Год жизни (Потанин)/ДО

Год жизни
авторъ Гавриил Никитич Потанин

Опубл.: 1865. Источникъ: az.lib.ru • Повесть.
Текст издания: «Русское Слово», №№ 7—10, 1865.

ГОДЪ ЖИЗНИ.
Повѣсть.

І.

— Кончилъ курсъ! А пренелѣпая фраза на русскомъ языкѣ: кончилъ курсъ. Что такое, напримѣръ, кончить курсъ гимназіи? — сдѣлаться книгоѣдомъ, такимъ дикимъ, какъ я?… Такъ думалъ гимназистъ Раскатовъ, сидя на постояломъ дворѣ.

Юноша былъ въ той переходной порѣ отъ мечты въ разумъ, когда, все спробовавъ и на все отвѣтивъ свѣжими и кипучими силами, человѣкъ не шутя задаетъ вопросъ: что дѣлать, наконецъ? — куда дѣваться? На этотъ вопросъ, какъ извѣстно, наши пресловутыя гимназіи не даютъ никакого положительнаго отвѣта. Въ головѣ окончившаго курсъ гимназиста торчитъ такое разнообразное клочье аннузативусовъ и аблятивусовъ, что Раскатовъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ: къ чему онъ приготовленъ?

— Ѣхать въ университетъ — денегъ нѣтъ. А какъ ихъ достать? — Этотъ вопросъ занялъ его всего.

Положеніе было, какъ видно, незавидно, а обстановка еще хуже того. Кругомъ все грязно, вонюче, темно. Въ чуланѣ духота, кусаются мухи, на дворѣ подъ окномъ навозъ, пѣтухъ-горланъ и двѣ свиньи, а надъ всѣмъ этимъ, какъ вьюга, стонетъ и воетъ наша дикая жизнь. Мальчишка визжитъ какую-то галиматью: «о-о-хо-хо, сакъ-пальточикъ, сакъ-пальто!» и такъ усиливается перекричать базаръ, что жилы натянулись у него на вискахъ. Какой-то осликъ подъ навѣсомъ стравливаетъ собаченокъ; пріятель его вяжетъ хвостами вошекъ; мужичёнка безжалостно ломитъ оглоблей кобылу, а ямщикъ съ перепою хрипитъ: «попила-та моя буйная головушка, пила-погуляла!»

Гимназистъ захлопнулъ окно и задернулъ занавѣской. Вошла старуха-мать.

— Что это ты, мой батюшка, на міръ-то божій не хочешь смотрѣть? Среди бѣлаго дня растопыришь эту чертовщину, прости Господи!.. — Мать сорвала занавѣску.

— Хорошъ твой божій міръ, подумалъ будущій студентъ.

— Что молчишь, ничего не говоришь? Аль опять они на тебѣ поѣхали? Нечего дуться-то на мать, какъ мышь на крупу. Я дѣло говорю!

Гимназистъ молча взялъ книгу и началъ читать. Зазвонили ко всенощной. Старуха перекрестилась и начала опять:

— Э-эхъ господи! нѣтъ у этого человѣка ни буденъ, ни праздничка христова; вѣчная кипитъ въ немъ злоба и на людей, и на мать, и на все… А кто виноватъ? — господь только вѣдаетъ. — На-ко, вотъ не хочешь ли, перекуси?

Мать подала сыну какую-то корку съ яйцомъ, которую дала ей христа-ради сосѣдка. Гимназистъ еще больше осердился, — не выдержалъ и проговорилъ горько:

— Вамъ бы только ѣсть; у васъ нѣтъ другихъ потребностей.

Старуха захохотала.

— А по вашему, по ученому, какъ прикажете — неѣмши сидѣть? Нѣтъ, батюшка, Сашинька, кланяюсь! Живой о живомъ теперича и помнитъ должонъ. Дай Богъ, чтобъ пилось да ѣлось, а работушка намъ на умъ не шла. Поработали таки мы на своемъ вѣку — довольно! Не всѣмъ быть эдакимъ шкисетомъ, какъ ты мое сокровище. Вишь: щека щеку поѣдаетъ…

Длиное молчаніе.

— И на что этотъ человѣкъ злится теперича, не могу понять? Кажись ужъ, сколько силъ хватаетъ, стараюсь угождать? — пою, кормлю, а все нѣту почету! Слова путнаго не скажетъ матеря… Э, ты, чадо возлюбленное, а еще сынъ-родной называешься! — Что не ѣшь теперича, коли принесла? Ѣшь?… морду-то не вороти…

— Ничего мнѣ не нужно, только ради Бога отстань! тоскливо вскричалъ студентъ.

— Знаю я это ненужно-то; ты мнѣ не толкуй! Ты думаешь я не вижу? нѣтъ, я все вижу… Подлецъ ты, больше ни чего. Ты жилы изъ меня вымоталъ: я все въ тебя уложила!..

— Тьфу, чтожь это такое!…-- Сынъ схватилъ фуражку и убѣжалъ.

— Эй, не плюй въ колодецъ, годится водицы напиться! вскричала въ догонку сердитая мать. Мы ста ученые нынче стали, намъ мать не нужна. Врешь, врешь, не уйдешь отъ матери никуда! Шалишь, мамонишь, на грѣхъ наводишь: — она нужна, вездѣ нужна! Безъ матери ты не выучишься ничему: потому я твердо знаю: я Богомъ надъ тобой теперича поставлена, я — мать! Захочу вотъ, и не дамъ родительскаго благословенія — баста! Что хочешь со мной дѣлай — не дамъ!

И старуха отправилась опять къ сосѣдкѣ, просить пятакъ — сходить въ кабакъ.

Старуха Катерина Михайловна Раскатова была когда-то порядочная женщина. Она счастливо вышла за-мужъ за шорника Василья и даже родила ему сына Сашурку. Дѣла ихъ сначала шли хорошо, потому что шорникъ въ городѣ былъ одинъ. Василья всѣ знали и работу ему давали, а Катерина слыла въ приходѣ видной и замѣтной мѣщанкой. — «Эй, жирѣй, баба, скорѣй!» говорилъ ей мужъ въ шутку: «быть тебѣ головихой. Вотъ выпишемся въ купцы.» — Но съ того времени прошло двадцать лѣтъ: Василій давно умеръ, Катерина спилась съ кругу, а сынъ ихъ кончилъ курсъ и сидитъ на постояломъ дворѣ.

Какъ это все случилось? — исторія не долга. Въ городъ пріѣхалъ какой-то новый мастеръ, иностранецъ, котораго Василій прозвалъ «колбасникъ-нѣмчура.» Нѣмецъ отбилъ у pycскаго всю работу, и русскій-мастеръ началъ съ горя запивать.

— Что, братъ, али не тово?… спросилъ его однажды сосѣдъ, Парамонъ-кузнецъ.

— Да ужъ такъ-то, братъ, ни тово… что только охъ его! Этотъ нѣмецъ-собака теперича совсѣмъ доѣлъ меня, какъ есть!

— Ну, а что Катерина Михайловна твоя?

— Старуха, милъ-человѣкъ, зачахла вся въ конецъ!

— Послушай-ко, голова, что это ты Сашку-то ни во что не произведешь?

— Шашка мой теперича по мнѣ пойдетъ. Онъ у меня шельма, настоящій выйдетъ какъ есть мастеръ. Такой то-есь мастеръ — нѣмца самого перешибетъ. Я самъ его въ мастера произведу!…

— Ну, какое твое мастерство, полно пустяки молоть! Изъ кабака вонъ нейдешь.

— Ни-и!.. Этого говорить не моги. Я, знаешь, что съ нимъ сдѣлаю? Смотри: онъ теперича у меня вотъ этакій, а будетъ воо — какой! — видишь? (Василій указалъ куда-то очень высоко). Онъ теперича у меня тутъ сидитъ, а я сдѣлаю изъ него то, что въ Сибири ему будетъ тѣсно! Вотъ каковъ я.

— Ну полно молоть, поди братъ, лягъ.

— Я лягу, я скоро улягусь, я чувствую, что пора… Ну, а про Шашку теперича ты молчокъ!..

— Ну, ладно, ступай ужъ!

Тѣмъ почти и оканчивался всегда разговоръ о Сашкѣ несчастномъ. Жену Василій билъ, если она осмѣливалась противорѣчить его планамъ.

Но трезвый Василій думалъ не такъ. Онъ видѣлъ ясно, что самому ему въ мастера сына не произвести. Самъ онъ ослѣпъ отъ пьянства; подмастерье его переманилъ нѣмецъ; другого мастера въ городѣ не было, а нѣмцу отдать сына въ ученье Василій и слышать не хотѣлъ. — «Удавлюсь, а не дамъ его нѣмцу!» — таковъ ужъ норовъ у русскаго мастера.

Такъ и куролѣсилъ родитель лѣтъ пять. Но однажды Василій пришелъ къ какому-то старому барину за старымъ должкомъ.

— Что скажешь новаго? спросилъ старый баринъ.

— Да вотъ что, отецъ: пришолъ пьяный Василій просить у трезваго совѣта. Умъ на разумъ заходитъ у него!

— Говори.

— Вотъ что ты мнѣ совѣтуй, баринъ: куда пихнуть мнѣ Шашку, сынишку моего? Я хочу произвесть его въ науку, то-есь въ такую науку, чтобъ настоящая была, какъ есть.

— Какая жь такая настоящая наука? По моему всѣ науки настоящія. И столяръ, и мастеръ, все лучше, чѣмъ ничего.

— Все это не то, батюшка-баринъ. Ты мнѣ укажи такую то-есь науку, по которой бы Шашка мой нѣмца перешибъ. Вотъ что мнѣ желательно теперь.

Баринъ улыбнулся.

— Ну, отдай его въ гимназію; тамъ онъ въ университетъ пойдетъ, вотъ и перешибетъ твоего нѣмца.

— Гм! А что это за такая наука гимназія? Чему примѣрно учатъ въ ней?

— Какъ чему учатъ? — наукамъ, которыхъ ты не знаешь. Какъ же я тебѣ объясню? Словомъ — выучится тамъ — будетъ чиновникъ.

Василья сильно озадачила мысль, что Шашка его будетъ чиновникъ.

— То есть: какой же это чиновникъ, какъ есть — офицеръ?

— И офицеромъ можетъ быть.

— Настоящимъ то-есть, какъ слѣдоваетъ быть?

— Конечно настоящимъ; что за офицеръ, если онъ не настоящій!

— Вотъ за это спасибо, удружилъ! (Василій повалился въ ноги). Теперича я больше ничего не хочу, какъ Шашку въ офицерство произвесть. Шабашъ!

И съ того времени Василій утвердился на одномъ, что Сашку надо въ гимназію.

II.

Такъ Саша Раскатовъ и поступилъ въ гимназію, самъ не зная за чѣмъ. Ученье его сначала было, конечно, плохо и сбито, потому что вовсе не согласовалось съ домашнимъ образомъ жизни отца. Василій вѣчно куролѣсилъ и просилъ рюмочку опохмѣлиться; жена его съ утра до ночи бранила или била для разнообразія, а Сашка, ковыряя въ носу, думалъ надъ грамматикой: «опять начали грызться? Эхъ, вы!..»

Скоро Василій замерзъ подъ чистый понедѣльникъ. Катерина поплакала о немъ, а пуще о томъ, что больно ужъ журила мужа напослѣдяхъ; отговѣла на четвертой, и съ той поры принялась поминать покойника чарочной.

Сашу своего она любила горячо. Даже часто мечтала съ Сысоевной подъ-хмѣлькомъ: какъ сынъ проучится до конца, какъ онъ произойдетъ въ офицеры, будетъ саблю носить, а главное будетъ имѣть деньги, какъ всякій хорошій чиновникъ. Но жизнь Саши съ пьяной матерью была не хороша.

— Врешь ты, собачій сынъ, что земля стоитъ не на трехъ китахъ? утверждала рѣшительно Катерина. Какъ возьму сковородникъ да учну тебя лупить, такъ ты забудешь, какъ говорить съ матерью.

— Да на что, коли такъ сказалъ учитель? Это, говоритъ, враки, утверждаетъ гимназистъ свое.

— Нѣтъ, Богъ-отъ не враки: онъ самъ ее такъ постановилъ! А сказалъ-ли тебѣ, прохвостъ, учитель на чемъ она стоитъ?

— Ни на чемъ не стоитъ, просто виситъ на воздухѣ.

— Виситъ!? нѣтъ, васъ-бы, подлецовъ, повѣсить за этакое ученье. Вишь придумали проклятую науку!.. И т. д., — безъ конца.

— Что это за жизнь!.. думаетъ маленькій Саша, Сама ничего не знаетъ, а споритъ со мной! — Въ самомъ дѣлѣ гимназисту крайне было досадно, что простая неученая мать не вѣритъ ему, что земля виситъ, и его же наровятъ за такую науку сковородникомъ.

— Что она тебя все только бьетъ, да бьетъ, а сюртука не шьетъ; вишь на тебѣ какое лохмотье, скажетъ иной разъ сострадательный сосѣдъ Парамонъ. Сашка взглянетъ на себя, увидитъ въ самомъ дѣлѣ лохмотье, узнаетъ, что и къ празднику не сошьютъ ему новаго сюртука, и еще пуще озлится на мать.

А тамъ чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Домишко покривился и свалялся. Вездѣ темно, грязно, гнило да душно. Во всѣ углы напускали постоялокъ, такихъ же старухъ, которыя не вѣрятъ гимназисту. Старухи грызутся съ матерью и не даютъ Сашкѣ заниматься урокомъ. Такъ и пошелъ Сашка все больше и больше мотаться да слоняться по сосѣдямъ. Съ лѣтами развился въ немъ еще ложный стыдъ мѣщанскій: ученому гимназисту непріятно стало называть «маменькой» такую грубую и грязную старуху, въ крашенинномъ сарафанѣ, со шлыкомъ, свороченнымъ на сторону. Такъ-бы и убѣжалъ отъ нея на улицу, особливо, если въ эту минуту смотрѣлъ да него щеголь товарищъ съ своей пышной маменькой-барыней. Такъ-бы и провалился со стыда сквозь землю, когда этотъ щеголь-товарищъ приходилъ въ Сашѣ въ гости и находилъ его съ матерью гдѣ-нибудь въ углу на печкѣ.

Съ пятаго класса молодой человѣкъ совсѣмъ ушелъ отъ матери: его переманилъ къ себѣ въ компанію товарищъ Сомовъ, сынъ совѣтника и извѣстнаго въ городѣ барина. Барченокъ говорилъ Раскатову, что ему легче заниматься вдвоемъ; маменька говорила барченку, что онъ дѣлаетъ благодѣяніе, помогая сиротѣ, а папенька, махнувъ рукой на маменьку, заключилъ: «что хотите, говорите!» Такъ Раскатовъ изъ избы и перешелъ въ палаты знатнаго барина.

Казалось, такое мѣсто для Раскатова было чистый кладъ. Тепло, свѣтло, сытно и ароматно. Тамъ игры, смѣхъ, фортепіано, танцы, балы, вѣчный говоръ на иностранныхъ языкахъ, такъ важныхъ для нашего образованія. Тамъ вѣчные гости, праздники, шутки, остроты и неумолкаемый лепетъ съ утра до ночи и съ ночи до утра. Совѣтникъ говорилъ Сашѣ, что у него есть даже тамъ, гдѣ то на верху, библіотека! Но все это вовсе не такъ подѣйствовало на дикаря Сашу, какъ намъ казалось. И барышни, и танцы, и яркій свѣтъ, и лишній лепетъ — все только размучивало нашего героя: или стыдило, или пугало, или ставило въ тупикъ, какъ молчаливаго болвана. Словомъ слишкомъ былъ непомѣренъ и рѣзокъ переходъ отъ тьмы къ такому свѣту, и Саша не могъ не увлечься имъ.

Но это увлеченье продолжалось очень недолго. Скоро зрѣлый и умный юноша былъ ярко пораженъ фольговымъ блескомъ и мишурой этого свѣта. Такъ какъ онъ не привыкалъ къ этому блеску съ дѣтства и не притуплялъ своего зрѣнія, то очень естественно, онъ еще ярко увидалъ всѣ его недостатки, мелочи и отлично-полированную грязь. — «Что это такое?» думалъ онъ, смотря на все съ изумленіемъ и, сравнивая свое прошлое съ настоящимъ, онъ пришелъ въ заключеніямъ такимъ: Тамъ было темно, диво и безобразно; здѣсь — пошло, пусто и ничтожно. Тамъ тиранили животныхъ, грызлись отецъ съ матерью и вѣчно ругали меня; здѣсь ласкаютъ собаченокъ, бьютъ человѣка за то только, что онъ лакей и дерутъ мужика, за то, что онъ провинится въ чемъ нибудь. Здѣсь и меня не ругаютъ; но за то обязательно, подъ видомъ благодѣянія, смѣются въ глаза. Чѣмъ же настоящее мое лучше прошлаго? Тамъ скаредничали надъ копѣйкой, тамъ голодали въ нуждѣ; тамъ работа и трудъ, — трудъ въ потѣ лица безъ конца! Здѣсь не скаредничаютъ, а кидаютъ тысячи, потому что онѣ нажиты чужимъ трудовъ; здѣсь не голодаютъ, а обжираются отъ изобилія и умираютъ чаще, нежели отъ голода и нужды! Здѣсь нѣтъ даже труда, этого животворнаго источника здоровья и жизни: здѣсь лѣниво проводятъ дни за картами, въ пустой болтовнѣ, не совѣтуясь даже съ умнымъ другомъ человѣка — книгой. Чѣмъ же эта жизнь лучше той? И неужели это въ самомъ дѣлѣ жизнь?

Задавая подобные вопросы все чаще и чаще, Раскатовъ не замѣтно пріучалъ себя къ размышленію. И такъ какъ онъ не любилъ общества, потому что занимался больше латинской грамматикой, чѣмъ интересами его; не любилъ барышень, потому что не умѣлъ любезничать; не любилъ даже танцевъ, потому что плохо танцовалъ: то очень естественно — все свободное время онъ проводилъ уединенно, или въ рабочей комнатѣ, или библіотекѣ. Тамъ просиживалъ онъ ночи, тамъ онъ много продумалъ самъ про себя. Одно не совсѣмъ было хорошо, что Раскатовъ дѣлался какимъ-то особнякомъ. Мысли чудака, отдѣленныя отъ всего живого, не находя отвѣта въ книгахъ, принимали какую-то странную форму недовольства, негодованія и даже озлобленія на все. Ненавидя праздный свѣтъ съ его роскошью, лѣнью и барствомъ, Раскатовъ не замѣтно сталъ ненавидѣть и свою будничную бѣдную и трудовую жизнь. Правда, что въ эти лѣта онъ не могъ еще озлобиться противъ людей, потому что не столкнулся съ ними; но и это уже не мало, что онъ былъ золъ на самого себя. Да и какъ ему было не злиться на свое настоящее положеніе — посудите? — Хлѣбъ чужой, квартира чужая, тепло чужое — все чужое, кромѣ собственной нищеты, ничтожества и бремени самому себѣ! Хоть Раскатовъ и зналъ, что онъ учится прекрасно и твердо идетъ впередъ; но его уже часто мучилъ вопросъ: что же тамъ впереди? Забитый безтолковымъ ученіемъ, подавленный жизнію, обремененный благодѣяніемъ госпожи Сомовой и сильно приплюснутый всей обстановкой юноша мало видѣлъ отраднаго въ будущемъ и часто-часто спрашивалъ себя: зачѣмъ такъ смѣло я иду впередъ, и куда? Словомъ, въ слѣдствіе этихъ размышленій, въ немъ образовалось одно — зачатокъ того глубокаго характера, который у насъ почему-то называютъ тяжелымъ и считаютъ несноснымъ въ семьѣ, обществѣ и даже на службѣ.

Два года прожилъ Раскатовъ у Сомова; но какъ-только заслышалъ, что маменька похвалилась гостямъ: какое благодѣяніе она оказываетъ сыну шорника, тотчасъ ушелъ. Молодой Сомовъ любилъ Раскатова, какъ друга, и уважалъ въ немъ силу и борьбу. Но какъ мальчикъ легкій и пустой, онъ даже не вздохнулъ о потерѣ друга и тутъ же и замѣнилъ его какимъ-то французикомъ-пустельгой, который умѣлъ мило болтать. За то Раскатову пришлось вздохнуть тяжело.

Въ то время, какъ идетъ мой разсказъ, Шумиха (такъ прозвали въ околодкѣ Катерину Михайловну, за шумъ), давно уже продала домишко и скиталась по чужимъ угламъ, питаясь христовымъ именемъ. Братѣ ея, содержатель постоялаго двора, далъ ей у себя чуланчикъ и, сдѣлавъ, что могъ, махнулъ наконецъ рукой: пусть куролѣситъ старуха!

Къ этой то пьяной старухѣ, матери, въ темный чуланъ, и пришлось опять переселиться гимназисту седьмого класса, уже сильно почуявшему потребность какой-то новой, свѣжей жизни. Здѣсь онъ кончилъ курсъ и готовился въ университетъ. Что чувствовалъ молодой человѣкъ, послѣ богатаго дома, въ этой грязи, гадости и духотѣ, и какъ онъ готовился въ такомъ шумѣ базарномъ и среди такой ругани неуемной старухи? — это я предоставляю судить читателю самому. А теперь поведемъ разсказъ, прерванный въ предыдущей главѣ.

Къ вечеру возвратилась мать и легла полежать на сыновнюю постель. За ней пришелъ и Раскатовъ, освѣжившись базарною пылью.

— А!.. пришелъ ученый? Что не ночевалъ ты гдѣ нибудь подъ заборомъ? Али невкусно?.. Нѣтъ, вѣрно сколько не плюй, а все къ матери! Да, я — мать, подлецъ, то это понимай!

— Да оставь пожалуйста, мнѣ и безъ того тяжело.

— А? Теперь, видно, оставь? Нѣтъ, не оставлю я тебя теперича: до тѣхъ поръ не оставлю, пока ты дашь мнѣ отвѣтъ. По чьей, напримѣръ, милости ты живешь теперича здѣсь даромъ, у дяди? — по моей! А по чьей, примѣрно, милости ты на свѣтъ произошолъ? — опять же по моей! А кто тебя теперича благословитъ? — опять тоже я! А ты, свинья, все это въ чувствіе принять долженъ: потому, не знаешь, какъ теперича иной, вонъ Ванька простой, — онъ не ученый, какъ есть сапожникъ, — а онъ теперича матери кормилецъ. Отчего? все оттого, что онъ сынъ, почтеніе въ матери имѣетъ! А ты не имѣешь, — вотъ и не кормишь мать! Что мнѣ твоя дурацкая наука, коли ты на моей шеѣ висишь? Ты думаешь ученый, да свѣтлую пуговицу тутъ нашилъ, такъ я вотъ такъ взяла да испугалась тебя? — Ни-и! нисколичко не боюсь! Вотъ завтра же пойду въ полицію и скажу начальству напрямикъ: «сынъ теперича не кормитъ мать — заставьте ваше благородіе!» — Ну, и заставятъ; шабашъ!

— Ну-у!..

— Ей-богу, заставятъ. Потому: мать корми!

Молодой человѣкъ закурилъ папироску и сѣлъ къ окну.

— Соску проклятую туда же сосетъ? Вишь, какъ благородный, выучился пыхтѣть. А завтра во мнѣ же придетъ — просить на табакъ. Завтра же, чтобъ тебя здѣсь не было! Слышишь?

— Слышу, только пожалуйста замолчи.

Гимназистъ высунулся въ окно, чтобъ какъ-нибудь прервать разговоръ. Но и тамъ было тоже, что въ комнатѣ.

Ямщикъ Кокорь съ извощикомъ Матюшкой забавлялись съ кобелемъ проѣзжаго барина.

— Нынче, братъ, ученыхъ какъ собакъ развелось, начинаетъ ямщикъ Кокорь. Они вездѣ лѣзутъ: только кусовъ хлѣба покажи.

— Фютъ, ты, бестія, ученый что ли, а?

— Еще бы. Вишь какъ юлитъ передъ ломтемъ-то.

— А что, на-лету этакъ сгамкнешь, небось?

— Когда этакій не сгамкнетъ, давай только больше — проглотитъ цѣликомъ.

— Цапъ! Ну, молодецъ, — ученый какъ есть. Дай, я тебѣ за это въ мордасы наплюю.

Раскатовъ принялъ конечно эту грубую болтовню на свой счетъ и, разобиженный почти до слезъ, ушелъ куда-то ночевать.

III.

Была пирушка гимназистовъ. Товарищи дѣлали складчину и пригласили Раскатова проводить свою школьную жизнь. Все весело, шумно, пьяно и даже кричало сура!« Раскатовъ тоже забылся и какъ будто повеселѣлъ. Но и тутъ бѣднягу мучила мысль, что онъ, не дѣлая складчины, приглашенъ точно изъ милости.

— Чужой нечужой я здѣсь, а чувствую, что отъ нихъ отдѣленъ, думаетъ гордый и самолюбивый юноша, а тайная грусть такъ и крадется въ молодую душу.

Да и какъ было не грустить Раскатову, слушая, что говорилось вокругъ. У всякаго были свои надежды, ожиданія и завѣтныя мечты; у всякаго было хоть что нибудь, что живило, бодрило и манило его впередъ. Этотъ бѣденъ, но сынъ генерала и надѣется на сильную протекцію въ Петербургѣ; тотъ сынъ купца и надѣется на карманъ отца, а это, вамъ извѣстно, въ наше время лучше всякой протекціи столичной. Этотъ хвастается сувенирами сестрицы и подарками маменьки въ дорогу, а тотъ надѣется получить хорошее мѣсто, потому что кузина его въ экономкахъ у губернатора самого. Сомовъ хвалится, какъ будетъ жить въ Казани у дядюшки-богача, гдѣ всегда общество и балы. Сомова крайне соблазняли казанскіе аристократическіе балы. — „Вотъ намъ-то я поволочусь!“ шепчетъ онъ Раскатову, млѣя отъ будущихъ успѣховъ студента-волокиты. Одинъ только Раскатовъ не сказалъ никому ни слова о своихъ планахъ, ожиданіяхъ и мечтахъ. Грустно пропѣлъ онъ товарищамъ подъ гитару: „Ее ужъ нѣтъ, моей весны“ и молча засѣлъ въ уголъ курить.

Говорили больше о томъ: кто по какому факультету пойдетъ и что изъ этого выйдетъ. Раскатову совѣтовали на казенный и увѣряли, что его примутъ непремѣнно, потому что у него богатый аттестатъ.

— Я прямо въ гостинницу Одесса, басилъ Дидинъ. Познакомлюсь со старыми студентами, пронюхаю: что и какъ? и узнаю по крайней мѣрѣ главное: кто изъ профессоровъ нажимаетъ новичковъ при экзаменахъ? А тамъ можно какъ нибудь и тово…

— Ну, я не боюсь ничего! кричалъ фистулой лѣнтяй Трегеманъ. Я такую выкину штуку на экзаменахъ, что вы, господа, всѣ разинете ротъ.

— Охъ, ты свищъ въ орѣхахъ. Ну-ко, какую?

— Просто найму за себя какого-нибудь бурсака. Они шельмы, отлично сдаютъ экзамены. Тотъ и отдеретъ за меня.

— Браво! ура! Ай-да нѣмецъ.

— Выпить, господа, выпить, за геніальную мысль!

— Круговую что ли? Эй, голосистые, затягивай крамбамбула! Раскатовъ, ты запѣвалой.

Оказалось, что гимназисты не знали пока ни Gaudeamus, ни крамбамбули, но это не помѣшало имъ выпить брудершфтъ, отъ котораго впрочемъ отказался Раскатовъ.

Скоро начались изліянія, цѣлованія и обниманія. Ото разъ прощались и уговаривались: кому съ кѣмъ ѣхать и когда?

— Счастливый путь вамъ, господа! проговорилъ горько Раскатовъ, и первый ушелъ домой, съ нависшею слезой.

— Что съ нимъ? спросилъ Дидинъ.

— А чортъ его знаетъ, вскричалъ съ досадой Трегеманъ. Я этого человѣка не пойму. Просто ни рыба, ни мясо.

~ Нѣтъ, нѣмецъ, врешь! Эхо рыба и мясо, да еще такіе, какихъ тебѣ никогда не отвѣдать. Это такой человѣкъ, которыхъ у насъ между товарищами не много. Тебѣ его никогда не понять, потому что ты Трегеманъ! — Зороастровъ, который молчалъ весь вечеръ, проговорилъ все это сердито и всталъ.

— Полно спорить, господа? Споите что нибудь, вмѣшался веселый Сомовъ.

— Нѣтъ, Сомовъ, погоди. Теперь моя очередь пѣть. Я этому господину докажу…

— Сдѣлай милость! поджегъ обидчивый нѣмецъ.

Все сгрудилось около Зороастрова, котораго гимназисты уважали, какъ старшину. Это былъ дѣйствительно умный, дѣльный и серьезный бурсакъ, перешедшій изъ семинаріи въ гимназію, или, какъ выражался онъ „изъ потемокъ на свѣтъ.“ Онъ былъ старше всѣхъ лѣтами и учился хорошо. Зороастровъ говорилъ мало и рѣдко, но за то основательно, дѣльно и умно. Общество всегда почти становилось на его сторону.» — «Мы слушаемъ!» вскричалъ кто-то, и затѣмъ настала тишина.

— Я, господа, молчалъ, потому что не люблю много болтать. Да теперь и время не то: мы бесѣдуемъ послѣдній разъ и Богъ знаетъ, можетъ быть, со многими не встрѣтимся никогда! — (Суроваго Зороастрова прошибла слеза.) — Но при обидѣ, нанесенной Раскатову, признаюсь, я молчать не могу! Раскатовъ, господа, натура недюжинная, — вы это увидите когда нибудь. Это душа прекрасная, хотя и мечтательная; умъ глубокій и сердце мягкое, какъ воскъ. Это истинный товарищъ и другъ! (Зороастровъ возвысилъ голосъ): За Раскатова, господа, съ кѣмъ угодно я готовъ рѣзаться на ножахъ!

— Браво, Зороастровъ, браво!

— Раскатова я знаю коротко. Съ нимъ я дѣлилъ первую радость и первую слезу; съ нимъ я игралъ еще ребенкомъ-шалуномъ; съ нимъ я мечталъ, какъ юноша; съ нимъ я разсуждалъ, какъ взрослый и разумный человѣкъ: — и на все отвѣтилъ мнѣ Раскатовъ, какъ истинный товарищъ и другъ. Въ классѣ онъ рѣшалъ мнѣ трудную задачу, въ полѣ былъ вѣрный цѣнитель травки, камешка и мотылька, въ лѣсу, горахъ и надъ рѣкой — глубокій мечтатель и не фразеръ… Сколько умныхъ вечеровъ проводили мы въ спорахъ, когда я былъ еще въ семинаріи, и какой у этого человѣка неистощимыя запасъ доказательствъ, свѣдѣній и даже цитатъ. Какія поэтическія ночи просиживали мы надъ Волгой и какой глубокій взглядъ у него на природу! Словомъ вездѣ пробивался въ немъ такой неистощимый родникъ жизненныхъ силъ, который дай Богъ только намъ когда нибудь въ себѣ открыть!

— Воротить, Раскатова, воротить! бѣсновалось молодое и горячее поколѣніе.

— Нѣтъ, господа, это напрасный трудъ. Мы его не воротимъ, я знаю твердо: это человѣкъ — желѣзо. Сомовъ вотъ знаетъ его.

— Дѣйствительно чудакъ.

— Чудакъ, — а отчего? спроси-ко его. Разсказывалъ онъ тебѣ когда нибудь свою прошлую жизнь?

— Нѣтъ.

— И никогда не скажетъ, потому не стоишь: ты барченокъ — не поймешь! Чудакъ онъ не отъ характера, не отъ жолчи, а отъ того, что такъ обработала его суровая и жесткая школа, Раскатовъ не мизантропъ въ душѣ: онъ глубоко любитъ человѣчество; онъ, если хочешь знать, и тебя съ Трегенаномъ любитъ горячо, а все-таки отъ васъ уйдетъ!

— Это я знаю по опыту. Онъ у насъ жилъ два года и ушелъ не простясь, замѣтилъ насмѣшливо Сомовъ.

— А-а? барство заговорило наконецъ. Такъ ты такъ и катай напрямикъ: «маменька, дескать, оказала ему благодѣяніе, а онъ, мужикъ, не цѣловалъ ей ручку.»

— Конечно такъ.

— А позвольте васъ спросить: какое благодѣяніе?

— Странный вопросъ: поили, кормили его.

— А тебя кто поитъ и кормитъ? спросилъ Зороастровъ грубо.

— Это смѣшно, наконецъ: у меня отецъ на службѣ.

— А позвольте узнать: сколько получаетъ вашъ отецъ? По мѣсту ему даютъ, кажется, тысячу, а вы проживаете десять!

— Кому какое дѣло? У насъ права свои, крестьяне наконецъ.

— Ну ты, такъ и говори, какъ велитъ здравый смыслъ: что Раскатова поили и кормили крестьяне ваши, а не вы.

— Ну, это дикій выводъ, наконецъ.

— Въ которомъ много горечи? Не такъ ли, другъ?

— Перестаньте, господа, что же это такое? Начали за здравіе — сведемъ на упокой.

— Оставь Дидинъ. Съ Сомовымъ мы не поссоримся никогда, — это малый добрый. Поживетъ онъ, согласится и со мной. А теперь пока миръ!

— Я всегда готовъ на миръ, отвѣтилъ простякъ Сомовъ и подалъ руку ненавистному бурсаку.

— Ну, теперь выпьемъ, философъ, за побѣду! предложилъ здоровякъ Дидинъ.

— Нѣтъ, душа, не могу — грустно мнѣ!

Зороастровъ тяжело облокотился на столъ и зарыдалъ. Долго было слышно, какъ хмѣльной бурсакъ мычалъ: — Заѣло насъ барство…

IV.

Раскатовъ между тѣмъ добрелъ до постоялаго двора и тяжело поднялся по темной лѣстницѣ, въ чуланъ.

Снизу, изъ отворенной избы, попрежнему несся глухой говоръ, пьяный хохотъ, хриплая пѣсня и удушливый воздухъ, съ гарью махорки и тютюна. Словомъ все то же, знакомое, что такъ и обхватывало свѣжаго юношу въ свои тяжелыя объятія.

— …. Всѣмъ и даже Трегеману! — всѣмъ лежитъ торная дорога впереди, мнѣ только вотъ куда!.. — Раскатовъ съ досады швырнулъ фуражку объ полъ.

— Кто тутъ пришелъ еще бѣсноваться? начала сердито Катерина, которая Богъ знаетъ сколько уже не спала съ перепою.

Раскатовъ долго стоялъ въ оцѣпенѣніи, слушая ея безобразную болтовню и непонимая ни слова. Его пробудили лошади, привязанныя къ колодѣ. Лошади сильно грызлись изъ-за овса.

— Вотъ жизнь! проговорилъ юноша горько и кинулся на кровать.

А въ самомъ дѣлѣ пора было спать. Востокъ давно уже бѣлѣлъ; питухъ-горланъ перекликался съ сосѣдями; стряпка ругалась съ дворникомъ, поздравляя его съ добрымъ утромъ; ранніе птицы извощики запѣли, а за воротами вставалъ базарный говоръ, во всю свою горластую мочь.

На Раскатова напала тяжелая грусть. Вспомнился отецъ-покойникъ и горько всплакнулось за прошлую жизнь. Мелькнули въ головѣ веселые стрижи и воробьи, которыхъ они доставали изъ гнѣздъ съ Зороастровымъ, когда тотъ былъ еще поповичемъ и жилъ у Катерины Михайловны на хлѣбахъ. Смутно пришелъ на память, тоже чудакъ, нѣмецъ учитель, который теперь ужъ не казался Раскатову смѣшнымъ. Но ярче всего встала въ головѣ та обидная сцена изъ школьной жизни, когда баричъ-Сомовъ въ первый разъ назвалъ гордаго гимназиста «шорникъ-мужикъ», Раскатовъ далъ ему за это таску, а нравоучитель-инспекторъ высѣкъ пребольно его самого. — Раскатовъ плюнулъ на свое прошлое. А въ настоящемъ и вспомнить ему было нечего! Раскатовъ, мѣщанинъ, не имѣлъ даже правъ свободно вступить на службу и быть полезнымъ обществу! Одна только темная учительская дорожка вела его куда-то въ глушь, въ захолустье, въ уѣздный городъ, и пророчила впередъ, что онъ тамъ заплѣсневѣетъ уѣзднымъ учителемъ, вѣчно преподавая одну и туже русскую грамматику. — На такое настоящее у юноши недоставало силъ даже и плюнуть!

Утромъ у Раскатова сильно болѣла голова и страшно накипѣло на сердцѣ. Мать между тѣмъ успѣла сходить и принялась опять пилить:

— Что это ты, соколикъ, дѣломъ-то никакимъ не займешься? Сложа ручки да выпуча глаза, нельзя вѣкъ просидѣть. Черта ли въ немъ, въ дурацкомъ ученіи твоемъ, коли оно намъ денегъ-то не даетъ? Вонъ Ванька, какой ужъ простой, не ученый, да и тотъ… и т. д., что Раскатовъ давно уже зналъ наизусть.

Къ этому еще пришелъ товарищъ, фатъ-болтунъ, котораго въ гимназіи звали "почталіономъ, " и какъ видно по шерсти дана была и кличка. Этотъ живо разсказалъ цѣлую кучу новостей и между тѣмъ, точно поддразнивая Раскатова, сообщилъ, что нахлѣбники его, Умовъ и Наумовъ, уѣхали сегодня утромъ, Дидинъ съ Трегеманомъ завтра, а онъ послѣ всѣхъ.

— И все-таки перегоню васъ всѣхъ! прибавилъ почталіонъ въ заключеніе. Папепька обѣщалъ мнѣ дать тройку курьерскихъ.

— Ну, братъ, кому какъ повезетъ. Иной и на курьерскихъ далеко не ускачетъ, если мало тутъ. — Раскатовъ злобно указалъ на больную голову.

Страхъ досадно было ему въ эту минуту, что товарищъ смотритъ съ худо-скрытой насмѣшкой на его обезображенную, сѣдую мать, у которой свалился даже шлыкъ съ головы. — Почталіонъ это замѣтилъ и тотчасъ ушелъ.

Въ полдень посѣтилъ Раскатова Сомовъ, припомаженный, раздушенный, въ свѣжихъ палевыхъ перчаткахъ, и тутъ же похвалился, какія «хорошенькія часики» подарила ему маменька «на дорогу».

— Ѣдемъ! кричалъ онъ, высовываясь въ дверь.

— Куда? спросилъ сердито Раскатовъ.

— Какъ куда? — въ университетъ.

— Я не ѣду.

— Это что за новость?

— Это для тебя не новость: — денегъ нѣтъ.

— Вотъ вздоръ какой. Ну, ѣдемъ со мной?

Раскатовъ мрачно махнулъ рукой.

— Что же?

— Ничего.

— Да полно тебѣ хандрить! Поѣдемъ, пожалуста! Ну, душечка, Раскатовъ, хоть для меня. Веселѣе будетъ.

— Говорятъ тебѣ: нѣтъ!

— Удивительный ты сталъ чудакъ. Я тебя пойму.

— И не старайся!

Сомовъ всегда веселый и привѣтливый, видя такой сухой пріемъ, осмотрѣлся около, прибавилъ даже сдержанно, что онъ все-таки желалъ-бы ѣхать съ нимъ, какъ съ товарищемъ, котораго по прежнему любитъ и за которымъ самъ пришелъ звать его. Но услышавъ короткую и холодную благодарность, бросилъ недокуренную папироску и ушелъ посвистывая съ досады.

— Эхъ ты, баричъ! Туда же «не пойму». Вамъ-ли понимать страданія человѣка. Раздушенная перчатка, дрянь! — Раскатовъ плюнулъ вслѣдъ.

Вошелъ Зороастровъ.

— Ой, какой сердитый! сапогъ заплевалъ, — а новый былъ, сейчасъ купилъ. — Зороастровъ обтеръ сапогъ.

— Зло, братъ, беретъ.

— А «барышня» зачѣмъ прилетала, проститься?

— Съ собой зоветъ, скотъ!

— Ну, не брани: благодѣтель — не выдержалъ.

— Здравствуй, садись.

Настало тяжелое молчаніе. Друзья точно чуяли, что бесѣдуютъ въ послѣдній разъ. Никто не начиналъ.

— Никакъ, Ванюшка пришелъ? спросила проснувшись старуха.

— Я, Катерина Михайловна.

— Прости меня, батюшка!

— Въ чемъ-съ?

— Видишь, какая я стала — помнишь, чай, какая была?..

Катерина Михайловна заплакала, вспоминая свое прошлое.

— Помню, Катерина Михайловна, какъ не помнить? Чай мыли и чесали вотъ эту дурацкую голову.

— Спасибо, соколикъ, что помнишь. Я вѣдь тебя любила: — маменьки-то у тебя не было.

Бурсакъ ничего не отвѣтилъ; только вздохнулъ.

— Какой ты сталъ большой, съ колокольню величиной.

— Выросъ, Катерина Михайловна, что дѣлать съ этимъ?

— А ты развѣ не въ попахъ?

— Не въ попахъ, Катерина Михайловна.

— Что-же? али не доучился до попа-то?

— Не доучился, Катерина Михайловна.

— Экой грѣхъ какой!..

— Я въ свѣтскіе вышелъ, Катерина Михайловна, въ университетъ ѣду. Проститься съ вами пришелъ.

— Бить-то васъ некому съ вашими ниверситетами!

— За что же такая немилость?

— За то, чтобъ вы какъ слѣдоваетъ учились.

— Да мы такъ и учимся, какъ слѣдуетъ.

— Ну-у!.. Старуха на это только махнула рукой.

— А что?.. чай пилитъ? обратился бурсакъ въ сыну, когда та вышла.

— И не говори!

— Ну выбираться надо отсюда. Это чертъ знаетъ, что за безобразіе тутъ около тебя. Удеремъ-ко, братъ, поскорѣе, и отъ батюшки и отъ матушки. Ты когда?…

— Куда мнѣ удирать! — сказалъ вчера.

— И сегодня тоже? Эхъ, ты, щетина! А по-моему это брать не резонъ. Настоящій студентъ вѣчно безъ денегъ. Это, другъ, птица небесная… она не сѣетъ, не жнетъ и… какъ-бишь тамъ еще? дальше не помню. Эхъ, жаль нѣтъ отца! — подсказалъ-бы. Вонъ Полубариновъ нашъ, говорятъ, два курса прошелъ и квартиры еще не нашелъ. Ни разу дома не ѣлъ.

— Что-жь, и мнѣ роль шута?

— Ну, на казенный валяй!

— Именно «валяй». На тебя вѣрно полоса нашла — дичь пороть. Ты знаешь норовъ вашего патрона? Сказано тебѣ математиковъ терпѣть не можетъ, а словесниковъ, говоритъ, просто не любитъ. При тебѣ читали письма?

— Ну, по медицинѣ, на полгода! Тамъ можно вильнуть какъ нибудь.

— Что-же? «выкинуть штуку»? какъ говоритъ Трегеманъ.

— У тебя все крайности. Не штуку, а просто слезное прошеньице: такъ и такъ, ваше сіятельство, не могу вскрывать трупа, рѣзать людей и проч.: позвольте перейдти на другой факультетъ.

— Во первыхъ, это фарсъ. Студентъ, по моему, долженъ быть студентъ, а не школяръ; а во-вторыхъ, что изъ этого? — изъ-за полгода потеряешь годъ?

— Пожалуй, чортъ возьми. А по твоему какъ?

— Да никакъ! Сидѣть, пока, да копить деньги! Годъ поработаю, уроки…

— Охъ, годъ! Годъ, братъ великое дѣло въ наши лѣта. Это по нѣмецки Gott, туда-сюда, а по русски не годится никуда!

— Все это я знаю! вскричалъ отчаянно Раскатовъ.

— Значитъ, рѣшено?

— Отстань!

— Скверно, воли «отстань». А я было шелъ съ злобнымъ намѣреніемъ: сманить тебя. Батя и денегъ прислалъ намъ на дорогу. Не хочешь-ли, покрайней мѣрѣ, отъ крупицъ, сиротѣ на пропитаніе? Пока не пропилъ — дамъ!

— Вѣрю, другъ, что дашь.

— Эхъ, ты, блажь!

Друзья крѣпко обнялись.

— Ну, пойдемъ коли такъ въ трактиръ? Прощусь да и въ путь.

— Пошли, что сдѣлаешь.

Гимназисты ушли.

V.

Весь день шатался Раскатовъ по городу, проводивъ Зороастрова на большую дорогу. Грустно было ему.

— Кто что не говори, а великая связь наша школьная жизнь! думалъ гимназистъ, проходя скучныя закоулки.

И въ самомъ дѣлѣ было такъ. Положимъ въ Раскатовѣ не было того, что составляетъ собственно дружбу и товарищество гимназистовъ. Школьничество наше скрѣпляютъ не столько скромность, стыдливость, высокая нравственность и блистательные успѣхи, сколько духъ ухорства и молодечества, тревожной и буйной дѣятельности, словомъ то, что болѣе свойственно молодому и кипучему организму. — «Лихой малый!» — вотъ что высоко цѣнится въ гимназіи; за лихого малаго все стоитъ горой, и за такую честь иной кряхтитъ подъ розгами, гніетъ въ карцерѣ, и все-таки гордится этомъ прозвищемъ, какъ заслуженный воинъ своими ранами за отечество. Гимназія, слыша крикъ въ сторожевской, увѣряла, что такой-то пострадалъ! — Не мало конечно разрываетъ нашихъ гимназистовъ и домашній образъ жизни, и воспитаніе. Этотъ сынъ барина, а тотъ мужика; этотъ сынъ попа, а тотъ какого-нибудь канатнаго плясуна и т. д. Собравшись подъ одну кровлю, очень естественно, дѣти, какъ дѣти, вяжутся только сердцемъ, а не умомъ, не общими интересами жизни? Ихъ могъ бы вязать одинъ общій интересъ человѣчества — наука, да кому не извѣстно, какъ интересно преподавалась наука въ нашихъ гимназіяхъ, особенно въ былое время? Какая связь, напримѣръ, для гимназистовъ чужая и безъинтересная латинская грамматика? Въ самихъ наставникахъ дѣти видятъ одну только разноголосицу. Самъ нравоучитель-инспекторъ, вмѣсто того, чтобы сплотить гимназію во едино, какъ полицейскій смотрѣлъ только за внѣшнимъ порядкомъ, да журилъ, да дралъ, зная напередъ, что ему труднѣе будетъ ладить, если это молодое и горячее братство будетъ жить согласно и скроетъ отъ него всѣ гимназическія штуки. А о квартальныхъ его надзирателяхъ и говорить нечего! Тѣ ладили только съ богачами да лихими малыми; — одни ихъ дарили, а другіе съ ними кутили. Остальное все шло въ разсыпную — кто куда; словомъ кого-куда тянутъ свой интересъ и жизнь. А если ученикъ въ родѣ Раскатова прямъ и упрямъ (что на инспекторскомъ языкѣ значитъ — гордъ и заносчивъ), и если такой ученикъ чувствуетъ свою силу и не удержимъ на языкѣ, то на такую чуму, конечно, опрокидывались всѣ гурьбой: не исключая даже служителей…… Вотъ отчего случалось съ нами впослѣдствіи, что встрѣтившись со школьнымъ товарищемъ въ жизни, едва узнаешь другъ друга; не знаешь о чемъ заговорить, и недоумѣваешь: вспомянуть ли добрымъ словомъ свое прошлое, и за что? Часто тѣмъ только и оканчивается задушевная бесѣда съ товарищемъ, что по старому посмѣешься надъ уродливымъ нѣмцемъ, надъ которымъ у насъ хохочутъ всѣ гимназіи, да развѣ еще крѣпко ругнешь кое-кого. И только!

Но и сквозь все это тяжелое и безотрадное, я готовъ здѣсь повторить слова моего героя: «великая связь наша школьная жизнь!» — Въ дѣтяхъ, какъ мы ни давимъ ихъ нашей искуственной жизнію, все таки пробивается своя, вѣчно живущая, естественная жизнь человѣка. Не смотря на наши сословныя перегородки и наше крайнее богатство одного и нищету другого — дѣти наши не находятъ большой разницы въ себѣ! Они горячо привязываются къ товарищамъ, любя другъ-друга высокой безкорыстной любовью, Какъ ни скверно моему бѣдному Раскатову, а все-таки онъ прожилъ съ товарищами семь лѣтъ! Онъ привыкъ къ ихъ лицамъ, манерамъ, обращенію, поступкамъ. Онъ зналъ ихъ привычки, характеры и даже пріемы въ наукахъ и фарсахъ. Онъ чуялъ, откуда посылаются нападки и остроты, и умѣлъ отразить выходку каждаго. Въ среднихъ классахъ на него перестали нападать: никто не дѣлалъ намека на его низкое происхожденіе и никто не острилъ надъ его смѣшными манерами и обращеніемъ. Съ тѣхъ поръ, какъ Раскатовъ, помирившись съ Сомовымъ и перешедши къ нему въ домъ, окончательно выправилъ въ себѣ все рѣзкое и угловатое, — на него взглянули, какъ на товарища вполнѣ. А въ старшихъ, когда Раскатовъ, вмѣсто дѣвственности и прежде приторно-дѣтской стыдливости, проявилъ въ себѣ новыя ухорскія манеры и откровеннаго на пошлости товарища — все готово было подать ему руку дружбы! И мѣшало, какъ намъ извѣстно, только одно — его глубокій и скрытый характеръ.

Теперь онъ все всѣмъ простилъ: теперь онъ тяжело грустилъ о своихъ прожитыхъ семи годахъ.

— Не одного привѣтнаго лица! выговорилъ горько юноша, при поворотѣ домой, и такъ досадно плюнулъ, что едва было не попалъ въ самое привѣтное и ласковое лицо барыни, своей прежней благодѣтельницы, которая чуть не съ распростертыми объятіями неслась къ нему на встрѣчу и издали еще кричала съ улыбкой.

— Ахъ, Александръ Васильевичъ? Какими судьбами?.. Вы развѣ еще не въ университетѣ?

— Нѣтъ, Анна Петровна, не въ университетѣ.

— Чтожь это значитъ?

— Просто значитъ: денегъ нѣтъ.

— Ахъ, Боже мой, какъ это ужасно! Въ университетъ, въ университетъ, молодой человѣкъ, непремѣнно въ университетъ! — вибрировала, какъ нѣжная скрипка, барыня. Дайте мнѣ благородное слово, что уѣдете?..

— Уѣду, уѣду, Анна Петровна.

— Непремѣнно уѣзжайте! Миша писалъ ужъ ко мнѣ. Какое у него прекраснѣйшее начальство! Онъ успѣлъ ужъ познакомиться коротко съ профессорами: такъ и подчеркнулъ въ письмѣ: «всѣ, всѣ высокоблагородные люди».

— Да гдѣ онъ ихъ такъ коротко узналъ. Лекціи, я думаю, еще не начинались?

— А они въ первый же день были у брата. Братъ имъ представлялъ Мишу, какъ новаго студента. Вы конечно знаете моего брата: онъ прокуроромъ!

— Да, слыхалъ.

— Такъ, до свиданія. Уѣзжайте непремѣнно!.. Раскатовъ молча раскланялся.

— Ахъ! еще одно слово. Хоть на минуточку передъ отъѣздомъ забѣгите ко мнѣ. Можно васъ, по старой, дружбѣ, обременить маленькой просьбой: я бѣлье пошлю съ вами Мишѣ?..

— Извольте, извольте, хоть конфектъ.

— И такой же веселый, шутникъ. Вамъ непремѣнно надо быть студентомъ. Ну, прощайте, прощайте, заболталась.

— Чертъ-бы тебя дралъ, скотину! подумалъ будущій студентъ, вовсе не по-аристократически и чтобы не встрѣтить еще подобнаго сожалѣнія, круто повернулъ домой.

VI.

На завалинкѣ сидятъ братъ съ сестрой: мать и дядя Раскатова. Разговоръ ихъ старъ и глухъ, какъ изъ могилы; но чуткое молодое ухо слышитъ его ясно и чувствуетъ глубоко, особенно съ тѣхъ поръ, какъ гимназистъ задумчиво облокотился на окно.

— Все вишь тоскуетъ про своихъ, бурчитъ проспавшаяся мать.

— Нешто; молодо, знать, зелено: не о чемъ охать о своемъ, такъ дай охнемъ о чужомъ.

— Вчерась такъ и залился горючими: «безпремѣнно бы, говоритъ, надо ѣхать, маменька, а денегъ нѣтъ!»

— А чортъ мѣшаетъ деньги-то имѣть! Примѣрно хоша-бы мои теперича тысячи, куда ихъ? съ собой не возьмешь? Не сегодня, завтра умремъ — все прахомъ пойдетъ! Срѣжетъ вонъ съ шеи-то стряпка вмѣстѣ съ крестомъ.

— Ну, у тебя другъ, свой — ему копи.

— Охъ, свои!.. Свой-то, сестра, тоже такой, какъ твой. Третій годъ бурлачитъ по Волгѣ, а къ отцу родному нейдетъ. Имъ, знать, лямка-матушка милѣе родимаго-батюшки. Они вишь оба вышли у насъ съ норовомъ, что мой, что твой. Вѣрно не нашего поля ягодки, и не нашего знать приходу молельщики? Поглядѣла бы ты, третьеводня какъ твой-то брыкнулъ мои денежки. На силу самъ-отъ ушолъ отъ него, со стыда!

— Какъ брякулъ? спросила сердито мать.

— Да такъ, какъ брыкаютъ вонъ лошади. И меня-то, дурака, чортъ понесъ къ нему. Пришолъ было, какъ къ путному, говорю: что? — А ничего-ста, говоритъ, дядя: трудно живется. — Отчего жь, говорю, въ эвдакія лѣта теперича трудно тебѣ живется? Въ наше время, говорю, мы, молодые-то бывши, только и дѣлали, что бражничали? — А оттого, говоритъ, дядя, что время ваше не похоже на наше. — Слышишь, куда загибаетъ? Вы, дескать, были дураки, а мы, дескать, стали умники.

— Ну, дураки-то, слава Богу, прожили свой дурацкій вѣкъ, посмотримъ, какъ умники-то будутъ жить!..

— А ты слушай, что выйдетъ дальше: чтожь, говорю, это значитъ? Нельзя-ли какъ этому дѣлу пособить? — Да какъ, говоритъ, пособить: ѣхать вотъ надо, да денегъ нѣтъ. — Ага, думаю, сказался наконецъ человѣкъ! Я, знаешь, не говоря ни слова за мошну: вытянулъ оттуда за хвостъ бѣленькую, растопырилъ этакъ примѣрно на столѣ да и говорю: «бери да помни Шашка, что я тебѣ дядя родной, а не чужой; и отъ меня рыло не вороти».

— Ну что же онъ?

— Да ничего. Спасиба даже не сказалъ! Взялъ да и отодвинулъ бумагу назадъ. Этого, говоритъ нечего и брать: съ этимъ я ничего не сдѣлаю. Онъ вишь мѣтилъ на то, что я возьму да и вывалю ему заразъ цѣлую тысячу.

— Ну, этакъ, жирно съѣстъ!

— А коли такъ говорю: нечего тебѣ брать, такъ нечего и дѣлать. Взялъ зайчика-то со стола да и засунулъ опять въ мѣшокъ. Баста!

— Они все такъ, пока материнское молоко на губахъ но обсохло. Думаютъ: тысячи-то легко наживаются!..

— Понятно, сестра: человѣкъ, собираючи вѣкъ копѣйками, копѣйками-же и выпущать должонъ!

Раскатовъ съ отчаяніемъ бросился внизъ и засучилъ даже на темной лѣстницѣ рукава. Но при его появленіи старикъ и старуха уже молчали.

— А пойдемъ-ко, сестра, поѣдимъ засвѣтло?..

— Охъ, что-то поясница опять… отжаловалась мать.

— Ну, бодришку пропусти.

— Эхъ, вы!.. вскричалъ имъ вслѣдъ гимназистъ, сжимая кулакъ — да такъ и не прибралъ къ этому никакого прилагательнаго. — Точно мальчишку, точно школяра оставляютъ безъ ужина за непослушаніе!.. Ужинъ вашъ не нуженъ! Мнѣ нужно только слово утѣшенія, одно родное, теплое слово, котораго вы не умѣете сказать! Вонъ отсюда сейчасъ же! Жить больше не хочу подъ одной кровлей съ вами…

Гимназистъ отчаянно кинулся на улицу, пробѣжалъ городъ и очутился на мокрой, росной травѣ въ горахъ.

Ночь была чудная, теплая, ароматная. Точно золото, брызжутъ звѣзды по синему небу. Крѣпкій юноша вытянулся во всю мочь и свободно вздохнулъ.

— А легко здѣсь, подъ этой высокой кровлей! Отчего же тамъ тяжело съ людьми?.. Вѣдь разбойникъ счастливѣе меня! Эхъ, ты гнетущая сила, съ которой не борись человѣкъ! — За чтожь она меня гнететъ?.. И жалкій Раскатовъ громко зарыдалъ.

А кругомъ, точно ласковая мать, шепчется надъ нимъ наша сѣверная природа, вѣчно подлаженная да подстроенная подъ наши охи, вздохи, да стонъ. Деревья грустно качаютъ косматою головой; ручей надъ ухомъ журчитъ такую грустную и монотонную пѣсню, что кажется всю душу вытянетъ изъ юноши. Слушалъ, слушалъ его Раскатовъ, думая: вотъ возвыситъ ноту, или падетъ — нѣтъ! тотъ же вѣчно-скучный ропотъ, вплоть до утра! Надъ Волгой затянулъ — было кто-то пѣсню, и кажется ей бы только разгуляться на такомъ широкомъ просторѣ, но и пѣсня полилась словно тотъ же ручеекъ — тоскливая, тяжелая и безотрадная! — «Эхъ, ты, доля, моя доля, доля горькая моя!..» тянулъ какой-то бѣдняга посередь рѣки, а звонкое эхо вторитъ тоже на обоихъ берегахъ!..

— Что-жъ, убить себя что ли изъ проказъ?.. — Надъ этой мыслію Раскатовъ захохоталъ. — Нѣтъ, не убью! Такъ и напишу Ивану: «перочиннаго ножа не было, не чѣмъ рѣзаться гимназисту.» — Бей меня жизнь! но самъ я въ могилу не лягу, пока не перевѣдаюсь съ той горькой долей, которую пророчитъ тамъ рыбакъ! Вздоръ! — Что дѣлать — скажутъ обстоятельства! А теперь надо работать.

VII.

— Работать, работать! твердилъ рѣшительно юноша, спускаясь съ горы.

Но что такое работа гимназиста? Его приглашаетъ товарищъ въ деревню, на вакатъ, приготовить себя къ экзамену, а ласковый папенька говоритъ обворожительно: «у насъ поживете, отдохнете, у насъ веселая деревня, на горѣ» — и вотъ вамъ вся награда гимназисту за трудъ. Его приглашаетъ чиновникъ приготовить сынишку въ гимназію, по урокамъ въ 25 копѣекъ, и пишетъ еще дерзости на билетахъ, какъ землемѣръ Ѳита: «а сегодня учитель опоздалъ 17 минутъ!» Его приглашаетъ купецъ-прогрессистъ поучить дочку грамоткѣ, и докучливо толкуетъ о томъ, какъ правильнѣе учить дѣтей: "буки-азба, « или „бе-аба?“. А платитъ конечно копѣйками, или заборомъ изъ лавки — сигарами да табакомъ. Словомъ за четвертакъ, или просто такъ, за ничто! — вотъ за что продаетъ гимназистъ знанія свои и труды. Но Раскатовъ былъ не гимназистъ; планы его были пошире. У него уже были два урока, у чиновника и купца, значитъ, оставалось сходить и попросить: чтобъ тѣ рекомендовали его въ другіе дома.

— Устроюсь, пойдетъ! говоритъ настойчиво юноша, и тутъ же отправился искать квартиру.

Квартира нашлась. Въ тотъ же день Раскатовъ перешелъ къ какой-то доброй старушкѣ Волчихѣ, у которой внукъ ходилъ въ гимназію. — „Вотъ и ему будетъ съ вами веселѣе“, прибавила бабушка, вовсе не зная весело-ли будетъ Раскатову самому. — „А иной разъ еще и покажете что нибудь.“ — А о томъ, что она за это сбавитъ за квартиру, опять ничего! — Раскатовъ впрочемъ согласился на все.

Новое положеніе героя едва-ли было легче стараго. Здѣсь, правда, мать не сердила его выходками и грубою бранью; здѣсь не слыхалъ онъ ея дикаго хохоту и нелѣпыхъ сужденій, основанныхъ на поношенной пословицѣ, или на томъ дикомъ смыслѣ, который исказили въ ней рабство, пьянство и безотрадная нищета. Хозяйка была старушка привѣтливая, добрая на видъ и большая говорунья. По ея словамъ она много живала и много видала. На слушая ея вѣчно-новую болтовню, Раскатовъ приходилъ въ заключенію старому: чертъ знаетъ, за чѣмъ эти люди много живали и видали? Никакой отъ этого нѣтъ пользы никому! Я было обратился въ ней, какъ въ человѣку опытному, думалъ что замѣнитъ мать, дастъ совѣтъ или утѣшитъ живымъ и теплымъ словомъ, а она только мелетъ свою чепуху!»

— Вотъ, молодой человѣкъ, мужъ мой, покойникъ, очень служилъ хорошо, начнетъ она за обѣдомъ. Пинсіончикъ мнѣ оставилъ, царство ему небесное, я и живу съ нимъ припѣваючи, да говорю: «спасибо.» Изъ этого она дѣлала какой-то выводъ: что если старухи живутъ припѣваючи, то молодымъ людямъ стыдно и грѣхъ жить не припѣваючи. А потомъ она уже составляла себѣ какую-то родительскую обязанность: что ей, какъ бабушкѣ, непремѣнно нужно заняться молодыми людьми, словомъ надоѣдать имъ такъ, чтобъ они тоже жили припѣваючи. Съ внукомъ она не церемонилась и говорила сердито: «А ты, мой батюшка, не задумывайся: это не хорошо!» А съ Раскатовымъ была приторно любезна и, подавая тарелку, замѣчала съ улыбкой:

— А вы, молодой человѣкъ, опять не въ своей тарелкѣ?

— Трудно живется, Анисья Алексѣевна.

— А авось! утѣшитъ вдругъ старуха.

— Авось ничего не значитъ! Отхватитъ сердито Раскатовъ.

— А Богъ, батюшка, на что? Охъ, великое слово Богъ!

Старуха привяжется къ ея любимому слову и пустится преподавать на эту тему, словно законоучитель. Заговорится иной разъ до того, что спроситъ: «А на чемъ бишь я остановилась?» а въ концѣ все таки выведетъ заключеніе: что вамъ, рабамъ, стоитъ только помолиться, Богъ всѣмъ дастъ даровые пинсіончики по смерть.

— Ну, съ этимъ я не согласенъ!

— А коли не вѣрите словамъ моимъ, значитъ вы не вѣрите писанію Божію.

— Да въ писаніи-то именно такъ не сказано; вотъ я и вамъ не вѣрю! Отвѣтитъ рѣшительно постоялецъ.

— Ну, вольному воля, спасеному рай, заключить ласково бабушка.

А между тѣмъ старуха всполошится не шутя, не спитъ всю ночь, думаетъ: какой такой новый постоялецъ? ужъ не масонъ-ли онъ, какой грѣхѣ? Какъ-бы со всѣмъ не развратилъ ея внука? А на другой день примется еще увѣщевать постояльца, прибавляя къ каждому слову молодой человѣкъ, такъ что «молодой человѣкъ» превратится у нея наконецъ въ какую-то ругань, въ родѣ молокососа или фуфлыги.

А вседневная житейская канитель тянулась еще досаднѣе и скучнѣе. Утромъ гимназистъ въ гимназіи, старушка у обѣдни, а Раскатовъ уйдетъ на урокъ. Соберутся къ двумъ часамъ, поѣдятъ да тѣмъ и кончатъ всѣ заботы на этотъ день! Страхъ досадно Раскатову, что такъ много свободнаго времени. Съ жаромъ примется читать, писать, допишется даже до стиховъ, а все и легче — ничѣмъ не наполнитъ эту бездну — жизненную пустоту!

— Что вы все сидите, да надъ книгами корпите, молодой человѣкъ? Я, въ ваши лѣта, какъ бабочка порхала. Грѣхъ по моему не гулять въ этакіе дни. Весь городъ ходитъ по улицѣ.

Раскатовъ очнется отъ болтовни. Улетитъ порхать бабочкой по закоулкамъ, осмотритъ соборы, заборы и плетни — все пустота. А къ этому еще томитъ надежда: едва достаетъ деньжонокъ на одежду да на хлѣбъ.

— Когда же копить? спроситъ себя серьезно мотылекъ и войдетъ опять повторять свою покорнѣйшую просьбу чиновнику и купцу.

— Да вотъ все, какъ-то недосужно, въ лавчонкѣ торчу, повремените, похлопочу, утѣшаетъ купецъ. А чиновникъ прямо отговаривается службой: Не вижусь, батинька, ни съ кѣмъ, по горло заваленъ работой.

«Тоска!» нависалъ наконецъ Раскатовъ Зороастрову. А тотъ хохочетъ да отвѣчаетъ сердито: "баба ты, баба! Хоть бы Тредьяковскато читалъ отъ скуки и тотъ бы тебѣ посовѣтовалъ: «плюнь на скуку, держись черни»… Пора тебѣ перестать быть мечтателемъ и ожидать какихъ то цвѣтиковъ; воздѣлывай почву… Хлѣба, намъ надо, другъ, хлѣба, а не цвѣтиковъ — хлѣба! Европа проситъ его…

Гимназистъ крѣпко задумался надъ послѣдней фразой; перечиталъ еще подчеркнутыя въ письмѣ слова: "чернь, " "проситъ, " "хлѣба, " и проговорилъ глухо: Чертъ знаетъ, что это за клочье? Ничего не понимаю. Какой-то намекъ на что-то, точно отрывокъ мысли глубокой?.. Со всѣмъ заучился шельмецъ Ванька! — Онъ скомкалъ письмо съ досады и бросилъ въ огонь. А самъ принялся опять читать да мечтать о работѣ болѣе возвышенной.

Теперь, когда горе поглубже коснулось души, самая музыка и пѣніе перестали быть для Раскатова игрушкой и забавой. Юноша вспомнилъ, что тамъ гдѣ-то на чердакѣ валяется его скрипка, сдунулъ пыль съ своей прежней подруги, прилегъ къ ея одушевленнымъ струнамъ и выплакался весь съ своей скорбной душой. Правда, что Раскатовъ не былъ музыкантъ по ремеслу; доказательствомъ служитъ то, что онъ годъ не видалъ своей скрипки я не вспомнилъ объ ней. Но когда этотъ грубый, матеріальный и чернорабочій человѣкъ, не зная свѣта и не умѣя бороться съ нуждой, забралъ въ себя все я почувствовалъ, что ему не легко: о! тогда его безотвѣтная и скромная пучина-душа, вѣчно молчаливая подъ бременемъ, издала такіе жалобные звуки, что въ нихъ отразился весь процессъ угнетеннаго человѣка. Страшная окна выходила изъ-подъ пальцевъ и струнъ! — «Эхъ, Ваня, Ваня, шепталъ юноша, вспоминая свое былое: когда то любилъ, ты мою музыку, послушалъ-бы ты ее теперь». И точно опьянѣлый весь опять опрокидывался на скрипку, обливалъ ее горячими слезами, а скрипка такъ и выговариваетъ самую отчаянную жалобу на жизнь!

— Полноте вамъ пилить, молодой человѣкъ! закричитъ изъ другой комнаты бабушка. Душу всю изъ меня вытянули. Съ играйте-во что-нибудь веселенькое?

— Самому не весело, Анисья Алексѣевна.

— А коли не весело, такъ къ Богу надо прибѣгать. Онъ развеселитъ человѣка.

— Не прибѣгается еще, Анисья Алексѣевна — молодъ.

— Это худо, какъ не прибѣгается. Ну, настроили-бы себя какъ нибудь: спѣли-бы что-нибудь божественное.

Раскатовъ замолчитъ и задумается надъ мыслію бабушки.

— А потѣшу я бабушку хоть разъ. Пойду отъ скуки пѣть божественное! — Сказалъ онъ однажды и дѣйствительно ушелъ съ внукомъ пѣть въ гимназическомъ хору.

Голосъ человѣческій имѣетъ громадное преимущество передъ бездушною струной; это голосъ жизни, между тѣмъ какъ та только звукъ искусства или ремесла. Человѣкъ, истинно понимающій жизнь, готовъ лучше слушать простую, задушевную пѣсню мужичка, чѣмъ отличнѣйшую музыку виртуоза по ремеслу. Пѣсня мужика хоть груба, но за то нелицемѣрна и нелжива ни въ чемъ! Она вполнѣ передаетъ внутреннее настроеніе человѣка. Пѣсня не забава наша, а потребность души.

Ту же потребность почувствовалъ въ себѣ и Раскатовъ, когда онъ побывалъ раза два-три въ хору. Его манило туда непросто искусство, а внутреннее состояніе души. Точно съ какой-то отрадой ожидалъ онъ субботняго вечера, точно отдыхалъ онъ на пѣвческой, и веселый приходилъ домой.

"Вотъ и слава Богу, тотчасъ замѣтитъ старушка, вы теперь похожи на человѣка; даже лицо-то на васъ какое-то новое, точно праздничное? А когда Раскатовъ на другой день объявитъ неожиданно, что онъ сегодня пѣлъ даже въ церкви, всю обѣдню, — бабушка приходитъ въ какой-то дѣтскій восторгъ и изо всѣхъ силъ хлопочетъ, чтобы какъ можно больше наговорить и доказать Раскатову: какъ это все умилительно!

— "Нѣтъ, нѣтъ, онъ не масонъ, " думаетъ старушка, подмѣтивъ слезу, и тутъ же примется разсказывать маіору Дѣлову: какой прекрасный молодой человѣкъ — ея постоялецъ. Самъ Богъ послалъ мнѣ, батюшка, этакаго. Какой до церкви охотникъ. Теперь ужъ, кажется, ни его начальство гимназическое, никто не заставляетъ, а все ходитъ съ моимъ-то пѣвчимъ въ церковь, — самъ охотится, поетъ. Думаетъ вишь, для Бога все это!

Словомъ, до самаго порога разсыпается старушка въ похвалахъ Раскатову. Маіоръ зайдетъ къ маіоршѣ накушаться чайку. А Раскатовъ, самъ-же и разрушитъ всѣ бабушкины похвалы.

— Что помолился, батюшка? спроситъ умилительно бабушка, желая выставить богомольца на показъ.

— Плохо, Анисья Алексѣевна.

— Какъ это? Что вы говорите, молодой человѣкъ, Господь съ вами?

— Да не очень было-съ.

— А! Молодому человѣку да не о чемъ молиться? — У Бога милостей просить.

— А вотъ молодому-то онъ и не дастъ милостей, скажетъ: самъ добывай, трудись, работай!

— Нѣтъ, этого вы не говорите, извините, начинаетъ степенно заступаться маіоръ. Бываютъ случаи, я самъ вамъ о тебѣ доложу. Въ молодости я, знаете, тоже былъ рѣзокъ на языкъ, да разъ мы стояли въ Польшѣ… и пойдетъ, и пойдетъ. А Раскатовъ не дослушаетъ да уйдетъ.

VIII.

А время все шло впередъ. Вотъ и лѣто къ концу.

— Ну, погоди, подожди зимы: пріѣдутъ наши бары изъ деревень, вотъ тогда и уроки, утѣшаетъ какой-то утѣшитель, гимназистъ. Раскатовъ скрѣпя сердце ждетъ зимы.

А между тѣмъ и сѣренькіе деньки начали набѣгать. Охъ, эти сѣренькіе деньки бѣдному человѣку! Раскатову еще скучнѣе въ эти сѣренькіе деньки. Придетъ маіоръ въ маіоршѣ, захочетъ непремѣнно побесѣдовать съ молодымъ человѣкомъ и начнетъ опять тоже: Разъ мы стояли въ Польшѣ, жидъ каналья… и пр. А Раскатовъ еще чаще сталъ бѣгать отъ маіорскихъ бесѣдъ, даже въ сѣренькіе дни.

Пройдетъ Раскатовъ въ городъ, осмотритъ соборы, заборы, капустные огороды и очутится въ полѣ. Моціонъ кажется хорошій, а все не легче. Молодая и сильная кровь-злодѣйка такъ и мечется въ голову и сердце: юношѣ двадцать лѣтъ, юношѣ хочется любви, дружбй и прочихъ молодыхъ бѣснованій. А кого тутъ любить? — на лицо старуха да кухарка; съ кѣмъ быть дружнымъ? — собесѣдники маіоръ-деревяшка да внукъ-болванъ; кому высказаться и выплакаться вконецъ? Иванъ далеко… И вотъ все опять спирается въ груди! А въ головѣ хаосъ какой, Богъ ты мой!

— Уйду никакъ на Кавказъ и сдѣлаюсь маіоромъ, какъ Дѣловъ, мечтаетъ юноша. А лучше какъ-бы уроки достать, да за ними махнуть въ Казань? То-то поцѣловалъ бы Ванька! Похвалитъ, скажетъ: «молодецъ, работникъ лихой!» — Примусь никакъ коробки клеить да балясы точить? по моему, лишьбы деньги добыть, а какъ, это все равно!

Но изъ этихъ думъ юноши не выходило ничего дѣльнаго и плодотворнаго. По здравомъ обсужденіи тотчасъ оказывалось, что на Кавказъ ѣхать — надо деньги; уроки имѣть — надо случай, а игрушки клеить — некому въ нихъ играть! Все это такъ и клонитъ Раскатова, какъ полный наливной колосъ непогодью или серпомъ! Очутится онъ гдѣ нибудь въ горахъ, не весело взглянетъ на широкую Волгу-кормилицу, съ которой несется унылая пѣсня и, подперши голову руками, проговоритъ тяжело: «нейдетъ, нѣтъ, нейдетъ!»

Такъ молодой и крѣпкій юноша, еще такъ недавно щеголявшій тѣмъ, что «самъ достанетъ хлѣба», теперь отъ надлома и ненастья жизни начинаетъ чувствовать истому и слабость во всемъ!

Но Раскатову нечего безпокоиться о здоровьи. Не успѣетъ охнуть, какъ смотришь — старушка захлопоталась вся: и съ глазу умыть предложитъ, и опотельдоку съ летучей мазью принесетъ, и сотни совѣтовъ наговоритъ, и съ испаринкой въ постель уложитъ.

— А по-моему вамъ бы купаться да обществомъ развлекаться полезнѣе всего, совѣтуетъ маіоръ. Я тоже съ молоду былъ, знаете, самъ, какъ вы: любилъ читать, мечтать и прочее все этакое…

— И видно! думаетъ Раскатовъ сердито и тотчасъ уйдетъ.

Разъ, въ хорошій вечеръ подъ осень, юноша сидѣлъ въ темной аллеѣ александровскаго сада, одинъ. Отливъ розоваго заката на стволахъ березъ былъ очарователенъ. Зелень, утомленная лѣтомъ, но все еще свѣжая и крѣпкая отъ здороваго воздуха, глядѣла ясно, какъ добрый старикъ. Словомъ, безъ описаній, это была пора грусти, прощанія и мечты. Раскатовъ дѣйствительно прощался съ лѣтомъ и мечталъ.

Передъ нимъ пробѣжалъ и сѣлъ господинъ въ ярко-синемъ плащѣ съ бархатной подкладкой. Соломенная шляпа закрывала половину его лица; бѣлокурые волосы раскинулись по плечамъ, плащъ разметнулся небрежно…

— И бородка напоминающая Вандика! Это непремѣнно художникъ, заключилъ Раскатовъ, — по всѣмъ пріемамъ и даже бѣготнѣ.

Оказалось что-то похожее на то. Господинъ, откинувъ голову назадъ, пристально посмотрѣлъ на закатъ и даже прищурилъ глазъ. Яркій лучъ солнца, прорѣзавшись сквозь рощу, заигралъ весело на его простодушномъ лицѣ. Глядѣлъ онъ долго и съ особеннымъ восхищеніемъ. Наконецъ, живо вытащилъ изъ-подъ полы альбомъ и ещё живѣе набросалъ рощу, закатъ и, какъ видно, самого, сидящаго въ тѣни Раскатова.

— А что, не сдѣлаться ли художникомъ? мелькнула у Раскатова мысль. На Кавказъ — нужны деньги, а художникомъ можно быть и безъ денегъ. Здѣсь есть, кажется, чья-то школа?..

Художникъ опять взглянулъ на Раскатова и что-то поправилъ.

— Не принять-ли живописнѣе позу? спросилъ Раскатовъ.

— Нѣтъ, не безпокойтесь, хорошо, сидите! Я на-скоро… художникъ поклонился слегка, швырнулъ шляпу и принялся опять что-то рисовать.

— Извините, что безъ позволенія… обратился онъ въ Раскатову, кончивъ свое дѣло.

— А съ вашего позволенія, можно посмотрѣть?

— Извольте, съ большимъ удовольствіемъ!

Восторженный художникъ, какъ привѣтливое дитя, бросился на встрѣчу Раскатову съ альбомомъ. Раскатовъ взялъ и разсмотрѣлъ безалаберно-набросанный ландшафтъ, однако замѣтилъ, что его единственная живая фигура очерчена тщательно; въ ней можно было узнать кое кого и даже поза придана, какъ мечтателю.

— Мило? Чтожь это будетъ: акварель или масляными?

— Ничего, я думаю, не будетъ — такъ набросалъ только…

И художникъ при этомъ такъ взъерошилъ волосы, какъ будто хотѣлъ сказать: «мы все такъ небрежно набрасываемъ, какъ волосы и плащъ».

— А жаль. Это миленькій пейзажъ.

— Вы развѣ художникъ? спросилъ вдругъ господинъ, заслышавъ знакомые звуки.

— Рисовалъ когда то. Но признаюсь, смотря на это, совѣстно назваться художникомъ.

Художникъ самодовольно засмѣялся. Раскатовъ любезно предложилъ папиросъ.

— Это что-съ!… началъ артистъ опять свое: со всѣмъ не то-съ!.. Тутъ есть все-что другое-съ… Позвольте, я покажу… Художникъ сильно зашумѣлъ листами альбома и представилъ Раскатову образчикъ своего творчества.

— Ну-да! Это не то, заключилъ Раскатовъ, въ видѣ знатока, и предложилъ опять курить.

— Нѣтъ, благодарю-съ, я вѣдь не курю-съ, отвѣтилъ стыдливо юноша и такъ покраснѣлъ, какъ будто ему предлагали и богъ знаетъ что.

— Ахъ, чертъ возьми! Гдѣ же я возьму огня?

— Спичка, кажется, есть. Позвольте, сейчасъ пощупаю… Художникъ гдѣ-то пощупалъ, досталъ и зажегъ.

— Настоящій аркадскій пастушокъ, подумалъ гимназистъ, довольный новымъ знакомствомъ.

Сѣли рядомъ…

Оказалось, что этотъ милый и привѣтливый господинъ-мущинка былъ ученикъ живописной школы Иванини, тутъ же въ городѣ; юноша самый простодушный и до того опоэтизированный, какъ само искусство. Звали его Алексѣй Иванычъ Лыско. Раскатовъ тоже сказалъ свое имя.

Разговорились о томъ о семъ, а больше ни о чемъ: художникъ отъ кого-то слышалъ, что въ Петербургъ привезли картину Иванова, и безпрестанно повторялъ: «вотъ бы посмотрѣть, чортъ возьми! Эхъ, я думаю, хороша!..» А гимназистъ зналъ наизусть Гоголя, память имѣлъ огромную и началъ отхватывать цѣликомъ: "да-съ, непостижна судьба этого человѣка! Картина его, это явленіе небывалое. Ивановъ, говорятъ, умеръ для всего въ мірѣ. Шутка сказать: двадцать лѣтъ сидѣть въ мастерской и писать одно и тоже, — можно вообразить: какъ она написана! «Эхъ, чортъ меня подери, пѣшкомъ удеру въ Петербургъ!» подхватывалъ художникъ и даже размашисто разсѣвалъ воздухъ кулакомъ.

Перешли къ каррикатурамъ Ѳедотова, и тутъ оказалось, что гимназистъ читалъ о Ѳедотовѣ и зналъ, что его звали Павломъ Андреичемъ. Зналъ даже, что Ѳедотовъ написалъ «Маіора» извѣстнаго тогда въ провинціи, и зналъ самаго «Маіора» наизусть. Новый знакомецъ хохоталъ до упаду, слушая поэму Ѳедотова, и въ концѣ заключилъ въ видѣ какого-то удивленія: "да-съ, вотъ какіе бываютъ таланты у насъ: и художникъ былъ человѣкъ и стихи теперича писалъ-съ!

Словомъ задѣтый за живое, художникъ залепеталъ весело и увлекательно, а по мнѣнію Раскатова даже вѣрно и основательно. Слушая его, гимназистъ тоже понатужился, какъ бы витіеватѣе пустить свою звонкую рѣчь. Непремѣнно нужно было, чтобъ она соотвѣтствовала: и поэтическому настроенію природы, и веселому расположенію собесѣдника, и вмѣстѣ съ тѣмъ ловко поддерживала разговоръ. Извѣстно, что споръ легче всего поддерживаетъ разговоръ. Раскатовъ началъ подъ конецъ спорить:

— Нѣтъ, Алексѣй Иванычъ, извините, я съ вами несогласенъ, что природа однообразна. По моему это не такъ: нѣтъ деревца похожаго на деревцо, сучка на сучекъ, цвѣтка на цвѣтовъ…

— Я не говорю вообще-съ, я говорю о нашей природѣ сѣверной. Конечно тамъ, въ Италіи гдѣ нибудь, въ Швейцаріи, что и говорить — тамъ дѣйствительно пейзажъ, а у насъ что-съ!.. заключилъ художникъ грустно.

— Какъ что, помилуйте? Природа вездѣ природа. Это необъятно-широкая и глубокосозерцательная картина. Это многодумная поэма, полная жизни и бытія… и т. д. Раскатовъ даже подумалъ про себя: «о-го-го! какія я великолѣпныя выдвигаю фразы.»

— Вотъ она! кричалъ гимназистъ, торжественно указывая на закатъ. Это цѣлая поэма, пишите здѣсь какую угодно картину! Я въ этомъ отношеніи даже завидую вамъ, господа избранники и счастливцы! Вы все это, прекрасное, можете еще расписывать игривымъ воображеніемъ художника. Здѣсь выгода на вашей сторонѣ! Между тѣмъ какъ въ нашей средѣ, заключилъ гимназистъ тоскливо, — въ наукѣ, напримѣръ, воображеніе безплодно! Оно мертвитъ науку; оно затмѣваетъ истину; оно мѣшаетъ развиваться идеямъ! А въ художникѣ игра воображенія — великое дѣло!

Бѣдный Алексѣй Иванычъ, едва понимая выспреннюю чепуху гимназиста, замѣтилъ было просто: что наука, по его понятіямъ, стоитъ выше искусства.

— Ну, не всегда-съ, извините, возражаетъ опять горячій и стойкій гимназистъ. Я кончилъ курсъ въ гимназіи, выучилъ много наукъ я самъ на себѣ испыталъ всю ихъ чепуху! Охъ, знаю-съ твердо, какъ коснулись ума и сердца моего всѣ эти проклятыя латинскія да греческія грамматики! Повѣрьте, милый Алексѣй Иванычъ: кончить курсъ, положимъ хоть въ гимназіи, по-моему прямо значитъ — сдѣлаться книгоѣдомъ, человѣкомъ дивимъ!..

Послѣднее Раскатовъ проговорилъ съ горечью и даже посмотрѣлъ на собесѣдника; какое впечатлѣніе произведетъ вся эта чепуха? Алексѣй Иванычъ однако ничего не отвѣтилъ, да ему и въ голову не приходило, что корень ученія горекъ. Онъ, какъ большая часть нашихъ художниковъ, особенно въ провинціи, былъ порядочный невѣжда и вовсе не думалъ учиться ничему, никогда!

Гимназистъ странно былъ настроенъ въ этотъ вечеръ. Ему непремѣнно хотѣлось разбранить свое прошлое и доказать, что художники, живущіе воображеніемъ и бредомъ, все-таки счастливѣе его, и опять ему задался вѣчно-томившій его вопросъ: что дѣлать наконецъ? А мысль сдѣлаться художникомъ, такъ и вертится въ головѣ.

— Ну, прощайте, пора! заговорилъ пріятный теноръ.

— А не по дорогѣ-ли? я тоже иду.

Оказалось, что Раскатову одной только улицей было не по дорогѣ, да и то онъ нашелъ какой-то прямой переулочекъ и проводилъ художника до воротъ.

— Да зайдемте, что за церемоніи! У насъ вѣдь просто-съ!.. увѣщевалъ Алексѣй Иванычъ, таща просто Раскатова за рукавъ.

— Ей богу не могу, топырился гимназистъ. Это не церемонія, а наконецъ вотъ что… Видите не могу! Раскатовъ распахнулъ шинель и тоже безъ церемоніи показалъ художнику: какъ онъ одѣтъ въ старый халатъ безъ галстуха и подпоясанъ носовымъ платкомъ.

— Эхъ, вы какіе! выговорилъ грустно художникъ.

— Завтра, завтра, или послѣ завтра, милѣйшій Алексѣй Иванычъ, я непремѣнно вашъ!

И Раскатовъ скоро убѣжалъ.

IX.

Дня черезъ два Раскатовъ отправился въ Алексѣю Иванычу и мечталъ всю дорогу, что изъ этого выйдетъ? Ему впередъ было сказано и указано, какъ войдти и пройдти. На право дверь съ зеленой клеенкой; есть, говорятъ, и колокольчикъ, можно позвонить, мы тутъ же отворимъ и пр. А пришелъ, ничего ни нашелъ!

Двери настежь, въ комнатахъ ни души, кругомъ мертвое молчаніе, какъ будто въ этихъ покояхъ никто не жилъ, кромѣ Демокрита, смѣющагося надъ ракомъ, да еще какого-то чудака, во всю мочь зѣвающаго отъ скуки, изъ золотой раны. Раскатовъ застучалъ ногами, кашлянулъ, успѣлъ даже разсмотрѣть чудаковъ — все никто не является — та же мертвая тишина. Онъ прошелъ другую комнату, наполненную картинами, прошелъ третью, въ которой картины были еще лучше — и здѣсь никого! Юноша отъ скуки принялся разсматривать какое-то богатое тѣло Вирсавіи или Сусанны.

— Саша, дай рюмочку! раздался удушливый, хриплый голосъ, и опять все замолкло.

Раскатовъ вздрогнулъ отъ этого признака жизни. — «Точно отецъ покойникъ проситъ меня?» мелькнула мысль, а безобразное прошлое такъ и встало въ головѣ! Юноша бросилъ разсматривать богатое тѣло красавицы и весь превратился въ слухъ. — Та же тишина.

— Христа-ради дай рюмочку! молилъ удушливый и хриплый голосъ, и такъ близко, точно въ самое ухо.

Раскатовъ не выдержалъ, заглянулъ въ сосѣднюю комнату.

На постелѣ лежалъ старикъ въ старомъ дырявомъ халатѣ съ заплатою на рукавѣ. Борода не брита, волосы всклокочены; лицо правильное, доброе и умное, но крайне суровое, какъ у человѣка, спившагося съ кругу. Старикъ тяжело дышалъ.

— Точно онъ! сравнилъ Раскатовъ настоящее съ прошлымъ, и не выдержалъ — убѣжалъ.

Въ первой комнатѣ гость такъ громко кашлянулъ, что котъ бросился отъ него черезъ сѣни, а съ противоположной стороны улицы дѣвушка пугливо выглянула изъ, окна и вѣроятно подумала: ужъ не выстрѣлилъ-ли кто? — Опять никого! Раскатовъ обратился въ послѣднему средству, звонку — и колокольчикъ безъ языка.

— Чортъ знаетъ, что это такое! куда я попалъ?

Такъ и не могъ разрѣшить Раскатовъ этого вопроса. Дикая фантазія бросить весь домъ не запертымъ, даже съ улицы, и уйдти неизвѣстно куда, дивила его болѣе всего. Глазъ между тѣмъ сталъ привыкать въ такому безтолковому безпорядку, котораго онъ никогда еще въ жизни не видалъ. Здѣсь диванъ, на немъ пара сапогъ и раскинутая въ растяжку жилетка съ засаленной и грязной коленкоровой спинкой; тутъ кровать, ничѣмъ непокрытая, на ней аккуратно свернутое и уложенное щегольское платье, прикрытое соломенной шляпой, въ которой щеголялъ въ саду Алексѣй Ивановичъ. Тамъ въ безпорядкѣ стулья посереди комнаты, а на нихъ висятъ штаны да поношенныя, надвязанные веревками и сыромятью, помочи. Двинется гость посмотрѣть картину, подъ ноги попадается туфля, обернется назадъ, тамъ на пьедесталѣ, вмѣсто бюста, стоитъ валеный сапогъ. Раскатовъ, чтобы не разбить чего нибудь въ этомъ хаосѣ, принялся разсматривать грязные и хилые ломберные столы. Нитки, резина, колбаса, циркуль, Венера, корка выглоданнаго хлѣба, бюстъ Сократа, хвостикъ селедки, подсвѣшникъ, изображающій черта съ загнутымъ къ верху хвостомъ, краски, папироски, тряпки, треугольники, зола, окурки, лавъ и масло, — все это точно хотѣло сказать: «насъ вѣдь также набрасываютъ небрежно, какъ волосы и плащъ.»

— Ужъ не кутятъ-ли? подумалъ Раскатовъ, встрѣчавшій такой безпорядокъ только у холостежи-чиновниковъ, послѣ перваго числа. Но недопитый стаканъ чаю былъ точно изъ женскаго монастыря, безъ малѣйшаго запаха рому; даже вмѣсто лимона плавали въ немъ только двѣ, растопырившія крылья, мухи. Самый лирическій безпорядокъ здѣсь былъ вовсе не тотъ, что у чиновника послѣ перваго числа. Здѣсь не было ни полштофовъ, ни мелковъ, ни картъ, ни соленыхъ огурцовъ; — здѣсь былъ просто поэтическій безпорядокъ художниковъ, безпорядокъ дѣтскій, сквозь который было видно, какъ съ утра порядокъ и чистота водвориться здѣсь хотѣли, да не успѣли. Вотъ щетка, которая мела комнату да не домела, остановилась на половинѣ; вотъ даже одинъ сапогъ вычищенный, какъ серебро, только пары къ нему нѣтъ; вотъ даже вакса и щетки, свидѣтели того, что кто-то хотѣлъ вычистить и другой сапогъ, но…

— Гдѣ жъ они? спросилъ Раскатовъ и пошелъ рѣшительно искать.

Сквозь темный корридоръ, засоренный углями, мѣшками, дровами, щепками и всякой чепухой, раздались всплески воды.

— Часъ отчасу не легче: тамъ кто-то спитъ, здѣсь кто-то моется!..

Раскатову даже пришла въ голову Вирсавія и вопросъ: «идти ли?» Но онъ не выдержалъ, прошелъ сквозь эту тьму и вышелъ въ какой то новый свѣтъ, точно на задній дворъ. На корточкахъ сидитъ баба и усердно моетъ боченокъ, какъ свое собственное дитя.

— Эй, ты, лебедка, послушай!..

— О, штобъ-те, лѣшій, какъ напужалъ! Баба вскочила. Извини, батюшка, я думала Шашка-шалитъ…

— Гдѣ ваши?

— Да хозяинъ, чай, тамъ, въ дому. Развѣ ужъ не годится опять?

— Мнѣ Алексѣя Иваныча…

— А робяты, поди въ сараѣ? Вотъ идите прямо на право по этой дорожкѣ, въ огородъ. Тамъ и посмотрите въ верху, — они мотаются…-- Баба показала даже пальцемъ на небо.

— Ничего не понимаю!.. — Раскатовъ однако пошелъ по дорожкѣ.

Въ самомъ дѣлѣ передъ нимъ очутился тотъ сарай, o которомъ говорила баба, но и въ немъ царило тоже мертвое молчаніе. Разница была въ томъ, что здѣсь потемнѣе комнаты. Непривычный въ такому могильному покою, гимназистъ даже оробѣлъ, однако оправился и тихо вошелъ въ потемки…

Что видѣлъ Раскатовъ въ сараѣ, намъ съ тобой, читатель простой, никогда не видать. Мы живемъ въ такое холодное и голодное время, что кажется скоро и ничего не будемъ видѣть, кромѣ куска насущнаго хлѣба. Но Раскатовъ жилъ еще въ тотъ вѣкъ очарованія и мечты, когда художники и поэты видѣли небо на землѣ, а въ сараяхъ дѣйствительныя чудеса. Значитъ, нѣтъ никакого повода сомнѣваться, что Раскатовъ, по его словамъ, видѣлъ тамъ дѣйствительное чудо.

Передъ нимъ встала колосальная картина аршинъ девять въ высоту, изображающая снятіе со креста и компонованная какимъ то новымъ художникомъ, котораго Раскатовъ въ литографіяхъ не видалъ. Крыша сарая была разкрыта въ самомъ удобномъ мѣстѣ и яркій столбъ свѣта падалъ на картину сверху. Фигуры видались изъ рамы впередъ; крестъ былъ точно деревянный; полотно, на которомъ спускали Спасителя, шевелилось, и Раскатовъ въ эту минуту видѣлъ впередъ; собой живыхъ людей, снимающихъ съ креста мертвое тѣло. Раскатовъ замеръ отъ восторга: такую картину видѣлъ въ первый разъ! Сейчасъ нашлись и синія жилы, и зеленоватость кожи, и багровыя кисти рукъ и ногъ, и зіяющія раны, свѣжія, красныя, изъ которыхъ сейчасъ только выдернули гвозди; это видно было потому, что изъ нихъ теперь еще сочилась влага. Все это видѣлъ очарованный юноша! Видѣлъ онъ и омертвѣлые повисшіе члены, и небрежно распустившіеся волосы, и полуоткрытыя запекшіяся губы, и скатившуюся на бокъ голову съ терніемъ — все было для него поразительно ново, все мертво, но жило и говорило подъ красками. Раскатовъ сдѣлалъ шагъ впередъ и снялъ даже шляпу. Вотъ мощная рука Іосифа держитъ и спускаетъ полотно. Какіе могучіе мускулы, какъ натянуты подъ тяжестью, какою напряглись силою и какъ цвѣтущи здоровьемъ. Грустное лицо Аримафейскаго это не образъ печали и унынія, само горе глубокое и тяжелое, горе несказанное и неописанное! и другая фигура спускающаяся съ лѣстницы и поддерживающая на груди всю тяжесть покойника; да это живой человѣкъ, это самъ Никодимъ! Можно понять послѣ того, что чувствовалъ Раскатовъ, считающій себя уже и опытнымъ, и знающимъ, и отчасти уже желающимъ вступить въ этотъ заманчивый міръ очарованія и мечты. Въ положеніи Никодима ему показалось даже осторожность и заботливость, а во всей фигурѣ такая правильность, плавность, живость и натура, что онъ не выдержалъ, прошепталъ — «удивительно!» Но и это все было ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что изобразилъ художникъ у подножія креста. Три наклоненныя женскія головки были такой очаровательной красоты, что юноша опрокинулся на нихъ весь. Кожа бѣлая, какъ мраморъ, кровь живая, какъ востокъ, румянецъ очаровательный, какъ заря, и все это еще полно такой высокой непорочности и чистоты, что гимназистъ, взглянувъ на нихъ сквозь голубой туманъ бокового освѣщенія, шепталъ: «у! какая страшная красота! Вотъ художникъ-то былъ.»

Такъ мечталъ юноша надъ картиной, которую видѣлъ въ первый разъ. Картина, судя по провинціи, была въ самомъ дѣлѣ не дурна. Но на Раскатова, какъ на новичка, она произвела впечатлѣніе страшное, потрясающее… Окидывая взглядомъ всю, онъ опять останавливался на трехъ красавицахъ и притягиваясь въ нимъ какою-то сверхъестественною магическою силой, чувствовалъ даже, что кровь мечется въ голову, бьетъ въ виски, а надъ ухомъ слышится какъ кто-то говоритъ: отчего ты не художникъ: вотъ и ты создавалъ бы такихъ!

— Хоть прокляни Зороастровъ, а въ художники я уйду! хотѣлъ было вскрикнуть разгоряченный юноша.

Но въ эту минуту надъ головой его раздался громкій чихъ, а толстый грубый басъ выговорилъ вмѣсто поздравленія: «брысь!»

Раскатовъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на верхъ и тутъ только понялъ ясно, что баба дѣйствительно говорила правду. Алексѣй Иванычъ, какой-то господинъ Мишель-басъ, или другой Мишель-маленькій безъ басу и еще два-три господина голенькихъ и стриженныхъ, какъ школяры — всѣ висѣли вверху на какихъ-то дѣтскихъ качеляхъ и мазали кисточками по другому полотну, которое было одной мѣры съ картиной.

— Здравствуйте, Алексѣй Иванычъ! такъ вотъ вы гдѣ! вскричалъ наконецъ обрадованный Раскатовъ, нашедши въ темнотѣ своего пріятеля.

— Ахъ, это вы! Здравствуйте, здравствуйте! раздалось сверху, и всѣ полетѣли внизъ, какъ летучія мыши, даже съ палитрами въ рукахъ. — Извините, что въ такомъ видѣ насъ застали. .

Видъ былъ въ самомъ дѣлѣ крайне оригинальный. Алексѣй Иванычъ сегодня еще больше былъ похожъ на художника: голова завита въ папильотки, на шеѣ узенькій галстухъ, завязанный узелкомъ, вѣроятно только для того, чтобъ не слишкомъ разѣвался воротъ канаусовой рубашки, шелковый халатъ подпоясанъ сахарной бичевкой и одна нога въ валенкѣ, будто съ мозолью, а другая въ сапогѣ, будто безъ мозоли. Алексѣй Иванычъ отрекомендовалъ Раскатову друга своего Мишеля-баса, до того обросшаго бородой, что едва были видны глаза. Тотъ былъ одѣтъ еще художественнѣе: въ одной сорочкѣ, на босую ногу калоши и на головѣ великолѣпная ермолка, шитая золотомъ.

— А я хотѣлъ было одѣться, какъ слѣдуетъ, забасилъ густо Мишель, да вотъ ушелъ сюда, занялся и забылъ. А который часъ?

Раскатовъ сказалъ.

— Кстати пришли; пойдемте обѣдать. Въ субботу никто не сказалъ, что надо ѣсть, такъ и просидѣли до всенощной, не ѣвши.

— Изъ любви къ искусству? Признаюсь, стоитъ работы!

Раскатовъ остановился передъ картиной. Всѣ цѣнили по своему, никто никого не слушалъ.

— А кто писалъ? Копія или оригиналъ?

— Нашъ писалъ! отвѣтилъ Алексѣй Иванычъ и даже пріосанился.

— А кто тамъ старичекъ? Неужели это онъ?..

— Онъ самый и есть! А васъ не ругалъ? спросилъ нежданно Мишель.

— Какъ?

— Такъ. У него ужъ манера такая: какъ запьетъ, такъ и пойдетъ всѣхъ крошить, особливо, если человѣкъ новый да хорошо одѣтъ. — "А, ты, говоритъ, баринъ вѣрно? — вонъ!.. да такъ и махнетъ на прямикъ, вдоль по-матушкѣ по Волгѣ, по широкому раздолью. Пьяный онъ бѣдовый; смерть не любитъ баръ…

— Чтожь это значитъ? Развѣ его обидѣлъ кто?

— Нѣтъ, не то. А было тамъ кое-что въ этомъ родѣ…

— Не понимаю, господа.

— Это впрочемъ длинная исторія. Пойдемте ѣсть.

X.

— Нашъ старикъ большой чудакъ, какъ всѣ талантливые люди, началъ Мишель за обѣдомъ. Картина, которую вы видѣли была писана еще въ то время, когда онъ не валялся такъ грязно. Теперь онъ что? — Человѣкъ-тряпка. Нѣтъ, посмотрѣли бы его въ то время, когда онъ жилъ!

— Что онъ семейный?

— Да, у него была жена, сынъ и дочь, и всѣ трое умерли въ одинъ мѣсяцъ, отъ горячки. Тамъ есть у него семейная картина: старушка съ чулкомъ, рядомъ дѣти, альбомъ…-- замѣтили, чай? — Идемте, я вамъ покажу!.. — Мишель бросилъ обѣдъ и утащилъ Раскатова за рукавъ. — Онъ у насъ странный человѣкъ, прячетъ, что лучше; не любитъ жить напоказъ. Вонъ въ какой темный уголъ забилъ ее. Отсюда вотъ посмотрите. — Ну, что? каково?..

— Да, да, шепталъ новый знатокъ.

— А рука-то, а? Живая сидитъ старушка, какъ теперь на нее смотрю. Добрая была покойница, истинная мать для всѣхъ. Да и оба были друзья человѣчества, въ свое время. Онъ рубашку готовъ отдать съ себя и теперь. Меня-то подъ заборомъ нашли гдѣ-то: пріютили, тоже образовали кое-какъ, дали нюхнуть все-чего. Спасибо имъ. Это вотъ дочь Соничка, съ медальономъ на шеѣ, вотъ ея и работа, а это Ѳошинька-сынъ, карячится съ рейсфедеромъ — тоже былъ-бы талантъ! Теперь всѣ въ могилѣ!

Раскатовъ вспомнилъ что-то былое дѣтское: какъ будто дѣтей этихъ онъ гдѣ-то видалъ или знавалъ. Показались ему знакомыми черты дѣвушки — только на портретѣ она была старѣе. А особенно была памятна кругленькая игрушка, которая висѣла у ней тогда на шеѣ. Какъ ему хотѣлось эту игрушку отнять…. Какой-то маленькій домикъ… глухая улица….

— А какъ зовутъ вашего старика?

— Лаврентій Иванычъ.

— «И отецъ пьяный ругалъ Лаврентья маляра, что онъ его обижаетъ, въ себѣ не принимаетъ?.. Что это значитъ?» подумалъ смутно Раскатовъ.

— Теперь вотъ третій годъ, какъ пьетъ, такъ мало ужъ и смотритъ на эту картину. А бывало, сердце надрывается глядя на него. Особливо въ первый годъ: какъ подойдетъ, такъ и зарыдаетъ! Только и слышишь бывало: «эхъ, дѣти, дѣти! оставили вы меня, старика, погибну я, погибну я!..»

— Чтожь, онъ съ горя сталъ кутить?

— Не знаю, какъ вамъ сказать, онъ чудакъ какой-то, его не поймешь. У него свое горе, особенное. Покойники, какъ видно, только подбавили его. Надобно вамъ сказать — онъ даже не пилъ года съ два послѣ нихъ и такъ работалъ — просто чудо! Дивныя выходили вещи! Я вамъ покажу когда нибудь. Бывало, возьметъ лоскутовъ, оборвышъ, карандашъ у Алеши — онъ былъ тогда ученикомъ — да и набросаетъ какую нибудь фигурку или ландшафтикъ — просто прелесть! — «На-те, говорить, ребята, дорисовывайте, коли хотите.» А чего дорисовывать: сидишь, сидишь цѣлый вечеръ, глаза всѣ просмотришь! Страшная сила была въ карандашѣ! Брюловская замашка въ рисункѣ: быстро работалъ, мигомъ. Небось, не поправить, не сотретъ, нѣтъ, шалишь-съ! Какъ цапнулъ, такъ и готово? Ученикъ былъ Егорова, слыхали, чай? — Академія держится на старикѣ.

А про обѣдъ такъ и забыли.

— Ну скажите пожалуйста, а картина?

— Вотъ она-то кажется и сгубила его. Картину онъ началъ еще до смерти жены. Она была писана на заказъ, для новой церкви, въ имѣніе Сомова, — тутъ есть какой-то баринъ, и теперь кажется въ городѣ. Карина не понравилась, какъ видно больше изъ того — деньжонокъ не было, расплатиться не чѣмъ! Но какъ скажешь человѣку прямо: «не беру — я вѣдь баринъ!» Надобно же выкинуть какую нибудь штуку? Пріѣзжаетъ къ намъ въ мастерскую. Это было тогда при мнѣ: прилетѣлъ по-барски, фарсисто; двери распахнули, встрѣчаемъ съ почетомъ; посвистываетъ, съ хлыстомъ; глазъ тоже прищурилъ; стеклышко тутъ, чертъ его знаетъ гдѣ мотается, ну и въ кулакъ тоже смотритъ какъ знатокъ. А потомъ: и пошолъ молоть! Такъ и натягиваетъ: то не такъ, это не эдакъ! Старикъ все слушаетъ, молчитъ, — думаю: что-то будетъ? — покрикиваетъ, значитъ, сердится. — «Рука, говоритъ, Іосифа что-то больно жилиста, не нравится мнѣ она». — Ну, а вы видѣли вѣдь руку Іосифа, чего ужъ еще?.. Академія наахается, если выставить на показъ! Да теперь у насъ, сколько не есть въ городѣ мастеровъ, никто не сдѣлаетъ такой руки живой! На что самъ Александръ Егорычъ — три года съ нее писалъ, и тотъ сказалъ: «не напишешь, ребята, шевелится, говоритъ, очень.» Вотъ она какова рука Iocифa! — Ну, знаете, какъ баринъ сказалъ это, нашъ и осерчалъ, и пошло у нихъ!.. Нашъ подходитъ къ тому прямо да и бацъ на-прямикъ: «Рука, говоритъ, сдѣлана рукой, да ты-то, баринъ, сдѣланъ не по-барски. Поди-ко отсюда вонъ!» Тотъ было, знаете, ощетенился: «какъ вы смѣете, да я дворянинъ» и пр., а нашъ и захохоталъ, такъ захохоталъ, что я и не слыхивалъ, чтобы кто такъ хохоталъ. — «У меня, говорятъ, на такихъ дворянъ есть палка: вотъ она стоитъ въ углу. Вонъ, пока цѣлъ!» Да такъ на него, батюшка, посмотрѣлъ, что даже мнѣ страшно стало; — думаю: хватитъ онъ его непремѣнно. Тотъ видитъ дѣло плохо, давай улепетывать. На другой день прислалъ камердинера съ деньгами (картина была писана за двѣ тысячи) и людей, взять ее. — "Кланяйся, говорятъ, барину, скажи: картину не дамъ! Тотъ прислалъ было записку и опять человѣка съ деньгами — онъ и записку нечитавши изорвалъ! — Такъ и не далъ картину! — потомъ вскорѣ пріѣзжалъ какой-то помѣщикъ Касперо, — этотъ когда-то еще ученикомъ былъ нашего, и толкъ зналъ, и цѣну надбавлялъ — четыре подъ конецъ давалъ, — и эту не отдалъ! Такъ и уперся на томъ: пусть дома стоитъ! Послѣ какъ простылъ не много, придумалъ поставить ее въ малый соборъ, — тамъ дѣйствительно было хорошее для нея освѣщеніе: окна сбоку, свѣту немного. Бывало, жалко на него смотрѣть: какъ только праздникъ — плетется въ мастерскую.

— А кто, говоритъ, ребята, пойдетъ сегодня со мной картину смотрѣть? — Ну, знаете, чтобы угодить, не разсердить — согласимся всѣ. И какъ вѣдь обрадуется старикашка! Доходило иной разъ до того: обѣдня кончится, народъ уйдетъ, дьячки тоже, сторожъ гремитъ ключами, пора запирать соборъ, а онъ все стоитъ да смотритъ на картину и до того забудется, что съ мѣста не стащить. Мы выманимъ его какъ нибудь изъ церкви-то обманомъ. А домой прядетъ, не ѣстъ не пьетъ, сидитъ, молчитъ да думаетъ! Только и утѣхи — скрипка одна!

— Это ужасно!

— А вотъ съ тѣхъ поръ, какъ попортили у него картину, еще хуже сталъ! И пьетъ, и ругается, и дерется наконецъ!

— Какъ попортили?

— Да такъ, не добрались какъ. Это случилось по самодурству одного лица. Говорятъ, умный былъ человѣкъ, а чортъ знаетъ, что ему въ голову взбрѣло: увидалъ онъ картину — «неси да неси въ большой соборъ! — Здѣсь, говоритъ, никто не бываетъ, а тамъ все дворянство бываетъ — неси!» Ну и отнесли. А старику тамъ страхъ не нравилось освѣщеніе…. Но это все-бы еще ничего. Да, вообразите, какое несчастіе: не только не сказали старику, что ее перенесутъ, а даже отдали еще какому-то ослу почистить да лакомъ покрыть, тотъ ее и почистилъ! — Старикъ приходятъ въ соборъ, а картины нѣтъ. Сторожъ что-ли ему сказалъ: — «такой-то велѣлъ». — А у кого, говоритъ, онъ спросилъ? нашъ-то хватилъ, да тутъ же пошелъ, снялъ ее съ рамы и унесъ домой. Въ этотъ же годъ и въ отставку вышелъ, съ директоромъ что-ли побранился. Пансіонъ слѣдовалъ — и пансіону лишился. Такъ съ тѣхъ поръ и пошелъ куролѣсить!

— И часто кутитъ?

— Да нынче особенно часто; точно добить себя хочетъ до конца. Цѣлый мѣсяцъ теперь безъ просыпу. Какъ откроешь глаза — опять травничку!

— Миша, дай рюмочку!… раздался тотъ же молящій голосъ.

— Ахъ, я думаю, слышалъ все?

— Не безпокойтесь! и глухъ, и слѣпъ, и глупъ становится. Чисто трупъ: откроешь ротъ — проглотитъ и — спать опять!

— Христа-ради, Миша, дай…

— Ну-ну-ну! Слышу! чего еще тебѣ?.. заревѣлъ бассъ и пошелъ.

— Такъ вотъ судьба твоя художникъ! — подумалъ юноша. Чтожъ буду я? Что ждетъ меня? Ну, говори-же горькая доля Раскатова: быть или не быть ему художникомъ?

— Что съ вами? спросилъ Мишель, кончившій свое дѣло.

— Раздумье беретъ. Прощайте, иду домой. И Раскатовъ тотчасъ ушелъ домой.

XI.

Вѣтряна наша молодость. Черезъ недѣлю Раскатовъ шелъ къ художникамъ, уже съ твердымъ намѣреніемъ познакомиться покороче и, если можно, вступить въ ихъ среду.

Было воскресенье. У художниковъ нашихъ въ праздникъ и жизнь, какъ праздникъ: непохожа она на будничную; даже изъ комнатъ, вмѣсто мертвой тишины, раздается громкій хохотъ. Алексѣй Иванычъ, раздушенный, завитой, въ узенькой модной жакеткѣ и широчайшихъ панталонахъ, встрѣтилъ Раскатова на крыльцѣ, потрясъ обѣ руки и крайне развязно и встропляво ввелъ въ общій залъ, или мастерскую, гдѣ была вся компанія.

— А, мое почтеніе! Не хотите-ли просфоры? оралъ Мишель и опять разразился громкимъ хохотомъ. Мишель одѣтъ по-людски.

— Откуда вы промыслили такую? — Въ самомъ дѣлѣ просфора была большая; гимназистъ смотрѣлъ съ удивленіемъ…

— Самъ батюшка далъ — лихо сегодня оралъ. Мы вѣдь тоже басимъ-съ, у Михайла-архангела, знайте насъ!

— Такъ съ праздникомъ васъ.

— Ну, нѣтъ, съ двумя-съ, извините: сегодня воскресеніе христово да возстаніе хозяина.

— Какъ-такъ?

— Да вѣрно броситъ пить. Сегодня ужъ поплакалъ, какъ услыхалъ обѣдню. Худо, говоритъ, я дѣлаю Миша; пора перестать. Одѣнь меня да побрей для праздника. Вотъ я ужъ и мадеру почалъ съ радости. Хотите закусите, вотъ вамъ сыръ.

— Ну, пошелъ ты съ сыромъ! Не хотите-ли чаю? предложилъ Алексѣй Иванычъ и потащилъ Раскатова къ своей кровати. На столѣ стоялъ самоваръ. Гимназистъ согласился на чай.

Мастерская тоже приняла праздничный видъ. Тамъ выметены окурки; тутъ унесенъ хвостикъ селедки отъ Сократа; тамъ отнята выглоданная корка у Венеры; здѣсь циркуль пристроенъ въ видѣ вѣшалки и на немъ повѣшенъ шарфъ. Саша, который въ сараѣ былъ въ фартукѣ и рубахѣ съ курантомъ, теперь въ зеленой курточкѣ, съ тарелкой, носится, какъ вертлявый половой и быстро продуваетъ чубуки да подаетъ огонь. У Алѣксѣя Иваныча, вмѣсто сахарной бичевки, толстая цѣпь на шеѣ и маленькіе часы, а у Мишеля, вмѣсто калошъ на босую ногу, лакированные сапоги съ остренькимъ коблучкомъ. Словомъ праздникъ, какъ слѣдуетъ.

— Эй, Алексисъ, покажи, братецъ, имъ нашу мастерскую. Здѣсь есть кое-что-съ, — знатоку кинется въ носъ! Вотъ это, напримѣръ. — Мишель махнулъ гимназисту рукой.

Раскатовъ подошелъ къ картинѣ, изображающей молящуюся мать.

Гимназистъ тутъ же распространился объ извѣстности художника и его школы. Онъ припомнилъ, что гдѣ-то видалъ его картины, два портрета въ домѣ Сомова и цѣлый иконостасъ въ какомъ-то уѣздномъ городѣ. — «Его, его, это все его работы»! подтвердилъ Мишель-басъ, — а гимназистъ такъ и заливается, говоритъ много, бѣгло и хоть мало смыслу и толку, но за то самыя великолѣпныя фразы.

— О, да вы художникъ наконецъ! вскричалъ молодецъ Мишель, и такъ кстати, что Раскатовъ тутъ же почувствовалъ себя дѣйствительно художникомъ и у него мелькнула мысль написать къ Ивану: «въ дѣйствительные, братъ, произвели!».

Такъ неопромѣтчивымъ взглядомъ, смѣлой оцѣнкой, увлекательностью, а еще пуще восклицаніемъ: «ахъ, какъ это хорошо, живая натура»! и пр. — Раскатовъ понравился художникамъ. Ихъ простодушныя улыбки, безцеремонное обращеніе и наивныя рѣчи, выраженныя простымъ словомъ — чрезвычайно понравились ему. — Какія богатыя натуры, думалъ гимназистъ, въ нихъ нѣтъ ни лукавства, ни жеманства, ни скрытности, ни отчужденія — и онъ тутъ же почувствовалъ себя въ самомъ близкомъ кружкѣ. А стоило ему очутиться въ близкомъ кружкѣ, онъ тотчасъ развертывался. Раскатовъ тоже развернулся, выжалъ нѣсколько кочкарныхъ гимназическихъ остротъ, — а надъ ними такъ и разразились хохотомъ! Это конечно подало поводъ отхватить еще нѣсколько остротъ дубоватыхъ, и бесѣда вошла самая веселая и игривая. А передъ глазами такъ и мечутся Вирсавіи да Сусанны, эти полногрудыя красавицы, которыхъ хочется съ одного маху скопировать. У Раскатова тутъ же родилась мысль, что при такой богатой школѣ ему совѣстно и стыдно оставаться холоднымъ зрителемъ и не воспользоваться случаемъ — попробовать свои силы?

— Чудное это искусство — живопись! распѣваетъ восторженный юноша, а кровь такъ и кипитъ, рука зудитъ, въ головѣ шепчется само: «съ одного взмаху отхватаю рисунокъ и съ одного присѣсту у меня краски заговорятъ»!

— Чудные это люди — художники! мечтаетъ очарованный юноша. Точно пропитаны они поэтическимъ настроеніемъ, вѣчно несутся туда, гдѣ витаетъ ихъ божественное искусство! Вотъ въ кому можно броситься на шею: здѣсь не оттолкнутъ, не спросятъ: кто ты? что за съумасшедшій?..

И Раскатовъ часа черезъ два вышелъ самымъ короткимъ знакомымъ и прекрѣпко пожалъ руки всѣмъ.

— Завтра я непремѣнно попрошу скопировать Вирсавію или Сусанну. Сегодня какъ-то время быстро летѣло, сами сыпались остроты и смѣхъ пронималъ всѣхъ, а завтра!…. — и юноша поторопился къ холодному обѣду, къ Волчихѣ.

Однако Раскатовъ не дождался завтра. Въ тотъ же вечеръ онъ прошелъ мимо школы съ цѣлью выманить художниковъ гулять.

— Мы и здѣсь погуляемъ хорошо, идите сюда, манилъ Мишель въ окно, уже безъ сюртука.

Гимназистъ отговаривался, что ему совѣстно. Но за нимъ высланъ былъ Сашка — тащить насильно. Очутившись въ объятіяхъ мальчика, Раскатовъ тутъ же почувствовалъ, что художники въ самомъ дѣлѣ гуляютъ хорошо. Зашелъ.

Тотъ же, конечно, самоваръ и чай — художники вѣчно пьютъ чай, у нихъ какъ у купцовъ нѣтъ на это времени. Та же веселая компанія съ громкимъ хохотомъ и буфонствомъ толстяка и простяка Миши. Въ углу три гостя разсуждаютъ о чудесахъ новооткрытой фотографіи и кто-то утверждаетъ рѣшительно: что теперь живопись, баста! погибнетъ вся. фотографія — шельма доконаетъ ее совсѣмъ.

— Нѣтъ, господа, это дудки! возражаетъ человѣкъ среднихъ лѣтъ съ пріятной улыбкой: какъ возможно живопись доконать, что пустяки болтать. А вотъ портретной живописи такъ достанется, — эту допекутъ!

— А вотъ тотъ Александръ Егорычъ, который писалъ три года руку, отрекомендовалъ Мишель Раскатову господина съ пріятной улыбкой.

— Я ихъ знаю немножно, отозвался гость смотря на Раскатова. — Я васъ видалъ, когда писалъ портреты у Севрюгина.

— Да, я тамъ даю уроки, отвѣтилъ гимназистъ съ достоинствомъ.

— Однакожъ, батинька, чортъ васъ побери, какую ни славную ученицу подцѣпили, о-го-го!.. Душенька, кажется?

— Она.

— Аппетитная дѣвушка, да-съ? И тутъ у ней этакъ ужъ тово… Сформировывается все-что? — Натурщикъ ощупалъ жилетъ съ той же пріятной улыбкой, а гимназистъ еще пуще почувствовалъ прелести искусства.

— А мы безъ васъ тутъ пили квасъ! похвалился нежданно Мишель, указывая Раскатову въ уголъ. Тамъ въ самомъ дѣлѣ лежали пустыя бутылки изъ-подъ мадеры.

— А что вашъ хозяинъ? спросилъ Раскатовъ, котораго старикъ занималъ.

— Теперь молодцемъ. Сейчасъ попьемъ за его здоровье — несутъ. А пока слушайте, я скажу многолѣтіе. — Мишель-басъ заревѣлъ многолѣтіе. Алексисъ остановилъ:

— Полно ревѣть, вели лучше самоваръ подогрѣть. А ты, Сашка, живо спровадь эти проклятыя бутылки. Хозяинъ, господа, идетъ сюда.

При словѣ хозяинъ, на лицахъ всѣхъ выразилась непритворная радость, точно ждали чего-то новаго… Раскатова это тронуло.

Въ дверяхъ показался старикъ. Онъ былъ одѣтъ просто и даже бѣдно, но смотря на его величественную осанну и умное лицо, всякій изъ присутствующихъ точно хотѣлъ сказать: «эхъ, когда-то жилъ хорошо»! — Алексисъ бросился его поддержать и подвести, Мишель заботливо подставилъ кресло и усадилъ, а прочіе съ особеннымъ удовольствіемъ окружили старика.

— А Раскатовъ не спускаетъ глазъ со старика; ему даже становится страшно: — И этого я видѣлъ гдѣ-то, точно въ видѣніи или во снѣ.

— Ну, давай сюда, чаю! обратился хозяинъ въ Мишѣ съ самой привѣтливой улыбкой.

— Сію минуту, дѣдушка, все закипитъ! — Толстякъ бросился самъ за самоваромъ и для потѣхи мимоходомъ лягнулъ кота.

Старикъ ласково распросилъ всѣхъ, какъ идутъ дѣла, порадовался ихъ радости, погоревалъ съ горемъ и также привѣтливо и радушно обратился въ незнакомцу Раскатову.

— Давно вы смотрите на меня, молодой человѣкъ, а я васъ въ сожалѣнію не знаю. Позвольте ваше имя-отечество?

— Александръ Василичъ Раскатовъ, прогремѣлъ скороговоркой Мишель.

— Какъ, какъ Фамилія?

— Раскатовъ.

— Гм!.. — Старикъ нахмурился и подумалъ. — Я зналъ одного Раскатова коротко. Кто вашъ батюшка?

— Онъ ремесломъ здѣсь занимался… такъ… началъ сконфуженный гимназистъ.

— Говорите прямо, лучше будетъ. Шорникъ онъ былъ?

— Да.

— Василій Фомичъ?

— Да!

— Такъ идите сюда, сюда, я васъ поцѣлую!, Вы мнѣ сродни приходитесь: не много, не мало — сынъ только…

Раскатовъ поблѣднѣлъ.

— Э, нѣтъ молодой человѣкъ! это напрасно. Я никого такъ не пугалъ! Я просто васъ крестилъ.

Гимназистъ бросился обнимать старика.

— Такъ вотъ какъ, вотъ какъ! крестничекъ мой Саша нашелся! повторялъ старикъ, точно обезумѣвшій. Этакой вотъ былъ крошка, а теперь?.. Сядьте-на, другъ, ко мнѣ поближе. Вѣдь вспоминая васъ, мнѣ вспоминается многое…. Старикъ дружески потрепалъ юношу по плечу, а крупныя слезы такъ и покатились изъ глазъ.

Всѣ въ глубокомъ молчаніи вокругъ.

— Ну, а ты, другъ, что сдѣлалъ для жизни? учился чему?..

— Онъ, дѣдушка, кончилъ курсъ въ гимназіи! забасилъ опять Мишель.

— Ого! Въ нашей?

— Да, да!

Старикъ самъ всталъ съ кресла и поцѣловалъ юношу въ лобъ.

У Раскатова заструились слезы — въ первый разъ этотъ бѣдный человѣкъ чувствовалъ на себѣ ласку.

— Ну, я отниму теперь его у васъ, это мой гость? Мнѣ хочется съ нимъ покороче познакомиться. Дай твою руку!… Бывало я водилъ тебя къ моимъ, а теперь поведу ко мнѣ!… И голосъ старика надломился,

Раскатовъ молча пошелъ за нимъ.

XII.

— Ну, садись, другъ Саша, будешь гость. Вотъ тебѣ и почетное стариковское кресло. А я прилягу на постель. Ты меня извини!.. говоритъ старикъ, какъ отецъ.

Раскатовъ сѣлъ.

— А ты похожъ на отца. Я твоего батюшку, охъ! хорошо зналъ. Когда еще «учителемъ» звалъ — онъ меня и наставилъ вотъ въ этой наукѣ (старикъ указалъ на травнивъ). Друзья мы съ нимъ были, задушевные друзья, царство ему небесное! не этимъ будь помянутъ (старикъ опять указалъ на графинъ). Часто онъ у меня бывалъ и при обществѣ я его не забывалъ — подъ конецъ только сталъ больно блажить. Разъ на мои имянины директора здѣсь такъ пугнулъ, что и я то съ нимъ струхнулъ. Съ тѣхъ поръ мы ужъ съ нимъ и поссорились: думаю: «ну тебя къ ляду, лучше со всѣмъ не ходи»! — Сказывалъ, я думаю онъ тебѣ: мы вѣдь одного сусека зернышки — оба отпущенники князя Чудодѣя, Ивана Лаврентича… Знаешь это?

— Подробностей не знаю.

Мы и ребятами жили дружно, въ школу даже бѣгали вмѣстѣ, только мало, вѣрно, учились тамъ добру. Я-то къ живописи пристрастился, а онъ и совсѣмъ не учился ничему, и грамоту послѣ забылъ! Меня отдали въ живописцы, а его въ свое ремесло, — такъ мы пока съ нимъ и разстались. Меня тутъ вскорѣ увезли въ Петербургъ; потомъ выпалъ случай побывать съ княземъ за границей — тамъ я и получилъ отъ него свободу — царство ему небесное! прекраснѣйшій былъ человѣкъ. Онъ меня и на мѣсто опредѣлилъ сюда въ гимназіи). Тутъ я и прослужилъ безъ малаго тридцать лѣтъ! — Да ты, чай, помнишь хоть немножко мой старенькій домикъ въ Шаталиной? Ты ходилъ тогда къ намъ съ матушкой. И моихъ, чай, помнишь покойниковъ, игралъ съ ними? Фошиньку въ коляскѣ возилъ, а Соничка была ужъ порядочная дѣвочка?..

— Я помню дѣвочку съ медальономъ… сказалъ Раскатовъ нерѣшительно.

— Ну, да, да! Вотъ съ этимъ.

Старикъ указалъ къ иконамъ, и Раскатовъ тотчасъ узналъ ту самую кругленькую игрушку, которая всегда висѣла на шеѣ памятной ему дѣвушки.

— Сестра твоя Соня и ходила всегда съ нимъ. Я самъ этого желалъ, чтобъ старшій въ моемъ родѣ носилъ этотъ образъ на себѣ. Этотъ медальонъ много значитъ въ моей семьѣ. Въ моемъ домѣ онъ всегда будетъ занимать это почетное мѣсто!..

Старикъ самъ пошелъ въ передній уголъ, снялъ, перекрестился и поцѣловалъ свой медальонъ.

— Вотъ онъ.

— Это самъ князь? спросилъ Раскатовъ, разсматривая профиль, которой былъ чрезвычайно похожъ на самого старика.

— Это баринъ мой, Иванъ Лаврентьичъ Чудодѣй.

— Какая прекрасная голова.

— А еще важнѣе: прекрасное сердце! Какъ теперь я смотрю на него въ послѣдній разъ передъ смертію, въ Ниццѣ. Подзываетъ меня къ постелѣ и говоритъ: ну, Лаврентій, прощай! Я долженъ скоро умереть, моя болѣзнь неизлѣчима. А чтобы ты не жаловался на меня, что я образовалъ тебя и оставилъ въ неволѣ — вотъ тебѣ воля. Поѣзжай на родину, будь счастливъ и вспоминай меня. Я заплакалъ, подошелъ было руку цѣловать, — а онъ крѣпко обнялъ меня. — «Не плачь, говоритъ, Лавруша, безъ слезъ знаю, какъ ты меня любишь, возьми вотъ это на память обо мнѣ…» И онъ самъ мнѣ надѣлъ это на шею!.. Старикъ, какъ ребенокъ, надѣлъ на шею свой медальонъ.

— Ты знаешь, другъ, продолжалъ онъ умирая, какъ она меня любила, помнишь, какъ она звала меня Иванини?.. Возьми же на память объ ней себѣ эту фамилію. Я писалъ объ этомъ къ президенту академіи — онъ для меня это сдѣлаетъ. Ну я отвѣтилъ: «считаю за честь» и пр. А потомъ извѣстно: положилъ моего покойника-барина, тамъ же рядомъ съ княгиней, о которой онъ такъ тосковалъ. Въ Петербургѣ, изъ Иванова меня передѣлали въ итальянца Иванини. Я попросился служить на родину, — къ сожалѣнію не въ Италію. И вотъ тебѣ, другъ, вся моя исторія!

Настало длинное и тяжелое молчаніе.

— Ну, а ты, что хочешь выкроить изъ твоей жизни?

— Я хотѣлъ бы въ художники… отвѣтилъ гимназистъ робко и посмотрѣлъ искоса на папеньку.

— Ого! вонъ оно куда хватило. Въ художники мой другъ нельзя хотѣть: въ художники нуженъ талантъ, а не одно хотѣніе. Да что такое и талантъ у насъ въ провинціи? Развѣ ихъ мало гибнетъ отъ нищеты, отъ неразвитія, отъ непониманія, наконецъ, самаго общества! Александръ Егорычъ не маленькій талантъ, а посмотри ты ни его будничную жизнь: что такое Александръ Егорычъ? Я былъ, другъ, тоже талантъ, а теперь?… Вотъ что я…

Лаврентій Иванычъ съ горечью откинулъ одѣяло и показалъ собесѣднику такую грязь и черноту, что Раскатова передернуло.

Опять настало длинное и тяжелое молчаніе.

— А по моему ты стоишь на прекраснѣйшей дорогѣ. Тебѣ широкій путь — махнуть въ университетъ.

— Денегъ нѣтъ, отвѣтилъ горько Раскатовъ.

— Охъ, знаю и это! У Катерины Михайловвы твоей теперь ужъ, чай, ни кола ни двора? Сама-то хоть жива-ли?

— Жива, у брата.

— Это у Егора, тамъ за мостомъ, постоялый?.. Что-жь не съ тобой?..

— Да какъ бы вамъ сказать…

Раскатовъ замялся.

— Ну, другъ недоговаривай! къ несчастью знаю и это! — Старикъ махнулъ рукой. — Скажи лучше: что она постарѣла, подурнѣла? А когда-то красавица была женщина, весь городъ звалъ ее «королемъ». Я еще помню, какъ пріѣхавши изъ за границы, съ нее съ первой писалъ дѣвушку-крестьянку — чудо, не оригиналъ была!

— Теперь ужъ постарѣла.

— Да и много ужъ годовъ прошло! А что по прежнему, покучиваетъ?

— Теперь еще хуже.

— Такъ, такъ, другъ, это ядъ такой? И сила съ нимъ не борись, утопитъ все: и разумъ, и волю, и талантъ? Не пей, другъ Саша, Христа-ради не пей! — Старикъ крѣпко стиснулъ руку юноши и зарыдалъ.

Раскатовъ упорно молчалъ.

— Ну, извини, дружекъ, я кажется ужъ лишнее сказалъ. У тебя теперь свой царь въ головѣ. Нагналъ я на тебя скуку; прости. — Иди туда, тамъ веселѣй съ молодежью.

Раскатовъ вышелъ въ залъ, но и тамъ ему не было веселѣе — душно, жарко, накурено, и страшно тоскливо и тяжело. Онъ очутился въ темной аллеѣ александровскаго сада, одинъ. Ночь осенняя, сильно звѣздная, мѣсяцъ такъ и сыплетъ серебромъ въ рѣку. Въ воксалѣ гремитъ музыка, веселые танцуютъ; на колокольнѣ бьетъ мѣрно одиннадцать часовъ; въ сосѣднемъ домѣ яркій свѣтъ, пріѣхали веселые молодые; съ гауптвахты раздается звонкій окликъ часоваго; въ сосѣдней темной аллеѣ раздался звонкій поцѣлуй, еще счастливцы; надъ Волгой стонетъ пѣсня, а тамъ, гдѣ-то въ городской трущобѣ, несчастный кричитъ караулъ.

— И всюду жизнь! Кому же лучше?.. А какъ жить мнѣ?.. И Раскатовъ отъ скуки принялся смотрѣть на звѣзды.

XIII.

Мы оставили нашего героя въ саду. Была чудная ночь. Покойно. Какъ не помѣчтать? Раскатовъ принялся мечтать, и задалъ вопросъ: какъ жить?

Вопросъ, кажется, самый обыкновенный, а между тѣмъ отвѣта на него не нашлось! Жизнь представлялась юношѣ какой-то степью раздольною, а гдѣ по ней прямая дорога? — Богъ знаетъ гдѣ! Раскатовъ перебралъ дѣтство: отецъ бьетъ за то, что мальчикъ рѣзвится и шалитъ, истуканомъ не сидитъ; мать, хоть любитъ, не бьетъ, да совѣтовъ не даетъ, потому что сама не живетъ. Вспомнилось ему и воспитаніе и ученіе его. — О, quanta species, cerebrum non habet! хватилъ онъ изъ моралиста Федра и такую же мудрость хотѣлъ было зачерпнуть изъ Юлія Цезаря, но въ эту минуту пришло на память, неизвѣстно зачѣмъ, что Державинъ поэтъ великій, а Пушкинъ поэтъ народный. Сгоряча продекламировалъ юноша какой-то чудный вечеръ изъ народнаго, а все изъ того не вышло ничего! Вопросъ: какъ жить? не рѣшается никакъ. Судьба непонятаго толпой художника окончательно сбила его съ толку. Назадъ тому недѣлю онъ мѣтилъ хоть въ художники, а теперь, выслушавъ исповѣдь Иванини, и въ художники идти не хочетъ. Страшное взяло раздумье. Кто же живетъ? Кому хорошо? спрашиваетъ Раскатовъ тоскливо, и снова обращается къ звѣздамъ — но и звѣзды ничего не отвѣчаютъ!

— А между тѣмъ, чортъ возьми, становится холодно и хочется ѣсть. Раскатовъ бросилъ молчаливыя звѣзды и дѣйствительно побѣжалъ ѣсть.

— Кто тутъ? спросила его со сна Ненила.

— Я, я! Давай скорѣе ѣсть.

— Да какое, батюшка, ѣсть? Мы думали поздно — съѣли все.

— Вотъ новости, развѣ я обязанъ ложиться съ курами?

— Обязаны, молодой человѣкъ, ежели живете въ домѣ. Здѣсь не харчевня, — заговорила Волчиха.

Раскатовъ страшно былъ золъ на звѣзды; какъ же не разозлиться и на Волчиху.

— Помилуйте, Анисья Алексѣевна, развѣ мнѣ не ѣвши лечь? Я за это деньги плачу.

— Такъ за деньги васъ и кормятъ во время, а ночью мы вставать не обязаны. Завтра позавтракаете, — а теперь, Ненила, ты бы гасила огонь?

Ненила погасила. Раскатовъ остался въ потьмахъ.

— Это свинство, наконецъ, не давать ѣсть! вскричалъ разсерженный юноша, и убѣжалъ въ трактиръ.

Утромъ Волчиха прислала Ненилу просить у постояльца денегъ. — «Не съ чѣмъ, говоритъ, на базаръ идти, въ домѣ гривенничекъ послѣдній.»

— Ну, завтра получите всѣ, и квартиру можете сдать. — Раскатовъ убѣжалъ на урокъ.

Пора намъ познакомить читателя съ уроками будущаго студента, тѣмъ больше, что это пока единственный источникъ его богатствъ.

Севрюгинъ былъ купецъ старообрядецъ, торговалъ въ рыбномъ, ѣздилъ самъ на Уралъ и оттуда получалъ всѣ свѣдѣнія объ отечествѣ и его жизни.

— Вотъ, батюшка, край, такъ край! начнетъ онъ свое повѣствованіе любопытному Раскатову. У, какое богатство! Рыбищи этой видимо невидимо, что твои поленницы дровъ. А икра-то икра, что въ ротъ, то спасибо! По рублику фунтикъ за нее лупятъ въ Москвѣ. Мы только, дурачье, здѣсь не знаемъ ей цѣны, ѣдимъ какъ горохъ.

Но это еще не главный предметъ разговора. Господь сподобилъ Севрюгина разка два побывать на Иргизѣ, въ скитахъ, — вотъ о чемъ любилъ онъ разсказывать съ особеннымъ удовольствіемъ. Тутъ онъ, какъ человѣкъ крайне-религіозный, воодушевлялся весь.

— Ежели бы теперича не торговля, безпримѣнно ушелъ-бы въ скитъ. Особливо есть тамъ женская обитель Николы-дѣвичьяго, вотъ гдѣ житье! Приволье, раздолье, степь, — молись сколько душѣ угодно. А какой теперича покой, Боже мой! собакъ даже не держутъ, потому караулить нечего — все степь. Воры же тамъ все больше лошадиные; на святыню не посягаютъ, потому она святыня матушка, на нее не попуститъ Господь. А какъ теперича живутъ инокини въ той святынѣ, охъ, мой Богъ! Какое служеніе, да пѣніе, да богатство у нихъ, — лѣпота благообразная вездѣ-съ. Да вотъ вамъ примѣръ-съ: иной становой получитъ съ обители такой тысячь десять въ годъ — вотъ какъ-съ! заключаетъ свою похвалу Севрюгинъ.

— Да; это должно быть очень хорошая обитель, соглашается Раскатовъ.

И за это согласіе пуще всего любилъ его Севрюгинъ.

У Севрюгина впрочемъ были другіе кое-какіе виды на Раскатова. Севрюгинъ не былъ такой дикій фанатикъ-старообрядецъ, который домъ, ворота и собакъ запираетъ на замокъ. Онъ, по его понятіямъ, жилъ даже открыто, справлялъ именины, векъ праздничные пироги, и приглашалъ иногда Раскатова. А замѣтивъ въ немъ согласіе во всемъ, онъ былъ себѣ на умѣ, и даже вотъ что однажды высказалъ за обѣдомъ своей сестрѣ:

— Этотъ изъ нашихъ, сестра. Этотъ не зазнается много. А чуть этакъ тово, такъ можно его и шорникомъ Васильемъ усовѣстить! Парень-то, онъ кажись, скромненькій? Вотъ поучу Дуняшку, да и бухъ за него! Аль, думаешь, не будетъ правой рукой? еще на Уралъ съѣздитъ со мной! Свой-отъ надежнѣе чѣмъ чужой.

— Оно конешно, братецъ, да нужно-ли ужъ Дуничку-то учить? Какая такая теперича наука — полневѣсты дѣвка, какъ есть?

— Этого ты не толкуй, — безъ науки онъ не возьметъ.

— О, что это вы, братецъ, съ капиталами не возьметъ, да ее краснорядецъ съ рукой оторветъ!

— Краснорядецъ твой мужикъ, а съ этимъ-то смотришь; наша Дунька наша благородная станетъ…

— Ну ужъ легко-ли! Не за хлѣбомъ будь сказано: вошь ни припекѣ, а туда же величается своимъ фицерствомъ.

— Да ужъ, что не толкуй — дѣвку надо учить. Вишь ныньче ученье на всѣхъ напало.

Такъ и рѣшено было взять Раскатова — дѣвку учить. Раскатовъ ходилъ полгода, но ничего изъ этого не вышло.

— Шутъ его знаетъ, больно вишь парень-то безтолковъ. Теленокъ какой-то, сама посуди. Ну, какъ теперича полгода съ дѣвкой, а сдѣлать ничего не можетъ? Эхъ, на этотъ счетъ заноза я была въ старые годы!

— Гнушается вишь, знать, васъ?

— А коли гнушается, такъ вонъ его! За чтожъ онъ теперича съ насъ деньги беретъ? Севрюгинъ даже испугался такого вопроса.

— Да такъ, братецъ, и надо думать теперича, чтобы покончить эту науку совсѣмъ. Всѣ нашенскіе тоже говорятъ: какая такая эта наука: онъ молодой, она молодая, да еще глупая такая, — долго-ли до грѣха?

— А ну, воли такъ, шабашъ! И науку по боку, завтра же же все порѣшимъ. Дуракъ, воли такъ, учитель этотъ: въ ротъ тебѣ клали — плюешъ, ну, больше не станемъ потчивать — баста!

Такъ и порѣшили братъ съ сестрой, чтобъ завтра же науку по-боку.

XIV.

Раскатовъ весело перепрыгиваетъ съ камешка на камешекъ, перебираясь черезъ грязную площадь въ постоялымъ дворамъ. Домъ Севрюгина смотритъ на него также угрюмо, какъ его дикая врасва; осенній дождь такъ и посыпаетъ своей благодатью; худенькія калоши чавкаютъ, полны воды; а онъ себѣ вспоминаетъ слово какого то мудреца, который будто бы сказалъ: «все вздоръ, кромѣ соленаго огурца». — Сегодня же вопрошу у Севрюгина за мѣсяцъ впередъ, расплачусь съ проклятой Волчихой, и переѣду въ тотъ номеръ, который мнѣ показывали вчера въ трактирѣ. На дняхъ, говорятъ, Михаилъ Михайловичъ получилъ награду, съ него приходится слупить; уроковъ за сорокъ, а на такой радости можно и впередъ запустить лапу… Вздоръ, значитъ, все: заживемъ опять. Ванька пришлетъ книгъ, завалюсь читать и пошла опять писать! Главное въ жизни — трудъ, а это все дичь! Съ такой мечтой онъ вошелъ въ прихожую Севрюгина и весело бросилъ колоши, которыя жевали и чавкали всю дорогу. Нарушилась строгая тишина вѣчно-спящаго въ пыли дома. Раскатовъ разшаркался въ зальцѣ передъ огромными чорными иконами въ окладахъ, съ лампадой, ременными лестовками и ворохами толстыхъ писаній и житій. Изъ сосѣдней горенки робко выглянула застѣнчивая Душенька: — тятенька послалъ узнать: кто тамъ? Вѣчно безсмысленная улыбка пробѣжала по толстымъ лоснящимся щекамъ и сальнымъ губамъ дѣвушки, которыми она сейчасъ поминала родителевъ блинами. И Душенька тутъ же объявила учителю съ радости:

— А мы сегодня учиться не станемъ.

— Это почему?

— Тятенька что-то хотѣли вамъ поговорить.

— Очень радъ. А гдѣ же Василій Федотычъ, дома, или въ лавкѣ?

— Вотъ здѣсь-съ…-- Душенька робко указала въ ту горенку, изъ которой выглядывала сама.

— Значитъ, можно войдти?

— Не знаю-съ! еще робче отвѣтила дѣвушка и посѣменила на одномъ мѣстѣ.

— Входите, входите, ничего! ободрилъ сиповатый голосъ Василья Федотыча, и — Душенька метнулась въ сторону порастворять учителю дверь.

Севрюгинъ, со всклоченной головой и бородой, только что проснувшійся послѣ ранней обѣдни, принялся пыхтѣть, кряхтѣть и отхаркиваться, словомъ сильно прочищать трубу, чтобъ яснѣе поговорить. Раздвинувъ широко ротъ, онъ осѣнилъ его двуперстнымъ знаменіемъ. Воткнувъ жирные кулаки въ ляжки, опутанныя широчайшими плисовыми шароварами, въ красной рубахѣ съ засученными рукавами, онъ сидѣлъ на кожанномъ диванѣ, тупо глядя на вороха масляныхъ блиновъ. Передъ нимъ лежала толстѣйшая книга церковной печати, а на ней въ растяжву очки съ сальнымъ черезъ голову ремнемъ. Взглянувъ на учителя, онъ еще гамкнулъ ртомъ и, провертѣвъ кулакомъ глаза, обратился бъ рѣчью такой:

— А вотъ что, батюшка, я хотѣлъ вамъ доложить…

— Что?

— Да не броситъ ли намъ, милостивецъ, Дуньку-то учить? Она что-то больно ужъ тово…

— Какъ вамъ угодно.

— Да я и самъ не знаю теперича, какъ мнѣ угодно: — и учить, и не учить, это по моему выходитъ все единственно? Потому: ученье нашему брату все какъ-то неподходяще. Къ чему оно? вы сами посудите. Писаршей она за столъ не сядетъ; такъ-то что-нибудь намарать, поди, чай и теперь крючка два-три сможетъ поставить; за ученаго попадетъ или нѣтъ — это еще старуха надвое сказала? — Такъ зачѣмъ оно ей теперича пустое ученіе ваше? Судите?

— Сами смотрите! отвѣтилъ учитель съ досадой.

— Смотрю, батенька, въ оба смотрю, да ничего не вижу! Что будешь дѣлать съ эвтимъ самымъ?.. Теперича вонъ Филиппъ Карпычь, кажись, ужъ крѣпко училъ своихъ ословъ-сынковъ, да что изъ этого вышло? Послушалъ я это третьево дни, какъ большакъ-отъ при мнѣ черканулъ отца дуракомъ. Ой-ой! думаю, вотъ-те и ученье свѣтъ, просвѣтили батюшку? А по нашему старому порядку, да какъ дѣвки-то примутся еще пушить отца съ матерью, такъ охъ!.. стыдно будетъ сѣдой головѣ. Провалъ ихъ возьми и съ наукой, совсѣмъ! Будь лучше дурами онѣ во вѣки вѣковъ!

Грубая и закоснѣлая рѣчь старообрядца показалась учителю этакой пошлостью, что онъ не счелъ нужнымъ на нее отвѣчать.

— Ну-съ, прошу извинить на добромъ словѣ, а учитъ по моему, ей богу, неслѣдываетъ, потому — раздумали. Да и кромѣ того, — какъ-бы вамъ тово… молвить не въ обиду: вы молодой человѣкъ, она тоже дѣвка на возрастѣ, какое ужъ ученье выходитъ, пустяки?

— За кого вы меня принимаете!

— Да такъ оно ужъ знаете, изъ пѣсни слова не выкинешь, говорятъ._. Ходилъ вонъ тутъ чиновничекъ одинъ къ сосѣдкѣ Разкарякиной, и степеннинькій, кажись, такой, съ сѣдой головой, а подъ конецъ-отъ, такъ ей дѣвку просвѣтилъ, что только ой-ой! Спехнули за него же поскорѣй. — Всяко, батюшка, бываетъ!

— Экое животное, куда вѣдь загибаетъ! подумалъ Раскатовъ. Нѣтъ, братъ, дудки, за меня не спехнешь!

— Значитъ, я напрасно приходилъ?

— На-што, напрасно? Вотъ поѣдимъ блиновъ, родительская нонѣ. Чайкомъ, пожалуй, побалуемъ маленько, а тамъ и посчитаемся съ вами вдосталь. Вы послѣ того, какъ я тово… деньги-то вамъ выдавалъ, сколько разъ были у насъ? Помните, чай?

— Въ журналѣ записано.

— Дай что-ли книжку-то, розиня, догадайся! Сколько я въ прошлый разъ выдалъ за твои пустяки?

Дуня что-то отвѣтила, едва переведя духъ.

Оказалось, что учителю слѣдовало отдать еще за семь уроковъ. Севрюгинъ тотчасъ положилъ на счетахъ семь семигривенныхъ да семь пятаковъ и вышло у него вѣрнѣйшимъ образомъ рубль семьдесятъ пять.

— Такъ-съ, кажется? Посчитайте коли сами?

— За уроки такъ, но я тамъ приносилъ книгу.

— Какую еще книгу?.. спросилъ отрывисто Василій Федотычъ, всегда крайне недовольный начетами на него.

— Я вамъ казала тогда.

— А казала тогда, такъ и отдай теперь! Экая безтолочь дѣвка-то!

Дуня оторопѣла отъ крику и сунулась въ какой-то темный чуланчикъ — достать изъ приданаго сундучка грамматику Востокова.

— Свинья! подумалъ учитель: вотъ теперь и придется отдавать за нее свои деньги. — Онъ сердито натянулъ перчатку.

— А ты, вотъ чѣмъ стоять-то тутъ сложа ручки, пошла бы самоваръ отъ узнала: что тамъ? Да учителя чайкомъ попой! Что пялишь глаза по-пусту?

Душеньва ушла. Раскатовъ простился.

— А чтожъ тово?.. въ самъ-дѣль повремените, коль время годитъ. Вотъ блинковъ-бы…Кромѣ шутокъ родительская сегодня, не шутя говорю!

— Нѣтъ, благодарю.

— Не хотите, какъ хотите, — неволить не могимъ. Тамъ, слышь, эй, Душа! кликни тамъ, чтобъ они ужъ ни тово…самовару не надо. Или постой, я лучше самъ…

Севрюгинъ выпроводилъ учителя до самой калитки и заботливо кликнулъ въ подклѣть, чтобъ самоваръ «тушили тушилкой».

— Шипитъ, батюшка, шипитъ, отвѣтила изъ избы глухая мать Севрюгина.

Купецъ хотѣлъ-было обругать глухую мать, хоть «тетерькой», но великодушно простилъ, и выместилъ тѣмъ только, что не далъ мымынькѣ чаю и самъ затушилъ тушилкой самоваръ.

— Этакое животное! думалъ Раскатовъ, перепрыгивая опять съ камешка на камешекъ. Отдувается, брюховица, сидя на своихъ мѣшкахъ! Ну, что бы поучить дѣвушку? — деньжищевъ прорва; единственная дочь; славная была-бы невѣста современемъ!.. Отдастъ же, дьяволъ, за такого Мордоплюева, какъ самъ… черти!

Раскатовъ плюнулъ въ самую глубокую грязь и туда же швырнулъ ни въ чемъ невиноватую грамматику Востокова. Лицо учителя выражало досаду, негодованіе, а еще пуще сожалѣніе о томъ, что лишился урока.

XV.

— Какой сердитый, матушка Анисья Алексѣевна, такъ теперича и плюнулъ мнѣ въ самый передъ. Свинья, говоритъ, ѣсть не даетъ! жаловалась Ненила барынѣ.

— Ты дура послѣ того, — сама бы плюнула на него.

— Охъ, какъ возможно, сударыня! прибьетъ какъ есть, ну его въ Богу! Время же ночное: караулъ кричать — неуслышутъ?

— А прибьетъ, такъ въ полиціи насидится. Полиція научитъ, куда плевать въ благородномъ домѣ. Я маіорша; мужъ мой тридцать лѣтъ служилъ за это. Онъ, покойникъ, не позволитъ плевать на меня всякому. Что это за озорство? Не готовить коли такъ ничего въ обѣду, пусть деньги сперва отдастъ! и т. д.

Въ это время вошелъ Раскатовъ.

— А мы, батюшка, сейчасъ, говорили объ васъ. Это, молодой человѣкъ, не годится такъ браниться по ночамъ: я не позволю вамъ. Чтожъ это такое: ночью придете и еще плюете? Лучше оставьте мой домъ.

Раскатовъ промолчалъ.

— Ты что же, Митроша, сказывалъ тамъ, о чемъ я тебѣ говорила?

— Сказывалъ, бабенька: ужо двое придутъ: одинъ изъ нашего класса, другой изъ седьмого.

— Что-жъ они сегодня и перейдутъ сюда, или какъ?

— Какъ вотъ они… Митроша указалъ на Раскатова. А тѣ хоть сейчасъ перейдутъ, съ удовольствіемъ.

— Завтра, завтра! отвѣтилъ рѣзко Раскатовъ. Мнѣ самому все это надоѣло.

Анисья Алексѣевна вышла. Раскатову подали письмо. Зороастровъ писалъ:

" — Ну что, братъ, какъ идутъ дѣла? Набилъ, я думаю, карманъ порядкомъ? Такъ и представляю себѣ, какъ мой Сашка-поэтъ (чуть не Пушкинъ) летитъ на новые уроки по рублику серебромъ? Севрюгина въ отставку, надоѣли четвертаки, теперь поучаемъ засѣдателей, предсѣдателей и т. д. А главное: веселъ, здоровъ, покоенъ — не такъ-ли? У меня, братъ, такъ не совсѣмъ покойно: отецъ перешелъ въ покойники. На дняхъ, вмѣсто письма съ деньгами, получилъ отъ тетки родительское благословеніе да и наставленіе — не забывать родительской и поминать родителей почаще. А какъ поминать почаще? — ныньче дорого поминаются родители! Все это озадачило меня, да ничего — устоялъ. Посмотрѣлъ бы ты въ субботу, въ батуринскихъ баняхъ, какъ студентъ Зороастровъ качаетъ воду — прелесть. Какая силища развилась въ рукахъ — страсть! По рублику серебрецомъ лупитъ въ часъ, — и ничего, качается хорошо. Грязно только, да душно. А что подѣлываешь ты? Кстати, что твои художники? Изъ лирической безалаберщины въ прошломъ твоемъ письмѣ я не понялъ ничего. Скажи толковѣе: что значитъ выраженіе «простые люди»? — просто-ли дурачье, или просто бестіи? На дняхъ какой-то художникъ, въ простотѣ души, вытащилъ у меня платокъ изъ кармана, на Черномъ озерѣ. Этого я тотчасъ понялъ: дѣйствительно художникъ, потому что вытянулъ мастерски, — а твоихъ, братъ, не понимаю? Если они просто красятъ крыши, такъ за это имъ спасибо и поклонъ. Значитъ, они полезные сыны отечества, хоть сколько нибудь заботятся объ нашей гнилой кровлѣ. А ежели они только снимаютъ портреты съ Сомова, Сомихи и Сомятъ да пишутъ пейзажи и ландшафты, такъ нѣтъ имъ за это ни поклона, ни спасиба. По моему, это безполезные люди. Впрочемъ ты что то сильно заступаешься за нихъ, ужъ не художникъ-ли ты самъ, боже упаси?

— Собака! за что онъ облаялъ этихъ добрыхъ и милыхъ людей? — Раскатовъ оттолкнулъ недочитаннымъ письмо. Въ немъ кипѣла жолчь на себя, на жизнь и на все, а между тѣмъ въ головѣ не нашлось ни одной сильной мысли, чтобы опровергнуть эту суровую и жосткую прозу. Такъ и хотѣлось сказать: «а все-таки правда»! Въ изнеможеніи онъ оперся на столъ и продолжалъ читать:

— "А вотъ тебѣ и наши новости — радуйся и ликуй! Завтра идемъ въ университетъ, завтра первая лекція. Университетъ по самой внѣшности громада, и право заслуживаетъ того, чтобъ, проходя мимо, снимать шапку передъ его столбами. Тебя только, другъ, нѣтъ: сейчасъ бы сказалъ, какого ордена эти столбы? О внутренности говорить нечего: въ іюлѣ еще обѣгалъ всѣ аудиторіи и закоулки. Заглянулъ даже въ музей — охъ этотъ музей! Смотришь, кажется, маленькихъ колибри, а вышелъ — мысли орлы несутся надъ тобой въ облакахъ! И всюду, другъ, мысль. Самый воздухъ здѣсь кажется умнѣе, нежели жизнь тамъ, въ вашей гимназіи! — А что-то скажутъ завтра, не спится, братъ! Идемъ… Лети и ты сюда!

— Да, я лечу! проговорилъ злобно Раскатовъ и зарыдалъ. — Слышитъ онъ, какъ кровь бьетъ у него въ виски; горитъ голова, чувствуетъ; что нездоровъ. Машинально дочиталъ онъ остальное:

— P. S. Новость, новость, самая животрепещущая: сей часъ прибѣжалъ изъ аудиторіи — слушалъ профессора Зерцалова. Дѣльно, братъ, читаетъ и въ добавокъ краснорѣчивъ. Онъ началъ вступленіе въ исторію; кажется только шагъ, а сильно теребить. Ухъ, какъ теребитъ. Сюда, сюда скорѣй, работай, другъ, сильнѣй! — Посылаю тебѣ цѣлый тюкъ новыхъ книгъ. Читай, глотай хоть цѣликомъ, пища здоровая. Жаль денегъ нѣтъ, а тамъ есть еще кое-что у Дубровина; боюсь все перехватятъ ваши студентики. Впрочемъ понатужусь, вышлю еще разъ безъ денегъ, а тамъ, извини, не могу — теперь нѣтъ у меня отца. Прощай.

Раскатовъ приложилъ руку къ щекѣ — горитъ. Самъ точно изломавъ весь, разбитъ, — тоска, слабость, апатія. Черезъ силу сбродилъ онъ на почту — не открывается тюкъ; открылъ — не читается книга; разрѣзалъ — выпала на полъ изъ рукъ. Такъ и не поднялъ здоровую пищу!

— Въ головѣ что-то бродитъ, а что, чортъ знаетъ что. Не понимаю самъ! — Раскатовъ тоскливо погрузился въ думу, тяжелую, какъ сонъ.

Да, не легко намъ вступать въ суровую дѣйствительность, большею частью пошлую, грязную и увы! далеко не ту, которая грезилась намъ въ лѣта нашего очаровательнаго дѣтства! Самые сильные бойцы, идущіе смѣло на жизнь, и тѣ чувствуютъ себя неловко, пока не привыкнутъ къ новому положенію и борьбѣ. Безсильны и ничтожны всѣ наши подготовки воспитанія и образованія, когда она, грозная и неумолимая, начинаетъ ломать человѣка, и, послѣ горькаго опыта, надсмѣявшись надъ его правилами и убѣжденіями, дѣлаетъ безсильнымъ и жалкимъ рабомъ обстоятельствъ. Счастливъ тотъ пошлый, обыденный человѣкъ, который безъ сопротивленія мирится съ ней смолоду и скоро понимаетъ ея значеніе и глубокожизненный смыслъ. Правда, что онъ пресмыкается въ грязи, пошло проводитъ, день за днемъ, называя это жизнью, но онъ все-таки доволенъ и счастливъ по своему. Еще счастливѣе тотъ сильный борецъ, который смѣло идетъ впередъ, не отступая ни шагу, и въ минуту рѣшительной битвы воодушевляется тѣмъ, что самое паденіе его будетъ славно, потому что поддержитъ и воодушевитъ другихъ. Онъ душу свою полагаетъ за други, — онъ во истинну человѣкъ! Но глубоко несчастливы тѣ поэтическія натуры — мечтатели, поэты, сумасброды, которые никакъ не могутъ мириться съ дѣйствительностію и вѣчно заносятся куда-то, сами не зная куда. Они не живутъ здѣсь, по нашему, по земному — они витаютъ тамъ, гдѣ-то… и Богъ знаетъ гдѣ! Разочарованіе такихъ натуръ страшно! Они не умѣютъ бороться съ жизнію, они никогда не согнутся подъ бременемъ, они никогда не превратятся въ постепеннаго калеку. Зачуявъ бой съ дѣйствительностію, они идутъ прямо: на жизнь или смерть! Здѣсь нѣтъ середины: здѣсь горячая натура человѣка сразу закаливается въ кремень и сталь, или прямо разшибается въ прахъ! Таковъ былъ Раскатовъ. Тамъ, гдѣ обыкновенный человѣкъ нашелъ бы пищу, посмѣялся вдоволь надъ ухищреніями Волчихи, плюнулъ на скотину Севрюгина, потому что онъ заслуживаетъ того, и хладнокровно, безъ жолчи, постарался бы выпутаться изъ затруднительныхъ обстоятельствъ: тамъ горячки Раскатовы или въ изнеможеніи падаютъ духомъ, или оскорбляются до слезъ, или возмущаются до яростной жолчи. Что бываетъ слѣдствіемъ всего этого? мы сейчасъ увидимъ.

— Когда-жъ обѣдать? спросилъ съ удивленіемъ Раскатовъ, заслышавъ вечерни.

— Когда отдадите деньги, тогда и обѣдать, отвѣтилъ невозмутимо Митроша.

— Скотина!

— Бабенька! что онъ ругается здѣсь скотиной?

— Митрофанъ, ступай сію минуту къ квартальному надзирателю, скажи: — чтожъ это такое!

— Ступайте хоть къ чорту, наконецъ! — Раскатовъ схватилъ фуражку и тотчасъ убѣжалъ въ трактиръ обѣдать.

Вчерашній и нынѣшній обѣдъ стояли ровно полтора рубля — въ карманѣ остался одинъ четвертакъ.

XVI.

Раскатовъ возвратился вечеромъ, сильно задавши ходу. Въ комнатѣ дѣйствительно сидѣлъ надзиратель. Раскатову стало совѣстно за себя, — онъ даже оробѣлъ.

— Вы будете господинъ такой-то? спросилъ весьма ласково блюститель порядка.

— Я буду господинъ такой-то. Что вамъ отъ меня нужно?

— Ихное высокородіе, госпожа маіорша, не желаютъ васъ имѣть у себѣ въ домѣ.

— Почему?

— Потому, что вы изволите приходить поздно, въ нетрезвомъ видѣ, и осмѣливаетесь плевать въ благородное лицо, — а это, молодой человѣкъ, по закону допустить нельзя.

— Мало-ли, что нельзя допустить но закону. По закону, я думаю, тоже нельзя морить человѣка голодомъ, особенно, если берутъ съ него за хлѣбъ.

— Ну-съ; объ этомъ въ законѣ ничего не сказано — это частный случай. Да кромѣ того: вы изволили просить кушать ночью, а ночью, какъ вамъ извѣстно, никто не кушаетъ — ночью спятъ. А здѣсь случай общій: — здѣсь я, какъ блюститель порядка, долженъ васъ просить: квартиру освободить. (Квартальный всталъ и притворилъ дверь). — Расплатитесь и отвяжитесь, пожалуста, отъ этой дрянной бабы! Это, какъ видно, сквалыга, сутяга… И пошло увѣщаніе полицейское.

— Нѣтъ, извините, не отвяжусь, пока не получу денегъ.

— И прекрасно-съ! Такъ вы и представьте намъ въ полицію документикъ: почтовое объявленіе или просто объясненіе, что вы ждете получки съ имѣнія и когда именно — тогда мы и обяжемъ госпожу маіоршу продержать васъ до срока, или дадимъ вамъ приличное помѣщеніе, отопленіе и освѣщеніе на казенной. Вотъ и только!

— Какое, чортъ, имѣніе — просто завтра получу за уроки.

— Здѣсь-съ, въ городѣ?

— Конечно не въ Америкѣ.

— Такъ помилуйте, молодой человѣкъ, стоитъ-ли изъ этого заводить дѣло? Вы не опытны; вы такъ сказать, не искушены еще жизнію: — вы не знаете, что такое полиція!

— И не желаю знать!

— А придется, если вы не освободите, извините. Ихное высокородіе не желаютъ больше съ вами ночевать, и я долженъ буду принять мѣры…

— А какіе, позвольте узнать?

— Выпроводить васъ съ солдатами.

— Такъ дайте мнѣ бумагу. Кто вамъ это предписалъ?

— Бумагу достать недолго-съ, да къ чему это поведетъ?…

— Вонъ отсюда! Безъ бумаги я вамъ не повинуюсь!

— Хорошо-съ.

Квартальный самымъ хладнокровнѣйшимъ образомъ взялъ фуражку и вышелъ. А Раскатовъ, захлопнувъ дверь, въ изнеможеніи кинулся на кровать.

— Я вамъ говорила, ничего не сдѣлаете съ нимъ. Видите сами, батюшка, какой страшный буянъ. Могу-ли я послѣ того одна, вдова, остаться съ нимъ на ночь, посудите; да онъ Богъ знаетъ что надѣлаетъ со мной.

— Не безпокойтесь ничего, мы сейчасъ его скрутимъ…..

— Да, да, идите, доложите господину полицмейстеру. Куда хочетъ онъ его возьми, а я боюсь — зарѣжетъ, батюшка! — Волчиха даже заплакала.

— Ну, дудки, ничего. Мы скорѣе его дорѣжемъ.

— Христа-ради, батюшка, скорѣе. Да не дать-ли вамъ Митрошу? Онъ толковѣе разскажетъ начальству, вы, поди, забыли все?

— А это не мѣшаетъ. Вдвоемъ мы доканаемъ его сію минуту.

Такъ Митроша и отправился жаловаться на учителя, который его четыре мѣсяца даромъ училъ.

Скверно было Раскатову. Совѣстно за себя, потому что онъ когда-то былъ человѣкомъ смирнымъ и такъ не буянилъ; совѣстно было за Волчиху, которая еще такъ недавно хвалила его взапуски за смиреніе; совѣстно было наконецъ передъ тѣми, кто узнаетъ эту грязную исторію. А непремѣнно узнаютъ: завтра же Ненила сообщитъ миленькой сосѣдкѣ, что Раскатова выпроводили отъ нихъ черезъ полицію. — «Тьфу! какъ это гадко! — Раскатовъ плюнулъ съ досады даже въ потолокъ. Идти просить извиненія у Волчихи? — это еще, кажется, гаже! Какое-то мальчишество, неустойка въ борьбѣ, и съ кѣмъ-же наконецъ? хоть бы съ равносильнымъ себѣ членомъ общества… Ни за что не пойду! Еще вздумаетъ мораль мнѣ читать, или нотацію запоетъ дрянь, пискуша, плакса! Пищи тамъ съ надзирателемъ, какъ хочешь! А изобью никакъ съ досады, хоть Ненилу!… Да за что же? — это ужъ, кажется, всего хуже! и Раскатовъ плюнулъ опять.

Внутри кипитъ неистовая жолчь. Себя бы наконецъ избилъ — не достаетъ только силъ! Страшная во всемъ истома, но тягота, ознобъ, жаръ, а въ головѣ туманъ, боль, давитъ, тупо, тяжело. Безъ сна какой-то бредъ и мысли живой нѣтъ. Бунтуютъ нервы, бьетъ въ виски, дыханье трудно, коротко. Пощупалъ пульсъ.

— Да, болѣнъ я и тяжело. Знать, не по мнѣ эта борьба. Кругомъ все грязно, скверно, пошло и еще крайне-бѣдно! Такъ тебя и засасываетъ всего въ эту житейскую тину, а силъ нѣтъ встать и уйдти. Такъ вотъ какъ начинаю я жить! — Раскатовъ чуть не заплакалъ съ досады и тоски.

— А вотъ и мы-съ! заговорилъ въ прихожей голосъ, отъ котораго Раскатовъ вздрогнулъ. — Нутко, матушка-стряпушка, дай вотъ сюда свѣчичку. Отопритесь-ко молодой человѣкъ. — А вы можете тамъ подождать — я позову, когда нужно.

Раскатовъ отперъ. Въ прихожей слышенъ топотъ…

— Ну-те-ко, какъ васъ? Вотъ вамъ бумага-съ. Ее, кажется, вы отъ меня требовали?.. — Квартальный развернулъ листъ и заговорилъ грубо, какъ человѣкъ облеченный во всеоружіе закона. — Теперь я вамъ покажу-съ, какъ гнать полицію. Теперь я самъ попрошу васъ — вонъ!

— Попросите, я пойду. Это дѣло другого рода.

— Не стоите. Вотъ вамъ предписаніе господина полицмейстера — читайте и ступайте…

— О, чортъ васъ возьми съ предписаніемъ! — Раскатовъ схватилъ фуражку.

— Э, нѣтъ, атанде, извините, погодите! — Надзиратель загородилъ рукой дорогу.

— Пустите наконецъ, я за деньгами иду!..

— Нѣтъ, погодите, мусье, я безъ денегъ не пущу. — Эй!..

На этотъ вызовъ передъ Раскатовымъ явились четыре гренадера въ мѣдныхъ шлемахъ и — приступили.

— Чтожъ вы хотите дѣлать со мной! вскричалъ блѣдный Раскатовъ.

— Ничего не будемъ дѣлать. Дайте только маленькую росписочку, такъ-съ самую маленькую на лоскуткѣ; — такой-то обязуется уплатить маіоршѣ такой-то, столько. Мы сейчасъ спросимъ сколько, а вы потрудитесь назначить срокъ.

— Да какой-же срокъ, когда я иду сейчасъ!

— И прекрасно! Благословляю васъ куда угодно. Только, извините; впередъ росписку напишите: формица требуетъ того.

— Извольте, извольте! — Раскатовъ, весь пропалъ и ничего не понимая написалъ.

— Что за охота имѣть вамъ дѣло съ нами? Мы, видите, народъ какой! — отозвался надзиратель съ самохвальствомъ. Ты, Костоломовъ, ихное благородіе проводи и двери тамъ имъ отвори, понимаешь?…

— Это за чѣмъ?

— А чтобы собачки васъ не закусали. Видите, какая темная ночь? Я безпокоюсь объ васъ.

Раскатовъ ушолъ.

— А сердитъ, братъ, да не силенъ, проворчалъ вслѣдъ ему надзиратель. Вы, архаровцы, домой! А вы матушка маіорша, дайте что нибудь глотку промочить — замаялся, калякая съ вашимъ ученымъ!

— Какъ отцу родному, я вамъ благодарна. Пожалуйте вотъ сюда въ мою келью позакусить. Не знаю чѣмъ благодарить? Возвратили вы мой вдовій покой и т. д.

XVII.

Михайло Михайловичъ Пѣшковъ былъ хорошъ собой. Даже супруга его Марья Николавна часто говорила при учителѣ: „ахъ, Миша-милаша, какой ты хорошій!“ и при этомъ стискивала фарфоровые зубки. Жили они хорошо: Марья Николавна сидѣла въ гостиной и вязала кружочки для модной салфетки, а Михаилъ Михайловичь сидѣлъ въ кабинетѣ и разсуждалъ съ учителемъ о пользѣ просвѣщенія. Говорили они тоже хорошо, потому что не хотѣли отдать дочь Соничку въ гимназію, а утверждали рѣшительно, что готовы себя продать, лишь бы воспитать ее дома. И барствовали они также хорошо, потому что у Марьи Николавны были двѣ горничныя, которыя подавали носовые платки и тазики для полосканія рта, а у Михаила Михайлыча слуга Мишка, который чистилъ сапоги и закуривалъ трубки. Квартира у нихъ была большая; на улицѣ Большой; гостей всегда много, а угощенія еще больше нежели гостей. — „Нельзя же, душечька, не подать закусочки“, утверждала мило Марья Николавна и Михаилъ Михайловичь, тутъ же соглашался, что чиновнику comme il faut въ самомъ дѣлѣ нельзя жить безъ сыру, селедки, сардинокъ, грибовъ и прочихъ пустяковъ, около чего такъ мило сходятся милые гости въ гостиной. А ужъ о мебели, вазахъ, зеркалахъ, хрусталяхъ и прочихъ пустякахъ и говорить нечего, т-все это было на широкую ногу — роскошно, модно, даже и по словамъ самого хозяина „чичайно — хорошо!“ Одно только нехорошо, что Михаилъ Михайлычъ такъ скверно поступилъ съ учителемъ!

— Онъ теперь непремѣнно дома, значитъ сейчасъ же можно кончить эту поганую исторію! Эти, господа полицейскіе всѣ на одинъ покрой, у нихъ, слышите, одно оправданіе — законъ. А что человѣка морятъ голодомъ — объ этомъ, видите, въ законѣ ничего не сказано?

— Я, ваше благородіе, заверну по пути въ закусочную, доложилъ Костоломовъ.

— Ступай хоть въ распивочную, для меня все равно?

— Потому не ѣвши теперича цѣлый день.

— Ѣшь и пей за мое здоровье. На, вотъ тебѣ… и Раскатовъ отдалъ послѣдній четвертакъ.

Весело стало Раскатову, когда вмѣсто горы свалился у него съ плечъ Костоломовъ и почуялъ онъ полную свободу. Живо прокатилъ онъ Мѣщанскую, Дворянскую, Царскую и очутился на Большой. Видитъ теперь Раскатовъ, какъ свѣтло горятъ фонари, поставленные чинно полицмейстеромъ. Осенній дождь, зарядившій на цѣлую недѣлю, такъ и посыпаетъ его „божьей благодатью“, калоши такъ и хлюпаютъ, точно плачутъ, а Раскатовъ — ничего, отхватываетъ молодцомъ.

— Еще впередъ дастъ, онъ парень славный. Особенно теперь — награда, на службу не ходитъ, веселое расположеніе духа имѣетъ, — дастъ, непремѣнно дастъ! — и Раскатовъ еще веселѣе избѣжалъ на подъѣздъ.

Странное что-то творилось въ квартирѣ Михаила Михайловича: яркій свѣтъ брыжжетъ сквозь плотныя ставни, а въ комнатѣ неслышно ни души.

— Точно гости, но что за гости, которые не смѣются и не кричатъ?.. Раскатовъ пригладилъ голову и прилично вошелъ изъ тьмы во свѣтъ.

— Это что такое? спросилъ онъ, страшно блѣднѣя и хватаясь за косякъ.

— Гробъ-съ, Михаилъ Михайлычъ лежитъ, объяснилъ Мишка съ обычно-глупой улыбкой.

— Ахъ, не могу васъ видѣть! взвизгнула безутѣшная Марья Николавна, а сама такъ и повисла на рукѣ Раскатова. — Вообразите, какой ударъ! Охъ, не могу вамъ выразить, что во мнѣ…-- И вдова рѣшительно упала на грудь утѣшителя и выплакалась вся въ батистовый платокъ.

— Кто же деньги отдастъ? думалъ между тѣмъ безчувственный Раскатовъ, и въ тоже мгновеніе, какъ молніи, сверкнули въ головѣ: квартальный, Волчиха, Митроша, Костоломовъ и еще какая-то чепуха.

— Охъ, что же я васъ мучаю наконецъ? Пойдемте хоть туда, въ спальню, къ Соничкѣ. — Клянусь вамъ всѣмъ священнымъ на землѣ — не постигаю, что со мной дѣлается.

— Дурь, дурь!.. чуть не отвѣтилъ Раскатовъ, — такъ досадно было ему въ эту минуту!

— Скажите, какъ это случилось?

— Охъ, не говорите, не могу — одно слово: умеръ Миша-милаша, оставилъ меня сиротой!.. И вдова закатилась опять рыдать.

— Какія же причины? — спросилъ учитель ученицу.

— Ахъ, не спрашивайте ее о такихъ причинахъ! Она ничего такого у насъ не понимаетъ — она невинна, какъ голубка! И маменька всплакнула еще разъ надъ головою дочьки голубки. — Все предсѣдатель колпакъ, — онъ, онъ-съ уморилъ нашего попочку! Вообразите: Мишенькѣ слѣдовала награда, а онъ и отдалъ прямо въ руки ему самому!..

— Такъ что же-съ? спросилъ удивленный Раскатовь, ничего не понимая наконецъ.

— Какъ „что же-съ“, помилуйте! Мишенька взялъ, да и пропалъ на три дня. Вчера только утромъ отыскали и привезли безъ языка, изъ трактира Сеньки Огорошина. Я ужъ и прошеніе подала губернатору: — запечатать прошу трактиръ. Потому: чтожъ это такое? — посудите: опаивать на смерть отца семейства! Вѣдь это ужасно? представьте себѣ. За это, по моему, въ уголовную нужно упрятать такого изверга. Вѣдь это не просто разбойникъ-съ, это отцеубійца наконецъ! — согласитесь?

— Да что-жъ онъ знакомъ что-ли былъ съ Михайломъ Maхайлычемъ?

— Ахъ-съ, помилуйте, что вы говорите! Развѣ вы не знали моего покойника? — онъ, кажется, всегда держалъ себя такъ благородно. Развѣ Мишель мой могъ быть знакомъ съ какимъ нибудь Сенькой трактирщикомъ? Что это вы, Александръ Васильичъ? По слабости, туда заѣхалъ, какъ человѣкъ! А они его прямо заманили, опоили и убили — вотъ и только-съ!

— Какъ же это прямо? подумалъ Раскатовъ, вовсе ничего не понимая.

— А все, конечно, тотъ колпакъ, предсѣдатель. Теперь кого, какъ не его больше винить, — посудите: еще въ прошломъ году сама была у него, сама покорнѣйше просила: не давать Мишенькѣ наградъ по слабости. — А ежели, говорю, слѣдовать будутъ, ваше превосходительство, такъ отдавайте лучше мнѣ — я его законная жена. Жена, говорю, ваше пр-во, не можетъ быть врагомъ семейству, жена денегъ не пропьетъ, жена всегда сдѣлаетъ изъ нихъ самое приличное употребленіе. Словомъ, какъ есть, представила ему въ резонъ все-съ! И ничего-съ, какъ къ стѣнѣ горохъ! Представилъ, дуракъ, опять въ наградѣ и отдалъ ему самому. Теперь видите, что вышло изъ этого?

— А когда ты перестанешь молоть, пустая баба? Мнѣ вѣдь некогда, тамъ квартальный сидитъ… И отъ этой думы учителя передернуло.

— Что-жь это однако, я со всѣмъ васъ заговорила? И позабыла, что нибудь предложить. — Не хотите-ли покурить? Пожалуста извините и простите, ей богу вонъ изъ головы! Или то бишь, не тово… папиросъ вы не курите, такъ сигарочку возьмите, тамъ… къ покойнику сходите — въ кабинетѣ на столѣ.

— Дѣло не въ этомъ, Марья Николаевна; я имѣю къ вамъ покорнѣйшую просьбу… Учитель всталъ и поклонился.

— Ахъ, не денегъ-ли? Боже мой!

— Именно, угадали. Вотъ какое обстоятельство…

Учитель только было подсѣлъ объяснить обстоятельство, какъ на Марью Николаевну въ это мгновеніе нашло опять вдохновеніе. Вдова толкнула трагически воздухъ, бросила недокуренную папироску и заговорила съ негодованіемъ:

— Помилосердуйте, Александръ Васильичъ, какія теперь деньги? Что это такое? У меня въ домѣ такая ужасная минута — мужъ на столѣ, а вы съ вашими копѣечными разсчетами! Да развѣ мы не платили вамъ, въ свое время? Пощадите-же наконецъ убитую горемъ женщину! — (Марья Николавна всплеснула даже руками). Будьте великодушны, хоть передъ гробомъ его. Видите, какъ я растерзана всѣмъ этимъ. Какіе теперь со мной счеты и разсчеты. Вы просто напомнили мнѣ ужасное положеніе — охъ, ужасное, ужасное!.. — Соничка, дай платокъ.

— Ну, успокойте ее Соничка, я лучше уйду.

Раскатовъ точно въ туманѣ вышелъ въ залъ — онъ просто весь изнемогалъ. Горитъ языкъ и голова, стучитъ въ виски, стѣснило грудь, дыханье жарко, дрожь и бредъ. А передъ нимъ лежитъ покойникъ съ открытымъ ртомъ и глазами, черный, страшный и безобразный. Горятъ передъ нимъ свѣтлыя свѣчи, точно на праздникѣ большомъ, а тамъ въ переднемъ углу такъ скучно, сонно и монотонно, словно душу тянетъ изъ покойника, дьячекъ поминаетъ новопреставленнаго болярина Михаила. Тутъ пролетѣла мимо, раздушонная и въ глубокій трауръ погружонная, Анна Петровна. Она успѣла уже утѣшить хозяйку и очаровательно распрашиваетъ Раскатова: „а вы до сихъ поръ не въ университетѣ? Гдѣ-жъ благородное слово ваше?“ Но Раскатовъ уже ничего не слышитъ! Зорко смотритъ онъ на покойника и точно хочетъ спросить: „что же деньги? когда? Тамъ вѣдь ждетъ надзиратель!“ Но покойникъ ничего не отвѣчаетъ! Точно смѣется онъ надъ Раскатовымъ своими окоченѣлыми синими губами, точно наклоняется онъ надъ головой и шепчетъ въ самое ухо: „ну, я братъ хорошъ, а ты вѣрно лучше меня!“ Горячо въ мозгу Раскатова, страшно ему отъ этого шопоту, даже слышно, какъ волосы поднимаются у него на той сторонѣ, откуда такъ холодно дышетъ мертвецъ! Охъ, какъ рванулся бы онъ отъ этого бреду-не бреду, а Богъ знаетъ чего?.. Но бѣдный Раскатовъ чувствуетъ, что онъ и не спитъ: вотъ покойникъ, гробъ, глухое чтеніе, зеркало завѣшенное простыней и Мишка безпечно спящій на ларѣ. — „Нѣтъ, это не совъ“, шепчетъ онъ въ испугѣ. А между тѣмъ нѣтъ силъ оторваться отъ полу и двинуться съ мѣста! Что это такое? думаетъ изнемогающій Раскатовъ, а подъ рукой пылаютъ щеки и сильно напрягаются виски! Раскатовъ собралъ послѣднія изчезающія силы и, шатаясь, вышелъ въ темныя сѣни. Тамъ мерещится ему тотъ же покойникъ и хочетъ обнять его. Раскатовъ судорожно оттолкнулъ мертвеца и, дрожа всѣмъ тѣломъ, выбѣжалъ на крыльцо. Осенній холодный вѣтеръ и свѣтъ фонарей точно пробудилъ его къ какому-то сознанію. Онъ хотѣлъ было воротиться въ комнату — тамъ забылъ онъ калоши, фуражку и шинель. Но тотъ же мертвецъ стоить въ сѣняхъ и скалитъ надъ нимъ свои желтые зубы. Отвернулся въ сторону, а тамъ надзиратель зоветъ къ себѣ пальцемъ и тоже хохочетъ!.. Бѣдный Раскатовъ закрылъ глаза, чтобъ не видать ни того ни другого, а подъ нимъ точно изчезаетъ земля, будто онъ падаетъ въ бездну и они за нимъ…

— Спасите, спасите! крикнулъ безумный умоляющимъ голосомъ и побѣжалъ самъ не зная куда…

ХVIII.

Утромъ, часу въ десятомъ, ѣхали полемъ два охотника какъ видно, очень довольные собой. Сейчасъ ихъ насмѣшилъ старый слуга Архипъ, который гнался за зайцемъ на плохой кобыленкѣ и не сдѣлалъ ничего! Неистово поролъ онъ свою Милку, зачѣмъ не догнала и торжественно назвалъ себя дуракомъ, зачѣмъ гнался сзади, а не заскакалъ сбоку или спереду. Вдали гудѣлъ рожокъ; мчались собаки, все ближе и ближе къ опушкѣ лѣса. Дорога пошла въ гору.

— Тамъ нечего дѣлать, рѣшилъ главный собачей Сомовъ.

— Да мнѣ не зайцы нужны, а тутъ есть гдѣ-то Вислый-камень — хорошій видъ на Волгу. Взгляну и назадъ. Послѣ Петербурга, Волга ваша мнѣ начинаетъ нравиться. Талъ все какъ-то чинно, стройно, жестко, точно пахнетъ камнемъ или желѣзомъ. Такъ и видишь, какъ силится человѣкъ-художникъ заковать самую рѣку въ оковы. А здѣсь такъ вольно, широко — здѣсь жизнь сама и дышется свободно. Недаромъ русскій человѣкъ изстари любитъ свою широкую Волгу — вѣрно привольно ему здѣсь жилось?… Вотъ она, своенравная, какъ разметнулась своими жолтыми песками — прелесть. А въ туманѣ она кажется еще необъятнѣе — не правда-ли?

— А вотъ посмотримъ, отвѣтилъ лѣниво Сомовъ, и началъ насвистывать какую-то польку.

Сосѣдъ замолчалъ.

Видъ съ горы былъ въ самомъ дѣлѣ недуренъ. Съ води вставали осенніе туманы, далекая степь лежала въ голубоватой мглѣ. Тамъ гдѣ-то, точно въ необъятной дали, живое осеннее солнышко озолотило отаву и улыбнулось на ярко-зеленую озимь. Сверкаетъ, какъ зеркало, озерко. Тянутся черезъ поля безконечныя линіи межниковъ, а между ними, точно змѣйка, вьется и опутываетъ ихъ проселокъ. Всплыло изъ тумановъ село съ сисею бѣло-яркою церковью. Тутъ сизый лѣсъ виситъ надъ берегомъ, какъ угрюмая туча, тамъ гори, изрѣзанныя чорными промойнами и покрытыя, какъ кружевомъ, орѣшникомъ и дубкомъ, смотрятся въ рѣку, какъ въ тусклое стекло. Солнце все сильнѣе и ярче. Туманы сквозятъ; далекая мгла все прозрачнѣе и свѣтлѣе; показываются наконецъ цѣлыя лѣса, села, поляны и далекія берега встаютъ ясно надъ рѣкой. Степь раздвинулась необъятно широко. А вотъ и надъ Волгой зарябила пятнами серебряная струя — улыбнулась угрюмая рѣка.

— Да, недурно, отвѣтилъ знатокъ.

— Не помнишь, кто писалъ утро въ Саковскихъ горахъ?

— Чортъ ихъ знаетъ кто. Ихъ развелось, какъ собакъ.

— Ну такихъ, которые дѣйствительно пишутъ — немного: Айвазовскій, Лагоріо и еще кто-то третій — забылъ.

— А изъ новыхъ?

— Изъ новыхъ я не знаю никого. Это темна вода во облацехъ, да, кажется, они такъ и останутся для насъ покрытыми мракомъ неизвѣстности.

— Это почему?

— Какъ „почему?“ потому, другъ любезный, что теперь время не то: картины когда-то покупали намъ крестьяне, а теперь сами дворяне… Comprenez-vous?

Всадники еще покрасовались на вершинѣ. Лошади отъ нетерпѣнія начали топать и фыркать.

— Это что такое? спросилъ Столицкій, указывая плетью въ кусты.

— Какъ видишь — человѣкъ.

— Зачѣмъ же онъ тутъ коротаетъ свой вѣкъ?

— Дешовка злодѣйка подкосила.

— Нѣтъ, это не пьяный, извини.

— Въ самомъ дѣлѣ что-то очень живо? Вонъ какъ передернуло! Экъ его… Бредъ, вѣрно, съ несчастнымъ?..

— А точно знакомая рожа, я гдѣ-то видалъ? — вспоминалъ Столицкій. Эй! зачѣмъ такъ скоро упалъ? Обернись!

Послѣдовало длинное молчаніе.

— А что, полюбопытствовать — поднять?

— Э, вздоръ! стоитъ перчатку марать? Видишь, какъ весь опачканъ въ грязи. Да и чортъ знаетъ, что съ нимъ — можетъ быть тифъ? ѣдемъ?

— А надобно бы дать знать? Полѣсовщики тутъ. Нехорошо, умретъ!

— Чортъ ихъ найдетъ! завтракъ насъ ждетъ. Помни: въ часъ къ баронессѣ.

— Дѣло.

Всадники спустились съ горы и поскакали въ галопъ. За ними погнались ихъ крѣпостныя — борзыя.

— Господи Іисусе, никакъ человѣкъ? спросилъ старикъ, опираясь на дубину.

— Ой, какой!.. отозвался другой и сталъ разсматривать больного.

— Что онъ хмѣленъ, дядя Никита, аль такъ ломаетъ яго?

— А Богъ его знаетъ? Знать вишь не тово…

— Какъ же мы таперича яго?

— А вотъ постой пытать надо маленько…

Дядя Никита наклонился попытать, что за человѣкъ такой, но въ это время больной такъ сильно рванулся и дико захохоталъ, что Никита отскочилъ и молитву сотворилъ.

— Ой, какой чудной, заключилъ другой.

— Нейдетъ, нейдетъ, простоналъ больной и опять повалился на траву.

— Явить, чаи, надо, дядя, а?

— Нишкни, и такъ пройдетъ ино. Постой, погоди.

Постояли еще, а толку нѣтъ. Больной хоть замолчалъ, но не встаетъ.

— Мотряй! Надоть бѣжать, акачурится еще?..

— А ну-те къ лѣшему! годи тебѣ баютъ, — пытать надо маленько… И Никита опять приступилъ въ больному:

— Что ты, родимикъ, а?

Отвѣта не было, — больной точно слушалъ.

— Не слышитъ вишь знать? — Эй вставай!

На этотъ зовъ больной такъ быстро перевернулся на спину, что чуть не перекусилъ коричневый языкъ.

— Ухъ, глазищи то какіе страшенные, — убѣгу! крикнулъ молодой.

— Дай я те подниму, ступай въ домушку, а?

Больной ничего не отвѣтилъ. Смотритъ дико.

— Аль не въ моготу? Ну-ка, Матюшка, пособи…

Но только приподняли, какъ больной съ такой неимовѣрной силой оттолкнулъ обоихъ, что Матюшка едва удержался, а старикъ опрокинулся черезъ пень.

— Экая силища, Господи, страсть! Поди, паря, въ двоемъ съ нимъ ничего не подѣлаешь? — изобьетъ. Надоть, коли такъ явить, — пойдемъ.

Полѣсовщики пошли въ караулку и сѣли ковырнуть маленько вѣчный свой лапоть. А тутъ какъ на бѣду пошелъ еще маленькій дождикъ: какъ пойдешь въ городъ? — замочитъ. И вопросъ: идти или не идти? такъ и не былъ бы рѣшонъ до яснаго дня!

— А что, дядя Никита, поди умретъ?

— Вѣстимо, чай, умретъ. — Дядя Никита важно продернулъ лычко.

Молчаніе, дождь журчитъ.

— Поди, караулить заставятъ?

— Знамо заставятъ, мы караульщики какъ есть. — Дядя Никита колонулъ лапоть кочедыкомъ.

Опять молчаніе, опять дождь журчитъ.

— А что, чай, страшный будетъ, дядя Никита?

— Знамо страшный…Вонъ онъ и живой какой, а мертвъ-отъ еще похуже будетъ.

— О, штобъ те лѣшій какой!… вскрикнулъ Матюшка со страху и швырнулъ подъ лавку свою работу. — Пойдти, коли такъ до грѣха, засвѣтло явить.

Скоро Матюшка надѣлъ чапанишко и еще скорѣе поспѣшилъ изъ темнаго лѣсу.

— А не приведи Господи, коли этакой жидъ околѣетъ! Поди мерещиться станетъ, къ окошку придетъ? А что, какъ заставятъ караулить всю ночь? И Матюшка еще скорѣе побѣжалъ объявлять.

XIX.

На полицейской водовозкѣ перевезли больного въ городскую больницу. Тамъ сняли съ него мокрое платье, умыли лицо и руки, надѣли полосатый халатъ, колпакъ и туфли. Смотритель выразился выразительно: „а чортъ его знаетъ кто онъ: благородный или неблагородный, послѣ перетащимъ“; а дежурный выразился утвердительно: „отнести его въ горячечное отдѣленіе“. На доскѣ надписали: „febris nervosa“, а внизу Помѣтили: „Взятъ изъ лѣсу, неизвѣстно кто“.

— О го-го! чудо, коли встанетъ. Эхъ, какую богатую добылъ себѣ горячку — прелесть! Что за страшная сила мускуловъ. Пульсъ?.. у! сто двадцать катаетъ!..

Главный докторъ, его превосходительство, пощупалъ пульсъ и полюбовался еще съ наслажденіемъ на больного. Дежурный не безъ удовольствія, смотря въ глаза главному, отвѣтилъ: „да-съ“!..

— Въ сорокъ пятомъ былъ у меня такой субъектъ въ военномъ госпиталѣ, — на третьи сутки отправился въ праотцамъ! Этотъ тоже едва-ли?.. Главное: смотрѣть хорошо. Вотъ гдѣ учиться молодымъ докторамъ. Смотрите: какая мимика, какія открытыя движенія души! Ухъ, славно работаетъ! А сила, смотрите, какой: молодецъ! Бывали случаи, фельдшеровъ убивали сразу.

— Да-съ, геркулесъ.

Докторъ еще постоялъ и посмотрѣлъ, какъ больной возился съ фельдшерами и сторожами.

— Это что-жъ такое: какъ „неизвѣстно кто“? Я не понимаю.

— Такъ ваше др-во, полиція доставила изъ лѣсу.

— Такъ вы напрасно приняли. Чтожъ это такое будетъ: „умеръ въ больницѣ неизвѣстно кто“? Такъ довести управѣ нельзя, надо непремѣнно какъ-нибудь разнюхать: кто онъ?…

— Я, ваше пр-ство, признаю этого. Въ прошломъ мѣсяцѣ онъ купался со мной: это, кажется, гимназистъ, намекнулъ фельдшеръ.

— Не кажется, а прямо надо говорить: да, или нѣтъ?

— У того, ваше пр-ство, лицо было другое, свѣжее такое, а у этого вонъ какое…

— Дуракъ? такъ не болтай, если лицо не такое. — Ну, а вы все-таки пошлите въ гимназію: какой тамъ убѣжалъ въ лѣсъ гимназистъ? — отвѣтятъ что-нибудь. Пожалуйста въ завтрему все-какія свѣдѣнія. Этотъ непроченъ, говорю напередъ…

Генералъ ушолъ. А тутъ и пошла писать. Гимназія дала знать: что у нее гимназисты не пропадаютъ. Главный докторъ потребовалъ въ себѣ на квартиру фельдшера и распушилъ. А фельдшеръ стоялъ на своемъ, что это непремѣнно гимназистъ — онъ узналъ его по родимчику на лѣвомъ бедрѣ. Главный докторъ опять послалъ въ гимназію: чтобъ вытребовать наконецъ надзирателя или служителя, показать имъ сего неизвѣстнаго человѣка изъ лѣсу, и спросить рѣшительно: гимназистъ онъ или не гимназистъ? Надзиратель Пустомелинъ, осмотрѣвъ больного со всѣхъ сторонъ, объявилъ, что человѣкъ изъ лѣсу дѣйствительно похожъ на кончившаго курсъ гимназиста Раскатова, но положительно утверждать: онъ или не онъ — не можетъ: потому что тотъ ходилъ въ гимназію безъ бороды, а этотъ обросъ бородой, тотъ былъ, по уставу, съ волосами маленькими, а этотъ очутился съ большими, наконецъ у того и глаза были маленькіе, а у этого вонъ какія…-- „Такъ что я рѣшительно теперь не знаю: можетъ быть онъ, а можетъ быть и не онъ. Лучше всего, говоритъ надзиратель, ступайте къ матери, она вѣрнѣе вамъ скажетъ, какого родила сына: съ родимчикомъ или безъ родимчика?“ Такъ городская больница и рѣшилась просить полицмейстера сдѣлать распоряженія: отыскать и прислать въ больницу госпожу Раскатову, для очной ставки съ ея роднымъ сыномъ, или наконецъ дать знать, гдѣ этотъ сынъ въ настоящее время находится? Квартальный въ тоже время донесъ полицмейстеру: что Раскатовъ деньги заплатилъ, квартиру освободилъ, и его кредиторша, госпожа маіорша Волчиха, въ настоящую минуту совершенно удовлетворена. А госпожа маіорша Волчиха съ испугу подала тому же полицмейстеру объявленіе: что постоялецъ ея Александръ Васильевъ сынъ Раскатовъ, столькихъ лѣтъ отъ роду и пр. трое сутокъ, какъ пропалъ изъ квартиры и гдѣ находится не извѣстно. А посему и проситъ, она, маіорша, назначить коммисію и описать находящееся у ней имущество постояльца, а именно: ящикъ съ книгами и сапоги. Въ противномъ случаѣ онъ можетъ потребовать лишняго и т. д.

— Чтожъ вы доносите мнѣ наконецъ! кричитъ полицмейстеръ черезъ всю полицію на квартальнаго. Гдѣ же онъ теперь, этотъ Раскатовъ, котораго всѣ ищутъ? Давайте мнѣ его сюда!…

— Я, ваше вскородіе, господинъ полковникъ, сдалъ его, какъ арестанта, съ рукъ на руки Костоломову…

— Идите и ведите его сію минуту. иначе я васъ, сейчасъ, подъ судъ упеку.

Квартальный сдѣлалъ налѣво кругомъ и тутъ же, въ пожарной, напустился на Костоломова:

— Куда ты, каналья, его дѣвалъ? Подавай сію минуту: полицмейстеръ съ меня требуетъ!

— Я ваше благородіе, никуда его не дѣвалъ. Я просто теперича ему сказалъ: „пойду закусить“. А какъ теперича сказалъ, такъ больше его и не видалъ.

— Какъ закусить?… Тебѣ даютъ арестанта вести; а ты — закусить?.. Постой, вотъ ужо тебя закусютъ скрозь строй!… Куда ты его дѣвалъ, говори?

— Я, ваше благородіе, его въ переулочкѣ потерялъ: потому онъ отъ меня бѣжалъ, а я его не поймалъ, оченно ужъ темно было. Самъ господинъ полковникъ, не велѣли освѣщать этотъ переулокъ, потому тамъ столбовъ нѣтъ, фонаря не на что поставить.

— Молчи, каналья! тебя за это взбучитъ полицмейстеръ. Вѣдь чортъ его знаетъ, можетъ статься онъ зарѣзалъ кого. Меня-то ты не рѣжь, разбойникъ!…

— Не погубите меня, ваше благородіе. — Костоломовъ повалился въ ноги. И т. д.

Словомъ, всѣ пороли такую же горячку, какъ Раскатовъ.

XX.

Раскатова уложили, привязали и усмирили. Поетъ онъ, хохочетъ и плачетъ. Въ теплой комнатѣ, бредъ еще безобразнѣе и сильнѣе. Дня черезъ три пришолъ опять главный доуторъ и остановился передъ больнымъ.

— Я не стану ѣсть твоей кашицы, слышишь? Она пахнетъ жаренымъ сапогомъ! А какъ ты думаешь, скоро меня сдѣлаютъ президентомъ Соединенныхъ Штатовъ, а?… спросилъ вдругъ больной.

— Я полагаю завтра тебя отправятъ туда… Понимаешь? Больной захохоталъ.

— А зачѣмъ она, господинъ квартальный, не кормитъ меня, бестія, а? Зачѣмъ?

— Не знаю.

И такъ далѣе, тоже самое каждый день.

Словомъ болѣзнь шла своимъ чередомъ. Съ первыхъ дней Раскатовъ дѣлался все сильнѣе и свирѣпѣе. Впечатлѣнія быстры и ясны: при появленіи всякаго новаго лица больной жалѣлъ, смѣялся, плавалъ и жаловался, что она, бестія, не кормитъ его. Сердитаго фельдшера, Зубатина, онъ ругнулъ отцеубійцей, а другаго смирнаго, Гедеонова, который ходилъ съ нимъ купаться, назвалъ Машенькой милашенькой, и тутъ же заворотилъ милашкѣ такое крупное словцо, что фельдшеръ ушолъ въ другое отдѣленіе и больше ужъ не показывался. То вскочитъ и сильно ругается съ квартальнымъ, то служитъ обѣдню, то шьетъ въ модномъ магазинѣ, то учитъ Соничку, то жалуется губернатору, что она его уморила съ голоду, и онъ умеръ, какъ видите, совсѣмъ!

— Чортъ возьми, однако сколько силъ! оралъ главный докторъ. Вотъ у кого учитесь, господа, умирать! Вотъ этакихъ побольше къ намъ въ больницу, такъ и вѣдомости объ умершихъ не надо. А чудо если встанетъ!

Къ девятому дню дѣйствительно ослабли силы, усилился жаръ; языкъ пересохъ, ноздри вздулись, дыханіе прерывисто, коротко, голосъ охрипъ, точно надламывается, кашель съ трескомъ.

— Ну что вашъ президентъ?

— Смирнѣе сталъ, ваше пр-ство.

— Пятна есть? — генералъ обратился къ фельдшеру.

— Какъ блохи, ваше пр-ство.

— Ну будутъ, будутъ!..

Генералъ зналъ медицину и любилъ всегда предсказывать впередъ, что будетъ. Дежурные съ особеннымъ благоговѣніемъ ловили каждое слово его, какъ слово пророка.

А къ Раскатову, вмѣсто пятенъ, появился на кровать какой-то сосѣдъ-двойникъ, и съ этой минуты больной пересталъ кричать на все отдѣленіе: лежалъ больше смирно и тихо бесѣдовалъ съ пріятелемъ:

— Вы, конечно знаете, Анисима Алексѣича Волчиху, вотъ бестія-то, батюшка, настоящій Плюшкинъ подлецъ. Вообразите: совсѣмъ уморила меня съ голоду, да! такъ я и умеръ! Да квартальный, слава богу, попался добрый на встрѣчу. „Эй, куда говоритъ гробъ везете — стойте! Я надзиратель — посмотрю“. — Посмотрѣлъ, а я живъ; такъ и велѣлъ меня выпустить изъ полиціи.

— А! бесѣда началась? Ну, завтра кончитъ.

Дѣйствительно, Раскатовъ на другой день кончилъ все — пересталъ жаловаться и даже шептать. Голова опрокинулась назадъ, чорный запекшійся ротъ открылся, руки вытянулись и легли на мягкое мѣсто живота.

— Ну, этаго нечего смотрѣть, закройте! — Генералъ на этотъ разъ даже не остановился и не полюбовался.

Пришла послѣдняя ночь.

— А правду сказалъ генералъ, этотъ вѣрно тово… Спитъ, не спитъ? чортъ его знаетъ что?

— Смотри — „спитъ“, чтобъ не окоченѣлъ!.. Опять зареветъ, его пр-ство, скажетъ „не досмотрѣлъ“!

— А, ну его въ!… Не сидѣть цѣлую ночь надъ ними!

Фельдшеръ махнулъ рукой и ушолъ спать. На Раскатова нашолъ тоже глубокій сонъ.

— Спитъ? Ну пріятнаго сна! Тамъ Горемыкинъ сколько ихъ у тебя, въ часовнѣ?

— Съ этимъ девять будетъ, ваше пр-ство! отвѣтилъ басисто, счетчикъ мертвецовъ.

— Проклятая осень, какъ мухи!… А по городу какъ?

— У меня теперь, слава богу, ваше пр-ство, работы много… отозвался дежурный съ пріятной улыбкой.

— Именно, слава… Кто что не говори, а намъ докторамъ, тогда и жить, какъ другіе мрутъ. Распорядитесь скорѣе вынести, а теперь пока закрыть. Экое безобразіе!…

Раскатова закрыли, онъ спалъ цѣлые сутки и наконецъ открылъ глаза. Не могъ онъ только шевельнуться — точно спеленанъ и весь изломанъ.

— А-а! смотритъ! вскричалъ генералъ съ величайшимъ удивленіемъ.

— На разсвѣтѣ открылъ глаза, ваше пр-ство, доложилъ бдительный фельдшеръ.

— И чтожъ, глухъ какъ тетерька?

— Ничего не слышитъ ваше пр-ство!

— Ну, молодецъ, чортъ возьми!… произнесъ съ самодовольствомъ главный докторъ. Не радуйтесь однако, замѣтилъ онъ дежурному: это еще не все. — Крови не показывалось нигдѣ?…

— Не показывалось, ваше пр-ство! доложилъ фельдшеръ благоговѣя передъ знаніемъ главнаго врача.

— Или сухотка кишки или чахотка легкихъ! (не утерпѣлъ опять предсказалъ генералъ). — И тогда, братъ, прощай! Генералъ забывшись даже поклонился Раскатову, отправляя его на тотъ свѣтъ.

Однако, не смотря на всѣ предсказанія генерала, больной, дня черезъ три, видимо сталъ поправляться.

— Ну, этимъ можете теперь заняться — оживетъ! командовалъ генералъ дежурному. Это чортъ знаетъ что такое — желѣзочеловѣкъ. — Кто ты!

Раскатовъ отрицательно потрясъ головой.

— Ну-во, Горемыкинъ, на ухо, допроси.

Счетчикъ покойниковъ такъ допросилъ, что съ сосѣднихъ кроватей приподнялись больные.

Раскатовъ слабо объяснилъ: кто онъ? А веселый генералъ при этомъ захохоталъ.

— А возни сколько было! Вотъ и самъ разсказалъ. Родимчикъ, значитъ, угадалъ? А гдѣ жъ родимчикъ?

— Я, ваше пр-ство, перевелъ его туда, потому больной прозвалъ его Машенькой-милашенькой и такъ началъ выражаться неприлично, что мнѣ даже стало совѣстно.

— Дѣло сдѣлали. Значитъ онъ теперь ужъ не родимчикъ, а Машенька-милашенька?..

— Вѣрно такъ, ваше пр-ство.

Еще черезъ недѣлю, Раскатовъ сидѣлъ уже на кровати.

— Ахъ ты, родимый, какъ мнѣ жалко-то тебя, сокрушался Парамонъ кузнецъ, сидя у постели больного. Поѣсть не хочешь ли, соколикъ? Я вѣдь принесъ…

— Онъ, дядя глухъ, отвѣтилъ сосѣдъ, за Раскатова.

— Какъ же теперича сказать-то ему, поди, услышатъ тѣ собаки-то?…-- Парамонъ разинулъ ротъ и сунулъ въ него кулакомъ, показывая пантомимой, какъ обѣдаютъ здоровые люди. А въ заключеніе объяснилъ пантомиму тѣмъ, что высунулъ изъ-за пазухи пирогъ съ горохомъ.

— Дай-во сюда, дядя, я съѣмъ: онъ еще не умѣетъ, вскричалъ сосѣдъ солдатъ, который въ самомъ дѣлѣ давно уже оправился и чувствовалъ въ себѣ силу справиться и съ горохомъ, и съ пирогомъ.

— А на, коли такъ, служивый, въ самъ-дѣлѣ не домой тащить.

И Парамонъ хитро сунулъ служивому подъ одѣяло пирогъ, величиной въ чемоданъ.

— А маминька-то твоя опять не годится, дружокъ, шибко пьетъ. Зачѣмъ ты ей платье то отдалъ, а? бесѣдуетъ утѣшитель Парамонъ. Въ чемъ будешь зимушку-то ходить, а?..

А глухой Раскатовъ опять молчитъ.

— Ну, прости, коли такъ; еще приду. Выздоравливай скорѣй.

Раскатовъ крѣпко пожалъ руку кузнеца.

— Молочка не принести-ли, а? Лысена-то отелилась. Знаешь, поди, Лысену-то?.».

— Ну-ну-ну! въ шею тебя съ Лысеной отсюда!.. забасилъ Горемыкинъ. Чортъ его знаетъ, откуда подкрался человѣкъ сзади.

— Для-ча въ шею, кормилецъ, я и такъ уйду.

— Сказано вамъ, чертямъ, ничего не носятъ сюда! Сейчасъ вотъ стащу къ генералу.

— Ну, Господь съ тобой, не серчай, уйду-ужь… И Парамонъ въ самомъ дѣлѣ ушолъ.

Посѣтили Раскатова Алексисъ и Митроша. Послѣдній даже принесъ просвирочку отъ бабеньки, вынутую будто бы за здоровье Раскатова, и тутъ же распространился о томъ; какъ ихъ напугали — сказали, что Раскатовъ умеръ.

И имъ Раскатовъ пожалъ руки, точно въ самомъ дѣлѣ побесѣдовали богъ знаетъ о чемъ. Одно только нехорошо: рѣшительно не помнилъ больной: кто такой этотъ Алексисъ. Точно погасло въ немъ все прошлое, послѣ горячки. Какъ новорожденный, Раскатовъ снова привыкалъ къ словамъ и звукамъ — приходилось на память учить иное забытое разговорное слово, а ужъ о впечатлѣніяхъ и говорить нечего, точно изъ-за океана приплывали они въ слабую голову, чуть-чуть только намекая, что это было свое, прожитое, да и то смутно и безсознательно, точно какое-то клочье, или намекъ…

XXI.

— Да, дѣйствительно сѣчемъ! заключилъ полицмейстеръ, освидѣтельствовавъ сосѣда, котораго наканунѣ положили возлѣ Раскатова. — Смотрите, господа, какъ должно: это дѣло можетъ разыграться сильно, потому онъ иностранный подданный.

Члены слѣдственной коммисіи осмотрѣли, какъ должно, освидѣтельствовали, что нужно, велѣли даже Горемыкину одѣяло спустить пониже, и одинъ сказалъ въ заключеніе:

— Тутъ и смотрѣть нечего. Славно росписалъ кто-то, вотъ что называется по нашему «руку приложилъ».

— Какъ же прикажете? спросилъ квартальный съ портфелью, и весь изогнулся въ вопросительный знакъ.

Дрожь пробѣжала по Раскатову — квартальнаго онъ тотчасъ узналъ. Вспомнилось все прошлое.

— Такъ и пишите, и доносите прямо: по освидѣтельствованія слѣдственной коммисіи, состоящей изъ членовъ такихъ-то и прочая, оказалось — двѣ точки. — Ну, а тамъ ниже напишите яснѣе. Наполеонъ Эстюржонъ, иностранецъ такой-то, былъ высѣченъ числа такого-то, но кѣмъ, не извѣстно! Понимаете? Ибо (полицмейстеръ понизилъ голосъ) помѣщикъ Сомовъ, у котораго сей находится при обученіи дѣтей, отозвался: что его самого, числа сего, не било дома. Вотъ и только.

Квартальный тутъ же усѣлся писать, а Раскатовъ отвернулся, чтобъ квартальнаго не видать.

Опять у Раскатова синѣютъ ногти, холодѣютъ руки и пробѣгаетъ дрожь, а иностранецъ Наполеонъ Эстюржонъ такъ стоитъ въ горячей головѣ. — «Кто этотъ Наполеонъ Эстюржонъ?» думаетъ больной напрягаясь, а память такъ и скользитъ, не дается Наполеонъ, котораго Раскатовъ такъ хорошо зналъ. Отвернется, чтобъ не видать мучительнаго образа, а сзади раздаются визгливые «кантр-бле!», больной безпрестанно вскакиваетъ, неистово сжимаетъ зубы и кулаки, глаза злобно горятъ… На Раскатова нападаетъ паническій страхъ, его колотитъ лихорадка.

— Нельзя, нельзя, выписаться, это вздоръ! утверждаетъ сердито главный докторъ. Тебѣ надо вылежаться, укрѣпиться. Терпи еще три дня.

И бѣдный Раскатовъ опять ложится — укрѣпиться. А неистовыя ругательства такъ и раздаются по всему отдѣленію. Дрожь пробѣгаетъ внутри, когда Раскатовъ вспомнитъ, что этотъ человѣкъ сѣченъ, а около него нѣтъ никого, кому бы высказалъ онъ свою жалобу и скорбь. Закроетъ глаза, чтобы не видать мученій сосѣда, а передъ закрытыми такъ и мечутся злобно горящіе глаза француза. Отвернется въ стѣнѣ, но и сонъ на него не находитъ. Крикъ, крикъ, одинъ только визгливый крикъ и слышится ему цѣлые сутки!

— Это еще что за новость? спросилъ громко генералъ, смотря на мужика, который остановился въ дверяхъ.

— Да вотъ проситъ, ваше пр-во, апирацію ему сдѣлать, мнѣ недовѣряетъ, отозвался подшучивая дежурный.

— Ну-ко, ну-ко, что за апирація? Иди сюда ближе, кажи.

— Носикъ маленько, ваша благородія! отвѣтилъ мужикъ въ страхѣ, подставляя горсть, куда лила кровь изъ другой руки. Отрубленный палецъ висѣлъ на кожѣ.

— Оно и видно, что маленько посѣкъ. Эхъ, ты опирація!

И генералъ сразу оторвалъ отрубленный палецъ.

— Охъ! тяжело и глухо крикнулъ больной.

— Иди, примочи, Гедеоновъ. Дайте ему тамъ на дорогу какой-нибудь дряни залечитъ. Сюда не надо водить!..

И дѣйствительно сюда не надо было водить, потому что съ слабымъ Раскатовымъ, при видѣ крови, едва не сдѣлался обморокъ, такъ и захолонуло сердце. Опять лихорадка и дрожь.

— Что намъ съ этимъ дѣлать? спросилъ генералъ, осматривая неистово бьющагося француза.

— Не знаю, ваше пр-во. Служителей всѣхъ измучилъ. Вонъ тотъ былъ буянъ, а этотъ еще хуже.

Генералъ посмотрѣлъ самодовольно на Раскатова, а Раскатовъ въ недоумѣніи посмотрѣлъ на доску, гдѣ до сихъ поръ еще красовалось: «взятъ изъ лѣсу, неизвѣстно кто».

— Ну, потерпите, можетъ быть не долго! утѣшилъ генералъ дежурнаго, и вышелъ.

Предсказаніе сбылось: французъ въ самомъ дѣлѣ мучился недолго — скончался въ ту же ночь; Тѣло оставили въ постелѣ до утра, въ ожиданіи еще какой-то новой комммсіи. На Раскатова напалъ ужасъ.

Полночь. Онъ бродитъ по корридору и заглядываетъ на лѣстницу: нельзя-ли изъ больницы бѣжать? Нѣтъ, нельзя: слышно, какъ бесѣдуютъ подъ лѣстницей швейцаръ съ Горемыкинымъ. А басъ Горемыкина еще глуше отдается снизу, точно изъ могилы. Кругомъ мертвая тишина, пустота, мракъ. Тамъ гдѣ-то, точно на томъ свѣтѣ, чуть брежжетъ ночникъ, повѣшенный въ безконечной черной безднѣ корридора, вѣрно для освѣщенія. Въ головѣ путаница отъ безсонницы; бѣгутъ какія-то мрачныя мысли; давитъ тяжелый вопросъ: кто и за что высѣкъ покойника? Накипаетъ на сердцѣ что-то злобное, скверное; ноетъ въ пустой груди; передъ глазами мечутся тысячи нелѣпыхъ представленій, а тоска-то, тоска! Господи боже мой, когда же этому всему конецъ? — Завтpa же отсюда вонъ! рѣшалъ Раскатовъ и подошелъ къ окну. Воетъ вѣтеръ въ трубу; дождь барабанитъ въ желѣзную крышу и жалобно спускается по жолобу, а на улицѣ такая мертвая тишина и пустота — страсть! Перешолъ къ часамъ, пощиталъ стукотню маятника — ударило два. — «У, какъ еще долго до разсвѣту! Хоть бы свѣчу попросить, здѣсь умрешь отъ страху?..» Но и свѣчу попросить нельзя: наканунѣ еще прочиталъ Раскатовъ всѣ строгія правила, крупно напечатанныя въ щегольской рамкѣ. А тоска, тяжелая тоска, еще пуще налегаетъ на сердце. Не лучше-ли тамъ? думаетъ больной и опять бредетъ въ отдѣленіе. Но и тамъ не лучше: окна закрыты сторами, потолокъ виситъ точно черная туча, тутъ стонъ, тамъ бредъ. Длинныя ряды кроватей, а на нихъ темныя кучи — точно могилы. — «А рядомъ лежитъ покойникъ!» мелькнуло въ головѣ Раскатова и вдругъ представился ему знакомый гробъ Михайла Михайлыча. Онъ съ закрытыми глазами, крѣпко завернулся въ одѣяло, а сверху точно кто щупаетъ его ледяными руками, такъ что волосы поднимаются на головѣ. Въ ужасѣ вскочилъ больной и бѣжалъ опять въ корридоръ. Тамъ, слава Богу, начинались уже признаки дня. Вдали окно, точно развѣшенная бѣлая простыня; въ сосѣдяхъ гдѣ то запѣлъ горластый пѣтухъ; черезъ улицу скрипнула калитка, а у другаго сосѣда разинулись ворота, заверещалъ, и заскрипѣлъ вдоль улицы ранній обозъ. Востокъ началъ сильно бѣлѣть.

— Вонъ, вонъ отсюда сегодня же: тутъ со страху умрешь! шепталъ Раскатовъ, разсматривая бѣлый утренній паръ.

— Эй, ты, зачѣмъ рано выползъ, ступай въ свое мѣсто, ругаютъ за васъ!.. крикнулъ Горемыкинъ и Раскатовъ, вздрогнувъ отъ крику, ушелъ въ свое мѣсто.

Зашмыгала мокрая швабра по корридору, заходили сторожа взадъ и впередъ; заглянулъ дежурный фельдшеръ — всѣ-ли на своихъ мѣстахъ? Побѣлѣли занавѣски въ окнахъ. Всталъ больничный день.

Много опять набралось новаго народу въ отдѣленіе, гдѣ лежалъ Раскатовъ. Опять что-то толкуетъ и шепчетъ полицмейстеръ, опять незнакомыя лица заглядываютъ куда-то и свидѣтельствуютъ: больно или небольно сѣченъ покойникъ? Ненавистный квартальный сидитъ передъ ними за столомъ и что-то бойко пишетъ на листѣ. Пополнялось все это сторожами и фельдшерами.

— «Взять его!» раздалось строгое приказаніе полицейское и покойника, вмѣстѣ съ кроватью, понесли на плечахъ, какъ гробъ. Сцена эта измучила Раскатова въ конецъ.

— И этотъ здѣсь? Здравствуйте. Ну, батенька, задали вы мнѣ задачу, поролъ я за васъ горячку.

Квартальный хотѣлъ было протянуть руку Раскатову и разсказать, какъ онъ поролъ горячку, но въ это время раздалось изъ корридора грозное: «Эй, Лихошерстовъ!..» И Лихошерстовъ успѣлъ только наскоро засыпать песочкомъ изъ плевальницы актъ, и въ попыхахъ убѣжалъ въ полицмейстеру.

— Ахъ, и вы здѣсь, Александръ Васильичь? рядочкомъ что-ли съ вашимъ-то лежали?

— Ты какъ попалъ сюда, Ваня! вскричалъ Раскатовъ, обрадовавшись, катъ брату, доброму слугѣ своему, который ухаживалъ на нимъ въ домѣ Сомова.

— Да вотъ-съ, бѣлье принесъ Наполеону Иванычу, а они ужъ и умерли!..

Ваня опять улыбнулся Раскатову той простодушной улыбкой, какой онъ всегда улыбался, когда тотъ спрашивалъ: "а что, тебя никакъ опять поколотили? — «Да-съ, поколотили», отвѣтитъ онъ бывало беззаботно, и улыбнется, какъ теперь. Тутъ только Раскатовъ припомнилъ ясно, что это тотъ самый Наполеонъ Иванычъ, который поступилъ къ Сомову учителемъ вмѣсто него и котораго такъ расхваливала за вѣжливость и деликатность Анна Петровна. Разъ даже онъ видалъ его съ Анной Петровной въ публичномъ саду.

— Отчего онъ умеръ? спросилъ Раскатовъ сердито.

— А Богъ ихъ знаетъ отчего съ. И не болѣли, кажись, ничего-съ, а умерли нечаянно. Прощайте.

— Именно нечаянно! Недѣлю лежитъ человѣкъ, не хотятъ о здоровьи провѣдать. Бѣлье прислали послѣ смерти. Эхъ, вы! вскричалъ Раскатовъ злобно, и тутъ же обратился къ главному доктору съ требованьемъ выпустить его изъ больницы.

— Сказано нельзя! чтожъ это такое наконецъ? вскричалъ генералъ сердито.

— Ну, какъ угодно, генералъ, а я больше здѣсь не останусь.

— Выписать его сію минуту! Чортъ съ вами, наконецъ, умирайте на улицѣ, когда не хотите здѣсь… Генералъ разсердился, закашлялъ и не договорилъ. Попробуйте у меня придти во второй разъ, я прямо не велю васъ принимать!

— И не попробую! отхватилъ Раскатовъ рѣшительно. Въ эту минуту онъ чувствовалъ какую-то неимовѣрную силу бороться и съ квартальными, и съ осенью, и съ докторами, и съ Сомовымъ самимъ.

— Ну, выписать, выписать!

XXII.

Такъ и выписали Раскатова изъ больницы. Послѣ болѣзни онъ сталъ точно новый человѣкъ, меньше въ немъ теперь поэтическаго бреду, и больше упругой твердости бороться съ чѣмъ угодно. Но это еще далеко не тотъ желѣзный человѣкъ, котораго можно ставить прямо лицомъ въ лицу передъ суровой судьбой. Даже та неимовѣрная сила, которую онъ чувствовалъ при объясненіи съ генераломъ, была не сила и крѣпость духа, а просто болѣзненное раздраженіе противу гадости людской и противъ больницы. А съ этимъ, какъ извѣстно, далеко не уйдешь. Въ наше жосткое время нужно что нибудь по-крѣпче. Въ Раскатовѣ же пока все только болѣло, вило, можжило. Дежурный далъ строгое наставленіе не студиться, генералъ впередъ предсказалъ что «отъ простуды умрешь», а Раскатову пришлось отправиться въ октябрѣ, въ холодный дождь, безъ шинели и калошъ, чуть не на босую ногу. Хорошо еще, что фельдшеръ Машенька далъ ему какое-то старое пальтишко прикрыть зябкое тѣло, а то при больномъ не оказалось даже фуражки. Теперь только онъ вспомнилъ, что она, кажется, осталась въ донѣ Пѣшкова, или тамъ гдѣ-то — словомъ неизвѣстно гдѣ! Но это все бы ничего, еслибъ сквозь это все не задавался вопросъ: куда идти? Просить бестію Волчиху сжалиться надъ нимъ — скверно! А идти прямо въ дядѣ Егору на постоялый и проситься христа-ради въ избу къ извощикамъ — еще сквернѣе! Въ той свѣтелкѣ, гдѣ онъ жилъ съ матерью лѣтомъ, теперь ужъ жить нельзя, тамъ печи нѣтъ! Куда жь накокецъ идти.

— Ну, отецъ, задали вы вамъ страху. Чтожь это такое: убѣжать и ни слова не сказать. Я теперича женщина благородная, какъ же меня ставятъ въ этакое положеніе: — изъ дому вдругъ пропалъ человѣкъ! Посудите? Да мы съ Митрофаномъ не знали, что и подумать про васъ: и молебны тутъ служили, и къ ворожеѣ ходили, нѣтъ ни слуху, ни духу, какъ въ воду канулъ человѣкъ!

— И лучше какъ бы канулъ! отвѣтилъ съ досадой Раскатовъ, которому теперь же надоѣло отвратительное пищаніе Волчихи.

— Именно лучше, молодой человѣкъ! Кто теперича въ Бога не вѣруетъ, тому, конечно лучше топиться или давиться. Я объ этомъ плакать не стану, да меня-то зачѣмъ вы безпокоите? Я дама благородная, а маменька ваша мѣщанка, больше ничего; а она осмѣлилась тутъ безъ васъ ко мнѣ приходить, да дерзости говорить.

— Да чѣмъ же я тутъ причиной?

— Какъ чѣмъ, когда она отъ васъ же приходила, платье какое-то тутъ просила, да грубостей мнѣ наговорила.

— Ну, выгнали бы вонъ!

— Нѣтъ, молодой человѣкъ, я не умѣю гонять родную мать; гоняйте вы! И прошу васъ не говорить эдакихъ словъ при моемъ Митрофанѣ, онъ у меня не такъ воспитанъ.

— Вижу-съ. Я думалъ, что вы, называя себя благородной женщиной, хоть сколько нибудь пощадите меня, особенно послѣ такой тяжкой болѣзни! — выговорилъ Раскатовъ горько, чуть не рыдая.

— Ну, нѣтъ ужъ извините, сами себя щадите, какъ вамъ угодно. А я больше щадить васъ не намѣрена, потому — или опять убѣжите, или дерзостей мнѣ съ маменькой наговорите, а я слушать ихъ не могу, потому сама маіорша и мужъ мой служилъ тридцать лѣтъ. Вотъ вашъ сундучокъ. Изъ него маменька выбрала все, извольте его взять и больше меня не безпокоить. Видите вотъ онъ пустой, не скажите на насъ…

— Вижу! отвѣтилъ Раскатовъ и отчаянно махнулъ рукой. Въ самомъ дѣлѣ послѣднее его новенькое платье и крѣпкіе сапоги взяла и пропила Шумиха-мать.

Въ фельдшерскомъ пальто и въ старой гимназической фуражкѣ Митрофана отправился Раскатовъ тутъ же въ Марьѣ Николаевнѣ Пѣшковой. Это была его послѣдняя надежда.

— Ахъ, какой вы страшный! вскричала трагически вдова.

— Боленъ былъ, Марья Николаевна, едва выговорилъ Раскотовъ отъ усталости.

— Да хоть бы велѣли доложить тамъ о себѣ, а то, ей-богу, такъ напугали, что я вся дрожу. Высокій, чорный, блѣдный, входитъ вдругъ!..

— Мишки не было, Марья Николаевна, съ горькой усмѣшкой отвѣтилъ Раскатовъ. Извините, что безпокою — нужда…

— Ахъ, боже мой, предчувствую — за деньгами опять! — И глаза вдовы совершенно закатились подъ-лобъ.

— Да, Марья Николаевна, хоть немного, христа-ради прошу.

— Христа-ради не просите, ни копѣйки за душой. Покойникъ поставилъ насъ въ такое положеніе, что я и выразить вамъ не могу! — И вдова преграціозно обмакнула сахарный сухарикъ въ чашку шеколаду. — Ахъ, что же это я невѣжа не спрошу: не хотите-ли вы?

— Не поправился еще, нельзя.

Молчаніе.

— Но какъ мнѣ совѣстно передъ вами, если бы вы знали. Право, смотрѣть на васъ не могу. А впрочемъ кушайте мой шеколадъ, онъ невреденъ вамъ — я сама налью.

Раскатовъ съ досады, ничего не отвѣтилъ.

— Продать вотъ хотѣла эти бездѣлки, ну, жалко! (запѣла вдова меланхолически). Вы сами умный человѣкъ, Александръ Васильичъ — посудите? Привычка!.. вѣдь всякая вещь напоминаетъ мнѣ его… Это трюмо подарилъ онъ, какъ произвели его въ коллежскіе ассесоры, это — послѣ родовъ… Конечно оно бездѣлица, но все знаете семейное — завѣтное, такъ сказать! — и вдова граціозно прослезилась.

— Вотъ фуфлыга-то, подумалъ Раскатовъ. Трюмо рублей четыреста она называетъ бездѣлицей! — да нельзя ли Марья Николаевна, хоть сколько нибудь?…

— Ахъ, Александръ Васильичъ, я васъ не постигаю наконецъ! Неужели же я притворяюсь передъ вами? Что жъ это такое! Соничка, душа моя, да побожись хоть ты!

— Вѣрю, отвѣтилъ отчаянно учитель.

Настало длинное и непріятное молчаніе.

— Я хоть бы занялъ наконецъ. Скажите когда?..

— Ахъ, Александръ Васильичъ, какой вы странный дѣлаете вопросъ: когда? Да Богъ знаетъ когда, можетъ быть никогда! Какіе у меня теперь деньги, помилосердуйте! Генералъ привезъ на дняхъ пять сотъ — ну долги по лавкамъ послѣ покойника, сама тоже задолжала. А тутъ: похороны, отецъ протоіерей, вѣдь онъ даромъ васъ хоронить не намѣренъ — посудите? А тутъ было шесть священниковъ — ну, лошади, квартира, наемная прислуга!.. Какъ вы это все не сообразите?

— Еще и лошади, скотина! заключилъ Раскатовъ, стиснувъ зубы и едва вышелъ въ дверь. Хорошо, что еще Мишка вытащилъ изъ-подъ лѣстницы шинель и калошу одну; другая съ фуражкой такъ и не нашлась.

— Что жь дѣлать теперь? спросилъ Раскатовъ, стоя твердо на томъ крыльцѣ, съ котораго когда-то… попалъ въ больницу.

И пошелъ онъ, какъ машина, по крутому берегу Волги. А кругомъ все грязно, скверно, темно; мокрый снѣгъ лепитъ въ уши, въ глаза; старая калоша по старому чавкаетъ, а сапогъ по-прежнему хлюпаетъ и плачетъ. Безцѣльно остановился Раскатовь надъ Волгой, будто желая спросить: Что скажетъ она? А вдали надъ рѣкой одинъ сѣрый туманъ, туманъ и туманъ безъ конца! Словомъ все — и калоши, и снѣгъ, и туманъ, говорилъ одно: «ступай домой!» — Но гдѣ же домъ?..

XXIII.

Раскатовъ зашелъ посовѣтоваться въ надзирателю гимназіи, который былъ моложе и свѣжѣе другихъ, а на видъ казался симпатичнѣе и внимательнѣе всѣхъ. Бѣднаго и ничтожнаго гимназиста Раскатова онъ всегда принималъ ласково и даже угощалъ папироской, особенно если тотъ приходилъ поздравить его съ праздникомъ, или приносилъ въ подарокъ портреты Дюма и Мольера своей собственной работы. А въ послѣднее время сошелся онъ съ нимъ такъ коротко, что Раскатовъ, изъ благодарности за ласку и папироску, переписывалъ ему цѣлыя поэмы и снялъ даже по секрету профиль съ губернаторской дочки, за которой ухаживалъ надзиратель — конечно тоже по секрету.

Но безъ описанія молодаго и свѣжаго педагога, читателю и въ голову не придетъ, какой совѣтъ дастъ Раскатову этотъ новый наставникъ и другъ.

Францъ Францычъ Биттель былъ отъявленный франтъ, отчаянный мотъ и нахальный молодецъ жить. Получая рублей двѣсти-триста, онъ, чортъ его знаетъ какъ, ухитрялся проживать по крайней мѣрѣ тысячи двѣ или три! Платье отъ Сара, бѣлье со всемірной выставки, сапоги изъ Парижа, а шляпа, какой-то панамской соломки — прямо изъ Америки. Два года гналъ его съ квартиры отъ себя отецъ и отступился наконецъ! Диваны, козетки, цвѣты, статуэтки, канарейка, этажерки, роскошные переплеты, изящный Шекспиръ — словомъ жизнь comme il faut. Въ квартирѣ Франца Францыча были даже такіе предметы, которыми онъ никогда не пользовался. Напримѣръ: кинжалъ египетскаго Али-паши — безъ клинка; винтовка, отнятая будто-бы у Шамиля — безъ курка. А ужъ о томъ, что было на столахъ и рѣчи заводить нечего — просто махни рукой! И крошечные наполеончики, и хрустальные флакончики, и японскія вазы, и китайскій фарфоръ и проч. Все это, по словамъ Франца Францыча, прислалъ ему братъ путешественникъ, который давно уже шатается до востоку, и, въ Египтѣ изучаетъ какой-то обелискъ.

— Ахъ, mon cher, а я васъ собирался искать наконецъ!

— Извините, болѣнъ былъ.

— Э, дичь, въ наши лѣта, «болѣнъ». Волочились и влюбились, вѣрно?

— Безъ шутокъ прихворнулъ.

— Дичь, дичь, я вамъ говорю. Въ обществѣ надо развлекаться: ну, картами забавляться, влюбляться, наконецъ или такъ бывать, а горе дома забывать. Иначе чтожъ это такое? — сухотка, чахотка, гиппохондрія, сплинъ какой нибудь, вотъ и только!

— Чтожь дѣлать, такъ судьба.

При словѣ судьба Францъ Францычъ разразился хохотомъ.

— Дичь, дичь, дичь, mon cher! Какая, чортъ, судьба? По моему, судьба-индѣйка, случай-гусь — поймалъ и ощипалъ обоихъ сразу. Вотъ и только.

— Какъ ихъ поймаешь! отозвался Раскатовъ горько.

— Поймать какъ? да вотъ такъ, какъ я вчера. Видите? — Францъ Францычъ слегка щелкнулъ застежкой и бумажникъ открылся самъ — такъ туго набитъ онъ былъ депозитками. Надзиратель началъ считать.

— Не умѣю! отвѣтилъ Раскатодъ сквозь слезы. Его размучивалъ видъ денегъ.

— Ну, сядемъ по маленькой — живо научу?

— Денегъ нѣтъ.

— А безъ денегъ здѣсь не выучишься ничему. Эта наука такая, — Францъ Францычъ заворотилъ, обшлагъ, чистенько перекинулъ направо и налѣво, и въ заключеніе трахнулъ колодой картъ.

Раскатовъ, какъ другу, хотѣлъ было высказать обстоятельства: отчего у него денегъ нѣтъ, но Францъ Францычъ перебилъ его на первомъ словѣ и пустился доказывать свое:

— Дичь, отецъ родной, дичь! На кой вамъ, чортъ деньги — вы прожить ихъ не умѣете.

— Крайность! молилъ Раскатовъ.

— Дичь, дичь, я вамъ говорю. Какая тутъ крайность! Кутнули неосторожно — вотъ и крайность вся. Мы сами, батенька, живали и въ этихъ крайностяхъ тоже бывали. Охъ, бывали, отецъ родной! Бывало въ такую передрягу попадешь, насилу самъ уйдешь! А ваши крайности что!… и т. д.

— Ахъ, ты, фуфлыга, фуфлыга, а еще «суб-инспекторъ!» И Раскатовъ не дослушавъ, ушолъ.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, отвѣтилъ Раскатовъ сердито.

— Что, али не узнали?

— Узналъ.

— Такъ куда же вы спѣшите.

— Некогда! — Раскатовъ отвернулся.

— Да гдѣ вы ноньче живете?

— Да нигдѣ!

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ?

— Кромѣ шутокъ — нигдѣ. Сейчасъ изъ больницы, квартиру ищу.

— А! ну, я добѣгу съ вами до перекресточка: тамъ у меня славная квартира на примѣтѣ — понравится.

— Экъ, присталъ, чортъ бы тебя дралъ! думалъ Расктовъ сердито.

— А давно мы съ вами не видались. Помните, какой веселый вечерокъ провели у Сомова?

— Да! отвѣтилъ Раскатовъ рѣзко и досадно.

А Калмычокъ все бѣжитъ за нимъ и такой же ласковый и привѣтливый.

Странное существо былъ Калмычокъ. Кто его родилъ, крестилъ и вывезъ изъ Башкиріи — неизвѣстно ей ему, никому. Съ незапамятныхъ временъ онъ очутился въ городѣ и какъ съ молоду получитъ отъ кого то кличку "Калмычокъ, " такъ и до сихъ поръ извѣстенъ всѣмъ подъ этимъ именемъ. По ремеслу онъ былъ цырюльникъ, но никто почти не зналъ, и какъ будто и не хотѣлъ знать, что у него есть имя, отчество и фамилія. Даже на вывѣскѣ, которая давно не подновлялась, слиняло имя, Михайло Наукову и осталось только два слова «зубы, отворяютъ» да бѣлая банка съ чорными піявками. Такія личности у насъ обыкновенно называются темными, но въ жизни Калмычка, мнѣ кажется, не было ни одного темнаго пятнышка. Это былъ добрѣйшій и благороднѣйшій старикъ, которыя безкорыстно служилъ каждому, какъ рабъ, и привязывался ко всѣмъ какъ собачонка. Кромѣ своей цирюльни, онъ любилъ еще скрипку, зналъ отчасти музыку и являлся всюду: поиграть въ танцъ-классъ, настроить фортепіано, подержать аккомпаниментъ въ оркестрѣ — не получая, конечно за это ничего, кромѣ спасиба, или рюмки водки. Это былъ артистъ по призванію и игралъ con amore, или, какъ говорятъ у насъ, изъ любви къ искусству. Игра его впрочемъ была плоха; брилъ онъ еще плоше, нежели игралъ, а жилъ еще плоше, нежели брилъ. Въ оправданіе своей безалаберной артистической жизни, онъ приводилъ откуда-то добытый имъ текстъ: «яко благъ, яко магъ, яко нѣтъ ничего.» И этотъ голый текстъ на немъ оправдывался вполнѣ. Бывали конечно въ жизни его и приливы и отливы, или какъ говорится у насъ: счастіе и несчастіе съ человѣкомъ; но это для Калмычка ровно ничего не значило! Въ счастіи его были счастливы только подмастерье и ученики; для цырюльни обыкновенно писалась новая вывѣска, гдѣ самымъ крутымъ фонтаномъ выпускали изъ дѣвицы кровь, а для самого хозяина неизмѣнялось ровно ничего. По прежнему онъ игралъ на скрипкѣ, по прежнему напѣвалъ свою любимую пѣсенку, какъ дѣвушки хороводы играли и часто парней цѣловали. Все та же вспоминалась ему при этомъ молодость; склабились бѣлые зубы и перекашивались узкіе глаза, полные похотливости и сладострастія. «Пожалуйте, пожалуйте, вотъ онъ васъ побрѣетъ, а я пѣсенку съиграю!» говорилъ онъ одно и тоже, лѣтъ сорокъ посѣтителямъ, и этимъ же встрѣтилъ въ первый разъ гимназиста Раскатова, пришедшаго вовсе не бриться. Въ несчастіи его были несчастливы тоже только подмастерья и ученики: подмастерья уходили отъ бездѣлья, ученики убѣгали съ голоду, вывѣска линяла вмѣстѣ съ дѣвицей и именемъ хозяина, и для самого хозяина не измѣнялось опять ровно ничего! — Словно въ счастіи поетъ онъ также безпечно и беззаботно: «А нѣту дѣла никому, что нѣту курочки въ дому!» и посѣтителямъ отвѣчаетъ той же улыбкой и тѣмъ же текстомъ: «якъ бубенъ, яко гренъ, яко промотавшись!»

Такова была вообще жизнь Калмычка-цырюльника. Съ Раскатовымъ онъ столкнулся въ домѣ Сомова, куда его часто таскали настроить фортепьяно, или поиграть для дѣтей въ танцъ-классѣ, ничего конечно не платя и обходясь съ ними крайне неделикатно и невѣжливо. Анна Петровна была величайшая мастерица одной фразой умасливать этого человѣка и для своей благодѣтельницы-барыни, Калмычокъ готовъ былъ дѣлать все. Раскатовъ, оскорбленный такимъ наглымъ обращеніемъ съ человѣкомъ, приголубилъ Калмычка къ себѣ, заманивалъ его часто въ свою комнату покурить, и дѣйствительно разъ, бывши въ хорошемъ расположеніи духа, наговорилъ такого веселаго вздору, что старикъ теперь еще, вспоминаетъ тотъ теплый, радушный и веселый вечерокъ.

Но теперь Раскатовъ и самъ не зналъ куда ему дѣваться со своимъ горемъ, а тутъ еще является на помощь такая убогая и придавленная личность. Понятно, что онъ Калмычка отъ себя оттолкнулъ, что кромѣ скорби, скуки и тягости могъ дать ему Калмычокъ-гуляка?

— Куда же?.. вы пришли — вотъ квартира…

— Да чортъ-ли тамъ дѣлать; — у меня денегъ нѣтъ! вскричалъ разсерженный Раскатовъ.

— Да на что же деньги, отецъ? спросилъ съ изумленіемъ Калмычокъ, перекосивъ глаза.

Раскатовъ, видя что съ такимъ господиномъ, который не знаетъ на что деньги, церемониться нечего — отвернулся и пошелъ.

— Этакій вы гордый, ей-богу. Да позвольте хоть на пару словъ — вѣдь нужно!..

— Что вамъ нужно! вскричалъ Раскатовъ нетерпѣливо.

— Да вы тогда говорили, что не найду-ли я уроковъ. Нашолъ, батенька!..

— Будто?

— Ей-Богу нашолъ-съ; еще два, отецъ, да какихъ!.. отличнѣйшіе будутъ, только не сердитесь пожалуйста.

Раскатовъ стоялъ какъ школьникъ передъ добрымъ старикомъ. Ему крайне было досадно за себя.

— Ну, извините меня.

— Э, пустяки! Вотъ мимо пойдемъ, ко мнѣ зайдемъ — потолкуемъ…

— Куда зайдти? Квартиру надо искать.

— Все, все, тамъ найдемъ: и квартиру, и деньги… Вы знаете Калмычка? Сказано — сдѣлано. Чего тутъ еще толковать — идемъ!

Зашли.

У Калмычка былъ приливъ. Онъ тотчасъ послалъ на водкой, колбасой и обратился къ Раскатову:

— Послушайте, вы пришли домой, а человѣкъ вы больной, распорядитесь чего закусить, — вотъ вамъ поваръ. (Онъ указалъ на себя).

— Я ничего не хочу! отвѣтилъ Раскатовъ и въ изнеможеніи въ кинулся на диванъ. — Его сломили усталость, положеніе и тяжелая дума о томъ, что будетъ дальше.

— Ну, это дудки «не хочу.» Знаю я это «не хочу.» — Я въ третьемъ году послѣ горячки чуть вотъ Амишку своего не съѣлъ. Поди-ко, Ванька, бѣги на рынокъ: — филейчику, филейчику канальскаго, самаго мякинькаго тащи. Мы ему бифштексъ закатимъ. Да живо, — слышь, — одна нога здѣсь, другая тамъ!

— Не хлопочите, я сейчасъ уйду.

— Да куда же, родной?

— Говорятъ вамъ: квартиру искать.

— Ахъ ты Господи! Да вотъ вамъ квартира, отецъ! (Онъ отворилъ дверь въ пустую сосѣднюю комнату). Мѣсяцъ васъ ждала. Садитесь, ложитесь, живите и платите сколько вамъ угодно!

— Въ самомъ дѣлѣ отдается?

— Да отдана для васъ за сколько угодно, только пожалуйста живите.

Раскатовъ посмотрѣлъ комнату и пожалъ руку старику. Калмычокъ бросился его цѣловать.

— А вы что, батинька, пока: нате-ко вотъ перо, а я отыщу бумажку и продиктую вамъ адресы. Одинъ урокъ — у стараго барина, препочтенная личность, благороднѣйшій человѣкъ. Онъ, сказывалъ, батюшку вашего знавалъ, и съ удовольствіемъ дастъ вамъ какіе угодно деньги за урокъ: — внучку ему поучить. А другой у Маткиной. Она правда мѣщанка, ну, да вѣдь я думаю вамъ все равно, лишь бы платили хорошо. А чтобы рука ходчѣе ходила, такъ выпить надо съ холодку — съ васъ починъ?.. Вотъ, извольте приступить.

Калмычокъ налилъ двѣ рюмки:

— Эхъ, канальство! закусить-то нечѣмъ? Да впрочемъ постойте, вспомнилъ… Я гвоздички хвачу головку, a вамъ — вотъ икорки кусочикъ нашелся…

Раскатовъ выпилъ.

— Да, да-съ! началъ опять хозяинъ: помню я тотъ вечерокъ, какъ у Сомова; вы разсказывали — животики я надорвалъ, потѣшили отецъ.

— Весело, когда веселъ человѣкъ, заключилъ Раскатовъ грустно.

— А вы что-то не совсѣмъ?.. Не поправились вѣрно, родной?

— Не то, что не поправился, а перележалъ. Больница скука, читать хотѣлось, а читать было нечего.

— У васъ еще нечего, такіе страшные вороха книгъ!

— Да книги-то въ закладѣ. И Раскатовъ тутъ же разсказалъ, какъ онъ задолжалъ Волчихѣ за квартиру.

— А сколько?

— Рублей шесть съ чѣмъ-то.

— Только! Ну стоитъ объ этомъ скучать. Эй, Петрушка!

Вошелъ подмастерье.

— Ну-во вотъ эту по боку, понимаешь? — хозяинъ указалъ на шинель.

Петрушка вѣрно хорошо понималъ, что значитъ «по боку», отвѣтилъ глухо: «слушаю»; снялъ шинель, и минутъ черезъ десять принесъ отъ сосѣда лавочника десять цѣлковыхъ.

— Вотъ-съ. — Калмычекъ положилъ передъ Раскатовымъ.

— Это чтожь такое? спросилъ тотъ въ недоумѣніи.

— Деньги, выкупить книги, чтобъ не было вамъ!

— Нѣтъ, я не возьму, мнѣ совѣстно…

— Э, совѣстно!.. берите, — отдадите когда нибудь. Я бѣдный человѣкъ, вы знаете, — я въ васъ увѣренъ. — А ты, Петруша, завтра сходишь и принесешь, что тамъ имъ нужно. Такъ что-ли, родной?

— Не знаю какъ, отвѣтилъ Раскатовъ, тронутый до нельзя.

— А вотъ вамъ и бифштексъ. У насъ вѣдь живо.

Никогда паръ свѣжаго мяса не производилъ на Раскатова такого аппетитнаго раздраженія, какъ теперь. Калмычокъ пожелалъ гостю добраго аппетиту, выпилъ за здоровье больного и закусилъ колбасой. Черезъ часъ онъ разгулялся.

— Одна только у меня просьба, отецъ! Съиграйте мнѣ христа-ради такъ, какъ у Сомова. Помните, въ послѣдній разъ.

— Не помню. Я безъ нотъ тогда игралъ, отъ себя, кажется?

— Ну, опять отъ себя безъ нотъ, хоть что-нибудь въ родѣ того, христа ради!

Раскатовъ въ эту минуту былъ въ такомъ состояніи, что ему самому хотѣлось выплакать передъ кѣмъ нибудь свое безотрадное положеніе. Онъ взялъ скрипку и съигралъ.

— Эхъ, унеси ты мое горе! крикнулъ въ изступленіи Калмычокъ, вырвалъ скрипку и хватилъ ее объ полъ. Инструментъ разлетѣлся въ дребезги.

— Что вы? спросилъ Раскатовъ въ испугѣ.

— А та, что она дура! не умѣла выплакать того, о чемъ плакали вы. Мишка-калмыкъ человѣкъ простой, онъ всѣмъ здѣсь чужой, его только польку пилить заставляютъ; а онъ музыку понимаетъ. Охъ, понимаетъ! Знаете, еслибъ въ эту минуту слышалъ васъ Паганини, что онъ сказалъ бы объ вашей музыкѣ?

— Ничего, я думаю, отвѣтилъ Раскатовъ въ недоумѣніи.

— Ни!.. не говорите этого. Вотъ передъ вами — я! — Калмычокъ упалъ на колѣни.

— Что вы, что вы? — Раскатовъ бросился поднимать старика.

— А то что вы воистину музыкантъ! Вы думаете мнѣ не жалко моей старухи? — Тридцать лѣтъ скиталась со мной! Мнѣ жалко ее… (Калмычокъ зарыдалъ надъ скрипкой). А разбить все-таки было нужно: потому, проклятая, не высказала того, о чемъ вы плакали такъ горько. У! какъ злобно накипѣло у васъ на сердцѣ! — Калмычокъ всталъ во весь ростъ. — Отецъ! велите, что хотите — все сдѣлаю для васъ!

— Успокойтесь, мнѣ ничего не нужно.

— Нѣтъ! не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока не успокою васъ! Вотъ вамъ квартира, столъ, прислуга — все берите даромъ, только останьтесь у меня жить…

— Помилуйте, зачѣмъ же я буду дармоедомъ? возражалъ Раскатовъ обиженно.

— Да! я простой цырюльникъ, а вы вѣдь баринъ… Ну, мы съумѣемъ это сдѣлать! охъ! сумѣемъ уладить. Слушайте; завтра вы получите два урока, будете платить мнѣ что нибудь за квартиру и хлѣбъ; и вотъ вамъ комната. Сказалъ вамъ Калмычокъ: найдетъ квартиру — ну и нашелъ; сказалъ онъ вамъ: будутъ уроки — ну и будутъ! Шабашъ, значитъ и толковать ничего. Вы у меня ночуйте, а завтра Петръ принесетъ вещи. Такъ-ли?

— Такъ, отвѣчалъ Раскатовъ, самъ не зная, какъ онъ будетъ жить съ пьянымъ Калмычкомъ.

— Ура! крикнулъ тотъ на весь домъ.

XXIV.

— Нѣтъ, дальше оставаться тамъ не могу! жаловался Раскатовъ черезъ недѣлю Лаврентію Иванычу Иванини. Теперь онъ еще запилъ съ имянинъ, такъ дѣлается чисто сумасшедшій. Вообразите: въ полночь вдругъ вскочитъ, плачетъ, будитъ меня и умоляетъ: съиграй ему на скрипкѣ, а и скрыпки-то въ домѣ нѣтъ.

— Такъ, такъ, я его знаю, не первый годъ. Эй, Мишель!..

— Летимъ, дѣдушка, летимъ!

— Не-те вотъ на извощика. Лети къ Калмычку, возьми тамъ Сашины вещи, книги и постель. Да слышишь, онъ пьянъ, гарячиться станетъ — не дастъ, такъ будочника возьми и обработай тамъ, какъ слѣдуетъ. А ты братъ сынокъ, не ходи: прибьетъ собака. Это дикій звѣрь степной, я давно его знаю. Трезвый онъ, младенецъ, пьяный чорть.

— Да куда сюда? Помилуйте, мнѣ совѣстно васъ безпокоить…

— Ну, тамъ завтра посовѣстимся за обѣдомъ, а теперь ступай-ко, братъ Миша, скорѣй.

Такъ и очутился Раскатовъ на новосельи у крестнаго отца.

Черезъ часъ возвратился Мишель-бисъ и принесъ вѣсть, что книги калмыкъ отдалъ, а постелю не отдаетъ. «Пускай, говоритъ сюда спать идетъ»! Даже будочника чуть не убилъ топоромъ. — «Три года, говоритъ, онъ у меня стоялъ и за три года задолжалъ. Пусть сперва деньги отдастъ», а тамъ я постелю… и т. д.

— Ну чортъ съ нимъ, проспится самъ придетъ и постелю принесетъ. Спи другъ, пока на диванѣ?.. предложилъ мягко крестный отецъ.

А голыя Венеры да Вирсавіи такъ и подманиваютъ слабыя нервы, особенно на диванѣ. Наступили опять свѣтлыя, зимнія дни. На крышахъ, улицахъ и поляхъ серебряные ковры, такъ бы и написалъ со всего этого картину, — только алмазный блескъ слишкомъ рѣжетъ больные глаза. А въ большой залѣ такъ свѣтло, тепло, покойно, безмолвно; работаютъ усердно, и хорошо. Придешь со свѣжаго воздуха, а тебя такъ и мазнетъ подъ носомъ красками, точно все говоритъ кругомъ: «садись, пиши и ты»! — Усердно прочиталъ Раскатовъ все, что прислалъ Зороастровъ, но прочиталъ это въ двѣ недѣли, дальше чтожь? Уроки занимаютъ три-четыре часа послѣ обѣда, а утромъ; что дѣлать? — Раскатовъ подумалъ и засѣлъ за полотно.

— Ну! и этотъ мазать… вскричалъ крестный отецъ. — Эй, художники, нечего вамъ будетъ ѣсть!

— Ну, блины будемъ ѣсть, по субботамъ, съострилъ Мишель.

— Меня что-ли поминать? спросилъ старикъ серьезно,

— Какъ будто кромѣ дѣдушки и помянуть некого? Вонъ какъ скоро убрался Михаилъ Михайлычъ Пѣшковъ. — И Мишель тутъ же разсказалъ исторію, какъ передъ смертью они кутили съ Пѣшковымъ въ трактирѣ.

Раскатовъ злобно выслушалъ разсказъ.

— А хорошо, если бы ты, сынокъ, бросилъ! заключилъ крестный о новомъ талантѣ.

— Какъ бросилъ? спросилъ уничтоженный Раскатовъ, воображая, что онъ пишетъ недурно.

— Обыкновенно какъ: вотъ какъ… старикъ подошелъ и ногтемъ поправилъ абрисъ. Рисунокъ былъ страшно невѣренъ.

Раскатовъ осердился, но принялся терпѣливо выправлять.

— Поздно, поздно, другъ. Теперь ничего не сдѣлаешь.

— Надобно что нибудь дѣлать! отвѣтилъ юноша упорно.

— Надобно дѣлать дѣло, а не пустяки. У тебя есть талантъ, но обработать его — много труда.

— Безъ труда, нѣтъ плода, отхватилъ Раскатовъ поучительно и добился таки того, что сталъ сносно выписывать женскія округлости. А смотря на такое усердіе, старикъ молча махнулъ рукой.

Уроки, чтеніе, живопись и веселая компанія поглотили у Раскатова все остальное время. Скучать некогда. Одно томительно — это безконечные художническіе сумерки.

Жизнь художниковъ въ сумерки — особенная жизнь. Эти люди просидѣвши день и просмотрѣвши всѣ глаза, въ сумерки любитъ отдохнуть и полежать въ потьмахъ. Цѣлый день молчаніе и въ сумерки не хочется разстаться съ нимъ — не говорится ничего. Только въ сѣняхъ да на дворѣ вѣчно возятся неуемныя ребята. Придетъ гость въ потьмахъ и уйдетъ въ потьмахъ; даже бесѣда съ нимъ такая же вялая и тяжелая, какъ сами художническіе сумерки:

— Здравствуйте, господа, гдѣ вы тутъ?

— Здѣсь, отвѣчаетъ голосъ изъ тьмы.

— Что, сумерничаете?

— Да, прилегли маленько.

Гость постоитъ.

— Садись, будешь гость.

Сѣлъ. Молчаніе.

— Ну что сотъ?..

— Тамъ.

Опять длинное молчаніе.

— Ну, прощайте?

— Прощай, коли не сидится.

И только въ концѣ развѣ объяснится, что товарищъ при ходилъ попросить сибирлету, пиргисеню, лаку, шарлаку, или еще чего вродѣ того.

Раскатовъ уйдетъ гулять, бродитъ, бродить, и придетъ — та-же тьма. Изрѣдка развѣ раздастся окликъ: «кто пришолъ»? — Я, отвѣтитъ Раскатовъ, и опять мертвое молчаніе кругомъ. Изъ тьмы слышится томительная сказка, — еще пустѣе и глупѣе. Зажжетъ огонь, примется читать, а кругомъ мѣшаетъ болтовня, нужно всѣмъ отвѣчать, и читать не даютъ!

--"Да что ты не пишешь, дьяволъ? сердито спрашиваетъ Зороастровъ. Два мѣсяца ни слуху, ни духу! Ну, гдѣ ты? что съ тобой? какъ въ воду канулъ человѣкъ? ужъ не сердишься-ли ты за художниковъ? — ничего; зацѣпилъ маленько; эка важность! У нихъ призваніе быть сумасшедшими, а у меня призваніе ихъ ругать. Мы, другъ, все живемъ: призваніемъ. И у тебя призваніе — молчать. Но ради бога наконецъ откликнись. Пишу это письмо на имя пріятеля твоего, Биттеля; думаю найдетъ тебя вѣрнѣе, а два передъ этимъ посланы были на имя Волчихи и отвѣта не получилъ. А за это время я пережилъ цѣлую бездну новизны. Дѣла поправились; кромѣ бани, получилъ урокъ и переписываю ноты какой-то Татьянѣ Іеромонаховой; по гривенничку съ листа лупимъ и работы предвидится не мало. Она, какъ бы тебѣ сказать, мечтаетъ списать всѣ польки въ свѣтѣ; — такъ и начинается ея альбомъ: «Ванька Таньку полюбилъ и погубилъ». Дальше все въ томъ же родѣ. А вотъ тебѣ и университетъ нашъ умница: идемъ, братецъ, идемъ, — славно, бодро, весело идемъ! Профессоръ чудо! какъ онъ, другъ, раскрылъ намъ нашу удѣльную системушку: страсть, волосы поднимаются дыбомъ! Молодецъ Зерцаловъ, никого не видитъ! — Вставай, другъ! новый міръ и университетъ, новая жизнь и сила! Мы кисли съ тобой въ гимназіи, ни о чемъ не имѣли понятія. Помнишь, какъ говорилъ Кайдановъ: исторія среднихъ вѣковъ — это рѣка широкая, но рѣка мелкая, тинистая, болотистая и т. д. удивительно, шельмовство, краснорѣчиво! А не забылъ ты ту 73-ю страничку, гдѣ возгорѣлась война, вспыхнулъ мятежъ, запылала междоусобица, кто-то бросилъ искру раздора и все это разорвалось бунтомъ! — вотъ какимъ огнемъ дышали бывало вдохновенныя страницы! И за то какъ же мы освѣжались, перечитывая послѣ этой гили Смарагдова. Но здѣсь, братъ, далеко не то: и Смарагдовъ самъ предъ этимъ ничто! Вставай!

— Гдѣ же прежнія письма, неужели и тамъ онъ только дразнитъ меня? подумалъ Раскатовъ.

— А прежнія письма вамъ забыли отдать, когда вы у насъ были, пискнула Волчиха, и подала еще два письма.

Но и тамъ было то же: одна рѣзкая насмѣшка надъ дикою гимназическою жизнію, одна ругань всего юношескаго и завѣтнаго, одинъ открытый позоръ прошлаго и одно сильное воззваніе отъ всего этого — куда-то впередъ!.. Оба письма начинались тѣмъ же словомъ: вставай!

Раскатовъ не шутя задумался надъ жизнію друга сильной и трудовой, и надъ жизнью своей — слабой и пустой.

Въ оправданіе себя онъ написалъ, что болѣнъ былъ горячкой. Не хотѣлось ему признаться прямо, что онъ еще до сихъ поръ мечтаетъ о поэзіи, живописи и музыкѣ. Самую горячую и слезную страницу написалъ онъ къ Ивану: онъ молилъ его пощадить въ немъ эти святыя чувства ко всему очаровательному и соприсносущному душѣ человѣка. Больной, онъ никакъ не могъ оторваться сразу, отъ этой старой мечты такъ беззаботно убаюкивающей слабаго человѣка. «Что такое опытъ? философствовалъ онъ въ письмѣ: — это разочарованіе, насмѣшка, отвращеніе отъ жизни. Что такое незнаніе? — эта сама истинная жизнь человѣка съ ея очарованіемъ, надеждой и радужными мечтами о смѣлой будущности. Опытъ, другъ, ведетъ насъ къ разочарованію, и страшно, страшно душѣ ищущей, напряженной и истомленной; ничего не найдти тамъ, гдѣ мы мѣтили найдти наше полное, благодатное счастіе!.. Въ душѣ, мягкой все это замѣняется новымъ терпѣніемъ новой надеждой и новой мечтой: но что же будетъ съ тѣмъ, кто не въ силахъ снова надѣяться на что нибудь?.. Ужасно, другъ Иванъ, состояніе такого человѣка!..» и т. д. — Словомъ это была послѣдняя лебединая пѣснь горящаго юноши-мечтателя, гдѣ онъ выплакался и высказался весь съ своей юностью, свѣжестью и ребячески-поэтическимъ бредомъ. — Писалось это въ полночь, въ самую лихорадочную пору человѣка.

Не прочитавши строго и трезво утромъ, натощакъ, Раскатовъ изорвалъ и не послалъ этого письма къ Ивану. Прочитавъ еще разъ-другой письмо друга, слабый и раздраженные нервы Раскатова еще больнѣе почуяли прикосновеніе чего-то жесткаго, холоднаго. И страшно зарыдалъ отрезвленный юноша, проклиная свою прошлую жизнь.

Настали зимніе вечера. Здѣсь жизнь художниковъ начала выказываться еще яснѣе. Сперва они жеманились передъ Раскатовымъ, какъ передъ человѣкомъ новымъ, но скоро сошлись на ты, познакомились на короткую ногу, развязали руки, ноги, языки и пошла такая возня и плясъ, такія крѣпкія слова и выраженія, что Раскатову часто приходилось акать отъ удивленія. Нельзя сказать, чтобъ они были слишкомъ пошлы и грязны, нѣтъ! въ нихъ были даже зачатки чего-то живого, свѣжаго и молодого, но эти зерна жизни были до такой степени подавлены ужасающимъ невѣжествомъ, что имъ никогда не суждено было вызрѣть въ плодъ. Отъ того и жизнь въ нихъ проявлялась еще хуже, нежели простое прозябаніе! Такъ, напримѣръ, любили они музыку, у нихъ были фортепьяно, гитара и скрипка. Но что это за музыка? Мишель-басъ оретъ подъ гитару «Гусаръ на саблю опираясь»; Мишка-безъ басу подтягиваетъ ему козломъ; въ другомъ углу Алексись наяриваетъ на фортепьяно «Козынька-козачекъ», а какой-нибудь Ванька-сверчокъ писчитъ за игрой фистулой. Подтянетъ и Раскатовъ тутъ и тамъ, но все ему не легче! Самъ Лаврентій Иванычь иногда выйдетъ подтянуть, и составится оглушительный хоръ съ ребятшками… На Раскатова нападаетъ скука и тоска отъ такого вою. Наконецъ и всѣ соскучатся — бросятъ. А вечеръ безполезно прошолъ. — Другой вечеръ назначается для литературы. Мишель сидитъ и серьезно списываетъ, заманчивую для всѣхъ Мишелей барковщину; Алексисъ учитъ наизустъ: «Скинь мантилью ангелъ милый» и пр. Устали, примутся читать, пойдутъ восклицанія: «какъ это хорошо», «вотъ чувствительное мѣсто», «страшно даже становится на этой страницѣ!» и прочее, а окажется, что читаютъ Кіевскую вѣдьму, Проклятое мѣсто или Аскольдову могилу. Повѣсти Эмма и Лунатикъ считаются самыми образцовыми, а дальше Юрія Милославскаго и Рославлева никто ничего не читалъ. — "Особенно есть тамъ глава, такъ она начинается: «Бабушка, а бабушка! что это никакъ свѣтъ на дворѣ? — чудо что за глава», восторгается Мишель, и оказывается просто, что русскіе жгутъ свою матушку Москву,

— «На-же, не доставаяся никому!» кричитъ въ азартѣ патріотъ Мишель и съ остервенѣніемъ разшибаетъ воздухъ кулакомъ. — Третій вечеръ назначается для танцевъ. Неуклюжаго Раскатова принимаютъ за свѣтскаго человѣка и какъ танцмейстера, упрашиваютъ поучить ихъ танцовать, Отказывается — сердятся. И вотъ начинается возня и топанье по залѣ: вальсируютъ съ такимъ остервенѣніемъ, что летятъ съ пьедесталовъ Сократы и Венеры; отхватываютъ мазурку такими крючьями, какъ будто всѣхъ пришибло сверху доской. Самъ Лаврентій Иванычъ наигрываетъ имъ въ ладоши кадансъ, а замученный учитель Раскатовъ только изрѣдка скажетъ сквозь сонъ: «чортъ знаетъ, что вы дѣлаете, господа! не такъ!» и тутъ же начнутся споры: кому за даму, а кому за кавалера — поссорятся и чуть не подерутся. Но несноснѣе всего были для Раскатова вечера, назначаемые для легкой живописи и каррикатурки. Легкая живопись художниковъ заключалась въ вѣчномъ набрасываніи амуровъ, барановъ, деревьевъ, цвѣтовъ и развѣ для разнообразія — амуровъ съ сердечками, барановъ съ овечками, деревьевъ съ плодами, цвѣтовъ съ огурцами. А каррикатурки ихъ были еще пошлѣе. Набросаетъ Алексисъ Мишеля съ разинутымъ ртомъ и подставляя подъ носъ скажетъ: «а вотъ какъ ты поешь». Отхватаетъ Мишель Алексиса въ видѣ бульдога и, подставляя подъ носъ, тоже пояснитъ; «а вотъ какъ ты лаешь». — А кругомъ все восхищается и амурами, и каррикатурами.

— И это жизнь! думаетъ грустно Раскатовъ.

XXV.

Сумерки. Лунная ночь. Тамъ за окномъ серебромъ горятъ крыши, деревья, поля. На большихъ окнахъ мастерской морозъ раскинулъ свои брилліантовые цвѣты. Всѣ лежатъ. Старикъ Савельичъ солдатъ, мужъ просвирни, давно затянулъ свой безконечный разсказъ про походы въ Парижъ, да про то, какъ легко говорить съ нѣмцами въ нѣмецкихъ земляхъ.

— А простѣющій, братецъ ты мой, народъ, эти нѣмцы. Штанишекъ нѣтъ на иномъ, а коли пришелъ ты теперича къ нему на фатеру — тотчасъ учнетъ: «фаленцы-биръ», «кофей-трынкену» не хочешь-ли и все этакое. И главное эта у нихъ простота: примѣрно, ты его не знаешь, и онъ тебя не знаетъ, а скажи: «Эй, брудеръ, гинни мнѣ, братъ, хейну — по ихному значитъ сѣнца, — я тебѣ самъ оттипну, какъ выдастъ начальство». Ну, сейчасъ, братецъ ты мой и тащитъ охапку. А укажи теперича ему стаканъ, или умѣй сказать напрямикъ — шнапсу — живо, собака, пойметъ: смотришь притащилъ картофельной!.. и т. д.

Раскатову стало скучно слушать походы Савельича въ Парижъ. Онъ взялъ скрипку и пустился надсаживать свою чувствительную душу. Лаврентій Иванычъ долго ходилъ по мастерской.

— Вотъ твое призваніе, сказалъ старикъ твердо и рѣшительно: смычкомъ ты сдѣлаешь больше, нежели кистью. Это музыка какъ есть.

— Тоже сказалъ и Калмыкъ!.. — Раскатовъ не шутя задумался надъ своимъ новымъ призваніемъ, и опять заигралъ.

— Шабашъ, ребята! крикнулъ неистово Мишель, и только было Раскатовъ приготовился выказать старику свой талантъ, какъ Мишель предложилъ:

— Ну-во плясовую, ноги зудятъ! и тутъ же, на постели, принялся отхватывать въ присядку.

Бѣдный Раскатовъ какъ не былъ настроенъ или растроенъ къ грустному, однако отхваталъ для компаніи присядку, Алексисъ подыгралъ на гитарѣ, Иванъ поддержалъ акомпаниментъ, ребята напрыгались до упаду, Мишель, какъ цыганъ, взвизгнулъ: жги-говори! и вышло изъ этого что-то артистически-художественное.

— Ай-ай, ребята, весело вы живете, заключилъ Лаврентій Иванычъ и самъ начинаетъ притопывать ногой.

Раскатовъ повѣсилъ скрипку и не шутя задумался надъ тѣмъ: что это за жизнь?

А жизнь художниковъ день ото дня выказывается все яснѣе и гаже. Цѣлый вечеръ переливаютъ изъ пустого въ порожнее, толкуютъ о томъ-о семъ. Предметы же выбираютъ непремѣнно такіе, о которыхъ никто не имѣетъ понятія.

— Что такое, ребята, изящное? спрашиваетъ вдругъ Алексисъ.

— А вотъ что!.. вскочитъ Мишель и начнетъ пудрить папильотки Алексиса.

— Ну, разыгрался, лѣшій! отвѣтитъ тотъ: не знаетъ, скотъ, вотъ и начнетъ увертываться.

— A! постой! И поднимается щекотанье, возня и ругань.

— Изящное, ребята, то, что изъято изъ общихъ формъ, вступится и пояснитъ самъ хозяинъ.

А Мишель подкрадывается сзади въ Алексису и чихаетъ ему въ ухо:

— Чухвысь!

— Брысь! отвѣтитъ тотъ, и съ испугу мазнетъ по носу краской.

Раздается неистовый хохотъ.

— И это изящное?.. думаетъ Раскатовъ горько.

— А трудная теперича вещь эта перспектива; безъ наука ее никакъ не поймешь, начинаетъ мастеръ Александръ Егоровъ.

— Вотъ вздоръ, наука, пустяки! Вонъ Рафаэль, шельма, какъ валялъ, чортъ его обдери, а небось наукамъ не учился.

— Охъ, ты Рафаэль суздальскій!

Утро. Зало точно бивуакъ. Все спитъ на полу, или на доскахъ, замалеванныхъ подъ картины. Все грязно, безобразно, оборвано, скомкано. Раскиданы въ безпорядкѣ носки, портянки, валенки; разметаны, какъ ландшафтъ, жилетишки, галстухи. Прочее платье, скомканое грудой, въ сору, пуху и табачной золѣ.

— Уррра! реветъ проспавшійся Мишель.

— Что ты зѣваешь, ребятъ перепугаешь.

Высунется испуганный хозяинъ.

— Самъ испугался, дѣдушка: страшное что-то приснилось; не выдержалъ.

Все просыпается отъ реву; поднимается съ проклятіемъ или солдатскими шуточками. Умываются и облачаются въ золотыя ярмолви съ валенками и въ пермидскіе халаты съ веревками и калошами на босую ногу. Накурено какъ въ казармѣ. Шуточки начинаются съ утра:

— Экой подлецъ, какъ нарѣзался, баситъ Мишель, разсматривая пьянаго кота. Котъ кувыркается, мяучитъ и щуритъ масляные глаза. Все диво хохочетъ надъ потѣхой Мишеля и самъ Лаврентій Иванычъ смотритъ съ отеческой улыбкой на забаву ребятъ. Улыбнется и Раскатовъ, смотря на пьянаго Ваську, но улыбнется такъ обидно и горько, какъ будто хочетъ сказать: "а можно бы и иначе пошутить. Мишель точно угадаетъ его горькую улыбку и дѣйствительно пошутитъ иначе надъ Шарикомъ. Онъ выкраситъ свою шавку зеленой краской, и все опять фыркаетъ и хохочетъ цѣлую недѣлю, пока собаченка не оближетъ себя кругомъ.

Начинается завтракъ и споръ. Кто съѣстъ полсотни огурцовъ, или сотню каленыхъ ницъ? Мишель съѣдаетъ, гущей запиваетъ; Лаврентій Иванычъ дивится, а прочее все хохочетъ, называя его «артистомъ изъ обжорнаго ряда». Алексисъ амурится съ кухаркой; Сашка-маленькій ей снѣгу за пазуху набиваетъ или холодной водой обливаетъ; а хозяинъ только спроситъ: «кто»? и зальется опять веселымъ хохотомъ.

— А славно я надую эту животину, Севрюгина, хвалится впередъ Алексисъ, расписывая жолтыми колерами на манеръ иконъ старинныхъ и дѣйствительно продаетъ Севрюгину за сто цѣлковыхъ, какъ старинную икону.

Поздравленіямъ нѣтъ конца; пьянство цѣлую недѣлю;

— Что жъ это такое? спрашиваетъ отчаянно Раскатовъ.

А кругомъ идетъ пьянство до отливу — перепиваются даже маленькіе ребятишки. Во всѣхъ углахъ поютъ веселую барковщину.

— Вонъ, вонъ отсюда! кричитъ Раскатовъ, и въ полночь убѣгаетъ вонъ.

XXVI.

Ночь. Площадь. Постоялые дворы, глухіе, замкнутые, темные. Надъ однимъ, какъ фонарь, торчитъ свѣтелка, изъ нея чуть брезжитъ слабый свѣтъ. Слышится тоскливая скрипка.

На площади стоитъ человѣкъ, раздулись широкія ноздри и точно собака, нюхаетъ онъ воздухъ, заслышавъ знакомые звуки.

— А должно быть тамъ… Но кто? чортъ знаетъ кто — у тѣхъ инструменты въ закладѣ… И человѣкъ кинулся черезъ площадь, нырнулъ въ калитку съ цѣпью, и изчезъ въ темнотѣ постоялаго двора.

Раскатовъ только кончилъ письмо въ Ивану. Скрипка тоже жалуется на художниковъ. Вотъ что писалъ онъ наконецъ другу объ нихъ:

«Все что говорилъ ты о художникѣ на Черномъ озерѣ, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что видѣлъ и слышалъ я! Ты, другъ, правъ, укоряя меня въ идеализмѣ и сумасбродствѣ: но надо быть послѣдовательнымъ — не спѣшитъ, надо самому видѣть и судить. Теперь я все испыталъ, — я самъ бѣжалъ отъ моихъ художниковъ, и могу писать тебѣ не одну голую ругань, а факты, на которыхъ она основана. Ты спрашиваешь: кто они, дурачье или съумасшедшіе? Ни то, ни другое, другъ, — это просто полуидіоты отъ растлѣнія и разврата. Съумасшедшій человѣкъ заслуживаетъ состраданія, какъ борецъ-жизни, дуракъ заслуживаетъ хоть сожалѣнія, какъ человѣкъ обиженный природой, а эти не заслуживаютъ ничего, кромѣ глубокаго презрѣнія, отвращенія и проклятій наконецъ. То, что зовется въ нихъ полною художественною жизнію — такая пустошь, пошлость и дичь, что у меня нѣтъ силъ высказать тебѣ все! То, что казалось въ нихъ дѣтскостію и наивностію — просто темное невѣжество, школьничество и неумѣнье мыслить и разсуждать. Они малодушны, трусливы, податливы на всякій вздоръ и обманъ, оттого и поступки ихъ похожи на самую незатѣйливую дѣтскую игру, гдѣ вмѣсто истинной веселости и рѣзвости, проглядываетъ одинъ грубый фарсъ, одна пошлая штука, одна дурноватая острота, словомъ то, что въ дѣтяхъ прелесть, въ нихъ — глупость и пустота. То что казалось въ нихъ простотой и добротой — это полное незнаніе жизни и нехотѣнье дѣлать зло только изъ лѣни. Простота ихъ — въ безцеремонномъ обращеніи, грубомъ словѣ, вознѣ, толчкахъ, ругани и грязныхъ выраженіяхъ, а доброта еще въ худшихъ формахъ. За гривенникъ заставляютъ Кузьку-слѣпца свистать на карачкахъ соловьемъ; за обѣдъ или рюмку водки предлагаютъ съумасшедшему Торопову разсказать свои стихи, какъ мѣсяцъ свѣтитъ въ цѣлковый, и звѣзды блещутъ въ четвертакъ, а за кусокъ насущнаго хлѣба цѣлый день потѣшаютъ и дразнятъ Авдошку-дурака. Отвратительно, другъ, смотрѣть на такое искаженіе жизни! Конечно все это можно разнообразить и шуткой, и остротой; но что такое шутки и остроты моихъ пріятелей художниковъ? Жизнь ихъ — спячка, вѣчный столбнякъ, стоячее болото, отъ такой жизни и общества способность мышленія киснетъ, и воображеніе творитъ какіе-то дикіе образы и неестественныя формы! Вѣчно голыя Венеры, вѣчно развратныя картинки, вѣчно рисованіе женскаго тѣла съ натуры — все это соблазняетъ глазъ, распаляетъ воображеніе, растлѣваетъ самое цѣломудріе и такъ рано развращаетъ самыхъ недоростковъ, что смотря на такое скотство, мнѣ дѣлалось иной разъ отвратительно гадко. На вопросъ: какъ жилъ я съ ними три мѣсяца? у меня нѣтъ силъ отвѣчать, — достаточно сказать, что я бѣжалъ отъ нихъ въ полночь и бѣжалъ къ дядѣ Егору, на постоялый! Ты знаешь, что такое Егоръ, постоялый и свѣтелка? значитъ нечего пояснять, что меня загнало туда прямо отчаяніе! Вотъ тебѣ моя новая жизнь.

P. S. Плутъ Егоръ ухаживаетъ за мной, какъ за своей Прыськой, даже свѣтелку обилъ внутри рогожами, желѣзную печку хочетъ ставить, — но все это не даромъ. Чуетъ мое сердце, что дяденька хочетъ выкинуть какую-то штуку, или сочинить пакость на мой счетъ. Женить, я думаю, скорѣе всего? Онъ закидывалъ кое-что на эту тему и я согласился на словахъ. Но не знаю, кто кого женитъ на дѣлѣ: онъ меня, или я его»!

— А! вонъ вы гдѣ, въ небесахъ? крикнулъ кто-то, отворивъ дверь въ свѣтелку.

— Кто тутъ?

— Я, я, Калмычокъ!

— Входите, не студите!

— А я, батенька, передъ вами подлецомъ остался. — Калмычокъ упалъ на колѣни.

— Это почему?

— А постельку-то, нешто забыли?

— Э, вздоръ! Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ.

Калмычокъ бросился обнимать Раскатова и чуть не повалилъ его.

— Да полно вамъ возиться, садитесь. Какъ дѣла?

Калмычекъ только было сѣлъ, но опять вскочилъ:

— Отлично, отецъ! тутъ подъ вами сидитъ въ избѣ человѣкъ десять — вотъ народъ, геніи на повалъ! Не хотите-ли познакомлю? Сойдемъ?.

— Въ какомъ же родѣ геніи?

— Да то же по части пиленія…

Онъ указалъ на скрипку.

— Кой чортъ, зачѣмъ же они на постояломъ?..

— Эхъ, вы, отче разумники, не раскусе-па! Я ихъ выписалъ изъ Стерлитомаку: — это странствующіе, путешествующіе, недугующіе. На зиму прикатили сюда, ферштеенъ-зи? Балотировка, знаете, будетъ, пляска у дворянъ, время веселое. Тутъ-то нашему брату и подыгрывать, какъ они распляшутся. Цѣлковыхъ полтораста на брата хватимъ!..

— Ужъ будто полтораста?

— Лопни глаза, полтораста! Не хотите-ли аккомпаниманъ, прямо дадутъ?

— Врете, я думаю.

— Да разрази меня господь, дадутъ! Что мнѣ передъ вами врать, изъ какой корысти? — Калмычокъ перекосилъ даже глаза отъ увѣренія.

Раскатова передернуло отъ радости.

— А хорошо бы хватить полтораста! Жаль, не знаю бальной…

— Э, батенька, бальная!.. Бальная — тьфу! вотъ что-съ. Наяривай какой-нибудь фолишончикъ и баста!

— А пойдемъ, сойдемъ, попробуемъ. За деньги я готовъ хоть дрова пилить, не только скрипку.

— Деньги, будутъ, отецъ!

Сошли наконецъ.

Въ Маѣ, гдѣ лѣтомъ жили извощики, теперь на время, помѣстились странствующіе артисты. Жили они какъ птицы небесныя, и больше пили, развалясь на полу около самовару. Шестеро себѣ ромъ подливаютъ, одинъ зудитъ передъ печной и стряпаетъ яишенку съ ветчиной; а другой сидитъ на корточкахъ и разсуждаетъ фистулой: «хорошо бы съ перчикомъ.»

— Вотъ, господа, самъ Поганини, отрекомендовалъ Калмычекъ.

Артисты осмотрѣли Раскатова съ головы до ногъ. Одинъ, віолончель, руку пожалъ, другой на колѣни привсталъ. Это былъ хозяинъ контръ-басъ.

— А мы сейчасъ слушали васъ. Игра славная-съ.

У Раскатова уши покраснѣли. Онъ скромно поклонился.

— Раздайтесь, господа. — Контръ-басъ раздвинулъ кулаками господъ и притянулъ Раскатова за полу, на кошму.

Раскатовъ присѣлъ на корточки. Экзаменъ начался.

— Вы изъ какихъ, батюшка, оперный или бальный?

— Кабинетный больше, для себя.

— Вотъ, вотъ этакихъ-то намъ и надо! Рекомендуюсь: — контръ-басъ; — я уважаю васъ собственно потому, что вы скромны. Вотъ какъ рука и стаканъ — цѣлуйте меня!

Контръ-басъ такъ потянулъ на себя Раскатова, что тотъ вынужденъ былъ поцѣловать и принять стаканъ.

— Это самъ генералъ-басъ, не знаю какъ для васъ, а для меня profondo. (Онъ указалъ въ стаканъ). Попробуйте, можетъ сладите?

Раскатовъ попробовалъ. Оказалось дѣйствительно basso profodo — такъ и хватаетъ за горло.

— Чай, поди, ромъ-гольемъ? спросилъ съ улыбкой Калмычекъ, присаживаясь рядомъ по-калмыцки. Не сладишь, отецъ, такъ по-сосѣдству сунь-ко мнѣ.

Раскатовъ съ удовольствіемъ сунулъ по сосѣдству.

— А мы сегодня отдыхаемъ, не играемъ. Завтра начнемъ, къ нему вотъ утромъ на репетицію. Оно конечно можно бы и здѣсь, да тутъ за стѣной какая-то старая вѣдьма зѣваетъ. Вообразите: пѣть мѣшаетъ, не только играть!

— А, это моя мать.

— То есть, какъ же это: маменька — родная?

— Да, родная.

— Ахъ, канальство! отчего-жъ вы прежде не сказали? За что-жь мы ее обругали.

— Не знаю.

Артистъ замолчалъ.

— Вы однако не слушайте его — все вретъ, вмѣшался Калмычокъ.

— Миша, цыцъ!..

— Ну, чего его надувать, надо говорить прямо. Они вѣдь меня за вами посылали. А репетицію отъ того не начинали, что скрипки выкупить нечѣмъ. Нѣтъ-ли у васъ?.. выручите.

— Извольте, Михаилъ Наумычъ — долгъ платежемъ красенъ. Я помню вашу шинель въ закладѣ. Сколько вамъ?

— Да двадцать пять, если можете дать, назначилъ контръ-басъ.

Раскатовъ далъ.

— Ура! кричалъ Калмыкъ.

Прочее все сгрудилось около Раскатова и заговорило. Онъ сталъ, какъ почтенный гость.

— Это душа-человѣкъ, лопни моя утробушка! увѣрялъ всѣхъ Калмыкъ.

Тутъ же выкупили у хозяина инструменты и начали какую-то репетицію. Но въ половинѣ вечера такъ перепились, что Калмычка выпроводилъ хозяинъ въ шею, а Раскатовъ ушелъ ночевать къ Парамону кузнецу.

XXVII.

На третій день Рождества, дворянскій предводитель давалъ балъ. Наши артисты были приглашены играть. Раскатову дали вторую скрипку.

— А мнѣ, братъ, надо съ тобой покалякать? началъ дядя егоръ, усаживаясь на постель, гдѣ лежалъ Раскатовъ передъ отправленьемъ на балъ.

— О чемъ?

— Да вотъ о чемъ: что ты связался съ этими шарамыжниками, — прохвосты-вѣдь они.

— А мнѣ какое дѣло, кто-они.

— Какъ какое дѣло? Замараешься около нихъ. Вѣчно пьянство да буйство…

— Я не пьянствую — просто играю, чтобъ денегъ добыть.

— Да развѣ нѣтъ теперича чего инаго чѣмъ добыть деньгу?..

— Мнѣ и это хорошо.

— Чего тутъ хорошаго: копѣйками сбирать.

— И копѣйками возьмешь, коль рублями не даютъ! отхватилъ Раскатавъ сердито.

— Отъ тебя, другъ, зависятъ рубли-то. Тысячи вонъ заразъ даютъ, только бери!

— А кто ихъ даетъ?

— Кто даетъ? Добрые люди даютъ. Только руку подставь.

— Ничего я не понимаю!

У Раскатова мелькнула мысль: ужъ не дядя-ли хочетъ раскошелиться для праздника? Но зная этого роднаго скота, онъ тотчасъ же увѣрилъ себя, что этого не можетъ быть.

— Хочешь получить сегодня тысячь пять?

— Отъ чего не хотѣть, давай! — Раскатовъ приподнялся и сѣлъ.

— Приходи ужо вечеромъ ко мнѣ…

— Хорошо.

— Вѣрно, значитъ?

— Вѣрно.

— Прощай!

Егоръ важно ушелъ. А Раскатовъ долго лежалъ и думалъ: ну, кто-нибудь изъ насъ двухъ да сошелъ съ ума? Или мнѣ все это грезится въ домѣ умалишенныхъ, или дядя Егоръ спятилъ?..

Но дядя Егоръ не спятилъ. Въ сумерки онъ прислалъ за Раскатовымъ Прыську: просить — кушать чай.

— Кто у него?

— Да никого, отвѣтила съ улыбкой Прыська. Раскатовъ зналъ эту бестію дѣвку, и потому тотчасъ смекнулъ, что тутъ что-нибудь недаромъ. Отправился.

Дядя Егоръ жилъ на другомъ концѣ двора, въ особомъ флигелѣ, окнами на улицу. У него было даже зальцо, съ красными ветлужскими стульями и огромная божница съ лестовками, кадильницей и деревяннымъ голубкомъ, не было только толстыхъ житій, — потому что Егоръ не зналъ грамотѣ.

Не безъ робости вступилъ Раскатовъ въ темныя сѣни — такъ ново было для него ласковое приглашеніе дяди. А переступилъ порогъ, онъ едва устоялъ: зло, досада и презрѣніе — все заговорило въ немъ заразъ.

На почетномъ мѣстѣ подъ божницей сидѣлъ Севрюгинъ съ дочькой, которую Раскатовъ училъ и ничему не выучилъ. Отрезвленная и одѣтая по праздничному, Катерина Михайловна сидѣла возлѣ Севрюгина и плакала: точно она сбиралась дочьку выдать замужъ, а не сына женить. Мѣсто возлѣ Дунюшки было оставлено для жениха.

— Ну, здравствуй племянникъ, милости просимъ. Садись-ко вотъ сюда рядкомъ, да побесѣдуй съ ней ладкомъ. Ты эту дѣвицу знаешь?

— Знаю, отвѣтилъ Раскатовъ ошеломленный.

— А вы этого человѣка знаете?

— Такъ позвольте ему ужъ тутъ къ вамъ присусѣдиться.

Раскатовъ смирно далъ себя усадить.

— Вотъ, братъ, пять-то тысячь, о которыхъ я те говорилъ утрось. Видишь?.. пробормоталъ дядя на ухо, тыкая Раскатова въ бокъ.

— Нѣтъ, не вижу! отвѣтилъ Раскатовъ сердито и чуть было не далъ дяденькѣ плюху.

— Ну, вотъ, постой, глаза протремъ, увидишь.

Сватъ налилъ двѣ рюмки вина и поднесъ жениху и невѣстѣ.

Раскатовъ разбѣшенный выпилъ и выпросилъ еще стаканъ.

— А я, сосѣдушка, поспѣшилъ, взялъ да кольчики купить, ухмылялся дурновато дядя Егоръ, и положилъ передъ женихомъ съ невѣстой обручальныя кольца. Изьяки-ко, батюшка, Василій Федотычъ, послать за попомъ? Такъ что-ли, матушка, Катерина Михайловна?

Но Раскатовъ дальше не выдержалъ, поблѣднѣлъ:

— Эй, Прыська, сюда! вскричалъ онъ неистово, весь дрожа. Это кольцо вотъ, дядя, тебѣ, а это ей. Женись сперва самъ и прикрой старый грѣхъ, старый ты дуракъ!

— Это дядю-то роднаго? Ахъ ты шельма! Да я те исковеркаю, цѣпная собака!. Ямщиковъ сюда, Прасковья!.. заоралъ дядя Егоръ.

— Ну, это не годится, сватъ! За что же теперича насъ-то съ Дунюшной опозорить на этотъ счетъ? Тамъ вы какъ хотите грызитесь — родные. Вотъ и мать, она можетъ унять его, коли такъ. А мы лучше скоренько уйдемъ. За что же насъ шельмовать эвдакимъ манеромъ?.. бормоталъ въ попыхахъ Севрюгинъ и тотчасъ ушелъ.

Дядя Егоръ бросился-было въ свѣтелку съ ямщиками, но тамъ жениха уже не было. Онъ наигрывалъ польку на балѣ предводителя.

— Что это, господа! ни на что не похоже, какъ скверно идетъ, говорилъ кавалеръ Касперо музыкантамъ.

— Да вотъ новичокъ, Владиміръ Николаичъ. Втора пришла сейчасъ. Руки съ морозу не разыгрались еще… Калмычокъ указалъ смычкомъ на втору.

— A! вы какъ сюда попали? Раскатовъ, кажется? я васъ у Сомова видалъ!

— Да, я тамъ жилъ.

— И кончили съ Мишей?

— Кончилъ.

— Чтожъ въ университетъ?

— Денегъ нѣтъ,

— Что же васъ загнало сюда?

— Нужда.

— А! — Ну, польку, польку господа! И кавалеръ Касперо ушелъ.

Но сколько Раскатовъ не отогрѣвалъ себѣ руки, сколько не смотрѣлъ въ ноты — игралъ отвратительно скверно!

— Что съ вами, батенька? спрашивалъ съ удивленіемъ Калмычокъ. «Да вы этакъ осрамите насъ!» говорилъ рѣшительно контръ-басъ. А кавалеръ Касперо предложилъ лучше Раскатову уйдти, потому что онъ нездоровъ и портитъ весь оркестръ,

Такъ Раскатовъ и вышелъ на крыльцо предводительскаго дома, задавая опять давно извѣстный вопросъ: «куда идти?» Зналъ онъ теперь бѣдный, что дядя Егоръ переломаетъ ему бока.

— Куда же? повторилъ онъ съ отчаяніемъ, и пошелъ, самъ не зная куда.

XXVIII.

— Эво, батенька, куда забились, въ преисподнюю никакъ?

— Кто тутъ? спросилъ голосъ снизу.

— Я, я, Калмычокъ.

— И здѣсь нашли наконецъ? спросилъ Раскатовъ отчаянно.

— И здѣсь нашелъ, отецъ!

— Напрасно! Теперь я не пойду въ вашимъ геніямъ-скотамъ, отвѣтилъ онъ рѣшительно.

— И хорошо сдѣлаете, батенька; чортъ съ ними, съ подлецами! Я тоже изъ-за нихъ потерялъ праздникъ, ни за полушку.

— Какъ низа полушку? Вы первый говорили «полтораста…»

— Да, что же будете дѣлать съ ними, скотами? Я правду говорилъ, и было бы полтораста, да не умѣли взять. Развѣ можно такъ играть, безъ репетиціи. Я говорилъ тогда — репетицію… Но сойдутся, напьются, разыграютъ увертюру въ потасовку. — Развѣ это репетиція, посудите?

— То-то и есть. Вмѣсто прибыли и мои-то деньги лопнули…

— Ну, нѣтъ, батенька, ваши не лопнутъ, пока я не лопну самъ. Вотъ вамъ пятнадцать — берите… Остальные на дняхъ. — Заложу и принесу.

— Это для меня не легче, Михайлъ Наумычъ. Я знаю ваше положеніе, заговорилъ Раскатовъ со слезами. А между тѣмъ согласитесь: теперь мнѣ всякая копѣйка дорога. Знаете мою цѣль?

— Знаю, знаю, отецъ. Берите, пока даю, а то пропью!

— Они брали на васъ, они и отдать должны.

— Эй, лѣшій ихъ дери! отдадутъ, какъ не пропьютъ! Это ребята знатные, я ихъ знаю давно. Дешовка только больно дешева, вотъ что горе, отецъ!…

Послѣдовало тяжелое молчаніе.

— А я къ вамъ по пути; хотѣлъ къ Столицкому бѣжать.

— Это что за птица?

— Это, батенька, птичка изъ Питеру прилетѣла. Востренькій носокъ и должно быть есть голосокъ?

— Будто?

— Ей-ей! Сила-человѣкъ,

— Въ чемъ-же сила!

— Одно слово — племянникъ губернатора.

Раскатовъ вѣрно зналъ, что такое племянники и сынки губернаторовъ въ провинціи, и потому, выразивъ свое удивленіе междометіемъ ого, не прибавилъ къ этому ничего.

Калмычокъ между тѣмъ осмотрѣлся, обогрѣлся, и опять заговорилъ.

— Недѣлю, отецъ, васъ искалъ, и къ дядюшкѣ Егору забѣгалъ.

— Что, не женился, скотина? спросилъ Раскатовъ злобно.

— Нѣтъ еще, а думаетъ кажись..

— Будто?

— Лопни моя утробушка, — думаетъ. И невѣсту казали ямщики. Воръ-дѣвка должно-быть, такая востроглазая, Заѣздитъ она его совсѣмъ.

— Прыськ?

— Она, она, отецъ.

Раскатовъ разразился хохотомъ.

— Звалъ даже послѣ крещенья играть. — «Свадьбу, говоритъ, будемъ: съ тобой плясать.» — Скрипченки только нѣтъ своей — не знаю, какъ быть?

— Да вотъ вамъ скрипчонка. Пусть пляшетъ по моей. Даже дарю, если хотите, за вашу простоту и доброту.

— Отецъ!… крикнулъ Калмычокъ въ восторгѣ, и бросился обнимать и цѣловать Раскатова и скрипку. — А сами-то какъ-же, родной?

— А у меня вотъ тутъ другая…. Раскатовъ указалъ на тюкъ съ книгами.

Калмычокъ ощупалъ.

— Это что вчера съ почты волокли?

— Да. Теперь я намѣренъ больше на этой играть…

— Умная музыка, батенька, дай вамъ Богъ!.. Иванъ что-ли?..

— Онъ.

— Ну, какъ онъ поживаетъ? Пишетъ что-ли что? Почитайте-ка, родной, про университетъ-отъ. Ухъ какъ славно, отхваталъ онъ тогда столбы-то университетскіе!…

— Пишетъ кое-что. Зерцаловъ Грознаго громитъ… Слыхали, чай, о немъ?

— Читалъ кой-что въ Карамзинѣ-съ.

— Да-съ, Михаилъ Наумычь! Мой Иванъ прямо пошелъ и далеко ушелъ, — мнѣ придется догонять.!… — Раскатовъ глубоко вздохнулъ.

— Дай Богъ, отецъ! Только сыренько чай тутъ?…

Раскатовъ отдернулъ одѣяло и показалъ зеленую плѣсень.

— Ой, батенъка!… Махнемъ ко мнѣ?…

Раскатовъ покачалъ головой.

— Что?

— Ничего. Сысоевну жалко: старуха хороша. Она была другъ матери покойницы. Она-то и уходила ее своими добродѣтелями. Христомъ-Богомъ просилъ: не давать той денегъ на вино…-- Никакъ, говоритъ нельзя: Христа-ради проситъ, какъ не подашь? Теперь вотъ и каемся съ Сысоевной, да что будешь дѣлать? Не воротишь!..

И Раскатовъ горько всплакнулъ по матери.

— Захвораешь, родной, заключилъ глухо Калмыкъ.

— Что дѣлать, другъ. И мрутъ люди отъ глупости Сысоевны, не только хвораютъ.

— А квартирку надо другую, отецъ?

— Платить много не могу. Деньги коплю.

— Охъ, знаю все!

Калмычокъ горячо обнялъ труженика Раскатова. Оба поплакали. Потомъ онъ еще разъ поблагодарилъ Раскатова за скрипку, но когда Раскатовъ разсказалъ ему, что скрипку подарилъ Сомовъ, Калмыкъ нахмурилъ брови и крикнулъ злобно:

— Подлецъ!

— Это за что?

— Жену чуть не убилъ. Слыхали, чай: благодѣтельница наша капутъ! — совсѣмъ укатила въ Парижъ.

— Зачѣмъ?

— Да тутъ и чортъ не разберетъ, что у нихъ творится. Самъ-отъ завелъ себѣ какую-то Митродорку, а какъ она попробовала завести француза, такъ онъ его — ой-ой!… Слыхали, чай?

— При мнѣ было назначено слѣдствіе отъ губернатора въ больницѣ… не знаю, кончилось какъ?

— Э, батенька, всѣ наши слѣдствія и послѣдствія тьфу! вотъ что-съ. Три дня говорили: "Сомова подъ судъ, " а на четвертый перестали, замолчали, и теперь вышелъ просто — святъ-человѣкъ.

— Это какъ?

— Да такъ — сила, значитъ.

— Ну, противъ такой дикой силы у насъ есть законъ.

— Ну! — Калмычокъ махнулъ только рукой.

Правъ былъ квартальный Лихошерстовъ, когда говорилъ Раскатову: «вы молодой человѣкъ, такъ сказать, не искушены еще жизнію: не знаете, что такое полиція.» Раскатовъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ, что такое наша провинціальная полиція.

— Въ томъ-то и сила-съ, что онъ его не дома-съ а въ квартирѣ Столицкаго доканалъ…

— Такъ что-жъ такое!… вскричалъ Раскатовъ, полный негодованія: — ну, обоихъ подъ судъ, оба въ Сибирь пойдутъ.

— Не пойдутъ, вамъ говорятъ.

— Ну, потащутъ!

— И не потащутъ ихъ чертей, потому — сила!

— Это вздоръ.

— А вотъ поживите, узнаете.

И Калмычокъ, махнувъ рукой, ушелъ, а Раскатовъ крѣпко задумался надъ тѣмъ: что такое сила-человѣкъ?

XXIX.

Владиміръ Петровичъ Столицкій былъ натура гибкая, изворотливая и чрезвычайно подвижная. Смотря по нуждѣ, онъ могъ быть и сапожникомъ, и пирожникомъ, и надзирателемъ, и совѣтникомъ, и магнетизеромъ, и фразеромъ, и танцоромъ, и фланеромъ, и хлыщемъ, и свищемъ, и чѣмъ вамъ угодно. Столицкій недавно прибылъ изъ Петербурга съ дядей губернаторомъ. Дяденька и племянникъ составляли что-то цѣлое, недѣлимое.

Офиціально Столицкій не служилъ, онъ только прислуживалъ всѣмъ понемножку, но вліяніе его было всюду и очень замѣтно. Это было лицо таинственное по всей губерніи: онъ какъ будто ни съ кѣмъ не сходился и ничьего знакомства не искалъ, а съ нимъ всѣ сходились и всѣ искали его знакомства. Столицкій отлично былъ принятъ въ обществѣ: его приглашали въ собраніе, хотя онъ не имѣлъ ни голоса, ни состоянія; его приглашали на балы, какъ отличнаго дансера, хотя онъ никогда почти не танцовалъ; его приглашали на обѣды, какъ отличнаго гастронома, хотя онъ также хорошо ѣлъ щи и кашу; его приглашали въ клубъ, какъ честнаго игрока, хотя онъ никогда не игралъ и не платилъ честно. Судилъ онъ всѣхъ безпощадно, рѣзко, неумолимо, и съ величайшимъ негодованіемъ отзывался о надзирателѣ Биттелѣ, который былъ извѣстенъ въ городѣ, какъ картежный мошенникъ и плутъ. — Кто ставитъ на ополченіе телѣги? — Столицкій. Кто ставитъ на ополченіе телѣги? — опять Столицкій. Одному нельзя взять подрядъ, потому что не всѣ залоги внесъ; другому — потому, что онъ членъ какой-то коммисіи, назначенной для пріема, и оцѣнки вещей; а Столицкому все можно — онъ все беретъ и вездѣ успѣваетъ. Это была какая-то широкая, загребистая лапа. Словомъ, не имѣя ничего, онъ все имѣлъ, если хотѣлъ, и не имѣя офиціальнаго значенія и голоса, онъ всюду имѣлъ свой голосъ, значеніе и вѣсъ. Мужья, точно начальнику губерніи, спѣшили дѣлать ему первый визитъ; жены, зная, что онъ докторъ-магнетизеръ, спѣшили пригласитъ полечиться, а старички, имѣющіе претензію читать всѣмъ нотаціи или наставленія, ему не только не читали, а сами отъ него бѣжали.

Ближе всѣхъ сошелся Столицкій съ кавалеромъ Камеро, хотя, по правдѣ сказать, между ними ничего не было общаго.

Владиміръ Николаевичъ Камеро былъ помѣщикъ душъ въ пятьсотъ, имѣлъ капиталъ и совершенно независимое положенiе въ свѣтѣ. Какъ Столицкій, имѣлъ онъ знатнаго дядю въ Петербургѣ, но не имѣлъ привычки держаться за хвостъ родни, и не только не переписывался съ нимъ, а даже забылъ, какъ его зовутъ. Камеро былъ уменъ и образованъ, но изъ этого не вышло ничего. Умъ барина былъ: крайне непрактиченъ, а образованіе до такой степени непримѣнимо въ дѣлу, что вмѣсто пользы приносило только вредъ. Такъ, напримѣръ, онъ зналъ отлично, что дѣлается въ Парижѣ; и въ то же время не видалъ, что творилось у него подъ носомъ; знали въ совершенствѣ французскую литературу, и, въ тоже время не зналъ ни одной русской книги. Словомъ, жилъ тамъ гдѣ-то за тридевять земель мечталъ объ Италіи; бредилъ туманными Германіей, мыслилъ, какъ парижанинъ, скучалъ, какъ англичанинъ. Пробовалъ онъ отъ скуки читать барона Воде, заводилъ его шестипольное хозяйство, но изъ того не росло ничего, кромѣ чепухи. Пробовалъ онъ съ какимъ-то барономъ фонъ-Плюпъ пускаться и въ операціи, и въ спекуляцій, строилъ даже торговыя бани и мыльный заводъ, но и это все лопнуло, какъ мыльный пузырь. Тотъ же Столицкій прибралъ къ рукамъ и мыло, и баню, и увѣрилъ друга искренно, что онъ на это дѣло гораздо способнѣе, потому, что «самъ умѣетъ всѣхъ парить и всѣмъ поддавать.» Пробовалъ баринъ съ жаромъ читать и писать; грозилъ даже создать что-то серьозное, но это серьозное до сихъ поръ не создалось. Пробовалъ онъ какъ артистъ, погружаться и въ звуки музыки, грезилась ему, говорятъ, какая-то дивная ораторія, но и ораторія до-сихъ поръ поръ не вышла въ свѣтъ. Наконецъ онъ сдѣлался крупнымъ меценатомъ и покровителемъ талантовъ, музыкантовъ, актеровъ и прожектеровъ, словомъ художниковъ всѣхъ сортовъ. На все же прочее онъ смотрѣлъ какъ будто нехотя. Одинаково онъ былъ чуждъ и черни, и знати, и славѣ и безславію, одинаково его тяготило и дѣло, и фраза, и лѣнь, и дѣятельность, и горе и смѣхъ людской. Мысль его доходила иной разъ до такого безобразія, что онъ одинаково проклиналъ и рабство, и барство, и свою безполезную, чужеядно-безплодную жизнь. — «Не зови ты меня бариномъ», говорилъ онъ серьозно старому своему слугѣ, Архипу: зови хоть Бирономъ, барономъ, бараномъ наконецъ, но ради Бога, не брани меня этимъ позорнымъ именемъ «баринъ!» Словомъ, прекраснѣйшему и благороднѣйшему Владиміру Николаевичу до крайности опротивѣло его барство и жизнь. Все онъ куда-то рвался, чего-то желалъ. Но куда рвался, чего желалъ? — онъ и самъ не зналъ. По внѣшности это былъ истинный джентльменъ, по манерамъ — изящный пти-метръ, а по костюму — самый щепетильный кавалье-галантъ. Нечего, значитъ, добавлять, какъ прилично держалъ онъ себя въ обществѣ. Изъ особенностей его было замѣтно одно: онъ любилъ щегольнуть верховой ѣздой и прозвалъ горячаго жеребца своего Неистовый Орландъ. Вотъ отъ чего вся аристократія города назвала его единодушно «кавалеръ Камеро».

Теперь понятно читателю, что это два составляли, такъ сказать, цвѣтъ губернской аристократіи, и Столицкій выражался объ этомъ даже опредѣленно: — Не даромъ, братецъ, мы съ тобой оба Владиміры: чуть-чуть не владыки міра сего. Но, къ чести кавалера Камеро, я долженъ здѣсь сказать, что онъ и на и на этотъ вызовъ друга только позѣвалъ.

— Покой, mon cher, покой дороже всего.

— Какой, чортъ, покой — жизнь скачка теперь!

— Противна мнѣ эта скачка черезъ наши грязныя болота. Вѣришь-ли, другъ, не могу равнодушно смотрѣть на своихъ крѣпостныхъ.

— Такъ продай ихъ мнѣ, и убирайся къ чорту для въ Неаполь. Съ диваномъ, другъ, провожу. — Столицкій обнялъ друга.

— Да я тамъ, кажется, и устроюсь. Передамъ родовое брату, махну въ Италію, женюсь на черноокой, и закончу жизнь какимъ нибудь сладострастнымъ сонатомъ. Прелесть!

— Э, нѣтъ! Я такъ дешево себя не продамъ. Я, если и отдамъ себя замужъ, такъ за дочь откупщика съ мѣшкомъ, или за помѣщицу душъ въ пятьсотъ. Вотъ какъ, мы-съ!

— Подлость.

— Но все-таки милая подлость, согласясь? и Столицкій мило треплетъ друга по влечу.

— А совѣсть?

— А деньги?

— Мошенникъ ты, Столицкій. Это, другъ, гадко.

— Тюфякъ ты, mon cher. Это тоже неказисто.

Но это нисколько не мѣшало друзьямъ сходиться все ближе и ближе. Въ послѣднее время Камеро не только приглашалъ Столицкаго обѣдать, а просто предложилъ съ собою жить. Жизнь ихъ была веселая, музыкальная и артистическая. Они держали изящнаго повара француза и обѣдали, какъ настоящіе русскіе гастрономы. Передъ завтракомъ и обѣдомъ — кегли, рапиры и билліардъ, а послѣ завтрака и обѣда музыка и пѣніе, споръ о Фаустѣ и Шекспирѣ, или легкая болтовня о предстоящемъ балѣ, да нѣсколько бутылокъ редереру, которое ввелъ въ моду Столицкій, вмѣсто клико, называя вино это какимъ-то «великолѣпнымъ искрометомъ».

По субботамъ ходилъ сюда Калмычокъ настраивать фортепіано. Столицкій его преобязательно благодарилъ, а Камеро щедро деньги платилъ, такъ что Калмычокъ, возвращаясь оттуда, непремѣнно забѣгалъ къ Раскатову и говорилъ: — что это вы, батенька, не познакомитесь съ ними?

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ, отецъ, — просто великолѣпные господа! Манеру одну стоитъ посмотрѣть!

— Обезьяны, я думаю?

— Какъ возможно-съ? Какія это обезьяны? — первѣющія львы въ городѣ. А я къ тому теперича: что Владиміру Николаичу совѣстно, что онъ у предводителя васъ тогда такъ….

— Ну, я самъ былъ глупъ. Не лѣзь на непріятность.

— «Просите, говоритъ, господина Раскатова ко мнѣ: извиниться хочется передъ нимъ; непріятностей я тогда ему надѣлалъ: совѣсть, говоритъ, мучаетъ меня».

— А мучаетъ, такъ пусть пріѣдетъ самъ!

— Ого-го, куда хватилъ! Ну нѣтъ, братъ, самъ онъ не поѣдетъ, подумалъ Калмычокъ, однако сказалъ совсѣмъ другое. — Вѣдь просятъ, отецъ! Христомъ-Богомъ молитъ всякій разъ: «приведи, говоритъ, только къ намъ, мы выдвинемъ его». — Съ Столицкимъ, значитъ, они теперь сообща живутъ.

— Ну пусть выдвигаютъ, кого хотятъ; я самъ выдвинусь какъ нибудь.

— Пойдемте, родной! Ей-богу скажете мнѣ спасибо.

— За коимъ чортомъ я пойду, что вы?.. вскричалъ Раскатовъ сердито.

— Эхъ, вы гордые, Богъ васъ лоби!

Калмычокъ тутъ же ушелъ.

XXX.

На другой день, послѣ описаннаго разговора, была суббота. Калмычокъ пришелъ въ Владиміру Николаичу строить фортепьяно. Столицкій лежалъ на Софѣ. Камеро отдѣлывалъ ногти.

— Что вашъ музыкантъ?

— Заплѣсневѣлъ, батюшка Владиміръ Николаичь, совсѣмъ!

— Какъ заплѣсневѣлъ?

— Въ такую преисполнюю забился, страсть! Тамъ гдѣ-то за мостомъ на базарѣ, въ подвалѣ живетъ.

— Пьетъ?

— Ни, ни.

— Врете наконецъ! Онъ въ тотъ вечеръ пьянъ былъ.

— Въ тотъ вечеръ онъ дѣйствительно билъ подъ-шефе, но Владиміръ Николаичъ, есть обстоятельства… Вы ихъ не знаете! — И Калмычокъ тутъ же разсказалъ, какъ въ тотъ вечеръ дядя Егоръ хотѣлъ женить бѣднаго Раскатова.

Столицкій разразился хохотомъ.

— Да это герой, чортъ возьми!..

— Душа-человѣкъ-съ, заключилъ Калмычокъ со вздохомъ. Дѣла только плохи, Владиміръ Петровичъ.

— Дѣла вздоръ, мы ихъ поправимъ; вопросъ, стоитъ-ли?

— Да такъ-то стоитъ — на крестъ готовъ за него.

— Отчего-жъ вы его не приведете? вскричалъ вдругъ меценатъ, которому въ эту минуту сильно хотѣлось оказать Раскатову покровительство. — Я давно вамъ говорилъ.

— Да какъ приведешь его-съ — нейдетъ.

— Отчего?

— Одно слово: гордый человѣкъ-съ.

— Э, вздоръ какой!

Кавалеръ Камеро даже не хотѣлъ вѣрить. Всѣ въ городѣ искали его знакомства или покровительства, и вдругъ оказывается какой-то мизерный Раскатовъ не только не ищетъ его покровительства, а предлагаютъ — да не хочетъ.

— Не можетъ этотъ быть! — отвѣтилъ рѣшительно Камерою

— Ейбогу-съ! утверждалъ Калмычокъ свое.

— Что это за звѣрь? спросилъ Столицкій, заинтересованный такимъ дикимъ звѣрствомъ нашего героя.

— Гимназистъ одинъ, Раскатовъ.

— О! да какая звонкая свистулька.

Тѣмъ пока и кончился разговоръ о Раскатовѣ. Но Столицкаго герой нашъ занималъ. Какъ человѣкъ, вполнѣ искушенный жизнію, онъ видѣлъ въ Раскатовѣ что-то упругое и твердое, словомъ готовое на борьбу, и потому при первомъ свиданіи съ Калмычкомъ, заговорилъ самъ:

— Раскатовъ опять нейдетъ?

— И слышать не хочетъ.

— Слышишь, Камеро? Вотъ братъ, до чего мы дожили. А не знаете, Михаилъ Наумычъ, отчего онъ не хочетъ?

— Да по правдѣ сказать: онъ, господа, терпѣть не можетъ дворянъ.

Львы разразились хохотомъ.

— Браво, браво! кричалъ Столицкій. Это въ самомъ дѣлѣ интересный господинъ! Ѣдемъ къ нему, Камеро, просить прощенья въ томъ, что мы дворяне!

— А въ самомъ дѣлѣ, скажите, Михаилъ Наумычъ, гдѣ онъ живетъ? Кромѣ шутокъ, мнѣ хочется предъ нимъ извиняться?

— И не доѣдете, отецъ родной. Тамъ и улицы нѣтъ никакой, просто трущоба-съ!

Опять хохотъ.

— Прокутился, значитъ.

— Ну, нѣтъ, извините. Въ университетъ идетъ, деньги копитъ.

Лица собесѣдниковъ приняли серьезное выраженіе.

— И дѣйствительно работаетъ?

— День и ночь.

— Завтра ѣду самъ. Диктуйте адресъ?

Калмычокъ между тѣмъ сообщилъ Раскатову, что его ищетъ кавалеръ Камеро.

— Самъ, батенька, хочетъ извинится передъ вами, вотъ какъ! говорилъ онъ въ восторгѣ.

— Напрасно и безполезно, процѣдилъ Раскатовъ сквозь зубы.

Однако его сильно занялъ визитъ кавалера Камрро. Въ немъ пробудилось даже что-то забытое, школьное, глуповатое. Чудилось, какъ непріятно будетъ ему въ ту минуту, когда этотъ левъ гостиныхъ найдетъ его въ такомъ подземельи. Раскатовъ видѣлъ Камеро у Сомова и представлялъ его себѣ теперь самымъ прихотливымъ и изнѣженнымъ бариномъ.

Цѣлую недѣлю разспрашивалъ Раскатовъ у своей Сысоевны: не пріѣзжалъ-ли кто? «Оказалось — никто не пріѣзжалъ! Раскатовъ прочиталъ все, что прислалъ въ послѣдній разъ Иванъ, и пошелъ въ публичную библіотеку взять книгъ.

Въ первой комнатѣ, опершись граціозно на прилавокъ, болтали съ библіотекаремъ два господина. Одинъ изъ нихъ былъ Камеро. Раскатовъ поклонился библіотекарю.

— А, мосье Раскатовъ, здравствуйте. — Камеро подалъ руку.

Раскатовъ покраснѣлъ. Дико и странно казалось ему это привѣтствіе, послѣ всего прошлаго. Онъ откланялся молча.

— Здѣсь берете?

— Здѣсь.

— И платите?

— КАк видите.

— Да-съ; они вѣдь не члены-съ, пояснилъ библіотекарь и подставилъ горсть подъ двугривенный.

Раскатовъ выбралъ книгъ.

— Вы что больше читаете?

— А все, что попадетъ.

Незнакомый господинъ осмотрѣлъ Раскатова съ ногъ до головы и такъ любопытно, нагло и нахально, что Раскатовъ осерчалъ.

— А мнѣ хотѣлось сказать вамъ пару словъ. Пройдемте въ залъ. Камеро взялъ Раскатова подъ руку.

— Ну, что вы въ университетъ?…

— Да, я говорилъ вамъ тогда — на хорахъ…

— Ахъ, извините, мосье Раскатовъ. Мнѣ право совѣстно, что это случилось такъ…

— Совѣстно, что я былъ дуракъ!

— Но я, кажется, тогда забылся противъ приличій?

— А не знаю, право не замѣтилъ. Мнѣ тогда вовсе было не до приличій!

— Да, да, Михаилъ Наумычъ мнѣ что-то говорилъ…

— Ну, я его не просилъ. Оселъ онъ, если говорилъ! отхватилъ Раскатовъ рѣзко. Эта выходка, какъ видно, не поправилась изящному кавалеру Камеро. Собесѣдники замолчали. Аристократъ не нашелся какъ продолжать, а плебей не умѣлъ разговору начать. Скучно стало Раскатову возлѣ такого изящнаго барина, которому хотѣлось что-то скорчить, но не удалось. Онъ вынулъ луковицу-часы.

— Не задерживаю-ли я васъ?

— Да вамъ, я думаю, нѣтъ причинъ задерживать такого собесѣдника, какъ я. Привыкши въ одиночеству, я вѣчно молчу. Прощайте, у меня урокъ.

— Кажется, ваши впереди? — Камеро вынулъ свой дорогой хронометръ.

— Ну, ваше время дороже, и потому вѣрнѣе идетъ, откланялся Раскатовъ съ улыбвой.

— Послушай, старшина, дай ему книгъ безъ взносу, — можно?

— Очень, mon cher, можно. — Выдайте имъ, за поручительствомъ моимъ, обратился старшина въ библіотекарю.

— Слушаю-съ, отвѣтилъ послѣдній, и тутъ же передалъ Раскатову двугривенный, залогъ, каталогъ и всю клубскую библіотеку въ услугамъ.

— Кому я обязанъ такимъ вниманіемъ? обратился Раскатовъ въ незнакомцу.

— Столицкій, мой другъ, отрекомендовалъ Канеро.

— Такъ вотъ онъ, человѣкъ-сила! заключилъ Раскатовъ, спускаясь съ лѣстницы, и тутъ же разбранилъ себя дикаремъ, зачѣмъ не познакомился покороче съ такими интересными личностями.

— А бестія долженъ быть этотъ господинъ? Впрочемъ мнѣ какое дѣло! —

И Раскатовъ завалился опять читать.

XXXI.

— Читать да читать, все зады повторять, скучно наконецъ! вскричалъ Раскатовъ, оцѣпенѣвшій отъ сидѣнья и лежанья. Швырнулъ книгу подъ кровать и ушелъ гулять.

Но кто изъ васъ, читатель, не знаетъ, что такое прогулка по какому-нибудь губернскому городу Сагарѣ? Африканская пустыня все-таки имѣетъ преимущество передъ вашей, россійской. Тамъ по крайней мѣрѣ тепло, свѣтло и просторно, здѣсь — темно, мрачно, безлюдно, да еще. морозъ градусовъ въ тридцать! Тамъ хоть изрѣдка попадаются величественныя пальмы, роскошная зелень и живой родникъ, передъ которымъ смѣется самъ глупый верблюдъ, а здѣсь вѣчные ухабы да сугробы, заборы да дозоры, калитки да лазейки, цѣпи да собаки. Вдоль улицы тянется вѣчная скука и пустота, а по сторонамъ стоятъ чинные да темные, губернскіе фонари, счетомъ вѣчно тридцать-три, да и тѣ, вмѣсто яснаго постнаго масла, горятъ какимъ-то шандоромъ. Словомъ, самъ вообрази, читатель, какъ гулялъ Раскатовъ въ шинелкѣ, подбитой вѣтеркомъ, и въ шапочкѣ, о которой простой степной народъ выражался такъ: „Эй, ты, щеголь, веретеномъ хвостъ!“

Идетъ онъ мимо большого каменнаго дома, ярко освѣщеннаго внутри. Калмычокъ заливается на скрипкѣ; растилается на гладкомъ полу образованная съ ногъ губернская барышня, и хоть скучно имъ обоимъ, но тамъ по крайней мѣрѣ тепло, свѣтло и неголодно. Идетъ Раскатовъ дальше, все тоже и тожъ! Вотъ скромная, темная улица и скромный, темный домикъ въ углу. Сидитъ тамъ старичокъ Неплюевъ (у котораго Раскатовъ даетъ уроки), въ покойныхъ креслахъ; сидитъ передъ нимъ его милая внучка, читая ему вѣчно одну и ту же Сѣверную-пчелку. Скучно имъ обоимъ, особенно ей, живой, молодой, а все отраднѣе, нежели ея учителю. У ней хоть есть работа, забота и желаніе ему угодить, а у него тупѣетъ и желаніе себѣ угождать! Вотъ и другой маленькій, чистенькій домикъ; на столѣ, какъ жаръ, самоваръ, а вокругъ, словно около дѣда, шумятъ, кричатъ и смѣются рѣзныя дѣти съ отцомъ. „И тутъ живутъ!…“ думаетъ досадно Раскатовъ, а я?…» И еще прытче бѣжитъ и скрипитъ онъ по сердитому морозу.

А ночь все синѣе, гуще ложится надъ степью безлюдной. Мѣсяцъ и звѣзды стоятъ и горятъ въ вышинѣ. Раскатовъ остановился надъ широкой и бѣлой пустыней рѣки. — Экой просторъ! думаетъ онъ, а поди-ко пройди! — Тутъ голыя ребра береговъ торчатъ точно изъ худой мужицкой клячи; тамъ, вдали, тянутся наши приземистыя и приплюснутыя горы, но въ туманѣ онѣ кажутся Раскатову величественными и высокими. Тутъ лѣсъ разинулъ передъ нимъ свою широкую, чорную пасть; а оттуда такъ и лѣзутъ въ голову, не спросясь ума, волшебныя сказки бабушки да тысячи лѣшихъ, видѣній, чертей. Отвернется — милліоны искръ, какъ алмазы, горятъ подъ волшебнымъ лучомъ. Задумается — точно шапка-мурмолка, насупилась щетинистая кровля надъ лачугой, а вверху черпица-труба торчитъ, какъ чорный человѣкъ, и тоже въ бѣлой, ярко-сверкающей шапкѣ снѣговой. Небо, точно пропасть бездонная, а звѣздъ-то, звѣздъ сколько!

Раскатовъ опять задумался надъ тѣмъ, что такое жизнь! Но теперь онъ начинаетъ уже вѣрить, что истинная жизнь и сила природы — человѣкъ — не пройдетъ безслѣдно по землѣ. И вѣрилось, но не плакалось ему въ эту святую минуту, ибо онъ презиралъ свою настоящую жизнь! Скучно ему теперь не оттого, что въ природѣ нѣтъ жизни: смотря кругомъ, онъ видѣлъ страшно-кипучую жизнь! Но ему досадно было, что человѣкъ не живетъ въ ней согласно, какъ братъ съ сестрой! Такой безграничный просторъ надъ его головой, такая неисчерпаемая бездна богатствъ подъ его царственными ногами, а онъ, какъ червь, пресмыкается у какой-нибудь Сысоевны въ подвалѣ, и холодно, и голодно, и гадко, и скучно, и чортъ знаетъ что наконецъ на душѣ. А бѣдное, мягкое сердце человѣка вѣчно то кошки скребутъ, то мыши грызутъ!

Да, другъ-читатель, было горько Раскатову въ эту минуту, когда онъ презиралъ свою настоящую жизнь. Холодно ему, зябкому въ шинелишкѣ, подбитой вѣтеркомъ; еще не совсѣмъ онъ оправился отъ своей весенней горячки, и потому не удивительно, если я скажу, что Раскатовъ что есть духу пустился домой.

Ничто, конечно, не влекло его къ дому, кромѣ инстинкта сохранить свою жизнь. Да и что теплаго, кромѣ сквернаго чаю да нелужонаго самоваришка, могла предложить ему Сысоевна?

Сысоевна, какъ Волчиха, день и ночь проповѣдуетъ о томъ, какую когда молитву долженъ творить человѣкъ; бабушка Шутиха не шутя увѣряетъ Раскатова, что двуперстнымъ знаменіемъ осѣняться гораздо важнѣе, потому что оно святѣе и древнѣе. Самъ Господь со святыми апостолами крестился двуперстнымъ, — такъ его, батюшку, и на иконахъ пишутъ всегда, и т. д. Въ сумерки придетъ въ Раскатову Парамонъ-кузнецъ, посумерничать съ Шашей, котораго онъ еще маленькимъ гладилъ по головѣ, а вечеркомъ, смотришь, забрелъ ямщикъ-Коноръ выкурить трубку тютуну. Да и нельзя не забрести этимъ добрымъ людямъ къ Раскатову: жили они тутъ гдѣ-то по сосѣдству; мимо проходили въ день разъ по десятку; Раскатова (а пожалуй и Сысоевну) знали чуть не съ пеленокъ, а теперь у него еще горе — мать умерла, — какъ-же не забрести вечеркомъ запросто? Такъ запросто и закуривали они Шашку махоркой до тошноты; запросто заговаривали вздоромъ до одурѣнія и запросто же уводили у него даромъ дорогое для приготовленія время. Сіяли ихъ простодушныя лица лаской и улыбкой, особенно въ тѣ вечера, когда повѣствовалось о томъ: какой онъ былъ маленькій удаленькій, да какъ онъ ловко вцеплялся въ бороду тятькѣ-покойнику, да славно сворачивалъ шлыкъ на сторону мамкѣ-покойницѣ. И не думали эти добрые и простые люди, что ихъ пошловатая и глуповатая болтовня такъ наскучила Раскатову, какъ горькая рѣдька. Выгнать ихъ у него не доставало ни духу, ни силъ; намековъ они никакихъ не понимали, — такъ и сидѣли, да, вѣчно болтали, а въ праздникъ еще считали обязанностію явиться въ праздничномъ видѣ, и тогда пошлостямъ и фамильярностямъ не было уже конца! «Эй, ты, Шашка, слышь!..» начинаетъ съ одной стороны Кокорь. А если Шашка сердитъ, ничего ни говоритъ, такъ съ другой заканчиваетъ рѣчь обиженный Парамонъ: «Мы-ста, ныньче ученые стали, намъ и Наумъ сталъ ужъ не кумъ! Забылъ, братъ, какъ я-те съ въ подпечекъ пряталъ отъ родительскаго благословенья?..»

Раскатовъ, конечно, и на это промолчитъ, но больно кольнетъ его въ сердце укоръ старика, и тяжело затоскуетъ его скрытая пучина — душа, зачуявъ близкій разрывъ со всѣмъ прошлымъ, завѣтно-роднымъ!

— Эхъ, дядя, дядя, еслибъ зналъ ты, какъ я люблю тебя, другъ! думаетъ про себя Раскатовъ, и пойдетъ куда-нибудь искать другой бесѣды, живой.

— Гдѣ же эта живая бесѣда? думаетъ разочарованный юноша, сидя въ кругу своихъ старыхъ знакомыхъ, артистовъ и художниковъ. Но, къ сожалѣнію, теперь онъ видитъ ясно, что тамъ и не могло быть никогда той живой бесѣды, которой онъ искалъ! Жизнь его пріятелей музыкантовъ, странствующихъ изъ города въ городъ, путешествующихъ изъ трактира въ трактиръ, и недугующихъ вѣчнымъ пьянствомъ и нищетой, только тѣмъ и отличалась отъ грубой, глупой и пошлой жизни кузнеца Парамона, что эти были трезвѣе тогда, когда былъ пьянѣе тотъ, или наоборотъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ святки и въ масляницу, когда такъ широко и размашисто загуливаетъ русскій народъ, музыканты, какъ люди рабочіе, пили мало; но зато въ сочельники и чистые понедѣльники они такъ насочивались мастерски, что и самъ великій постъ не въ состояніи ихъ былъ пропостить: контръ-басъ допивался до чертей, а прима-скрипка, Марцевичъ, и того хуже. Жизнь художниковъ, которые не странствовали и не путешествовали, а сидѣли и пили дома или въ трактирѣ Сеньки Огорошина, представляла результаты еще плачевнѣе музыкальныхъ. Слабый Алексисъ схватилъ чахотку отъ разврата, и теперь, съ декабря, ожидаетъ только вскрытія водъ; крѣпкій Мишель-басъ такъ наконецъ пьетъ, что изъ части вонъ нейдетъ; Саша увѣщеваетъ Алексиса «чашу здравія» принять: «все равно, говоритъ, жизнь допивать»; а Мишка-маленькій постомъ удавился отъ любви. Даже самъ Лаврентій Иванычъ, наканунѣ новаго года, прошелся по улицамъ Адамомъ и теперь посаженъ въ сумасшедшій домъ.

— Куда-жъ еще? спрашиваетъ себя тоскливо неудовлетворенный юноша, и какъ машина двигается въ старому собесѣднику Неплюеву, котораго въ насмѣшку звалъ «Развалина-старикъ».

Николай Федорычъ Неплюевъ былъ тотъ самый умный баринъ, который когда-то присовѣтовалъ шорнику Василью отдать сына въ гимназію; Раскатовъ былъ признателенъ ему, какъ сынъ отцу. Конечно, мало было общаго между старикомъ и юношей: и лѣта и жизнь, и положеніе въ свѣтѣ, и самыя эпохи — все разграничивало рѣзко Раскатова отъ Неплюева. И не даромъ отжившаго и провисшаго старика злой Раскатовъ прозвалъ «Развалиной». Но здѣсь я долженъ сказать, что это была такая развалина, которыхъ въ настоящее время не много. Точно монументъ своего славнаго прошедшаго, онъ прекрасно говорилъ о быломъ. Николай Федорычъ въ отечественную войну былъ молодымъ офицеромъ. Какъ пылкій юноша, онъ видѣлъ передъ собой ореолъ нашей славы и торжественный въѣздъ въ столицу міра, Парижъ. И въ шестьдесятъ лѣтъ онъ также живо, какъ прапорщикъ-юноша, разсказывалъ Раскатову свои милыя продѣлки въ Парижѣ, жизнь жилыхъ парижанокъ и веселые нравы тогдашняго времени. Начиналъ-ли онъ расписывать Венецію, онъ такъ изображалъ ее съ своими лагунами и южными красавицами-ночами, что Раскатовъ видѣлъ ее передъ собой, какъ городъ живой. Описывалъ-ли онъ Монбланъ съ его леденящими душу глетчерами, старикъ былъ весь огонь. Рисовалъ-ли онъ картину Везувій и его сладострастныя неаполитанскія ночи, у него и теперь еще загорались глаза. Конечно, въ то время, какъ сошелся съ нимъ Раскатовъ, старикъ давно уже сошелъ со сцены, пересталъ ѣздить въ клубъ, живую могилу старцевъ, и сдѣлался домосѣдомъ и сиднемъ, которому и гулять хотѣлось больше въ креслахъ, нежели въ саду; но, несмотря на все, онъ былъ еще живъ, интересенъ, уменъ. Казалось, такой старикъ чистый кладъ для юноши, которому жизнь была загадкой. Какъ умѣлъ онъ воскресить передъ Раскатовымъ свое прошлое и завѣтное, какъ всякое его слово и живой анекдотъ говорили ясно: «вотъ какъ весело въ ваше время жилось.» Но въ томъ-то и недостатокъ былъ стараго друга и совѣтника, что, живи въ прошломъ, онъ совершенно умеръ для настоящаго, а не зная настоящаго, онъ и совѣта не могъ подать.

— Лечите меня отъ хандры, жаловался Раскатовъ старому другу на свое невеселое настоящее.

— Вы, другъ, больны избыткомъ силъ. Это тяжелая болѣзнь юности, но не бойтесь, она пройдетъ! Въ наше время не тѣ были стремленія. Мы были юноши-гладіаторы; васъ воспитывали больше физически, съ ломтемъ, конемъ и кулакомъ мы справлялись бойко и легко. А теперь время не то: теперь лѣтъ съ десяти начинаютъ вставать и громоздиться въ головѣ ребенка вопросъ за вопросомъ, и къ двадцати ихъ такъ накопится много, что иной скорѣе съ жизнію порѣшитъ, чѣмъ ихъ разрѣшитъ!

— Какъ-же быть! вскричалъ Раскатовъ, испуганный пророческимъ голосомъ старика.

— Какъ быть? Есть средства: мирить сомнѣніе и жизнь.

— Помилуйте, Николай Федоровичъ, да я-ли еще не мирюсь съ жизнію? Доволенъ я и лачугой, и голодомъ, и холодомъ, и сырьемъ, и гарью, а все мнѣ не легче. Говорятъ вамъ; мнѣ скучно и тяжело! вскричалъ юноша безотрадно.

— Въ томъ-то и сила, что вы мирите тѣло, и не мирите духъ.

— Да что вы мнѣ говорите: «мирите да мирите»; миръ хорошъ только за бутылкой шампанскаго, и прочимъ, когда собесѣдники сыты. Знаю я хорошо ваше умерщвленіе плоти и смиреніе духа. По внѣшности мы смирны всѣ, а посмотри-ко внутри… Хорошо тому поститься, у кого кулебяка съ сигомъ, хорошо и тому молиться, кто ладитъ съ попомъ, а каково тому говѣть, кому вѣчно нечего ѣсть?..

— Въ томъ-то, другъ, и умѣнье жить, что умѣй все мирить.

— Какъ? чѣмъ? Скажите мнѣ хоть ради жизни самой! вскричалъ умоляющій юноша.

Но человѣкъ прошлаго ни далъ ему отвѣта въ настоящемъ. Какъ обильно и многословно ни говорилъ Николай Федоровичъ на эту тему, а все его прошлая теорія расходилась съ практикой настоящей. Старикъ въ глазахъ юноши такъ и остался руиной безъ надписи.

Чѣмъ рѣшитъ Раскатовъ свою загадку жизни — это мы узнаемъ въ концѣ; а теперь пока его занимаетъ другой вопросъ; что такое: «сила-человѣкъ?»

XXXII.

Раскатовъ пришелъ въ библіотеку взять книгъ.

— Странное дѣло, думалъ онъ, перебирая книги, какъ дома. Кажется, одинъ и тотъ же человѣкъ библіотекарь, а теперь онъ гораздо вѣжливѣе и обязательнѣе ко мнѣ? Бывало: «подождите, говоритъ, вотъ кончу каталогъ». Ну и жду цѣлый часъ! А теперь вонъ какъ, шельма, юлитъ передо мной. А все обязанъ я Столицкому! Недаромъ вѣрно Калмычокъ сказалъ: «сила-человѣкъ.» Отчего-жъ Неплюевъ зоветъ его: «бестія.» И мнѣ онъ показался бестіей съ перваго разу… А не дурно бы узнать: что это за птица?

— Не хотите-ли здѣсь почитать? До трехъ можно… Вы не были еще въ нашемъ кабинетѣ для чтенія? Барскій кабинетъ!

— Развѣ въ барскомъ умнѣе читается?

— Нѣтъ, я такъ къ слову. — Тихо тамъ сегодня, нѣтъ никого. Одинъ Владиміръ Николаичь.

— Камеро? Что онъ тутъ дѣлаетъ?

— Читаютъ-съ. Они часто бываютъ здѣсь!

Раскатовъ прошелъ въ кабинетъ.

— Здравствуйте. Поближе во мнѣ.

— Здѣсь посвѣтлѣе. — Раскатовъ усѣлся въ окну.

— Вы говорите по-французски?

— Нѣтъ.

— Но понимаете, конечно? Какъ, напримѣръ, вамъ нравится. Это выраженіе: l’amour est l'égoisme à deux? Неправда-ли, вѣдь прелесть и какая смѣлость!

— Это что такое? спросилъ удивленный Раскатовъ.

— Это моя любимица, Сталь. Та самая Сталь, которая сказала: «C’est Robespierre à cheval», o Наполеонѣ первомъ. Это знаменитое выраженіе; за него ее выгнали изъ Парижа. Это былъ чрезвычайно интересный европейскій скандалъ. Вы конечно слыхали объ немъ.

— Нѣтъ не слыхалъ, отвѣтилъ Раскатовъ, которому вовсе было не до европейскихъ скандаловъ.

На школьной скамьѣ ему не* дали никакого понятія о томъ, кто была мадамъ Сталь, производящая европейскія скандалы, или госпожа Жоржъ-Зандъ, производящая европейскіе перевороты. Тамъ онъ едва успѣвалъ долбить послужные списки какихъ-нибудь Сумароковыхъ и Ломоносовыхъ, такъ много способствовавшихъ къ его искаженію. А къ послѣдовательному чтенію и настоящему знанію его и не думалъ никто пріучать. Въ гимназіи изучали подробно важнаго генерала Хераскова и въ то не время не давали никакого понятія о Жоржъ-Зандъ. А у же о клубской библіотекѣ, которую онъ теперь читалъ и изучалъ, и говорить нечего. Дворянская библіотека была чистая аптека. Въ ней дѣйствительно можно было найдти всѣ медикаменты но, зато попробуйте-на ихъ все принять, безъ врача, такъ будешь здоровъ! Въ нее, какъ въ старый архивъ, складывали все, что жертвовали члены клуба, и потому она была такъ разнообразна и разнохарактерна, или лучше сказать просто безхарактерна, какъ самъ дворянскій клубъ. Вотъ почему членъ его и призналъ Раскатова невѣждой. И такъ какъ вызовъ на разговоръ былъ неудаченъ — собесѣдники замолчали.

Съ полчаса продолжалось чтеніе. Владиміръ Николаичъ потянулся, взломилъ руки и преаппетитно зѣннулъ.

— Что?

— Страшно усталъ. Точно возъ провезъ.

— Что же: слогъ тяжолъ, или идея?

— Какъ-бы вамъ сказать: это то, что французъ зоветъ casse-tête. Это во всѣхъ отношеніяхъ головоломная барыня-умница. Вы коротко съ ней знакомы?

— Совершенно не знаю. Познакомьте, сдѣлайте милость?

Камеро вынулъ часы.

— О, скоро три. Поѣдемте ко мнѣ обѣдать?

— Благодарю. Не знаю, что сказать?.. Раскатовъ странно и обидно улыбнулся.

— На оригинальное приглашеніе, дайте оригинальный отвѣтъ.

— Слѣдуетъ рифма — нѣтъ.

— Я познакомлю васъ съ Столицкимъ. Это умный малый.

— Очень радъ.

— Такъ ѣдемъ?..

Квартира Камеро была вовсе не то, что квартира Биттеля, которому завидовали его товарищи, учителя гимназіи. Здѣсь не было ни этажерокъ, ни канареекъ, ни цвѣтовъ, ни собакъ, просто три-четыре комнаты, но чрезвычайно высокія, просторныя и свѣтлыя, словомъ самыя удобныя для жилья. Зато обои, портьеры и ковры замѣняли все. Ихъ улыбающіеся рисунки и цвѣты говорили ясно, что здѣсь живетъ не пестрый надзиратель французъ, а баринъ-аристократъ, человѣкъ со вкусомъ. Мебель тоже была не вычурная и казалась простой, но обита бархатомъ, подбита пухомъ, и такъ покойна и мягка, что въ нее можно было лечь хоть на вѣчный покой. Одна софа Столицкаго была набата волосомъ и обтянута сафьяномъ. На ней лежалъ онъ, въ одной сорочкѣ, съ растегнутымъ воротомъ и засученными рукавами. Въ каждой бьющейся жилѣ и въ каждомъ натянутомъ мускулѣ видно было, что Столицкій молодецъ. Въ первыхъ двухъ комнатахъ не было даже никакихъ мелочей; особенно видаются въ глаза только изящные столовые часы съ монументальной статуей бога времени, да большой рояль, который считался лучшимъ въ городѣ, потому что хозяинъ былъ дѣйствительно музыкантъ.

— Извините, началъ Столицкій, приподнимаясь.

— Сдѣлайте милость, не безпокойтесь. Пожалуйста со мной: попроще… отвѣтилъ Раскатовъ.

— Очень радъ. — Столицкій пожалъ руку гостю и улегся опять.

Нѣсколько минутъ и хозяева и гость молчали.

— Это чортъ знаетъ что такое! вскричалъ вдругъ Столицкій, и кинулъ газету.

— Что бѣснуешься, mon cher?

— Женюсь, чортъ возьми, отъ скуки, — гадость жизнь! Ѣсть не даютъ и въ газетахъ нѣтъ ничего новаго! Хоть бы объявили обѣдъ.

— У дворянъ денегъ нѣтъ, начиная съ меня.

— Пусть займутъ у меня.

Камеро ничего не отвѣтилъ.

Раскатовъ тоже счелъ себя лишнимъ при этой неповѣди и не нашелся, что прибавить.

— Что васъ не видать нигдѣ, господинъ Раскатовъ? Бывало, считались постояннымъ кавалеромъ Анны Петровны; въ маскерадѣ разъ отличались, кажется?

— Не знаю, что вамъ на это сказать.

— Байронизмъ, разочарованіе?

— Просто, кажется, времени мало.

— У васъ много уроковъ?

— Нѣтъ, у Неплюева, да еще тамъ…одинъ.

— А, умный старикъ Николай Федорычъ, неправда-ли?

— Не удовлетворяетъ; развалина…

— Конечно умеръ вмѣстѣ съ своимъ временемъ. Это человѣкъ прошлаго.

— Послушай, прошлый человѣкъ: вели, братецъ, дать ѣсть человѣку настоящему. Что жъ это такое? Я умираю съ голоду.

— Эй, человѣкъ!

Вошелъ maitre d’hôtel.

— Что, братецъ, скоро дадутъ ѣсть Столицкому?

— Готово-съ, пожалуйте.

— Вотъ новость, такъ новость! — Столицкій живо соскочилъ съ софы.

Maitre d’hôtel торжественно распахнулъ дверь въ сосѣднюю комнату. Богатая сервировка стола необыкновенно понравилась Раскатову. Тамъ была: цвѣты, плоды, и больныя серебряныя вазы, изъ которыхъ торчали смоленыя головы бутылокъ. За столомъ подавались невиданные Раскатовымъ соусы, анчоусы, соя и еще что то такое, отъ чего, по словамъ Столицкаго, можно языкъ проглотить.

— И такъ ѣсть каждый день! Можно жить, рѣшилъ Раскатовъ, расправляясь съ соусами, анчоусами, и совсѣмъ, что ему попадало на зубъ.

Съ половины стола принялись за редерера; пили, какъ квасъ. Хозяинъ просилъ Столицкаго подлить сосѣду, а Столицкій увѣрялъ Раскатова, что редереръ женихъ вдовушки клико.

— Не правда-ли, великолѣпное вино?

— Да, недурно, отвѣтилъ новый знатокъ.

Камеро и Столицкій переглянулись.

XXXIII.

Такъ началось новое знакомство Раскатова съ первыми губернскими львами. Любезный хозяинъ предложилъ ему чаще бывать, а Столицкій просилъ его любить и жаловать. Калмычокъ тотчасъ принесъ въ подвалъ утѣшительную вѣсть, что Раскатовъ понравился кавалеру Камеро, какъ «скромный малый», а Столицкому, какъ «умный господинъ».

— Этотъ откуда узналъ? Я почти ничего не говорилъ?

— Нужды нѣтъ, отецъ. Это ужъ такой человѣкъ: онъ по складочкѣ штановъ видитъ человѣка насквозь! Ехидна-съ…

— Вотъ, съ такимъ-то и сойтись! думаетъ Раскатовъ въ восторгѣ. Вотъ она, та живая бесѣда, которой я искалъ! Развѣ, въ самомъ дѣлѣ, можетъ удовлетворить меня какой-нибудь Калмычокъ? О чемъ я съ нимъ буду бесѣдовать?… И Раскатовъ тутъ же взглянулъ на добраго и простодушнаго старика какъ-то особенно.

Словомъ, это пустое знакомство, льстящее желудочному самолюбію мальчика, много надѣлало Раскатову хлопотъ, Тутъ же рѣшено было завести новое и модное платье; иначе какъ же? — совѣстно такую шинель и въ прихожую тамъ повѣситъ. Рѣшилъ онъ завести и манишки, и галстучки помоднѣе, потому что это еще виднѣе, нежели калоши и шинель. Но что всего важнѣе: надо квартиру перемѣнить. — «Это чортъ знаетъ что такое!»… Раскатовъ взглянулъ вокругъ и увидалъ въ самомъ дѣлѣ чортъ знаетъ что такое. Калмыкъ сидитъ, сопитъ и сосетъ какую-то гадость изъ трубки, выдѣлывая уморительныя рожи; въ другомъ углу ямщикъ Кокорь въ полушубкѣ сидитъ, пыхтитъ, мечтаетъ и, для разнообразія, тоненькую струйку выпускаетъ. Вдали, словно въ облакахъ, съ прялкой и шлыкомъ на сторону Сысоевна, а кругомъ нея кадушки, лагушки, горшочки, черепочки и на самомъ видномъ мѣстѣ — лахань! Попробуй, шагни!…-- «А ну, какъ удружитъ который-нибудь, заѣдетъ, да въ этакую-то?…» Раскатовъ даже испугался: такого вопроса. — «Тутъ просто осрамишься сразу!»

Раскатова все больше и больше стало манить въ свѣжую, свѣтлую и ароматную атмосферу барства. «Не часто-ли? Какъ-то совѣстно»… думалъ онъ иной разъ, и все-таки шелъ: передъ чарующей любезностью хозяина и умомъ Столицкаго ломилось его прежнее убѣжденіе.

Но теперь Раскатовъ не былъ захваченъ врасплохъ; съ утра до трехъ ему есть время обдумать: что я какъ?… Онъ даже подготовилъ нѣсколько шуточекъ и остротъ. А главное, у него составился планъ — срѣзать Столицкаго вопросомъ: что за исторія была съ Сомовымъ?

— Такъ, я думаю, и поперхнется своимъ редереромъ… Вотъ скорчитъ рожу! Нарочно спрошу въ ту минуту, какъ будетъ пить за здоровье Анны Петровны.

Пошелъ. Камеро не было дома. Столицкій принялъ его въ своемъ кабинетѣ, заваленномъ бумагами и счетами.

— А гдѣ Владиміръ Николаичъ?

— Шатается гдѣ-то. Заводъ, кажется, сгорѣлъ или мельницу прорвало: поѣхалъ узнать — какъ?

— Ну, хозяинъ!… подумалъ Раскатовъ.

— Вы конечно дождетесь его?

— Да, если недолго.

— И отобѣдаете со мной?

— Не знаю. Какъ безъ хозяина?

— Вотъ вздоръ. Я хозяинъ, это все равно. Мы съ вами не съѣдимъ всѣхъ его заводовъ и мельницъ.

— Полагаю.

Тутъ же пріѣхалъ Владиміръ Николаичъ и поблагодарилъ Столицкаго, что оставилъ гостя обѣдать.

— А я думалъ, вы забудете насъ?

— Это почему?

— Да хоть потому, что мы невѣжи противъ васъ: тутъ идетъ болтовня, а гость сидитъ въ углу. Вы извините, мосьи Раскатовъ, у насъ ужъ такое невѣжество заведено. По моему, человѣкъ, какъ человѣкъ, вездѣ долженъ быть свободенъ въ своихъ проявленіяхъ. Что за нелѣпый обычай насиловать себя, забавляя другихъ? Такъ, Столицкій?

— Такъ, такъ, mon cher! Истинный ты философъ невѣжества.

И такъ далѣе, пошла болтовня безъ конца.

Друзья говорили много, бѣгло и легко; безпрестанно мѣняли тему и выраженіе лицъ; даже часто переходили отъ смѣха въ зѣвкамъ; но сквозь все это слышалась только одна безконечно-пустая болтовня.

Раскатовъ отъ скуки заглянулъ въ книгу. Хозяинъ замѣтилъ, что гостю неловко.

— Это новость… Не хотите-ли?… .

— Въ какомъ родѣ? — Раскатовъ опять взглянулъ въ книгу.

— Въ ученомъ. Это «Судьбы Италіи», диссертація молодаго профессора Кудрявцева. Умница!

— Отчего же умница не разрѣзанъ? спросилъ неловко Раскатовъ, и кстати прихватилъ ножъ.

— Потрудитесь, сдѣлайте одолженіе. Мы вѣдь невѣжи, не читаемъ серьознаго.

— Нѣтъ, извини, я не невѣжа. Я очень серьезное читаю, слушай: «Вечеромъ позднимъ она у потока стояла, моя прозрачныя ножки во влагѣ жемчужной; струйка воды ихъ съ любовью собой обвивала…» — Parbleu! отчего я не струйка, чорть возьми! вскричалъ Столицкій, вскакивая съ дивана. — Ухъ, какъ обвилъ бы влагой жемчужной! — А вы какъ полагаете, Раскатовъ, хорошо быть струйкой?

— Недурно, отозвался юноша. Декламаторъ продолжалъ.

— А мастерски онъ изображаетъ голенькихъ. Прелесть! Это дѣйствительно греческая нагота! — «Страстно, привольно, широко, прядали волны на грудь!…» — Фу, ты, бѣсъ! меня даже соблазнилъ, Столицкаго — это строгое цѣломудріе и непорочность. Вотъ поэтъ, такъ поэтъ! Это то, что зовется у насъ: классическій, пластическій, обаятельный, осязательный и т. д., что вамъ угодно. И какъ все у него выпукло, упруго, рельефно — прелесть!

— Да кто это, наконецъ?

— Щербина, mon cher. И этого не знаешь. Ахъ, ты вандалъ!

Столицкій еще что-то совралъ.

— Однако все это отзывается пустотой, заключилъ Раскатовъ тоскливо.

Обѣдъ, конечно, не отзывался пустотой. Столицкій вмѣсто «Судебъ Италіи», напустился на макароны, хозяинъ серьозно занялся пуляркой, и пошла писать.

— Скажите, что васъ не видать у Сомова? началъ Камеро.

— Да признаться, я не совсѣмъ долюбливаю этихъ господъ, особенно ее.-- Раскатовъ взглянулъ на Столицкаго.

— То есть, кого же это ее? Анну Петровну не любите? Вы, господинъ Раскатовъ? Какъ это возможно! Благодѣтельницу, покровительницу!… и еще что-то такое? Самъ Молчалинъ про нее сказалъ: «Извѣстная-съ, притомъ чиновные и должностные всѣ ей друзья и всѣ родные!»

— Я не чиновный и не должностной, могу быть исключеніемъ.

— Да, теперь мы всѣ можемъ быть исключеніемъ; вы конечно знаете, что Анна Петровна уѣхала въ Парижъ.

— Интересно бы знать: зачѣмъ?

— Гулять-съ, гулять и себя показать! отвѣтилъ самымъ простодушнѣйшимъ образомъ гуляка.

— Не поддѣнешь, шельму, никакъ!

— А что вы думаете объ немъ? спросилъ вдругъ неожиданно Столицкій, выворачивая свои черные глава.

— До исторіи Эстюржонъ, я былъ о немъ хорошаго мнѣнія.

— А что это за исторія? спросилъ онъ съ непритворнымъ изумленіемъ.

— Да при мнѣ было слѣдствіе въ больницѣ. Французъ умеръ, который у него жилъ….

— Такъ что же-съ? спросилъ онъ еще непритворнѣе.

— Да разсказываютъ: онъ засѣкъ его…

— Кто, Сомовъ?

Столицкій такъ простодушно захохоталъ, что Раскатову стало совѣстно за себя.

— Это вздоръ, заключилъ Камеро.

— Значитъ, вы очень плохо знаете Сомова. Это очень, очень порядочный человѣкъ.

— Молва, прибавилъ Раскатовъ, разбитый въ пухъ.

— Какая молва, помилуйте это бабьи сплетни. Сказали даже, что это все было въ квартирѣ у меня, а я и квартиру не имѣлъ никогда! Я здѣсь стою, понимаете?…

— Что же это такое? думалъ озадаченный Раскатовъ.

— А съ Сомовымъ вы напрасно разошлись. У него вѣдь дочь пріѣхала изъ института. Можно этакъ тово…

— Некогда, отвѣтилъ Раскатовъ сурово.

— Не слушайте его, Раскатовъ, это демонъ-соблазнитель.

— Совсѣмъ нѣтъ. Я просто думаю, что общество женщинъ школа для молодыхъ людей.

— Ну, какая это женщина — ребенокъ.

— Э, нѣтъ извини, mon cher. У этого ребеночка къ году тоже будетъ ребеночекъ. Хочешь пари?

— Фи!

— А я вамъ совѣтую пріударить за ней. Отобью, клянусь честью благороднаго человѣка!

— Говорю, некогда — занятъ!

— Ахъ, виноватъ, забылъ! Вѣдь вы еще не доучились, кажется? Что мы надѣлали, mon cher, а?

— Не безпокойтесь, доучусь! отвѣтилъ Раскатовъ обидчиво.

XXXIV.

— Александръ Васильичъ, былъ у васъ Сомовъ? спросилъ Раскатова старикъ Неплюевъ.

— Нѣтъ не быль. А что?

— Дѣло есть до васъ. И не присылалъ?

— Нѣтъ.

— Шебала человѣкъ, совсѣмъ смотался! Сказался съ этимъ бестіей Столицкимъ: подряды да охота, карты да спекуляціи, и дѣтей бросилъ наконецъ!

— За что вы не любите Столицкаго; онъ, мнѣ кажется, порядочный человѣкъ.

— Да вотъ какой это порядочный человѣкъ: въ одной комнатѣ я сидѣть съ нимъ не могу — отравитъ! Это ядъ человѣкъ.

— Ну, у васъ къ нему предубѣжденіе.

— Какое предубѣжденіе противъ явнаго злодѣя. Слышали, я думаю, исторію съ французомъ Эстюржонъ. Сомовъ никогда не рѣшился бы на такое звѣрство. Это онъ его уходилъ, изъ ревности! Тутъ было все что-съ…

— А онъ говоритъ, что это бабьи сплетни, смѣется.

— Эхъ, посмотрю я на васъ, молодой человѣкъ, какъ мало вы знаете свѣтъ и людей. Да Столицкій вѣчно будетъ смѣяться надъ всѣмъ. Столицкаго я зналъ еще вотъ этакимъ… Столицкаго-кадета я за уши диралъ, когда онъ строилъ куры моей женѣ-покойницѣ; Столицкаго я въ перину зашивалъ, когда въ Вологдѣ хотѣли ему пулю всадить; Столицкаго я изъ тюрьмы выкупалъ, когда хотѣли его правъ лишить: видѣлъ я и возвышеніе и паденіе этого человѣка. Въ Вологдѣ онъ цѣлой губерніей управлялъ, вмѣсто дядюшки-колпака; въ Петербургѣ пирожками торговалъ на Сѣнной: и въ гиганта, и въ гадину превращался этотъ человѣкъ, и все ему ничего! И въ Литовской, и на Сѣнной, и въ гостиной, и въ кабакѣ, вездѣ мнѣ будетъ также смѣяться, какъ съ вами вчера. Это человѣкъ-съ такой: на висѣлицу поведутъ — захохочетъ!

— Да правда ли?

— Такъ, такъ, другъ, вѣрьте мнѣ. Жаль того, опуталъ онъ его своими дьявольскими сѣтями. Камеро добрый малый, и благороднѣйшій, и деликатнѣйшій господинъ, да что вы съ ними будете дѣлать? безъ характера человѣкъ! А тотъ его и обираетъ кругомъ, да вѣдь какъ-съ — гуртомъ! Вообразите, до чего дошло: на дняхъ, пріѣзжаетъ въ слезахъ — денегъ занять. Такъ, вѣрите-ли, плакалъ вотъ на этомъ стулѣ! — «Хочу, говоритъ, гнать наконецъ, потому — подлецъ! На мой, говоритъ, счетъ живетъ, на мой счетъ ѣстъ и пьетъ, на мои счетъ въ лавкахъ забираетъ, да мнѣ же мораль читаетъ и меня же ругаетъ — отчего не плачу долговъ.» — Вотъ онъ каковъ!

— Что жъ это такое? Тотъ самый благороднѣйшій и прекраснѣйшій Владиміръ Николаичъ, у котораго такая величественная осанка, такія изящныя манеры, такой симпатичный голосъ и такая деликатная рѣчь; словомъ, тотъ, котораго весь городъ зоветъ «кавалеръ Камеро», плакалъ здѣсь отъ какого-то темнаго мошенника, — преступника наконецъ! Гдѣ жъ жизнь послѣ того, у кого? — И Раскатовъ глубоко вздохнулъ.

— Имѣніе хочетъ продать и за-границу ѣхать, добавилъ старикъ сердито.

— Не слыхалъ.

— И не услышите отъ нихъ. До послѣдней минуты не увидите и не услышите ничего, все будетъ великолѣпный маскарадъ. Бился я не мало, цѣлую зиму съ нимъ бился, совѣтовалъ разойтись, и араву нанятую распустить и повара француза къ черту послать. Не слушаетъ ничего; мелетъ свое: «безъ француза жить не могу!» Хотъ въ долгу, какъ въ шелку, да поваръ французъ, всѣ утѣха для брюха.

— Что за чепуха! Вотъ ваша сумасбродная барская жизнь?

— Тому ничего-съ. Тотъ околотень нравственнаго міра. До смерти не забуду, какъ встрѣтилъ я его въ Петербургѣ, по выходѣ изъ долгового. — «Откуда, спрашиваю, другъ?» — «Да въ отель-де-Тарасовъ сидѣлъ, говоритъ, три мѣсяца». И смѣется, мерзавецъ, точно и въ самомъ дѣлѣ позавтракалъ у Бореля. Ну, а этого жалко: этотъ не снесетъ, не засмѣется его благородная душа!

— Да развѣ нѣтъ средствъ его остановить? спросилъ Раскатовъ, чуть не плача.

— Да какое средство остановитъ мотовство русскаго барина, когда оно въ нашей благородной крови? Тутъ результатъ одинъ: повадится кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить!

Раскатовъ тяжело вздохнулъ.

— А кто эта баронесса? спросилъ онъ, припоминая о какихъ-то отношеніяхъ между Столицкимъ, Камеро и баронессой.

— А что, не приглашали-ли васъ къ ней?

— Столицкій хотѣлъ представить.

— И въ клубъ приглашалъ?

— Приглашалъ.

— Бестія! И въ острогъ пригласитъ, погодите.

— Это зачѣмъ?

— Да такъ, какъ пригласили и посадили они Франца Францыча вашего. Съ мѣсяцъ сидитъ. Не знаю, какъ дѣло пойдетъ: пожалуй еще по владиміркѣ уйдетъ.

— За что же, спросилъ Раскатовъ, ничего не понимая.

— Предсѣдателя, мошенники, объиграли. Тотъ имъ казенныя деньги спустилъ, — губернаторъ и посадилъ.

— И баронессу?

— Ну, нѣтъ. Это не такъ легко. Ея сіятельство, баронесса, чуть не законная жена начальника губерніи; ее скоро нельзя посадить!

— Такъ какъ же жить? вскричалъ Раскатовъ съ недоумѣніи.

— Такъ и живите, какъ хотите, отвѣтилъ старикъ, ослабшій отъ волненія.

Раскатовъ сильно задумался надъ тѣмъ, что творилось вокругъ. Въ такія минуты гасли его благородныя и возвышенныя надежды, подкапывались самыя святыя и горячія вѣрованія въ жизнь и не шутя задавался неотразимый вопросъ: какъ жить?

— Скажите, ради Бога, кто она?

— Да какъ бы вамъ сказать, не солгать; она почти та же, что онъ. Разницы между Столицкимъ и баронессой немного: онъ — жидовскій червонецъ, она — фальшивая депозитка.

Раскатовъ плюнулъ во всю мочь.

— Да, другъ, поживете — поплюете еще не мало! заключилъ старикъ глубокимъ вздохомъ.

Юноша молчалъ.

— Что жь это такое однако? думалъ Раскатовъ отчаянно. Вѣдь это люди, стоящіе передо мной въ недосягаемой высотѣ; это идеалы, которымъ мы хотимъ подражать. Столицкій членъ лучшаго общества, называемаго у насъ благородными дворянами; баронессу весь городъ зоветъ «ваше сіятельство», — и что-жъ они? — картежники, мошенники, преступники наконецъ! А между тѣмъ какой нибудь Калмыкъ зоветъ ихъ «сила-человѣкъ.» Да и я самъ, смотря на жизнь Столицкаго, вижу ясно, что это дѣйствительно — сила-человѣкъ! Какъ же жить послѣ того, какъ бороться со всѣми этими гадостями и мерзостями? Неужели же тамъ, ну выше, наконецъ — въ столицѣ, нѣтъ правды, нѣтъ истины, нѣтъ справедливости? Ничего я тутъ не понимаю — въ этомъ темномъ омутѣ; называемомъ наше общество, наша жизнь!..

— Тоска! заключилъ онъ неопредѣленно. И тутъ же ушелъ къ Владиміру Николаичу: спросить — какъ жить?

XXXV.

— Прощайте! встрѣтилъ Раскатова Владиміръ Николаичъ.

— Какъ прощайте? Здравствуйте.

— Ѣду! отозвался Камеро таинственно.

— Куда?

— Въ Италію.

— И скоро?

— Завтра. Я вѣдь — птица: вспорхнулъ и улетѣлъ.

У Раскатова слезы навернулись на глазахъ. Жаль ему было разстаться съ Владиміромъ Николаичемъ. Онъ уже любилъ этого человѣка полно и горячо. Минуту разлуки ему хотѣлось опоэтизировать:

— Счастливый путь. Пишите музыку на этотъ стихъ: «О, родина святая, тебѣ мой привѣтъ!»

— Дичь, мосье Раскатовъ: пора вамъ отличать стихи отъ прозы житейской. Родина тамъ, гдѣ намъ весело.

— А гдѣ намъ весело? Тамъ, гдѣ насъ нѣтъ?

— Э, полноте грибоѣдничать, — конечно — за-границей. Не сравнить же Палермо съ какимъ-нибудь гнилымъ болотомъ петербургскимъ. Кромѣ здоровья, тамъ жизнь и свѣтъ.

— За то на чужбинѣ, вдали отъ своихъ.

— А что такое свой? Отъ такихъ своихъ, какъ этотъ… онъ указалъ на дворъ Столицкаго, надо глаза закрывать, уши затыкать и бѣжать безъ оглядки!

— Что?

— Ничего — просто мошенникъ.

Раскатовъ понялъ все.

Прощанье было холодно, пусто, офиціально. Говорили о какихъ-то новостяхъ и пустякахъ. Но страшно тяжело было Раскатову, слушая Владиміра Николаича въ послѣдній разъ.

— Опять я одинъ! думалъ онъ, готовый заплакать. — И что манитъ этого человѣка туда? Что нужно ему еще за-границей? Отъ кого, отъ чего бѣжитъ онъ наконецъ? И независимое состояніе, и счастливое положеніе, и совершенно барская, своевольная жизнь! Что-жъ послѣ того дѣлать намъ, рабамъ бѣдности и труда? Куда намъ бѣжать?… Неопытному Раскатову и въ голову не пришло, что та тѣснота, которая душила и тяготила его, все-таки возбуждала къ дѣятельной жизни, трудовой, между тѣмъ какъ та бездна, надъ которой стоялъ этотъ независимый человѣкъ, была та страшная пустота, отъ которой онъ и самъ не зналъ, куда бѣжалъ!

— Ахъ, какъ я радъ, что ѣду наконецъ! Вы представить не можете, какъ мнѣ надоѣла вся наша грязь. — Баринъ такую состроилъ гримасу, какъ будто лѣтъ двадцать пять служилъ становымъ, или частнымъ.

— Какая же грязь? спросилъ Раскатовъ.

— Какъ какая, помилуйте. Или у васъ еще глаза не открыты?.. Каждый мало мальски порядочный человѣкъ, если имѣетъ возможность и средства, непремѣнно бѣжитъ туда, и повѣрьте — сюда опять не вернется!

— Это почему?

— Фи, какой вопросъ! Вы, мосье Раскатовъ, кажется, идете въ университетъ?…

Раскатовъ покраснѣлъ, самъ не зная отчего.

— А мы точно ссоримся съ вами? Не похоже, что бесѣдуемъ въ послѣдній разъ.

— Не забывайте насъ, молилъ Раскатовъ тоскливо.

— Не забудемъ-съ! — Кавалеръ зѣвнулъ.

Любовь и зло кипѣло въ душѣ Раскатова противъ этого холоднаго и бездушнаго господина. Хотѣлось ему и броситься, и обнять, хотѣлось хоть въ послѣдній разъ сказать: «Вѣдь я любилъ тебя горячо!» но этотъ идеалъ былъ такъ холодно-мраморенъ и строго-приличенъ, что у бѣднаго юноши охолодѣда душа.

— Дома Столицкій? спросилъ онъ съ горя, не зная, что спросить.

— Пройдите, — тамъ.

— Мы увидимся еще?

— Думаю, нѣтъ.

Раскатовъ бросилъ молящій взглядъ, — тотъ же холодно-небрежный отвѣтъ!

Оба раскланялись, молча.

XXXVI.

Столицкій принялъ гостя чрезвычайно вѣжливо. Это онъ всегда такъ дѣлалъ у себя въ кабинетѣ.

— Садитесь, какъ васъ звать: «господинъ съ растрепанными чувствами»?

— Именно:

— Что васъ мутитъ?

— Жизнь.

— Такъ рано?

— Какъ рано? Теперь-то и рѣшать вопросъ: какъ жить?

— Да чего его рѣшать? Онъ самъ разрѣшится со-временемъ. Идите въ университетъ, учитесь, женитесь, въ аферы пуститесь… Наживете дѣтей, капиталъ, вотъ и весь вопросъ рѣшенъ.

— На словахъ легко-съ, а на дѣлѣ: какъ, напримѣръ, поступить въ университетъ безъ денегъ, а на службу безъ протекціи?

— А вотъ какъ: есть у васъ хоть цѣлковыхъ двадцать-пять доѣхать до столицы?

— Есть.

— Вотъ мы и доѣхали до университета. А тамъ я вамъ дамъ рекомендательное письмо къ дядюшкѣ, вы поступите на казенный, и поздравляю васъ кандидатомъ.

— Не рано-ли-съ? Я вѣдь имѣю понятіе объ этихъ дядюшкахъ: они всегда много обѣщаютъ, да мало выполняютъ.

— Чисто мой, точно вы видѣли его. Онъ еврей не еврей, а тоже изъ восточныхъ человѣковъ, онъ передъ нами будетъ и ручьки потирать, и глаза прикрывать, и все на свѣтѣ обѣщать: «извольте, извольте-съ» и все-таки не сдѣлаетъ ничего.

— Вотъ видите?

— Вижу-съ. Такъ мы и просить его не станемъ, потому — не нужно-съ.

— Ну, Владиміръ Петровичь, я ничего не понимаю.

— А поживете, поймете. На такихъ господъ есть у насъ такіе же господа-съ. На дядюшку мы натравимъ племянника. Онъ человѣкъ маленькій, въ родѣ блохи, но кусается. Этотъ будетъ для дядюшки чисто злочестивый царь Манасія: онъ такъ его будетъ пилить за васъ сегодня и завтра, какъ не пилили въ древности и самого Исаію пророка деревянной пилой!

Раскатовъ расхохотался надъ такой чепухой.

— Увѣряю васъ! Тотъ все сдѣлаетъ для васъ. Вотъ вамъ моя правая рука — вы будете студентъ.

— Благодарю.

— А какъ потомъ на службу поступить — объ этомъ нечего и говорить. Законъ для всѣхъ ровенъ: попали вы въ тюрьму — въ Сибирь на казенныхъ свезутъ; попали въ университетъ — до мѣста прогоны дадутъ. Кажется, логично и ясно.

— Еще-бы, прекрасно.

— Такъ и живите, смѣясь.

— Не смѣется.

— Вздоръ, шутя жить не умѣть? Почиталъ, пописалъ да въ картишки метнулъ; потрудился, да за Сомовой пріударилъ, вотъ и только! Такъ и мѣшайте пріятное съ полезнымъ, какъ монахъ иной, — земное съ небеснымъ. И въ пустыняхъ разрѣшается вино и елей, а для насъ, грѣшныхъ людей, и подавно все разрѣшено. — Не такъ-ли?

Раскатовъ не нашелся, что сказать, и только пристально глядѣлъ на Столицкаго.

— Это сила-человѣкъ, теперь я вижу; но съ этой силой я еще сойдусь и поборюсь… Я не Камеро, — въ Италію мнѣ не бѣжать…

Здѣсь я долженъ сказать, что Столицкій съ Раскатовымъ дѣйствительно сошлись и помѣрялись. Когда — это мы разскажемъ послѣ, а теперь…

Дня черезъ два послѣ разговора съ Столицкимъ, Раскатовъ получилъ отъ Сомова приглашеніе пожаловать къ нему въ 12 часовъ. Записка была наполнена обыкновенными вѣжливостями барина-невѣжи. Сомовъ разсыпался въ извиненіяхъ, что, къ сожалѣнію, не могъ быть самъ — служба, дѣла и пр. Раскатовъ тоже не хотѣлъ было идти, но мгновенно мелькнувшій вопросъ: «а институтка?» — рѣшилъ все. Онъ одѣлся и пошелъ.

XXXVII.

Раскатовъ вошелъ въ залъ. Дѣвушка за фортепіано. Онъ поклонился. Она продолжала играть. Легкая краска вспыхнула на ея щекахъ.

— Она, рѣшилъ Раскатовъ.

Въ первый разъ юноша видѣлъ дѣвушку, которая не была похожа на то, что встрѣчалось въ мастерской художниковъ. Будь въ ней капля кокетства, заиграй оно хоть въ одной ноткѣ, Раскатовъ опредѣлилъ бы, что это лицо знакомое ему давно; но этотъ легкій полуоборотъ, чѣмъ-то спугнутый полупоклонъ, застѣнчивость, замѣшательство — все говорило въ разъ, что это не то, что тамъ. Точно на картингу Иванини, засмотрѣлся онъ на руки, по локоть обнаженныя, на щечку; вспыхнувшую отъ волненія, и на кушакъ, крѣпко обнявшій дѣвушку. И меланхолическая швея (которая ломалась передъ нимъ въ окно), и веселая цвѣточница (которая смѣялась съ нимъ въ саду) — все погасло въ лучахъ этого новаго свѣтила. А ужъ о томъ: куда новое свѣтило манило, — просто, махни рукой!

Сомовъ извинился передъ Раскатовымъ, что безпокоилъ его, двинулъ почетное кресло, предложилъ сигару, и, что всего неожиданнѣе — предложилъ давать уроки сыну; словомъ, приготовить въ гимназію брата той же институтки. Раскатовъ согласился; Сомовъ тоже согласился на условія учителя, прибавилъ. Даже, что постарается быть полезнымъ ему чрезъ свояка при университетѣ, — и тутъ же рѣшили начать уроки завтра.

— Софи, вотъ тотъ господинъ Раскатовъ, о которомъ ты мнѣ надоѣла съ распросами, началъ отецъ, проходя черезъ залъ. — Дѣло въ томъ, что у ней есть письмо отъ Миши, и она до сихъ поръ не могла вамъ передать его. Посылали къ Иванини, тамъ отвѣтили безтолково. Потрудитесь подождать — она принесетъ.

Сомовъ раскланялся и ушелъ. Дѣвушка убѣжала за письмомъ, а Раскатовъ остался въ залѣ.

Первое знакомство молодыхъ людей было какъ-то неловко. Раскатовъ предложилъ нѣсколько вопросовъ о братѣ.

— А вы часто бываете у папаши?

— Въ три года разъ.

— Будто? спросила она съ удивленіемъ.

— Теперь впрочемъ буду часто. Завтра начну учить вашего брата.

— Пьерочку?

— Да, Пьерочку.

— Въ гимназію?

— Въ гимназію.

— А!

На этомъ неопредѣленномъ а! и остановился весь разговоръ. Читатель видитъ, что въ немъ не высказалось ровно ничего. Да такъ оно и бываетъ въ началѣ знакомства. Какъ дѣти въ лѣсу, они только пробовали, звучно ли отдается это милое эхо — голосъ человѣка, и видно остались довольны.

— А не дурна, рѣшилъ Раскатовъ..

— А не такой хорошенькій, какъ я думала, заключила институтка, и спѣла «Сѣренькаго козлика».

XXXVIII.

Не хорошенькій учитель началъ уроки. Ничего не предвидѣлось сначала. Занятый чтеніемъ какого нибудь «Космоса», «Судебъ Италіи», новой учительской профессіей, Раскатовъ былъ холоденъ, молчаливъ, и воротовъ въ отвѣтахъ, а дѣвушка, присутствующая иногда при урокахъ, заводила такія разсужденія о географіяхъ, діалогахъ и диксіонерахъ, что учителю оставалось только сказать: «чистѣйшая институтка». По временамъ Раскатовъ, глядя на нее, думалъ; «а хорошо бы написать съ нея картину. Какъ все въ ней легко, мило, беззаботно… А иногда тоже сдвигаются бровки. Неужели и ей хочется заглянуть въ этотъ омутъ — жизнь? Зачѣмъ? Жила бы себѣ, какъ „вольная птичка…“ А она, поглядывая на него, думала свое: умный, должно быть, этотъ Раскатовъ, — жаль, что учитель!.. Страхъ надоѣли мнѣ эти учителя еще въ институтѣ!» Такъ молодые люди и посматривали другъ на друга, какъ учитель и институтка.

Но что такое эта институтка? Здѣсь я считаю необходимымъ покороче познакомить читателя съ Софьей Николаевной.

Съ тѣхъ поръ, какъ для образованія завели у насъ въ институтахъ даже кухни, я не знаю, подъ какимъ соусомъ приготовляютъ дочерей нашихъ. Но въ то время, какъ идетъ мой разсказъ, подъ словомъ институтъ подразумѣвалась дѣвушка, у которой альбомъ вмѣсто сердца, вокабулы вмѣсто головы, невинно-плохенькіе стихи отъ подруги вмѣсто знаній, и невинно-плохенькія мечты о душкѣ-милашкѣ учителѣ въ палевыхъ перчаткахъ и — только! Въ Сомовой это подкрасилось кокетствомъ, полученнымъ по наслѣдству отъ маменьки, и на опытный взглядъ Столицкаго изъ нея въ самомъ дѣлѣ предвидѣлось что-то въ родѣ звѣзды. Но такъ-какъ кокетство, по выпускѣ изъ института, выказывалось крайне робко и застѣнчиво, то неудивительно, что Раскатову казалась она мила и проста. Да въ настоящую зиму ей и не удалось развиться, какъ слѣдуетъ: Сомовъ передалъ дочь подъ управленіе родной тетки, вліяніе которой было другого рода. Катерина Петровна Тенисова была вдова, ханжа, пустосвятка, словомъ что-то въ родѣ ревизора по женскимъ монастырямъ. Боялась она чертей, простуды, грѣха, насморку и чорныхъ глазъ, которые сглазили ее до смерти. Въ домашнемъ быту страдала скукой, резонерствомъ, охами, вздохами, истерикой и сосаніемъ подъ ложечной, а въ обществѣ звалась она «женщиной богобоязненной». Къ племянницѣ она была въ такихъ же отношеніяхъ, какъ пастухъ къ овечкѣ, даже гуляли онѣ вмѣстѣ, чтобъ овечку не похитилъ волкъ. Въ общество Софью Николаевну возилъ самъ представительный отецъ, а на балы она являлась съ дочерью предсѣдателя Белиберды, которая воспитывалась дома, и, по словамъ папаши, имѣла понятіе о свѣтѣ. Какое имѣютъ понятіе о свѣтѣ наши домашнія барышни, мы сейчасъ пояснимъ. Свѣтъ для нихъ залъ, гдѣ зажжены люстры. Для выѣзда въ этотъ свѣтъ маменьки приготовляютъ ихъ особеннымъ манеромъ; заставляютъ насильно звать музыку, невинно складывать ручки à l’enfant, изящно отвѣчать «oui» и «non» и наконецъ сидѣть, ходитъ и спать прямо, какъ палка. Тѣмъ и оканчивается все ихъ образованіе. Въ другихъ проявленіяхъ жизни онѣ не слишкомъ глубоки: интересны, когда молчатъ, несносны, когда резонируютъ, и милы только издали и притомъ человѣку незнакомому. Такова была подруга Сонички, дочь предсѣдателя Билиберды, тоже Софи. Описывать ее недолго: жолтая, сухая и злая дѣвка, вѣчно неподступная и жеманная. Общаго между ними было только — имя да чинъ: обѣ Сонички, обѣ дочери статскихъ совѣтниковъ. Да развѣ еще въ то время, какъ статскіе совѣтники садились въ карты, двѣ Сонички вмѣстѣ танцовали и гуляли по залѣ. Въ домашнемъ быту Софья Николаевна была предоставлена на произволъ самой себѣ. — «Ты теперь большая, Софи», говоритъ ей отецъ. «Ты, что хочешь, можешь дѣлать: — и писать, и рисовать, и пѣть, и играть, и даже романъ читать, — но только пожалуста французскій». — Хотя папаша зналъ по французски только одно слово Sophie, однако не шутя всѣхъ увѣрялъ, что французскій языкъ — первый языкъ въ свѣтѣ и что на немъ можно чрезвычайно остро, легко и мило говорить. Только по субботамъ отъ французскаго тетка переходила въ славянскому и съ ужасомъ узнавала, что племянница не умѣетъ даже молитвенника читать. Съ величайшимъ негодованіемъ отзывалась она объ институтѣ Двухвосткиной и всѣмъ, даже кучеру Митрофану, жаловалась на пустоту настоящаго образованія дѣвушки, безъ молитвъ. Соничкѣ на сонъ грядущій читала она по цѣлымъ часамъ разную мораль.

Вотъ какова героиня моей повѣсти. — Будемъ продолжать разсказъ.

Дѣловой папенька на службѣ, или въ клубѣ, строгая тетка въ молельнѣ, или у обѣдни. Въ домѣ безлюдье, скука и тишина, Софья Николаевна одна дома.

Скука загоняетъ ее въ классную — тамъ говорятъ, — отчего же послушать? Временемъ она стала замѣчать, что учитель приноситъ съ собой что-то живое и веселое, отъ чего оживаетъ этотъ мертвый домъ. И за работой, и за романомъ, и за фортепіано слышится ей, какъ Пьеръ заливается звонкимъ хохотомъ. Идетъ узнать: отчего весело въ классной? Оказывается, что учитель читаетъ какую нибудь басню и объясняетъ наглядно: какъ «мишенька, не говоря не слова, увѣсистый булыжникъ въ лапы сгребъ, присѣлъ на корточки…» и т. д. «А у васъ тутъ весело», оправдываетъ Софья Николаевна свой приходъ. Учитель начинаетъ объяснять значеніе какого нибудь сѣмичка, снѣжинки, цвѣточной пылинки и всему даетъ свой серьезный и дѣльный толкъ. А она незамѣтно просидитъ до конца.

Завтра опять тоже. Весело въ комнатѣ Пьера. Лицо его сіяетъ живымъ удовольствіемъ и жарко слушаетъ онъ, какъ учитель разсказываетъ ему про чудеса природы.

— Какъ онъ хорошъ въ эту минуту! думаетъ Софья Николаевна, засматриваясь на брата. — Какъ загорѣлись глазенки вниманьемъ, и — не смигнетъ. Вѣрно онъ любятъ учителя? Да, хорошо онъ говоритъ. — И Софья Николаевна тихо уйдетъ.

— Спасибо, не мѣшаетъ, думаетъ учитель.

— Пьерочка, ты любишь учителя? спросила однажды сестра.

— Да, Соня. Какъ не любить, онъ хорошо говоритъ.

— Я приду васъ сегодня послушать.

А голосъ Раскатова такъ и звучитъ по всей комнатѣ. Ученикъ опять съ него глазъ не спускаетъ…

Въ сторонкѣ Софья Николаевна; и съ увлеченіемъ прислушивается дѣвушка къ чтенію учителя… А легкая думка бѣжитъ въ головѣ — что-то тоскливое просится въ душу! .

— Поучите и меня вмѣстѣ съ братомъ, обратилась она вдругъ въ учителю.

— Хорошо, поучу, отвѣтилъ онъ вяло. — А между тѣмъ кончимъ, Пьеръ: — у меня еще урокъ.

И Раскатовъ убѣжалъ на урокъ.

XXXIX.

— Ахъ, какая страшная эта мадамъ Стюпидъ! Какіе ужаснѣйшіе переводы задавала она въ институтѣ! Вообразите, по сту страницъ! говоритъ ему да другой день Софья Николаевна.

— Ну! думаетъ Раскатовъ и молчитъ.

А вотъ мадмуазель Малярія, та совсѣмъ въ другомъ родѣ. Представьте, отвратительная кошачья мордочка, и вѣчно улыбается и ласкается, точно хочетъ, чтобъ ее погладили. Такъ всѣ и звали ее кисынькой.

Но видя, что эти разсказы не интересуютъ учителя, Соничка принялась хвалить брата Мишеньку и университетъ.

— Отчего я не студентъ? начинаетъ она, увлекаясь. Весело быть студентомъ. У нихъ балы, они вѣчно танцуютъ. И я тамъ была разъ на балѣ. Вообразите, Миша подговорилъ студентовъ, и я цѣлый вечеръ танцовала, ничего не пропускала, и т. д. безъ конца.

Раскатовъ конечно сердится, что она хвалитъ болвана Мишеньку, но въ тоже время ему милъ ея простой лепетъ, особенно желаніе — переродиться студентомъ.

Въ другой разъ бесѣда идетъ немного иначе. Софья Николаевна жалуется на скуку и подругу Софи.

— Это какая-то вялая, не живая, точно боится всего и спроказничать даже не умѣетъ. А вотъ тамъ у меня была подруга-кузина, одного выпуска — та большая проказница. Вообразите, что мы разъ надѣлали, просто ужасъ! Позвали въ окну мороженщика и наѣлись. А это лѣтомъ въ институтѣ строго запрещено. Такъ и думали: вотъ-вотъ войдетъ мадамъ Стюпидъ и закричитъ: «Mesdames, que faites vous là?»

— Ну, да! страшный вопросъ, что и говорить, думаетъ Раскатовъ сердито. Вѣдь есть же такіе отцы-глупцы, которые отдаютъ дѣтей на мученіе въ такимъ животнымъ и еще хвалятся, что они тамъ воспитывались.

Но когда Софья Николаевна поближе познакомилась съ важностію папеньки, занятаго картами, фраками и будущимъ генеральствомъ, да покороче узнала тетку-ханжу, которая принялась пилить ее съ утра до ночи — ей въ самомъ дѣлѣ стало скучно не на шутку.

— Она мнѣ надоѣдаетъ наконецъ! жалуется дѣвушка. Вы представьте себѣ: вѣчно мораль!

— Велика ли ваша вѣчность? Софья Николавна — два мѣсяца съ половиной, возражаетъ учитель. Меня пилили двадцать лѣтъ!

Но когда Раскатовъ сообразилъ, что институтъ для нея былъ острогъ, да и домъ родительскій почти тоже, то ему стало ясно, что Софьѣ Николаевнѣ въ самомъ дѣлѣ скверно жить. Надо чѣмъ нибудь помочь.

Вопросы: чѣмъ и какъ? занимали теперь его всетъ. Но такъ какъ онъ и самъ не зналъ, въ чемъ заключается истинная жизнь человѣка, то, очень естественно, его еще больше сбивалъ съ толку вопросъ: что посовѣтовать ей? Совѣтовалъ онъ и въ общество выѣзжать и танцовать, но въ тоже время думалъ: весело ли въ самомъ дѣлѣ умной: дѣвушкѣ въ этомъ омутѣ пустоты, газа, юбокъ, свѣта и фразъ безъ конца? Совѣтовалъ онъ ей и читать — но что? опять вопросъ! Занятый серьезно, онъ предложилъ ей тоже серьезное. Но «Космоса» его она не только не поняла, а даже въ мѣсяцъ не прочла, и еще солгала, что читала весь!

— Что жъ ей дать? рѣшалъ головоломный учитель, да такъ и не рѣшилъ.

Дѣвушка впрочемъ сама рѣшила этотъ вопросъ, и гораздо естественнѣе и проще его.

Разъ Раскатовъ засталъ Софью Николаевну совершенно довольною своимъ чтеніемъ. Горѣли ея щеки, сверкали глаза.

— Что вы читаете? спросилъ онъ, засматриваясь на ея личинко.

— Пушкина.

— Пушкина? Его читать вамъ опасно…

— Почему опасно? спросила она съ удивленіемъ.

— Такъ. Не одну вскружилъ онъ голову.

— Чѣмъ же?

И дѣвушка вся превратилась въ слухъ, думая услышать oтвѣтъ, который давнымъ давно занималъ ее всю. И отъ мадамъ Стюпидъ, и отъ мадмуазель Маляріи, и отъ маменьки самой, она еще въ дѣтствѣ слыхала: что кто-то, кому-то, зачѣмъ-то голову кружитъ. Но кто, кому и зачѣмъ? этого ей никто не сказалъ. На вопросъ, размучивающій ея жгучее любопытство, мадмуазель Малярія только улыбалась, мадамъ Стюпидъ только огрызалась, а маменька говорила просто, но чрезвычайно темно: «выростешь большая, узнаешь сама». — Но вотъ она выросла большая. Самъ папенька на дняхъ сказалъ: «ты теперь большая стала».

— А все я ничего не узнала? Какъ же это такъ? думаетъ Софья Николаевна, и чрезвычайно обрадовалась, что учитель прямо говоритъ: «Пушкинъ голову кружитъ». Остается узнать: чѣмъ?

— Что же вы молчите? спросила она настойчиво.

— А что вы читаете? перебилъ ее Раскатовъ.

— «Кавказскаго плѣнника».

— Дайте, я вамъ лучше прочту «Пророка».

Она подала книгу.

«Пророка» Раскатовъ читалъ наканунѣ своему ученику и читалъ, конечно, съ большимъ увлеченьемъ, такъ какъ самъ онъ былъ мечтатель и поэтъ съ головы до ногъ. Неудивительно, что и теперь онъ прочелъ «Пророка» съ такимъ жаромъ и съ такою страстью, что у молодой дѣвушки занялся духъ отъ волненья…

— Ахъ, какъ вы хорошо читаете! невольно проговорила она, когда Раскатовъ закрылъ книгу.

— А вамъ понравилось?…

Учитель взглянулъ ей прямо въ лицо, и точно электрическій тонъ пронесся сквозь страстное и молодое тѣло — онъ вздрогнулъ весь.

— Прощайте. Урокъ… заговорилъ онъ точно въ смятеніи, и тутъ же побѣжалъ на урокъ.

XL.

Въ тотъ же вечеръ, за чайнымъ столомъ, Софья Николаевна говорила о томъ: какой славный учитель Раскатовъ, какъ хорошо все объясняетъ, какъ его любитъ Пьерочка и какъ наконецъ сама она находитъ, что такого умнаго учителя не было въ институтѣ.

— Какъ хорошо стихи читаетъ, папаша. Онъ мнѣ сегодня «Пророка» читалъ.

— Пророка? спросилъ родитель важно.

— Да, папаша.

— Это Лермонтова, кажется, «Пророкъ»?

— Нѣтъ, папаша, Пушкина.

— А, да, Пушкина.

Послѣдовало важное молчаніе.

— Все пустяки, душа моя, началъ еще важнѣе родитель. И Пушкинъ, и «Пророкъ» — все пустяки. Опять-таки повторяю: читай больше по-французски.

— А Пушкинъ развѣ не хорошъ?

— Конечно нехорошъ передъ какимъ-нибудь Шатобріаномъ, Ламартиномъ и тамъ еще… (Папашѣ хотѣлось еще выдвинуть французскую знаменитость, но знаменитость такъ и не выдвинулась изъ его головы)!

— А знаете кто этотъ Раскатовъ?

— Кто?

— Шорникъ, душа моя, брякнулъ родитель.

— Что такое шорникъ, папаша? спросила дочка съ любопытствомъ и недоумѣніемъ.

Папаша разразился хохотомъ, всталъ и поцѣловалъ ее: въ лобъ.

— Мило, душа моя, мило! Ты даже не знаешь: что такое шорникъ?

— Нѣтъ, папаша! — институтка покраснѣла, предполагая что-то стыдливое.

— Шорникъ — ничто. Это все равно, что твой кучеръ Митрофанъ.

Что-то родовое, гордое и презирающее заговорило въ Софьѣ Николаевнѣ, но она переломила себя и высказалась чуть слышно:

— Онъ такой умный, папаша.

— Вотъ забавно! Какъ будто у насъ нѣтъ умныхъ мужиковъ?

Папаша всталъ и вышелъ.

Но этотъ безумный родитель самъ не зналъ, какую кутерьму посѣялъ онъ въ простой и мечательной головкѣ безтолковой институтки. Софья Николаевна изъ этого разговора съ отцомъ не выяснила себѣ ничего. «Что это такое? думаетъ она. Отчего Пушкинъ не хорошъ, когда такъ мило пишетъ? Отчего Раскатовь мужикъ, когда такъ умно говоритъ? Ничего я тутъ не понимаю!»

— А спрошу я его? мелькнуло вдругъ въ головѣ ея. — Но какъ заставить его говорить? онъ вѣчно молчитъ.

И Софья Николаевна задумалась надъ тѣмъ, какъ заставить учителя говорить?

«Чудакъ», думаетъ молодой читатель. Дѣвушка такая свѣженькая, миленькая, мечтательная, сама заговариваетъ, сама интересуется, а онъ не интересуется ею нисколько.

Были причины. Чудаковатость Раскатова выработалась въ немъ жизнію, бѣдностію и обстоятельствами, и глубоко залегла въ основу его души. Это тотъ тяжелый характеръ, съ которымъ человѣку справиться не легко. Вотъ что писалъ онъ въ Ивану въ послѣдній разъ:

"Другъ! я такъ много пережилъ за этотъ годъ, что у меня занимается духъ отъ вопроса: что будетъ дальше? Признаюсь, если такая ломка продолжится еще — не выстоитъ ни сердце, ни голова! Чепуха всѣ наша убѣжденія передъ дѣйствительною жизнію на-яву. Въ гимназіи, какъ сказкой, забавляли насъ законами чести и совѣсти, а заглянувъ въ омутъ житейскій, я столкнулся съ такими Волчихами и Лихошерстами, что у меня сразу отпала охота вѣрить въ честь и совѣсть людей. Я пріобрѣлъ горячку; опытъ научилъ, что это люди-дрянь, отъ которыхъ можно отвернуться, плюнуть и бѣжать. Но вотъ вопросъ: куда? Гдѣ наши новые, свѣжіе люди? Глядя на жизнь окомъ художника и поэта, я забрелъ въ ту же грязь, отъ которой съ ужасомъ отвернулся и бѣжалъ. Теперь меня занимаютъ иные люди. Это наше такъ называемое благородное сословіе. Камеро и Столицкій это уже не то, что Волчиха и Лихошерстъ. Сколько ни утѣшаю себя мыслію, какъ философъ: "что жизнь есть трудъ, что трудъ дѣло святое; но когда я увидѣлъ, какъ они живутъ, пляшутъ и поютъ, то у меня родился простой, логическій вопросъ: почему же для нихъ жизнь — свѣтъ и наслажденіе, а для меня — только подвалъ да тьма, болѣзнь да трудъ и вѣчный трудъ безъ конца! Горекъ вопросъ, но еще горше, другъ, его безотрадное рѣшеніе. Я проклялъ нашу барскую жизнь и по прежнему работаю день и ночь. Во снѣ мнѣ снится университетъ — это убѣжище отъ презрѣнія и нищеты. Завидую тебѣ, философъ, ты понялъ истину, умѣешь жить, а я?… Богъ знаетъ, что такое я въ настоящую минуту? Въ гимназіи умъ мой бросилъ, какъ израиль въ пустынѣ, и ни одинъ Моисей не указалъ ему истиннаго пути, да и теперь стоитъ онъ точно въ степи безъ дорогъ! Все во мнѣ страшно деморализовано и извращено. Точно не разнообразіе, а безобразіе русской жизни попробовалъ я! Тутъ слава и успѣхи мошенника Столицкаго, тамъ бѣгство благороднаго кавалера Камеро, тутъ гнетъ, рабство и моя нищета, а тамъ прикрытіе буквой закона какого-нибудь канальи Лихошерстова — всѣ это до такой степени не мирится во мнѣ, что я рѣшительно теряю здравый смыслъ.

Вотъ тебѣ состояніе моей головы. О сердцѣ и говорить нечего. Оно съ дѣтства привыкало ненавидѣть людей, начиная съ матери и отца. Часто, можетъ быть, и мнѣ хотѣлось броситься на грудь моей Катеринѣ Михайловнѣ, но тогда она меня оттолкнула, а теперь, другъ, въ могилѣ лежитъ — такъ и схоронилась съ нею моя дѣтская любовь! Не помяни ее лихомъ. — Вы, друзья и товарищи, замѣнили мнѣ семью, мать и отца; о васъ я вспоминаю часто: что будетъ съ вами черезъ десять-пятнадцать лѣтъ? Кто встрѣтитъ кого? Кто откликнется кому? Кто встанетъ изъ насъ, какъ колоссъ, кто подкосится, какъ былинка, и что насъ ждетъ впереди?… Оторванный отъ васъ, я оторвавъ отъ моей родной почвы. Я застываю, леденѣю, — здѣсь мнѣ некого любить! Одного только любилъ я человѣка, какъ друга, но онъ оттолкнулъ меня предъ отъѣздомъ и теперь заперлась моя душа. Отогрѣетъ-ли ее кто животворнымъ лучомъ? не знаю.

"Вотъ тебѣ моя исповѣдь: я помню свое прошлое, школьное, но въ немъ нѣтъ ничего похожаго за любовь. Къ женщинѣ-идеалу я питалъ одно благоговѣніе, и ближе никогда не подходилъ. Въ душѣ моей, точно въ туманѣ давнопрошедшаго, носится образъ Сонички, дочери Иванини. Это одно отрадное впечатлѣніе моего безотраднаго дѣтства. Но Соничка умерла, значитъ и вспоминаніе о ней тоже умретъ! Теперь, пожалуй, есть и другая Соничка — живая… Смотря на все, я могу воскресить образъ прошлаго. Меня даже волнуетъ что-то настоящее, но что? — я и самъ не знаю, что! — «Пора любви», говорятъ поэты, но что такое эта «пора любви»? я и самъ не знаю.. я даже боюсь моей «поры любви». Любовь для меня все: это моя горячка, въ ней жизнь или смерть, я нѣтъ тутъ середины! Ты видишь по письму, я трупъ-человѣкъ. Но достаточно одной ласки хорошей женщины, чтобы воскресить въ этомъ трупѣ жизнь. Вотъ какъ понимаю я женщину. Вотъ какъ хотѣлъ бы я любить! — Но кого?..

— Что вы такъ задумались? спросила Софья Николаевна, удивленная выраженіемъ его лица.

— Я? спросилъ Раскатовъ, точно просыпаясь.

— Не знаю-съ. Кончимъ, Пьеръ.

И учитель опять убѣжалъ.

XLI.

— Вотъ вамъ билетъ въ концертѣ, говорилъ Неплюевъ. Благодарю за Пьерочку. Извините, я его экзаменовалъ.

— Очень радъ.

— А вы тамъ, батюшка, дѣлаете успѣхи. Вчера Софья Николаевна такъ васъ расхваливала, но я чуть-чуть не сказалъ: «Эй, дѣвка, выдь за него за мужъ, скажешь спасибо старику».

Раскатовъ промолчалъ.

— А милая дѣвушка, эта Соничка. Вотъ поучитесь и женитесь.

Раскатовъ махнулъ рукой.

— Что? Славная невѣста, съ состояньицемъ.

— Не для насъ.

— Это почему?

— Не отдадутъ, конечно, за нашего брата.

— Генеральство помѣшаетъ?.. это вздоръ въ наше время. Сами будете генераломъ.

— Hy! — Раскатовъ отчаянно махнулъ рукой.

— Нечего — «ну». Пророчу: будете. А меня сватомъ выбирайте, — лихо обработаю это дѣльце. И фракъ купимъ новый, и перчатки отличныя, еще и мазурку отхватаемъ! старикъ подпрыгнулъ на пружинахъ.

— Съ креслами? спросилъ жолчно Раскатовъ.

— Смѣйтесь! А вамъ пора…

Зала благороднаго собранія была заставлена стульями и франтами. Все ожидало выхода какого-то Пучини, знаменитость, прибывшую изъ Полангена и давшую въ Стерлитомакѣ концертъ. На эстрадѣ, обитой сукномъ, стоялъ рояль Камеро. Изъ боковыхъ дверей выглядываютъ офиціанты. Два-три господина отыскиваютъ съ кѣмъ-бы поболтать. Сквозь оркестръ прорываются крикливые голоса:

— Нѣтъ, ma tante, я съ вами ни согласна. Одна безтолковая бѣглость.

— Ахъ, ma chère, какъ кричишь! Ну услышатъ, передадутъ?

— Но жаль, что такъ ломается за фортепаіно — отвратительно смотрѣть, рѣшилъ помѣщикъ, запуская руки въ карманъ.

— А съ чувствомъ ломается, согласитесь? добавилъ Столицкій.

— Ну, Владиміръ Петровичъ, вы видѣли игру моей жены — она такъ не корчится?

— Храни богъ, зачѣмъ-же-съ? — Столицкій прикусилъ нижнюю губу.

Сосѣдки захихикали надъ остротой.

Въ углу партія дѣвицъ. Во главѣ ихъ жолтая Софи Белиберда, а передъ ней учитель пѣнія, французъ Матьеръ, съ рыжей испаньелкой, несетъ музыкальную чепуху.

Въ отдаленіи отъ всѣхъ — женщина среднихъ лѣтъ; когда-то недурная собой, но выстрадавшая свою молодость и красоту въ порывахъ благородной страсти. Лицо ея измучено, и въ музыку она вслушивается страстно и глубоко.

— Ну, матушка дочька, привезла ты меня къ чорту на кулички, оралъ Севрюгинъ Дунюшкѣ. Ай-ай, подумаешь, глупъ нашъ братъ сивобородникъ. Какой-нибудь мусье поджарый побрянчитъ тѣ на форто-плясы, а ты вываливай ему два цѣлковыхъ! Дурачье мы, бить не кому, отцовъ нѣтъ!

— Глядятъ, тятенька, на васъ.

— Мнѣ что, пожалуй гляди. Я, чай, тоже деньги далъ. Пущай глядятъ, а я все буду говорить: «дурачье». Не будь онъ мусье и денегъ бы не давали, а вышелъ мусье, ну, и отдашь; шабашъ, — не разговаривай.

— Полноте, тятенька.

— Что «полноте» — дѣло говорю. Вонъ онъ, вишь, сюда идетъ. — Эй, святая душа на костыляхъ, Саша! валяй къ намъ по близости.

Раскатовъ, чтобъ не быть предметомъ вниманія, сѣлъ по близости.

— Ты тоже за деньги?

— Конечно.

— Вишь ты! И мы, братъ, за деньги, да жаль. — А что не знашь: фигляръ-отъ скоро выйдетъ?. А то пойдемъ-коли въ буфетъ, пропустимъ…

Передніе ряды обернулись въ говорящимъ; Раскатову стало совѣстно — на него взглянулъ Столицкій.

— Вотъ, скотъ-то, ругнулъ Раскатовъ, прихватывая шляпу.

— Годи маленько! Куда, лѣшій! уговаривалъ Севрюгинъ, вырывая шляпу.

Въ эту минуту вошелъ Сомовъ съ дочерью, и Раскатовъ едва узналъ Соничку. Здѣсь она была вовсе не то, что дома: будто выше, стройнѣе и граціознѣе — настоящая красавица.

— Сомова, Сомова!і пронесся шопотъ по валѣ.

— Фу, чортъ, какъ хороша она сегодня!

Столицкій всталъ посреди зады и великолѣпно раскланялся. Сомовъ пригласилъ его по-ближе.

Концертъ былъ недуренъ. Но Соничка и Столицкій не слушали ничего. Облокотясь на кресло своей дамы, онъ вралъ какую-то чепуху, а она покатывалась со смѣху. Левъ пожиралъ глазами ея обнаженныя плечи, а Раскатовъ пожиралъ издали обоихъ. Наконецъ онъ не выдержалъ, протѣснился въ дверямъ и тоже, въ подражаніе Столицкому, бойко разшаркался предъ Софьей Николаевной, но Сомовъ такъ оглянулъ его съ ногъ до головы, что учитель сгорѣлъ со стыда и поспѣшилъ удалиться….

XLIII.

— Много было, Софи? спросила тетка на другой день за чаемъ.

— Еще бы немного, даже самъ господинъ Раскатовъ! съязвилъ родитель.

— И этотъ туда же, Господи!

— Нельзя-съ. Такъ расшаркался передъ Софьей, я думалъ, чортъ знаетъ, кто.

Катерина Петровна возвела очи къ небесамъ.

— А онъ мило держитъ себя въ обществѣ, заступилась Соничка.

— Ты только не мила, душа моя: охота тебѣ улыбаться публично всякой дряни. Это компрометируетъ тебя.

— Чѣмъ же? спросила удивленная дочь.

— Очень понятно, «чѣмъ». Развѣ пріятно, положимъ, Софьѣ Кириловнѣ встрѣчаться въ обществѣ съ шорникомъ.

— Да онъ самъ, папаша, поклонился впередъ. Какъ же не отвѣтить?

— Не «неотвѣтить», а просто не замѣтить. Это не такъ важно. Для общества гораздо важнѣе, если ты замѣчаешь всякую сволочь.

Соничка замолчала. Простая и добрая дѣвушка никакъ не могла понять, какое важное преступленіе она совершила и за что заслужила. выговоръ отца? И стыдно ей, что сдѣлана публично какую-то глупость, и досадно на отца, что объяснилъ ей неловкое положеніе.

— А непремѣнно спрошу, кто его отецъ! рѣшила она.

А Раскатовъ выходитъ изъ себя. Въ классъ пришелъ недовольный, молчаливый, сердитый. Всю дорогу думалъ о Сомовѣ.

— Это, чортъ знаетъ, что такое! Ты тутъ изъ себя выходишь: кажется душу готовъ передать ребенку, не только голову, а они, скоты, поклониться тебѣ не хотятъ. — «Мы-ста деньги платимъ, за деньги у насъ будутъ учителя». Животное! Понимаешь-ли ты, что такое учитель? что значитъ онъ для твоего сына? Онъ, скотина, важнѣе тебя! Ты его родилъ, а я воспитаю; ты ему далъ жизнь животнаго, а я развиваю въ немъ жизнь человѣка! и т. д.

Конечно, Сомову можно бы простить его невѣжество. Наканунѣ только губернаторъ поздравилъ его генераломъ, и вотъ онъ, до оффиціальнаго утвержденія, держитъ себя такъ важно, какъ будто носитъ на головѣ полный стаканъ воды. Какъ-же кланяться? Но Раскатовъ знать ничего не хочетъ, онъ знаетъ только одно, что его оскорбилъ невѣжа Сомовъ.

Но больше всего разсердила его Софья Николаевна. Сегодня она важно вошла и не замѣтила поклона учителя.

— А! изъ тебя тоже готовятъ Анну Петровну. Ты также будешь заѣзжать за калмыкомъ въ каретѣ, чтобъ онъ игралъ тебѣ даромъ, а завтра отвернешься, если человѣкъ не нуженъ. Мы такихъ не любимъ! — И Раскатовъ такъ презрительно взглянулъ на Соничку, что она не знала, что подумать.

— Въ послѣднемъ письмѣ вамъ кланяется братъ.

— Кланяйтесь и ему. Впрочемъ мы четыре года кланяемся.

— Какъ это, я васъ не понимаю.

— Просто: у насъ шапочное знакомство.

— Какое?

— Шапочное.

— А! — Софья Николаевна ничего не поняла и тутъ же ушла.

Здѣсь я долженъ открыть едва замѣтную, но сильную черту въ характерѣ Раскатова. Онъ отъ природы былъ молчаливъ, и если говорилъ, то какими-то приступами: — точно на него что находило. Сильно нужно была подстрекнуть умъ и чувство, разсщекотать самолюбіе и возбудить споръ, чтобъ онъ заговорилъ. Зато въ такія минуты выказывалась въ немъ такая страстная сила, что въ его кругу мало было людей, которые одерживали-бы надъ нимъ побѣду.

Такой пароксизмъ былъ бъ настоящій день. Софья Николаевна жаловалась на тетку и отца.

— Полноте, Софія Николаевна, вы еще страждете! такъ ли страждутъ люди? Вашъ отецъ что? вотъ у меня былъ отецъ, какъ отецъ!

— А кто вашъ папаша?

— Мой папаша? — мужикъ, пьяница, безобразникъ и скотина.

Дѣвушка вспыхнула и поблѣднѣла. Страшно ей стало съ непривычки, что Раскатовъ такъ безчеловѣчно отхваталъ покойника-отца. — «Не съумасшедшій-ли?» мельнуло въ ея головѣ.

— Было время, я стыдился это говорить. Но маска мнѣ не къ лицу!.. — И затѣмъ проникнувшись какимъ-то озлобленіемъ, съ страшной силой, точно разрѣзывая себя, весь блѣдный, спокойно и холодно заговорилъ онъ: — Мой отецъ былъ шорникъ. Вы, конечно, не знаете, что такое шорникъ, я вамъ поясню…

И пояснилъ. Благородно и открыто высказалъ онъ все, что помнилъ изъ своего дѣтства. Грязныя и ужасныя сцены рисовалъ онъ о своемъ житьѣ-бытьѣ, о родной матери, объ отцѣ, о жизни въ подвалахъ и на чердакахъ. Коснулся воспитанія и Парамона, прятавшаго его въ подпечекъ отъ родительскаго благословенія; коснулся образованія и проклятой гимназіи, гдѣ умъ его блуждалъ. Говорилъ и о жизни въ домѣ ея отца, и о покровительствѣ ея матери, и все такъ безпощадно и безотрадно, что Софья Николаевна заговорила наконецъ: «Боже, сколько вынесли вы!»

— У васъ отецъ, у васъ есть мать, ваши страданія что!.. а я росъ безъ ласки матери родной!.. Пустыня вокругъ меня и я замкнулся самъ въ себѣ! Вотъ это страданіе!

Раскатовъ зарыдалъ. Софья Николаевна вздохнула.

— Конечно, чуждаясь людей, я не умру безъ общества. Въ листкѣ, цвѣткѣ и книгѣ — во всемъ могу найдти я друга, совѣтника и утѣшителя. Но… Софья Николаевна, мертва природа безъ оживляющаго ее человѣка, и мертвъ человѣкъ безъ оживляющей его отвѣтной души. Страшно сказать, двадцать лѣтъ, какъ я въ пустынѣ, въ этой безднѣ жизни; я одинъ, не съ кѣмъ слова сказать отъ души!

Двѣ крупныя слезы были ему отвѣтомъ на эти слова…

Раскатовъ взглянулъ ей въ глаза, и тамъ нашелъ такое теплое сочувствіе, передъ которымъ юноша потерялся весь. Точно электрическій токъ пронесся сквозь его пустыню-душу и озарилъ ее всю свѣтлымъ и новымъ бытіемъ.

Страшная сила, другъ читатель, въ словѣ человѣка, но еще страшнѣе она въ его безукоризненныхъ и свѣтлыхъ глазахъ. Недаромъ ихъ зоветъ пословица «зеркаломъ души.» Понятно, что увидалъ Раскатовъ въ этомъ зеркалѣ, когда взглянула на него она, полная сочувствія. Онъ не выдержалъ этого взгляда, и невольно опустилъ свои глаза. Точно укоръ совѣсти, пришли ему на память слова Владиміра Николаевича: «ребенокъ она»…

— Прощайте, я вамъ вздору наговорилъ, спохватившись, сказалъ ей Раскатовъ и быстро ушелъ.

— Что же это такое? зачѣмъ онъ ушелъ? думала Софья Николаевна.

XLIII.

— «Полно тебѣ пороть горячку!» пишетъ сердитый Иванъ: «Отъ какого лихого взгляду ты тамъ еще вздрогнулъ? Смотри, братъ, чтобъ совсѣмъ тебя не сглазила Софья Николаевна. Я позволяю тебѣ Столицкому въ волокитствѣ подражать, но только, чуръ, дѣла не забывать. Это еще не важно, что ты видишь тамъ университетъ во снѣ; нѣтъ, ты увидь его наяву — вотъ тогда я тебѣ скажу спасибо. Скверно будетъ, если ты по теоріи Столицкаго изволочишься весь и придешь сюда съ пустой головой. Пророчу тебѣ: Зерцаловъ закатитъ ноль, и ты такъ вздрогнешь отъ его взгляду, какъ никогда не удастся вздрогнуть отъ глазъ Сонички твоей. Это, братъ, взглядъ построже, нежели маслянные глазки институтки. Ты просто прибери ее къ рукамъ» и т. д.

Раскатовъ швырнулъ циническое и грозное письмо. Холодомъ обдало его. Онъ сжалъ кулакъ.

— А все-таки правъ, скотина! Зачѣмъ я завлекаю дѣвушку. Что изъ этого? Мнѣ четыре года учиться, а ей?.. Да она въ это время сто разъ выйдетъ замужъ! Вздоръ, не хочу!

Но не такъ легко было справиться съ этимъ чувствомъ, какъ думалъ Раскатовъ.

Надобно было случиться бѣдѣ, чтобъ Раскатовъ, полный силъ, скопившій такую бездну чувства, вѣчно мечтательный и нервный, встрѣтилъ дѣвушку, которая затронула его. Можно вообразить, какую кутерьму произвела въ немъ проказница любовь. И пищу, и сонъ, и покой, и сознательную мысль — все отняла она! Точно что оглушило, одурачило Раскатова. Не мирится онъ теперь съ своей скромной долей; не читается, не мыслится ему ничто: одна тоска и мысль — видѣть ее. Да и какъ не видѣть ее? Молода, хороша, страстна, невинна, робка, стыдлива, — словомъ, прелесть! А съ другой стороны: что скажетъ свѣтъ объ его отношеніяхъ въ дочери генерала, что скажетъ генералъ, если замѣтитъ нѣчто, и какъ разразится онъ наконецъ, если узнаетъ все?.. Эта мысль давитъ ему мозгъ и вмѣсто счастія дарятъ цѣлый адъ сомнѣній и муки. А тутъ, какъ разъ, насталъ великій постъ: скука и тоска проникла во всѣ семьи, и Раскатовъ окончательно не знаетъ, куда ему дѣваться отъ скуки, гдѣ и чѣмъ разсѣяться?.. Идетъ онъ къ художникамъ. Алексисъ чуть живъ. Мишель мрачно смотритъ на друга и пишетъ какого-то святого. Иванини задалъ себѣ задачу: прочитать во время поста всю библіотеку) и теперь наслаждается ею. Все мрачно, мертво и скучно. Расскатовъ посидитъ и уйдетъ.

Идетъ отъ скуки къ Неплюеву, я тамъ тоже. Старикъ изговѣлся весь: на первой пріобщался, на четвертой готовится, а на седьмой, если Господь сподобитъ, еще. Ни слова о Софьѣ, ни шутки, ни намека. Спросилъ только: когда говѣли? И оттуда несетъ Раскатовъ одну мысль о грѣхѣ.

Хватаетъ онъ съ полки «Мечты Торквато», пробуетъ прочитать полстраницы и пробѣгаетъ всю. Вотъ чего искало страстное и распаленное воображеніе юноши. «Охъ, какъ этотъ великій сумасбродъ любитъ свою божественную Элеонору! Какъ-онъ силенъ даже въ тюрьмѣ!» А въ головѣ хаосъ, нервы дрожатъ; въ воображеніи рисуется герцогиня феррарская, изъ угла смотрятъ глаза Софьи Николаевны, а изъ другого Иванъ. Словомъ — въ головѣ такая дичь, что хоть брось! Фу, ты гадость! плюетъ Раскатовъ, посматривая на столъ. А тамъ неправильные латинскіе глаголы, недорѣшонная теорема, клокъ какого то уравненія и чортъ знаетъ что!

— Чистѣйшая лихорадка! Вотъ весной-то удружитъ! И бѣжитъ юноша вдоль улицъ городскихъ согрѣться.

Завелъ Раскатовъ отъ скуки новое знакомство, какихъ-то чиновниковъ казенной палаты. Точно кассовая книга, итогъ или цифра, эти чиновники и въ домашнемъ быту. Сойдутся, напьются, раздерутся; а денегъ нѣтъ — скучно брянчатъ на гитарѣ или жалуются на предсѣдателя Белиберду, да на его говенія, и притѣсненія, и жизнь.

— И домой не пойду — со скуки умрешь! Раскатовъ бредетъ, богъ знаетъ, куда.

А надъ нимъ блѣдно-голубыя небеса. Чуть видны далекія звѣзды. Тонкимъ туманомъ покрыта луна. Ночной легкій морозъ бодритъ, веселитъ. Скоро и бойко Раскатовъ идетъ. Вотъ и городъ къ концу. Потянулъ вѣтерокъ. Лачуга. Чуть капаетъ съ кровли и виситъ ледяной бородою вода. Передъ нимъ снѣговыя поля, покрытыя тонкой хрустальной корой. Не играютъ снѣжинки алмазною гранью, но зато подъ лучомъ, какъ зеркало, сверкаютъ бѣлыя пятна воды. Дорога черная, какъ исполинскій змѣй, причудливо вьется по бѣлой пустынѣ и уходитъ въ далекія горы, богъ-знаетъ, куда.

Раскатовъ все дальше и дальше. Весело, звонко хруститъ подъ ногами ледокъ. И вотъ онъ стоитъ на вершинѣ горы. Протаяло ея темя. Направо, налѣво торчатъ изъ сугробовъ камни-исполины, а дальше видѣвъ черный лѣсъ. Кругомъ все пустынно, мертво, но чутко и звонко, точно слушаетъ, что скажетъ живой человѣкъ.

— Вздоръ, не хочу! крикнулъ Раскатовъ, и страшно стало ему за самого себя.

XLIV.

Весна — пора любви. Охъ, эта весна! Охъ, этотъ май, соловей, роща и тѣнь, и пахучая сирень подъ окномъ, и блѣдный ливъ луны, задумчиво взирающій… и пр. Лучше ужъ не описывать всей этой чепухи. Разскажемъ попроще остальное.

Генералъ замѣтилъ дочери, чтобъ она не мѣшала Петру. — «Теперь время важное; предъ экзаменомъ, надо дать учителю заняться посильнѣй.» А учителю просто приказалъ: «чтобъ никто не мѣшалъ, запирайте классную на крючокъ.»

И крючокъ не помогъ. По прежнему Раскатовъ и Софья продолжаютъ восторгаться патетическими мѣстами Пушкина, которыя были тогда въ сильномъ ходу. Читали они и Фрегатъ Надежду, будто куда-то плавали, читали они и Исторію двухъ калошъ, особенно письмо Генріеты къ Шульцу, читали они и Ночи Юнга, и Мечты Торквато, и драмы Кукольника, и всякую дичь.

Драмы Кукольника Раскатовъ переплетаетъ чуть не въ золото. Софья Николаевна ставитъ въ нихъ бездну вопросительныхъ и восклицательныхъ знаковъ, и Раскатовъ, перечитывая ихъ по ночамъ, находитъ, что она необыкновенно высока умомъ, глубока чувствомъ и еще что-то такое.

— Что ты читаешь? спросилъ однажды генералъ, засмотрѣвшись на дочь.

— Торикато, папаша.

— По французски?

— Нѣтъ, по русски, папаша.

— Опять по русски! И вчера какого-то Кукольника по русски, и сегодня по русски. А чей это романъ?

— Это не романъ, новая драма.

— Чья?

— Кукольника.

— Опять Кукольника! чтожъ это такое? отозвался съ досадой генералъ. Откуда ты берешь эту гниль?

— Учитель принесъ.

Ничего не сказалъ папаша. Важно ушелъ.

— Сдѣлайте милость, Владиміръ Петровичъ, говорилъ онъ въ тотъ же день Столицкому, — займитесь пожалуста моей дурочкой Софьей. Отберите тамъ, въ клубѣ, чего нибудь французскаго и привезите ей читать. Время свободное. Тетка надоѣдаетъ своими четь-минеями, а eй хочется что-нибудь прочесть этакое… Читаетъ какую-то дичь — вонъ носитъ учитель. Все это какъ-то… знаете…

— Извольте, извольте.

И Столицкій не замедлилъ явиться въ Сомову съ тюкомъ французскихъ книгъ изъ клубской библіотеки. Отрекомендовалъ онъ что лучше, и даже самъ вызвался чаще ѣздить и читать въ слухъ. Словомъ началось новое преобразованіе Софьи Николаевны на манеръ французскій.

О борьбѣ здѣсь говорить нечего, борьбы никакой не произошло. Софья Николаевна была такъ молода и пуста, что бесѣда Столицкаго занимала ее также, какъ и бесѣда Раскатова. Вѣчно шутливый, легкій, веселый и насмѣшливый Столицкій нравился ей, даже больше чѣмъ Раскатовъ. Дѣйствительно, какъ новизну, она съ увлеченіемъ слушала страстнаго мечтателя учителя, но онъ былъ для нея слишкомъ серьезенъ и потому утомлялъ ее. А Столицкій прелесть: этотъ мелетъ съ утра до ночи и вѣчно милъ и забавенъ, его слушiать весело. — Что изъ этаго вышло, мы узнаемъ къ концѣ, а теперь пока скажемъ, что на Раскатова это дѣйствовало невыносимо тяжело. Какъ только замѣтилъ онъ что-то между ей и Столицкимъ, съ такой страшной силой повлекъ ее за собой, что дѣвушка бросила и гостинную, и Столицкаго и очутилась опять свою него.

— Смотрите вы, пожалуста, за нашей дурой Софьей, говорилъ между тѣмъ Сомовъ Катеринѣ Петровнѣ. Она торчитъ вѣчно въ классѣ и мѣшаетъ Петру. Теперь же началъ наѣзжать Столицкій. Конечно, боже сохрани, подумать что-нибудь… Между ними, очень естественно, нѣтъ ничего. — Софья конечно очень хорошо понимаетъ, что Раскатовъ мужикъ, больше ничего. Но, согласитесь, вдругъ тотъ пойдетъ и увидитъ ихъ вмѣстѣ? А вы понимаете, чѣмъ попахиваетъ Столицкій? — У Столицкаго дядя губернаторъ, связи въ Петербургѣ, съ состояніемъ человѣкъ. Столицкій можетъ быть и…

— Конечно! отозвалась барыня.

— То-то конечно, займитесь этимъ.

И Катерина Петровна того же дня принялась шпиговать и Софью, и учителя.

— А ты, батюшка, не разсаживайся тутъ въ гостинной съ твоими уроками, не мѣсто тебѣ; кто нибудь пріѣдетъ, помѣшаетъ. Иди, Пьеруша, въ твою комнату и учителя возьми съ собой.

— А ты, Сонюшка, что ему не запретишь? видишь безпорядки и молчишь. Это твое дѣло, матушка, ты хозяйка здѣсь…

— Какіе же безпорядки, тетенька?

— Какъ какіе безпорядки, матушка, — сидѣть въ одной комнатѣ съ молодымъ учителемъ? Ты точно не понимаешь, что я хочу тебѣ сказать! увидютъ, осудютъ. — Поди-ко лучше почитай мнѣ путешествіе Норова — славныя книжки. Печать только мелка, не могу сама-то…

И всѣ разойдутся къ своимъ мѣстамъ.

— Одна тетя васъ не любитъ, утѣшаетъ Пьерочка, смотря на скучнаго учителя. А папаша любитъ, онъ на пасху хвалилъ васъ Николаю Ѳедоровичу, и сестра любитъ… Она очень хорошо написала объ васъ Мишѣ въ Казань. Принести вамъ прочитать?

— Это зачѣмъ? развѣ она тебѣ велѣла?

— Нѣтъ, не велѣла.

— Такъ какъ же принести чужое письмо? развѣ это можно?

— Я для васъ только…

— Какъ для меня только? развѣ это не все равно? Чужое письмо нельзя читать?

А Пьерочка точно хочетъ сказать: «Какъ чужое? развѣ она тебѣ чужая, когда ты ей руки цѣловалъ, я это сквозь дверь видѣлъ? — Учитель краснѣетъ и думаетъ: вотъ до чего довелъ я ребенка! Какъ это все гадко!» А зоркій глазъ Пьерочки видитъ все: и смущеніе, и досаду, и краску учителя. — Молча займутся, разойдутся, и не такъ имъ весело теперь, какъ бывало тогда.

— Поди-ко, Пьерушка-душа, ко мнѣ въ молельню, зазываетъ его тетя. Скажи, что дѣлаетъ Соня въ твоей комнаткѣ?

— Ничего, тетя, отвѣчаетъ удивленный и испуганный мальчуганъ.

— Какъ ничего? Ты у меня смтри, не лги передъ теткой, слышишь! Вонъ Богъ-отъ, какъ смотритъ на тебя строго…

— Ей-богу, ничего, тетя, — сидитъ.

— А что она говоритъ?

— Ничего не говоритъ.

— Какъ ничего? Лжешь опять. Объ чемъ-нибудь говорятъ съ учителемъ?

— Обо всемъ говорятъ, тетя.

— Какой ты безтолковый!

А безтолковый Пьерочка еще пуще открываетъ уши и глаза, чтобы выслушать, понять и передать, что говорятъ учитель и сестра.

XLV.

— Что-жь это однако наконецъ! крикнулъ нетерпѣливо генералъ. Я покорно просилъ васъ посмотрѣть за Софьей. Оставьте ради-Бога вздыхать надъ вашими святцами, хоть на этотъ мѣсяцъ! Вы точно не знаете, какой огонь дѣвушка до замужества. Глядите ради-бога за пей!. И то Столицкій распустилъ слухъ, что она доучивается у учителя. Конечно это было сказано за обѣдомъ, въ шутку, но вы не знаете, что такое наши клубскія шутки? Тамъ все шутки — отца роднаго зарѣжутъ въ шутку, не только меня! — Я конечно могъ-бы распорядиться и короче: — выгнать эту сволочь и взять другаго… Да какого же другаго? — опять вѣдь такого; опять будетъ тоже. Ну, а вы человѣкъ близкій; просто распорядитесь, чтобъ они не видались — вотъ и все!

— Хорошо, распоряжусь.

— Софьѣ конечно объ этомъ ни слова. Софья самолюбива, она вся въ мать. На зло еще выкинетъ какую нибудь штуку. А съ тѣмъ церемониться нечего — просто можно пугнуть.

— Хорошо, отвѣтила тетка, и тутъ же рѣшила не церемониться больше съ учителемъ и пугнуть его.

— А я тебѣ, батюшка, говорила, чтобъ ты не шлялся больше черезъ гостинную. Тамъ корридоръ есть на это, тамъ и проходи.

— Помилуйте, Катерина Петровна, тамъ не пройдешь, наконецъ — тамъ грязно и темно.

— Вотъ новости какія — «грязно и темно». Да у насъ, поди, дома нѣтъ въ городѣ, гдѣ не было бы грязно и темно? Я сама тамъ иногда прохожу.

— Вы привыкли, а я нѣтъ.

— Какъ скоро отвыкъ ты, батюшка, отъ грязи, это удивительно однако-жъ?..

Раскатовъ стиснулъ зубы и ушелъ.

— «Терпи насмѣшку и презрѣнье, и жизнь, и смерть на жертву ей!» декламировалъ бѣдный учитель, ощупью пробираясь сквозь темный и вонючій корридоръ.

— А тетка вчера бранила васъ, сплетничаетъ усердный Пьеръ.

Раскатовъ сердито молчитъ.

— Злая, презлая была. Соня все плакала.

Послѣднее слово надрѣзало сердце учителя — не выдержалъ:

— О чемъ?

— Все бранитъ ее.

— За что?

— За васъ.

— Какъ за меня?

— Да; не велѣла ходить сюда.

— Такъ вотъ отдай ей книгу.

— Хорошо. — Да безъ тетки, добавилъ учитель, гадко краснѣя.

— Знаю-съ! отвѣтилъ смѣтливый мальчишка, и тутъ же засунулъ Шиллера подъ сидѣнье.

— Нѣтъ, надо дѣйствовать рѣшительно. Скачу въ университетъ; иду отлично; Сомовъ слышитъ, какъ я получилъ золотую медаль; пріѣзжаю молодымъ докторомъ, лечу Софью Николаевну, дѣлаю предложеніе, генералъ свирѣпствуетъ… Я конечно увезу ее. Ночь, тройка, колокольчикъ, луна, сугробы, Она робѣетъ, прижимается во мнѣ… Прелесть!

А вотъ и новость роковая. Сомовы ѣдутъ въ деревню. Пьерочка набралъ со всего дому сахарныхъ бичевокъ и мечтаетъ только о томъ, какъ накрутятъ онъ книги въ дорогу. Раскатову онъ объявилъ, что папаша нанялъ ему въ деревню другого учителя, кривого, который такъ говоритъ, что ничего не разберешь.

— Ахъ, какъ будетъ весело! восторгается шалунъ. А Раскатовъ и Софья Николаевна еще тяжелѣе вздохнутъ послѣ такого восклицанія.

Вначалѣ сборы въ деревню были чѣмъ-то шуточнымъ и не было имъ конца. Софья Николаевна спроситъ тетку: «когда?» Та отвѣчаетъ: «да не знаю, когда, вотъ что скажетъ папаша». Спроситъ папашу, — «да я я самъ не знаю когда, уѣдемъ какъ нибудь, вотъ подумаю». Секретъ заключался въ томъ, что папашѣ хотѣлось поторопить Столицкаго — высказать что нибудь рѣшительное. Но дѣло кончилось ничѣмъ! Столицкій ѣздилъ мѣсяца полтора, коротко познакомился съ Софьей, прочиталъ ей всего Поль-де-Кока, являлся съ ней на всѣхъ гуляньяхъ, пикникахъ, въ садахъ, а рѣшительнаго не высказалъ ничего. Генералъ осерчалъ и тутъ же объявилъ, чтобъ уѣзжали сейчасъ. Сборы пошли торопливые… Раскатовъ окончательно упалъ духомъ.

Софья Николаевна понимала страдательное положеніе учителя, рвалась къ нему, но, не находя случая видѣться и проститься, рѣшилась написать ему письмо. Охъ, эти письма влюбленныхъ! Никому, кажется, въ свѣтѣ не вредило такъ искусство писанія, какъ влюбленнымъ. Вотъ, напримѣръ, что случилось съ первымъ письмомъ влюбленной барышни: Пьерочка, которому она поручила передать письмо, потерялъ, а родитель подобралъ, прочиталъ да и молчитъ. Софья Николаевна ночи не спятъ, выходить изъ себя, и думаетъ: гдѣ письмо?..

— Прочитайте мнѣ что нибудь въ послѣдній разъ. Мы на дняхъ уѣзжаемъ…

— Хорошо, извольте, отвѣтилъ учитель, открылъ какую-то поэтическую страницу и началъ. — Рѣчь шла, кажется, о Везувіи, и Раскатовъ, воодушевившись, началъ читать такъ громко, что на порогѣ появился генералъ, блѣдный и сердитый.

— Скажите, наконецъ: кому видаете уроки, Петру, или ей?

— Петру, отвѣтилъ осовѣвшій учитель.

— А ты здѣсь зачѣмъ? что я тебѣ на дняхъ говорилъ?

— Мнѣ скучно тамъ, папаша.

— А! ты ходишь сюда развлекаться? Вонъ!

Софья вспыхнула и убѣжала.

— Я васъ просилъ запираться и никого не пускать!

— Очень хорошо, извольте, сказалъ сбитый съ толку учитель и, выпроводивъ генерала, заперъ дверь на крючокъ.

Классъ кончился;

— Баринъ васъ проситъ въ кабинетъ.

— Одинъ онъ?

— Одни-съ.

Раскатовъ почуялъ что-то не доброе, крякнулъ и приготовился.

— Послушай ты, дрянь, началъ Сомовъ, притворяя дверь за учителемъ! Это къ кому писано?

Раскатовъ узналъ ея почеркъ, Руки его дрожали, онъ прочиталъ:

— «Я въ ужасномъ состояніи, Александръ! Не видѣть тебя нѣтъ силъ. Вчера на гуляньи, я замѣтила твое грустное лицо и не спала всю ночь. Останься сегодня послѣ класса, я хочу проститься съ тобой, На дняхъ мы ѣдемъ непремѣнно, и я хочу еще разъ обнять тебя передъ отъѣздомъ. Вся твоя.» —

Раскатовъ положилъ письмо на столъ.

— Что? спросилъ свирѣпо генералъ.

— Ничего.

— Какъ ничего? Знаешь, какъ зовутъ тѣхъ людей, кто подъ видомъ учителей и прочей сволочи приходитъ въ домъ соблазнять дѣвушку? Она дочь генерала, а ты?

— А я кто, по вашему?

— Мужикъ!

— Не забывайтесь, пожалуйста. Я не Эстюржонъ…

— Вонъ!

Раскатовъ, совершенно уничтоженный, едва доплелся домой. Съ отчаянія бросился онъ за столъ и просидѣлъ всю ночь, раздумывая вопросъ: куда дp3;ваться отъ стыда.

XLVI.

А тутъ очень кстати умеръ пріятель Раскатова, художникъ Алексисъ, и кстати отказалъ ему, въ видѣ наслѣдства свой пистолетъ. Бывшій учитель невольно задумался надъ этимъ наслѣдствомъ, и видѣлъ въ немъ отвѣтъ на мучившіе его вопросы: какъ жить, и куда дѣваться? Его состояніе было такъ тяжело, что онъ готовъ былъ на все.

--«Легче смерть, чѣмъ жизнь!» пишетъ онъ судорожно Ивану. «Я знаю, ты первый скажешь: „дуракъ!“ Не вини, другъ, не вини! Все дѣлалъ я, чтобъ жить, и все отвѣтило одно: жизни нѣтъ! Есть у насъ глупость, пошлость, грязь, подлость, насиліи и раболѣпіе, а жизни нѣтъ! Есть у насъ Волчихи и Лихошерсты, живущіе чтобъ гадить; есть Севрюгины и Пѣтушковы, затѣмъ чтобъ обирать и воровать; есть кавалеры Столицкіе, нагло живущіе на чужой счетъ; есть всего у насъ вдоволь, а жизни нѣтъ! Ты скажешь: на то мы молоды, чтобъ жить и работать. Нѣтъ, другъ, нѣтъ! одинъ въ полѣ не воинъ. Какъ соломину сломитъ насъ страшная сила: ихъ милліоны, а мы — горсть». Не теперь, такъ потомъ, мы должны превратиться въ нихъ и опротивѣть самимъ себѣ. Легче все въ разъ, чѣмъ цѣлые десятки лѣтъ томительной и безполезной борьбы! Прощай."

Но, странное дѣло, какіе иногда пустяки спасаютъ человѣка отъ сумасбродства? Бывшему гимназисту вздумалось просто поставить знаки препинанія, чтобъ не осудили покойника за безграмотность. Еще разъ прочиталъ онъ письмо и… захохоталъ.

— Вздоръ! Бей меня жизнь, а самъ я не хочу себя бить. Врешь, гнетущая сила, съ тобой еще поборюсь! — и Раскатовъ такъ погрозилъ кому-то, что волосы на немъ встали дыбомъ.

А кругомъ все тихо и покойно. Мѣрно и печально благовѣстятъ ко всенощной. На душѣ что-то страшно-тяжелое, хочется плакать, и нѣтъ ни слезы…

— Дома? раздался въ окно голосъ калмычка.

— Войдите.

— Отъ Столицкаго, батенька. Лихо настроилъ оба инструмента.

— Чортъ съ тобой и съ нимъ, — меня теперь не настроишь, думаетъ мрачно Раскатовъ.

— Что? Али не здоровится?

— А слышали новость?

Опять молчаніе.

— Чуть не зарѣзалъ его генералъ-то.

Раскатовъ и этого не слыхалъ.

— А трусъ! даромъ, что людей полонъ домъ, а поблѣднѣлъ…

— Кто?

— Да Столицкой-то.

— Кого ему трусить?…

— Какъ «кого?» Говорятъ вамъ, Сомовъ приходилъ. Зарѣзать хотѣлъ!

— За что?

— Э, батюшка, да вы точно за тридевять земель живете отъ насъ. Нешто не слыхали? — бѣжала красотка-то!…

— Софья!

— Николавна-свѣтъ. Она.

Раскатовъ вскочилъ; у него въ главахъ помутилось и кругомъ пошла голова.

— Рыщутъ теперь за ней по закоулочкамъ. А у него найдется, какъ есть.

— У кого? — Раскатовъ поблѣднѣлъ.

— У Столицкаго.

— Врешь?

— Ей-богу! Видѣлъ глазкомъ…

Раскатовъ мгновенно выхватилъ пистолетъ.

— Что вы, батенька?

— Прочь, убью!

— Куда вы, родной? Господи! — И калмыкъ не успѣлъ схватить фуражку, какъ Раскатовъ былъ уже въ квартирѣ Столицкаго.

— Дома?

— Никакъ нѣтъ-съ.

Раздался выстрѣлъ. Раскатовъ упалъ.

— Это что такое? — Столицкій выбѣжалъ со свѣчой.

— Человѣкъ-съ.

— Какъ человѣкъ? Что за человѣкъ?

— Раскатовъ, кажется-съ.

— А!…

Столицкій осмотрѣлъ плавающій въ крови трупъ. Изъ темной комнаты взглянула Софья Николаевна. Онъ загасилъ свѣчу и приказалъ глухо:

— Пошолъ объяви!…

XLVII.

— О-го-го, какъ брякнулъ; и лица не осталось! говорялъ глухо явившійся Лихошерстовъ. — А должно быть онъ-съ?.. Посвѣти-ко сюда, Костоломовъ, — тутъ у него родимчикъ былъ… Да за докторомъ валяй, слѣдственнаго скорѣй.

— А скоро вы кончите? спросилъ Столицкій отрывисто.

— Живо-съ обработаемъ, Владиміръ Петровичъ. Но не безпокойтесь — это ничего. Актъ только, а тамъ можно его въ часть.

— Пожалуста, не мучьте меня. Это, чортъ знаетъ, что такое? Дурракъ! мѣста не нашелъ другого! — Столицкій съ омерзѣніемъ посмотрѣлъ на трупъ. — Говорилъ этимъ осламъ: «запирать дверь!». Вчера такой-же сумасшедшій прибѣжалъ ночью.. Я хотѣлъ ужъ за вами посылать. Лѣзетъ ко мнѣ: «стрѣляйся съ нимъ!» — а дѣло плевка не стоитъ.

И все это смутно слушаетъ Софья Николаевна — рѣчь идетъ о родномъ ея отцѣ. Страшно ей въ темной комнатѣ: палитъ огнемъ лицо, а по кожѣ морозъ.

— Ну, молите Бога, Владиміръ Петровичъ, — время ночное: отлично обработаемъ-съ. Вотъ и докторъ идетъ. — Прикажите ка на случай ставеньки припереть и двери на крючокъ.

Прибѣжалъ перепуганный частный, явились понятые и слѣдственный. Составили актъ. Тѣло увезли въ полицію. Лихошерстовъ взялъ соприкосновенный въ дѣлу коверъ.

— Что у васъ было съ этимъ, сумасшедшимъ? спросилъ Столицкій.

Софья Николаевна завернулась въ большой платовъ, и молчитъ.

— Я васъ спрашиваю?

— Ничего, отвѣтила она чуть слышно. Слезы катились градомъ по ея лицу.

— Какъ ничего? Корридорная любовь; объясненіе на манеръ горничной дѣвки? Иначе зачѣмъ чортъ несъ его сюда?

— Владиміръ! молила Софья.

— Я давно Владиміръ, съ тѣхъ поръ, какъ мать родила. А вы послѣ этой исторіи хорошо сдѣлаете, если сегодня же уйдете въ отцу.

— Никуда я не пойду!

— Это вздоръ! Здѣсь вамъ оставаться больше нельзя. По дѣлу можетъ быть подозрѣніе и обыскъ. Я изъ за этихъ пустяковъ подвергаюсь уголовному, а вы — опозорены на вѣкъ.

— Убей меня лучше, а къ нему не пойду! Онъ унижаетъ меня, онъ бьетъ меня! — говорила она, съ отчаяньемъ, падая передъ любовникомъ на колѣни.

— Я предупреждаю васъ, иначе можетъ быть хуже.

— За что я тамъ несчастна!.. она сильно зарыдала.

— Фи, какъ это гадко!

Столицкій ушелъ въ.клубъ.

— Послушай, говоритъ ему дядя губернаторъ, когда же кончатся всѣ эти исторіи?

— Какія, дядя, исторіи?

— Фу, какая наглость, Владиміръ! Ты просто безсовѣстный человѣкъ.

— Да объясни, что такое? — Столицкій улыбается.

— Чего объяснять! Того и гляди опять донесутъ, и меня за тебя… Понимаешь?

— Ровно ничего не понимаю.

— Тьфу! я не хочу съ тобой говорить. — Старикъ отвернулся и пошелъ.

— Это-то и скверно, что ты слушаешь сплетни, а со мной не хочешь говорить. Виноватъ — докажи; а нѣтъ — зачѣмъ клеветать на человѣка. Это обидно да и неблагородно, наконецъ!

— Ну, я тебѣ говорю рѣшительно: или ты измѣни образъ жизни, или убирайся вонъ.

— Измѣнить образъ жизни я не нахожу достаточныхъ причинъ, а удалить изъ городу, — на это нужны улики.

— Развѣ этого мало, что тебя всѣ ненавидятъ?

— Кто же именно? Укажи хоть на одного.

— Дворяне, напримѣръ.

— За что, позволь спросить?

— Во первыхъ за Камеро. Ты обобралъ его самымъ безсовѣстнымъ образомъ?

— И не думалъ. Просто ему нужны были деньги, онъ заложилъ мнѣ бани и заводъ, а послѣ отдалъ ихъ въ учетъ. Вотъ и только!

— У тебя, братъ, все «только». А твои поставки на ополченіе?.. Вѣдь самъ Господь избавилъ насъ отъ уголовной. Не случись мира, ты знаешь, чѣмъ бы это пахло?

— Такъ зачѣмъ же ты утверждалъ за мною эти поставки, если я не надеженъ? Вѣдь ты начальникъ губерніи.

— Что жъ это такое, наконецъ? — И дядя, пораженный наглостію молодца, развелъ руками.

Оба стоятъ молча.

— А объ этомъ что скажешь: Сомовъ былъ вчера. Гдѣ его дочь?

— У меня. Да объ этомъ нечего и говорить. Неужели за это еще судить меня? помилуй, дядя! Точно ты не помнишь твою совѣтницу въ Вологдѣ? Я человѣкъ холостой.

— А послѣдняя исторія этаго… жалкаго… Какъ его?

— Раскатовъ.

— Ну, да! На что это похоже? Любовникъ вдругъ застрѣлился въ домѣ губернаторскаго племянника! Вѣдь это выговорить, срамъ, наконецъ!

— Помилуй, дядя! да чѣмъ я тутъ виноватъ! И ко мнѣ, и къ тебѣ, и ко всякому можетъ придти сумасшедшій и застрѣлиться.

— Да кто докажетъ, что онъ сумасшедшій? крикнулъ наконецъ губернаторъ. Ты знаешь, что по слѣдствію оказалось? мозгу не нашли!

— А мозгу не нашли, значитъ безмозглый былъ. Въ этомъ я тоже не виноватъ.

— Ты во всемъ правъ. Только я прошу тебя, христа-ради, убирайся вонъ изъ моей губерніи, или я назначу строжайшее слѣдствіе и дѣвчонку отъ тебя отберу, слышишь? Шишъ я тебѣ покажу! Ступай!

— Прощай! — Столицкій подалъ руку.

Слѣдствіе между тѣмъ началось. Болѣе всего теребили хозяйку, у которой Раскатовъ жилъ. Никакъ не могли добиться отъ нее, откуда взялся пистолетъ? Показываетъ свое, что она по субботамъ полы у постояльца мыла и постелю перебивала, а пистолета не видала. Калмычуа тоже потянули въ полицію, и, хотя онъ клялся утробушкой, что пистолета не видалъ, однако Лихошерстовъ первый сказалъ ему: «врешь, калмыцкая образина, ты принесъ!» Докторъ объявлялъ свое, что въ покойникѣ найденъ чай, а Лихошерстовъ доносилъ свое, что денегъ на квартирѣ покойнаго оказалось только 27 копѣекъ. Такъ и рѣшено было: самоубійцу схоронить на казенныя, тѣло предать землѣ, а дѣло — волѣ божіей.

По городу разнесся слухъ, что Столицкій убилъ какого-то гимназиста, но вскорѣ все опять замолчало. Столицкій, послѣ этой исторіи, уѣхалъ, неизвѣстно куда. А найденную въ квартирѣ его Софью Николаевну, въ горячкѣ, ночью перевели къ отцу и отправили въ деревню на излеченіе.

XLVIII.

Ночь. Тихо кругомъ. Городъ спитъ. Вверху мѣсяцъ, свѣтло, внизу торная дорога. Два человѣка вышли за городъ. Здорово имъ дышется и весело говорится. Студентъ второго курса Зороастровъ и товарищъ его Плюевъ, въ жаркомъ спорѣ, дошли до глубокаго оврага.

— Вотъ и Голодай. Здѣсь гдѣ-то свалили Сашку моего, какъ падаль. Не перешагнулъ, несчастный, черезъ нашу грязь!

Отвѣта не было. Оба заглянули въ темную пропасть.

— Впрочемъ хорошо сдѣлалъ!

— Какъ?

— Смерть благо для такихъ людей. Славная голова, но сердце дрянь — бабье сердце; гдѣ нужно было душить, тамъ онъ только страдалъ да плакалъ.

— Какъ же вы сошлись?

— Какъ сходятся крайности.

— Но крайности родятъ борьбу?

— Это только при неумѣньи сойдтись.

— Да какое же умѣнье, когда все противуположно?

— Въ томъ-то и сила-съ. Это жизнь новаго времени. Еслибъ мы могли только встать всему напротивъ, изъ этаго непремѣнно выработался-бы новый человѣкъ!

— Темно.

— Оттого, что мы проржавѣли въ нашей старой гнили. Въ насъ смыслу нѣтъ взглянуть просто и ясно на жизнь. Мы, напримѣръ, не можемъ обойдтись безъ нашихъ звучныхъ, барскихъ словъ: благородство, честь, совѣсть, милосердіе, состраданіе и проч., а на дѣлѣ выходитъ вотъ что? — Онъ указалъ въ оврагъ и голосъ его надорвался.

— Однако онъ настрадался-таки довольно…

— Э, врешь! Это не страданія — это прихоти отъ бездѣлья, да барство наше… Что это такое въ самомъ дѣлѣ? Чуть споткнулся на дорогѣ — жить не хочу — бацъ и пулю въ лобъ! И вышелъ дуракъ! — Развѣ это люди?

— Ну объ этомъ такъ судить нельзя. Великое дѣло оскорбленіе и униженіе личности.

— Это дурацкое дѣло, а не великое. Великое дѣло въ насъ одно: естественный законъ. Вотъ если бъ мы были люди, какъ люди, и не брали въ основу жизни какихъ-нибудь дикихъ понятій о чести, у насъ не было бы такихъ великихъ дурачествъ. Ни изъ чести, не изъ безчестья, не изъ славы, не изъ безславія, не изъ чего я не дамъ убить себя, какъ скотину, — это дичь. Зови меня подлецомъ, зови хоть животнымъ, а отъ пули я отыграюсь. Искалѣчило меня общество по глупости — я буду жить уродомъ: любуйся мной, какъ своей собственной каррикатурой. Выдѣлало оно изъ меня изверга озлобленіемъ — терпи, я его собственное художественное произведеніе. Доканало оно меня до идіотства рабствомъ и подлостію — я буду висѣть на его шеѣ: пой, корми меня, какъ родного сына! А этотъ изъ за дѣвчонки — пулю въ лобъ!.. Чисто дуракъ! — Зороастровъ плюнулъ въ оврагъ.

— Страсть, другъ, страсть! Любовь…

Зороастровъ захохоталъ.

— Воображаю я эту несчастную Соничку. Вотъ я думаю наслушалась чепухи, когда онъ заболѣлъ этой высокоблагородной или превосходительной гилью! Страсть! Я пишу ему: прибери дѣвку къ рукамъ, а онъ отвѣчаетъ: какъ она непорочна и чиста. Я доказываю ему просто, что отъ непорочности нашей перемретъ весь родѣ человѣческій, а онъ отвѣчаетъ умилительно, что это подло и скверно. Само собою разумѣется, пока онъ возился съ своими поэтическими причудами, дѣвка показала ему хвостъ и перебѣжала къ Столицкому. Нашелъ, дуракъ, не тѣмъ будь помянутъ, изящное въ какой нибудь Соничкѣ!

Сосѣдъ ничего не сказалъ.

— А въ такую ночь, какъ теперь, я думаю, снилась ему такая чертовщина, что просто… Пойдемъ лучше домой, и меня забираетъ мечта — ѣсть хочу.

И друзья молча пошли во дорогѣ въ городъ.

А ясный мѣсяцъ все также кротко свѣтитъ на дорогу. Звѣзды точно выдвинулись смотрѣть и слушать нашихъ студентовъ. Въ сторонѣ безпредѣльная равнина рѣки сіяетъ, какъ огромное зеркало. Стоятъ холмистые берега, глядясь въ него. Окрестность тиха и торжественна. Передъ ними видѣнъ спящій городъ. Глубокая полночь. И наконецъ все это, живое: люди, говоръ ихъ о покойникѣ и лай собачонки изъ подворотни разносилось здѣсь какимъ-то диссонансомъ, было чѣмъ-то лишнимъ, ненужнымъ среди этой торжественно-царствующей тишины.

— Эхъ ты, падаль-человѣкъ! крикнулъ Зароастровъ, озлившись на свою собственную тоску.

И затѣмъ все погрузилось въ мертвый сонъ.

XLIX.

Лѣтъ черезъ десять послѣ смерти Раскатова, на завалинкѣ постоялаго двора, принадлежащаго когда-то зажиточному содержателю дядюшкѣ Егору, сидѣлъ оборванный и босой старичишка. Пьянюга ругался на всю базарную площадь.

— И завсегда таки скажу: собакѣ собачья смерть, хошабы Шашкѣ-подлецу! Одначе женилъ меня ловко. У, какъ женилъ, собака! Таперича кто бы выгналъ дядю Егора изъ дому? Ни, не моги никто! А вотъ какъ онъ женилъ меня теперича — ну и шабашъ! Вотъ и сталъ я человѣкъ, и спасибо ему, значитъ! Такъ и надо учить насъ старыхъ дураковъ. Прыська съ Кокоремъ на печкѣ таперича лежатъ, а хозяинъ, значитъ, пьянъ — на улицѣ, босикомъ! Вотъ она штука-то какова! Вотъ оно что значить женить!

— Полно тебѣ безобразить, дядя Егоръ! Поди, я запру тебя въ анбаръ. Что ты страмишь человѣка на весь базаръ? покойникъ, чай, не хорошо! — Парамонъ-кузнецъ черезъ десять лѣтъ всплакнулъ, вспоминая Шашу.

— Онъ-та? А что онъ за покойникъ?..

— А что жь по твоему?

— Нѣтъ, ты скажи: что онъ за покойникъ? покойники, чай, у Лазаря лежатъ, отпѣтые, какъ есть. А этому: вспороли вонъ брюхо въ полиціи, да и свалили на Голодай — ѣшь собаки!

— Ну, братъ, и ты дождешься того же, коли будешь такъ пьянствовать.

— Я-то? Ну, нѣтъ, дудки! На-ко вотъ выкуси, видалъ ты эту штуку? — Егоръ показалъ Парамону какую-то штуку. — Я христіанинъ, на мнѣ вонъ что висятъ, — видишь ты эту штуку? — Егоръ раздвинулъ воротъ, и показалъ другую штуку.

— Ну, хвались! Чортъ-отъ силенъ: — онъ и съ этимъ стащитъ тебя въ адъ.

— Упремся, — шалишь, тпрр!.. А Шашаку твоего стащили ужь, шабашъ!..

— Дуракъ ты, старый чортъ! — И огорченный Парамонъ ушелъ.

Такъ поминали Раскатова черезъ десять лѣтъ.

---

Можетъ быть любопытно читателю узнать, что случилось съ остальными въ эти десять лѣтъ? — Ровно ничего. Не у всякаго годъ жизни таковъ, какъ у Раскатова; другой и десять проживетъ — все ничего не наживетъ. Софья Николаевна впрочемъ нажила себѣ человѣкъ семь дѣтей-погодковъ и въ нынѣшнемь году ѣздила съ мужемъ въ Воронежъ молиться угоднику божію Митрофанію. Маменька ея утонула въ самой великолѣпной грязи, въ Парижѣ; папенька въ отставкѣ, устроиваетъ себѣ имѣніе, раскладываетъ пассіансъ и собирается строить церковь.

Благороднѣйшій кавалеръ-Камеро пріѣхалъ заложить имѣніе въ опекунскій и теперь окончательно расположился на какой-то Юнг-Фрау пожить. Мошенникъ Столицній живетъ въ Петербургѣ , и ругаетъ провинціальную подлость и грязь. А Неплюевъ, вмѣсто Раскатова, бесѣдуетъ теперь съ воспитанникомъ своимъ, молодымъ докторомъ Плюевымъ. Хозяйка Раскатова до сихъ поръ вспоминаетъ, какъ таскалъ ее «по полиціямъ» Лихошерстовъ; она тогда же дала себѣ зарокъ и клятву «ни во-вѣки вѣковъ не пущать въ себѣ квартиру ни гимназистовъ, ни студентовъ, потому что нониче ученые народъ бѣдовый: или зарѣжется, или пакость сотворитъ». Болѣе же всѣхъ, мнѣ кажется, помнитъ Раскатова Анисья Алексѣевна Волчиха. Она и до сихъ поръ хвалится всѣмъ: какъ много живала и какъ много видѣла на своемъ вѣку. — "Вотъ, отцы мои, начнетъ она о Раскатовѣ: жилъ у меня «маладой человѣкъ». Такъ посмотришь на него, кажись человѣкъ хорошій; и умный былъ, и пѣлъ хорошо, и въ церковь божію ходилъ съ моимъ Митрофаномъ; «а съ другой стороны взглянешь — ничего въ немъ не было хорошаго, и счастія Богъ ему не далъ: — самъ себя и застрѣлилъ». Мишель-басъ тоже застрѣлился послѣ Раскатова въ пьяномъ видѣ. А добрый старикъ Иванини, потрясенный смертію молодыхъ людей, умеръ въ тотъ же годъ. Въ духовномъ его завѣщаніи нашли неуничтоженную статью: «а крестному моему сыну, Александру Васильевичу Раскатову, завѣщаю остальныя мой деньги двѣ тысячи пятьсотъ рублей, на обученіе въ университетѣ.» Дѣло о томъ: какъ передать деньги покойника покойнику тянулось десять лѣтъ, и какъ дѣло интересное, протянулось бы еще двадцать, если бъ его не рѣшилъ новый прокуроръ, которому метнулась въ глаза знакомая фамилія — Раскатовъ. Кто этотъ прокуроръ — угадывайте сами? Впрочемъ не Зороастровъ.

— А гдѣ же Зороастровъ? спроситъ читатель.

— А кто его знаетъ, гдѣ. Въ Сибири, говорятъ…

Г. Потанинъ

"Русское Слово", №№ 7—10, 1865