчайшихъ подробностяхъ архитектуры болѣе, нежели о Мидльсэкскихъ выборахъ, и о миніатюрѣ Граммона болѣе, нежели объ американской революціи. Пусть Питтъ и Moppe охрипнутъ, говоря о пустякахъ. Но вопросы гражданскаго и военнаго управленія были слишкомъ незначительны, чтобы привлечь умъ, который былъ занятъ записываніемъ скандаловъ въ комнатахъ клуба и шептаній на черныхъ лѣстницахъ, да выборомъ и разстановкою стульевъ изъ чернаго дерева и щитовъ изъ кожи носорога.
Одною изъ его безчисленныхъ причудъ было чрезвычайное нехотѣніе считаться литераторомъ, — но не оттого, чтобы онъ былъ равнодушенъ къ литературной славѣ. Далеко нѣтъ. Едва ли какой-нибудь писатель такъ много безпокоился о томъ, въ какомъ видѣ появятся его произведенія въ потомствѣ. Но онъ стремился къ несовмѣстнымъ цѣлямъ. Онъ желалъ бытъ знаменитымъ авторомъ и, въ то же время, вполнѣ празднымъ джентльменомъ, однимъ изъ тѣхъ эпикурейскихъ боговъ земли; которые ровно ничего не дѣлаютъ, а проводятъ свое существованіе въ созерцаніи собственныхъ совершенствъ. Ему не нравилось имѣть что-нибудь общее съ бѣдняками, жившими на маленькихъ дворахъ за церковью св. Мартина и урывавшимися по воскресеньямъ, чтобы пообѣдать со своимъ книгопродавцемъ. Онъ избѣгалъ общества авторовъ. Онъ говорилъ съ презрѣніемъ лорда о самыхъ замѣчательныхъ изъ нихъ. Онъ пытался отыскать какой-либо предлогъ писать книги, какъ отецъ Журдена продавать сукно, не уклоняясь отъ своего характера жантильома. «Онъ, купецъ? Это чистое злословіе: онъ никогда не былъ имъ. Все что онъ дѣлалъ заключалось только въ томъ, что онъ былъ очень обязателенъ, очень услужливъ, и, такъ какъ отлично зналъ толкъ въ тканяхъ, то вездѣ ходилъ выбирать ихъ, приказывалъ пряность къ себѣ и давалъ своимъ друзьямъ за деньги.»[13] Въ письмахъ, лежащихъ передъ нами, есть нѣсколько занимательныхъ указаній на понятія Вальполя относительно этого предмета. Маннъ похвалилъ ученость, которая проявлялась въ его „Catalogue of Royal and Noble thors“; и любопытно, какъ нетерпѣливо Вальполь переносилъ обвиненіе въ томъ, что онъ заботился о такой нефашіонэбельной вещи, какъ образованіе своего ума. „Я ничего не знаю. Какъ бы я могъ знать? Я, который всегда жилъ въ суетѣ большаго свѣта, который лежу въ постели все утро, — называя утромъ столько времени, сколько вамъ угодно, — который ужинаю въ гостяхъ, который игралъ въ банкъ половину своей жизни, а теперь въ loo до 2 я 3 часовъ утра, который всегда любилъ удовольствія, посѣщалъ аукціоны…. Какъ я смѣялся, когда нѣкоторые журналы называли меня ученымъ джентльменомъ. Прошу, не дѣлайте, какъ журналы!“ Эта глупость могла бы быть простительна въ мальчикѣ. Но человѣкъ между 40 и 50 годами, какимъ былъ тогда Вальполь, долженъ былъ бы совершенно одинаково стыдиться и играть въ loo до 3 часовъ каждаго утра, и быть такой вульгарной тварью, ученымъ джентльменомъ.
Характеръ литератора имѣетъ, безъ сомнѣнія, свою водную мѣру недостатковъ, и очень серьёзныхъ и неприличныхъ недостатковъ. Если бы Вальполь избѣгалъ этихъ недостатковъ» мы могли бы простить ему брезгливость, съ которою онъ уклонялся отъ всякаго сотоварищества съ писателями. Но Вальполь не былъ ни на одну йоту свободнѣе отъ этихъ недостатковъ, нежели обитатели чердака, соприкосновенія съ которыми онъ гнушался. Его жизнь и произведенія содержатъ такъ же много доказательствъ литературныхъ низостей и литературныхъ вороховъ, какъ жизнь и произведенія какого нибудь члена Джононскаго клуба. Дѣло въ томъ" что Вальполь имѣлъ недостатки Grab Street съ большимъ прибавленіемъ St. James’s Street: тщеславіе, зависть, раздражительность литератора, жеманную надменность и апатію человѣка съ тономъ.
Его сужденіе о литературѣ, о современной литературѣ въ особенности, было совершенно извращено его аристократическими наклонностями. Безъ сомнѣнія, никакой писатель не былъ повиненъ въ такомъ количествѣ ложной и безсмысленной критики. Онъ почти постоянно говоритъ съ презрѣніемъ о книгахъ, которыя всѣми признаются теперь лучшими изъ появившихся въ его время; и съ другой стороны, онъ такъ отзывается о знатныхъ и модныхъ писателяхъ, какъ будто-бы они имѣли право на такое же первенство въ литературѣ, какое было имъ предоставлено въ гостиной. Въ письмахъ своихъ, напримѣръ, онъ говоритъ, что скорѣе написалъ бы самыя безсмысленныя строки Ли[14] нежели «Seasons» Томсона. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что періодическая газета «The World» была издаваема «первоклассными нашими писателями.» А кто были первыми писателями Англіи въ 1753 году? Вальполь говорятъ намъ объ этомъ въ примѣчаніи. Читатели предположатъ вѣроятно, что Юмъ, Фильдингъ, Смоллетъ, Ричардсонъ, Джонсонъ, Варбортонъ, Коллинсъ, Аквисайдъ, Грэй, Дайеръ Юнгъ, Вартонъ, Масонъ, или хоть нѣкоторые изъ этихъ замѣчательныхъ людей окажутся въ спискѣ. Ни чуть не бывало. Нашими первыми писателями были, кажется, лордъ Честерфильдъ, лордъ Батъ, м-ръ В. Витгедъ, сэръ Чарльзъ Вилліамсъ, м-ръ Соамъ Дженинсъ, м-ръ Кембриджъ, м-ръ Ковентри. Изъ этихъ семи лицъ, Витредъ стоялъ ниже всѣхъ по положенію, но былъ самый искусный охотникъ того времени. Ковентри былъ дворянскаго происхожденія. Остальнымъ пяти принадлежали два мѣста въ палатѣ лордовъ, два мѣста въ палатѣ общинъ, три мѣста въ тайномъ совѣтѣ, одно баронетство, одна голубая лента, одна красная лента, около 100,000 ф. годоваго дохода; но но принадлежало и десяти страницъ, стоющихъ прочтенія. Сочиненія Витгеда, Кембриджа, Ковентри и лорда Бата забыты. Соамъ Дженинсъ остался въ памяти только благодаря Джонсонову разбору глупаго «Essay on the Origin of Evil». Лордъ Честерфильдъ стоитъ гораздо ниже во мнѣніи потомства, нежели онъ стоялъ бы, если бы его письма вовсе не были изданы. Пасквили сэра Чарльза Вилліамса читаются теперь только изъ любопытства, и хотя они не безъ случайныхъ блёстокъ остроумія, но — мы должны признаться — всегда казались намъ очень плохими произведеніями.
Вальполь судилъ о французской литературѣ такимъ же образомъ. Онъ понималъ и любилъ французскій языкъ. Въ сущности онъ слишкомъ любилъ его. Ето слогъ глубже зараженъ галлицизмами, нежели слогъ какого-либо изъ извѣстныхъ намъ англійскихъ писателей. Его сочиненія читаются, часто цѣлыми страницами, какъ грубый переводъ съ французскаго. Мы ежеминутно встрѣчаемъ выраженія, подобныя слѣдующимъ: «One knows what temperaments Annibal Garacci painted.» «The impertinent personage!» «She is dead rich.» «Lord Dalkeith is dead of the small-pox in three days.» «It will now de seen whether he or they are most patriot.»
Любовь его къ французскому языку была особеннаго рода. Онъ любилъ его, какъ языкъ, бывшій въ продолженіе столѣтія проводникомъ всѣхъ полированныхъ ничтожностей въ Европѣ; какъ знакъ, по которому модные франкмасоны узнавали другъ друга въ любой столицѣ отъ Петербурга до Неаполя; какъ языкъ насмѣшки; какъ языкъ анекдота; какъ языкъ мемуаровъ; какъ языкъ корреспонденціи. Высшимъ значеніемъ его онъ совершенно пренебрегалъ. Французская литература была для кашей литературы, чѣмъ Ааронъ былъ для Моисея: передатчикомъ великихъ истинъ, которыя иначе погибли бы, за отсутствіемъ голоса, способнаго внятно выразить ихъ. Отношеніе, существовавшее между Бентамомъ и Дюмономъ, есть точное объясненіе умственнаго отношенія, въ которомъ находились обѣ страны. Великія открытія въ физикѣ, въ метафизикѣ, въ политикѣ — принадлежатъ вамъ. Но едва ли какая-нибудь чужеземная нація, за исключеніемъ Франціи, получила ихъ отъ несъ прямымъ путемъ. Уединенные по нашему положенію, уединенные по нашимъ нравамъ, ни открывали истину, но не дѣлились ею. Франція была толкователемъ между Англіею и человѣчествомъ.
Во времена Вальполя, этотъ процессъ толкованія былъ въ полномъ дѣйствіи. Великіе французскіе писатели заняты были провозглашеніемъ по Европѣ именъ Бакона, Ньютона и Локка. Англійскія начала терпимости, англійское уваженіе къ личной свободѣ, англійское ученіе о томъ, что всякая вистъ довѣряется ради общественнаго блага — дѣлали быстрые успѣхи. Едва ли есть въ исторіи что-либо столь интересное, какъ это сильное движеніе французскаго духа, это коренное потрясеніе всѣхъ установившихся мнѣній, это искорененіе старой истины и стараго заблужденія. Ясно было, что — для блага или для вреда — но могущественныя начала были въ дѣйствіи. Ясно было, что приближалась большая перемѣна во всей общественной системѣ. Фанатики одного рода могли предвидѣть золотой вѣкъ, въ которомъ люди будутъ жить подъ простымъ господствомъ разума, въ совершенномъ равенствѣ и въ совершенной дружбѣ, безъ собственности, безъ брака, безъ государя, безъ Бога. Фанатикъ другаго рода могъ видѣть въ ученіи философовъ только анархію и атеизмъ, могъ сильнѣе цѣпляться за всѣ старыя злоупотребленія и сожалѣть о добрыхъ старыхъ дняхъ, когда св. Доминикъ и Симонъ-де-Монфоръ низвергали возраставшія ереси Прованса. Здравый человѣкъ съ сожалѣніемъ видѣлъ бы крайности, къ которымъ стремились реформаторы; но отдалъ бы справедливость ихъ генію и ихъ филантропіи. Онъ порицалъ бы ихъ ошибки, но помнилъ бы, что, макъ сказалъ Мильтонъ, ошибка есть только выработывающееся мнѣніе. Осуждая ихъ непріязнь къ религіи, онъ призналъ бы, что непріязнь эта была естественнымъ слѣдствіемъ системы, ври которой религія постоянно представлялась имъ въ формахъ, отвергаемыхъ здравымъ смысломъ и ужасающихъ чувство гуманности. Осуждая нѣкоторыя изъ ихъ политическихъ ученій, какъ несовмѣстныя ни съ какимъ закономъ, ни съ какимъ правомъ собственности и ни съ какою цивилизаціею — онъ призналъ бы, что поданные Людовика XV имѣли все оправданіе, какое только могутъ имѣть люди, въ ихъ ревности низвергать и въ ихъ невѣденіе гораздо высшаго искусства — воздвигать. Предвидя яростную борьбу, сильное и все-опустошительное разрушеніе, отъ смотрѣлъ бы однако впередъ, на окончательный исходъ, съ свѣтлою надеждою для Франціи и для человѣчества.
Вальполь не имѣлъ ни надеждъ, ни опасеній. Хотя онъ былъ самый офранцуженный англійскій писатель XVIII вѣка, онъ надо заботился о предзнаменованіяхъ, которыя ежедневно являлись во французской литературѣ его времени. Между тѣмъ, какъ замѣчательнѣйшіе французы съ восторженнымъ наслажденіемъ изучали англійскую политику и англійскую философію, онъ столь же напряженно изучалъ сплетни стараго французскаго двора. Моды и скандалъ Версаля и Марли, ходы и скандалъ, которымъ было уже 100 лѣтъ, занимали его безконечно болѣе, нежели великій нравственный переворотъ, происходившій передъ его глазами. Онъ принималъ огромное участіе во всякомъ плутѣ-дворянинѣ, котораго парикъ обширнаго размѣра и безконечной длины ленты присутствовали при одѣваніи или раздѣваніи Людовика XIV, и въ каждой развратной женщинѣ знатнаго происхожденія, которая водила свою вереницу любовниковъ, во время войнъ Фронды, взадъ я впередъ отъ короля къ парламенту и отъ парламента къ королю. Это были люди, о которыхъ онъ собиралъ малѣйшія воспоминанія, о которыхъ онъ любилъ слушать пустѣйшіе анекдоты и за портреты которыхъ онъ далъ бы всякую цѣну. Изъ великихъ Французскихъ писателей его времени, Монтескьё — единственный, о которомъ, онъ говорятъ съ энтузіазмомъ. Да даже и о Монткскьё онъ говоритъ съ меньшимъ энтузіазмомъ, нежели объ этомъ низкомъ существѣ Кребильонѣ младшемъ, писакѣ столь же безнравственномъ, какъ Луве и столь же скучномъ, какъ Рапенъ. Человѣкъ, который можетъ интересоваться педантическими дневниками, разсказывающими о блокированіи герцогомъ А. сердца маркизы де В. или графинѣ де С., — долженъ быть странно устроенъ. Эту дрянь Вальполь превозноситъ языковъ приличнымъ для описанія достоинствъ «Донъ-Кихота». Онъ желалъ имѣть портретъ Кребильона; и Ліотару, первой у изъ тогдашнихъ миніатюрныхъ живописцевъ, поручено было увѣковѣчить черты этого распутнаго невѣжды. Поклонникъ «Sofha» и «Lettres Athéniennes» мало могъ питать уваженія къ людямъ, которые стояли тогда во главѣ французской литературы. Онъ заботливо избѣгалъ встрѣчи съ ними. Онъ пытался удерживать другихъ людей отъ оказыванія имъ какого-нибудь вниманія. Онъ не могъ отрицать, что Вольтеръ и Руссо были умные люди; но пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы унизить ихъ. О д’Аламберѣ онъ говорилъ съ презрѣніемъ, которое если сравнить умственныя силы этихъ двухъ людей, кажется чрезвычайно смѣшнымъ. Д’Аламберъ жаловался, что его обвиняли въ сочиненіи пасквиля Вальполя противъ Руссо. «Я надѣюсь, говоритъ Вальполь, что никто не припишетъ мнѣ произведеній д’Аламбера.» Ему, дѣйствительно, не угрожала эта опасность.
Невозможно, однако, отрицать, что произведенія Вальполя имѣютъ дѣйствительное и весьма рѣдкаго, хотя не очень высокаго, рода достоинство. Сэръ Джошуа Рейнольдсъ имѣлъ обыкновеніе говорить, что, хотя никто ни на минуту не сравнитъ Клода съ Рафаэлемъ, но другой Рафаэль явится прежде чѣмъ другой Клодъ. И мы тоже признаемся, что ожидаемъ увидѣть новыхъ Юмовъ и новыхъ Борковъ прежде, нежели опять повстрѣчаемся съ такимъ своеобразнымъ сочетаніемъ нравственыхъ и умственныхъ качествъ, которымъ произведенія Вальполя обязаны своею необыкновенною популярностію.
Его легко описать отрицаніями. У него не было творческаго воображенія. У него не было изящнаго вкуса. Онъ не былъ большимъ мыслителемъ. Дѣйствительно, едва ли найдется писатель, въ произведеніяхъ котораго можно было бы найти столько противорѣчивыхъ сужденій, столько ужасно безсмысленныхъ фразъ. И онъ писалъ такимъ вѣтреннымъ и непослѣдовательнымъ образомъ не только въ своей обыкновенной корреспонденціи, во и въ длинныхъ и обработанныхъ книгахъ, многократно переписанныхъ и предназначенныхъ для взоровъ публики. представимъ одинъ или два примѣра, потому что безъ примѣровъ читатели, не очень хорошо знакомые съ его произведеніями, едва ли поймутъ нашу мысль. Въ «Anecdotes of Painting» онъ очень вѣрно замѣчаетъ, что искусство стало падать послѣ начала гражданскихъ войнъ. Онъ приступаетъ къ розысканію причинъ этого явленія. Объясненіе могло бы, кажется, бытъ легко найдено. Онъ могъ бы упомянуть о потерѣ самаго щедраго и справедливаго покровителя, какого изящныя искусства когда-либо имѣли въ Англіи; о смутномъ состояніи страны; о стѣсненномъ положенія многихъ аристократовъ; пожалуй также — о суровости побѣдившей партія. Эти обстоятельства, кажется, совершенно объясняютъ явленіе. Но это разрѣшеніе было недостаточно странно, чтобы удовлетворить Вальполя. Онъ открываетъ другую причину упадка искусства — недостатокъ въ образцахъ. Ничего достойнаго живописи, кажется, не оставалось для кисти. «Какъ живописна была фигура анабаптиста» восклицаетъ онъ, какъ будто пуританизмъ погасилъ солнце и изсушилъ деревья; какъ будто гражданскія войны стерли выраженія характера и страсти съ человѣческихъ губъ и лба; какъ будто многіе изъ людей, которыхъ рисовалъ Вандикъ, не жили во времена республики, съ лицами нисколько не худшими отъ вліянія времени; какъ будто многія изъ красавицъ, которыхъ изображалъ впослѣдствіи Лели, не были въ цвѣтѣ красоты, передъ Реставраціею; какъ будто костюмъ или черты Кромвелля и Мильтона были менѣе живописны, нежели тѣхъ круглолицыхъ перовъ, похожихъ другъ на друга, какъ яйцо на яйцо, которые выглядываютъ изъ париковъ Неллера. Въ Мемуарахъ Вальполь опять насмѣхается надъ принцемъ Валлійскимъ, впослѣдствіи Георгомъ III, за то, что онъ подарилъ во время Семилѣтней войны, коллекцію книгъ одному американскому училищу, и говоритъ, что, вмѣсто книгъ, его королевскому высочеству слѣдовало бы послать оружіе и аммуницію; какъ будто война должна пріостанавливать всякое ученіе и воспитаніе, или какъ будто было дѣло принца Валлійскаго — изъ своего собственнаго кармана снабжать колоніи военными запасами. Мы остановились, можетъ быть, слишкомъ долго на этихъ мѣстахъ; но сдѣлали это потому, что они служатъ образчиками манеры Вальполя. Всякій, со вниманіемъ читающій его произведенія, найдетъ, что они кишатъ слабыми и глупыми замѣчаніями, подобными тѣмъ, которыя мы привели; замѣчаніями, которыя могли пройти въ разговорѣ или въ торопливо-написанномъ письмѣ, но которыя непростительны въ книгахъ, обдуманно написанныхъ и многократно исправленныхъ.
Онъ полагалъ, кажется, что онъ видитъ далеко внутрь людей; но мы находимся вынужденными быть совершенно инаго мнѣнія. Мы не думаемъ, чтобы онъ имѣлъ способность сколько-нибудь различать болѣе тонкіе оттѣнки характера. Онъ употреблялъ, однако, пріемъ, который — какъ онъ ни легокъ и ни пошлъ — доставляетъ тѣмъ, которые его употребляютъ, въ глазахъ 99 человѣкъ изъ 100, репутацію проницательности. Онъ насмѣхался надъ всѣми, придавалъ любому дѣлу возможно-худшее толкованіе; "читалъ, — говоря словами леди Гиро, — каждаго человѣка на выворотъ, "
«Turned every man the wrong side out,
And never gave to truth and virtue that
Which simpleness and merit purchaseth.» (*)
(*) «Она во всемъ доищется изнанки,
А справедливой похвалы заслугѣ
Отъ ней не жди.»
Шекспиръ: «Много шуму изъ ничего,» перев. Кронеберга, II, 1.
Англійская цитата приводится въ нѣсколько измѣненномъ видѣ.
Такимъ образомъ всякій можетъ, съ небольшою проницательностью и съ небольшимъ трудомъ, быть почитаемъ великимъ судьею характеровъ людьми, мнѣніе которыхъ ничего не стоитъ.
Говорятъ, что торопливый и жадный Неллеръ имѣлъ обыкновеніе отправлять дамъ, съ которыхъ онъ снималъ портреты, какъ скоро набросалъ ихъ лица; и потомъ рисовалъ фигуру и руки съ своей горничной. Такимъ же образомъ обрисовывалъ Вальполь умы другихъ. Онъ копировалъ съ натуры только тѣ яркія и очевидныя особенности, которыя не могли ускользнуть отъ самаго поверхностнаго наблюденія. Остальное полотно онъ покрывалъ безпечнымъ, размашистымъ образомъ плутомъ и дуракомъ, смѣшанными въ такой пропорціи, въ какой угодно было небу. Какая разница между этимъ пачканьемъ и мастерскими портретами Кларендона!
Въ очеркахъ характеровъ, которыми изобилуютъ произведенія Вальпеля, нѣтъ конца противорѣчіямъ. Но если бы мы должны были образовать наше мнѣніе о замѣчательныхъ современникахъ его, на основаніи общаго обзора того, что онъ написалъ о нихъ, — мы сказали бы, что Питтъ былъ напыщенный, высокопарный, горланящій актеръ; Чарлзъ Тоунзгендъ — нахальный и болтливый гаеръ; Moppей — чинный, хладнокровный, трусливый лицемѣръ; Гардвикъ — безстыдный выскочка, съ умомъ ябедника и съ сердцемъ палача; Темпль — дерзкій трусъ; Эгмонтъ — церемонный Франтъ; Литльтонъ — несчастное существо, единственнымъ желаніемъ котораго было отправиться на небо съ дворянскою короною; Онсло — надутый прозаистъ; Вашингтонъ — хвастунъ; лордъ Камденъ — угрюмъ; лордъ Тауцзгендъ — золъ; Секкеръ — атеистъ, который притворялся христіаниномъ для митры; Вайтфильдъ — обманщикъ, который воровалъ часы у своихъ учениковъ; Вальполи являются немного лучшими своихъ сосѣдей. Старый Горацій постоянно изображается грубымъ, дикимъ, скупымъ шутомъ, а его сынъ — достойнымъ такого отца[15]. Однимъ словомъ, если вѣрить этому прозорливому судьѣ человѣческой природы — Англія имѣла въ его время мало смысла и вовсе не имѣла добродѣтелей, за исключеніемъ того, что было раздѣлено между имъ самимъ, лордомъ Вальдгравомъ и маршаломъ Конвеемъ.
О такомъ писателѣ едва ли нужно говорить, что его произведенія лишены всякой прелести, происходящей отъ возвышенности или нѣжности чувства. Когда ему приходило въ голову быть человѣколюбивымъ и великодушнымъ, — а онъ иногда, для разнообразія, пробовалъ это, — онъ въ высшей степени смѣшно преувеличивалъ свою роль. На одна изъ многихъ его личинъ не была на немъ такъ неуклюжа. Напримѣръ, онъ говоритъ намъ, что не хотѣлъ сближаться съ Питтомъ. А почему? Потому что Питтъ былъ однимъ изъ преслѣдователей его отца? Или потому что, какъ онъ безпрестанно увѣряетъ насъ, Питтъ былъ непріятный человѣкъ въ частной жизни? Вовсе нѣтъ; но потому, что Питтъ слишкомъ любилъ войну и былъ великъ, слишкомъ мало пренебрегая этимъ величіемъ. Странно, что такой отъявленный насмѣшникъ, какъ Вальполь, могъ вообразить, что это лицемѣріе можетъ обманутъ самаго глупаго читателя. Если бы Мольеръ, вложилъ такую рѣчь въ уста Тартюфа, мы сказали бы, что вымыселъ не искусенъ, и что Оргонъ не могъ быть такимъ дуракомъ, чтобы обмануться ею. Изъ 26 лѣтъ, въ продолженіе которыхъ Вальполь засѣдалъ въ парламентѣ, было 13 лѣтъ войны. Однако, въ теченіе всѣхъ этихъ 13 лѣтъ, онъ не произнесъ ни одного слова въ пользу мира и ни разу не подалъ голоса въ этомъ смыслѣ. Его самый короткій другъ и, въ сущности, единственный другъ, къ которому онъ, по-видимому, былъ искренно привязанъ, Конвей, былъ воинъ, любилъ свою профессію и постоянно умолялъ Питта дать ему занятіе. Вальполь не видѣлъ въ этомъ ничего, кромѣ достойнаго удивленія. Конвей былъ герой за то, что просилъ команды надъ экспедиціями, а Питтъ, быть чудовищемъ за то, что посылалъ ахъ. Въ чемъ же состоитъ прелесть, непреодолимая прелесть произведеній Вальполя? Она состоитъ, по нашему мнѣнію, въ искусствѣ занимать; не возбуждая. Онъ никогда не убѣждаетъ разсудка, не наполняетъ воображенія, не трогаетъ сердца; но онъ держитъ умъ читателя постоянно внимательнымъ и постоянно занятымъ. Онъ обладалъ странною, исключительно ему свойственною, замысловатостью, которая выказывалась во всемъ, что онъ дѣлалъ: въ его постройкахъ, въ его занятіи садоводствомъ, въ убранствѣ его комнатъ, въ содержаніи и формѣ его сочиненій. Если бы мы приняли не слишкомъ точную классификацію, по которой Акенсайдъ распредѣлилъ удовольствія воображенія, мы сказали бы, что съ высокимъ и прекраснымъ Вальполь не имѣлъ дѣла, но что третья область, область причудливаго, была его особеннымъ владѣніемъ. Эпиграфъ, который онъ предпослалъ своему «Catalogue of Royal and Noble Authors» могъ бы вполнѣ удачно быть написанъ надъ дверью каждой комнаты его дома и на заглавной страницѣ каждой изъ его книгъ: «Dove diavolo, Messer Ludovico, avete pigliate Initie cogltonerie?»[16] Въ его виллѣ каждая комната — музей, каждая мебель — рѣдкость, что-то странное есть въ формѣ угольнаго совка; со шнуркомъ звонка связана длинная исторія. Мы блуждаемъ среди множества рѣдкостей, пустой внутренней цѣнности, но столь странныхъ по Формѣ или связанныхъ съ такими замѣчательными именами и событіями, что онѣ очень могутъ остановить наше вниманіе на мгновеніе. Мгновенія, впрочемъ, и достаточно. Какіе-нибудь новые останки, какая-нибудь новая вещь единственная въ своемъ родѣ, какая-нибудь новая рѣзкая работа, какая-нибудь новая эмаль появляются въ одно мгновеніе. Одинъ кабинетъ драгоцѣнностей еще не закрытъ, какъ другой открывается. То же самое и съ произведеніями Вальполя. Не въ ихъ пользѣ, не въ ихъ красотѣ лежитъ ихъ притягательная сила. Оки въ такомъ же отношеній къ произведеніямъ великихъ историковъ и поэтовъ, какъ Strawberry Hill къ музеуму сэра Ганса Слоона[17] или къ Флорентинской галлереѣ. Вальполъ постоянно показываетъ намъ вещи, правда, не очень большой цѣнности, но вещи, которыя намъ пріятно видѣть и которыхъ мы не можемъ нигдѣ увидѣть. Онѣ — бездѣлки; но онѣ сдѣлались рѣдкостями или по странной работѣ, или по какой-нибудь соединенной съ ними мысля. Его слогъ — одинъ изъ тѣхъ особенныхъ слоговъ, которые каждаго привлекаютъ и которымъ нельзя подражать, не подвергаясь опасности. Онъ манеристъ, который окончательно усвоилъ свою манеру. Его аффектація такъ обыкновенна и такъ повсемѣстна, что едва ли можетъ быть названа аффектаціею. Аффектація составляетъ сущность этого человѣка. Они проникаетъ всѣ его мысли и всѣ его выраженіи. Если бы она была отнята, ничего бы не осталось. Онъ выдумываетъ новыя слова, извращаетъ смыслъ старыхъ словъ и вплетаетъ сужденія въ формы, которыя заставляютъ грамматиковъ выпучивать глаза. Но все это онъ дѣлаетъ не только съ видомъ легкости, но такъ, какъ будто бы онъ не могъ не дѣлать этого. Его остроуміе, по существеннымъ своимъ свойствамъ, было однородно съ остроуміемъ Коули и Донна. Подобно ихъ остроумію, оно состояло въ превосходномъ пониманіи чертъ сходства и чертъ противоположности, слишкомъ тонкихъ для обыкновенной наблюдательности. Подобію имъ, Вальполь безпрерывно поражаетъ насъ легкостью, съ какою онъ соединяетъ понятія, между которыми, казалось бы на первый взглядъ, нѣтъ никакого сходства. Но онъ не придавилъ атому, подобно имъ, важности лекціи и не заимствовалъ своихъ объясненій изъ лабораторіи и школъ. Его тонъ былъ легокъ и насмѣшливъ; его темами были темы клуба и бальной залы; поэтому его странный сопоставленія и отдаленные намеки, хотя очень похожіе на тѣ, которые до-смерти утомляютъ насъ въ поэмахъ временъ Карла I, читаются съ постоянно-новымъ удовольствіемъ.
Никто, изъ писавшихъ такъ много, не бываетъ такъ рѣдко скученъ. Въ его книгахъ едва ли есть мѣста, которыя мы, въ наше школьное время, имѣли обыкновеніе называть скачкомъ (skip). Однако, онъ часто писалъ о предметахъ, которые вообще считаются скучными, о предметахъ, которые люди съ большими талантами тщетно старались сдѣлать популярными. Когда мы сравниваемъ «Historic Doubts about Richard III» съ книгами Витекера и Чальмерса о гораздо болѣе интересномъ вопросѣ, о характерѣ Маріи, королевы шотландской; когда мы сравниваемъ «Anecdotes of Painting» съ «Анекдотами» Никольса или даже съ «Quarrels of Authors and Calamities of Authors» м-ра д’Израэли, мы сразу видимъ превосходство Вальполя, не въ прилежаніи, не въ учености, не въ точности, де въ логической силѣ, но въ искусствѣ писать о томъ, что люди охотно читаютъ, Онъ отбрасываетъ все, кромѣ привлекательныхъ сторонъ своего предмета. Онъ удерживаетъ только то, что занимательно само по себѣ или можетъ быть сдѣлано танковымъ посредствомъ искусства слога. Болѣе грубыя части антикварной учености онъ оставляетъ другимъ и выставляетъ угощеніе, достойное римскаго эпикурейца, угощеніе, состоящее только изъ рѣдкостей, мозга пѣвчихъ птицъ, икры кефалы, рубмяныхъ половинокъ персиковъ. Въ этомъ заключается, по нашему, главное достоинство его романа[18]. Въ очертаніи характеровъ мало искусства. Манфредъ такой же обыкновенный тиранъ, Жеромъ такой же обыкновенный духовникъ, Теодоръ такой же обыкновенный молодой джентльменъ, Изабелла и Матильда — такая же обыкновенная пара молодыхъ дамъ, какихъ можно найти въ любомъ изъ тысячи итальянскихъ замковъ, въ которыхъ пировали кондотьери или въ которыхъ томились плѣнныя герцогини. Нельзя сказать, чтобы мы очень удивлялись огромному человѣку, мечъ котораго отрываютъ въ одной части земнаго шара, шлемъ котораго падаетъ съ облаковъ въ другой части, и который, побряцавши и пошумѣвши нѣсколько дней, кончаетъ тѣмъ, что сваливаетъ домѣ. Но интересъ разсказа, какое бы ни было его достоинство, не падаютъ ни на одну минуту. Въ немъ нѣтъ ни отступленій, ни неумѣренныхъ писаній, ни длинныхъ рѣчей. Каждая фраза подвигаетъ дѣйствіе впередъ. Возбужденіе постоянно возобновляется. Какъ ни нелѣпъ механизмъ, какъ ни бездушны дѣйствующія лица, ни одинъ читатель, вѣроятно, никогда не счелъ книгу скучною.
Письма Вальполя обыкновенно считаются лучшими его произведеніями, и это, мы полагаемъ, не безъ основанія. Его ошибки гораздо менѣе поражаютъ насъ въ перепискѣ, нежели въ его книгахъ. Его дикія, нелѣпыя, всегда мѣняющіяся мнѣнія о людяхъ и вещахъ легко продаются въ обыкновенныхъ письмахъ. Его горькое, насмѣшливое, унижающее настроеніе не выказывается въ такомъ жестокомъ видѣ, какъ въ Мемуарахъ. Пишущій письма долженъ естественно быть привѣтливъ и дружественъ, по крайней мѣрѣ, къ тому, которому онъ пишетъ, если не къ другимъ лицамъ.
Онъ любилъ писанье писемъ и, очевидно, изучалъ его, какъ искусство. Это былъ какъ-разъ подходящій родѣ сочиненій для человѣка, очень жаждущаго занять мѣсто между остряками, но болѣзненно опасающагося, чтобы, пріобрѣсти репутацію остряка, не потерять званіе джентльмена. Въ писаніи писемъ не было ничего вульгарнаго. Ни прапорщикъ Нортертонъ[19], ни даже капитанъ, описанный Гамильтономъ, — а Вальполь, хотя и авторъ многихъ in-quarto, имѣлъ нѣкоторыя общія чувства съ этими храбрыми офицерамй, — не отрицали бы, что джентльменъ можетъ иногда переписываться съ другомъ. Прилагалъ ли Вальполь много труда къ сочиненію своихъ писемъ — трудно рѣшить. Есть мѣста, которыя кажутся совершенно натуральными. Но видъ легкости можетъ быть слѣдствіемъ труда. Эти мѣста, которыя имѣютъ весьма искусственный видъ. Но они могли быть произведены безъ усилія, умомъ, естественная острота котораго, посредствомъ постояннаго упражненія, дошла до степени болѣзненной живости. Мы никогда не увѣрены, что видимъ его, какимъ онъ былъ. Мы никогда не увѣрены, что кажущееся природою не есть замаскированное искусство. Мы никогда не увѣрены, что кажущееся искусствомъ не есть простая привычка, которая сдѣлалась второю природою.
По остроумію и одушевленію новое собраніе не выше тѣхъ, которыя ему предшествовали. Но оно имѣетъ одно большое преимущество предъ всѣми ими. Оно образуетъ связное цѣлое, правильный журналъ того, что казалось Вальполю самыми важными происшествіями послѣднихъ 20 лѣтъ правленія Георга II. Оно доставляетъ много новыхъ свѣдѣній касательно исторіи того времени, той части англійской исторіи, съ которой обыкновенные читатели менѣе всего знакомы.
Болѣе раннія изъ нихъ содержатъ въ себѣ самый живой и интересный разсказъ, какой мы имѣемъ объ этой «великой Вальполіанской битвѣ», — говоря словами Юніуса, — кончившейся удаленіемъ сэра Роберта. Горацій вступилъ въ палату общинъ какъ-разъ во-время, чтобы быть свидѣтелемъ послѣдней отчаянной борьбы, которую его отецъ, окруженный врагами и измѣнниками, поддерживалъ съ храбростью Фонтенуаской колонны; сначала для побѣды, а потомъ для честнаго отступленіи[20]. Горацій былъ, разумѣется, на сторонѣ своего семейства. Лордъ Доверъ былъ, кажется, приверженцемъ той же стороны и зашелъ такъ далеко, что называлъ сэра Роберта «славою виговъ».
Сэръ Робертъ заслуживалъ, кажется, такъ же мало столь высокую похвалу, какъ онъ заслуживалъ ругательные эпитеты, которые часто были соединены съ его именемъ. Все еще нѣтъ истинной его характеристики; и если бы она была начертана, то была бы одинаково непохожа на портретъ, начертанный Коксомъ, и на портретъ, начертанный Смоллеттомъ.
Онъ имѣлъ, безъ сомнѣнія, большіе таланты и большія добродѣтели. Онъ "не былъ, правда, подобно предводителямъ партіи, противной его управленію, блистательнымъ ораторомъ. Онъ не былъ глубокомысленнымъ ученымъ, подобно Картерету, или острякомъ и изящнымъ джентльменомъ, подобно Честерфильду. Во всѣхъ этихъ отношеніяхъ недостатки его были замѣчательны. Его литературныя познанія состояли изъ одного или двухъ открывковъ Горація и одного или двухъ анекдотовъ, взятыхъ изъ конца словаря. Его познанія въ исторіи были такъ ограничены, что въ большихъ преніяхъ по случаю билля въ акцизѣ[21] онъ принужденъ былъ спросить у генеральнаго атторнея Іорка, кто были Эмпсонъ и Додли[22] Его манеры были слишкомъ грубы и буйны даже для вѣка Вестерновъ и Топголлей. Когда онъ переставалъ говорить о политикѣ, онъ могъ говорить только о женщинахъ и распространялся на любимую тему съ вольностью, которая поражала даже это откровенно говорившее поколѣніе и которая совершенно не шла къ его лѣтамъ и положенію. Шумный разгулъ его лѣтнихъ пировъ въ Готонѣ очень скандализировалъ степенныхъ людей я ежегодно изгонялъ его родственика и сотоварища, лорда Таунзгенда, изъ сосѣдняго помѣстья Ренгама.
Но какъ бы ни былъ Вальполь несвѣдущъ во всеобщей исторіи и всеобщей литературѣ, онъ былъ лучше всѣхъ знакомъ съ тѣмъ, что ему особенно слѣдовало знать: съ натурою человѣка, съ англійскою націею, съ дворомъ, съ палатою общинъ и съ казначействомъ. Объ иностранныхъ дѣлахъ онъ зналъ мало, но его умъ былъ такого свойства, что и этого небольшаго знанія доставало на многое. Онъ былъ превосходный парламентскій боецъ, превосходный парламентскій тактикъ, превосходный дѣловой человѣкъ. Никто никогда не обнаруживалъ болѣе прилежанія или болѣе методичности при веденіи дѣлъ. Никакой министръ его времени не дѣлалъ такъ много; но и никакой министръ не имѣлъ такъ много свободнаго времени.
Онъ былъ добродушный человѣкъ, который въ продолженія 30 лѣтъ ничего не видалъ въ людяхъ, кромѣ самыхъ дурныхъ сторонъ человѣческой природы. Онъ былъ знакомъ съ злостью добрыхъ людей и съ вѣроломствомъ честныхъ людей. Гордые люди цаловали прахъ передъ нимъ. Патріоты просили его надбавить цѣну ихъ превознесенной и протрубленной честности. Онъ говорилъ послѣ своего паденія, что опасно быть министромъ, что немногія натуры не пострадали бы отъ постояннаго зрѣлища низости и разврата. Къ чести его должно сказать, что немногіе вышли изъ подобнаго испытанія столь мало поврежденными въ важнѣйшихъ отношеніяхъ. Онъ удалился, послѣ слишкомъ 20 лѣтъ власти, съ неозлобленнымъ духомъ, съ незатвердѣвшимъ сердцемъ, сохранилъ простоту, откровенность и способность къ дружбѣ. Ни одно пятно измѣны, неблагодарности или жестокости не лежитъ на его памяти. Ненависть партій, бросая на его имя всякую другую гнусную клевету, была принуждена сознаться, что онъ не былъ кровожаднымъ человѣкомъ. Это едва ли покажется высокою похвалою государственному человѣку нашего времени. Но тогда это было рѣдкимъ и почетнымъ отличіемъ. Борьба партій въ Англіи велась долго съ свирѣпостью, недостойною образованнаго народа. Сэръ Робертъ Вальполь далъ нашему правительству тотъ характеръ кротости, который оно съ тѣхъ поръ сохраняло. Ему было вполнѣ извѣстно, что многіе изъ его противниковъ имѣли сношенія съ претендентомъ. Жизнь нѣкоторыхъ была въ его власти. Онъ не нуждался ни въ вигскихъ, ни въ торійскихъ примѣрахъ, чтобы безпощадно воспользоваться своимъ преимуществомъ. Но съ милосердіемъ, которому потомство никогда не отдало справедливости, онъ дозволялъ противодѣйствовать себѣ, хулить себя и наконецъ низвергнуть себя партіи, заключавшей въ себѣ много людей, головы которыхъ были въ его власти.
Что онъ прибѣгалъ къ подкупу въ обширныхъ размѣрахъ — это, кажется, неоспоримо. Но заслуживаетъ ли онъ всѣхъ поношеній, какія направлены были противъ него по этому случаю, — можетъ подлежать сомнѣнію. Никто не долженъ быть строго осуждаемъ за то, что не стоитъ выше своего вѣка по добродѣтели. Покупать голоса избирателей такъ же безнравственно, какъ покупать голоса представителей. Кандидатъ, который даетъ 5 гиней избирателю также виновенъ, какъ человѣкъ, который даетъ 300 гиней члену. Но мы знаемъ, что въ наше время никто не считается злодѣемъ или безчестнымъ, никого не оскорбляютъ, никого не забаллотировываютъ за то, что, при старой системѣ избранія, онъ былъ выбранъ единственнымъ способомъ, которымъ могъ быть выбранъ въ Истъ-Гетфордѣ, Ливерпулѣ или Стаффордѣ. Вальполь управлялъ посредствомъ подкупа, потому что въ его время невозможно было управлять иначе. Подкупъ былъ не нуженъ Тюдорамъ, потому что ихъ парламенты были слабы. Гласность, сообщенная въ послѣдніе годы парламентскимъ преніямъ, подняла уровень нравственности между государственными людьми. Сила общественнаго мнѣнія такъ велика, что, даже до реформы представительства, малѣйшее подозрѣніе министра въ томъ, что онъ далъ денежныя вознагражденія членамъ парламета за ихъ голоса, было бы достаточно, чтобы погубить его. Но въ теченіе столѣтія, слѣдовавшаго за Реставраціею, палата общинъ была въ такомъ положеніи, при которомъ собранія должны быть управляемы подкупомъ или вовсе не могутъ быть управляемы. Она не была, какъ въ XVI столѣтіи, удерживаема въ страхѣ трономъ. Она не была, какъ въ XIX столѣтіи, удерживаема въ страхѣ мнѣніемъ народа. Ея устройство было олигархическое. Ея совѣщанія были тайны. Ея власть въ государствѣ была громадна. Правительство имѣло всевозможныя побужденія, чтобы предлагать взятки. Многіе изъ членовъ, если они не были людьми строгой честности, не имѣли никакой побудительной причины отказываться отъ того, что предлагало правительство. Поэтому въ правленіе Карла II, обыкновеніе покупать голоса въ палатѣ общинъ было начато смѣлымъ Клиффордомъ и доведено до значительныхъ размѣровъ хитрымъ и безстыднымъ Денби. Революція, какъ ни велики и многосторонни были благодѣянія, которыхъ она была прямою или отдаленною причиною, сначала увеличила это зло. Важность палаты общинъ была теперь значительнѣе, нежели когда-либо. Прерогативы коровы были ограничены строже, нежели когда-либо; а то нравственное вліяніе, въ которомъ заключалось болѣе силы, чѣмъ въ ея законныхъ прерогативахъ, было совершенно уничтожено. Никакой государь не былъ никогда въ такомъ безпомощномъ и отчаянномъ положеніи, какъ Вильгельмъ III. Партія, которая защищала его права, была, по принципу, расположена уменьшитъ его прерогативу. Партія, которая была, по принципу, расположена къ прерогативѣ, была враждебна его правамъ. Не было уголка, гдѣ бы и его санъ, и его особа могли найти расположеніе. Но между тѣмъ, какъ вліяніе палаты.общинъ на управленіе становилось преобладающимъ, вліяніе народа на палату общинъ упадало. Во время Карла I вопросъ — была ли эта палата избрана народомъ или нѣтъ, имѣлъ мало значенія: она непремѣнно должна была дѣйствовать въ пользу народа, потому что безъ поддержки народа, она была бы во власти двора. Теперь, когда дворъ былъ во власти палаты общинъ, члены, которые вступили въ палату не вслѣдствіе народнаго избранія, не имѣли надобности угождать кому-либо, кромѣ самихъ себя. Даже тѣ, которые были выбраны народомъ, не были, какъ теперь, подъ вліяніемъ постояннаго сознанія отвѣтственности. Избиратели не были, какъ теперь, ежедневно извѣщаемы о подачѣ голосовъ и рѣчахъ ихъ представителей. Привилегіи, которыя въ древнія времена были необходимо-нужны для безопасности и силы парламентовъ, были теперь излишни. Но онѣ все еще заботливо поддерживались честными законодателями изъ суевѣрнаго почитанія, безчестными законодателями — изъ своихъ эгоистическихъ цѣлей. Онѣ были полезною защитою для общимъ въ продолженіе долгой и сомнительной борьбы съ могущественными государями. Онѣ не были теперь нужны для этой цѣли и сдѣлались защитою для членовъ противъ ихъ избирателей. Тайна, которая была безусловно-нужна въ тѣ времена, когда тайный совѣтъ имѣлъ обыкновеніе посылать предводителей оппозиціи въ Тауэръ, была сохранена въ то время, когда достаточно было опредѣленія палаты общинъ, чтобы свергнуть самаго могуществеинаго министра съ его мѣста…
Правительство не могло существовать, если парламентъ не былъ удерживаемъ въ порядкѣ. А какъ удержать парламентъ въ порядкѣ? Лѣтъ за 300 тому назадъ было бы достаточно для государственнаго человѣка имѣть поддержку короны. Теперь, мы полагаемъ, ему было бы достаточно пользоваться довѣренностью и одобреніемъ большинства средняго класса. 100 лѣтъ назадъ недостаточно была имѣть на своей сторонѣ и ворону, к народъ; Парламентъ сбросилъ контроль королевской прерогативы.. Онъ еще не подпалъ подъ контроль общественнаго мнѣнія. Большая часть членовъ не имѣла рѣшительно иной побудительной причины поддерживать какое бы то ни было правительство, кромѣ собственнаго интереса, въ самомъ низкомъ значеніи этого слова. При такихъ обстоятельствахъ страна могла быть управляема только посредствомъ подкуповъ. Болингброкъ, который былъ самый способный и самый пылкій изъ поднявшихъ крикъ противъ подкуповъ, не могъ предложить лучшаго средства, какъ усиленіе королевской прерогативы. Средство, безъ сомнѣнія, было бы дѣйствительно. Единственный вопросъ въ томъ — не было ли бы оно хуже самаго зла. Недостатокъ заключался въ устройствѣ законодательнаго собранія, и порицать тѣхъ министровъ, которые руководили законодательнымъ собраніемъ единственнымъ путемъ, какимъ можно было руководить имъ, есть грубая несправедливость. Они покорялись вымогательству, потому что не могли поступать иначе. Мы могли бы такъ же точно обвинять бѣдныхъ фермеровъ низменной Шотландіи, платившихъ разбойничью подать Робъ-Рою, въ развращеніи нравственности жителей горной Шотландіи, какъ обвиняемъ сэра Роберта Вальполя въ развращеніи нравственности парламента. Его преступленіе заключалось только въ томъ, что онъ употреблялъ, свои деньги искуснѣе и получалъ взамѣнъ ихъ болѣе поддержки, нежели кто-либо изъ тѣхъ, которые предшествовали ему или слѣдовали за нимъ.
Самого его нельзя было подкупить деньгами. Его господствующею страстью было властолюбіе, и самое тяжкое обвиненіе, которое можно привести противъ него* состоитъ въ томъ, что одъ никогда не задумывался пожертвовать для этой страсти интересами своей страны.
Одно изъ правилъ, которое, какъ разсказываетъ его сынъ, онъ имѣлъ привычку постоянно повторять, было — «quieta non morere»[23], было въ самомъ дѣлѣ правило, съ которымъ онъ обыкновенно согласовалъ свое собственное поведеніе. Это — правило человѣка, который болѣе заботился о томъ, чтобы долго удержать власть, нежели о томъ, чтобы хорошо употреблять ее. Замѣчательно, что хотя онъ былъ во главѣ управленія въ теченіе слишкомъ 20 лѣтъ, ни одна великая мѣра, ни одна важная перемѣна, жъ лучшему или къ худшему, въ какой-либо части нашихъ учрежденій не отмѣчаютъ періода его власти. И это было не потому, чтобы онъ не сознавалъ, что многія перемѣны были весьма желательны. Онъ былъ воспитанъ въ шкалѣ терпимости, у ногъ Сомерса и Борнета. Онъ не добилъ постыдныхъ законовъ противъ диссентеровъ. Но его никогда нельзя было убѣдить сдѣлать предложеніе объ ихъ уничтоженія. Страдальцы говорили ему о несправедливости, съ которою съ няни обращались; хвалились своею твердою приватностію къ Брауншвейгскому дому и къ вигской партіи и напоминали ему о многократныхъ его изъявленіяхъ доброжелательства ихъ дѣлу. Онъ слушалъ, соглашался, обѣщалъ и ничего не дѣлалъ. Наконецъ, вопросъ былъ поднятъ другими, и министръ, послѣ нерѣшительной и уклончивой рѣчи, подалъ голосъ противъ вето. Дѣло было въ томъ, что онъ помнилъ до послѣдняго дня своей жизни тотъ ужасный взрывъ высокоцерковнаго чувства, которое произвело глупое преслѣдованіе глупаго священника во дни королевы Анны[24]. Если бы диссентеры были безпокойны, онъ, вѣроятно, помогъ бы имъ; но пока нечего было опасаться съ ихъ стороны, онъ не рѣшался ни на малѣйшій рискъ. Такимъ же образомъ дѣйствомъ онъ и въ отношенія другихъ вопросовъ. Онъ зналъ состояніе горной Шотландіи. Онъ постоянно предсказывалъ новое возстаніе въ этой части государства. Однако, въ теченіе своего продолжительнаго властвованія онъ никогда не пытался сдѣлать то, что было тогда самымъ очевиднымъ и самымъ настоятельнымъ долгомъ британскаго государственнаго человѣка: сломить могущество вождей и установить силу закона въ самыхъ отдаленныхъ углахъ острова. Никто не зналъ лучше его, что, — если это не будетъ сдѣлано, — послѣдуютъ большія бѣдствія. Но шотландскіе горцы были довольно покойны въ то время. Онъ довольствовался удовлетвореніемъ временныхъ потребностей временными средствами, и оставлялъ остальное своимъ преемникамъ. Они должны были покорять горную Шотландію среди войны съ Франціею и Испаніею, потому что онъ не устроилъ эту страну но время глубокаго мира.
Иногда, не смотря на всю свою осторожность, онъ находилъ, что мѣры, которыя онъ надѣялся провести спокойно, причиняли большое волненіе. Въ такомъ случаѣ онъ обыкновенно намѣнялъ ихъ или бралъ назадъ. Такъ онъ уничтожилъ патентъ Вуда въ угожденіе безсмысленному крику ирландцевъ[25]. Такъ онъ уничтожилъ Porteous Bill[26] изъ опасенія раздражить шотландцевъ. Такъ онъ остановилъ билль объ акцизѣ, едва только увидѣлъ, что всѣ большіе города Англіи были противъ него. Языкъ, которымъ онъ выражался объ этой мѣрѣ въ послѣдующей сессіи, поразительно характеристиченъ. Польтни намекнулъ, что планъ будетъ снова внесенъ. «Что касается злаго плана, — сказалъ Вальполь, — какъ угодно было назвать его джентльмену, который хотѣлъ бы убѣдить остальныхъ джентльменовъ, что онъ еще не отложенъ въ сторону, — я, съ своей стороны, увѣряю палату, что я не такъ безуменъ, чтобы когда-нибудь снова взяться за что-нибудь похожее на акцизъ; хотя личное, мое мнѣніе все еще таково, что этотъ планъ значительно послужилъ бы ко благу націи».
Поведеніе Вальполя относительно Испанской войны составляетъ большое пятно на его общественной жизни. Архидіаконъ Коксъ[27] воображалъ, что онъ открылъ одинъ великій принципъ дѣйствій, къ которому должно быть отнесено все общественное поведеніе его героя. "Представляло ли управленіе Вальполя, говоритъ біографъ, какой-нибудь одинъ «общій принципъ, который можно бы всюду прослѣдить и который давалъ бы связь и прочность цѣлому? Да, и этотъ принципъ былъ — любовь къ міру.» Трудно, кажется, было бы надѣлить государственнаго человѣка болѣе высокою похвалою. Но похвалы его слишкомъ высока для заслугъ Вальполя. Великимъ, руководящимъ началомъ его общественнаго поведенія была- дѣйствительно любовь къ миру; но не въ томъ смыслѣ, въ какомъ архидіаконъ Коксъ употребляетъ это выраженіе. Миръ, котораго искалъ Вальполь, не былъ миръ страны, но миръ его собственнаго управленія. Въ продолженіе большой части его общественной дѣятельности обѣ цѣли, были, правда, неразрывно связаны. Но подъ конецъ, онъ былъ доведенъ до необходимости сдѣлать между ними выборъ: приходилось или ввергнуть государство во враждебныя дѣйствія, для которыхъ не было справедливаго основанія и посредствомъ которыхъ нельзя было выиграть, или вступить въ борьбу съ сильною оппозиціею въ странѣ, въ парламентѣ и даже въ королевскомъ кабинетѣ. Никто не былъ болѣе его проникнутъ убѣжденіемъ въ нелѣпости крика противъ Испаніи. Но дорогая ему власть была поставлена на карту, и выборъ былъ скоро сдѣланъ. Онъ предпочелъ несправедливую войну бурной сессіи. О министрѣ, который дѣйствовалъ такимъ образомъ, невозможно сказать, что любовь къ миру была общимъ великимъ принципомъ, къ которому должно быть отнесено все его поведенье. Руководящимъ его поведеніе принципомъ, была ни любовь къ миру, ни любовь къ войнѣ, а властолюбіе.
Похвала, на которую онъ, имѣетъ полнѣйшее право, заключается въ томъ, что онъ понималъ истинные интересы своей страны лучше, нежели кто-либо изъ его современниковъ. И что онъ всегда преслѣдовалъ эти интересы, если только они не были несовмѣстны съ интересами его собственнаго напряженнаго и жаднаго честолюбія. Только въ дѣлахъ общественной важности онъ отступалъ передъ волненіемъ и прибѣгалъ къ сдѣлкѣ. Въ его борьбѣ за личное вліяніе не было ни робости, ни отступленія. Онъ хотѣлъ имѣть или все, или ничего. Каждый членъ правительства, который не хотѣлъ подчиниться его господству, былъ исключаемъ или принуждаемъ уступить. Щедрый во всемъ другомъ, онъ былъ скупъ только на власть. Осторожный во всемъ другомъ, онъ имѣлъ всю смѣлость Ришелье и Чатама, когда дѣло шло о власти. Онъ могъ бы легко упрочить свой авторитетъ, если бы согласился подѣлиться имъ съ другими. Но онъ не хотѣлъ уступить ни одной частички власти, чтобы подучить защитниковъ для всего остальнаго. Слѣдствіемъ этой политики было то, что онъ имѣлъ искусныхъ непріятелей и слабыхъ союзниковъ. Лучшіе помощники оставляли его одинъ за другимъ и присоединялись къ рядамъ оппозиціи. Онъ бодро боролся съ вырастающимъ строемъ своихъ враговъ и находилъ гораздо лучшимъ, чтобы они нападали на его власть, нежели чтобы они раздѣляли ее.
Оппозиція была во всѣхъ отношеніяхъ грозная. Во главѣ ея стояли два лица королевской крови: изгнанный глаза дома Стюартовъ, и впавшій въ немилость наслѣдникъ дома Брауншвейгскаго[28]. Одна часть членовъ получала инструкціи изъ Авиньона. Другая часть имѣла свои совѣщанія и банкеты въ Йорфолькъ-Гаузѣ. Большинство помѣстной джентри, большинство приходскаго духовенства, одинъ изъ университетовъ и сильная партія въ лондонскомъ Сити и въ другихъ большихъ городахъ были рѣшительно противъ правительства. Изъ литераторовъ нѣкоторые были раздражены пренебреженіемъ, съ какимъ министрѣ обращался съ ними, — пренебреженіемъ, которое было тѣмъ болѣе замѣтно, что его предшественники, и виги и торій, Наперерывъ ухаживали за остряками и поэтами; другіе были чистосердечно воспламенены ревностью партіи; и почти всѣ содѣйствовали оппозиціи. На самомъ дѣлѣ, все, что было заманчиво для пылкихъ и богатыхъ воображеніемъ натуръ, находилось на этой сторонѣ: старинныя воспоминанія, новыя видѣнія политическаго прогресса, напыщенныя теоріи вѣрноподданничества, напыщенныя теорій свободы, энтузіазмъ кавалера, энтузіазмъ круглоголоваго: торійскій джентльменъ, пропитанный въ залахъ Оксфорда ученіями Фильмера[29] и Сачвереллй и горбящійся подвигами своего прадѣда, который сражался съ Рупрехтомъ при Марстонѣ, который отстаивалъ старое помѣстье противъ Фѣрфакса и который, по возвращеніи короля, пожалованъ былъ кавалеромъ Royal Оаk, — спѣшилъ къ той части оппозиціи, которая, подъ предлогомъ нападенія на существующее правительство, на самомъ дѣлѣ нападала на царствующую династію. Молодой республиканецъ, только что пришедшій отъ своего Ливія и своего Лукана и пылающій удивленіемъ къ Гампдену, Росселю и Сиднею, съ одинаковою ревностью спѣшилъ на тѣ скамьи, съ которыхъ краснорѣчивые голоса гремѣли каждую ночь противъ тираній и вѣроломства дворовъ. Декламаціями этими увлечено было такъ много молодыхъ политиковъ, что сэръ Робертъ въ одной изъ лучшихъ своихъ рѣчей замѣтилъ, что оппозиція состояла изъ трехъ частей: изъ тори, недовольныхъ виговъ, извѣстныхъ подъ именемъ патріотовъ, и ребятъ. Дѣйствительно, почти каждый молодой человѣкъ съ горячимъ темпераментомъ и живымъ воображеніемъ, на какую бы сторону онъ ни склонялся въ политикѣ, былъ вовлекаемъ въ партію противную правительству; и. нѣкоторые изъ замѣчательнѣйшихъ между ними, напримѣръ Питтъ — между государственными людьми и Джонсенъ — между литераторами, впослѣдствіи открыто сознались въ своей ошибкѣ.
Видъ оппозиціи, даже когда она составляла меньшинство палаты общинъ, внушалъ большое уваженіе. Между нападавшими въ парламентѣ или внѣ; парламента, на управленія Вальполя, были Болингброкъ, Картеретъ, Честерфильдъ, Аргайль, Польтни, Виндгамъ, Доддингтонъ, Питтъ, Дитльтонъ, Барнардъ, Попъ, Свифтъ, Гей, Арботнотъ, Фильдингъ, Джонсонъ, Томсонъ, Акенсайдъ, Гловеръ.
Обстоятельство, что оппозиція была раздѣлена на двѣ партіи, діаметрально-противуположныя одна другой въ политическихъ мнѣніяхъ, долго служило къ безопасности, Вальполя. Подъ конецъ оно дослужило къ его гибели. Предводители меньшинства звали, что для нихъ было бы трудно предложить какую-нибудь важную мѣру, не произведя немедленнаго раскола въ своей партіи. Большаго труда стоило склонить виговъ оппозиціи, подать неохотный и тихій голосъ за уничтоженіе Sentennial Act[30], Торіевъ, съ другой стороны, нельзя было склонить на поддержку предложенія Дольтни объ увеличеніи содержанія принца Фридриха. Обѣ партіи единодушно требовали войны съ Испаніею; но они теперь имѣли свою войну. Ненависть къ Вальполю, была у нихъ почти единственнымъ общимъ чувствомъ. На этомъ одномъ пунктѣ они сосредоточили поэтому всю свою силу. Съ грубымъ невѣжествомъ или грубою недобросовѣстностью выставляли они министра, какъ главное зло государства. Его удаленіе и наказаніе должно было быть вѣрнымъ средствомъ противъ всѣхъ бѣдствій, отъ которыхъ страдала нація. Что должно было дѣлать послѣ его паденія; какъ слѣдовало предупредить дурное управленіе въ будущемъ времени — были вопросы, на которые было столько же отвѣтовъ, сколько было шумящихъ и несвѣдущихъ членовъ оппозиціи. Единственный крикъ, въ которомъ всѣ могли соединиться, былъ: «Долой Вальполя!» Они до того съузили спорное поле, сдѣлали вопросъ до того исключительно-личнымъ, что дружески кивали другимъ членамъ правительства и объявляли, что отказываетъ въ пощадѣ одному только первому министру. Пускай его орудія сохранять свои головы, свое состояніе, даже свои мѣста, лишь бы только великій отецъ подкупа былъ преданъ справедливому мщенію націи.
Если бы участь сотоварищей Вальполя была неразрывно связана съ его участью, то онъ, вѣроятно, даже послѣ, неблагопріятныхъ выборовъ 1741 года, былъ бы въ состояніи выдержать буры. Но лишь только было понято, что нападеніе было направлено на одного его и что, если онъ будетъ принесенъ въ жертву, то его сообщники могутъ ожидать выгодныхъ и честныхъ условій, министерскіе ряды начали колебаться, имъ слышалось: «sauve qui peut». Что съ Вальполемъ поступили вѣроломно — это почти вѣрно; но въ какой именно мѣрѣ — трудно оказать. Лордъ Айлей былъ въ подозрѣніи; герцогъ Ньюкастль — еще болѣе. Странно было бы, въ самомъ дѣлѣ, если бы его милость оставался въ бездѣйствіи, когда замышляли измѣну.
«Имя его — вѣроломство», сказалъ сэръ Робертъ.
Никогда битва не была выдержана съ большимъ мужествомъ, чѣмъ послѣдняя борьба стараго государственнаго мужа. Ясное пониманіе, продолжительная опытность и безстрашный духъ, дали ему возможность поддерживать оборонительную войну, въ продолженіи половины сессіи. До послѣдней минуты мужество ни разу не измѣняло ему, и когда онъ, наконецъ, уступилъ, то уступилъ по угрозамъ своихъ враговъ, по просьбамъ павшихъ духомъ и непокорныхъ своихъ послѣдователей. Когда онъ уже не могъ болѣе удержать свою власть, онъ позаботился о своей чести и безопасности и удалялся къ своимъ садамъ и картинамъ, оставляя тѣхъ, которые низвергли его, стыдъ, раздоръ и гибель.
Все было въ безпорядкѣ. Говорили, что безпорядокъ былъ произведенъ искусною политикою Вальполя, и, безъ сомнѣнія, онъ дѣлалъ все, что могъ, чтобы посѣять несогласіе между своими торжествующими врагами. Но на его долю выпало тутъ немного дѣла. Побѣда совершенно разрушила пустое перемиріе, которое двѣ части оппозиціи плохо соблюдали, даже и тогда, когда исходъ борьбы былъ еще сомнителенъ. Тысяча вопросовъ возникли въ одну минуту. Тысяча противорѣчащихъ притязаній была предъявлена. Не было возможности слѣдовать какому-либо направленію политики, которое не оскорбило бы большей части торжествующій партіи. Не было возможности пріискать мѣста и для десятой части тѣхъ, которые считали за собою право на должность. Между тѣмъ какъ парламентскіе вожди проповѣдовали терпѣніе и довѣріе, между тѣмъ какъ ихъ послѣдователи требовали награды, еще болѣе громкій голосъ былъ слышенъ извнѣ: ужасный крикъ народа, гнѣвнаго — неизвѣстно противъ кого, и нетерпѣливаго — неизвѣстно въ ожиданіи чего. День возмездія насталъ. Оппозиція пожала то, что посѣяла. Воспламененная ненавистью и жадностью, отчаявшись въ успѣхѣ какого-либо обыкновеннаго способа политической войны и не видя хотя отдаленныхъ, но вѣрныхъ послѣдствій, она вызвала злаго духа, отъ котораго не могла потомъ отдѣлаться. Она упоила общественное мнѣніе клеветою и декламаціею. Она возбудила ожиданія, которыхъ невозможно было удовлетворить. Паденіе Вальполя должно было быть началомъ политическаго тысячелѣтняго царства, и каждый энтузіастъ представлялъ себѣ это тысячелѣтнее царство сообразно собственнымъ желаніямъ. Республиканецъ ожидалъ, что власть короны будетъ доведена до пустой тѣни; крайній тори — что Стюарты будутъ возстановлены; умѣренный тори — что золотые дни, которыми церковь и поземельные интересы наслаждались въ послѣдніе годы королевы Анны, немедленно возвратятся. Невозможно было бы удовлетворять каждаго. Побѣдителя никого де удовлетворили.
Мы не питаемъ никакого уваженія къ памяти тѣхъ, которыхъ называли тогда патріотами. Мы стоимъ за начала хорошаго управленія — противъ Вальполя, и за Вальполя — противъ оппозиціи. Весьма желательно было, чтобы введена была болѣе чистая система; но если приходилось удержать старую систему, то никто не былъ способнѣе Вальполя стоять во главѣ дѣлъ. Въ управленіи были тяжкія злоупотребленія, злоупотребленія слишкомъ достаточныя для оправданія сильной оппозиціи. Но партія противная Вальполю, возбуждая народную ярость до высшей степени, вовсе не заботилась направить ее на истинный путь. Напротивъ, она намѣренно давала ей ложное направленіе. Она представляла зло въ ложномъ видѣ. Она предписывала недѣйствительныя и вредныя средства. Она указывала на одного человѣка, какъ на единственнаго виновника всѣхъ недостатковъ дурной системы, которая была въ полномъ дѣйствіи и до его вступленія въ общественную жизнь и послѣ, когда власть его наслѣдовали нѣкоторые изъ этихъ же крикуновъ. Она была помѣхой лучшимъ его мѣрамъ. Она втянула его, противъ воли, въ неизвинительную войну. Постоянно говоря великолѣпнымъ языкомъ о тиранніи, подкупѣ, о неблагонамѣренныхъ министрахъ, о раболѣпныхъ придворныхъ, о свободѣ англичанъ, о Великой Хартіи, о правахъ, за которыя отцы наши проливали кровь, о Тимолеонѣ, о Брутѣ, о Гампденѣ, о Сиднеѣ, она рѣшительно ничего не могла предложить; что могло бы быть улучшеніемъ въ нашихъ учрежденіяхъ. Вмѣсто того, чтобы направить общественное мнѣніе къ окончательнымъ реформамъ, которыя довершили бы дѣло революціи, которыя поставили бы законодательную власть въ согласіе съ народомъ и которыя воспрепятствовали бы коронѣ дѣлать посредствомъ вліянія то, чего она не могла болѣе дѣлать на основаніи прерогативы, — она возбуждала неопредѣленную жажду перемѣны, которою воспользовалась на одно мгновеніе и жертвою которой она сдѣлалась, — какъ и вполнѣ заслуживала этого, — весьма скоро.
Между реформами, въ которыхъ государство нуждалось тогда, были двѣ реформы особенной важности, двѣ реформы, которыя однѣ исправили бы почти всякое грубое злоупотребленіе и безъ которыхъ всѣ другія средства были бы безполезны: — гласность парламентскихъ преній и уничтоженіе гнилыхъ бурговъ. Ни объ одной изъ нихъ не подумали. Намъ кажется яснымъ, что, если бы эти мѣры не были приняты, всѣ другія были бы обманчивы. Нѣкоторые изъ патріотовъ предлагали перемѣны, которыя, безъ всякаго сомнѣнія, во сто разъ увеличили бы существовавшее зло. Эти люди хотѣли перенести раздачу должностей и начальствованіе надъ войскомъ отъ короны къ парламенту — и это именно на томъ основаніи, что парламентъ долго былъ весьма испорченнымъ сословіемъ. Гарантія противъ беззаконныхъ дѣйствій должна была заключаться въ томъ, что члены, вмѣсто того, чтобы получать часть награбленной у общества добычи, выдѣляемую имъ министромъ, должны были сами продовольствовать себя.,
Другіе планы, занимавшіе общественное мнѣніе, были менѣе опасны, нежели этотъ. Нѣкоторые изъ нихъ были сами по себѣ безвредны. Но ни одинъ изъ нихъ не сдѣлалъ бы много добра и большая часть ихъ была безумно-нелѣпа. Каковы они были вообще — мы можемъ видѣть изъ инструкцій, которыми нѣкоторыя избирательныя общества, непосредственно-послѣ перемѣны правительства, снабдили своихъ представителей. Едва ли можно представить себѣ болѣе жалкое собраніе глупостей. На первомъ планѣ является общій крикъ, требующій головы Вальполя. За тѣмъ слѣдуютъ горькія жалобы на упадокъ торговли, упадокъ, который былъ причиненъ, по понятіямъ этихъ, просвѣщенныхъ политиковъ, Вальполемъ и подкупами. Они были бы ближе къ истинѣ, если бы приписали свои страданія войнѣ, въ которую втянули Вальполя вопреки его лучшимъ убѣжденіямъ. Онъ предсказалъ послѣдствія своей неохотной уступки. Въ тотъ день, когда непріязненныя дѣйствія противъ Испаніи были объявлены, когда вожди оппозиціи провожали герольдовъ въ Сити, когда самъ принцъ Валлійскій остановился у Temple-Bar, чтобы выпить за успѣхъ англійскаго оружія, — министръ слушалъ веселый звонъ колоколовъ на всѣхъ колокольняхъ города и бормоталъ: «Пускай себѣ звонятъ теперь; скоро будутъ они ломать себѣ руки.»[31]
Другая напасть, отвѣтственность за которую, конечно, лежала на Вальполѣ и на подкупахъ, заключалась въ большомъ вывозѣ англійской шерсти. По мнѣнію проницательныхъ избирателей нѣкоторыхъ большихъ городовъ, устраненіе этого зла было дѣломъ первостепенной важности послѣ вопроса о казни сэра Роберта. Были также серьезныя предписанія, чтобы члены вотировали противъ содержанія постоянныхъ армій въ мирное время, предписанія, являвшіяся, во всякомъ случаѣ, смѣшно-несвоевременными въ срединѣ войны, которая, по-видимому, должна была продолжаться и которая, дѣйствительно, продолжалась такъ же долго, какъ и парламентъ. На отмѣнѣ Семилѣтняго акта, какъ должно было ожидать, сильно настаивали. Ничего не было естественнѣе того, что избиратели желали возвращенія своихъ взятокъ и своего эля черезъ каждые 3 года. Мы чувствуемъ себя твердо убѣжденными, что отмѣна Семилѣтняго акта, не сопровождаемая совершеннымъ преобразованіемъ устройства избирательнаго сословія, была бы чистымъ бѣдствіемъ для страны. Одно разумное требованіе, которое мы можемъ найти во всѣхъ этихъ инструкціяхъ, заключается въ томъ, чтобы число должностныхъ лицъ было ограничено въ парламентѣ и чтобы, получающимъ пансіонъ не было дозволено засѣдать въ немъ. Однако средство это, очевидно, далеко не достигало до корня зла и, если бы оно было принято безъ другихъ преобразованій, то тайное взяточничество было бы, вѣроятно, въ большемъ ходу, чѣмъ когда-либо.
Мы приведемъ еще примѣръ нелѣпыхъ ожиданій, возбужденныхъ въ странѣ декламаціями оппозиціи. Акенсайдъ былъ однимъ изъ самыхъ яростныхъ и самыхъ неуступчивыхъ молодыхъ патріотовъ внѣ парламента. Найдя, что перемѣна министерства не произвела перемѣны въ системѣ, онъ излилъ свое негодованіе въ «Epistle to Curio», лучшей изъ когда-либо написанныхъ имъ поэмъ, которая показываетъ, по-видимому, что если бы онъ предоставилъ лирическую поэзію Грею и Коллинсу и употребилъ бы свои силы на серьёзную и возвышенную сатиру, онъ могъ бы оспаривать первенство у Драйдена. Но каковы бы ни были литературныя достоинства посланія, мы ничего не можемъ сказать въ пользу политическихъ ученій, — которыя оно проповѣдуетъ. Поэтъ говоритъ намъ, въ восторженномъ обращеніи къ душамъ великихъ людей древности, чего онъ ожидалъ отъ Польтни въ минуту паденія тирана:
«See private life by wisest arts reclaimed,
See ardent youth to noblest manners framed.
See us achieve whate’er was sought by you,
If Curio — only Curio — will de true.» (*)
(*) «Видѣть частную жизнь, улучшенную мудрѣйшими средствами,
Видѣть пылкое юношество облагороженнымъ въ своихъ нравахъ,
Видѣть васъ исполняющими все, чего вы желали,
Если Куріонъ — одинъ только Куріонъ — останется вѣренъ.»
Это было, кажется, дѣломъ Польтни уничтожить банкъ и маскерады, ограничить молодаго герцога Мальборо одною бутылкою водки въ день и уговорить леди Вэнъ довольствоваться тремя любовниками за одинъ разъ.
Но всѣ желанія кончились конечно ничѣмъ. Вальполь удалился въ безопасности, и толпа была обманута въ овоемъ ожиданіи зрѣлища въ Тоуэрѣ. Семилѣтній актъ не былъ отмѣненъ. Лица, занимающія должности, не были изгнаны изъ палаты общинъ. Шерсть, мы полагаемъ, все еще вывозилась. «Частная жизнь» представляла такъ много соблазна, что господство Вальполя и подкуповъ казалось все еще продолжавшимся, и «пылкое юношество» дралось съ ночными сторожами и билось объ закладъ съ плутами также часто, какъ и прежде.
Сотоварищи Вальполя, послѣ удаленія его, допустили нѣкоторыхъ изъ предводителей оппозиціи въ министерство. Они скоро нашлись вынужденными подчиниться вліянію одного изъ своихъ новыхъ союзниковъ. Это былъ лордъ Картеретъ, впослѣдствіи графъ Гренвилль. Ни одинъ государственный человѣкъ того вѣка не обладалъ большимъ мужествомъ, большимъ честолюбіемъ, большею дѣятельностію, большими талантами въ преніяхъ или рѣчахъ. Ни одинъ государственный человѣкъ не обладалъ такою глубокою и обширною ученостію. Онъ былъ знакомъ съ древними писателями и любилъ просиживать до полуночи, разсуждая съ Бентлеемъ о вопросахъ филологіи и метрики. Его познанія въ новѣйшихъ языкахъ были изумительны. Тайный совѣтъ, когда онъ присутствовалъ, не нуждался въ переводчикѣ. Онъ говорилъ и писалъ по-французски, по-итальянски, по-испански, по-португальски, по-нѣмецки, даже по-шведски. Онъ доводилъ свои изысканія до самыхъ темныхъ угловъ литературы. Онъ былъ такъ же знакомъ съ учителями церковнаго права и схоластиками, какъ съ ораторами и поэтами. Онъ прочелъ все, что университеты Саксоніи и Голландіи произвели по части самыхъ запутанныхъ вопросовъ публичнаго права; Гартъ, въ предисловіи ко второму изданію своей «Исторіи Густава» приводитъ замѣчательное свидѣтельство обширности и точности познаній лорда Картерета. «Мое счастье или моя осторожность заставили меня удержать главную часть моей арміи (или, другими словами, факты) невредимою и цѣлою. Покойному графу Гренвиллю угодно было заявить, что онъ того же мнѣнія; особенно когда оказалось, что я принялъ Хемииція однимъ изъ главныхъ моихъ руководителей: его милость опасалась, что я, быть можетъ, не видалъ этой драгоцѣнной и достойной довѣрія книги, которая чрезвычайно рѣдка. Я счелъ себя счастливымъ, что хоть нѣсколько удовлетворилъ требованіямъ его милости, потому что онъ въ совершенствѣ зналъ германскую и шведскую исторію.
При всей этой учености, Картеретъ былъ далеко не педантъ. Его душа была не одна изъ тѣхъ холодныхъ душъ, которыхъ огонь потухаетъ отъ топлива. Въ совѣтѣ, въ преніяхъ, въ обществѣ онъ былъ полонъ жизни и энергіи. Его мѣры были сильны, быстры и смѣлы; его краснорѣчіе — одушевлено и пылко. Расположеніе его духа было постоянно хорошее. Онъ не падалъ духомъ ни отъ какого несчастія общественнаго или частнаго. Онъ былъ въ одно и то же время самый несчастный и самый счастливый государственный человѣкъ своего времени.
Онъ былъ государственнымъ секретаремъ въ министерствѣ Вальполя и пріобрѣлъ значительное вліяніе надъ умомъ Георга I. Другіе министры не могли говорить по-нѣмецки. Король не могъ говорить по-англійски. Всѣ сношенія, которыя Вальполь имѣлъ съ своимъ Государемъ, происходило на очень дурномъ латинскомъ языкѣ. Картеретъ смущалъ своихъ сотоварищей бѣглостью, съ которою онъ обращался жъ его величеству по-нѣмецки. Они съ завистью и страхомъ прислушивались къ таинственнымъ горловымъ звукамъ, которые легко могли сообщать внушенія, очень мало.согласныя съ ихъ желаніями.
Вальполь не былъ человѣкомъ, который сталъ бы терпѣть такого сотоварища, какъ Картеретъ. Король вынужденъ былъ пожертвовать своимъ любимцемъ. Картеретъ присоединился къ оппозиціи и отличался во главѣ этой, партіи до тѣхъ поръ, пока, послѣ удаленія стариннаго своего соперника, онъ опять сдѣлался государственнымъ секретаремъ.
Въ продолженіи нѣсколько мѣсяцевъ онъ быль первымъ и, въ сущности, единственнымъ министромъ. Онъ пріобрѣлъ довѣріе и уваженіе Георга II. Въ то же самое время онъ былъ въ большой милости у принца Валлійскаго. Какъ парламентскій боецъ, онъ не имѣлъ равнаго себѣ между сотоварищами по палатѣ лордовъ. Изъ оппонентовъ его одинъ Честесфильдъ могъ считаться равнымъ ему. Увѣренный въ своихъ талантахъ и въ королевской благосклонности, онъ пренебрегалъ всѣми средствами, которыми власть Вальполя была создана и поддерживаема. Его голова была полна трактатами и экспедиціями, планами для поддержанія венгерской королевы и униженія дома Бурбоновъ. Онъ съ презрѣніемъ оставилъ другимъ всю черную работу, а съ черною работою и всѣ плоды подкуповъ. Церковный и судебный патронатъ онъ предоставилъ Пельгамамъ какъ бездѣлицу, недостойную его заботу. Одинъ изъ судей, — главный судья Вильсъ, если не ошибаемся, — пришелъ къ нему попросить какую-нибудь духовную должность для одного пріятели. Картеретъ сказалъ, что онъ такъ сильно занятъ континентальной политикою, что не можетъ думать о раздачѣ мѣстъ и приходовъ. а Вы можете въ такомъ случаѣ быть увѣрены, сказалъ главный судья, что люди, нуждающіеся въ мѣстахъ и приходахъ, пойдутъ къ тѣмъ, которые имѣютъ болѣе свободнаго времени.» Предсказаніе исполнилось. Подлинно должно было быть хлопотливое время, если Пельгамамъ не доставало досуга для барышничанія; къ Пельгамамъ обратился весь крикъ искателей мѣстъ и искателей пенсій. Вліяніе двухъ братьевъ въ парламентѣ росло ежедневно, пока, наконецъ, они стали во главѣ рѣшительнаго большинства въ палатѣ общинъ. Между тѣмъ ихъ соперникъ, сознающій свои силы, пылкій въ своихъ надеждахъ и гордый бурею, которую онъ вызвалъ на континентѣ, не хотѣлъ переносить ни высшаго, ни равнаго. «Его высокопарный языкъ, говоритъ Горацій Вальполь, удивителенъ; способности и расположеніе духа его таковы же.» Онъ боролся съ оппозиціею своихъ сотоварищей не съ неистовою надменностью перваго Питта иди холоднымъ, непреклоннымъ высокомѣріемъ втораго; но съ веселою горячностью, съ добродушною повелительностью, которая все ниспровергала передъ собою. Періодъ его первенства былъ извѣстенъ подъ именемъ «пьяной администраціи», и выраженіе не было лишено значенія и въ прямомъ смыслѣ. Его привычки были чрезвычайно общежительны, и шампанское, вѣроятно, помогало ему поддерживать себя въ томъ состояніи веселаго возбужденія, въ которомъ проходила его жизнь.
Неудивительно, что отважный и пылкій геніальный человѣкъ, какъ Картеретъ, не въ состояніи былъ удержать свою позицію въ парламентѣ противъ хитрыхъ и эгоистическихъ Пельгамовъ. Но труднѣе понять, почему онъ вообще былъ непопуляренъ во всей странѣ. Его блестящіе таланты, его смѣлый и откровенный нравъ должны были, по-видимому, сдѣлать его любимцемъ публики. Но люди были жестоко обмануты въ своихъ ожиданіяхъ, и онъ долженъ былъ стать лицомъ къ лицу перваго взрыва ихъ ярости. Его тѣсная связь съ Польтни, теперь самымъ ненавистнымъ для народа человѣкомъ, была несчастнымъ обстоятельствомъ. Онъ имѣлъ, на самомъ дѣлѣ, только трехъ приверженцевъ: Польтни, короля и принца Валлійскаго — собраніе въ высшей степени странное.
Онъ былъ удаленъ отъ должности. Вскорѣ за тѣмъ, онъ сдѣлалъ смѣлую и въ сущности отчаянную попытку возвратить власть. Попытка не удалась. Съ этихъ поръ онъ оставилъ всѣ честолюбивыя надежды и удалился, смѣясь, къ своимъ книгамъ и своей бутылкѣ. Ни одинъ государственный человѣкъ никогда не наслаждался успѣхомъ съ такимъ прекраснымъ тактомъ и не переносилъ пораженія съ такою неподдѣльною и непринужденною веселостью. Какъ дурно ни поступали съ нимъ, говоритъ Горацій Вальполь, но онъ кажется, не имѣлъ ни злобы, ни даже какого-либо другаго чувства, кромѣ прежней жажды.
Письма эти заключаютъ въ себѣ много хорошихъ разсказовъ о лордѣ Картеретѣ, изъ которыхъ нѣкоторыя сильно преувеличены. Письма разсказываютъ, какъ онъ въ апогеѣ своего величія, при первомъ взглядѣ, на праздникѣ по случаю дня рожденія, влюбился въ леди Софію Ферморъ, красивую дочь лорда Помфрета; какъ онъ каждый день надоѣдалъ Кабинету чтеніемъ ея писемъ; какъ странно онъ привезъ домой свою невѣсту; какіе прекрасные брилліанты онъ дарилъ ей; какъ онъ лелѣялъ ее въ Ранела и съ какою королевскою пышностью она жила въ Arlington street. Горацій Вальполь говорилъ о Картеретѣ съ меньшею горечью, нежели о комъ-либо изъ государственныхъ людей того времени, исключая, быть можетъ, Фокса; и это тѣмъ замѣчательнѣе, что Картеретъ былъ однимъ изъ самыхъ закоренѣлыхъ враговъ сэра Роберта. Въ Горацій Вальполь, послѣ разбора всѣхъ великихъ людей Англія, которыхъ онъ могъ запомнить, заключаетъ словами, что въ геніальности никто изъ нихъ не могъ равняться съ лордомъ Гренвиллемъ. Смоллетъ, въ «Humphrey Clinker», произнесъ такое же сужденіе, но въ болѣе грубой формѣ: «Съ тѣхъ поръ, какъ Гренвиллъ былъ удаленъ, у націи не было ни одного министра, стоившаго муки, которою бѣлился его парикъ».
Картеретъ палъ, и началось господство Пильгамовъ. Несчастьемъ Картерета было то, что онъ былъ облеченъ властью, когда общественный духъ страдалъ еще отъ недавняго разочарованія. Народъ былъ одураченъ и жаждалъ мести. Нужна была жертва, а въ такихъ случаяхъ жертвы народной ярости выбираются подобно жертвѣ Іевѳая. Первое встрѣтившееся лицо приносится въ жертву. Потомъ гнѣвъ народа излился и, за неестественнымъ раздраженіемъ, послѣдовало неестественное спокойствіе. За безсмысленною жаждою чего-нибудь новаго, послѣдовало равномѣрно безсмысленное расположеніе соглашаться на все существующее. Нѣсколько мѣсяцевъ до того, народъ былъ расположенъ вмѣнять людямъ, облеченнымъ властью, всякое преступленіе и охотно слушать возвышенныя разглагольствованія членовъ оппозиціи. Теперь онъ былъ расположенъ слѣпо подчиняться указанію министровъ и съ подозрѣніемъ и презрѣніемъ смотрѣть на всѣхъ, кто заявлялъ патріотическія чувства. Названіе патріота сдѣлалось словомъ насмѣшки. Горацій Вальполь едва-ли преувеличивалъ, говоря, что самое популярное объявленіе, какое кандидатъ могъ сдѣлать въ то время на выборахъ, было бы то, что онъ никогда не былъ и никогда не будетъ патріотомъ. При такихъ обстоятельствахъ произошло возмущеніе горныхъ клановъ. Тревога, произведенная этимъ происшествіемъ, успокоила раздоры внутреннихъ партій. Подавленіе возстанія навсегда сокрушило духъ якобитской партіи. Въ правительствѣ было очищено мѣсто для немногихъ торіевъ. Съ Франціею и Испаніею былъ улаженъ миръ. Смерть похитила принца Валлійскаго, который съумѣлъ держать въ соединеніи небольшую часть той страшной оппозиціи, предводителемъ которой онъ былъ во время сэра Роберта Вальполя. Почти каждый человѣкъ съ вѣсомъ въ палатѣ общинъ, былъ въ оффиціальной связи съ правительствомъ. Ровный ходъ сессіи парламента былъ нарушенъ только случайно рѣчью лорда Эгмонта о смѣтѣ расходовъ для арміи. Въ первый разъ послѣ вступленія Стюартовъ на престолъ не было оппозиціи. Это особенно-счастливое положеніе, въ которомъ отказано было искуснѣйшимъ государственнымъ людямъ: Салисбёри, Страффорду, Кларендону, Сомерсу, Вальполю, выпало на долю Пельгамовъ.
Генри Пельгамъ, правда, отнюдь не былъ личностью, достойною презрѣнія. Онъ былъ одаренъ умомъ Вальпеля, только въ нѣсколько меньшемъ размѣрѣ. Хотя не блестящій ораторъ, онъ былъ, подобно своему наставнику, хорошимъ дебатеромъ, хорошимъ парламентскимъ тактикомъ, хорошимъ дѣловымъ человѣкомъ. Подобно своему наставнику, онъ отличался точностью и ясностью своего изложенія о предметахъ финансовъ. Здѣсь сходство прекращалось. Характеры ихъ были совершенно несходны. Вальполь былъ добродушенъ, но любилъ настаивать на своемъ; расположеніе духа его было всегда доброе, а манеры — откровенны даже до грубости. Нравъ Пельгама былъ уступчивъ, но брюзгливъ; его образъ жизни отличался правильностью, а обхожденіе строгимъ приличіемъ. Вальполь былъ отъ природы безстрашенъ, Пельгамъ отъ природы робокъ. Вальполь долженъ былъ бороться съ сильною оппозиціею; но никто изъ министерства не смѣлъ поднять пальца на него. Почти вся оппозиція, съ которою долженъ былъ бороться Пельгамъ, состояла изъ членовъ правительства, котораго онъ былъ главою. Собственный его казначей говорилъ противъ его смѣтъ. Собственный его секретарь по военнымъ дѣламъ говорилъ противъ его билля о регентствѣ. Вальполь въ одинъ день удалилъ лорда Честерфильда, лорда Борлингтона и лорда Клинтона изъ королевскаго придворнаго штата, отставилъ самыхъ высшихъ шотландскихъ сановниковъ отъ ихъ мѣстъ и отнялъ полки у герцога Больтона, у лорда Кобгама, потому что подозрѣвалъ ихъ въ поощреніи сопротивленія его биллю объ акцизѣ. Онъ гораздо скорѣе вступилъ бы въ состязаніе съ сильнымъ меньшинствомъ, предводимымъ искуснѣйшими вождями, нежели стерпѣлъ бы мятежъ въ собственной партіи. Плохо пришлось бы любому изъ его сотоварищей, который попытался бы по какому-нибудь правительственному вопросу раздѣлить противъ него палату общинъ. Пельгамъ, съ другой стороны, скорѣе готовъ былъ все перенести, нежели удалить отъ должности какое-нибудь лицо, вокругъ котораго могла образоваться новая оппозиція. Поэтому онъ съ воркливымъ терпѣніемъ переносилъ ослушаніе Питта и Фокса. Онъ считалъ гораздо лучшимъ потворствовать ихъ случайнымъ нарушеніямъ дисциплины, нежели слышать ихъ каждую ночь громящими съ другой стороны палаты противъ подкуповъ и недобросовѣстныхъ министровъ.
Мы удивляемся, что сэръ Вальтеръ-Скоттъ никогда не попробовалъ своего пера надъ герцогомъ Ньюкастлемъ. Свиданіе между его милостью и Джени-Динсъ было бы прелестно и отнюдь не противоестественно. Едва-ли найдется въ нашей исторіи какой-нибудь государственный человѣкъ, о манерахъ и разговорѣ котораго сохранилось бы столь много подробностей. Отдѣльные разсказы могутъ быть основательны или преувеличены. Но всѣ разсказы о немъ, — переданы-ли они людьми, которые безпрерывно видѣли его въ парламентѣ и присутствовали при его выходахъ въ Lincoln’s Inn Fields, или писателями GrubStreet, которые только мелькомъ видѣли его звѣзду сквозь окна золотой кареты, — одного и того же характера. Горацій Вальполь и Смоллетъ были такъ различны въ своихъ вкусахъ и мнѣніяхъ, какъ только могутъ быть различны два человѣческія существа. Они посѣщали совершенно различныя общества. Одинъ игралъ въ карты съ графинями и переписывался съ посланниками. Другой проводилъ свою жизнь окруженный типографскими мальчиками и голодными писаками. Но герцогъ Вальполя и герцогъ Смоллета такъ похожи, какъ будто бы они были произведеніями одного пера. Ньюкастль Смоллета выбѣгаетъ изъ своей уборной съ лицемъ, покрытымъ мыльною водою, чтобы обнять мавританскаго посланника, Ньюкастль Вальполя[32] проталкивается въ комнату больнаго герцога Графтона, чтобы поцаловать пластыри стараго аристократа. Никто никогда не былъ такъ безжалостно преданъ на жертву сатирѣ. Впрочемъ онъ самъ былъ готовая сатира. Все, что дѣлаетъ искусство сатирика для другихъ людей, для него сдѣлала природа. Все, что было въ немъ нелѣпаго, выступало съ странною рельефностью изъ его цѣлаго характера. Онъ былъ живою, движущеюся, говорящею карикатурою. Его походка была переваливающая тропота, его произношеніе — быстрое заиканіе; онъ. всегда торопился; ему было постоянно некогда, онъ изобиловалъ приторными ласками и истерическими слезами. Его ораторство походило на ораторство судьи Шаллоу. Это было безсмысліе, кипящее избыткомъ чувственности и дерзости. О невѣжествѣ его осталось много анекдотовъ, изъ которыхъ нѣкоторые достовѣрны, нѣкоторые, вѣроятно, выдуманы въ кофейняхъ, но всѣ — чрезвычайно характеристичны. «О — да, — да — конечно — Аннаполисъ должно защищать — войска должны быть посланы въ Аннаполисъ. — Пожалуйста, гдѣ Аннаполисъ?» «Капъ Бретонъ островъ! отлично! — покажите мнѣ его на картѣ. Это такъ, вѣрно. Любезный сэръ, вы намъ всегда приносите хорошія новости. Я долженъ пойти сказать королю, что Капъ Бретонъ островъ.»
И этотъ человѣкъ былъ почти 30 лѣтъ государственнымъ секретаремъ и почти 10 лѣтъ первымъ лордомъ казначейства! Огромное состояніе, сильныя наслѣдственныя связи и большое парламентское вліяніе, не могутъ одни объяснить этого необыкновеннаго Факта. Его успѣхъ — рѣзкій примѣръ того, что можетъ быть сдѣлано человѣкомъ, который все свое сердце и душу безъ остатка посвящаетъ одной цѣли. Онъ былъ пожираемъ честолюбіемъ. Его любовь къ вліянію и власти походила на скупость стараго ростовщика въ «The Fortunes of Nigel»[33]. Это была столь сильная страсть, что замѣняла мѣсто талантовъ, что одушевляла даже глупость хитростью. «Не ведите денежныхъ дѣлъ съ моимъ отцемъ, говоритъ Марта лорду Гленварлоху, потому что, какъ онъ ни простоватъ, онъ сдѣлаетъ изъ васъ осла». Столь же опасно было имѣть какую-нибудь политическую связь съ Ньюкастлемъ, какъ вести купли и продажи съ старымъ Трабоа. Его жадность къ власти была совершенно особенною жадностью. Онъ завидовалъ всѣмъ сотоварищамъ и даже своему брату. Подъ личиною легкомыслія у него было болѣе вѣроломства, чѣмъ въ какомъ-либо образцѣ политическаго вѣроломства. Всѣ способные люди его времени смѣялись надъ нимъ, какъ надъ неучемъ, какъ надъ простякомъ, какъ надъ ребенкомъ, который никогда не зналъ чего хочетъ, — и онъ перехитрилъ всѣхъ ихъ.
Если бы страна оставалась въ мирѣ, то можетъ быть человѣкъ этотъ продолжалъ бы стоять во главѣ дѣлъ, не допуская никого къ участію въ своей власти — и стоялъ бы до тѣхъ поръ, пока престолъ не былъ бы занятъ новымъ государемъ, который принесъ бы съ собою новыя убѣжденія, новыхъ любимцевъ и твердую волю. Но неблагопріятное начало Семилѣтней войны привело къ кризису, который былъ Ньюкaстлю совершенно не по силамъ. Послѣ 15 лѣтъ спокойствія, духъ народа былъ снова возбужденъ до глубины. Въ нѣсколько дней видъ политическаго міра былъ совершенно измѣненъ.
Но это перемѣна — слишкомъ замѣчательное событіе, поэтому не можетъ быть разсматриваема въ концѣ статьи, и безъ того уже достаточно-длинной. Вѣроятно въ непродолжительномъ времени мы возвратимся къ этому предмету.[34]
- ↑ Тимонъ (Аѳинскій) извѣстенъ былъ своею ненавистію къ людямъ. — Товардъ — благодѣтельный преобразователь тюремъ и госпиталей. Сочиненіями своими и личнымъ участіемъ онъ имѣлъ громадное вліяніе на улучшеніе быта людей, содержащихся въ такихъ заведеніяхъ. Вліяніе его распространялось не только на Европу, но и на Америку. Умеръ онъ въ Херсонѣ (1790 г.), во время путешествія въ Азію, предпринятаго съ тою же благородною цѣлью.
- ↑ Ranelagh — увеселительное мѣсто, закрытое въ началѣ настоящаго столѣтія. — White — одинъ изъ древнѣйшихъ лондонскихъ клубовъ.
- ↑ Mary Chudleigh — посредственная писательница начала XVIII вѣка — George Selwyn — одинъ изъ корифеевъ моды того же времени.
- ↑ Van-Tromp — голландскій адмиралъ, отличавшійся въ войнахъ средины XVII вѣка.
- ↑ Лошадь Вильгельма III.
- ↑ Гвардейскій полковникъ, состоящій при особѣ государя въ торжественныхъ случаяхъ.
- ↑ Christian Frederic Zincke и Jean Petitot — эмальные живописцы, первый XVIII, а второй — XVII вѣка.
- ↑ Rob Franèois Damiens (Robert le diable) покушался убить Людовика XV.
- ↑ Обыкновенное мѣстопребываніе Вальполя.
- ↑ Между войсками Монмута и Гакова II, въ 1685.
- ↑ Приверженцы Стюартовъ пили такимъ образомъ за здоровье сына Іакова II. Іакова III, который былъ по ту сторону Ла-Манша.
- ↑ John Bradshaw былъ предсѣдателемъ верховнаго судилища (High Court of Justice), приговорившаго Карла I къ смертной казни. — Edmund Ludlow — одинъ изъ ревностнѣйшихъ поборниковъ республиканскихъ идей и членъ того же трибунала.
- ↑ Molière: Le bourgeois gentilhomme, « IV, 5.
- ↑ Nathaniel Lee — драматическій писатель XVII вѣка.
- ↑ Старшій Горацій Вальполь былъ братъ министра Роберта Вальполя; а младшій Горацій, о сочиненіяхъ котораго говорится въ настоящей статьѣ, — сынъ.
- ↑ «Откуда, чортъ возьми, мессеръ Людовико, набрали вы столько вздору.»
- ↑ Sir Hans Sloane — извѣстный естествоиспытатель, завѣщавшій британской націи свое Книгохранилище и естественно-историческія коллекціи, положившія начало Британскому Музеуму.
- ↑ The Castle of Otranto.
- ↑ Въ романѣ «Tom Jones».
- ↑ При Фонтенуа одержана была въ 1745 г. французами побѣда надъ соединенными войсками герцога Кумберланда.
- ↑ Excise bill, о преобразованіи системы сбора пошлинъ за вина и табакъ.
- ↑ Сэръ Richard Empson и Edmund Dudley были министрами Генриха VII.
- ↑ «Не нарушай покоя».
- ↑ Hensy Sacheverell — проповѣдовалъ противъ вигскаго министерства и диссентеровъ, за что ему запрещено было въ теченіе 3 лѣтъ отправленіе обязанностей священника, а проповѣди его были сожжены рукою палача.
- ↑ Нѣкто Wood получилъ право вычеканить для Ирландіи на 100,000 ф. ст. мѣдной монеты, вслѣдствіе крайняго недостатка въ ней въ этой странѣ. Ирландцы возстали, какъ противъ дурнаго, по мнѣнію ихъ, качества монеты, такъ и противъ предоставленія права чекана одному частному лицу.
- ↑ Во время казни одного контрабандиста, капитанъ Портеусъ позволилъ себѣ стрѣлять въ толпу, производившую безпорядокъ. Виновный былъ посаженъ въ темницу и приговоренъ къ смертной казни, но королева помиловала его. Жители Эдинбурга и преимущественно его предмѣстій приняли это помилованіе за явное поощреніе военнаго деспотизма, ворвались въ темницу и повѣсили Портеуса. О биллѣ, послѣдовавшемъ за этимъ происшествіемъ и говоритъ здѣсь Маколей.
- ↑ William Сохе, archedeacon of Wilts — авторъ «Memoirs of Sir Robert Walpole.»
- ↑ Претендентъ Іаковъ III и старшій сынъ Георга II, Фридрихъ-Людовикъ, принцъ Валлійскій, отецъ Георга III.
- ↑ Sir Robert Filmer — писатель XVIII ст., авторъ «Anarchy of а limited and mired Monarchy.»
- ↑ Septennial act — законъ, на основаніи котораго парламентъ по прошествіи 7 лѣтъ расходится и уступаетъ власть новому парламенту.
- ↑ "They may ring the bells now: they will be wringing their hands before long. — Игра словъ заключается въ ring и wring, которыя произносятся по-англійски одинаково, а означаютъ: первое — звонить, а второе — ломать.
- ↑ Въ «The expedition of Humphrey Clinker».
- ↑ Романъ Вальтеръ Скотта.
- ↑ См. статью «Вилліамъ Питтъ, графъ Чатамъ».