В. Мякотин
правитьГодовщина
правитьПрошел год с того памятного момента, как в России ярко и победно вспыхнула революция. Прошел год — и мы переживаем момент полного развала революции и развала самой России.
Когда это случилось? И, раз уж так случилось, то какие уроки вытекают из случившегося и какие задачи ставит он перед нами?
Опасения за исход нашей революции существовали и высказывались с первого момента ее возникновения. Но у большинства лиц, питавших подобные опасения, они выливались исключительно в форму боязни контрреволюции. Однако контрреволюция и до сих пор еще не пришла на русскую почву. Мало того, — все группы, которым придавали за этот год название контрреволюционных, подавлены и разбиты. И тем не менее для всех ясно, что революция оборвалась, потерпела жестокую неудачу. Очевидно, причины этой неудачи коренятся не столько во внешних препятствиях, встреченных революцией, сколько во внутренних особенностях самого революционного движения.
Не надо забывать, конечно, что наша революция вспыхнула в мало культурной стране и притом вспыхнула в такой момент, когда народ был уже сильно утомлен трехлетней войной, успевшей взять от него громадные жертвы. Оба эти обстоятельства не могли, понятно, остаться без влияния на ход нашей революции и оба они в достаточной мере наложили на него свою печать. Но наряду с этим на ход нашей революции оказывали воздействие и другие обстоятельства, носившие не столь общий характер и вместе с тем стоявшие в прямой связи с действиями организованных общественных сил, принимавших активное участие в революционном движении.
Одной из характерных особенностей нашей революции явилось то, что революционный взрыв не создал в стране единого органа власти. С первого момента революции рядом с временным комитетом Государственной Думы, попытавшимся взять на себя руководство движением, усилиями главных
социалистических партий — социал-демократов и социалистов-революционеров — создан был в Петербурге совет рабочих и солдатских депутатов. В дальнейшем этот совет или, точнее говоря, его исполнительный комитет, явился конкурентом временного правительства, постоянно вмешиваясь в круг действий и распоряжений последнего и тем самым создавая в стране двоевластие. Это двоевластие на первых порах старались замалчивать, его порою весьма категорически отрицали, но оно все же существовало и оказывало свое — далеко не положительное, конечно, — воздействие на ход дела революции. И такое воздействие становилось все более глубоким и все более серьезным по мере того, как организация советов рабочих и солдатских, а затем и крестьянских депутатов распространялась дальше и дальше по стране.
В результате такого распространения рядом с временным правительством и его органами, пытавшимися опираться на всю страну и говорить и действовать от имени всего ее населения, стали советы, руководимые социалистическими партиями и опиравшиеся на рабочих, крестьян и солдат, больше всего — на солдат. Точнее говоря, эти советы не столько даже стали рядом с временным правительством, сколько были противопоставлены ему, как организации, в свою очередь претендующие на власть. Сперва эти претензии носили сравнительно скромный характер, но чем дальше шло время, чем больше они разрастались и тем откровеннее велась борьба за переход всей власти к советам. В последнем фазисе этой борьбы ею руководили большевики, которые в октябре минувшего года и низвергли путем военного заговора временное правительство, поставив на его место диктатуру советов. Но это был только последний фазис, последний этап борьбы и в нем большевики продолжали в сущности не ими или, по меньшей мере, не ими одними начатое дело. Первоначально же самое дело борьбы с временным правительством от имени советов вели и социал-демократы-меньшевики, и социалисты-революционеры. Большевики шли в том же направлении, делали то же дело, только делали его более решительно, последовательно и откровенно, проповедуя не контроль советов над временным правительством, не вмешательство первых в круг действий последнего по отдельным поводам, а прямой переход всей власти к советам. Находившаяся под обаянием социалистических партий масса — и, прежде всего, солдатская масса — естественно предпочла ту позицию, которая представлялась ей более решительной и менее двусмысленной и в результате тянувшаяся почти восемь месяцев борьба из-за власти закончилась октябрьским переворотом и провозглашением диктатуры советов. На словах это была диктатура рабочего класса и беднейшего крестьянства, на деле — диктатура кучки захватчиков власти, прикрывающих свои действия именем рабочих и крестьян. Но путь, которым эта кучка насильников пришла к захвату власти, был проложен не только ее усилиями, — ей помогли и ошибки других групп, далеко не солидарных с нею и тем не менее подобно ей проповедовавших построение власти на основе классовой диктатуры и противопоставление этой диктатуры общенародной воле. В тесной связи с этой характерной особенностью нашей революции стояла другая, не менее характерная ее черта, которую в коротких словах можно было бы определить, как преобладание местных, классовых и личных интересов над интересами общегосударственными и общенародными.
В последнее время в социал-демократической прессе стали появляться статьи, объясняющие эту черту нашей революции той ролью, какую сыграли в ней непролетарские элементы. Деклассированная солдатчина и некультурная деревня — вот, по указанию авторов этих статей, те элементы, среди которых будто разыгрались хищнические инстинкты, погубившие дело революции. Солдатчина и деревня явились теми силами, которые не сумели удержать знамя социализма, и именно они своим давлением доставили господство большевизму. Не будь этого давления, оставайся руководство революцией за пролетариатом, — и весь ход революции сложился бы иначе, так как пролетариат в массе своей был чужд большевизма и шел по правильной дороге революционной борьбы и революционного творчества новых форм жизни.
Верно ли однако такое объяснение? Стоит вспомнить лишь некоторые факты недалекого прошлого, чтобы дать вполне определенный ответ на этот вопрос. В самом деле, как отозвалась в первый момент деревня на взрыв революции? Этот отклик деревни выразился в понижении ею во многих местах цен на сельскохозяйственные продукты и в усилении подвоза этих продуктов в город. А что происходило в этот же момент — первый момент революции — на фабриках и заводах Петербурга? Фабрично-заводской пролетариат Петербурга с первых же дней революции выступил с рядом экономических требований, направленных к понижению количества рабочего времени и поднятию заработной платы. И эти требования, все повышаясь, очень быстро достигли такого уровня, при котором их удовлетворение грозило самым серьезным расстойством промышленности, в частности — промышленности, работавшей на оборону государства. Такое поведение петербургских рабочих вызвало было большое недовольство в рядах расположенных в Петербурге полков, солдаты которых указывали, что рабочие в своих требованиях и выступлениях не считаются с интересами и положением находящейся на фронте армии. Это недовольство приняло настолько острые формы, что дело доходило чуть не до прямых столкновений между солдатами и рабочими. В свое время об этих явлениях сообщали все органы петербургской прессы, и социалистической, и не социалистической. Но уже очень скоро большинство социалистических газет взяло в данном вопросе вполне определенный курс и стало утверждать, что весь раздор между солдатами и рабочими вызывается исключительно происками буржуазии. Все свое внимание и все свои усилия эти газеты и стоявшие за ними партии обратили на то, чтобы водворить мир между петербургскими рабочими и солдатами петербургского гарнизона. Такой мир очень скоро и был водворен, но рабочее движение продолжало развиваться по пути, на который оно вступило, пути чисто классовых требований, не соображенных с интересами других классов и с потребностями и силами всего государства в целом.
Отмечая эти факты, я не имею, конечно, в виду ни идеализировать нашу деревню и нашу армию, ни изображать в особо мрачных красках наш пролетариат. В самом деле, не трудно ведь напомнить и иного рода факты, столь же памятные всем, как и только что помянутые мной. Те самые солдаты петербургского гарнизона, которые возмущались чересчур эгоистическим поведением рабочих на петербургских фабриках и заводах выставили требование о невыводе из Петербурга расположенных в нем полков на фронт, так как они де нужны в столице для защиты завоеванной свободы. Деревня откликнулась на низвержение революцией старого порядка понижением цен на продукты сельского хозяйства. И та же деревня через некоторое время дала нам картину аграрного движения, в отдельных своих проявлениях доходившего до крайней бессмысленности и крайнего зверства и нередко вырождавшихся в простой грабеж. С одной стороны, если в Петербурге рабочее движение сразу пошло по пути узко классовых требований, то в ряде провинциальных городов рабочие в первые дни и недели революции выступали с заявлениями о готовности повысить производительность своего труда, не останавливаясь даже перед увеличением количества рабочего времени, и эти выступления не ограничивались одними только словами.
Повторяю, путем этих фактических справок я вовсе не собираюсь идеализировать какой-либо класс, какую-либо группу. Я лишь хочу при помощи их напомнить, как обстояло дело в действительности. В этой действительности ни деревня, ни армия не являлись живыми воплощениями классового и личного эгоизма в противоположность пролетариату, который будто бы шел по совершенно иной дороге. Дело было много сложнее. В годы войны, прошедшие до революции, пышным цветом расцвело в нашей жизни хищничество и мародерство. Значительная часть имущих классов в эти годы всячески стремилась уклониться от тяжести, легшей на плечи народа, или даже старалась воспользоваться этой тягостью, чтобы извлечь из нее выгоду в свою личную пользу. Революция, казалось, открыла возможность равномерного распределения этой тягости, возможность подчинения всех частных интересов общим интересам народа и государства. В освобожденных революцией трудящихся массах были, конечно, эгоистические стремления, но был также и патриотический порыв, была известная готовность поступиться своими частными интересами в пользу целого. Вышло однако так, что этот порыв скоро замер, заглох, а решительное преобладание получили именно эгоистические стремления, и трудящиеся массы и города, и деревни без оглядки пошли по тому же пути преследования исключительно частных, групповых и личных интересов, по какому шли до того имущие классы. Но ответственны за это не одни массы. Немалая доля ответственности лежит и на тех, кто взялся быть их руководителем, в частности на имевших наиболее шумный успех социалистических партиях, не проявивших способности к государственному творчеству и своими лозунгами, своей проповедью лишь поощрявших и развивавших в массах хищнические инстинкты. Вместо того, чтобы настойчиво раскрывать перед освободившимися от политического гнета народными массами всю сложность обстановки, в которой протекает социальная жизнь и совершаются ее реформы, вместо того, чтобы в переживаемый страной критический момент призывать эти массы в их собственных интересах к сдержанности и благоразумию, их звали к самой острой вражде, к разрешению экономических противоречий голой силой, вплоть до силы оружия, к немедленному захвату частных имуществ. И даже те, кто понимал опасность подобных призывов, нередко не противились им, потому ли, что не находили в себе мужества противостоять возбужденным массам, или потому, что считали нужным и полезным в своих партийных целях прибегать к демагогии. В таких условиях пропаганда меньшевиков и социалистов-революционеров оказывалась подчас очень близкой к пропаганде большевиков, целиком построенной на крайнем обострении классового антагонизма, близкой чуть не до полного совпадения. И неудивительно, что результатом такого рода пропаганды, обращенной к мало культурным массам, явилось решительное преобладание в этих массах частных интересов над общим, очень скоро дошедшее до безусловного перевеса групповых и личных интересов над интересом классовым.
До известной степени то же самое происходило и в другой области нашей жизни — в сфере национальных отношений. Центробежные силы и здесь взяли верх над центростремительными, причем и здесь это совершилось не без участия и влияния организованных общественных сил, порою даже таких, от которых, казалось бы, подобного влияния трудно было ожидать.
В условиях старого, дореволюционного порядка в России всякое национальное движение считалось запретным, все стремления отдельных национальностей к самостоятельному развитию признавались опасными для государства и беспощадно глушились и подавлялись. Революция, разрушившая этот старый порядок, открыла, казалось, возможность создания иного, нового порядка, в котором единство России было бы согласовано с удовлетворением всех нужд и потребностей отдельных национальностей, входящих в ее состав, со свободным их развитием. И можно было думать, что такого рода согласованием всего более озабочены будут социалисты, в силу самых основ своего миропонимания, одинаково заинтересованные и в том, чтобы возможно ближе притянуть одну к другой рабочие массы различных национальностей, и в том, чтобы не разрушить создававшиеся веками хозяйственные связи между различными областями громадного государства. На деле однако случилось иное. Не только большевики, но и некоторые социалистические партии и группы выступили в эпоху революции с лозунгом немедленного и полного самоопределения всех населяющих Россию национальностей вплоть до совершенного их отделения от российского государства, — с лозунгом, заключавшим в себе прямое поощрение всех сепаратистских тенденций, направленных к расчленению России. Выставление данного лозунга обязывало и к поддержке этих тенденций на практике и подобная поддержка нередко, действительно, имела место, как ни странна была она со стороны групп и партий, именовавших себя социалистическими. И наличность подобной поддержки в свою очередь усиливала перевес частных интересов над общими, центробежных сил над центростремительными.
Правда, расчленение России в конце концов было достигнуто не столько центробежными стремлениями, создавшимися в отдельных областях, сколько внешней силой, силой германского оружия. Но сопротивление этой последней в значительной степени было ослаблено именно этими центробежными стремлениями и той неожиданной поддержкой, какую они нашли себе в самом центре государства. Достаточно вспомнить хотя бы ту роль, какую сыграло в деле разложения нашей обороны образование национальных армий. А наряду с этим, конечно, громадную роль сыграло и все отношение некоторых из социалистических партий к борьбе с внешней силой, громившей русское государство, в борьбе с Германией и ее союзниками.
Первые дни революции во многих местностях России были днями патриотического воодушевления, усилившего надежды на Россию в рядах наших союзников и поселившего тревогу в лагере наших врагов. Но это воодушевление длилось не долго. Очень скоро оно уступило свое место другому настроению и в создании этого другого настроения сыграли видную роль некоторые из социалистических партий. С одной стороны, в армию была внесена в самых широких размерах политическая борьба и в рядах армии самым решительным образом подрывалась необходимая для ее существования дисциплина, с другой — то дело, которое делала армия на фронте, дело прямой борьбы с внешним врагом, объявлялось ненужным, излишним. В России зазвучали воззвания, в основу которых были положены идеи, провозглашенные в Диммеовальде и Кинтале, — воззвания, приглашавшие прекратить вооруженную борьбу на внешнем фронте и в ожидании неминуемой всеобщей социальной революции начать гражданскую войну внутри собственной страны. Войну на внешнем фронте, войну с занявшим земли русского государства врагом рассчитывали заменить и устранить красноречивыми воззваниями, обращенными ко всем народам мира. И, хотя на народы мира и на ход войны эти воззвания явно не оказывали никакого воздействия, они упорно повторялись снова и снова. Впрочем, на ход войны они, пожалуй, и оказывали неизвестное воздействие, способствуя именно выведению из борьбы русской армии. Они ослабляли в ее рядах более сильные и стойкие элементы и содействовали разрастанию элементов слабых и малодушных, давая как нельзя более удобное идейное оправдание всем тем, кто устал от тягостей войны и не хотел более нести их. Вере в смысл того дела, которое делала отстаивавшая родину от врага армия, наносился таким путем тяжелый удар, и внутри армии создавалась борьба противоположных течений, соединявшаяся и переплетавшаяся с борьбой против командного состава. Результатом всего этого явилось непрерывное понижение боеспособности армии. Большевистский переворот, приведший к окончательному уничтожению русской армии, к Брестскому миру и раздроблению России, послужил в сущности логическим завершением этого процесса. Вконец уничтожая стоявшую против врага армию и заключая позорный мир, большевики заканчивали дело, не ими одними начатое и веденное, они только проявили в доведении до конца этого дела больше последовательности, больше прямолинейности, чем другие его участники.
В этих условиях, нимало не пытаясь сколько-нибудь уменьшить вину, лежащую на большевиках, не приходится и возлагать целиком на них одних всю ответственность за переживаемое нами положение. В известной мере эту ответственность разделяют с ними и другие элементы. В довольно широких кругах нашего общества сейчас очень распространено мнение, согласно которому этими другими элементами являются исключительно социалисты. Социалисты, только социалисты, и притом все социалисты, без различия оттенков, виновны в том, что мы переживаем, — такого рода заявления, делаемые в самой категорической форме, неоднократно повторяются сейчас и в устных беседах, и в печати. Другой вопрос, верны ли подобные заявления, точно ли они передают и объясняют действительность.
Выше я пытался указать ряд существенных ошибок, совершенных в нашей политической жизни при участии и под воздействием некоторых из социалистических партий. Можно ли однако сказать, что партия не социалистическая, в частности партии либеральные, совершенно неповинны в этих ошибках? Вряд ли можно. В самом деле, не мешает ведь вспомнить, что первое временное правительство включало в свой состав всего лишь одного социалиста, а между тем именно при этом первом временном правительстве начались некоторые из указанных выше явлений и оно весьма слабо боролось с ними, если только боролось вообще. С первых недель революции петербургский совет рабочих и солдатских депутатов стал присваивать себе право властного контроля над действиями временного правительства, стал, как власть имущий, вмешиваться в них, отменять их и заменять своими распоряжениями. Известия об этом расходились в различных общественных кругах и вызывали большое смущение. Но временное правительство, правительство, отнюдь не социалистическое, находило нужным опровергать эти известия, заявляя, что оно находится в наилучших отношениях с советом и что никакого двоевластия в государственной жизни не существует. Тем самым, конечно, оно ослабляло отпор, какой на первых же порах могли бы встретить неумеренные притязания совета, и укрепляло позицию сторонников советской власти. Ужасы Кронштадта, таившие в себе семя многих позднейших ужасов, также разыгрались при первом временном правительстве. И не только они не встретили достаточно энергичного отпора с его стороны, но оно старалось даже замолчать их, не оповещая о них население, хотя такое оповещение могло вызвать протестующее движение, которое придало бы силу самому правительству. Наряду с этим и общее разложение армии началось тогда, когда во главе военного министерства стоял не социалист, а октябрист Гучков, и тем не менее именно этим последним не было принято никаких решительных мер против такого разложения. Наоборот, именно Гучков оказался человеком, готовым удовлетворять наиболее далеко идущие и наименее обдуманные требования, предъявляемые к армии. Достаточно напомнить, что именно при нем началось образование национальных полков и национальных армий. Не так трудно припомнить и другие эпизоды минувшего года, в которых политические деятели, отнюдь не принадлежавшие к социалистам, шли по дороге, весьма мало согласованной с общегосударственными интересами или, по меньшей мере, обнаруживали очень мало энергии в отстаивании этих интересов. А наряду с этим можно ведь напомнить и тот факт, что такой недостаток энергии в отстаивании общегосударственных интересов нередко соединялся у деятелей несоциалистического лагеря с упорной защитой интересов и позиций узко классового характера.
С другой стороны, утверждать, что все социалисты, без различия оттенков, повинны в разрушительной проповеди, будившей узко эгоистические инстинкты, и потому ответственны за сложившееся ныне положение, можно только совершенно не считаясь с фактами и спокойно проходя мимо них. В самом деле, не так трудно назвать социалистические партии и группы, которые ни в каком случае не могут принять на себя подобного упрека. Напомню хотя бы партию народных социалистов или социал-демократическую группу «Единство». Обе они — каждая с точки зрения своей программы, — нимало не отступаясь от защиты интересов трудящихся, все время революции доказывали, что именно классовый интерес крестьян и рабочих требует от них в данное время прежде всего защиты общегосударственных интересов, обе все время призывали все классы к самоограничению и самопожертвованию во имя общенародного блага, обе все время звали к энергичной защите родины от внешнего врага и настойчиво доказывали, что власть в стране должна быть организована не на классовом, а на всенародном начале, и притом организована именно как власть, обладающая принудительным характером, а не действующая исключительно силою одних моральных увещаний. Приблизительно так же высказывалась по данным вопросам и группа, известная под именем правых социалистов-революционеров, хотя ее позиция не всегда бывала достаточно определенной и вдобавок нередко затемнялась отсутствием какого-либо организационного разграничения между этой группой и другими частями партии социалистов-революционеров.
Нельзя сказать, таким образом, что только социалисты повинны в создавшемся ныне для нас положении. Нельзя сказать и того, что в нем повинны все социалисты. Нет, из социалистического лагеря, как и из лагеря несоциалистического, своевременно раздавались голоса, предупреждавшие об опасности того пути распыления, на который стала наша революция, пути, на котором отсутствие внешней обороны сочеталось с ожесточенной борьбой внутри страны и классовые, групповые и личные интересы не примирялись с интересами общенародными, а получали решительное преобладание над ними. Наше несчастье оказалось в том, что эти голоса были немногочисленны, что за ними стояло слишком мало организованных сил и что гораздо громче звучали и гораздо большее влияние в народных массах приобрели иного рода голоса, звавшие к немедленному осуществлению классовых требований без какой бы то ни было оглядки на интерес всего народа и всего государства в целом. Исходили ли такие призывы из искренней веры в неминуемость и близость всеобщей социальной революции или же они диктовались другого рода побуждениями, — результат их во всяком случае был один и тот же. На фронте он выразился в разложении армии, внутри страны — в полном расстройстве ее хозяйства и в создании якобы классовой власти, на деле попадавшей в руки небольшой кучки людей, бессильной справиться с потребностями страны. И завершением всего этого процесса явился большевистский октябрьский переворот с его естественными и неизбежными последствиями — совершенным уничтожением русской армии, закрепляющим раздробление России, Брестским миром и окончательным развалом внутри страны.
Еще несколько месяцев тому назад мы жили в громадном, веками создававшемся государстве, носившем имя России. Теперь, после заключения Брестского мира, России как будто нет уже на свете. Нет во всяком случае прежней России, от которой отрезан ряд областей.
От России отделена Финляндия и уже идет разговор о присоединении к этой отделившейся Финляндии частей Архангельской, Олонецкой и Петербургской губерний, объединяемых под именем русской Карелии. В печати передают даже слухи, будто Финляндии даны какие-то формальные обещания на счет такого присоединения. Отделены, далее, от России прибалтийские губернии, и притом отделены таким образом, что Петербург — это пробитое Петром I для России окно в Европу — оказывается стоящим чуть не на самой границе государства. Нет надобности, конечно, доказывать, что поставленный в такое положение Петербург не может оставаться не только столичным городом, но и тем крупным промышленным центром, каким он являлся до настоящего времени. Во вновь созданных для него условиях он должен будет, по всей вероятности, в значительной мере потерять и свое значение портового города. И во всяком случае в результате этого отделения Финляндии и прибалтийских провинций у России вместо прежнего широкого окна в Европу остается лишь жалкая форточка, которая к тому же в любую минуту может быть захлопнута властной рукой могучего соседа — Германии.
На западе от России отделены Литва и значительная часть Белоруссии.
В результате этих отделений от России, той прежней России, в которой мы еще недавно жили, остаются только обломки, введенные в пределы, близкие к пределам Московского государства XVI века. Правда, сами по себе эти обломки и по своим территориальным размерам, и по количеству заключающегося в них населения еще довольно велики: на оставленной еще пока за русским государством территории насчитывается, вероятно, около 100—120 миллионов населения. Но жизнь народов и государств зависит не только от размеров государства и от количества его населения, а и от тех условий, в какие оно поставлено. Между тем для уцелевших остатков России эти условия в том виде, в каком они созданы Брестским миром, складываются самым неблагоприятным образом. Начать с того, что уцелевшая часть России отрезана от Балтийского и Черного морей, к которым русский народ пробивался в течение столетий с величайшими жертвами, с величайшим напряжением всех своих сил. Теперь над всеми этими жертвами, над всеми вековыми усилиями ставится крест и русский народ оказывается сразу отброшенным на два с лишком века назад и почти совершенно лишенным путей морского сообщения, что одно уже создает для него крайне невыгодные условия хозяйственного развития, ставя его в чересчур большую зависимость от соседей. Но этого мало. Дробя Россию, Брестский мир разрезает ее хозяйственный организм по живому телу и насильственно разрывает экономические узы, складывавшиеся в течение весьма долгого времени и создавшие определенный тип хозяйственного развития страны. От уцелевшей части русского государства этим миром отрезается хлебородный юг, отрезаются каменноугольные и рудоносные области, отрезаются, наконец, по крайней мере, частью, и нефтяные промыслы. И хлеб, и сахар, и уголь, и нефть, и руду уцелевшая северная и центральная часть России должна будет впредь получать из-за границы, получать в том количестве, в каком ей оставит эти продукты Германия, и на тех условиях, какие поставит последняя. Но и этим дело еще не ограничивается. По условиям Брестского мира уцелевшей части России навязан торговый договор, предоставляющий Германии право почти беспошлинного ввоза товаров в нее, и таким путем обессиленная русская промышленность ставится лицом в лицу с непосильным для нее в данных условиях конкурентом, тем самым обрекаясь почти на полное уничтожение. В конечном итоге раздробленная, доведенная в уцелевшей своей части почти что до пределов Московского государства XVI века, отброшенная от морей Россия отдается таким образом в полную политическую и экономическую зависимость от Германии, чтобы не сказать — в полное рабство ей. Нечего и говорить, что никакие сколько-нибудь серьезные социальные реформы, направленные ко благу трудящихся масс русского народа, при такой обстановке невозможны. Русский народ в условиях, создаваемых этой обстановкой, будет обречен служить своим трудом своим потом благосостоянию чужого народа и чужого государства, а на его собственную долю останутся только нищета и разорение. Россия таким образом утрачивает не только свои прежние границы, не только теряет ряд областей и перестает быть прежней Россией, она утрачивает и свободу своего развития и сама государственная самостоятельность ее становится в сущности призрачной, всецело зависящей от воли Германии.
Таково положение, созданное для нас Брестским миром. И для всех, кто не хочет и не может примириться с мыслью о гибели России, из этого положения неизбежно вытекает одна, прежде всего другого подлежащая разрешению задача — задача восстановления целостности и независимости родины. Перед этой задачей сами собой отходят на второй план все другие, так как вне ее, без ее разрешения немыслимо разрешение никаких иных сколько-нибудь крупных и серьезных задач политического и социального строительства русской жизни. Только отбросив с себя тяжело легшее на нас чужеземное иго, только воссоединив раздробленную на куски родину и вернув ей ее самостоятельность, мы можем вновь стать хозяевами своей жизни и браться за ту или иную ее перестройку. До той же поры, пока на нас лежит это чужое иго, пока нашей жизнью правит и судьбы нашей родины кует не наша, а чужая воля, нам не приходится говорить ни о каких самостоятельных задачах в сфере строительства русской жизни. Все такие задачи, из каких бы программ они не исходили, какого рода идеалами они бы ни диктовались, одинаково неосуществимы без воссоздания лежащей ныне в развалинах России, без восстановления разложенной русской государственности. И поэтому такое восстановление в условиях настоящего момента является первой и основной задачей для всех групп и лиц, которые так или иначе связаны в своей судьбе с судьбами русского народа, чьи интересы более или менее прочно сплетены с его интересами.
Правда, эта задача сопряжена с чрезвычайно большими затруднениями. Они настолько велики, что многим представляются даже совершенно непреоборимыми, и сейчас в самых разнообразных слоях русского народа есть немало людей, которые готовы примириться с разгромом России и с владычеством над нею Германии, утешая себя мыслью, что такое владычество по необходимости будет внешним и более или менее кратковременным, так как Германии в ее собственных интересах придется водворить порядок в уцелевшей от разгрома части России и в этих видах восстановить в тех или иных формах русскую государственность. В таких утешениях однако много наивного самообмана. Если Германия останется хозяином русской жизни, она, конечно, постарается установить в ней известный порядок, но только в тех пределах, в которых он нужен в интересах Германии, и только такой, какой ей нужен. Германские государственные деятели хорошо знают, что разгромленный народ в конце концов не так легко мирится с понесенным им разгромом, как отдельные лица, что, если только у него есть какие-либо силы, он стремится собрать их и отплатить за понесенное поражение. На опыте Франции, вынесшей разгром 1870—1871 гг., Германия узнала, какая жажда мести закипает в душе разгромленного и ограбленного народа после первых моментов уныния и апатии, узнала, как долго живет такой народ мечтой отплатить насильнику и силой вернуть от него награбленное. И руководители германской политики, конечно, учтут этот опыт и постараются обезопасить себя, приняв все меры к тому, чтобы уцелевшая часть России и в будущем не приобрела такой силы, которая позволила бы ей выйти из-под властной опеки Германии и занять положение сколько-нибудь серьезного противника последней. В виду этого мириться сейчас с положением, созданным для России, значит в сущности допускать возможность такого положения на долгое время и упускать момент, благоприятный для его изменения.
Признать это значит, конечно, только лишний раз подтвердить наличность стоящей перед нами задачи, но не найти путь к ее решению, путь, на котором можно было бы достигнуть такого изменения. Насчет такого пути возможны различные мнения. И эти различные мнения не только возможны, но существуют и на деле.
В результате всех тяжелых событий, пережитых нами за минувший год, и того трагического положения, к которому они привели Россию, в различных кругах нашего общества сейчас широко распространены сомнения в государственных силах и способностях русского народа. И даже среди тех, кто чувствует себя неспособным примириться с положением, уготованным для России условиями Брестского мира, кто хотел бы стремиться к воссозданию России, это стремление нередко соединяется с уверенностью, что подобное воссоздание неосуществимо силами самой России, что его может дать нам только посторонняя сила, и именно — сила наших союзников по борьбе с Германией. Такая уверенность диктует вполне определенный план практического поведения и на ней стоит поэтому несколько остановиться с тем, чтобы попытаться проверить степень ее основательности.
Нет возможности отрицать, что наши союзники заинтересованы в воссоздании России. Признать положение, созданное Брестским миром, отдать Россию целиком в жертву Германии означало бы для них чересчур усилить эту последнюю, чересчур нарушить в ее пользу равновесие мировых сил. И на деле союзники уже и заявили, что они не признают Брестского мира, считая его как бы несуществующим. Точно также не в интересах наших союзников выделение из состава России якобы независимых государств, на деле входящих в орбиту влияния Германии или прямо являющихся ее вассалами. И соответственно этому союзники в свое время опять-таки заявили, что они не признают отделения Украины, принявшей имя украинской народной республики, от России. Но заинтересованность наших союзников в воссоздании России все же имеет свои пределы, за которые она не переходит и не перейдет. Если б нашлись русские люди, которые взялись бы за дело, тем самым вступая в борьбу с Германией, то союзники, несомненно, могли бы придти и пришли бы им на помощь. Но сами они браться за такое дело не станут, так как оно потребовало бы от них слишком больших сил и давало бы им слишком мало шансов на успех. И в конце концов, если они не увидят в России никаких сил, которые хотели и могли бы вырвать ее из цепких объятий Германии, они всегда ведь могут до известной степени парализовать усиление последней, найдя себе соответственное вознаграждение в другом месте, быть может, даже в той же самой России. Совсем недавно мы видели уже подобного рода попытку со стороны Японии и, если эта попытка осталась не доведенной до конца, то это вовсе не значит, что мы можем считать себя в ближайшем будущем застрахованными от еще более решительных попыток такого же характера. Наоборот, они вполне возможны, и притом возможны в гораздо более широком масштабе, со стороны не какой-либо одной их борющихся против Германии союзных держав, а всех их вместе. И в том случае, если бы такая возможность осуществилась, задача воссоздания России стала бы, конечно, еще более трудной, если даже не безнадежной. Но вместе с тем, это было бы и наиболее вероятным результатом того пути бездействия и пассивного ожидания, какой выбирается людьми, возлагающими все свои надежды в деле воссоздания России на союзников.
Осуществить такое воссоздание чужими руками, очевидно, невозможно. Мы можем искать в этом деле помощи, но, если мы сами не станем делать его, никто не сделает его за нас — ни англичане, ни французы, ни японцы, ни американцы. Только взятое в наши собственные руки, это дело может быть сделано. И, хотя в сложившихся обстоятельствах оно представляет для нас поистине громадные затруднения, его все же нельзя считать неосуществимым.
Наше положение было бы невероятно трудным, если бы совершенно почти лишившаяся средств защиты Россия стояла лицом к лицу с Германией, располагающей возможностью беспрепятственно бросить на нее все свои силы. Но дело ведь обстоит иначе. Германия, сама в достаточной мере истощенная затянувшейся войной, вынуждена вдобавок сейчас держать главную массу своих войск на западном фронте, для борьбы с Францией, истекающей кровью, но удерживающейся на своих позициях, с Англией, далеко еще не исчерпавшей своих богатых ресурсов, с Америкой, только что начинающей развертывать свои громадные силы. И если в этих условиях мы все же оказались разгромленными, то это произошло благодаря не столько силе Германии, сколько нашему бессилию. Достаточно напомнить, что при германском наступлении, предшествовавшем заключению
Брестского мира, наши города и крепости занимались десятками и сотнями немецких солдат и перед этими десятками и сотнями в панике бежали тысячи и десятки тысяч русских солдат. В этой обстановке речь, очевидно, должна идти не столько о создании громадной армии, сколько о создании армии, способной сражаться с врагом. Будь у нас такая армия, даже не особенно сильная количественно, и дальнейший победоносный поход немцев на Россию едва ли мог бы иметь место, а, может быть, им пришлось бы очистить и многие из занятых уже ими местностей. Конечно, и создание такой армии является для нас в условиях переживаемого нами момента далеко не легким делом, особенно если припомнить, что большая часть технического снаряжения нашей боевой армии находится ныне в руках наших врагов. Но именно в этом последнем случае нам могли бы придти на помощь наши союзники и эту сторону дела нельзя считать представляющей непреоборимые затруднения.
Неизмеримо важнее другое. Армия в конце концов лишь служебный аппарат государственной власти и ее воссоздание может совершаться лишь параллельно с воссозданием этой последней. Именно воссозданием, так как государственной власти в настоящем смысле этого слова у нас сейчас нет, мы пришли к полному ее разложению. И перед всяким, кто думает о воссоздании разорванной России, о защите ее от разгромившего и еще продолжающего громить ее врага, о создании необходимой для такой защиты армии, неизбежно встает вопрос о воссоздании русской государственности, о воссоздании разрушенной русской государственной власти.
Есть разные мнения на счет того, как может быть достигнуто такое воссоздание. И, в частности, существует, и нередко высказывается в нашей прессе такое представление, по которому это воссоздание может быть осуществлено лишь путем более или менее серьезных ограничений народовластия, так как спасти Россию, воссоединить ее, восстановить в ней государственную власть сможет скорее отдельная сильная личность, отдельный диктатор, выдвинувшийся из среды народа, чем сам народ.
Нельзя отрицать, конечно, возможности появления у нас подобного диктатора. В прошлом народов не раз бывали случаи когда в результате затянувшейся и не дававшей осязательных результатов революции появлялся тот или иной диктатор, овладевавший волей утомленных масс и утверждавший над ними свою власть. Быть может, это повторится и у нас — будущее предсказывать трудно. Но вопрос ведь приходится ставить иначе. Дело не в том, возможно ли появление подобного диктатора, а в том, желательно ли оно. Может быть, такой диктатор воссоздаст Россию, но может быть, он и не сделает этого. Но уж во всяком случае он не устроит жизни России так, как этого требовали бы интересы народа, — порукой в этом служит весь опыт, накопленный до сих пор историей человечества. Почему же при таких условиях надо желать появления диктатора? Где собственно основание ожидать, что сильная власть, ставшая над народом и ограничившая его права, скорее и лучше, чем сам народ, воссоздаст Россию, где основания отказываться в интересах такого воссоздания от осуществления в русской жизни принципа народовластия?
Психологию, на почве которой зародилось стремление к подобного рода отказу понять не трудно. Это психология изверившихся, разочаровавшихся людей. Так неожиданно жестоки и трагичны были события минувшего года, такие глубокие потрясения принесли они с собою, что в результате их многие и многие разочаровались в русском народе, усомнились в его творческих силах и способностях, в возможности вручить в его руки распоряжение его собственными судьбами. И надо сказать, конечно, — события минувшего года дали много законных поводов для сомнений и разочарований. Только в данном случае, думается мне, эти сомнения направляются не по надлежащему адресу и переходят свои законные пределы. В самом деле, разве идея народовластия скомпрометировала себя в событиях, пережитых нами за минувший год? Разве идея народовластия, предполагающая в своем практическом осуществлении неотъемлемые личные права каждого отдельного гражданина и создающуюся в результате использования этих прав общенародную волю, правящую государством, разве эта идея была осуществлена нами в минувшем году и не оправдала себя? На деле ведь случилось нечто другое, чтобы не сказать — нечто прямо противоположное. Идея народовластия, провозглашенная в теории, на практике была смыта й унесена разбушевавшимся потоком эгоистических классовых, групповых и личных стремлений, отказывавшихся считаться с общенародной волей, с благом народа в его целом. И этот поток питался не только классовыми инстинктами народных масс, не только соответствующими инстинктами верхних общественных слоев, но и призывами значительной части интеллигенции, пытавшейся построить все здание русской общественности исключительно на классовых интересах и находившей поэтому нужным потакать этим интересам даже в наиболее низменных их проявлениях.
Сейчас этот бурный и мутный поток увлек нашу родину на самое дно глубокой и мрачной пропасти. И для того, чтобы выкарабкаться из этой пропасти, для того, чтобы снова выйти на вольный свет, нам, быть может, прежде всего надо постараться восстановить во всей ее чистоте и неприкосновенности идею общенародного блага, идею общенародной воли, стоящей выше всех частных воль, идею народовластия. Нам нужно научить себя и других уважать права каждого отдельного гражданина и деятельно бороться против каждого их нарушения. Нам нужно научить себя и других склонять голову перед выражением общенародной воли и отказаться от всяких попыток насиловать ее. Тогда перед нами откроется широкий путь спасения родины.
На тяжком опыте учатся сейчас отдельные группы населения России познавать связь, существующую между ними и всем народом, между их благом и благом, общенародным. В тяжком опыте начинают сейчас народные массы познавать те истины, что их существование тесно связано с существованием родины, что вне ее рамок в данный исторический момент не могут быть удовлетворены наиболее элементарные их интересы, что, когда опозорена, унижена и ограблена страна, нищета и разорение тяжелым бременем ложатся на все слои ее населения и, прежде всего, на трудовые массы. Нужно ускорить процесс проникновения этих истин в народное сознание, так как, усвоив их, народ может найти в себе силы для новой борьбы за родину и может еще спасти ее.
Но надо спешить, — судьба дает нам слишком малый срок. Скоро может так или иначе окончиться жестокая борьба народов и, если мы до момента ее окончания не будем вновь стоять в рядах борющихся, при заключении мира разговор, вероятно, пойдет не с нами, а об нас. Я не хочу сказать, что в этом случае Россия непременно совсем и навсегда исчезнет, как самостоятельное государство, с карты мира. Лично я не считаю даже это возможным. Народ, насчитывающий в себе около 100 миллионов людей, народ, веками строивший свое государство, не может так легко отказаться от государственной жизни и от государственной самостоятельности. Он может пережить момент ослепления, но, как бы ни была тяжела расплата за этот момент, она не уничтожит, не может уничтожить плодов векового государственного строительства и в таком народе неизбежно вновь проснется тяга к государственности. И если даже в результате происходящей сейчас борьбы народов и долженствующего закончить ее мира Россия останется раздробленной и подчиненной чужому владычеству, в русском народе, несомненно, не умрет стремление к воссозданию родины и ее государственной самостоятельности. Но тогда на пути осуществления этого стремления будут стоять громадные препятствия. Русский народ тогда будет иметь против себя не слабого сравнительно врага, вынужденного отвлекать главную долю своих сил в другую сторону, а могущественного противника или, быть может, ряд противников, располагающих, возможностью употребить на борьбу все свои силы. Возможно, что исход этой борьбы будет все-таки благоприятен для русского народа. Но для того, чтобы добиться этого, придется в течение ряда лет быть может, ряда десятилетий напрягать все свои усилия для достижения одной цели, направлять все свои силы в одну сторону, подчинить всю свою жизнь одному стремлению, сузить и сократить ее размах и всю ее пропитать враждой и ненавистью к противникам. Мало радости, мало света в таком будущем и бесконечно лучше было бы избежать его. Но для этого надо возобновить борьбу с врагом сейчас, надо прекратить распыление народных сил, надо вернуться к защите общенародного блага, вернуться к защите родины. И в первую голову эта обязанность лежит на той части русской интеллигенции, которая пишет на своем знамени слова, говорящие о благе народа.