Голод и новый год (Огарев)

Голод и новый год
автор Николай Платонович Огарев

Опубл.: 1869. Источник: az.lib.ru

Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения

Том первый.

Государственное издательство политической литературы, 1952

ГОЛОД И НОВЫЙ ГОД¹

Вот те, бабушка, и Юрьев день!
(Народная поговорка).

Бывают общественные бедствия, наносимые внешней природой; они считаются бедствиями, не зависящими от воли человеческой, но, тем не менее, тесно связаны с человеческим незнанием и непониманием, неумением предотвратить их или уклониться от неизбежных недостатков иными, заменяющими средствами. Эти бедствия усиленно обращают внимание <людей> на исторические неурядицы, правительственные заблуждения, ошибки общественного устройства. Отдельное явление вызывает мысль на изучение его соотношений с постановкой общественной жизни, на изучение ее роковых последствий, ее связи с общими современными вопросами.

К такого рода бедствиям принадлежит голод. Разразившись над Россией, он заставляет пристальней вглядеться в жалкий уток русского законодательства и русского управительства и в темные основы знаменитого народного освобождения.

Иные говорят, что голод — ничего, что голод для России не новость, что голод у нас повторяется каждые двадцать или двадцать пять лет, а потом и забывается. Это действительно правда. Да и мало ли что повторяется — чума, холера, тиф, сибирская язва, война и т. д. — и потом забывается! Тем не менее перемежающаяся лихорадка голода, несмотря на все самохвальство правительственных пособий, в данную минуту дело не шуточное. Именно потому, что оно является с возвратом перемежающейся лихорадки, именно потому-то оно и могло быть устранено, как дело не непредвидимое. А между тем его устранить нельзя. Правительственные пособия всех сортов, от запасов до сборных подаяний, несмотря на все именные благоволения и все вздувания патриотических газет, пособляют мало. Пособия проходят через слишком большое число рук; а если и достигают до нуждающихся, то, с другой стороны, нельзя остановить взыскания недоимок, с розгами и распродажей крестьянского имущества, нельзя остановить рекрутского набора. При этих одновременных пособиях и ограблениях народу приходится страдать и гибнуть — лишь бы государство оставалось цело. Новое доказательство, что народ и государство совсем не одно и то же. Даже можно дойти до странного заключения, что государство может существовать без народа^[1].

Государством остаются, как следует: правительство, олигархия и буржуазия, или — по-русски — первый дворянин (государь) и остальное дворянство (государики, или шляхетство)^[2]. Народ (без которого существование этого государства так немыслимо забавно) остается тестом в его пекарне; да ему трудно добиться до самостоятельности; но важно то, что сколько государство им ни злоупотребляет, сколько ни мнет его в разные булки, все же народное вещество несгнетаемо и не может отречься от достижения до самостоятельности. Что касается буржуазии, которая своим путем развилась в Европе, у нас ее существование определить мудрено; наше среднее сословие само не знает, насколько оно относится к высшему сословию, насколько оно — народ. Все, что оно знает, — что оно не имеет и не может иметь никакой самостоятельности. Его маленькое меньшинство, обогатившееся в торговле, стремится слиться с высшим сословием; даже новейшие реформы скорее усилили, чем ослабили это направление. Его большое большинство — бедное торгующее мещанство и крестьянство — нисколько не отделилось от народа. Поверить в самостоятельное гражданское существование нашего среднего сословия — или дело предположения, натягивающего нашу жизнь по европейскому образцу, или просто забава воображения^[3].

Реформа земских учреждений не может не носить в себе цели сглажения или уничтожения сословных различий, хотя бы она ее и не подозревала. Общественная необходимость этого сглажения, невозможность помимо него какого бы то ни было общественного самоуправления вызвали новые земские учреждения; но обычная бессознательность и неискренность правительственных реформ свела их, большей частью, на играние в улучшения, при огромном увеличении издержек, налогов и недоимок. Сословные разграничения остались те же, несмотря на правительственную попытку расширения народных прав, расширения, которым народ или вовсе не мог воспользоваться, или мог воспользоваться ими только на едва заметный шаг, еще не довольно определенный и твердый, чтобы стать условием дальнейшего развития. Сословные разграничения остались те же уже потому, что сами сословия не произошли самостоятельно, вследствие исторических положений и потребностей к возникновению, а были созданы, после освобождения от татарского ига, властью, которая приняла форму — в то время наиболее доступную, — форму татарской, а впоследствии татаро-немецкой власти. От этого сословия не возникали сами, а были распределены, как и большая часть городов, по наказу: это будь город, это будь село, это будь деревня, это будь дворянство, это будь купечество, это будь мещанство и т. д., помимо существенной потребности того или другого сложиться так или иначе. Но раз распределенные, сословия взялись за свою сословную жизнь, воспользовались льготами или подчинились гнету, как кому выпало на долю, и стали относительно друг друга в резкие разграничения, которые лично дозволялось переступать преимущественно ради коронной службы, или вообще чтоб, раз переступивши сословную границу, человек вошел в другое сословие и резко отделился от своего прежнего. Таким образом, несмотря на личные переходы из низших сословий в высшие, отношения каст сохранились, и общего, живого, общественного интереса сложиться не могло; общая жизнь потонула в одной необходимости государственной, управительственной связи, составляющейся не из общественного движения, но обязательной и мертвящей. Переходность из одного сословия в другое скорее доказывает существование резкого (сословного) устройства каст, чем какой-нибудь гражданской свободы; при гражданской свободе эта переходность была бы просто ненужна^[4]. Последние реформы, сколько ни пошатнули общего положения, но устройства каст не могли уничтожить, даже не могли уничтожить их прежнего характера. Дворяно-чиновничий характер высшей касты сохранился до такой степени, что как сначала ни обрадовалось общественное мнение какому-то будто бы изменению чиновнического характера, но мало-помалу новые должности приняли тот же чиновничий вид и стали также ненавистны^[5] потому, что отношения, собственно, не переменились. Как мы сказали, несмотря на все реформы, касты остались такими же, как были^[6]. Демократическое направление правительства в западных губерниях и в Польше было, конечно, не демократическим направлением, иначе оно оказалось бы таким же демократическим и в малорусских и великорусских губерниях, потому что отношения помещичества к народу нигде не лучше, что мы дальше покажем из самого порядка вещей. На Западе правительство имело чисто управительственные цели, а нисколько не общественное, народное направление; ему будет чрезвычайно легко отстать от своего демократического представления, как скоро оно увидит, что достигло до желаемой степени полновластия и что для его поддержки олигархизм становится сподручнее демократизма^[7]. В Восточной России правительственный демократизм даже не старался разыгрывать такой роли, как в Западной; он и в Западной России явился предлогом, а в Восточной этот предлог был не нужен. Поэтому вообще народное раскрепощение было везде недоделано; начало поставлено, но у довершения, у развития народного освобождения отняты предусмотрительные, положительные средства.

Но время шло. Казалось, что уже все от устали стало приходить в успокоение; крестьяне стали привыкать к не-дораскрепощению, или новому виду крепостного права, дворяне попрежнему нашли средства путешествовать и ничего не делать или шалить в хозяйство; чиновники освобождения стали делаться — как следует — чиновниками канцелярскими; литовские помещики присмирели; Польша склонила голову. Только еще Катков писал доносы, и Скарятин проповедывал необходимость рабства для спасения народа. Но уже и доносы и проповедь рабства публика начала слушать вяло и равнодушно… Как вдруг по разным окраинам и серединам России почувствовался голод.

На этот раз голод отозвался по России гораздо сильнее, чем обыкновенно. Обыкновенно он проходил в глухом страдании крестьянства, в разграблении его последнего достояния чиновничеством и в возгласах барынь уездных и столичных, тем больше чувствительных, чем дальше от места невзгоды. На этот раз все пришло в волнение; даже правительство решилось сбирать с частных людей подписки на пожертвования. В ином месте народу вовсе есть было нечего; в другом месте цены на хлеб недоступно поднимались (не говорю уже о придаточных невзгодах, как болезни, скотопадение, пожары). Помещики, хотя и преследуют свои частные цели, из которых главная — равно на востоке и на западе, и от Каспия до Балтики — как-нибудь да урезать народное раскрепощение, помещики при этом голоде чего-то больше испугались. Дело в том, что этот голод заставил народ больше оглянуться на самого себя, чем в былые времена. Что ж это в самом деле? Народ с самого начала, когда речь шла об улучшении его быта, понял, что это значит — его освобождение. Да ему это так и растолковали, и очень просто почему, — потому что иначе растолковать было бы глупо и даже невозможно. Стало, народ считает себя свободным. А между тем, продолжись голод или повторись голод, у него местами — земли нету, местами земли мало, местами она так дрянна, что не родит, а платить за нее надо больше, чем она стоит, а поправить ее средств нет, и, вдобавок, тем меньше средств, чем больше приходится платить за нестоящую вещь. Надо поискать работы или переселиться. А тут подходит 1869 год, т. е. еще год — и обязанности срочно-обязанных крестьян перед помещиками покончены². Стало, можно сдавать земли и находить новые. Но на каких условиях? А как же тем, которые земли выкупили, да иной раз еще и нехотя, да и заплатили цены, которых не хотели, да еще платить приходится лет сорок? Неужели им нельзя шевельнуться? А между тем чиновников — ни старых, ни новых — голод нисколько не потревожил. Они продолжают сбирать подать чуть ли не назойливей, чем прежде. Розгами дерут, скот распродают. А подать да платежи наросли больше чем вдвое. Как же это: правительство потревожилось народным голодом, а управительство ничуть не потревожилось, так что платить приходится совсем не под силу? Или уж так вышло, что настоящего раскрепощения народного сделать было нельзя, потому что правительству и управительству, при настоящем раскрепощении, такую подать сбирать было бы неловко? Что же тут делать? — Как народу спастись от будущих голодов и как, хоть бы с посуленного 1870 года, т. е. через год, стать в самом деле свободным?

Вопрос действительно мудреный, тем больше, что его не то, что разрешить, но нельзя постановить только в неопределенном выражении: «как народу стать свободным?» Он вмещает в себе большое число совершенно положительных вопросов, из которых каждый требует разрешения, и, только сложивши их, можно подойти к разрешению общего вопроса. Постараемся припомнить хотя бы главные из них, чтобы сколько-нибудь уяснить положение задачи и препятствия, которые обстоятельства ставят к ее разрешению.

Первое, что встречается на пути, — это все тот же старый вопрос о земле, о котором на бумаге расписано много, но который на деле далеко не разрешился. Мысль о народном владении землею приросла к русскому человеку, пережила все его невзгоды, пережила крепостное право и переживает казенный захват земли. Это завладение народной землею посредством казенного и помещичьего права собственности совершилось, конечно, не вдруг, но совершалось весьма долго, весьма постепенно, однако совершилось тем легче, что и в самые древние времена народное право на землю далеко было не выработано; общая шаткость или неясность отношений, при внешних столкновениях с чуждыми народами, помогла совершиться казенно-барскому завладению народной землею и приобрести весь вид власть дающей законности. Земля стала, по закону, казенная, земля стала помещичья. По мысль о народном владении землею уцелела не только как общее народное понятие, но на самом деле, потому что согнать народ с земли никто не дерзнул, да и никто не может. Но зато дерзнули другое — и казенщина и барщина — это прикрепление народа к земле, прикрепление безысходное, а переселение разве только насильственное или надувательное, между тем как прежде земля народу казалась народной, а переселение было свободное. Мы не пускаемся в дальнее разбирательство, как кочевая жизнь переходила в заселение и переселения; мы указываем только, что свобода переселения отнята у народа с захватом земли в казну и раздачей ее помещикам, а с тем вместе и с прикреплением народа к земле. Прикрепление народа к земле укоренило в народе убеждение в <праве на> народное владение землей; а необходимая потребность передвижения во всякой человеческой общественной жизни сохранила в народе предание о свободе переселения так, что у него никогда не исчезало мнение, что вот не сегодня-завтра будет опять свобода переселения. Последнее освобождение крестьян не уничтожило прикрепления народа к земле, следственно, не уничтожило и казенно-помещичьего захвата народной почвы, не уничтожило его ни путем простого возвращения земель в общественную собственность, ни даже примирительным путем платежных сделок, которые только легли на народ лишним налогом; но этот вид освобождения, который в сущности не составил раскрепощения, хотя и был в большинстве случаев принят народом смиренно, — но вообще поставил его в положение удивления, из-за которого выглядывала мысль: «а как же переселение-то?» Эта мысль только ждала толчка, чтобы высказаться; этот толчок был голод.

С появления голода сильно отозвалась в русской литературе мысль о праве народного переселения; отозвалась же она потому, что нельзя было не заговорить в печати, когда на самом деле оказалось народное возбуждение к переселениям. Попытки к переселению начались в Много- Мало- и вовсе не русской России, и — со стороны правительства — начались такой несчастной поддержкой святыни прикрепления к месту, что вопрос о народных переселениях не мог не отозваться в печати и, конечно, должен был отозваться не особняком, не какой-нибудь отдельной задачей, а в связи со всеми вопросами народной жизни, с проверкой всего знаменитого народного освобождения 1861 года^[8].

Из всей русской печати, хотя бы противуположных мнений, явствует, что дело освобождения 1861 года — дело огромной пользы, за которую воссылаются несметные благословения правительству; но вместе с тем дело, которое поставило народ в такое безысходное положение, что ему подчас бывает хуже, чем прежде. Последним восхищается г. Скарятин и доказывает, что все благополучие именно и состоит в рабовладении; другие же, хотя и нехотя, видят в этом недоделанное освобождение. Сам народ тоже видит свое недоделанное, и даже едва начатое, освобождение, но тоже благодарит. Это, впрочем, необходимость всей русской жизни; пожалуй, кто-нибудь вздумай не благодарить — так и в сибирку посадят. Особенно благодарят всякого рода старшины, потому что народное самоуправление, так же как и народное освобождение, не доделано, и несмотря на все старания правительства вообще пустить в ход в России самоуправление такое, чтобы оно нисколько не мешало правительственному управительству, — все же самоуправление не доделалось и подчинилось чиновничьему управительству, как и следовало ожидать.

Но пора действительно оценить пользу недоделанного освобождения и недоделанного самоуправления. Это та польза, что народ, века сидевший в грязи рабства и татарско-канцелярской полиции, сдвинут с места, и, положим, еще раз завяз, но уже тут он оставаться не может, и выход стал такой же необходимостью, как жизнь. Итти вперед трудно, но остановиться невозможно. Многоразличные мнения в России высказывают мысль, что главная задержка теперь — это общинный быт и круговая порука. На это нельзя не обратить внимания и опять подойти к делу, нераздельному с вопросом народного землевладения, подойти с другим вопросом: точно ли общинный быт и круговая порука добивают русский народ? Или обратить вопрос просто к правительственной реформе крестьянского быта и спросить реформаторов: что вы, несчастные, сделали из попавшихся вам под лапу оснований общины и круговой поруки?

Начнем с круговой поруки. Мудрено найти действительное экономическое общество (ассоциацию), которое бы существовало без круговой поруки. Но всякое действительное экономическое общество принимает круговую поруку в известном смысле. Оно или ответствует по известному займу, сделанному обществом, — положим, что заем раздается отдельным лицам, но под поручительством всего общества: все общество ручается за каждого члена. Или общество входит в какое-нибудь предприятие — положим, для разработки новой почвы, для постройки здания, проведения дороги и т. д., что мы имеем перед глазами в самой простонародной артели, и тогда все общество ручается за деятельность каждого отдельного члена. К чему же относится круговая порука в России? К уплате налога, которого ни община совокупно, ни каждый ее отдельный член на себя не принимали, который идет на содержание чиновничества и войска, ложащихся на народ еще раз новым налогом и стеснением всей народной жизни; к уплате налога, которого польза сомнительна для так называемого государства, но которого вред для народа нисколько не сомнителен и до оценки и определения которого никакой общественный голос не касался, — налога, который весь вырос и растет не по дням, а по часам, не по общественной потребности, а по правительственно-канцелярскому распоряжению. Разве можно такую штуку навязать круговой поруке? Кто же виноват в дурных последствиях — круговая порука или правительственный налог? Я даже на эту минуту не хочу рассматривать, подушный он или иной, — приложение для круговой поруки все равно невозможно; первое основание действительной круговой поруки, к какой бы общине или обществу она ни относилась, — это свободное согласие всех членов общины, всего мира на принятие такой-то ответственности. Иначе круговая порука становится не круговой порукой, а правительственным способом вытаскивать из народа деньги или заработки, чем она в России и оказывается; но оказывается как обвинение правительственного налога, а не круговой поруки.

Далее, круговая порука относится к уплате оброков и выкупных платежей, которых опять община никогда не принимала, но которые были на нее наложены помещичеством и чиновничеством. Опять нарушение всякого основания круговой поруки, т. е. свободного согласия общины принять на себя такую-то ответственность. Такую же роль играют и земские повинности. Кто же виноват в дурных последствиях — оброки, выкупные платежи, земские повинности или круговая порука?

А когда мы сведем всю невероятно разорительную сумму налогов, оброков, выкупов, повинностей и т. д., можем ли мы признать какую-нибудь вину со стороны круговой поруки общины, которая во всем этом сама на себя никакой ответственности не принимала?

Положим, кто-нибудь скажет, что народ принял на себя ответственность, потому что подчинился всем налогам и платежам? Но ведь кто это скажет, сам тому не поверит. Эдак, пожалуй, можно сказать, что Авель умер добровольно оттого, что получил от Каина удар по лбу. Мало ли что принимается, не говорю уже — по невежеству, а просто по бессилию.

Все что мы можем заключить из существующего положения, что круговая порука (solidarité) составляет основание всех товариществ, всех обществ, особенно рабочих, не только в России, но и в Европе; что в Европе она даже составляет — особенно в рабочем сословии — искомое, к которому примыкают его стремления состроиться в рабочие общины (кооперации), потому что иного основания для союза трудовых сил едва ли можно найти; что у русского народа круговая порука составляет обычай, переданный поколениями, но настолько извращенный казенным и помещичьим захватом земли и крепостным правом, что эта круговая порука имеет основание уже не в свободном соглашении народа на принятие такой-то ответственности, а только в насильственно налагаемом стадном подчинении; что поэтому круговая порука, лишенная своего смысла, падает на народ новым способом закрепощения.

Теперь очень много говорят о том, что правительство хлопочет о составлении и введении новой системы налога, где подушная подать будет уничтожена и заменена по-дворною(?). Если правительство умело до сих пор держать смысл круговой поруки извращенным в смысл порабощения, если оно умело освобождение народа связать с поземельно-подушным (смотря по местностям — общинным или подымным) налогом, приведшим к новому виду закрепощения, — чего же мудреного, что и новое преобразование налога придет к перемене названий, не принося народу действительного облегчения? В новом преобразовании будет устранено то, что для народа всего важнее, какая бы система налога ни была — обычная с круговой порукой или поземельная без всякой взаимной ответственности владельцев, — будет устранен спрос народного согласия на уплату такого-то налога, согласия, которое охватывает еще общественный вопрос: согласен ли народ на такие-то правительственные расходы или не согласен? При отсутствии всякого спроса общественного согласия в этом отношении никакая система налогов не может быть удачной, как скоро государственные повинности, да сверх того и всякие — и выкупные платежи и земские повинности {Земские собрания вообще, к великой радости многих газет, получают то направление, что в них с каждым годом приращается число и власть дворянских деятелей. Мы не можем себе представить, как выдержит какую-нибудь силу на выборах и на совещаниях в земских учреждениях народ, с которым обращаются следующим — даже префекту противным — образом:

«Из Весьегонска в „Русские ведомости“ пишут, что тверской губернатор обратил внимание на действия мировых посредников Весьегонского уезда, которые при взыскании с крестьян податей и недоимок принимали уже слишком строгие меры. Вследствие этого, все мировые посредники и местный исправник были вызваны в Тверь, и, как говорят, по этому предмету будет производиться следствие; ожидают даже приезда в Весьегонск самого губернатора». («Моск. ведомости», 14 дек.)

Какие же такие меры, что их даже и назвать нельзя? И какой же народ, подчиненный подобным мерам, может быть гласным?}, сводится на налог обязательный, на сбор, способ взимания и употребление которого никто согласия плательщиков не спрашивал. Тут уже какая круговая порука — тут пропадает всякий смысл правильной повинности, остается только смысл насильственного сбора…

Гласность, которую правительство ввело в свои финансовые обороты вообще, а следственно, и в росписи налогов, подобно всем реформам — похвальна как начало, как сдвинутие с места прежней, никому не нужной и для всех вредной секретности; но до сих пор, если она и служит в пользу кое-каким частным биржевым интересам, то для общественного дела — особенно в вопросе о прямых налогах-- она не может оказать пользы, потому что не в самом деле гласность. В сущности, она служит только для удовлетворения правительственного тщеславия, но не требует ни общественного согласия, ни даже только мнения, вследствие которого правительство хотело бы так или иначе сообразить и распределить свои обороты; поэтому эта гласность не возбуждает нигде и доверия. Во-первых, кто поручится за цифры? а в данном случае — точно ли правительство ограничивается при взимании налогов той цифрою, которую оно предает гласности, — это только ему известно; а что касается до исполнения, до местных способов взимания, насколько они перехватывают через цифру, предаваемую гласности, — это и самому правительству неизвестно, а известно только местным управительствам^[9]. Будет ли служить кому-нибудь облегчением новая регламентация налогов, над которой несколько лет трудится особая комиссия? Это тоже никому не известно. Известно только относительно прямых (подушных) налогов, что правительство, в новой регламентации, не уступает ни копейки из суммы оклада (около 63 миллионов руб. сер., или около 220 млн франков) и то, что на крестьян падало исключительно подушно (кроме всего остального, чего выйдет больше чем вдвое), ляжет на них подворно и поземельно. Так что это приводит к новым вопросам: 1) Следует ли ожидать уничтожения круговой поруки? 2) Связана ли круговая порука с общинным землевладением? 3) Связаны ли и круговая порука и общинное землевладение с прикреплением людей к земле? 4) Возможно ли ожидать от новых правительственных предположений права свободного переселения для народа?

К сожалению, мы не имеем напечатанных трудов податной комиссии; но мы сомневаемся, чтобы правительство решилось ясно и определенно уничтожить насильственную круговую поруку в крестьянстве, или лучше сказать, в податных сословиях, потому что это самый легкий, хотя и самый варварский способ взимания податей. Насильственная круговая порука поддерживалась в России везде, на Западе и на Востоке, при раздельном и при общинном землевладении. Переложив подать с лица на двор и на землю, можно еще раз сохранить в ином виде круговую поруку или до такой степени прикрепить семейное землевладение к месту, что подать будет настолько же подушной, как и прежде, настолько же или более разорительна и что свободное переселение для народа будет попрежнему невозможным. Правительство боится даже на работу отпустить человека без паспорта; оно боится, что люди от него разбегутся. Как же ему раскрепить человека от места? Новый способ взимания податей едва ли будет рассчитан на приведение людей к свободе… переселения; мы при этом должны заметить, что свобода переселения служит основанием всякой гражданской, или общественной, свободе; общественная свобода без свободы переселения немыслима.

Если новый способ взимания податей, наложенных правительством без всякого общественного согласия, будет рассчитан на раздел людей, прикрепленных к земле, и на самый легкий способ описи крестьянского имущества для уплаты насильственной подати, то этот способ приведет не к свободе, а к быстрому развитию большого числа бобылей.

Круговая порука, связанная с общинным землевладением (как и всегда круговая порука), может существовать только в тех ручательствах, которые община приняла на себя с мирского согласия. Если ручательство принимается без согласия общины, по приказанию управительства, то круговая порука становится (как кто-то выразился) закрепощением общины. Община не может не иметь своей круговой поруки, но только в тех отношениях, которые входят в ее потребности и цели. Будь она с переделом полей, где каждому в известный срок должен доставаться по качеству лучший участок; приди она к полной ассоциации, т. е. совокупности работ и разделу произведений и выгод, — во всяком случае, земледельческая артель, как и всякая артель, возьмет на себя ответственность во всех необходимых сделках; но ни одна артель не возьмет на себя ответственности за уплату налога, которого платить она никогда не соглашалась, которого взимание она считает общественным бременем, а начальственное расходование общественным вредом {Кстати, мы не можем не припомнить, что в России, сверх того, что никакого общественного согласия на плату налога не требуется, но что крестьянин платит не только налог и оброк, но платит земский налог за право платить оброк. Поэтому мы выписываем из старого No газеты «Москва» страничку, которую нашли в статье «О раскладке денежного земского сбора по Нижегородскому уезду в 1868 году»:

«Земли и леса, оставшиеся у помещиков, за наделом крестьян. Всего земель и лесов этой категории раскладка признает 98.114 д. 2.332 с, оцененных в 588 329 руб. 89¼ коп., т. е. немногим более 6 руб. за десятину, и эта-то сумма ценности имуществ — 588.329 руб. 89¼ коп. — несет повинностей 1 323 руб. 74¼ коп. Повинность эта, относительно повинностей с других единиц, была бы справедлива, если бы остальные единицы не несли еще других тяжких повинностей, не входящих в означенную раскладку, и если бы владельцы этих 98.114 дес. 2.332 саж., по средствам своим и по другим своим повинностям, хотя приблизительно подходили бы к остальным единицам. На деле мы видим, что всего годового оброка (не принимая во внимание относящихся к крестьянам выкупных платежей и заменяющих их, для помещиков, выкупных свидетельств и процентов с них) по Нижегородскому уезду считается 225.511 р. 15¼ к., что составляет, по 5%-ному расчету, капитал, приблизительно, в 4.510.220 руб., следовательно, действительная ценность имущества уездных землевладельцев-дворян Нижегородского уезда (а нельзя назвать фиктивным, воображаемым имуществом то, которое дает действительного реального дохода 225.511 руб. 15¼ коп. государственными кредитными билетами и звонкою монетою) — увеличится на 4.510.220 руб., т. е. составит капитал, выражающийся 588.329 р. 89¼ коп.+ 4.510.220 р. = 5.098.549 р. 89¼ к. Положение о земских учреждениях указывает, правда, какие именно статьи могут быть облагаемы земскими сборами, и такими статьями признает: земли, леса, фабрики, заводы, промышленные и торговые заведения и вообще недвижимые имущества в уездах и городах, а также свидетельства на право торговли; оброк, получаемый помещиками с земли, отошедшей под крестьянский надел, очевидно, не подходит ни под одну из платежных категорий, исключая свидетельств на право торговли, вследствие чего, строго держась буквы закона в системе обложения имуществ земских единиц сборами, нельзя брать известного % с получаемых помещиками оброков. Но тот же закон не обязывает не брать во внимание средств плательщиков (в данном случае — цифры оброков); и потому, имея в виду, что крестьяне платят на земские нужды (отбрасывая в сторону исполняемую крестьянами всех наименований натуральную повинность и заменяющие помещичий оброк платежи государственных и других крестьян) с земли, поступившей им в надел и состоящей в их пользовании, платя в то же время оброк с той же земли помещикам».

Мы здесь припомнили только земский налог, потому что он в глаза бросается; но если приняться рассчитывать казенный налог, то он, конечно, не меньше в глаза бросится. Одно уже то, что земля, принадлежащая миру, оценена как земля, принадлежащая казне; и, таким образом, налог выходит не подать, платимая обществом на общественные нужды, а просто оброк; подать еще особь статья.}. Во всяком случае русскую общину (и не общину) в закрепощении держит не круговая порука, какую она завела бы в своей среде, если бы она была община свободная, а казенный и помещичий налог (или оброк), для взимания которого с народа — люди, власть имевшие, воспользовались народными артельными обычаями и постепенно довели народ до такого крепостного состояния, что его уже стало мудрено в самом деле освободить. Тем не меньше, едва ли можно откровенно не увидать, что русский народ безысходно прикреплен к месту казенным и барским оброком, но нисколько не общинным землевладением и тою круговою порукою, которую оно может учредить. Едва ли можно откровенно не увидать, что всякому свободному переселению, при общинном и необщинном землевладении, враждебно мешает казенный и барский оброк, но не способ народного землевладения {Кто не знает, что крестьянское землевладение в прибалтийских губерниях совершенно необщинное? А между тем, когда латыши, доведенные голодом до отчаяния, двинулись на переселение, то помешал им не способ землевладения, а помешали помещики, для которых оно было не выгодно, и казна, т. е. правительство, которое тотчас приняло энергические меры для остановки. Мы читаем в «Московских ведомостях» от 13 ноября <1868 г.>:

«На днях была вытребована, по телеграфу, из Ревеля в Гапсаль, рота пехоты для воспрепятствования выселению значительной толпы латышей и эстов, нанявших целый пароход, дабы отправиться в Петербург, и что на другой же день в подкрепление этой роты вытребована другая, затем третья…»

Достаточно этой маленькой выписки из «Моск. вед.», которых нельзя заподозреть в недоброжелательстве к русскому правительству, чтобы представить себе все положение сторон и чтобы притти к заключению, что казна от дворянства нигде не отделима, будь это дворянство русское, польское или немецкое; скорбная доля касается одного простого народа, будь он тульский или ревельский.} и что в составе общинного землевладения и из него образующейся круговой поруки нельзя найти ничего враждебного ни для личного, ни для артельного переселения.

Мы извиняемся перед читателем, что так долго остановились на круговой поруке и на налоге, или оброке. Нам было необходимо пояснение, что круговая порука сама по себе, а налог, или оброк, сам по себе; что эти две вещи друг другу служить основой не могут, а оброк может только искажать всякое значение круговой поруки, сводя ее из дела свободного по своему значению на дело насильственное, совершенно ему чуждое.

Из тех же последствий мы должны притти к заключению, что общинное землевладение нисколько не носит в себе прикрепления человека к земле. Оно может законтрактовать человека на артельном основании, на известных условиях и на известное время, так что есть условия для выхода из общины отдельно во всякое время; но для этого первое условие, чтобы община была свободна. В настоящее же время община, — а вследствие того не только круговая порука, но всякое передвижение отдельного лица — подчинена оброку казенному и барскому и продолжает свое крепостное существование в немного измененном, но мало улучшенном виде, тем больше, что этот вид улучшить нельзя; его можно только совершенно уничтожить.

При этом порядке вещей, где круговая порука общины идет не из общины, а из начальства, самоуправление становится совершенным самонадуванием. Откуда же ему быть? Община не имеет ни полной силы выбора, ни достаточной силы для поддержки своего выбора. Все должно склоняться перед посторонним лицом, заведующим взиманием оброка, общиной не признанного. Это устройство еще может служить правительственным хвастовством перед Европой; но удовлетворить мужика и доказать ему, что он имеет самоуправление, оно не может. Мужик может видеть только прежние розги и прежнюю преграду переселению.

У нас жалуются, что мужики — общинные и необщинные, русские и нерусские — по невежеству, когда голод дал им новое побуждение к переселениям, думают, что правительство даст им там где-то… на Кавказе… даровые земли — да что же им прикажете думать, когда именно там где-то, на Кавказе, правительство дает даром земли, по 890 000 десятин, разным Муравьевым и Ольденбургским? Разве оно, в сущности, имеет право раздавать эти земли каким бы то ни было частным лицам? Народ думает, что эти земли общественные, а правительство думает, что это земли казенные. В этом и разница, чреватая будущим…

Если бы одна община получила право переселиться не то, что на даровую землю, а на землю, которую она приискала бы себе на выгодных условиях, — то ее прежнее место могло бы быть заселено другой, хотя бы вновь составившейся общиной, но уже на более выгодных условиях, чем до тех пор предлагало их помещичество или казенщина…^[10] Тогда вопрос пошел бы не об обрусениях разных краев, а о их заселениях разными народностями, которые добровольно селились бы и на новых местах и менялись прежними.

Но это дела слишком отдаленных дней. Теперь же только явствует, что голод возбудил необходимость переселений, что переселения нисколько не противуположны ни общинному землевладению, ни круговой поруке, просто понятой; но что для этого надо казенщине и помещичеству отказаться от своего ложного права, а распорядок может быть введен не особой комиссией, а бессословным Земским собором.

На этом мы должны остановиться и заключить наше прибавление ⁵. Мы только добавим, что ко всем бедам и сложным вопросам правительство на новый год прибавило рекрутский набор.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Статья напечатана в «Supplément du „Kolokol“ (La Cloche)» (приложение к «Колоколу») от 15 февраля 1869 г., стр. 245—251. Подпись «Н. Огарев»; черновые отрывки рукописи хранятся в ЦГАОР, ф. 5770, ед. хр. 38. Печатается по тексту «Колокола».

² По «Положениям» 19 февраля 1861 г. все уплаты помещикам «временно обязанными» крестьянами должны были быть окончены к 1870 г. В связи с этим еще в 1862 г. Огарев, говоря об обострении борьбы между крестьянами и помещиками, считал, что подъем революционного движения должен произойти именно в эти годы, т. е. в 1869—1870 гг. (см. в настоящем томе статью «Куда и откуда»).

³ Кроме названной Огаревым статьи Н. П. Колюпанова в той же книге «Вестника Европы» напечатан его же очерк «Камышловское дело», несомненно также прочитанный Огаревым.

⁴ Скалдин В. (псевдоним Ф. П. Еленева) (1828—1902) — русский публицист, сотрудник «Отечественных записок». Очерки Скал-дина печатались в течение 1867—1868 гг. в «Отечественных записках»; продолжали печататься там же и в 1869 г. В 1870 г. вышло отдельное издание: «В захолустьи и в столице».

В январе 1869 г. Огарев послал Герцену отмеченную им статью Скалдина в № 11—12 «Отечественных записок». Герцен, отвечая, писал: «„Захолустье“ необычайно интересно. Это — поэма, от которой мороз дерет по коже. Разумеется, его терапия слаба».

В. И. Ленин дал характеристику Скалдина в статье «От какого наследства мы отказываемся?» (см. В. И. Ленин, Соч., т. 2, изд. 4, стр. 462 и ел.).

⁵ Герцен, получив вышедший 17 февраля последний лист «Колокола», писал Огареву: «„Колокол“ пришел. Вот и аминь… Мне смертельно жаль, что твоя прекрасная статья о голоде погребена в „Прибавлении“» (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. XXI, 1923, стр. 296 и 297). Еще 3 января, только ознакомившись со статьей, он так отозвался о ней: «Твоя статья превосходна, и ты сам это знаешь, но, à la Boris Godounoff скромничаешь и кокетничаешь. Я поставил X на sla viator <остановись, прохожий!> при имени Дартьянова — как-то тяжело, и вымарал слово лже-патриотизм, как больно приевшееся. Я жалею об этой статье, потому что „Приб.“ никто читать не станет» (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. XXI, 1923, стр. 269). «Прибавление» было напечатано частью на французском, частью на русском языке, что, по мнению Герцена, должно было привести к полному отсутствию спроса на этот последний лист «Колокола». Он оказался прав. Лист этот буквально пропал. В настоящее время известны лишь отдельные экземпляры этого «Прибавления».

---

1. При этом я невольно взглянул на лежащую передо мной книжку «Народ и государство» нашего несчастного друга Мартьянова, погибшего в руках русского правительства за свою крестьянскую юношескую веру в земского царя. Почтите его мученическую память, люди правды, которым эти строки попадутся под руку!
2. Подобность — сословного склада дворянства в России и шляхетства в Польше — равно легла коренным бедствием на русский и польский народы. Тем непонятнее — что может выиграть Польша от обрусения?
3. Нашего купечества, даже всех трех гильдий и с почетным гражданством вместе, приходится приблизительно не более 8 человек на тысячу остального населения; мещанства (с цеховыми), которое отнюдь нельзя считать отделившимся от народа ни по правам, ни по обычаю, — около 70 человек на тысячу остального населения; отделившегося от народа дворянства (потомственного и личного, т. е. всего дворяно-чиновничества) — приблизительно 16 человек на тысячу.
4. Устройство каст всегда резче выставляется на духовенстве, которое еще может выкидывать свое излишнее население в коронную службу, но принимать в свою касту из других сословий никого не может, разве только совершенно случайно и беспоследственно — через вступление (пожизненное) в монашество.
5. Таким образом, теперь уже с восторгом говорят и печатают о предполагаемом уничтожении мировых посредников и их съездов.
6. Как одно из самых осязательных доказательств приводим следующий пример: «Государь император, по всеподданнейшему его императорского высочества главноуправляющего IV отделением собственной его величества канцелярии докладу Положения главного совета женских учебных заведений, основанного на ходатайстве министра внутренних дел, в 19 день октября сего года высочайше повелеть изволил: разрешить в Харьковском институте благородных девиц прием пенсионерками, на иждивении городов Харьковской губернии, дочерей купцов, несших городскую службу не менее четырех лет, вместо прежнего шестилетнего срока, установленного первым приложением к ст. 82 устава женских учебных заведений ведомства императрицы Марии 30 августа 1855 года». Может ли быть что-нибудь пошлее, что-нибудь ничтожнее, как эта реформа вознаграждения за четырехлетнюю службу вместо шестилетней? И какое вознаграждение? Дозволение купеческим дочерям учиться вместе с дворяно-чиновницами! Что это — удержание или сглажение каст? Понимает ли правительство, что оно делает и чего оно хочет? Последствие из этого одно, что в России школа не для всех, что разные касты не могут учиться одним и тем же предметам, что вообще низшим кастам учиться должно быть запрещено, кроме некоторых шуточных исключений.
7. В подстрочном примечании 2-м [см. настоящий том, стр. 764. — Ред.] я упомянул о подобности олигархического склада в России и в Польше. Надеюсь, что читатель поймет, что я говорю не о тождественности, а только о подобности. Татарское строение России выдвинуло подвластную правительству олигархию, боярство; военное племя Польши, как и у маджияр, само образовало свободную олигархию. Последствие оказалось подобное, т. е. в обоих случаях закрепощение народа. Оно исказило и разрушило движение польское и затормозило движение русское — равно экономическое и умственное, так что русское развитие совершается с бесконечным трудом.
8. Между многими явлениями в русской печати, возбужденными жизненными вопросами, мы не можем не пометить статьи г. Колюпанова в октябрьской книжке «Вестника Европы» («Девятнадцатое февраля 1870 года»)³ и статей г. Скалдина («В захолустьи и в столице»)⁴ в «Отечественных записках» (особенно в декабрьской книжке). Мы далеко не можем согласиться с многими постановками, мнениями и вообще с выводами почтенных авторов; но мы давно не встречали такого терпеливого, добросовестного труда, такого изобилия наблюдений и фактов и так много разработанных критических оценок, тем более важных для нас, вдали живущих, что раскрывают нам картину современной России, которую мы проверить можем разве только воспоминанием.
9. Вообще ручаться за верность всяких статистических цифр довольно трудно не только в России, но и в Европе; не только за верность цифр, исходящих от бесконтрольного русского правительства, но и за верность цифр, приводимых частными писателями. Цифрами слишком много играют преднамеренно, ради разных особых целей, — иной раз, чтобы выказать бедность, иной раз, чтобы выказать богатство. Беру, для примера, под руку попавшийся № 292 «Journal de Genève» (8 декабря) с его «Недельным земледельческим отчетом». Тут говорится, что, несмотря на плохую пору года, «заработная плата земледельцев поддержалась в средней цене, 90 сантимов в день, т. е. 5 фр. в неделю». Из этого выводится следствие, что цена на хлеб не повысилась, а понизилась. Вопреки такому мудреному следствию, мы из этого можем вывести только, что 90 сантимов в день составили бы 5 фр. 40 сант. в неделю; что 40 сантимов в неделю, для работника, отзывается около 20 фр. в год, т. е. возможностью одеть прилично взрослого мальчика или девочку, и что такое свысока приравнение цифр служит для удовлетворения тщеславия и кармана хозяина, но нисколько не помогает работнику.
10. Выписываю, для лучшего заявления положения, несколько строк из статьи г. Скалдина: «В Ефремовском уезде, одном из наиболее доходных для землевладельцев, десятина надела оценена в 54 р. 54 к.; между тем в прошедшем 1867 году одно из самых лучших имений этого уезда, вовсе не имеющее неудобной земли, приобретено одним моим знакомым по 45 руб. за десятину, с превосходною усадьбою, дорогими сельскохозяйственными постройками и рабочим скотом. Годовая плата за землю доходит теперь в этом уезде до 4 руб. за десятину в каждом из трех полей (7 руб. под рожь и 5 руб. под яровое) и, следовательно, превышает крестьянский оброк, равняющийся 3 р. 27 к. за десятину, каково бы ни было качество земли. Но надобно заметить, что столь сильное возвышение наемной платы за землю произошло в этих местностях всего более от недостаточности крестьянских наделов, подвергшихся значительной отрезке; следовательно, это возвышение ложится на тех же крестьян, которые уплачивают и высокие оброки и налоги». Это в одной из лучших губерний — Тульской. Спрашивается: как же не хотеть крестьянам бежать куда бы то ни было?