Гонимый судьбою
правитьЗнакомство.
править…В том состояло все мое упражнение. Впрочем, мне не запрещали с книгой в кармане бродить, где я хотел. Скоро после несчастья Сусанны, я нашел друга, и сей друг имел великое влияние на всю жизнь мою.
Я познакомился с г-м Вальденом, который в нашей деревне был известен более под названием негодяя, нежели под своим настоящим именем. По всему казалось, что он заслужил это. Не только посторонние люди, но даже родители его, даже слуги, которые знали его с младенчества, все вообще отзывались о нем, как о злодее, самом опаснейшем. Он вынимал шпагу против отца и хотел соблазнить мачеху. Каждый смотрел на него с омерзением, каждый почитал его человеком злым от природы и неспособным к исправлению.
С самых молодых лет замечено в негодяе упрямство непреклонное; просвещенный разум и обширные сведения делали его еще более опасным. За дурные поступки выгнали его из академии. Отец определял его к разным должностям, — и нигде он не ужился, никто не мог терпеть его. Все почитали старого Вальдена человеком добрым, справедливым и любящим своего сына, которого он принужден был послать в заточение на мызу, находящуюся в нашей деревне. Здесь жил изгнанник в прекрасном сельском домике, нарочно для него приготовленном. Садовые деревья, книги, флейта и кисти были обыкновенными предметами его упражнений.
Вальден жил в деревне настоящий пустынником. «Он наделал бы проказ», говорил управитель: «если б дали ему волю; старый барин побожился и поклялся, что за первую шалость заключит его в тюрьму на всю жизнь. Надобно только послушать, как он смеется над человеческим родом и проклинает его!» — Каждый трепетал при одном напоминании имени столь гнусного злодея, каждый боялся говорить с ним. Все далеко обходили темную, находящуюся близ сада, сосновую рощу, в которой Вальден часто проводил время в безмолвном уединении. Он имел щетинистые рыжые волосы: это еще более устрашало поселян.
Я не менее других боялся, хотя никогда не видал его. Спустя недели четыре после того, как Сусанна рассталась с нами, случилось мне гулять в березовой роще, где часто любил я смотреть на птичек, сидящих в гнездах; там встретился со мною молодой человек, который, несмотря на то, что был рыжеволос, нимало не испугал меня; я и прежде уже видел его, гуляя с Сусанною. Он попадался нам на встречу, и дружески кланялся сестре, как человек знакомый. Иногда он о чем-то спрашивал ее; Сусанна обыкновенно отвечала одним или двумя словами, и мы продолжали путь свой. Хотя у него и рыжие, волосы, думал я; но с кем Сусанна говорит ласково, тот не может быть дурным человеком.
Встретившись опять со мной в березовой роще, он посмотрел на меня пристально, и после короткого молчания спросил о моих любимых гнездах, но таким дружеским, таким приятным голосом, по которому я никак не мог подозревать, что имею дело с негодяем. Он ходил со мною и рассказывал о свойствах птиц, о которых я совсем ничего не знал, кроме гнезд их. Я показал ему мои гнезда; он вынул из кармана горсть разных семян и высыпал на землю. Потом мы, отошедши на некоторое расстояние, сели и любовались, глядя, как птицы кормили своих малюток; мне казалось, что я в то время был богаче могола. Незнакомый забавлял меня приятными анекдотами; я в свою очередь рассказывал ему о моих родителях, о моем дяде, о Сусанне, не упоминая однако об ее несчастье; мне строго запрещено было говорить о нем. Незнакомый объявил мне о себе, что он стрелец старого господина Вальдена, и я поверил тому: на нем было охотничье платье. Наконец, насыпав мне полный карман семян для моих птичек, и обещавшись как можно чаще приходить в рощу, он расстался со мною.
Придя домой, я с крайним удовольствием рассказывал о свидании с стрельцом; но никто не обратил на это внимания. На другой день я опять повстречался с ним, и опять услышал новые анекдоты; разговор неприметным образом склонился на Сусанну. Когда я начал говорить о ней, незнакомый обнял меня с нежностью; слезы блеснули в глазах его. Прощаясь, он обещался на другой день видеться со мною; в самом деле явился в назначенное время, и предложил мне идти в такое место, где я найду множество птичек, сидящих в гнездах. Я с радостно согласился. Холодный трепет обнял меня, когда я приметил, что мы подходим к роще негодяя; незнакомый умел ободрить меня, и ввел в темную аллею, в которой раздавалось приятное пение соловьев и других птичек. Казалось, что место сие было храмом доверенности; птички, не боясь, прыгали вокруг нас и спокойно клевали корм свой. Не понимая, каким образом отцеубийца умел поселить доверенность в боязливых пернатых, я не скрыл своего недоумения от любезного стрельца. «О! сын мой!» сказал он, улыбаясь: «Вальден не так зол, как ты думаешь. Люди ненавидят его; но сии невинные, добрые твари любят его потому, что он им благодетельствует». Мы сели на скамье перед домиком, среди дерев буковых. Пара голубей спустилась с крышки прямо на плечи незнакомого. Я ужаснулся, догадавшись, что этот незнакомый должен быть сам негодяй.
Он приметил мое замешательство и объявил мне настоящее свое имя; но его ласки, его нежный голос совершенно успокоили меня. Потом он отворил для меня свой домик, показал рисунки, принадлежащие к Бюффоновой Натуральной истории, повел меня на голубятню, где были самые отборнейшие голуби, и занял меня так приятно, что я не увидел, как настал вечер.
Прощаясь со мною, он взял меня за руку и сказал печально: «Если твои родители узнают, что ты посещал меня, то мы более уже не увидимся; мне будет очень жаль; я мог бы еще показать тебе много хорошего». Он развернул большую книгу в лист, и я увидел прекрасные изображения. «Нет!» отвечал я с радостью: «никто не узнает, что я был здесь; завтра поутру опять увидимся». Он поцеловал меня и показал место, через которое мог я выйти, не будучи никем примечен. В самом деле я умолчал о дневном приключении; прекрасные рисунки, голуби, анекдоты крепко привязали меня к моему другу, и я опять посетил его. При каждом свидании любовь моя к нему увеличивалась. Спустя месяц я не мог уже без него жить и все праздные часы свои проводил в темной буковой роще.
Скоро встретились некоторые препятствия нашим свиданиям; мне должно было ежедневно по два часа учиться у сельского священника латинскому языку и наукам. Наставник мой, человек нерадивый, заставлял меня выучивать наизусть множество слов. Я старался как можно скорее затверживать урок свой, чтобы иметь время посещать Вальдена, и часто, идучи к нему, брал с собою книгу. Вальден шутил над моим прилежанием и начал учить меня по-своему, то есть, читал со мною вместе латинских авторов. Я любил нового своего наставника, и это помогло мне преодолевать все трудности, встречавшиеся при самом начале, так что, упражняясь в переводах, я мало-помалу затвердил все правила грамматики. Священник удивлялся моей способности, а особливо удачной своей методе, от которой он сам не надеялся больших успехов.
Время, проведенное мною с Вальденом, большею частью было посвящено учению — и какому учению! Незабвенный наставник мой! Когда опять увижу тебя? Ты, подобно солнцу благотворному, озарял ум мой и согревал мое сердце; ты уделял мне от своего золота не слитками, но выбитою, наличною монетою, и на каждой монете отпечатаны были чувства благороднейшие! Много я обязан твоим обширным знаниям; но еще более, гораздо более твоим слезящимся очам, твоему напряженному голосу, огню, горевшему на бледных щеках твоих, когда ты говорил о страждущем человечестве, о добродетели, об уповании на Бога и о надежде на лучшую жизнь. Я плакал вместе с тобою, не зная, что о тебе самом проливаю слезы, не зная, что к растроганному сердцу своему прижимаю несчастнейшего и добрейшего из всех людей, существовавших в мере. Твои собратия оставили тебя — ты не оставил их; забыв о своем собственном счастье, ты помнил только о благе человечества. Ты желал, чтобы все живущее радовалось и благоденствовало, и не знал, не испытал сам, что есть благоденствие и радость; другой мир носился в печальном твоем воображении, мир вожделенный для всех добрых.
В продолжение немногих лет я научился многому; разумел по-латыни и читал по-гречески довольно исправно. Мне весьма приятно было, когда узнали, что негодяй был моим учителем. Отец и дядя, видя успехи мои, смотрели сквозь пальцы на знакомство мое с Вальденом; но каждой раз, когда я им начинал хвалить его, оба качанием головы изъявляли сомнение. Может быть, мне запретили бы видеться с ним, но не смели решиться: ибо при первом опыте заметили, что мне невозможно будет повиноваться. С того времени я начал уже явно посещать Вальдена; любил его как брата, почитал как отца, во всем признавался перед ним, открывал ему все свои мысли и чувства; но не удостоился его доверенности. Мне известно было его сердце, но не приключения, которые казались мне таинством непроницаемым. Я ломал себе голову, старался доискаться, ужасался, думая о них; но никогда не осмеливался спрашивать Вальдена.
Он говорил о Сусанне и в спокойные минуты и в печальные. Я давно уже рассказал ему все, что было известно мне об ее участи; несмотря на то, Вальден тысячу раз заставлял меня повторять обстоятельства и подробности последнего ее с нами прощанья, и всегда слушал с горестною улыбкою, со слезами на глазах. Ах! Я догадывался, я чувствовал, что он имел тесную связь с несчастьем Сусанны, но никогда не смел объявить ему о своей догадке. Однажды мне вздумалось спросить, чем я заслужил его к себе привязанность? Бросив на меня взор умильно печальный, он отвечал: «Сусанна любила тебя; в чертах твоего лица такое сходство… Сусанна…» и не мог кончить[1].
Хотя по его участью в судьбе Сусанны, я о многом догадывался; однако никому не открывал ни слова из наших разговоров. Мои родственники тщетно продолжали стараться узнать соблазнителя Сусанны. Я молчал, молчу и теперь, хотя думаю, что несчастный уже лежит в могиле. Какая мне нужда, что сердце его истлело в земных недрах? Его тайна священна для меня, как некогда была священною печаль его. Несчастный друг мой! Не проклятие моего дяди, не упреки моего отца должны носиться над твоею могилою! Нет! Благословение всех сердец добрых и чувствительных!. Листки сии увидят только те люди, которые прольют по тебе слезы сострадания.
Первое прощание.
правитьМне надлежало отправиться в университет; сундук мой послан был вперед. «Поезжай, сын мой!» сказал мне батюшка, когда подвели к крыльцу верховую лошадь, на которой я должен был ехать в город: «поезжай, сын мой, и будь честным человеком. Если случится тебе спорить с людьми, и если справедливость будет на твоей стороне — уступи противнику; ибо ты прав, и чего более хотеть? Если ж ты будешь виноват, уступи, потому что виноват. Не забудь сын мой, что человек бывает нечувствительнее и жесточе, когда он чувствует себя правым. Можно быть во всем правым, и быть бездельником. Быть правым и быть справедливым не есть одно и то же. Щади человеческое сердце более всего. Помни, что с несчастьем, с глазами слезящимися можно явиться перед лицо судьи праведного; но с худыми делами — никогда! С Богом!»
«С худыми делами никогда!» подхватил вахмистр, мой дядя: "Будь честным, будь верным Богу, людям и самому себе. Однако ни большому, ни малому, ни знатному, ни простолюдину не позволяй играть на носу твоем. Если случится тебе в Лейпциге видеть хорошие аврикулы[2], то вспомни о своем дяде.
Матушка плакала; прижав меня к своему сердцу, она сказала: «Будь здоров и счастлив, сын мой! Исполни советы их! Бог да благословит тебя!»
Все трое закричали: аминь!
Кто, находясь в трепещущих объятиях, сам не трепещет от радости или печали? Кто может смотреть сухими глазами на плачущих? Кто может с холодностью слушать прощания, сопровождаемые желанием всех благ и счастья?
Скупой сказал бы мне: береги деньги. Философ объяснил бы какое-нибудь правило морали; любовница посоветовала бы хранить одну добродетель: верность. Моя мать, которая знала только, что любит меня от всего сердца, не говоря ничего о добродетелях, сказала: будь счастлив! Она ничего от меня не требовала, ниже любви, хотела только, чтоб я был счастлив. Не знаю, что все они думали во время сего прощанья, я видел их любовь, слышал их усердные желания, чувствовал дрожащие, но сильные пожимания рук моих. — Медленно поехал я по дороге в город, со слезами на глазах, с нетерпеливым желанием в душе обнять в последний раз моего друга.
Второе прощание.
правитьВвечеру, я опять поехал в деревню из города. Ночь была прекрасная; багряная половина луны освещала легкие облака, носящиеся на западе; надо мною горели миллионы звезд. Душа моя еще не отдохнула после печального прощания с родными; мне казалось, будто по прошествии тридцати лет я возвращаюсь в деревню для посещения могил, любезных моему сердцу. Я чувствовал какое-то неизвестное хотение, какое-то ожидание сильной перемены душевной, которая должна была последовать при прощанье с моим наставником. Проезжая через деревню, я на минуту остановился перед домом отца моего. Теперь он, так я думал, записывает наше прощанье, и к имени моему прибавляет благословение родительское. Ты не знаешь, добрый отец, добрый человек, шептал я сам с собою, что сын твой стоит здесь и дрожащей рукою пишет имя твое на небесном своде между звездами. Я в самом деле написал его; сия игрушка благодарности обрадовала мое сердце и вознесла его выше звезд. С спокойным духом я пошел в буковую рощу, в которой почтенный наставник ожидал меня.
В домике светился огонек; идучи мимо, я заглянул в окно и увидел Вальдена, сидящего над бумагою с карандашом в руках. Никогда еще во всю жизнь мою не был я столько расположен к прощанию, как в тот вечер; со всем тем я ощутил какое-то замешательство, когда вошел в комнату. Мой наставник, с обыкновенною приветливостью пожелав мне доброго вечера, протянул через стол свою руку. Видя, что он не кончил работы, я вышел на двор, полюбовался светом огня, мелькающего на древесных листьях, посмотрел на усеянное звездами небо и возвратился в комнату. Что вы рисуете? спросил я. «Мемнонову статую», отвечал Вальден. Он представил ее точно в таком положении, как она описана в жизни Аполлония; раскрытая книга лежала на столе. На рисунке изображена статуя, сделанная из черного мрамора и представляющая сидящего юношу, который, опираясь на обе руки, хочет подняться на ноги; на противной стороне видно восходящее солнце.
Что же это значит? спросил я. — «Это должно служить для тебя напоминанием», отвечал Вальден, улыбаясь. Я всматривался пристальнее, и по некотором молчании сказал: «ничего не понимаю». — И Аполлоний не понимал; отвечал Вальден, указывая на книгу. Я принялся читать, а он продолжал работу. «Неужели не видишь», сказал Вальден тихим голосом: «что Мемнон представляет символ человека? Смотри! Сын утренней зари изображен сидящим; на мрачном лице его написано страдание; ноги его прикреплены к земле; он ничего не слышит, ничего не чувствует и ждет нетерпеливо, пока первый луч солнечный озарит его. Тогда он откроет уста свои; тогда мертвые глаза его засверкают, сердце наполнится чувством бытия и блаженства. И мы, чада немерцающего света, и мы разве не прикованы к земле страстями? Разве печаль и страдание не омрачают нас? Разве мы бесчувствием не уподобляемся мрамору, пока яркий луч другой жизни, свет вечности, не пробудит нашего сердца к бытию и блаженству? Впрочем, это в настоящих обстоятельствах есть дело постороннее; мне хочется только, чтобы сие изображение служило для тебя напоминанием о несчастном, который из мрака земного мысленно стремится к блаженной вечности: напоминанием о твоем друге.»
Он замолчал — и слезы градом покатились из глаз его. Спустя немного, он опять сел за работу, докончил рисунок, надписал на нем слова: помни Мемнона и отдал мне.
«Ты вступишь в свет», говорил Вальден: «вступишь в общество людей, не зная, каковы они. Помни, любезный друг, слова, которые ты много раз от меня слышал, помни, что злые не всегда так злы, какими они кажутся, что добрые не всегда так добры, какими могли бы они быть, и что наилучший человек более любит добродетель, нежели исполняет ее. И добрых и злых ты встретишь на пути жизни, будешь терпеть от них оскорбления; но не огорчайся против самой добродетели. И добрые и злые могут быть для тебя полезны; но не люби порока. Если опыты удостоверят тебя, что добрых людей на свете мало — не презирай всего человечества. Не забудь, что провидение печется о каждом смертном, и что для составления гармонии потребны разные голоса. Знай, что собственные страсти твои гораздо чаще будут вводить тебя в заблуждение, нежели люди; страсти будут виною твоего счастья и несчастья. Я поступил бы несправедливо, если бы сказал тебе, что нет на свете ни радости, ни печали; ты испытаешь и печаль и радость. Но, молодой человек! и в счастье и в несчастьи не забывай никогда, что радость и печаль как дым исчезают, и что ты стоишь на краю могилы, где вечное спокойствие обитает. Часто благороднейшие намерения рождаются от гордости; часто блистательнейшие подвиги суть плод суетности, однако добродетель существует в мире. Драгоценные камни малы величиною, но стоят целой области; бывают мысли, чувства, намерения, поступки, о которых никто не знает, — и со всем тем, они иногда скрывают в себе зерно добродетелей для целого столетия. Молодой человек! Самое большее несчастье в жизни есть — заслужить несчастье; тот наслаждается верховным блаженством, кто уверен в душе своей, что имеет право наслаждаться оным. Я испытал и то и другое». Сказав сие, он замолчал.
Я просил его не останавливаться, видя, что излияние чувств облегчает его сердце от горести. «Опыт будет твоим наставником отвечал он со значительною улыбкою, и вынес из кабинета две бумаги запечатанные. Подавая мне одну, он сказал: „Прочти; здесь содержится история моей жизни. Ты увидишь, что я не злодей; это нужно для твоей добродетели. Прочти и опять запечатай; вот печать моя. Храни залог сей; со временем я обратно потребую от тебя сии бумаги“. Тут он сорвал печать с конверта, подал мне бумагу, оставил меня одного и заперся в кабинете. Я цепенел от ужаса, читая плачевную историю, и омывал ее моими слезами. Начинало рассветать, когда я, прочитав до конца, дрожащею рукою приложил печать к конверту.
Дверь кабинета отворилась, и я бросился в объятия любезного моего наставника, едва будучи в состоянии говорить: „несчастный Вальден!“ Он подал мне другую бумагу, сказав: „Это для Сусанны, если она найдется; для тебя, если не найдется Сусанна. Теперь прости, любезный друг мой, будь добр и счастлив“. Тут он прижал меня к своему сердцу, подарил мне дорогой цены перстень, проводил меня до самого выхода из рощи — и скрылся.
Там, под высокими соснами, оставшись один, невольным образом я упал на колена; горящее лице мое склонилось к влажному дерну. Я не молился; но душа моя утопала в возвышенных чувствах умиления. Ощутив бодрость в себе, я встал, и радостно окинул взором окрестные предметы. В ту минуту овладела мною сладостная уверенность, что я никогда не буду порочным человеком; следственно и злосчастным — прибавил бы я, но приключения Вальдена были у меня в свежей памяти. „Какая нужда!“ говорил я: „за гробом сияет светлый день вечной жизни“. В деревне уже начинали раздаваться голоса пробуждающихся поселян; я поспешно отправился в город, и целый день провел в описании Вальденовых приключений. Окончив свою работу, я узнал, что почта отходит, сел в коляску и через три дня приехал в Лейпциг.
Рыжеволосый.
правитьОтчего трепещет рука моя, принимаясь за перо, для описание жизни сего несчастного? Не оттого ли, что он страдал невинно? Разве одни преступники страдают? Не оттого ли, что причина его несчастий маловажна? Но сама натура не производит ли ужаснейших бурь из того же воздуха, которым человек дышит? — Ах! Не могу с равнодушием помыслить об истории Вальденовой жизни. Древние утверждали, что неумолимая судьба, строгая необходимость управляет богами и людьми. Для меня такая вера неутешительна; это значит отнять язык у несчастного, чтобы заставить его прекратить жалобы. Бедный, безутешный человек!
Главное несчастье Вальдена состояло в том, что он родился рыжеволосым. Мать его имела уже трех сыновей, прекрасных как сама любовь; Вальден был четвертый. Она надеялась, что волосы со временем почернеют; напротив итого они год от году становились рыжее и жестче. Братья Вальдена, веселые и ласковые мальчики, беспрестанно прыгали и увивались около своих родителей. Безобразный дятел[3] (так мать называла его), обыкновенно нахмурясь, стоял вдали, завидовал счастью своих братьев, и час от часу казался грустнее. Иногда мать подзывала его к себе, но только для того, чтобы пожалеть об его волосах, лице и обычае. Вальден сделался молчаливым, потому что не видел любви к себе, и упрямым, потому что при всяком споре заставляли его быть виноватым. Таким образом с малолетства он привык к мрачному уединению.
Наставник четырех братьев, человек с большими познаниями, но с дурным сердцем, льстил родителям, превознося похвалами троих старших сыновей и сравнивая их с младшим, разумеется, ко вреду сего последнего. Мемнон (так буду называть моего друга) чувствовал, что его крайне обижают, он знал гораздо более нежели братья ибо все удовольствие свое находил в одном учении. Видя, что наставник умышленно вредит ему, Мемнон начал обходиться с ним неучтиво, наставник с своей стороны сперва платил ему холодностью, потом насмешками, наконец явным презрением.
Огорченный мальчик выдумывал колкие шутки насчет наставника, отзывался с пренебрежением о своих братьях и убегал родителей. Прежде нежели исполнилось ему десять лет, уже все в доме и в деревне не называли его иначе, как негодяем. Оставленный от людей, носящий на себе мнимую печать отриновения, часто он скрежетал зубами от досады, слыша: берегитесь того, на ком сам Бог положил печать отриновения! — „Что будет из этого несчастного?“ иногда спрашивал отец, кинув на него неохотный взгляд. „Ничего!“ обыкновенно отвечала мать, поглаживая полненькую щечку одного из любимых сыновей. Наставник со своей стороны пожимал плечами. Таким образом юное сердце приготовили к ненависти. Однако ж он никого не ненавидел; другая мысль занимала его — мысль успехами в науках и благонравии устыдить родителей, братьев и наставника.
С тех пор он не показывал уже своих упражнений учителю, притворился совершенно невнимательным, и на каждый вопрос давал ответы нескладные и глупые. Напротив того скрытным образом занимался с особенным прилежанием, и в уединении перечитывал книги, какие только мог достать. Это удовлетворяло его самолюбие. Он совсем не заботился о том, что называли его простаком, упрямцем и негодяем. Наконец потеряли терпение жить с ним вместе, и крайне обрадовались, когда Мемнонова бабка, женщина добрая и благомыслящая, сжалившись, согласилась взять его к себе на воспитание.
Сия добродушная женщина дыханием любви отогрела Мемноново сердце; начинавшее охладевать к человечеству. Она успела спасти в нем качество благороднейшее: любовь к добродетели. Доброхотство снова расцвело в душе Мемнона; однако в его взорах, в чертах лица остались следы пасмурной скрытности. Он любил бабку свою со всею нежностью, но не мог принудить себя изъявлять ей наружные ласки. Сердце его наполнялось чувством благодарности, в глазах навертывались слезы: вот все, чем он мог отвечать на любовь бабки.
К сожалению, сие счастливое время было очень коротко. Спустя полгода, великодушная Мемнонова благодетельница скончалась; она успела сказать тринадцатилетнему своему внуку, что любила его с материнскою нежностью, и что умрет спокойно, если будет уверена в его почтении к родителям!. Мемнон с растерзанным сердцем обещался исполнить ее волю.
Умирающая в духовной своей завещала внуку в вечное владение — когда он достигнет двадцатилетнего возраста — мызу, лежащую в нашей деревне. Мемнону надлежало снова переселиться в дом отеческий, где ожидали его многие огорчения. Он решился терпеливо сносить оные от своих родителей; но не хотел покоряться братьям, от которых уже не скрывал оскорбляемой гордости своей и превосходства в знаниях перед ними. До сих пор они считали его за простака, следственно думали, что имеют право ненавидеть такого человека, который, не уважая достоинств их, сам обнаруживает требованья на уважение. Троих братьев послали в академию; Мемнон остался дома. Немного спустя, один из них привез домой печальное известие о смерти своих братьев, утонувших купаясь в реке. Горесть родителей усугубилась новым несчастьем: третий сын занемог оспой и в седьмой день умер. Отчаянная мать не могла утешиться, а особливо приводя себе на память некоторые строки из письма бабки Мемна, полученного ею за несколько лет прежде: „Берегись, дочь моя! Чтобы несчастье, ожидающее любимых детей твоих, не наказало тебя за несправедливость против младшего сына!“ Печальное предвещание совершилось на самом деле. Мать, почитая смерть старших сыновей наказанием от провидения, боялась взглянуть на младшего. Спустя месяц, когда Мемнон в первый раз явился к матери она, с ужасом отворотясь от него, вскричала: „Праведный Боже? Ты отнял у меня любимых детей моих, и оставил этого!“
Мемнон побледнел и остановился в отдалении, подобно окаменелому. Отец, подведши его к неутешной матери, сказал с принужденною ласковостью: „что же делать! станем любить его; судьбе противиться невозможно!“ и с явною холодностью обнял сына. Мемнон ничем не отвечал на такие ласки. „Ты чудовище!“ вскричал разъяренный отец. — „у вас остался один сын“, отвечал Мемнон равнодушно: „но он — сирота, он не имеет родителей“. Ответ сей, излившийся из растерзанного сердца, показался отцу угрожающим упреком; он с досадою отворотился от несчастного Мемнона. „Так!“ вскричала мать: „мы не имеем сына!“ — Скоро потом печаль в смерти старших детей прекратила жизнь ее, не истребив ненависти к младшему сыну, которую она питала до последнего вздоха.
Овдовевший отец захотел наконец поправить расстроенные обстоятельства. Он приставил к Мемнону слуг, определил знатное жалованье, снабдил его деньгами и платьем, и послал в университет учиться. Мемнон ничего не требовал, и получил все — кроме любви, а ему нужна была только любовь.
Уединенное, прилежное упражнение в науках и претерпенные огорчения усовершенствовали его способности, которых однако никаких следов не видно было в его физиономии. Обширные познание и остроумие таились в душе его. Склонность к сатире часто оживляла его поступки; но никогда он не мог быть равнодушным зрителем, если кого-нибудь обижали. Вид его показывал человека находящегося в беспрестанном недоумении, хотя в самом деле он был только задумчивым и незаботящимся о предметах, его окружающих.
С такими расположениями и с знатною денежною суммою Мемнон приехал в университет. Должно ли удивляться, что немедленно окружила его толпа молодых людей, искавших его знакомства? Чувство быть любимым, чувство новое для его сердца, заставило его участвовать в разных дурачествах товарищей своих, или по крайней мере смотреть равнодушно на их дурачества. Не умея располагать деньгами, Мемнон был щедр до расточительности; все окружающее обманывали его; он видел это, молчал и старался только доставить другим радостные минуты, сам не будучи в состоянии наслаждаться радостью. Скоро начали считать его за простака. Как же удивились молодые товарищи, когда Мемнон с твердою решимостью вступился за одного человека, невинно терпящего оскорбления, вооружился язвительными укоризнами против целой толпы неистовых обидчиков и с благородным хладнокровием защищал обижаемого!
Тут в первый раз Мемнон с удовольствием приметил, как не трудно удерживать нахальных. Ему понравилось удачное следствие решимости, и с тех пор он при каждом случае охотно принимал на себя должность примирителя. Таким образом не проходило ни одной ссоры, в которой бы Вальден не был замешанным. Привыкнув учиться по своей методе, он редко посещал класс, но никогда не пропускал случая быть в библиотеке в то время, когда отворяли ее. Все это кончилось тем, что начальники университета признали нужным Меманона, как человека беспокойного, выключить из своих списков.
Старый Вальден встретил Мемнона следующим приветствием: „я ничего лучшего не мог ожидать от негодяя“; и скоро потом опять удалил его из дому. Он был единственный наследником отцовского имения; следственно, обыкновение требовало послать его путешествовать — то есть, под надзором гофмейстера посетить дворы князей немецких. Обстоятельства заставили Мемнона разлучиться с гофмейстером; он видел, что один проведет время с большею для себя пользою. Приехав в Рим, он отписал к отцу о месте своего пребывания, и с ответом получил неважную денежную сумму, которой, по расчетам старого Вальдена, едва могло доставать для издержек на возвратный путь. К крайнему удивлению отца Мемнон успел, с помощью присланных денег, посетить Швейцарию и Францию; не видел ни одного двора, и возвратился столь же скромным и молчаливым, каким доехал, Мемнон пришел домой пешком, и ничего не принес с собою, кроме записной книжки, наполненной разными рисунками и примечаниями на древних римских классиков, списанными в бытность его в Италии. Старый Вальден встретил его обыкновенным приветствием: „что мне делать с негодяем?“
Надлежало определить Мемнона к должности. Он удивил своими обширными знаниями всех присутствовавших при испытании, которое сделано ему было; все поздравляли Вальдена с таким сыном, и старый Вальден, качая головою, думал: „увидим, увидим, что будет далее“ — и не ошибся. Мемнон не мог смотреть равнодушно на злоупотребления, не мог терпеть, когда важное преступление старались оправдывать, говорил истину без околичностей — и сделался ненавистным. Ему позволено было подать прошение об увольнении. Отец не хотел пускать его на глаза к себе и заперся в кабинете, когда Мемнон приехал домой. „Что я сделал? В чем я провинился?“ говорил сам себе Мемнон, услышав о гневе родителя.
Ненавидимый отцом, презираемый всеми, он снова предался тихому уединению, упражнялся в чтении и разводил цветы в любимом саду своем.
Лафонтен А.Г.Ю. Гонимый судьбою: Отрывок из Дневных записок Карла Энгельмана изданных А.Лафонтенем / [Пер. М. Т. Каченовского] // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 20, N 7. — С. 177-206.
Гонимый судьбою
правитьЛюбовница.
правитьОдин живший в городе родственник Вальдена вызвался принять его к себе в дом, для исправления. Этот родственник, гибкий, тонкий, беспрестанно улыбающийся придворный, показывал, что берет на себя дело весьма трудное. Вальден имел случай прежде видеть его и узнать коротко; но общая ненависть тяготила сердце его, и он решился согласиться на предложение придворного.
Камергер фон Тифенталь и все в доме его — три дочери и одна недостаточная племянница — думали, что в молодом Вальдене увидят дикаря неукротимого; вместо того явился к ним мужчина со сверкающими голубыми глазами, с благородным лицом, на котором напечатлены были признаки меланхолии. Он объявил о себе с такою приятною вежливостью, которая совсем не показывала в нем человека присланного для исправления. Всу удивлялись такой нечаянности, а особливо племянница Юлия; ибо Вальден скоро успел заметить ее невыгодное положение в сем доме, и печальным взором изъявить ей сострадание. Бедная девушка имела благородную наружность и приятное лицо: вот причины, заставлявшие безобразных ее сестер твердо помнить, что она небогата.
Вальден снова начал жить по-прежнему: проводил все время свое, упражняясь в науках и искусствах, кроме нескольких часов, которые делил с домашними. Камергеру совсем не в чем было исправлять Вальдена: однако он хотел играть роль наставника и беспрестанно журил молодого своего родственника. „В нем таится какое-нибудь зло“, думал камергер: „надобно истребить его“. Вальден, вступая в дом Тифенталя, решился сносить все, что ни могло бы случиться, и терпеливо слушал бесконечные выговоры от камергера.
Юлия терпела не лучшую участь, следственно, мудрено ли, что она была благосклоннее к Вальдену, нежели к кому-либо в доме. Вальден заметил ее нежное участие и внутренне с живейшим чувством благодарил ее. До сего времени сердце его еще не трепетало от любви; теперь оно открылось для пламенных впечатлений страсти. И что оставалось делать Вальдену, который видел слезы сострадания на прекрасных глазах любезной девушки?
Сердце Юлии с самого детства образовано было для чувствительности под руководством матери, по смерти которой она принуждена была жить у родственников, попеременно то у одного, то у другого. Стараясь приноровляться к обычаям разных людей, Юлия снискала удивительный навык к смиренной уступчивости, и такую способность угождать, что везде могла ужиться, по крайней мере с частью семейства; здесь сам камергер уважал ее. Она умела подладить к тону, в доме господствующему; но принуждение, которое должна была делать себе во всем, произвело в ней сильное отвращение от зависимости и возбудило желание наслаждаться полною свободою. По сей причине она почитала богатство удобнейшим средством избавиться от несносной зависимости, единственным и верховнейшим благополучием в жизни. Даже в минуты благороднейших чувствований можно было заметить в ней какие-то признаки корыстолюбия и непреодолимого. желания избавиться от забот о будущем.
Юлия чувствовала непритворное сострадание к Вальдену, который также, как и она сама, находился в неприятных обстоятельствах, но не умел с такою удобностью к ним приноровляться. Она легко нашла тон, который надлежало взять в обхождении с Вальденом, хотя прямое достоинство его души неизвестно ей было. — Многие хвалятся знанием людей, умея только скоро приноровляться к их обычаю, и нимало не заботясь о состоянии сердца, от которого обычай происходит. Пусть заглянут в сердце и они с крайним удивлением уверятся, что мало знали человека, к обычаю которого так легко умели подделаться.
Вальден был свидетелем, как Юлия с кротким терпением переносила зависть двоюродных своих сестер и снисхождением приобрела их доброхотство, а благородными поступками снискала право на их почтение. „Непостижимая девушка!“ сто раз говорил он сам себе: „для чего я, подобно тебе, не могу сносить бремени несчастья! Беспомощная, унижаемая, чувствуешь свою бедность, свое унижение, и со всем тем сердце ее весело и свободно. Ты любишь людей, которые угнетают тебя, и плачешь только от сострадания о несчастных. А я, я мужчина — изнемогаю, падаю; между тем как слабая женщина борется с судьбою“. Так он думал часто, и любовь к Юлии каждый день усиливалась в его сердце.
Новое неизвестное чувство проникло все существа его и с необычайною силою овладело его душою. Еще ни один человек не любил столь страстно, как Вальден, пламенный, молчаливый, задумчивый. Юлия не замечала ничего более, кроме неограниченного к себе почтения; а Вальден не смел уже и смотреть на нее пристально. Одно прикосновение к ее платью или к руке производило в нем приятное замешательство. Он всемерно старался таить свои чувствования. Юлия с удовольствием видела его глубокое к себе почтение и не скрывала своей к нему приязни; нередко приглашала его гулять с собою, признавалась в своих надеждах, сделала его поверенным чувств своих и совершенно обворожила Вальдена.
Иногда при сих свиданиях и прогулках пламень страсти вырывался из его сердца. Юлия догадывалась о любви его и радовалась, надеясь найти в ней средство избавиться от несносной зависимости. С того времени она стала примечать с большею внимательностью, и увидела, что сердце его боролось со страстью; она не могла понять, для чего Вальден не открывается в любви своей; не находя потребною нужной осторожности, наблюдаемой мужчиной в обхождении с любимою женщиною, не знала настоящей цены того пожертвования, которое Вальден делал, принуждая себя к насильственному молчанию. Он трепетал, когда Юлия брала руку его, или когда слегка пожимала ее, забывшись в разговоре. Она сама чувствовала к нему склонность и почитала для себя приятным удовольствием приводить Вальдена в смятение изъявлением своей к нему доверенности.
В один день оба они были в саду. Юлия узнала, что Вальден подарил изрядную денежную сумму старому слуге, которому за сделанный им неважный проступок было отказано от должности. Со слезами на глазах, с чувством полной радости она благодарила Вальдена за такое похвальное дело. Вальден с неизъяснимым восхищением смотрел на драгоценные перла, катящиеся по прекрасным щекам Юлии, и в первый раз, преклонив колено, прижал руку ее к пламенным, дрожащим губам своим. Юлия будучи тронута великодушным его поступком, чувствуя внутреннее удовольствие от участия, которое Вальден принимал в ее восторге, и любопытствуя знать, что будет далее — положила руки свои на плечи Вальдена, когда он поднимался на ноги, и вскричав: „благородный, почтенный человек!“ запечатлела поцелуй на щеке его.
Вальден побледнел; глаза его засверкали, уста трепещущим голосом произнесли: „Юлия!“ и Юлия очутилась в объятиях страстного Вальдена. При первом движении он освободил ее и испугался, думая, что сим поступком оскорбил свою любезную. Но она не сердилась, и Вальден предался чувству столь чрезвычайной радости, что Юлия должна была закраснеться.
Тогда она уверилась, что Вальден пылает к ней страстью, которая казалась ей почти сверхестественною, и внутренне смеялась над столь пылким характером. Со всем тем любовь не противна была ее сердцу; она даже сама чувствовала склонность к Вальдену, хотя главное желание, главная цель ее была — избавиться от несносного своего положения. Юлия ожидала объяснения и не старалась уклоняться от удобных к тому случаев; но Вальден таил в сердце любовь свою и едва осмеливался тешить себя надеждою страсти взаимной.
Юлия, тщетно ожидая предложения, решилась короче узнать сего странного человека; самое уважение к Вальдену того от нее требовало.
Сначала она почитала любовь Вальдена игрушкою; но теперь внутренне восхищалась, думая о возможности быть его супругою. Мысль, что любимый ею человек заслуживает общее почтение, заставила ее переменить обхождение с Вальденом, и говорить с ним о таких предметах, о которых до сих пор оба никогда не говорили: ибо Вальден редко начинал разговор без побудительной причины. Тут она с крайним удивлением увидела, сколь благородные, высокие качества украшали Вальденову душу. Она узнала историю жизни его, желания и надежды; узнала, из какой возвышенной точки зрения он смотрел на земные предметы. Тут она увидела в сем человеке — которого почитала до сих пор только менее злым, нежели как вообще думали о нем — нежное сердце, бодрый ум, просвещенные понятия, примерную скромность, любезность без малейших требований на внимание людей. Юлия стыдилась, что столь долго вела с ним шутку и притворялась; несмотря на то, в ту же минуту снова принялась за притворство, хотя оно не походило на прежнее. С помощью удивительной способности приноровляться, ей удалось перенять все его мысли и чувствования, удалось сделать из себя точное подобие Вальдена. Между тем она внутренне была уверена, что ей недостает только мужа, который заставил бы ее в самом деле питать чувства, каким она столь искусно подражала. Юлия приняла на себя величественную наружность, сделалась молчаливою и хладнокровною; сии качества прикрыты были прозрачною завесою собственных ее прелестей. Таким образом Вальден наконец нашел девушку по своему сердцу, нашел подругу, на которую прежде много раз воображенье указывало ему в полях вечности. Он снискал доверенность, дружбу и почтение Юлии, но о любви помышлять не отваживался.
Юлия против воли увлечена была стремлением роли своей, стараясь показывать добродетели, которых в самом деле не имела, и отличаться чувствами, которые чужды были ее сердцу. Она видела борение Вальдена с самим собою, думала, что прекратить оное значит сделать великодушный поступок, и решилась — признаться в любви своей. По ее мнению, в том не заключалось ни малой важности, что она предварительно затвердила урок свой, и что несколько раз прежде слыхала от Вальдена: „Полное сердце есть самый лучший учитель прилично изъясняться; если человек заблаговременно готовится сделать так или иначе, тогда сердце не участвует в его поступке“.
В одно утро, по обыкновению, она увидела Вальдена в рощице, и встретила его с приятною улыбкою. Щеки ее рделись от стыдливости девической и вместе от чувства решимости своей на благородный поступок: глаза ее сверкали огнем любви тихой и кроткой; грудь ее высоко поднималась от неизвестного ожидания приближающейся важной минуты. Никогда еще Вальден не видел Юлию такой доброю, такой искреннею и любезною. Она взяла его за руку, повела в рощицу, села с ним на скамейке и прижалась к нему так близко, что плечи их ощущали взаимное давление. Вальден, смотря на томные глаза, на поднимающуюся грудь Юлии, не мог более удерживаться и готов был броситься к ее ногам. Но Юлия, опасаясь, чтобы Вальден не лишил ее триумфа, признала за нужное скорее объясниться. „Вальден!“ сказала она важным голосом: „Вальден!“ повторила Юлия с умильною чувствительностью — и слезы по щекам ее покатились. Вальден испугался, видя ее в столь сильном движении, и взял ее за руку; Юлия поднесла его руку к своему сердцу, потом оставила ее, закраснелась, затрепетала и от стыда насилу могла произнести: „Вы любите меня, и я…“ Тут она замолчала и взоры потупила в землю.
Вальден, который совсем не ожидал от Юлии объяснения, толковал слова ее в противную сторону, поспешно ухватил руку ее, и твердым голосом сказал: „Не бойтесь Юлия! Вы хотите лишить меня приятнейшего утешения моего сердца. Но — вы невинны; я привык к несчастью. Прощайте!“ Юлия, удивленная неожидаемым оборотом, упала на грудь Вальдена, и робко произнесла: „Юлия вас любит!“ Она не могла выговорить слова я. Вальден встал, держа Юлию в своих объятиях и бросил в нее взгляд вопросительный. Но видя, что она прижимала зардевшиеся щеки свои к плечу его, Вальден упал перед нею на колена и в первый раз в жизни ощутил в душе своей радость без печали, восхищение без горести, в первый раз в жизни был совершенно счастлив.
Долго не мог он ничего другого слышать, ни чувствовать, кроме удовольствия сердечного. Таким образом заключен союз пламенной любви. Юлия в минуты восторга забыла о будущем, забыла о своих надеждах и желаниях, и в объятиях своего друга была счастлива столько же, сколько он сам.
Вальден, думая о благородном поступке Юлии, и рассуждая, какой жертвы стоило ей решиться на первое признание, не умел определить грани своей благодарности. Пламенная любовь, нежнейшая привязанность, глубочайшее благоговение, по его мнению, были малою наградою за подвиг Юлии. Итак Вальден всего себя отдал своей любезной, и самое малое удовольствие почитал для себя запрещенным, если оно доходило к нему не от Юлии.
Сама Юлия, одушевляемая Вальденом, на крыльях фантазии вознеслась к верховному наслаждению; но скоро она опустилась к земной поверхности, и первые минуты после радостных восторгов употребила на разведывание, исполнятся ли ее желание по сделанному плану. „Любезный Вальден! а ваш батюшка?“ — Вальден, пожав плечами, отвечал: „Юлия! мой батюшка есть один только человек, о котором я не знаю, согласится ли на мое счастье. Однако надеюсь; что останется говорить ему, когда он увидит вас? Но помышляя о том, чего не могу выговорить без трепета, о том, что, может быть, он ненавидит меня, и Юлия! Чего бояться? Разве это помешает нашему счастью?“
Как же не помешает? Представьте, если батюшка не согласится! Как вы думаете об этом?
„Никак и ничего не думаю, кроме того, что вы составляете все мое счастье. (Нежно обнимает Юлию.) С вами вместе и в дикой пустыне и на престоле, и в хижине — для меня все равно. Пускай отец не соглашается на мое желание, пускай целый свет противится мне: какая нужда! Я нашел сердце, которое любит меня, и в сем сердце обитает мое счастье — я уверен в том несомненно. Рай мой везде со мною. Если батюшка покажет хотя малое неудовольствие, тогда я возьму с собою счастье мое, тебя, любезная Юлия! скроюсь от людей и от их гонений“.
Такой ответ не утешил Юлию. Правда, она дружески улыбалась, слушая сильные выражение Вальдена, и смотрела на него с нежностью, однако, спустя немного, опять склонила речь к тому же предмету.
Вальден рассказал, что отец уже назначил для него богатую невесту и что трудно отвратить его от исполнения предприятий, а особливо таких, которые принадлежат к его сыну.
„И вы после всего этого можете быть спокойны?“ спросила тронутая Юлия.
„Почему же нет, Юлия? Отец имеет права свои, но и сын также имеет их, а человек и того более. Я со своей стороны сделал все, для уверения отца моего, что я очень рад бы послушаться, если бы можно было. В сем случае я был бы принужден не повиноваться, хотя бы никогда не видал тебя, любезная Юлия!“
Что же сделали бы вы?
„Не послушался бы“.
А если принудят вас?
„А разве можно принудить человека?.. Юлия! Я вас не понимаю“.
Батюшка может стращать вас лишениями наследства; а я слышала, что вы совершенно от него зависите. Тогда что будет?
„Какая нужда? пускай стращает!“
Разве небольшое поместье, доставшееся вам после смерти бабушки?..
„Я уступил его батюшке для некоторых домашних распоряжений“.
Тем хуже! Что будет, когда он лишит вас наследства?
„Юлия! Бедность никогда не ужасала меня; не только по необходимости, но даже по одной прихоти я готов бы избрать ее; а будучи с тобою, могу ли бояться лишение того, что с равною удобностью делает нас несчастными и счастливыми?“
Это странно! что же тогда вы предприняли бы?
„Любить вас, Юлия! Для вас трудиться, быть с вами счастливым!“
И терпеть нужду! Но разве думаете, что мои родственники согласятся выдать меня на таких условиях?
„О конечно нет! А особливо ваш дядюшка!“
Итак рассудите же!
„Когда Юлия отдаст мне руку свою, мы оставим дом ее родственником и…“
Убежим? Вальден! а честь моя, а доброе имя?
„Когда вы отдадите мне свою руку, разве честь ваша пострадает?“ спросил Вальден с важным видом. Юлия старалась переменить разговор, будучи уверена, что никогда не дойдет до такой крайности.
Спустя две недели, она разочла себе, что весьма неблагоразумно поступила, познакомившись коротко с сумасбродом, который о богатом наследстве говорить с таким равнодушием, с каким она об изношенной ленте. Сверх того ее чрезвычайно беспокоила основанная на верности беспредельная любовь Вальденова, на которую она не была в состоянии ответствовать с равным жаром.
Соперник.
правитьВальден сказал правду. Отец в самом деле приготовил для него богатую невесту. Хотя молодой Вальден с самого начала на сделанное предложение о женитьбе отвечал решительно, что ему никак нельзя исполнить воли родительской; однако ж старик думал, что сын его непременно должен будет согласиться. Юлия ужаснулась, когда узнала, что старый Вальден писал о том к камергеру, который при сем случае изобразил непреклонный характер старика такими красками, что ей не оставалось никакой надежды. Вальден подтвердил ей справедливость сказанного. Любовь Юлии час от часу более охлаждалась, а усилие, скрывать холодность сию от человека молодого и пылкого, тяготила ее несказанно. Правда, она все еще любила его; однако же это не препятствовало ей заботиться о средствах окончить дело сие с выгодою для себя таким или другим образом.
Спустя несколько времени сам отец приехал в дом камергера единственно для того, чтобы отвезти домой сына. Вальден рассказал Юлии об угрожающем несчастье и, взяв ее за руку, примолвил: „Юлия! Теперь пришло время“. Она старалась успокоить Вальдена и просила его не противиться родителю. „Он отец ваш“, говорила Юлия: „поезжайте, увидев вашу непреклонную решительность он согласится“. — „О Юлия! Вы еще не знаете отца моего!“ отвечал Вальден, и наконец по неотступным просьбам должен был склониться на совет ее.
Юлия сама не имела надежды, которую старалась поселить в душе Вальдена; однако она думала, что по его отъезде останется спокойною: ибо страсть его, беспрестанно усиливающаяся от препятствий, в ужас приводила Юлию. „Хорошо, Юлия! соглашаюсь; но…“ — Моя верность-- прервала она — мое сердце, вечная любовь моя, будут твоею наградою. — Вальден обнял ее в последний раз, и с горестным предчувствием в душе отправился в деревню отца своего, который остался на некоторое время у камергера, чтоб не иметь неудовольствия ехать вместе с негодяем. Юлия обрадовалась и снова ожила для надежды, приметив, что отец Вальдена отлично уважает ее. Она еще более старалась снискать его благоволение у и немедленно получила в том желаемой успех.
Отец, слыша от камергера похвалы своему сыну, думал, что его хотят обманывать, и просил Юлию объявить свое мнение; она также много хорошего говорила о Вальдене; уверяла, что сын любит его и что всегда отзывался о нем с должным уважением. „Итак, сударыня!“ спросил старый Вальден: „итак вы надеетесь, что он послушается меня?“ Юлия отвечала в замешательстве, что это была бы надежда напрасная, и что сын обязан во всем повиноваться своему родителю, исключая один только сей случай. — „Вы слишком добры, сударыня! Вы не знаете еще, что это такой негодяй упрямый и своенравный, который во всю жизнь свою тем одним только и занимался, в том одном только находил лучшее удовольствие, чтобы досаждать своим родителям. Я со своей стороны сделал все, что должно было — и все тщетно! Нет, сударыня! не старайтесь оправдывать его! Он знает уже, что договор заключен; я был бы очень смешон, я посрамил бы себя, если бы теперь не сдержал своего слова! Он не получит от меня ни одного гроша, когда вздумает упрямиться“.
После такого решительного ответа Юлия не сомневалась в том, что отец непременно исполнит свое намерение. Она внутренне сожалела о несчастном жребии своего любезного; но не хотела и думать о сочетании с ним без согласия старого Вальдена, и благодарила судьбу, что никто не знал о происходившем между ними.
Покажется очень странным, что Юлия, часто разговаривая со старым Вальденом, приобрела его дружбу и полную доверенность. Он подносил ей богатые подарки, хвалил разум ее, восхищался ее дарованиями и откладывал отъезд свой со дня на день.
Старый Вальден имел от роду около пятидесяти лет; был человек веселый, умный, добрый и ко всем ласковый, кроме своего сына, на его лице изображалось достоинство и величие — качества, которыми он приобретал право на общее уважение. Он обходился с Юлией час от часу ласковее, почтительнее, нежнее; наконец поручил камергеру узнать от нее, может ли он ласкаться надеждою — получить ее руку:
„Юлия!“ сказал камергер, поспешно вбежав к ней в горницу: „я принес тебе весть, очень, очень приятную! знаешь ли что? Вальден в сию минуту объявил мне, что хочет на тебе жениться.“ Юлия, побледнев, вскричала: „Это невозможно! Самим Богом заклинаю, вас, дядюшка, истребить в нем сие намерение! Это невозможно!“ Почему же, племянница! смею спросить тебя? Невозможно! а я напротив того уверил его, что очень возможно, и в добавок скажу ему, что ты сама на это согласна.» — Он хотел выйти, но Юлия мгновенно бросилась перед ним на колени, остановила его, и рыдая, просила избавить ее от такого замужества. Дядя повелительным тоном отвечал с хладнокровием: «Встань, Юлия, не дурачься! Богатый вестфальской воевода, Вальден, человек справедливый, умный, цветущий здоровьем, предлагает руку свою бедной дворянке фон Тифенталь, ничего не имеющей, кроме красивого личика, которое через несколько лет увянет. Девица Юлия должна или согласиться на то, что предлагают ей, или готовиться ехать к тетке, которая умеет ладить по своему. Юлия! Пожалуй выбрось на час из головы романы; не спорю, что вы, молодые девушки, любите читать их; однако, где идет дело о вещах важных, там требую от тебя ума и рассудительности, а не бредней». Ничем нельзя было столько испугать Юлию, как напоминанием о тетке, у которой она, прожив три года, узнала, что ад может существовать на здешнем свете; но предлагаемое замужество казалось ей несноснее самого ада; душа ее впадала в отчаяние при одной мысли о возможности сочетания со старым Вальденом.
«Даю тебе время размыслить», продолжал камергер: «а между тем скажу Вальдену, будто ты, изумясь от неожиданного предложения, просила отсрочить для того, чтобы подумать о сем деле. Через две недели или, по крайней мере через месяц, ты будешь госпожою воеводшей Вальден. Подумай же! Такое счастье не встречается в жизни два раза. Прощай, племянница!»
Юлия готова была догнать дядю и с твердою решимостью сказать, что ей никак не возможно согласиться на его требование. «Так! Пускай лучше вечно буду мучиться у тетушки», думала огорченная Юлия: «лучше перенесу тысячу смертей, нежели оскорблю столь гнусною неверностью сердце добродетельного сына. Ах! теперь вижу, что он говорил правду, почитая бегство единственным средством к избавлению».
Если бы молодой Вальден еще не уехал, Юлия конечно согласилась бы скрытно уйти с ним из дома камергера; теперь она осталась одна без помощи, без советов. Целый вечер Юлия провела в своей комнате и, не раздевшись, легла в постель. Ее воображение занято было то ужасною теткою, то ненавистным бракосочетанием. Она хотела бы никогда не встречаться или с отцом, или с сыном. — На другой день поутру Юлия пошла в комнаты камергера с решительным намерением в присутствии самого Вальдена отказаться от предлагаемого брака и даже открыть связь свою с его сыном. Войдя в комнату, она с трепетом поклонилась присутствующим, и взоры потупила в землю. Вальден молчал, потому что камергер советовал ему до некоторого времени не делать предложения.
Вальдену надлежало в тот день явиться во дворце, и он скоро поехал. Между тем к обеду собрались все родственники Юлии, не исключая страшной тетки, за которой нарочно посылали в ее деревню. Камергер объявил родственникам о предложении Вальдена. Все изумились от радости и поздравляли Юлию с таким выгодным замужеством, но Юлия решительно отвечала, что не может дать руку Вальдену. «Племянница!» сказал камергер, будучи в крайнем огорчении: «это жеманство здесь совсем не у места; впрочем вы можете делать, что вам угодно. Только почитаю нужным объявить вам ясно и вразумительно, чтобы вы потрудились поискать для себя другое жилище; потому что я упрямства и пустых затей не могу терпеть в своем доме». Все устремили взоры свои на Юлию; тетка охриплым голосом прочитала ей одну из обыкновенных своих проповедей. Юлия не говорила ни слова, но родственники не переставали приветствовать ее бранью и укоризнами до тех пор, пока она не обещалась еще подумать.
Ввечеру приехал Вальден. Юлия хотела поговорить с ним наедине, но ее под каким-то предлогом позвали в залу прежде еще нежели Вальден явился. Тут в общем собрании он торжественно сделал ей предложение. Родственники устремили на нее взгляды столь значительные, тетка так страшно наморщилась, что несчастная Юлия потеряла всю бодрость, побледнела и с трепетом просила Вальдена дать ей несколько времени на размышление. Праздник следовал за праздником; все внутренне поздравляли Юлию, хотя о свадьбе не было еще объявлено. Невесту заглушали шумом и не оставляли ее одну ни на минуту. Не должно скрывать от читателя, что Юлии иногда приходила на мысль приятная мечта независимости, об уважении от богатых родственников и о благоговении бедных. Наконец, при великолепном пиршестве Юлия, ослепясь блеском избыточества, склонясь на ласкательства родственников, будучи оглушена музыкою и танцами, произнесла роковое слово: соглашаюсь!
Она чувствовала в душе своей, что сделала; но, не видя никакого средства избавиться, вооружилась всем терпением против упреков совести и против будущих приключений; старалась искать рассеяний в обществах, в танцах и в игре, несмотря на то, часто роняла карты из рук своих и впадала в глубокую задумчивость!
Настал страшный день свадьбы. Юлия опять помышляла о средствах как-нибудь избавиться от несчастья, но не видя никакого, и воображая, что обманутого любовника должна будет называть своим сыном, совершенно потерялась и от ужаса впала в ожесточение. Она ничего уже не предпринимала, ожидала всего терпеливо и чувствовала себя на все способною, даже смеялась над мучительною тоскою пожирающею внутренность ее. По совершении брачного венчания Юлия упала в глубокой обморок.
Следующие дни прошли в беспрерывных веселостях. Наконец наступил день отъезда. Юлию, почти лишенную чувств, на руках отнесли в карету. Она несколько ободрилась, услышав не нарочно от Вальдена, что сын его находился в отлучке.
Несчастный сын ничего не знал о происшедшем. Он в самом деле ездил из дому на некоторое время, и возвратился за полчаса до прибытия своего. Войдя в комнаты, он удивился необыкновенному убранству; не спрашивая ни у кого, не мог знать, для чего оно было сделано. Молодой Вальден с горестью в душе стоял перед портретами умершей матери и братьев; отворяются двери; Юлия, ведомая старым Вальденом, входит в комнату. Он оцепенел от радости и внезапного удивления. Смятенная Юлия оборотилась к служанке, будто для отдания нужных ириказаний.
Между тем отец объявил сыну о своем бракосочетании с Юлиий. «Боже мой!» вскричала служанка: «барыня занемогла!» В ту минуту отец бросился к Юлии, которая упала без чувств на руки горничной; молодой Вальден оцепенел от ужаса, зашатался и едва мог стоять на ногах, держась за мраморный столик. Он тотчас ушел, как только Юлия оправилась. «Вот первый опыт его почтения к жене моей!» сказал старый Вальден.
Несчастный бегал в беспамятстве по полям и рощам. Придя в себя, он затрепетал, вообразив свое положение, и упал на землю от слабости. Тут пришло ему на мысль, что, может быть, отец его шутил над ним, и что он привез Юлию, желая изумить его приятною нечаянностью, и сказать наконец: прими из рук моих свою любезную! Эта догадка показалась ему не подверженною никакому сомнению. «Так! точно так!» вскричал обрадованный Вальден, вскочил и быстро побежал домой. Идучи через сад, он увидел Юлию, одетую в спальное платье, сидящую подле старого Вальдена, в его объятиях. Все уверяло несчастного, что Юлия была супругою отца его.
«Возможно ли!» вскричал молодой Вальден; в отчаянии побежал в свою комнату, бросился на постель и пролежал до самого утра; иногда ночная тишина прерываема была словами: «жена отца моего!… и сии люди требуют, чтоб их любили!… та, которую прижимал я к своему сердцу, жена моего родителя! ужасно! ужасно!»
Мачеха.
правитьБлагоразумие требовало, чтобы Юлия обо всем объявила мужу и удалила бы молодого Вальдена. Но увы! «Человек нередко отваживается на новый проступок, чтобы скрыть стыд свой». Так написано в одной книге, и очень справедливо. Юлия стыдилась признаться в своей неосторожности, и еще будучи в дороге, вздумала хитростью поправить обстоятельства.
На другой день поутру, она послала с своею горничною письмо к Вальдену, заблаговременно приготовленное; в нем содержалось оправдание поступка Юлии, сплетенное из разных выдумок. «Нам нельзя было, соединиться», писала она: «характер вашего родителя и его к вам немилость полагали непреодолимое к тому препятствие. Если бы желания наши совершились, тогда непримиримая ненависть отца была бы вашим уделом, и я почитала бы себя виновницею вашего несчастья. Вы не были бы свободны до тех пор, пока я не решилась бы на замужество, и до тех пор не примирились бы с вашим родителем. Я дала ему руку единственно с тем намерением, чтобы наподобие божества благодетельного возвратить спокойствие семейству; знаю, что сама не могу быть счастливою, но могу сделать счастливыми двух человек, рожденных для любви взаимной. Горячие слезы теперь льются на сию бумагу, и никогда не перестанут литься из очей моих. Я имела бодрость пожертвовать моим сердцем и счастьем; но не могу, подобно вам, быть твердою, не могу не плакать. Слезы доставят мне единственное в жизни блаженство, если они примирят отца с сыном, охотно соглашусь беспрестанно плакать, с тем только, чтобы семейство, к которому ныне принадлежу, благоденствовало и веселилось».
Вальден несколько раз сряду прочел письмо с живейшим чувством. Мысль, что Юлия мать его казалась ему ненавистною; но он не мог не удивляться беспримерному ее великодушию. Что оставалось делать ему, если не подражать благородному ее смирению и терпеливо сносить странные прихоти рока? Он сносил их, предался тихому уединению и старался убегать свиданий с Юлиий.
Несчастный внутренне любил свою мачеху и любил тем более, чем мужественнее со страстью боролся. Мрачность и признаки человеконенавидения овладели его физиономией. Тоска его увеличивалась, когда Юлия, находясь с ним вместе, бросала на него взоры томные, но благосклонные. Тысячу раз он готов был упасть к ногам ее и умереть. Но Юлия была супруга отца ею! С усилившейся любовью, с новыми муками Вальден поспешно убегал от нее в мрачное свое обиталище.
Любовь Юлии к Вальдену уже давно охладела, однако ей нельзя было не чувствовать сострадания. Страсть, которую она видела в тайных глазах Вальдена, его слезы, его борение с самим собою, его глубокое почтение — все споспешествовало к смягчению сердца Юлия. Мысль — быть так верно, так страстно любимою, ослепила ее честолюбивую душу. Сначала она хотела только успокоить Вальдена, хотела погасить в нем любовь, но видя постоянную горесть его, раскаялась, для чего не сохранила к нему верности. Много раз она предпринимала защищать молодого Вальдена перед своим супругом; но ненависть глубоко пустила корни в сердце родителя. «Ты еще не знаешь его; говорил Вальден жене своей, поверь мне, что скоро он выведет тебя из заблуждения». Такая непреклонная жестокость к сыну доброму казалась Юлии весьма несправедливою, даже зверскою, так что сердце ее отвратилось от супруга. Она хотела утешать несчастного и своими ласками заставить позабыть терпимые от отца оскорбления. «Что препятствует мне быть его другом?» так думала Юлия: «может быть, дружба моя вылечит его от пагубной страсти.» Таким образом сострадание Юлии час от часу усиливалось, вместе с желанием облегчить бремя скорби Вальдена — и прежняя любовь снова воспылала в ее сердце. Ей казалось уже, что Вальден достоин более, нежели дружбы. Она обманывала сама себя, скрывала от себя следствия своего намерения старелась успокоить совесть свою благовидными предлогами и предалась лечению пагубной склонности.
В сие столь опасное время старому Вальдену надлежало отправиться за дамами в город; жена его и сын остались дома. Три дня молодой Вальден не выходил из своего уединенного жилища; в четвертый является к нему горничная с известием о болезни Юлии, и спрашивает, не нужно ли послать нарочного в город за господином. Этого было довольно, чтобы заставить Вальдена посетить мачеху. Он входит в ее комнату, видит Юлию, лежащую на софе; слабый свет едва освещал предметы сквозь зеленые занавесы. «Вы не можете?» спросил Вальден дрожащим голосом: «не прикажете ли войти служанке?» — Юлия, не отвечая ни слова, оборотила лицо к подушке. Вальден с почтительной заботливостью наклонился к больной, и увидел, что щеки ее пылали, грудь трепетала. «Ради Бога! что с вами сделалось?» Он не успел выговорить, как Юлия заключила его в свои объятия и запечатлев страстный поцелуй на устах его, сказала сквозь слезы: «Я твоя! Для тебя забываю о своей должности». Вальден, как громом пораженный, с ужасом отскочил назад, и стоял неподвижно подобно окаменелому. Потом, придя в себя, произнес диким голосом: «Матушка! чего вы от меня требуете?» Слово матушка растерзало сердце Юлии. Тут она увидала грубую свою ошибку, закрыла лице своими руками и упала на софу.
Чувство сострадания овладело душою доброго Вальдена. Упав на колена, он говорил: «Любезная матушка! заклинаю вас именем чести и добродетели! укрепитесь! одна минута слабости помрачит славу целой жизни!» — «Злодей!» вскричала Юлия, бросив на него яростный взор: «теперь я узнала тебя! ты хотел погубить меня! злость твоя приготовила эту минуту слабости! ты хотел торжествовать, несчастный! прочь с глаз моих!» Будучи уверена, что Вальден насмеялся над нею и разрываясь от досады, она продолжала: «Так, злодей! я любила тебя; но теперь ненавижу, буду гнать тебя до гроба. Что я говорю? я никогда не любила тебя, сумасшедший! прочь с глаз моих!»
Вальден с ужасом смотрел на сверкающие глаза, на синие губы разъяренной женщины. «Угодно ли вам выслушать меня?» сказал он хладнокровно, бросив на нее значительной взгляд, который показался Юлии презрительным. «Ты должен будешь признаться, что ты хотел соблазнить меня», прервала Юлия: «и что ты любил меня!» — «Так!» отвечал Вальден еще с большим хладнокровием: «я любил вас, милостивая государыня! не принуждайте ж меня теперь презирать вас. Я любил, но не для того, чтобы сделаться вторым Эдипом!»
В сию минуту входит старый Вальден. «О Боже!» вскричала Юлия, и упала на грудь подошедшего к себе мужа, который, грозно взглянув на сына, спросил: «что это значит?» Несчастный молчал. Юлия с поспешностью отвечала: «Ты говорил правду, друг мой! он злодей! он вломился ко мне в комнату и… нет сил докончить». Старый Вальден выхватив шпагу, бросился на сына и вскричал: «это последнее твое злодейство, чудовище!» Молодой Вальден обезоружил отца, сказав: «убивать людей не похвально; вы сами после стали бы раскаиваться», взглянул на Юлию с презрением, бросил к ногам ее шпагу отца своего и вышел. Старик хотел было догонять, но Юлия упала перед ним на колени и со слезами просила остаться. Ей удалось успокоить мужа и уговорить его послать сына в заточение на мызу в нашу деревню, без дальних расспросов изысканий. Она трепетала, опасаясь, что бы молодой Вальден не обличил ее письмами, которые к нему писала.
В тот же час камердинер объявил ему повеление родительское немедленно отправиться на мызу, с запрещением не только казаться на глаза старому Вальдену, но даже писать к нему. Несчастный изгнанник знал, чего Юлия боялась; он собрал все ее письма и записки, запечатал их и надписал на конверте: «не бойтесь, сударыня! я желал бы, чтоб вы более боялись вашего сердца, нежели сих бумаг». Не медля ни часа, он отправился на мызу; вслед за ним летела молва разглашающая, что он хотел соблазнить мачеху и вынимал против отца шпагу.
Вальден убегал людей, потому что все смотрели на него с омерзением. Отец лишил его наследства. С тех пор несчастный жил в нашей деревне и по большой части проводил время в любимой буковой роще, среди которой выстроил для себя маленькой домик. На дверях висела доска с надписью из Антигоны: «Много есть ужасного; но человек ужаснее всего на свете». Вальден редко показывался людям и еще реже говорил с ними; науки искусства и садоводство составляли все его упражнение…
[Лафонтен А.Г.Ю.] Гонимый судьбою: (С немецкаго): (Окончание) / [Пер. М. Т. Каченовского] // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 20, N 8. — С. 261-295.