Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 526—530.
Про деревню Пахомовку в газетах писали:
«Крестьяне голодают. Всё, что было возможно продать, — продано. Жители бегут куда ни попало от призрака голодной смерти. Необходима немедленная помощь…»
Телеграмму эту в газеты послал сын священника, добрый, молчаливый молодой человек, кривой, убогий, без определённых занятий.
Прошло месяца два, «немедленной» помощи не было. Все, кто мог убраться, — убрались в уездный город или дальше, в губернию на заработки.
В Пахомовке остались бабы да малые дети. Остались те, кому деваться было некуда. Жили покорно. Терпеливо ждали, когда всё кончится. Молились об одном только: скорей бы смерть.
Снег занёс деревеньку до самых крыш. Ночью собаки выли — чуяли волков. Опустелые избы как чёрные пятна разбросаны были по белому снежному савану.
На краю деревни жила Марфа, солдатка, сирота с двумя детьми: Анютой, трёх лет, и Петей, двух лет.
Последний хлеб вышел у Марфы месяц тому назад. Сначала примешивали лебеду, потом мякину, потом толчёную кору. Но когда вышла последняя мука и пришлось есть одну кору, дети решительно отказались и стали плакать, отталкивая от себя чёрную, жидкую тюрю, от которой шел кислый, острый запах.
Пятый день уже ничего не ели. Марфа знала, что умрёт, и ждала этого. Она примирилась с тем, что так Богу угодно. Жалела только, что некому письма написать мужу. Всё бы легче было.
Дети, обессиленные, озябшие, сидели в углу, забившись в лохмотья, и большими, испуганными глазами следили за каждым движением Марфы. Марфа не смотрела на них. И только одно думала: «Скорей бы… помирали… прибрал бы Господь… Я-то ничего. Детей жалко…»
И вот на шестой день с детьми что-то сделалось. С утра ещё Петя начал плакать, кричать и бить маленькими кулачками по углу окна. Напрасно уговаривала его Марфа. Он кричал всё сильней и сильней, захлёбываясь от слёз. Глядя на него, заплакала Анюта, она не кричала, из больших тёмных глаз её слёзы текли медленно, она вздрагивала всем тельцем, и когда Марфа подошла к ней и положила ей на голову сухую свою руку, Анюта задрожала вся и быстро-быстро сказала:
— Мамынька, когда же дядя Иван хлебца привезёт?
— Скоро, детки, скоро…
— Он вчера проехал, а к нам не зашёл — я видела…
Петя закричал ещё сильней, услыхав слово «хлеб». Посинел весь. Упал на тряпки и стал биться головой.
Марфа молча смотрела на него. И тихо гладила рукой Анюту.
Девочка немного успокоилась, но слёзы по-прежнему тихо капали из её глаз, и она, как всегда, скороговоркой шептала матери над самым ухом:
— Хотя кусочек хлебца, мамынька, — ты скажи ему… Он каждый день ездит…
К вечеру дети уже ничего не говорили. И Анюта, и Петя кричали не переставая, то громко, ожесточённо и требовательно, то тихо, жалобно, как стон.
Марфа сидела около них, закрывала их тряпьём, чтобы не мёрзли. Она ждала, что сегодня должны «кончиться».
Стало темно. Собака завыла близко, совсем под окном.
Дети испугались, притихли. Потом Анюта быстрым движеньем потянулась к матери, обхватила её за шею и зашептала прерывающимся голосом одно только слово:
— Мамынька… Мамынька… Мамынька…
И в груди у Марфы что-то задрожало. Она прижала девочку к своей груди и одними губами сказала ей:
— Терпи, деточка, скоро уж… скоро уж…
Но Анюта не успокаивалась. Она не могла не кричать.
Судорога проходила по её слабому тельцу, стоны давили ей горло, она задыхалась…
Марфа положила её на лавку. И встала.
«Уйду, — подумала она, — уйду куда глаза глядят. Не могу больше».
Она тихо подошла к двери, отворила её. Вышла в сени. Прислушалась. И в сенях было слышно, как кричит Петя и глухо бьёт ручками о тряпьё, как задыхается и кашляет Анюта.
«Не могу больше… Божья воля… не могу… Сама пусть померла бы… на них смотреть не могу…»
И она вышла на улицу и пошла через поле в лес.
«Всё равно помру… только бы их не слышать… Скорей бы уж… Один конец…»
За узкой полосой поля начинался сосновый лес. Марфа шла без дороги по глубокому, рыхлому снегу. Ноги устали, она падала. Но шла всё скорей и скорей, точно слышала за собой тихий шёпот: «Мамынька… Мамынька…»
Вот и лес.
Тяжёлые белые хлопья нависли на ветках. Ветер жутко гудит по верхушкам, точно в церкви поют.
Темно, тускло. На небе ни звёздочки, как в могиле.
Мороз сковал стволы сосен, и в мёртвой тишине раздаётся изредка их резкий, отчётливый треск.
Марфа дальше идти не может. Да и незачем. Её странно покачивает из стороны в сторону, точно страшным напором ветра, и в голове протяжный, однотонный звон. И ноги ослабли. И дышать тяжело. И на глазах точно покрывало чёрное.
«Сяду… о, Господи, скорей бы уж…»
Она села и прислонилась спиной к сосне…
Перед ней маленькая ёлочка, вся окутанная белым снегом, точно шубкой…
«Какая нарядная, — думает Марфа, — совсем как в прошлом году в школе…»
Она смотрит на беленькую ёлочку, и вдруг ей делается тепло-тепло, она плотней прижимается к стволу сосны. Закрывает глаза… Совсем светло кругом… и шумно… смех… поют…
Господи, помилуй… и детей сколько… Господи, да что это? Ёлка горит?.. А вот и её Анюта и Петя, взявшись за руки, бегают вокруг ёлки.
Она улыбается. Она протягивает к ним руки. Петя смеётся и со всех ног бежит к ней, в руках у него золотая конфетка…
— На, на! — говорит он. И хочет положить конфетку ей в рот.
А глазки у него так и сияют, точно все огоньки ёлки отразились в них.
Петя снова бежит к детям и, взявшись за руки, прыгает вокруг ёлки.
Анюта поёт тоненьким голоском и притоптывает. Она улыбается Марфе и закидывает назад голову от удовольствия.
Марфа так счастлива. Так хорошо. Так радостно. И дети тут, её детки с ней, вместе, сытенькие, весёленькие, здоровенькие…
…Детки мои, детки мои…
И как сияют огни на ёлке, она никогда не видала таких огней. Самоцветные камни горят там. И ёлка какая большая становится. И подымается всё выше, всё выше. И потолка нет, и яркое небо горит над ней, и хор поёт, и сердце сжимается…
…Так Богу угодно… скорей бы…
И вот детки её бросаются к ней и целуют её… Пришли, милые, пришли… теперь вместе…
И она обнимает их и плачет от счастья и сжимает их всё крепче, всё крепче…
…Милые мои… деточки мои…
. . . . . . . . . . . . .
Тяжёлые хлопья снега нависли на соснах и всё ниже и ниже клонятся к земле. Ветер гудит по верхушкам и отдаётся далеко в лесной чаще. Мороз всё крепче. Стволы трещат. Какой-то странный глухой стон проносится над бором. И ночь чёрная, беззвёздная всё ниже и ниже спускается над землёй.
Марфа сидит неподвижно у сосны. В темноте видно лицо её, бледное как снег. Она больше не дышит…
Так Богу угодно!