Как и нужно было думать, за засухой ударил голод.
В декабре в Поволжье и в некоторых других, раньше плодородных, южных губерниях, голодающих уже считалось 28—30 миллионов человек. Сейчас голодных больше.
Голод растет. Каждую почти неделю голодовка об‘является в каком-нибудь новом уезде, т.-е., за помощью приходят новые тысячи голодающих, которых надо кормить, если не хотим обречь их на верную смерть.
В голодных губерниях людям уже нечего есть. С‘ели всех кошек, собак, сусликов, крыс и мышей. Поели всю солому, глину, кору с деревьев и ядовитую траву „перекати-поле“. Там грызут сейчас мерзлую землю. Там от ужасов и мук голода на людей нападает столбняк. Тысячами сходят с ума. Голод заставляет родителей отрекаться от детей и бросать их в степи на голодную смерть. Там более сильный рвет изо-рта у слабого кусок и в случае сопротивления готов на убийство. Там брошенные дети,—студень из сырых кож,—толпами бродят по улице, подбирая всякие отбросы. Окаменевшие родители, боясь лишнего рта, не пускают их в дом, и они умирают у плетней родных очагов. Обезумевшие матери режут своих детей, чтобы только не умирали они на их глазах голодной, самой тяжелой, смертью. Люди питаются трупами. Там опасно хоронить на глазах других людей, и приходится караул ставить, пока не разложатся трупы.
В селе Ефимовке, Бузулукского уезда, Самарской губ. голодающая крестьянка изрубила труп семилетней девочки и с‘ела его. В другом селе Андреевке голодающими с‘еден труп женщины. В селе Любимовке с‘едено все живое, что только может есть человек. Трупы воруются из амбаров. Ночью раскапываются могилы умерших и из трупов варится пища. В Андроповском районе крестьянка изрубила умершего одиннадцатилетнего мальчика и положила в котел. В селе Благодаровке, Усманской волости, скопившиеся в одной избе три семьи вскрыли живот умершего мальчика тринадцати лет, вытащили кишки и, промывая их, поедали. Затем постепенно с‘ели весь труп. Вскоре в этой же избе умерла женщина, труп ее постигла та же участь. Другой труп умершего мальчика был вырыт из братской могилы, голова, ноги были тут же отрублены, а самый труп унесен для с‘едения.
Крестьянин Бузулукского у. Ефимовской вол. Мухин на дознании заявил следователю:
„У меня семья из пяти человек. Хлеба нет с Пасхи. Мы сперва питались корой, кониной, собаками и кошками, выбирали кости и перемалывали их. В нашем селе масса трупов. Они валяются по улицам или складываются в общественном амбаре. Я вечером пробрался в амбар, взял труп мальчика семи лет, на салазках привез его домой, разрубил топором на мелкие части и сварил. В течение суток мы с‘ели весь труп.
У нас на селе многие едят человеческое мясо, но это скрывают. Есть несколько общественных столовых. Там кормят только малолетних детей. Из всей семьи у нас кормилось в столовой двое младших. Дают по четверти фунта хлеба на ребенка, водянистый суп и больше ничего.
В селе все лежат обессиленные. Вкуса человеческою мяса мы в настоящее время не помним. Мы ели его в состоянии беспамятства“.
Крестьянка той же волости Чугунова показывает:
„Я вдова. У меня четверо детей: Анна 15 лет, Анастасия 13 лет, Дарья 10 лет и Пелагея 7 лет. Последняя была сильно больна. В декабре, я не помню числа, у меня с сиротами не было никаких продуктов. Старшая девочка натолкнула меня на мысль зарезать меньшую, больную. Я решилась на это, зарезала ее ночью, когда она спала. Сонная и слабая, она под ножом не кричала и не сопротивлялась.
После этого моя старшая девочка, Анна, начала убирать убитую, т.-е. выкидывать внутренности и разрезать на куски“.
Из 56 волостей Бузулукского уезда, 28 голодают до крайних пределов. На 100 человек—75 голодных. В одном только этом уезде от голода уже умерло больше 25000 человек. В Пугачевском уезде—50590 опухших от голода людей, умерло—14700. В Балаклавском уезде сосчитано 600 смертей от голода, а заболевших на почве голода 6051 человек. В Бугурусланском уезде из 50 волостей сейчас 21 волость буквально вымирает.
В Ставропольском уезде всего населения 120—180 тысяч человек, из них только 15 тысяч могут протянуть до нового урожая своими средствами. 115—165 тысяч человек уже голодают.
По Самарскому уезду еще в октябре месяце опухших людей лежало 20773, а голодных смертей было 3214.
Сколько умерло от голода по Самарскому уезду за последние месяцы, недели и дни еще не подсчитано, но из самой Самары телеграфируют, что на городском кладбище образовалась очередь трупов. Могильщики не успевают рыть могилы. Трупы, оставшиеся непогребенными, в Самаре растаскиваются голодными собаками.
Люди пухнут,—пишут из Бузулука, — одной водой питаются. В день ведра по три на брата. Дней 20 поболеют, а потом смерть. В деревнях треть населения лежит без памяти. Появилась новая болезнь: начинается рвота, лопается кожа во рту и на языке, и человек умирает. В каждой волости сотни заколоченных, брошенных домов. Гибнет скот—последняя надежда крестьянина. Все лето собирали листья и траву, а хватило не на долго,—все с‘ели. С‘ели мякину, лебеду, солому, капусту, тыкву, чернику, для охраны которой летом выставляли вооруженный караул. Все с‘ели. Кто с‘ел скот—тот умер. Кто доедает—тот умрет.
Председатель Грачевского потребительского общества 7-го ноября пишет: „Сообщаю, что катастрофа начинает принимать ужасные размеры. Ездил по району Кузьминовской волости для обследования питательных пунктов; по сведениям, собранным особой комиссией и местным врачем, с 1 августа по 1 ноября в волости умерло 559 человек, опухло от голода 1433 человека, голодает 11115“.
Уполномоченный Елховского потребительского общества 20 ноября пишет: „Нуждается в немедленной помощи по волости 5093 человека. Смертных случаев на почве голода в октябре и ноябре было 653. Больных от голода 3991 взрослых и 2735 детей. По заключению врачей, многих больных уже поздно откармливать: они обречены на смерть! Положение ухудшается. Все чаще и чаще наблюдаются смертные случаи. В дальнейшем грозит повальная гибель населения“.
Представитель Чрезвычайной Комиссии улучшения жизни детей г. Бузулука тов. Дружицкий телеграфирует: „Один сплошной кошмарный ужас царит в нашем уезде. Голод схватил за горло. Голодающие с‘ели всех кошек, собак, всю падаль, стали есть умерших людей. Трупы по ночам воруются и с‘едаются. Раскапываются могилы. В городе скопилась масса трупов. Голодные люди пришли в отчаяние, нашел столбняк, перестали разбираться в средствах к своему спасению. Поймите эти страшные строки, приложите все силы агитации, широко распространите телеграмму. Бейте тревогу, окажите помощь, иначе весь уезд превратится в пустыню“.
Представитель квакеров гр. Вотс пишет: „Последние известия были получены из Алексеевки, где одна женщина пришла к нашему представителю гр. Финчу и заявила, что она уже с‘ела одного своего ребенка и ждет смерти других детей, чтобы их тоже с‘естъ. Мы также получили сведения от Исполкома, что в этом районе тела умерших брали с кладбища для этой же самой цели. Артур Вотс“.
Самарская газета „Коммуна“ так описывает жизнь голодающей деревни:
„Кошек и собак всех уже пожрали люди, именно „пожрали“ по-звериному, т. к. от нестерпимых мук голода потеряли человеческий образ.
По-звериному прятались в своих норах-избах, не доверяя друг другу и питая ко всем остальным злобу, чисто животную. Украдкой выходили из своих нор на поиски добычи. Тревожно и трусливо озирались по сторонам.
Если добыча находилась, тащили торопливо домой, чтобы кто-нибудь другой не увидел и не отнял дорогой. И тогда начиналась не еда в человеческом смысле, а звериное чавканье с жадной поспешностью, с глухим урчаньем, выражающим дикий восторг.
Ничем не брезговали. Трупы и кости павших животных, всякая падаль—все шло в желудок. От случайных перепаданий желудок набухал и болел, но не насыщался. Порождал физические муки голода. Настойчиво и властно требовал новой и новой пищи.
Многие не выдержали муки голода и сошли с ума.
Был случай, когда глухою ночью раздался звук набата, разбудивший все село.
Повылезли из изб человеческие тени. Шатаясь от слабости, трясясь мелкой дрожью от холода и от овладевшего ими страха, побрели к церкви. Лохматый, без шапки, в диком восторге звонил один крестьянин. С решимостью чаще и чаще дергал за веревку. Глаза горели огнем. Волосы разметались по ветру.
— Надо звонить, — кричал он собравшимся односельчанам.—Идите на помощь! Давайте звонить громче, сильнее! И тогда придет спасение... Услышат звон, придут... Принесут нам есть!..
Другого глухой ночью поймали с горящей лучиной у избы соседа. Он пытался поджечь ее.
Поджечь с тою целью, чтобы в огне пожара поджарились обитатели избы, которых он будет есть, есть, есть.
Эти два окончательно свихнулись. Но и все прочие ненормальны. На почве голода галлюцинируют целые села.
В большинстве случаев умирают в избах покорно и безропотно, не произнеся ни единого слова укора.
Только дети не хотят умирать и всеми силами борются с голодной смертью до последней минуты.
Матери чаще всего забиваются в дальний угол и отворачивают лицо, чтобы не видеть страданий своих погибающих детей. Кое-где в деревнях находили мертвых матерей, крепко держащих в своих об‘ятиях еле живых детей.
Некоторые из обреченных на смерть в последние минуты проявляют полную покорность судьбе, и на их лицах видна даже примиренная улыбка.
Есть на почве голода и случаи психического расстройства. Матери с диким криком и воплем, держа в руках своих малюток-детей, неслись по улицам, потрясая кулаками, грозя и требуя хлеба. Обессиленные, падали на мерзлую, снежную землю и умирали.
Голодных добивал мороз.
Он не имел ни к кому пощады. Перед ним были все равны: обезумевшие от голода матери и малютки-дети, которых напрасно старалась потеплее закутать уже костеневшая материнская рука.
Всемирно известный ученый, путешественник Фритиоф Нансен недавно об‘ехал голодающие места. Он обходил деревенские избы, стараясь выяснить себе положение голодающих крестьян.
Во многих крестьянских избах он нашел умерших от голода. Они лежали непохороненными в течение нескольких дней. В некоторых избах доктор Нансен застал целые семьи в агонии, предсмертных муках голода. Рядом с теми, кто еще боролся со смертью и с минуты на минуту должен был умереть, лежали уже застывшие трупы.
Нансен посетил область немцев Поволжья, губернии Саратовскую и Самарскую.
О поездке Нансена по Самарской губ. на IX Всероссийском с‘езде советов так рассказывал приехавший из Самары г. Антонов-Овсеенко.
— Его повезли недалеко от Самары в одну из волостей Дубовый-Омет. Там было больше 1.500 человек опухших от голода. В селе Колывань умерло голодной смертью 423 человека. В Дубовом-Омете умерло 145 человек за один только месяц ноябрь. Из 4.000 лошадей осталось 125.
Когда Нансен там побывал и через переводчиков говорил с крестьянами,—женщины бросались ему в ноги, показывали своих истощенных детей и просили о помощи.
И тогда заплакал этот человек, который не плакал перед лицом смертельных опасностей, который видел вечные льды и привык смотреть смерти в глаза.
Он содрогнулся, вернулся и не поехал дальше, потому что, вложив персты в самую язву, он получил самое тяжкое испытание и унесет самое тяжелое воспоминание о том, как допущена была цивилизованным миром смерть этих тружеников-крестьян, которые своим потом поливали эту землю—землю своих отцов.
А между тем, это пораженное и разбитое сейчас голодом Поволжье является житницей России.
Достаточно сказать, что перед войной две только губернии, Самарская и Саратовская каждый год вывозили в среднем 125 миллионов пудов пшеницы и ржи, т.-е. больше чем одну четвертую часть всего нашею хлебною вывоза за границу. А в удачные годы общий урожай Поволжья составлял и всю половину того количества хлеба, которое русские купцы вывозили в Западную Европу.
По голодающим губерниям в гражданскую войну несколько раз прошли белые армии. Нашествие белых, разумеется, подорвало хозяйство и погубило часть уже созревших в Поволжье полей. Количество работников, занимавшихся в своих деревнях и селах крестьянским хозяйством, заметно поубавилось, т. к. лучших своих сынов Поволжье отправило на фронты.
И все же, несмотря на все свои нехватки, Поволжье своим хлебом в 1919 и 1920 г. г. спасло Красную армию и спасло революцию, как и раньше во время частичных голодовок спасало хлебом многие, попавшие в беду, губернии.
Сейчас эта житница России вымирает.
В Саратовской, например, губернии выяснилось, что, если не оказать во время помощь Покровскому уезду, на каждые 100 человек—70 весной непременно умрет. В Новоузенском уезде из 140-тысячного населения в немедленной помощи нуждается 60.000 человек. В Хвалынском уезде вымирают целые татарские селения. В Кузнецком уезде число голодных смертей быстро растет. Так, в ноябре по уезду от голода умерло 500 человек, а в декабре—2.000.
Наиболее голодным уездом Симбирской губернии является Сенгилеевский уезд. На 1-е января остро голодающих сосчитано 726.706 человек, из них свыше 56.000 детей.
Эти голодающие питаются березовыми сережками, корой деревьев и желудями. Но есть такие, которые совершенно ничего не имеют, т. к. сережки, лебеда и желудевая мука—это пища состоятельных людей.
Население Сенгилеевского уезда доедает трухлявую солому с крыш. Солому эту мелют и делают из нее подобие лепешек. Приготовляют хлеб из костяной муки. В этот костяной хлеб идут кости животных, а иногда и людские. В селе Мордове крестьяне, еще подающие признаки жизни, созвали сход и постановили: 1) выкопать лошадь, павшую три месяца тому назад, 2) разделить ее между собой по душам.
Сенгилеевская комиссия помощи назначила для Старо-Тукшумской волости 40 пудов хлеба с тем, чтобы крестьяне приехали и забрали этот хлеб, но волость сделать это не в состоянии, т. к. нет лошадей. Волисполком пытался заменить лошадей людьми и посылал несколько человек с салазками для доставки муки за десятки верст. Но голодные оказались не в состоянии пройти даже пяти верст. Они падали и ползком возвращались обратно в село.
По Царицынской губ. на 1 декабря голодающих считалось 492.722 человека, т.-е. голодает половина губернии.
В Ерзовской волости, Царицынского уезда, питаются клубнями луковичных растений, желудями и рубленной соломой, а в селе Ольховке голодающие крестьяне едят лепешки из конского навоза с примесью опилок и размолотых стеблей кукурузы.
Голодающие крестьяне Теревской слободы, Гуляевской и Сидоры, Усть-Медведицкого округа, на шесть квадратных верст ободрали всю кору с деревьев. Лесам грозит гибель. Детские дома в Усть-Медведицком округе переполнены. Подбрасывание детей не прекращается. Оставляют записки: „Делайте, что хотите!“
Особенно голодает Николаевский уезд. В сел. Бережновке и Молчановке голодные матери купают детей в курином помете и в отваре овечьей шерсти, чтобы вызвать болезнь и смерть детей. В Серном Курмере дети местного детского дома, три дня не получая никакой пищи, начали срывать и есть оконную бумагу.
В области немцев Поволжья многие семьи поголовно больны. Очень часты случаи полного вымирания целых семей. Муки голода заставляют питаться падалью, кровью и внутренностями павших животных. Трупы умерших от голода лежат неделями. Их близкие не в силах унести на задворки. У навозных куч трупы детей, обглоданных или полус‘еденных случайно сохранившимися и одичавшими собаками. Свирепствует тиф.
Голод в Башкирии достиг также огромных размеров. В кантонах очень часты случаи употребления человеческою мяса. Доведенные до отчаянья голодные режут своих детей и едят. В Тагауровской волости башкир Ишбульда вместе со своей женой зарезали свою десятилетнюю дочь и с‘ели ее труп. Через несколько дней у них таинственно исчез и второй ребенок.
В Чувашской области население питается соломой. Среди беременных женщин наблюдаются преждевременные роды, в большинстве случаев кончающиеся смертью. Взрослое население питается трупами животных. Особенно свирепствует голод в Ибрессинском и Цивильском уездах.
В Татарской Республике питается 442.678 взрослых, голодает 2.260.904 человека, умерло в 1921 году 428.803.
Детей: питается 360.536, голодает 570.275, умерло 326.106.
Здесь уже „не люди, а тени“, еле передвигают ноги, вместо тела скелеты, обтянутые тончайшей кожей, „родители обессилили и не в состоянии хоронить своих детей“, „воздух в избе отвратительный, котелок для пищи давно не промывался и издает вонючий запах от приготовления в нем какой-то падали“, „есть случаи смертей на почве питания лошадиным калом“.
1 января в Старом Тохтале, Гусихинской волости, Степан Малов и его жена Надежда, находясь „на краю гибели от голода, в присутствии девятилетнего мальчика Никанора, вместо того, чтобы похоронить, разрезали на части умершего своего сына Феофила и с‘ели, два раза принимаясь за варку разных частей тела“.
В Чистопольском уезде дети от голода бросаются в колодцы. Уже насчитано несколько десятков таких самоубийств. Крестьянка деревни (Старых Нахрантов Спасского кантона Агафья Провидохина почти целиком с‘ела, своего умершего сына 19 лет. Крестьянин села Сихтермы Муразаков оставил для с‘едения труп своей жены.
Член Спасского кантонного Русско-Американского комитета помощи детям пишет: „Если скорой помощи не будет, то случаи людоедства сильно разовьются,' а население вымрет от голода“.
В Шерлыкинском районе Оренбургской губернии также наблюдаются случаи людоедства. Мертвых не успевают хоронить. На улицах Оренбурга поднят 571 труп, умерших от голода.
В Козловском уезде Тамбовской губернии смертность на почве голода с каждым днем усиливается. Были случаи удушения угаром, к которому прибегают матери, доведенные до отчаяния голодом. Люди совершенно безучастны к окружающему. Положение отчаянное. По неполным сведениям, в Усманском уезде от голода уже умерло 338 человек. .
В Екатеринославской губернии насчитывают 44.000 голодающих детей. Если не поспеет помощь, половине из них грозит голодная смерть. Уже сосчитано 118 случаев смерти от голода. Сведения о голодных смертях поступают и из многих уездов Одесской губернии.
В Запорожьи ужасы голода дошли до последних пределов. Люди едят землю, пьют помои, все, чем можно наполнить желудок. По городам и селам бродят живые скелеты, на которых висит что-то напоминающее одежду.
В Харькове на улице найдены трупы умерших от голода. Детские дома переполнены брошенными и оставленными детьми. Количество брошенных детей с каждым днем возрастает.
Некоторые хотят видеть причину бедствия в современной разрухе. Вот, мол, до чего довели большевики такой плодородный край!
Но дело в том, что наша житница всегда славилась не только своим плодородием, но и постоянными голодовками. По статистике царского времени за 21 год (с 1891 по 1911) в юго-восточной области было: три неурожайных года, тринадцать лет с определенными недородами и только пять благополучных.
Да и вообще-то для России частичные голодовки—заурядное явление. Сплошь и рядом голодала то одна, то другая губерния, то в один год сразу несколько губерний—целая полоса России. Так, в 1902 году голодали некоторые Сибирские округа, в 1903 году—Нижегородская губерния, а в 1920 году голод был в целых четырех губерниях: Калужской, Тульской, Орловской и Царицынской.
До 1700 года отчаянные голодовки были заурядным явлением и в Западной Европе. Почти, через каждые пять лет по какой-либо стране ударял сильнейший голод, и так же, как у нас, в Поволжье, от голодной смерти вымирали целые, очень большие и очень богатые, области.
Но уже двести лет, как никаких голодовок, несмотря даже на самый засушливый год, в Западной Европе и в Америке не бывает. Человечество там избавилось от этого страшного бича крестьянского хозяйства и всей вообще жизни страны.
Почему?
Или почва и климат там сделались другими, более подходящими для крестьянского хозяйства?
Или европейцы, этот дошлый народ, получили рецепт какого-то особого моления, которое будто-бы действует безошибочно и верно и заставляет богов оказывать дружеские услуги тамошнему землеробу?
Или в Англии и Америке открыли каких-то новых „святых“, которые оказываются гораздо могущественнее наших, потому что могут, когда им заблагорассудится, разверзать небесные хляби и проливать на землю дождь?
Ничуть. Почва и климат там остались такими же. А все дело в том, что с волшебным угольком, с крестными ходами на поля, с молебнами, водосвятиями и акафистами,—словом с призыванием в крестьянском хозяйстве помощи каких-то фантастических, волшебных сил, там давным-давно покончили. Гадать про будущий урожай на кофейной гуще заграницей сейчас уже никто не станет.
Там крестьяне на помощь себе зовут только науку. Вместо русской „дедовской сохи“ на английских и американских полях уже давно работают новая хорошая машина, электрический трактор и искусственный ороситель. Там умеют с помощью науки задержать в земле всю нужную ей, но не во-время выпавшую влагу. Там умеют применять новые, более усовершенствованные способы обработки земли, как, например, многопольный севоборот, искусственные удобрения, посадку пропашных, сухоустойчивых, вроде кукурузы, растений.
В старой царской России правящие классы вовсе не хотели того, чтобы русский крестьянин когда-либо стал на ноги и занял бы независимое положение по отношению к помещику и капиталисту.
Интересы помещичьего хозяйства были резко противоположны хозяйству крестьянскому.
Помещик, правда, мог желать некоторого, очень небольшого под‘ема деревенского хозяйства, но лишь поскольку в его расчеты вовсе не входило, чтобы на своей шее содержать „ораву голодных крестьян“. И этого под‘ема деревенского хозяйства помещик мог желать, однако, не настолько, чтобы на заграничном рынке крестьянский хлеб мог выдержать борьбу с его хлебом, помещичьим. К тому же крестьянские голодовки капиталисту были определенно на руку. На почве голода помещику было легче легкого скручивать крестьян. Из своего кошелька он давал землеробам небольшую ссуду, а потом закабаливал их в качестве „покорных по гроб жизни“ рабов.
Потому-то на помещичьих землях уже давно работала новая усовершенствованная машина, а крестьянин плелся за своей Сивкой с дедовской сохой. Агрономических знаний в народ старались не пускать. Вместо нужных земледельцу агрономических школ открывали школы церковно-приходские, воспитывая крестьянина на „часослове“. Образованный помещик уже давным-давно из Москвы и Питера выписывал в свое поместье ученых агрономов, а у крестьянина оставался со своим кропилом все тот же старый поп. .
Правда, по части наук этот поп был круглый невежда, но зато, когда сверху ему строго приказывали, он моментально становился не только лекарем и учителем, но и агрономом, борясь, к примеру, с засухой не с помощью техники и научных сельскохозяйственных знаний, а разводя беду руками „молебном о дождичке“.
Отсюда ясно, что настоящая причина голодовок—в крестьянской темноте, в том, что от Европы мы технически отстали, в том, что наша русская, беззащитная перед грозными явлениями природы крестьянская пашня еще не научилась, как следует, дружить с наукой.
За свою темноту, за незнакомство с наукою, за свою техническую отсталость крестьянам даже в самых хлебородных губерниях приходится, как мы теперь это видим, платить слишком большую дань в виде сотен тысяч голодных смертей. .
И каждый крестьянин, не попавший еще в лихую беду, наученный муками голода поволжских землеробов, сейчас должен крепко задуматься и спросить себя:
Но стоит ли вообще эту смертную дань дальше платить?
И не лучше ли, рак можно скорее, вступить в дружбу с верной, безобманной наукой!
Как и чем спасти миллионы голодающих братьев наших—поволжских крестьян, спасти от верной, неминуемой, если не придем на помощь, смерти—вот тот первый и основной вопрос, который должен поставить перед собой и решить каждый рабочий, каждый крестьянин, каждый честный человек вообще. И пусть колом кусок белого хлеба встанет в горле у того, кто, живя в тылу голодного фронта, забыл о тех, кого сейчас убивает голод и добивает мороз.
Нужно иметь очень толстую кожу и весьма крепкий лоб, чтобы не понять: не помогая Поволжью, мы рубим тот сук, на котором сами сидим, ибо Поволжье—житница России, ибо Поволжье со счетов нашего русского хозяйства не так-то скоро сбросишь.
И пусть постережется тот недалекий крестьянин, который лежит сейчас на печи в своей, уродившей нынче хлеб Загибаловке и думает: Мое дело сторона. Загибаловки голод пока-что не касается!
Голод не касается ее, правда, сегодня, но очень легко может коснуться завтра, ибо, как говорит наука, мы только вступили еще в полосу засушливого времени,—и какие именно губернии при своей технической отсталости могут голодать в будущем году,—это еще большой вопрос.
Нам надо во что бы то ни стало сохранить житницу—Поволжье, во время голодовок своим хлебом сколько раз выручавшую из беды разные губернии и уезды России. Не сохраним Поволжья,—туго во время голодовки придется и загибаловскому мужику.
Поволжский крестьянин этою весною полной горстью должен бросить в землю зерно,—вот та вторая задача, которая стоит перед нами и осуществления которой должны добиться все рабочие, все крестьяне и все трудящиеся массы вообще.
Но мы не можем заставить зерно бросить в землю того крестьянина, который, опухши от голода, ест сейчас с деревьев кору, питается лепешками из конского навоза и, доведенный до последних пределов отчаяния, поедает трупы своих детей.
Этого крестьянина мы должны прежде накормить.
И наша третья задача: мы должны не на живую нитку, не на год и не на два, а прочно и надолго восстановить силы разбитого сейчас голодом Поволжья, чтобы ни Поволжье, ни вся вообще Россия никогда бы не знала никаких голодовок, как 200 лет их уже совершенно не знают ни Америка, ни Англия, ни все вообще культурные страны.
А для этого мы должны приблизить к крестьянам научные агрономические знания, выписать из-за границы хорошие сельско-хозяйственные машины, рабочий скот, семена пропашных, сухоустойчивых растений, которых у нас сейчас в России нет, но без которых все же в засушливый год не обойтись.
Эти задачи при нищенском, убогом хозяйстве России, при наших нехватках в хлебе, при нашей бедности золотом—весьма тяжелы.
Нужно сказать прямо и открыто: размеры голода так велики, обрушившееся на нас бедствие настолько ужасно, что силами и средствами одного государства с голодом мы не справимся, до нового урожая не дотянем и в голодающих местах те, кто еще не умер в январе и в феврале, имеют полную возможность умереть и в марте и в апреле.
Нужна широкая и очень большая помощь голодным со стороны всех трудящихся.
Но кто и чем помогает голодным в России?
Мы знаем, что рабочие на заводах из своего скромного заработка каждый месяц отчисляют такое количество денег, какое дать они не в силах, из своих очень скромных пайков они бросают в Поволжье столько пудов, что сами ведут полуголодную нищенскую жизнь.
И мы знаем также, что тот красноармеец, который сам стоит на грани голода, от своего скудного пайка, отрывает копейку, фунт, золотник и отправляет голодающим братьям.
Но мы должны отметить: крестьянство урожайных губерний, которое живет сейчас несравнимо сытее городских рабочих, которому, казалось бы, особенно близка должна быть судьба поволжского голодного крестьянина,—потому что, повторяю, житель урожайной местности завтра сам может попасть в лихую беду,—это крестьянство жертвует на голодных мало, очень мало. И что еще хуже, поистине и без того ничтожная сумма его „даяния“ с каждым днем быстро падает. Как видится, сытый голодного не разумеет!
Остается еще городская буржуазия, вернее, все эти „вездесущие, неизменяемые, вседовольные и всеблаженные“, вновь испеченные спекулянты всех рангов и мастей, доходы которых сам черт не учтет.
Они оттанцовали, „в пользу Поволжья“, десяток кадрилей. Запивая вином и святой водицей „за здравие голодающих“, с‘ели в своих храмах сотни белых просвирок. Торговцы Рогожского района в Москве собрали 3 пятиалтынных и несколько пудов капусты и... успокоились.
Но мы должны их несколько побеспокоить.
Толстокожего надо хорошенько прощупать. Из самой дубовой головы высечь искру понимания голодного бедствия. Торжествующую свинью нашего времени покорить „под нози“ голодного и показать ей, что, кроме ее беспечной жизни, в Поволжье есть какая-то другая жизнь, когда доведенные до последних пределов отчаяния люди сходят с ума, грызут мерзлую землю и несчастные матери в головном столбняке варят кишки и пьют кровь своих детей. .
И если в эту страшную минуту, когда от размеров нашей помощи зависит жизнь и смерть миллионов голодных людей, они не понимают всей необходимости серьезной добровольной помощи и полноценных жертв, мы должны их заставить жертвовать на голодных принудительным порядком.
Помощь изнутри России, у себя дома, конечно, важна,—и в особенности сейчас, когда на местах хлеб весь с‘еден, а заграничный еще не пришел,—но все-таки эта помощь не есть главная, основная помощь.
Центр тяжести лежит не во вращении хлеба внутри России, мы ни на минуту не можем забывать, что за время империалистической и гражданской войны Россия, вообще, стала хлебом беднее в два раза. Мы должны взять хлеб для голодных там, где его много. А мы знаем, что в Англии, вернее в английских колониях, амбары ломятся от хлеба. В Америке, в одной Канаде столько хлеба, что им в течение года можно было бы прокормить в три раза больше народу, чем мы по всем губерниям имеем голодных. А между гем этот хлеб остается на месте; там этим хлебом канадцы сейчас топят печи.
Почему мы этот хлеб не можем сейчас взять и в достаточном количестве переправить в Россию? У нас нехватки не только в хлебе, но и в золотом запасе.
Рассчитывать же на то, чтобы заграничный капиталист душевно полюбил голодного крестьянина и чтобы он оказал ему сколько-нибудь серьезную помощь, так, просто, здорово живешь,—мы никак не можем.
Там, за границей, „в пользу Поволжья“ тоже танцуют свои заграничные кадрили. Там, кстати, и торгуют судьбой голодных русских людей, стараясь при помощи голода свести свои старые политические счеты с „взбунтовавшимися в России рабами“.
На IХ-м Всероссийском С‘езде Советов т. Сосновский достаточно порассказал об этой лицемерной, пустяковой „помощи“ заграничных „друзей“.
И мы теперь знаем, как французские капиталисты в своем французском парламенте торжественно назначили на помощь русскому голодному крестьянству 6.000.000 франков, и как, в результате, деньги эти остались у Франции в кармане. Хлеба никому не поручили ни закупать, ни отправлять, ни вывозить, и ни одной сухой корки от этих 6 миллионов голодный крестьянин, конечно, не увидал.
Вся заграничная помощь, если считать даже такие „жертвы“, как, например, французская, выражается в цифре 86 миллионов рублей.
Но рядом с этим на содержание той армии, которая должна была находиться в неподвижном состоянии и лишь занимать германскую землю, разными буржуазными правительствами было отпущено 3,639.000.000 марок золотом, и из них на долю только Франции пришлось 2.304.000.000.
А сколько было израсходовано различными правительствами на армии Деникина, Врангеля и Колчака, которые не стояли на месте, а двигались, опустошая нашу страну? Еще несколько месяцев тому назад в английском парламенте депутат Веджвуд заявил, что, если бы английское правительство дало хотя половину тех сумм, которые оно развеяло по ветру, оказывая помощь Деникину и Колчаку, то в России не было бы ни одною случая голодной смерти.
Американское правительство на содержание одного голодного ребенка в России затрачивает около доллара в день. Но то же самое американское правительство на содержание каждого солдата в белогвардейских армиях тратило в день 4½ доллара.
Таких цифр и фактов можно было бы привести сколько угодно, но довольно и рассказанных в своей речи на с‘езде т. Сосновским!
Каждому должно быть теперь ясно, что строить дело спасения Поволжья на лицемерной помощи заграничных банкиров мы не можем. Когда нужно итти против русских рабочих и крестьян, у них находятся для этого миллиарды рублей, а когда нужно помогать голодным, они с дьявольским спокойствием высчитывают, когда смерть будет гулять по всей уже России. Нансены—увы,—исключение!
Но этого слишком дорогого удовольствия заграничным буржуям доставить мы не можем. Не теряя ни одного часа, мы должны пустить в обмен на хлеб все, что любо их капиталистическому сердцу: золото, серебро, бриллианты, драгоценные камни.
Но, спросят, где, однако, все это взять?! Ведь, государство имеет весьма скромный, почти нищенский запас этих драгоценных камней и металлов.
А между тем нужное для спасения голодающих золото и серебро в России есть. Оно—в православных храмах, в католических костелах, в еврейских синагогах, в храмах и молельнях разных других вер.
За несколько веков в России, главным образом, православная церковь скопила неисчислимое количество золотых и серебряных ценностей. Много в церкви и драгоценных камней.
К примеру, возьмем одну только подмосковную Сергиевскую лавру.
В Троицком соборе пятиярусный иконостас обложен серебром, „чеканным, золоченным“. Два других иконостаса в середине собора также обложены серебром. В алтаре устроена серебряная, кованная, местами золоченая „сень“. Серебра в ней, как показывает подпись, более шести с половиной пудов; чистого золота три фунта 49 золотников. На самом престоле—тяжелая серебро-кованная одежда с рельефными изображениями. За престолом серебряный семисвечник. Весу в нем 2 пуда. Между семисвечником и престолом—дарохранительница в виде „сионской горницы“. Весу 9 фунтов золота и 22 фунта серебра. На образе Троицы золотая тяжелая риза со множеством драгоценных камней. На ризе „цепь золотая царя Ивана Васильевича да 120 золотых на серебряной проволоке“. В соборе серебряная рака с „сенью“, на четырех столбах. Весит рака более 25 пудов. Огромное, сплошь серебряное паникадило весит около 5 пудов. Три другие паникадила и все лампады в Троицком соборе также серебряные. Кованные, серебряные, местами золоченые „царские врата“ в Никоновской церкви весят более 4-х пудов. Одни только 9 серебряных лампад в Успенском соборе весят более 3-х пудов.
Это далеко не полный перечень ценных предметов. По подсчету самих же монахов, за стенами одной лишь Сергиевской лавры только золота и серебра несколько сотен пудов.
А у нас в России 4 лавры, 700—800 богатейших монастырей и более 60000 соборных, кладбищенских, приходских и домовых храмов.
В каждом храме, кроме дорогих серебряных риз, имеется по нескольку золотых и серебряных приборов для причастия, золотые и серебряные оклады евангелий, кресты запрестольные и напрестольные, иногда осыпанные драгоценными камнями. Каждая серебряная рака весит от 20 до 30 пудов, а их в некоторых монастырях и храмах от 5 до 10!
Меньше, конечно, ценностей в храмах разных других вер и самое число этих храмов в России очень незначительно.
При царском строе, только православная церковь считалась церковью господствующей. Все другие веры находились в большей или меньшей обиде.
Постройке новых неправославных храмов в самодержавное время чинились всякие препятствия. К тому же царское правительство не могло потерпеть, чтобы какой-либо неправославный храм своею роскошью затмил бы храм православный.
Поэтому в России больших богатств в храмах разных других вер мы не найдем, но золотые и серебряные вещи в них все же есть.
Много золота и серебра, например, в старообрядческих молельнях и в католических костелах. В еврейских синагогах есть тяжелые серебряные свитки Торы.
Все эти вещи, может быть и священные с точки зрения каждого верующего старообрядца, католика, еврея и т. д., без ущерба для веры, все же могут быть взяты из неправославных храмов. И они будут взяты на спасение голодных.
Подсчитано, что, если собрать все церковные ценности и нагрузить ими поезд,—этот поезд протянулся бы на 7 верст.
Если бы все эти ценности обменять на хлеб для голодных,—Поволжье и другие голодающие округа могли бы этим хлебом питаться в течение двух лет; кроме того на эти же ценности можно было бы открыть 1500 агрономических школ, выписать 1000 тракторов и других сельскохозяйственных машин или же выписать такое количество сухоустойчивых семян, которого хватило бы для засева всей России на 10 засушливых лет.
Но, скажут верующие:
— Мы бы, пожалуй, и не прочь отдать голодным людям церковные ценности. Да, ведь, грех-то какой! Храмы божии ободрать! Слухом не слыхано, видом не видано, чтоб такие вещи когда-либо творились в России или в какой-нибудь другой стране. И поп наш замутился, как открыли ему наши намерения: ишь, говорит, на какое святотатство решились, анафемы!
Надо разобраться в этом вопросе и рассудить, стоит ли слушать жадного до золота попа.
Неправду говорят, когда утверждают, что случаев отобрания от монастырей и церквей драгоценных „священных“ предметов в прошлом будто-бы не было.
Наоборот, многие князья и цари, для пополнения своих опустевших княжеских и царских карманов, решались на это дело, а они ведь были „христианнейшими“ императорами, считали себя и назывались „помазанниками божиими“.
В Греции, например, Константин V обращал монастыри в казармы, монахов—в солдаты, а монастырские деньги и те деньги, которые шли от продажи драгоценных церковных предметов, обращал в пользу войска.
В Австрии Иосиф II из 2000 монастырей сразу закрыл 1300, обратив их имущество, а в том числе и драгоценные „священные“ предметы в пользу своей государственной казны.
В России Петр I во время Шведской войны велел, колокола переливать на пушки.
Если бы мы вспомнили, наконец, то время, когда „благочестие“ на Руси, казалось, было особенно крепко, то мы бы увидели, что „ограбление“ храмов, в целях пополнения своей казны, было привычным занятием самых „благоугоднейших“ удельно-вечевых князей.
Так, в Новгородской летописи мы могли бы прочесть рассказ, как Всеслав Полоцкий взял Новгород и „унес из его св. Софии колокола, паникадила, ерусалим церковный и сосуды служебные“.
Ипатьевская летопись рассказывает, как в 1171 г. рать Андрея Боголюбского, предводимая его сыном Мстиславом, взяла Киев и „грабили монастыри, и Софью, и Десятинную богородицу; церкви обнажиша иконами, и книгами, и ризами, и колоколы изнесоша все, и вся святыни взята быстъ“.
В 1203 г., как рассказывает Лаврентьевская летопись, Рюрик Ростиславович отнял Киев у своего соперника с помощью союзников, и эти последние: „митрополью св. Софью разграбиша и Десятинную св. Богородицу разграбиша, и монастыри все, и иконы одраша, и иные поимаша, и кресты честные, и сосуды священные и книги-то положиша все себе в полон“.
Таким образом, примеры отобрания от церквей их ценных „священных“ предметов в прошлом бывали. Но, в большинстве случаев, конечно, это был прямой и открытый грабеж. Один „благочестивый“ князь грабил церкви другого „благочестивого“ князя, чтоб самому попривольнее, побогаче пожить.
Как же относилось к этому княжескому разбою тогдашнее духовенство? В округе князя-грабителя были, конечно, свои архиереи, игумены и простые попы. Своего князя-грабителя за „разорение святых божиих церквей“ они, разумеется, не проклинали. Наоборот, молились за него, как за „благоверного“ и „благочестивейшего“, а князя Андрея, вдосталь пограбившего киевские церкви, попы и монахи прозвали даже „боголюбским“. Между теперешней отдачей церковных ценностей и прежде бывшими примерами есть все же громадная разница. Цель—другая. Там церковное золото и серебро шло в бездонные карманы царей и князей, на их широкую, часто беспутную жизнь, там пушки, перелитые Петром из церковных колоколов, должны были нести другим людям разрушение и смерть,—здесь же церковные ценности пойдут на спасение от голодной смерти миллионов поволжских крестьян.
И пусть спросит себя каждый верующий: что лучше? Остаться ли с пятиярусными, сереброкованными иконостасами, с многопудовыми раками, с золотыми чашами, с блеском и роскошью православных церквей, словом, с холодным, бездушным металлом и зато, ценою своего ханжества и лицемерной набожности, целые губернии обречь на вымирание, а когда-то цветущую житницу России превратить в пустыню и сплошное кладбище мертвецов. И не ценнее ли мертвых, хотя бы, по взгляду верующих, и „священных“ сосудов—„сосуды живые“,— эти „людские тени“, „скелеты с повисшей на них кожей“, эти обезумевшие от горя матери, и эти миллионы детей, в корчах голодной смерти умирающие сейчас у плетней своих родных очагов.
Ведь, если даже встать на точку зрения той религии, ярым последователем которой несомненно считает себя каждый, живущий по старой поповской указке человек, то и тогда отдача на помощь голодающим церковных ценностей ни в каком случае не может считаться ни „поношением“ веры, ни „оскорблением святыни“, как уже сейчас кое-где стараются представить это дело жадные до золота попы.
В самом деле, разве тот, кого христиане называют своим учителем и богом, не велел голодного накормить, а с неимущим поделиться последней рубашкой? Разве он не назвал „гробами повапленными“ тех, которые строят гробницы пророкам и украшают памятники, которые, оставив главное в законе—милость, очищают внешность чаши и блюда, между тем, как внутри они полны хищения и неправды (Матѳ. гл. 23).
Мы знаем, что в первые времена христианской церкви не было ни икон, ни мощей, ни золотых и серебряных украшений. Все это ввел, в подражание язычеству, Константин лишь в IV веке, когда христианская церковь была об‘явлена церковью господствующей, т.-е., когда цари, и князья, и капиталисты сделали ее прислужницей мирской власти, обратив церковь в свое орудие для порабощения на религиозной почве темных, трудящихся масс.
Мы также знаем, что Сергий Радонежский, если верить легенде, основав под Москвою Троицкий монастырь, правил церковные службы в холщевых ризах, причащал из деревянных чаш, и все-таки, по мнению даже самого ретивого защитника православной веры, жизнь в монастыре при Сергии была много лучше той, какую впоследствии вели разнузданные монахи Троицкой лавры, утопая в золоте, серебре, в драгоценных камнях, а вместе с тем, в пьянстве, разврате и других „студных делах“.
Так называемые „жития святых“, правда, не часто, но все же рассказывают, как тот или иной „святой“, для прокормления голодных, продавал чаши, кресты, иконы, иногда расставался с последним евангелием.
Мы нарочно привели эти „религиозные доводы“. Нашей целью было показать, что, если даже встать на старую, путанную и перепутанную попами точку зрения православного, если хотя на минуту признать какое-либо значение за теми „святыми сказаниями“, в мире которых живут еще неподружившиеся с наукой простодушные, религиозные люди,—то даже с точки зрения их веры, их религиозного учения, их книги жизненных правил—отдача церковного золота, серебра и других драгоценностей на помощь голодающим не противоречит вере, что она даже с их точки зрения вполне возможна и допустима.
Так рассудили, между прочим, и верующие села Давыдовки, Мелитопольского уезда.
Собравшись на церковно-приходское собрание, по собственному почину, совместно со стариками, они единогласно постановили: отдать имеющиеся в церкви золотые и серебряные вещи в пользу голодающих.
Мелитопольские крестьяне с церковным блеском и мишурой расстались, как видите, очень легко. Мелитопольский уезд—голодающий уезд. Там уже пухнут люди с голода, там уже есть случаи голодной смерти и трупоедства. Увидев своими глазами, как не легко умирать в корчах голода и в то же время сжимать костенеющими руками запретную золотую чашу причастия, на которую, к слову сказать, по голодной норме могло бы прокормиться до нового урожая все село,—они решили встать на правильный путь. Разом покончили с нелепой поповской басней о будто бы полной неприкосновенности, по учению жестокого бога, церковных богатств.
Не коммунисты, не социалисты, а просто ходоки от голодных крестьян Симбирской губернии Фомичев, Качалов и Денисов недавно явились в Москву, чтобы передать „скорбь голодающего населения, нуждающегося в помощи от голодной смерти“.
В своей жуткой слезнице представители голодного Поволжья пишут: „в русских церквах и монастырях лежит без движения обильное множество разных драгоценностей, совсем ненужных для обрядов богослужения. Мы просим от имени стонущего в муках голодною народа кликнуть клич ко всем православным верующим христианам и русскому православному духовенству отдать на борьбу с голодом все то золото, бриллианты и другую цер-ковнуго утварь, которая не требуется в богослужении, а служит красивой роскошью в церквах.
Эту мольбу голодных крестьян каждый верующий обязан внимательно обсудить.
Он должен вспомнить, что в его храме есть несколько золотых и серебряных чаш, дискосов, звездиц, ковшей, дароносиц, есть драгоценные оклады евангелий, дорогие серебряные и золотые кресты. За богослужением нужны всего лишь одна чаша, дискос, звездица, да, к тому же, все эти предметы свободно, без ущерба интересам религии, можно заменить фарфоровыми, вообще малоценными. Никакого худа вере не будет, если в голодные годы православные увидят евангелие не обложенным золотом и серебром, а в простом бархатном переплете.
Почитаемая православными и в их глазах священная книга „Номоканон“ правильно сказала: „церковное богатство—нищих богатство“.
Да, церковное богатство действительно богатство нищих и бесправных при царском строе трудящихся масс. Ведь в каждой золотой чаше, в каждой осыпанной драгоценными камнями ризе есть пот и кровь умирающею сейчас в муках голода бедняка. Все эти золотые кресты, сионские горницы,, многопудовые серебряные раки жертвовали в старину помещики, купцы, фабриканты, князья да баре. Они могли „жертвовать“, потому что пили кровь трудового народа, сгибая в три погибели его батрацкую перед богатеем покорную спину.
Эти золотые чаши, эти серебряные гробницы, блеск и мишура сияющих драгоценными камнями алтарей—все это украдено, награблено церковью при посредстве князей, помещиков и купцов от темных дедов и прадедов умирающих сейчас поволжских крестьян.
„Богатство и изобилие всегда есть следствие воровства“,—сказал еще Жером, почитаемый католиками за святого, но он, конечно, запамятовал приложить эти золотые слова в первую очередь к своей же церкви.
Сейчас это богатство, этот „признак воровства“ должно быть отдано на спасение тех, кто это богатство когда-то строил своим трудовым горбом и мозолистой крестьянской рукой.
И пусть церковники не обессудят: что народ дал, то в тяжелую для себя минуту народ и взял!
Ждать с этим делом нельзя. Дорог каждый час. Приближается самое тяжелое время, когда голодное бедствие может принять неслыханные размеры, и затраченная,—пусть весьма скромная,—помощь может пропасть даром, ибо запасы хлеба иссякнут, и голодающие все равно умрут.
Еще Лев Толстой, когда он помогал в 1908 году голодающим, в одном из своих писем писал: „Что меня беспокоит, так это—то, не напрасно ли я помогаю тому населению, которое я кормлю? Я кормлю сейчас несколько деревень, но у меня не хватает материальных средств, чтобы их прокормить до июня, до нового урожая. Если я их буду кормить до апреля, то в апреле они помрут, и вся моя работа будет бесцельна и пропадет даром. Не все ли равно тому, кому предопределена самая тяжкая голодная смерть, помирать в марте или апреле месяце?!! И в соответствии с этим основная задача, когда вы беретесь прокормить население, когда вы берете его на свои плечи,—заключается в том, что вы должны свою помощь довести до конца“.
Для исполнения этой очень большой и очень тяжелой задачи нужно сейчас золото, и еще золото, и в третий раз,—золото.
И раз это нужно для спасения голодных, мы должны всунуть по золотому слитку в алчные пасти заграничных банкиров. И мы всунем в каждую такую спекулянтскую пасть и по два, и по три слитка! Но пусть они взамен золота дадут для голодных хлеб.
И если есть среди нас такие медные лбы, которые все еще никак не могут сообразить, что тот, кто не помогает голодным, роет им яму—могилу, в которую легко может попасть сам, и если жадным до денег попам, этим извечным прислужникам разных бар, богатеев, удастся еще раз замутить темный народ, то по этим дубовым лбам надо крепко ударить: лишнее церковное золото и серебро, как государственное достояние, надо сейчас же взять принудительным порядком, чтобы помощь голодным довести во что бы-то ни стало до конца и чтобы эту жалкую, нищенскую сейчас помощь удвоить, учетверить, удесятерить, увеличить в сто раз.
— Это гонение на веру! Это—грабеж!—закричат глухие и немые к народному горю попы.
Но мы уже видели, что золотая рака и чаша—еще не вера. Вера тут ни при чем! И если лишнее золото и серебро из храмов будет взято, все же никакого гонения на веру тут еще нет, ибо верить и молиться каждому, как он хочет, никто в России не запрещает, и по одному то нужному за церковной службой предмету в храме, конечно, останется.
Грабеж?! Но пусть будет благословен тот „святой грабеж“, который матери возвратит ребенка, вчера еще питавшегося падалью и в нетерпимых муках голода сегодня распластавшегося подле опустевших помойных ям! И да благословится тот „грабеж“, который эту несчастную, в столбняке застывшую мать, избавит от ужаса быть убийцей и пожирательницей родного дитяти!
И да будет трудящимися трижды проклят тот ханжа, пустозвон и лицемер, который, зная об ужасах Поволжья,—а он не может не знать о них,—не только словом, но даже мыслью станет на пути к этому „святому грабежу“, спасающему от мук голодной смерти миллионы людей.