1895.
правитьДо тѣхъ поръ, пока будутъ существовать на свѣтѣ романы, авторы которыхъ задаются стремленіемъ интересовать своихъ читателей, въ каждомъ такомъ повѣствованіи непремѣнно будетъ имѣться добродѣтельный и мужественный герой, — злодѣй, являющійся его противникомъ, и красавица, нуждающаяся въ защитѣ храбраго витязя. Доблесть и мужество покорятъ сердце красавицы, тогда какъ порокъ, повидимому, торжествовавшій на большемъ или меньшемъ количествѣ страницъ, потерпитъ неизбѣжное пораженіе въ послѣднемъ томѣ, гдѣ его постигнетъ праведная кара, а добродѣтели суждено будетъ получить достодолжную награду. Сколько мнѣ извѣстно, всѣ повѣсти и романы, которымъ удалось снискать себѣ большую популярность, построены именно по этому, сравнительно простому, плану. Остроуміе болѣе сатирическаго пошиба обращается уже не къ массамъ простодушнаго люда, способнаго плакать и смѣяться надъ книгой, а къ совершенно иной категоріи читателей и мыслителей. Мнѣ кажется, напримѣръ, что Путешествія Гулливера наврядъ-ли могутъ искренно нравиться дамамъ. Точно также весьма немногія лишь особы прекраснаго пола были бы способны прочесть съ удовольствіемъ великолѣпную сатиру про Іонаѳана Вильда (даже помимо грубости выраженій и нравовъ, отъ которой могло бы ихъ покоробить). Въ этой странной апологіи авторъ беретъ себѣ героемъ величайшаго негодяя, подлеца, труса, измѣнника, тирана и лицемѣра, какого только могъ придумать и обрисовать при содѣйствіи геніальнаго своего воображенія и богатаго житейскаго опыта. Онъ сопровождаетъ этого негодяя чрезъ всѣ перипетіи его жизни, относясь къ нему все время съ изумительнѣйшимъ насмѣшливымъ нритворпымъ почтеніемъ и покидаетъ его лишь на висѣлицѣ. Когда Іонаѳанъ болтается уже въ веревочномъ галстухѣ, сатирикъ отвѣшиваетъ этому извергу послѣдній низкій поклонъ съ пожеланіемъ ему добраго дня.
Гогартъ пріобрѣлъ обширную свою популярность и громкую славу не такою ехидной сатирой, исполненной злости и презрѣнія {Кольриджъ говоритъ о красотѣ женскихъ лицъ на картинахъ Гогарта, «у котораго сатирикъ никогда не затмѣвалъ любви къ прекрасному, свойственной ему, какъ поэту».
«Мнѣ очень понравился, отвѣтъ одного джентльмена, котораго спросили, какія изъ книга своей библіотеки онъ предпочитаетъ остальнымъ? Онъ объявилъ, что послѣ Шекспира всего болѣе цѣнитъ Гогарта. Дѣйствительно, картины Гогарта являются въ сущности книгами, такъ какъ имѣютъ назидательное и плодотворное значеніе словесной рѣчи. На другія картины мы смотримъ, его же картины читаемъ…»
Количество мыслей, влагаемыхъ Гогартомъ въ каждую изъ своихъ картинъ, само по себѣ уже должно было облагородить каждую избранную имъ тему…
«Нельзя сказать, чтобы всѣ юмористическіе сюжеты Гогарта необходимо заключали въ себѣ нѣчто, возбуждающее нашу симпатію. Къ нѣкоторымъ изъ нихъ мы относимся равнодушно, другіе же, по своему существу, отталкиваютъ насъ отъ себя, возбуждая интересъ лишь изумительнымъ искусствомъ и правдивостью художника. Тѣмъ не менѣе, позволю себѣ утверждать, что въ большинствѣ его картинъ замѣчаются проблески чего-то возвышеннаго. Онѣ словно окроплены святою водой, прогоняющей и разрушающей бѣсовское навожденіе. Кромѣ того, онѣ знакомятъ насъ съ будничнымъ лицомъ человѣчества, научаютъ различать послѣдовательныя степени здравомыслія и добродѣтели, пониманіе которыхъ ускользаетъ отъ невнимательнаго или же неподготовленнаго наблюдателя, и предохраняютъ насъ отъ чувства отвращенія въ будничной жизни, которое такъ легко усвоивается человѣкомъ, способнымъ питать безграничную страстную преданность къ идеальной красотѣ и формѣ. Въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, картины Гогарта обнаруживаютъ большое сходство съ лучшими романами и повѣстями Смоллета и Фильдинга». (Чарльзъ Лэмнъ).
«Неоднократно уже замѣчали, что картины Гогарта до чрезвычайности разнятся отъ всѣхъ другихъ пластическихъ изображеній, имѣющихъ одинаковые съ ними сюжеты. Картины эти образуютъ сами по себѣ особую категорію, обладающую свойственными ей отличительными чертами. Не лишнимъ будетъ разсмотрѣть, въ чемъ именно заключаются эти отличительныя черты.
Картины Гогарта принадлежатъ прежде всего къ исторической живописи въ строжайшемъ значеніи этого слова. Если Фильдингъ былъ правъ, утверждая, что его повѣсть, — Томъ Джонсъ, должна считаться эпической поэмой въ прозѣ, такъ какъ содержитъ въ себѣ правильное развитіе фабулы съ обстоятельною обрисовкой нравовъ и обычаевъ, характеровъ и страстей, то за картинами Гогарта надо будетъ подобнымъ же образомъ признать гораздо большее право на титулъ эпической живописи, чѣмъ за многими другими, присвоившими себѣ за послѣднее время этотъ титулъ. Говорятъ, что Гогарта исторически обработывалъ свой сюжетъ. Мы хотимъ этимъ сказать, что онъ изображаетъ нравы и обычаи человѣчества въ дѣйствіи и въ послѣдовательномъ развитіи характеровъ. Въ его картинахъ все полно жизни и движенія. Сценическое дѣйствіе ни на минуту не пріостанавливается, а вмѣстѣ съ тѣмъ каждая отдѣльная черта лица и каждый мускулъ у дѣйствующихъ лицъ работаетъ съ полной энергіей. Въ результатѣ получается истинное настроеніе даннаго момента, доведенное до высшаго его уровня, а затѣмъ мгновенно схваченное и навсегда закрѣпленное на полотнѣ. Экспрессія улавливается всегда на лету, въ преходящемъ состояніи и въ то мгновеніе, когда она становится особенно выдающеюся… Фигуры Гогарта несхожи съ заднимъ фономъ, на которомъ онѣ написаны. Даже картинки на стѣнахъ имѣютъ своеобразный характеръ. Къ тому же головы Гогарта соединяютъ съ быстротой, разнообразіемъ и обиліемъ историческаго дѣйствія реальность и точность, требуемую отъ портретовъ. Онъ пишетъ крайнія формы характера и экспрессіи, изображая ихъ съ величайшей истинностью и точностью. Его композиціи отличаются отъ другихъ того же рода тѣмъ что онѣ одинаково далеки отъ каррикатуры и обыденной жизни. Гогартовскія лица доходятъ до самаго рубежа каррикатуры, но никогда не переходятъ за этотъ рубежъ». (Газлитъ).}.
Художественная манера Гогарта является, напротивъ того, простою и безхитростной. Онъ говоритъ притчами, способными заинтересовать наивныхъ и простодушныхъ, — вдохновить ихъ удовольствіемъ, состраданіемъ, или же спасительнымъ ужасомъ, долженствующимъ служить предостереженіемъ. Всѣ его повѣствованія оказываются столь-же удобопонятными въ смыслѣ поученія, какъ «Пара башмачковъ». — Ѳомушка былъ гадкимъ мальчикомъ и оказался за это больно высѣченнымъ розгами, а добраго мальчика, Яшу, угостили сладкимъ пирогомъ со сливами, — Совершенно такою же назидательностью проникнуты всѣ произведенія простодушнаго и знаменитаго англійскаго моралиста. Если нравоученіе, вытекающее изъ басни, изображено слишкомъ крупнымъ шрифтомъ, мы должны принять во вниманіе, что и ученики и самъ учитель были люди безхитростные. Наивное ихъ простодушіе, разумѣется, нисколько не мѣшаетъ намъ симпатизировать имъ. Изображая добродѣтельнаго священника-философа, доктора Гаррисона, являющагося въ «Амеліи» воплощеніемъ добраго начала, Фильдингъ говоритъ: «Онъ исходилъ изъ того принципа, что человѣка никоимъ образомъ не можетъ унизить поступокъ, клонящійся къ тому, чтобы защитить невиннаго, или же довести негодяя до висѣлицы». Какъ видите, тогдашніе моралисты не были проникнуты такимъ смиренномудріемъ, какъ нынѣшніе. Они не дожили еще до скептическаго отношенія къ теоріи наказаній и считали повѣшеніе вора душеспасительнымъ зрѣлищемъ. Ремесленники посылали своихъ учениковъ, а учителя брали съ собой дѣтей поглядѣть, какъ вѣшаютъ Джека Шеппарда, или Іонафана Вильда. Фильдингъ и Гогартъ были одинаково проникнуты убѣжденіемъ въ непогрѣшимости этого нравственнаго закона, когда писали свои произведенія. Кромѣ одного лишь случая, гдѣ, въ сценѣ изъ сумасшедшаго дома, заканчивающей собою «Жизнь развратника», дѣвушка, соблазненная негодяемъ, который послѣ того сходитъ съума, ухаживаетъ за нимъ и плачетъ о немъ, ни разу, повидимому, не закрадывалась въ честное сердце Гогарта ни малѣйшей искры жалости къ извергамъ, которыхъ онъ изображалъ. Въ драконовскую душу этого юмориста никогда не закрадывалось ни малѣйшихъ сомнѣній.
Знаменитый рядъ картинъ, извѣстныхъ подъ названіемъ «Модный бракъ» и выставленныхъ въ Лондонѣ, въ Національной британской картинной галлереѣ, представляетъ собою главную и наилучше обработанную изъ комедій Гогарта. Основательность и систематичность, съ которыми написанъ нравственный фонъ этихъ картинъ замѣчательны въ такой же степени, какъ остроуміе и искусство наблюдательнаго и геніальнаго художника. Ему надо было изобразить переговоры о свадьбѣ между дочерью богача эльдермена изъ мѣщанъ и молодымъ лордомъ виконтомъ Мотыгинымъ, промотавшимся сыномъ старика графа, разбитаго подагрой. Во всѣхъ аксессуарахъ, окружающихъ графа, выражается напыщенная гордость и тщеславіе. Самъ онъ одѣтъ въ бархатъ, расшитый золотомъ, такъ какъ развѣ можетъ подобный графъ носить что-нибудь иное? Графская его корона красуется всюду: на скамеечкѣ, подложенной подъ большой палецъ ноги, вздувшейся отъ подагры, на канделябрахъ и зеркалахъ, — на собакахъ, — на костыляхъ его сіятельства, — на большомъ парадномъ его креслѣ и на балдахинѣ, устроенномъ надъ этимъ кресломъ. Осѣненный этимъ балдахиномъ графъ величественно указываетъ на свое родословное древо, растущее изъ чреслъ самого Вильгельма Завоевателя. Лицомъ къ лицу съ нимъ изображенъ другой старикъ, эльдерменъ лондонскаго Сити, препоясавшійся ради такого торжественнаго случая мечемъ и надѣвшій свою эльдерменскую цѣпь. Для улаженія предположенной сдѣлки онъ принесъ съ собой мѣшокъ съ золотомъ, цѣлую пачку закладныхъ листовъ и банковыхъ билетовъ. Пока дворецкій (методистъ, а слѣдовательно лицемѣръ и шутъ, такъ какъ Гогартъ одинаково презрительно относится и къ папистамъ и диссентерамъ) ведетъ переговоры между стариками, дѣти ихъ сидятъ рядомъ, но остаются еще посторонними другъ другу. Юный лордъ съ восхищеніемъ глядитъ на себя въ зеркало, а его невѣста, продѣвъ въ обручальное кольцо носовой платокъ, слушаетъ съ смиреннымъ видомъ убѣдительныя рѣчи присяжнаго повѣреннаго Среброязычнаго, которому поручено составленіе брачнаго контракта. Она хорошенькая дѣвушка, но живописецъ, вѣрный! своей системѣ, постарался придать ей сходство съ отцомъ. Точно такъ же и молодой виконтъ до извѣстной степени похожъ на благороднаго своего родителя — графа. Кажется, будто графская корона повсемѣстно присутствуетъ на картинѣ, подобно тому, какъ она безъ сомнѣнія повсемѣстно присутствуетъ въ сознаніи тѣхъ, кто ее носитъ. Стѣны залы украшены картинами, намекающими на положеніе жениха и невѣсты: «Мученицу ведутъ на сожженіе», «Андромеду приносятъ въ жертву», «Юдиѳь собирается отрубить голову Олоферну». Родоначальникъ графской фамиліи (самъ старикъ — графъ, въ молодости) изображенъ съ кометой надъ головою (это предвѣщаетъ, что карьера его семьи будетъ хотя и блестящей, но кратковременной). Во второй картинѣ старикъ-графъ, вѣроятно, уже скончался, такъ какъ въ спальнѣ дочери эльдермена кровать и туалетное зеркало украшены графской короной. Молодая графиня находится въ своей опочивальнѣ, слушая опасныя рѣчи своего юрисконсульта Среброязычнаго, портретъ котораго виситъ тутъ же на стѣнѣ. Самъ юрисконсультъ усѣлся съ комфортомъ на диванѣ рядышкомъ съ графиней. Онъ, очевидно, свой человѣкъ въ домѣ и повѣренный ея сіятельства. Молодой графъ ищетъ развлеченія внѣ дома, куда возвращается изъ ресторана пьяный и утомленный, чтобы найти свою супругу зѣвающую въ гостиной по окончаніи партіи виста, когда дневной свѣтъ врывается уже въ окна. Онъ кутитъ по трактирамъ, въ самомъ непристойномъ обществѣ, а тѣмъ временемъ его жена слушаетъ у себя дома пѣніе теноровъ-иностранцевъ, — тратитъ деньги на аукціонахъ, или, что еще хуже, — ищетъ себѣ развлеченія на маскарадахъ. Роковой финалъ всего этого извѣстенъ. Графъ вызываетъ на поединокъ юрисконсульта, тотъ его убиваетъ и пытается спастись бѣгствомъ, но его арестуютъ. Графинѣ приходится поневолѣ вернуться въ домъ своего отца, лондонскаго эльдермена, гдѣ она падаетъ въ обморокъ, читая предсмерную рѣчь юрисконсульта Среброязычнаго, произнесенную въ Тибурнѣ, гдѣ онъ былъ казненъ за отправленіе сіятельнаго ея мужа на тотъ свѣтъ. Нравоученіе: «Не слушайте коварныхъ злоязычныхъ адвокатовъ, — не выходите замужъ за человѣка ради общественнаго его положенія и не женитесь на дѣвушкѣ ради ея приданаго. — Не кутите по трактирамъ, оставляя свою жену скучать дома, если не хотите быть проколотымъ насквозь шпагой, или подвергнуться инымъ злоключеніямъ!» Всѣ дѣйствующія лица оказываются здѣсь гадкими мальчиками и дѣвочками, а потому трубочистъ уноситъ ихъ всѣхъ съ собою. Въ «Жизни кутилы» безпутное его существованіе заканчивается подобною же печальной катастрофой. Расточительный сынъ получаетъ богатое наслѣдство отъ скряги-отца. Онъ окруженъ льстецами и прожигаетъ свой капиталъ въ самомъ дурномъ обществѣ. Въ финалѣ являются судебные пристава, игорный домъ и больница умалишенныхъ. Въ знаменитой повѣсти «Прилежаніе и лѣнь», мораль указывается столь же явственно. Блондинъ Франкъ Добронравовъ улыбается, сидя за своей работой, въ то время какъ гадкій мальчикъ Ѳома Лѣнтяевъ храпитъ надъ ткацкимъ станкомъ. Въ свободное отъ занятій время Франкъ читаетъ поучительныя баллады о «Виттингтонѣ» и «Лондонскомъ ученикѣ», тогда какъ негодный Ѳома Лѣнтяевъ предпочитаетъ пѣспю о красоткѣ Молли и потребляетъ большое количество пива. Въ воскресенье Франкъ идетъ въ церковь и, стоя тамъ на хорахъ, поетъ божественные гимны, тогда какъ Ѳома разлегся за церковью на надгробномъ камнѣ, чтобы играть тамъ подъ шапкою, въ орлянку съ уличными негодными шалунами И получаетъ за это Отъ церковнаго сторожа заслуженную порцію палочныхъ ударовъ. Франкъ получаетъ мѣсто старшаго мастера на фабрикѣ, тогда какъ Ѳомѣ приходится поступить въ матросы. Франкъ становится компаньономъ своего хозяина и женится на его дочери, — посылаетъ остатки отъ свадебной закуски бѣднымъ и слушаетъ въ халатѣ и ночномъ колпакѣ съ хорошенькой новобрачной, своей женой, свадебную серенаду, которою угощаютъ его музыканты лондонскаго Сити, а также ветошники и мясники. Тѣмъ временемъ Ѳома Лѣнтяевъ, вернувшись изъ плаванія, дрожитъ на чердакѣ, пока его не забираетъ тамъ полиція но обвиненію въ воровствѣ. Его высокостепенство Френсисъ Добронравовъ, эсквайръ, становится лондонскимъ шерифомъ и кушаетъ великолѣпнѣйшій обѣдъ, какой только можетъ быть купленъ за деньги и съѣденъ эльдерменомъ, тогда какъ бѣднягу Ѳому задерживаютъ ночью въ воровскомъ притонѣ, гдѣ онъ пьянствовалъ вмѣстѣ съ одноглазымъ негодяемъ (тѣмъ самымъ, который выучилъ его играть по воскресеньямъ въ орлянку). Что же происходитъ затѣмъ? Ѳому приводятъ къ мѣстному мировому судьѣ, эльдермену Добронравову, который плачетъ, узнавъ въ немъ своего школьнаго товарища, въ то время, какъ одноглазый пріятель Ѳомы выдаетъ его съ головой, вслѣдствіе чего секретарь судьи изготовляетъ бѣднягѣ Лѣнтяеву билетъ въ Ньюгетскую тюрьму. Затѣмъ наступаетъ развязка, Ѳому везутъ въ Тибурнъ въ позорной колесницѣ, на которой стоитъ и приготовленный для него гробъ. Тѣмъ временемъ высокопочтенный Френсисъ Добронравовъ, лондонскій лордъ-мэръ, ѣдетъ въ свою ратушу въ позолоченной каретѣ съ четырьмя лакеями и оруженосцемъ. Лондонскіе ополченцы шествуютъ за нимъ въ торжественной процессіи, стрѣляютъ въ честь его изъ пушекъ и напиваются до пьяна. Въ довершеніе славы и почестей, выпадающихъ на его долю, съ балкона во дворцѣ смотрятъ на золотую карету Добронравова его величество король, съ лентою черезъ плечо, и ея величество королева, со звѣздою на груди.
До какой степени все съ тѣхъ поръ успѣло уже перемѣниться. Новый почтамтъ занимаетъ теперь то самое мѣсто, гдѣ на картинѣ изображена эстрада, на одинъ изъ столбовъ которой натыкается пьяный ополченецъ въ парикѣ, съѣхавшемъ съ головы такъ, что почти закрываетъ собою одинъ глазъ и гдѣ мальчикъ, состоящій въ ученьѣ, дѣлаетъ попытку поцѣловать хорошенькую дѣвушку, взобравшуюся на верхнія мѣста. Этого мальчика въ ученьѣ и этой хорошенькой дѣвушки, разумѣется, нѣтъ больше въ живыхъ. Точно также исчезли со свѣта пьяные ополченцы, ходившіе въ парикахъ и съ перевязью черезъ плечо. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ Ѳома Лѣнтяевъ (котораго я совершенно искренно жалѣю) простился съ здѣшнимъ негоднымъ міромъ, и гдѣ вы видите палача, который, прислонившись къ висѣлицѣ, куритъ трубку и поглядываетъ на гармутскіе или гэмпстидскіе холмы, воздвигнуто теперь великолѣпное мраморное зданіе, представляющее собою цѣлый колоссальный кварталъ въ новѣйшемъ вкусѣ, — отличающееся чистотой, просторомъ и обиліемъ воздуха, — окрашенное въ темный цвѣтъ и обладающее многочисленнымъ населеніемъ дѣтей и нянекъ, — обиталище богатства и комфорта, — изящный, цвѣтущій, шикарный тибурнскій кварталъ, самый респектабельный во всей населенной части земного шара.
Въ послѣднемъ отдѣлѣ лондонскихъ ремесленныхъ учениковъ, изображающемъ апоѳозу достопочтеннѣйшаго Френсиса Добронравова, помѣщенъ въ уголкѣ мальчишка въ лохмотьяхъ, предлагающій на продажу листки съ репортерскимъ отчетомъ, гдѣ сообщаются самоновѣйшія подробности о появленіи тѣни Ѳомы Лѣнтяева, казненнаго въ Тибурнѣ. Если бы этотъ призракъ, вмѣсто того, чтобы вернуться на землю въ 1747 году, обождалъ до 1847 года, онъ нашелъ бы въ британской столицѣ такія перемѣны, которыя не преминули бы его изумить. Дорога, но которой постоянно ѣздилъ палачъ и дважды въ недѣлю проѣзжалъ оксфордскій дилижансъ, пробѣгается теперь ежедневно десятками тысячъ экипажей. По другой дорогѣ, по которой Дикъ Тюрпенъ улепетывалъ въ Виндзоръ, а сквайръ Вестернъ путешествовалъ въ столицу (изъ постоялаго двора Геркулесовыхъ столбовъ, гдѣ поселился на окраинахъ лондонскаго пригорода), какая тамъ протекаетъ теперь могучая рѣка цивилизаціи и порядка! Какія многочисленныя арміи джентльменовъ, вооруженныхъ зонтиками, стремятся по ней въ банкирскія, торговыя, и адвокатскія конторы! Какіе многочисленные полки нянекъ и разодѣтой дѣтворы движутся по ней, не говоря уже о мирныхъ процессіяхъ полисменовъ! Какіе легонькіе кабріолеты, — кареты въ одну лошадь, — веселенькіе шарабаны и линейки. Цѣлыя толпы ремесленниковъ и учениковъ на имперіалахъ дилижансовъ проѣзжаютъ тамъ ежедневно и ежечасно. Времена Ѳомы Лѣнивцева радикально перемѣнились. Многое, чѣмъ тогда восхищались, вышло теперь изъ употребленія. Къ преемникамъ бѣдняги Ѳомы относятся теперь съ гораздо большимъ состраданіемъ и добротою, такъ что условія для нихъ стали теперь несравненно благопріятнѣе, чѣмъ въ періодъ упрощенной морали, когда Фильдингъ вѣшалъ этого бѣднягу, а Гогартъ рисовалъ его жизнеописаніе.
Дивныя картины Гогарта являются положительно неоцѣнимыми для людей, занимающихся изученіемъ исторіи. Дѣйствительно эти картины даютъ полнѣйшее и правдивое изображеніе не только обычаевъ, но даже и мыслей прошлаго столѣтія. Когда мы смотримъ на нихъ, мимо насъ проходитъ Англія, какою она была сто лѣтъ тому назадъ. Мы видимъ британскаго пэра въ парадной его залѣ и знатную даму въ ея аппартаментахъ, окруженную иностранными пѣвцами и тогдашними модными бездѣлушками, — англиканскій храмъ съ его страннымъ архитектурнымъ стилемъ, щеголявшимъ обиліемъ орнаментовъ и прихожанами, поющими священные гимны, пасторомъ въ большомъ парикѣ и церковнымъ сторожемъ съ длинной тростью. Мы видимъ передъ собой всѣ эти изображенія и убѣждены въ величайшей ихъ точности Мы можемъ полюбоваться параднымъ обѣдомъ у лорда-мэра, — видимъ, какъ блудный сынъ пьянствуетъ и развлекается въ публичномъ домѣ, — какъ бѣдная дѣвушка щиплетъ пеньку въ Бридуелѣ, — какъ воръ распредѣляетъ свою добычу и пьянствуетъ въ ночномъ притонѣ, и какъ онъ заканчиваетъ свою карьеру на висѣлицѣ. Мы можемъ поручиться за точность сходства этихъ странныхъ и столь разнообразныхъ портретовъ минувшаго поколѣнія. Мы видимъ, какъ послѣ выборовъ несутъ на рукахъ одного изъ членовъ вальполевскаго парламента, — видимъ, какъ его сторонники кричатъ ура и торжествуютъ выпивкой побѣду, одержанную надъ кандидатомъ противуположной партіи, видимъ гренадеровъ и ополченцевъ лондонскаго Сити. Передъ нами люди въ шапкахъ, на которыхъ вышитъ бѣлый ганноверскій конь. Они вооружены мечами и фитильными ружьями. Это тѣ самые люди, которые такъ бойко улепетывали съ Джонни Кономъ во главѣ и тѣмъ не менѣе одержали побѣду подъ Куллоденомъ. Тяжело нагруженная іоркская телѣга въѣзжаетъ на постоялый дворъ; сельскій священникъ, въ большихъ сапогахъ и въ подрясникѣ, рысцой плетется въ городъ, и мы воображаемъ себѣ, что это непремѣнно пасторъАдамсъ съ проповѣдями въ карманѣ. Сэлисбюрійскій дилижансъ отправляется въ дорогу изъ гостинницы подъ вывѣской «Стараго Ангела» и мы присутствуемъ при томъ, какъ пассажиры усаживаются въ большой тяжелый экипажъ, куда взбираются по деревяннымъ ступенькамъ, повязавъ себѣ шляпы носовыми платками, чтобы лучше закрѣпить ихъ на головѣ. У каждаго изъ нихъ подъ мышкой шпага, широкій кинжалъ и походная фляга съ водкой. Хозяйка гостинницы, съ лицомъ, раскраснѣвшимся отъ злоупотребленія напитками въ ея собственномъ буфетѣ, энергически звонитъ въ колокольчикъ. Горбатый почтальонъ, быть можетъ, тотъ самый, что ѣздилъ форейторомъ у Гэмфри Клинкера, проситъ на водку. Одинъ изъ пассажировъ, очевидно, скряга, недовольно ворчитъ, пересматривая поданный ему счетъ. Матросъ съ Центуріона лежитъ на имперіалѣ неуклюжаго экипажа рядомъ съ какимъ-то солдатомъ, быть можетъ, съ смоллетовскимъ Джекомъ Гечвеемъ. Передъ вами ярмарка въ предмѣстьѣ и странствующая труппа актеровъ. Хорошенькая продавщица молока выкликаетъ свой товаръ подъ окнами взбѣшеннаго музыканта-француза. Это какъ разъ та самая дѣвушка, которую Стиль за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ такъ очаровательно описалъ въ журналѣ «Guardian», когда она пѣла въ Широкомъ переулкѣ подъ окнами пуританина Латникова миленькую свою майскую пѣсню. Вы видите дворянъ и прощалыгъ низшаго сословія въ трактирѣ, гдѣ они орутъ и бьюгся объ закладъ, — видите Гаррика, одѣтаго королемъ Ричардомъ, — видите Макгита и Полли въ костюмахъ, въ которыхъ они очаровывали нашихъ предковъ въ тѣ времена, когда вельможи съ синими орденскими лентами черезъ плечо сидѣли въ особыхъ мѣстахъ прямо на театральной сценѣ, находя, что оттуда удобнѣе слушать музыку. Вы видите оборванцевъ, французскихъ солдатъ въ бѣлыхъ мундирахъ и кокардахъ, у воротъ Кале. Они, вѣроятно, изъ того же полка, куда поступилъ нашъ пріятель Родерикъ Рандомъ и откуда выручилъ этого молодого человѣка monsieur де-Страпъ, всегдашній его благодѣтель, съ которымъ ему пришлось сразиться подъ Деттингеномъ. Передъ вами судьи, торжественно возсѣдающіе на скамьѣ, въ то время какъ публика, присутствующая на засѣданіи, надрывается отъ смѣха. Вы видите студента во время спектакля въ оксфордскомъ театрѣ, — мѣщанина, отправившагося прогуляться за городъ, — боксера Броутона, — преступную убійцу Сару Мальколмъ, — государственнаго измѣнника Симона Ловата и демагога Джона Уилькса, глазѣющаго на васъ съ гримасой, которая сдѣлалась исторической достопримѣчательностью. Вы невольно припоминаете себѣ, какъ онъ хвастался, будто уродливая его харя можетъ, если ему заблагоразсудится, привлекать женщинъ столь же сильно, какъ и лицо перваго красавца въ столицѣ. Всѣ эти люди въ тогдашней ихъ обстановкѣ проходятъ передъ вами, — всѣ они живутъ и дѣйствуютъ. Всматриваясь въ жизнь гуляки, гдѣ изображены сцены на улицѣ передъ воротами Сентъ-Джемскаго дворца, вы безъ труда можете вообразить себѣ эту улицу, мало измѣнившуюся за послѣднія сто лѣтъ, заполненной позолоченными каретами и носиками, въ которыхъ болѣе вѣка тому назадъ предки нынѣшнихъ англичанъ, имѣвшіе входъ ко Двору, являлись на парадные вечера къ ея величеству королевѣ Каролинѣ.
Каковъ же былъ, въ сущности, человѣкъ, написавшій столь разнообразные, дивные и такъ изумительно схожіе портреты? {Гогартъ оказывался внукомъ вестморлендскаго іомена (однодворца). Отецъ его, переселившійся въ Лондонъ, былъ школьнымъ учителемъ и писателемъ. По наиболѣе достовѣрнымъ свѣдѣніямъ Уильямъ родился въ 1698 году, въ Людгетскомъ приходѣ, св. Мартина. Онъ поступилъ еще мальчикомъ въ ученье къ граверу, изображавшему вензеля и гербы на серебряной посудѣ. Приведемъ нѣкоторыя выдержки изъ его анекдотовъ «О мнѣ самомъ» (изданіе 1833 года):
"Я обладалъ отъ природы наблюдательностью и любовью къ рисованію. Еще въ дѣтскомъ возрастѣ мнѣ очень нравились театральныя и всяческія иныя представленія. Свойственная дѣтямъ любовь къ передразниванію и обезьяничанью была развита у меня очень сильно. Получивъ вскорѣ доступъ въ мастерскую сосѣда живописца, я пересталъ интересоваться играми Моихъ сверстниковъ и при всякомъ удобномъ случаѣ рисовалъ. Мнѣ удалось пріискать себѣ товарища, обладавшаго подобными же вкусами, и я быстро выучился изображать съ величайшей правильностью всѣ буквы азбуки. Школьныя мои тетради отличались не столько качествомъ записанныхъ въ нихъ работъ, сколько изяществомъ украшеній. Я вскорѣ убѣдился, что въ содержательности означенныхъ работъ меня могутъ превзойти многіе сверстники, одаренные сравнительно лучшею памятью, но что касается до орнаментовъ, то въ этомъ отношеніи со мною никто сравняться не могъ.
"Мнѣ казалось крайне неправдоподобнымъ, чтобы, слѣдуя обычному методу копированія съ готовыхъ уже картинъ, я могъ бы пріобрѣсти возможность писать новыя картины, что съ самаго начала являлось главнѣйшею цѣлью моихъ стремленій. Я старался поэтому выработать у себя нѣчто въ родѣ технической памяти. Тщательно удерживая въ умѣ формы предметовъ и разлагая эти формы на составныя части, я постепенно выработалъ у себя способность ихъ комбинировать и переносить карандашомъ на бумагу. Такимъ образомъ, не смотря на неблагопріятныя условія, въ которыхъ я находился, у меня имѣлось все-таки существенное преимущество надъ другими конкуррентами, а именно: пріобрѣтенная издавна привычка удерживать въ умѣ то, что я намѣревался изобразить, не копируя этого тутъ же на мѣстѣ.
"Какъ только я получилъ возможность располагать своимъ временемъ, я рѣшился выработать изъ себя порядочнаго гравера на мѣди. Я вскорѣ досталъ себѣ работу но этой спеціальности. Заглавные листы съ рисунками къ такимъ книгамъ, какъ, напримѣръ, Гудибрасъ и т. п. доставили мнѣ изрядное количество заказовъ. Я убѣдился, однако, что книгопродавцы издатели остались такими же…. какими они были во время моего отца, а это побудило меня заняться самому изданіемъ гравюръ. При этомъ мнѣ пришлось испытать на собственной шкурѣ невыгодныя стороны постановки у насъ печатнаго дѣла, до крайности убыточныя и неудобныя для порядочнаго художника. Первая обнародованная мною гравюра «Столичные вкусы», служившая сатирой на модныя безразсудства, начала сперва было бойко распродаваться, но потомъ у книгопродавцевъ появились копіи съ нея, которыя продавались за половинную цѣну, оригинальныя же гравюры возвращались мнѣ обратно. Дѣло кончилось тѣмъ, что я вынужденъ былъ продать доску, вырѣзанную на мѣди, этимъ разбойникамъ за такую цѣну, какую имъ было угодно мнѣ заплатить, такъ какъ не могъ продавать моихъ гравюръ нигдѣ иначе какъ у нихъ въ лавкахъ. Вслѣдствіе этого, а также нѣкоторыхъ иныхъ обстоятельствъ я, занимаясь гравернымъ дѣломъ, до тридцатилѣтняго возраста, съ трудомъ лишь сводилъ концы съ концами. Это не мѣшало мнѣ, впрочемъ, быть и въ то время уже аккуратнымъ плательщикомъ.
"Тогда я женился и…
(Уильямъ здѣсь слишкомъ торопится въ своемъ жизнеописаніи. Дѣло въ томъ, что 23-го марта 1729 г. онъ женился на Дженъ Торнгиль, дочери сэра Джемса Торнгиля, старшаго класснаго художника безъ разрѣшенія ея родителя. Сэръ Джемсъ въ теченіе нѣкотораго времени держалъ свое сердце и кошелекъ на запорѣ, по вскорѣ примирился съ молодою четой и началъ оказывать ей посильную поддержку).
…Я началъ тогда писать жанровыя картинки для гостиныхъ, всего лишь отъ 12 до 15 дюймовъ въ вышину. Въ качествѣ новинки эти картины понравились и хорошо расходились въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ.
(Около этого времени Гогартъ жилъ на дачѣ въ Южномъ Ламбетѣ и занимался самыми разнообразными художественными и декоративными работами, какъ, напримѣръ, украшеніемъ Весенняго сада въ вокзалѣ и т. п. Въ 1731 г. онъ обнародовалъ гравюру, имѣвшую характеръ сатиры на Done. Поводомъ къ этому послужилъ слухъ, будто Попе, въ своей поэмѣ «О вкусахъ», осмѣялъ герцога Чандоса подъ именемъ Симона. Попе изображенъ маляромъ, который штукатуритъ Бурлингтонскій дворецъ и при этомъ обрызгиваетъ карету герцога Чандоса. Попе не обратилъ на эту гравюру никакого вниманія и никогда не упоминалъ о Гогартѣ).
"Прежде, чѣмъ я успѣлъ достигнуть въ этомъ направленіи сколько-нибудь серьезныхъ результатовъ, я ласкалъ себя надеждами на успѣхъ въ той отрасли искусства, которая напыщенно зовется въ книгахъ «высокимъ стилемъ исторической живописи». Ни разу не испытавъ еще мою кисть въ этомъ высокомъ стилѣ, я бросилъ портреты и жанровыя картинки малаго размѣра и, подсмѣиваясь надъ собственной своей дерзостью, выступилъ въ роли историческаго живописца, написавъ въ сѣняхъ, на большой парадной лѣстницѣ, въ больницѣ св. Варѳоломея, двѣ картины на сюжеты изъ священнаго писанія: Виѳездинскую купель и Милосердаго Самарянина… Религіозное настроеніе, столь благопріятствующее въ другихъ странахъ процвѣтанію этого стиля живописи, обрѣтается у насъ въ Англіи не въ авантажѣ, а потому я, не желая обратиться въ портретныхъ дѣлъ мастера, и все еще стремясь выдѣлиться чѣмъ-нибудь изъ уровня обыденности, долженъ былъ отказаться отъ всѣхъ надеждъ на барыши отъ исторической живописи и вернуться къ прежнимъ жанровымъ моимъ картинамъ.
"Что касается до портретной живописи, — главной отрасли искусства, при посредствѣ которой живописецъ можетъ еще порядочно кормиться и даже сколотить себѣ капитальчикъ (если умѣетъ придержать деньгу), то человѣкъ съ весьма умѣренными дарованіями можетъ съ большимъ успѣхомъ подвизаться въ означенной отрасли, такъ какъ для этого несравненно необходимѣе умѣнье и ловкость торговца суровскимъ товаромъ, чѣмъ талантъ истиннаго живописца. Нынѣшнее поколѣніе англійскихъ портретистовъ идетъ, впрочемъ, въ такомъ же направленіи..
«Надо признаться, что этотъ наплывъ безразсудства и шарлатанства (Гогартъ говорилъ объ успѣхахъ, достигнутыхъ Ванлоо, прибывшимъ въ Англію въ 1737 г.) сильно меня огорчилъ. Я рѣшился попробовать, нельзя-ли какъ-нибудь задержать этотъ потокъ и, двинувшись противъ теченія, запрудить его совсѣмъ. Я осмѣивалъ притязанія такихъ мазилокъ, презрительно отзывался объ ихъ картинахъ и утверждалъ, что можно, не обладая ни вкусомъ, ни талантомъ, превзойти наиболѣе популярныя изъ этихъ картинъ. Подобный образъ Дѣйствій возбудилъ противъ меня сильную вражду, причемъ мои противники отрицали всякую компетентность за моими отзывами, объясняя, что я работалъ въ совершенно иномъ направленіи. „Вы слишкомь уже презрительно отзываетесь о портретной живописи, говорили они — Если такъ легко рисовать портреты, то отчего бы вамъ не Доказать этого на дѣлѣ, написавъ хоть одинъ порядочный портретъ?“ Взорванный этимъ заявленіемъ, я позволилъ себѣ однажды въ засѣданіи академіи художествъ, что въ Сенъ-Мартенскимъ переулкѣ, поставить слѣдующій вопросъ: Предположимъ, что кто-нибудь написалъ бы теперь портретъ столь же искусно, какъ Вандикь. Будетъ-ли искусство его усмотрѣно и признано, а также суждено-ли этому художнику пріобрѣсти себѣ такимъ путемъ славу и какія-либо матеріальныя выгоды?
Мнѣ возразили на это вопросомъ: „Ужь не предполагаете-ли вы сами написать подобный портретъ?“ и я чистосердечно отвѣтилъ, что, кажется, могъ бы это сдѣлать… Я не имѣлъ особенно высокаго мнѣнія о великихъ талантахъ, будто бы необходимыхъ для портретной живописи».
О самой академіи художествъ Гогартъ отзывается слѣдующимъ образомъ:
"Двадцать, или тридцать студентовъ, срисовывающихъ съ натуры человѣка, или лошадь, являются уже и сами по себѣ недурною насмѣшкой надъ здравымъ смысломъ, если принять во вниманіе колоссальную сумму, въ которую они обходятся британскимъ плательщикамъ податей. Шарлатанство это представляется, однако, еще изумительнѣе, когда выяснишь себѣ закулисную его сторону. Дѣло въ томъ, что нѣкоторые ловкачи, обезпечившіе себѣ доступъ къ знатному люду, нашли, что могутъ занять выдающееся положеніе по сравненію съ своими коллегами, а также заручиться доходными мѣстами съ хорошимъ жалованьемъ, если станутъ, подобно тому какъ это дѣлается во Франціи, указывать, что какая-нибудь нога, или рука, нарисованная начинающимъ мальчишкой, слишкомъ длинна, или коротка.
"Франція, постоянно заимствовавшая до сихъ поръ у другихъ націй элементы роскоши и великолѣпія, начала теперь, въ свою очередь, сіять дурацкимъ блескомъ, способнымъ ослѣплять сосѣднія государства и выуживать изъ Англіи большія суммы денегъ.
«Вернемся, однако, къ нашей королевской академіи. Говорятъ, будто одною изъ главныхъ ея цѣлей является — командировка за-границу молодыхъ художниковъ для изученія античныхъ статуй. Не спорю что такой трудъ можетъ иногда усовершенствовать геній, имѣющійся въ наличности, но онъ ни подъ какимъ видомъ ее создастъ самъ по себѣ генія изъ посредственности. Во всякомъ случаѣ мнѣ доподлинно извѣстно, что путешествіе въ Италію неоднократно отрывало начинающаго художника отъ рисованія съ натуры и побуждало его изображать, взамѣнъ живыхъ людей, мраморныя фигуры, Великіе античные образцы оказывали ему при этомъ такую же услугу, какую оказала бы трусу броня Александра Македонскаго. Между тѣмъ подобный живописецъ возвращается изъ своей поѣздки, преисполненной тщеславія и убѣжденный, что ему подобаетъ поклоненіе, какъ второму Рафаэлю».
Приведемъ еще отзывъ Гогарта объ его собственной Сигизмундѣ.
«Самая ядовитая и наглая брань по адресу Сигизмунды исходила отъ шайки, съ которой я ставлю для себя за честь никогда не ладить, а именно: отъ объяснителей таинствъ древней живописи. Мнѣ говорили поэтому, что не слѣдовало бы обращать вниманія на ихъ отзывы, Очень можетъ быть, что это и справедливо по отношенію къ каждому изъ упомянутыхъ молодцовъ въ отдѣльности, но, такъ какъ они имѣютъ доступъ къ знати, позволяющей себя обманывать, повидимому, съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ надуваютъ ее эти торгаши, то могутъ всѣ сообща причинить много вреда современному художнику. Какимъ бы ничтожествомъ ни былъ продавецъ яда, а все-таки его снадобье оказывается зловреднымъ. Йо крайней мѣрѣ, мнѣ лично пришлось порядкомъ отъ нихъ натерпѣться. Дурные примѣры до такой степени заразительны, что даже самая маленькая собаченка въ нашей профессіи считала своимъ долгомъ меня облаять».
Гогартъ чрезвычайно характерно обрисовываетъ свою полемику съ Уильксомъ и Черчиллемъ.
"Застой въ дѣлахъ побудилъ меня придумать что-нибудь подходящее къ современной злобѣ дня, дабы наверстать потерянное время и заполнить дефицитъ въ моихъ доходахъ. Такова была истинная причина появленія гравюры «Времена», задававшейся цѣлью содѣйствовать возстановленію мира и единодушія и выставить противниковъ этихъ гуманныхъ стремленій въ такомъ освѣщеніи, которое могло показаться очень обиднымъ людямъ, пытавшимся сѣять недовольство и раздоры въ умахъ населенія. Одинъ изъ наиболѣе извѣстныхъ спеціалистовъ по такой части, бывшій до тѣхъ поръ моимъ пріятелемъ и льстецомъ, обрушился на меня въ «Сѣверномъ Британцѣ» статьей, составленной въ столь безсовѣстно злостномъ стилѣ, что самъ авторъ вынужденъ былъ извиняться и объяснять, будто написалъ ее въ пьяномъ видѣ… Портретъ этого знаменитаго патріота, написанный со всѣмъ возможнымъ для меня сходствомъ и украшенный кое-какими указаніями на истинный его характеръ, оказался въ высшей степени подходящимъ для моихъ цѣлей. Смѣшная его сторона бросалась прямо въ глаза. — Хорошъ Брутъ, нечего сказать! Спаситель отечества, съ такою рожей, представлялся первостатейнымъ фарсомъ, вызывавшимъ взрывы смѣха у всѣхъ зрителей, но, разумѣется, это должно было обозлить до мозга костей и его самого и его сторонниковъ…
Поклонникъ и приспѣшникъ Уилькса, Черчилль, напечаталъ въ «Сѣверномъ Британцѣ» «Посланіе къ Гогарту» въ стихахъ, но, такъ какъ оно содержало лишь ругань того самаго свойства, какъ и въ предшествовавшей полемической статьѣ, за исключеніемъ маленькихъ преувеличеній, простительныхъ риѳмачамъ, то оно и не произвело никакого впечатлѣнія. Розысковъ, однако, у себя мѣдную доску, на которой изготовлены были уже задній планъ и фигура собаки, я началъ обдумывать, нельзя ли какъ-нибудь воспользоваться этой, лежавшей у меня безъ употребленія, доскою и рѣшилъ, наконецъ, увѣковѣчить на ней милѣйшаго Черчилля въ образѣ медвѣдя. Удовольствіе и матеріальныя выгоды, полученныя мною отъ этихъ Двухъ гравюръ вмѣстѣ съ прогулками верхомъ, которыя я себѣ иногда позволялъ, возстановили пошатнувшееся было мое здоровье настолько, насколько можетъ ожидать этого человѣкъ въ моемъ возрастѣ".}
Въ національной британской картинной галлереѣ можно видѣть лучшія и наиболѣе тщательно отдѣланныя серіи сатирическихъ его рисунковъ. Тамъ же имѣется и собственный его портретъ, ясные голубые глаза котораго смотрятъ какъ живые изъ полотна. Они даютъ, до извѣстной степени, представленіе о прямодушномъ проницательномъ взглядѣ, которымъ Уильямъ Гогартъ окидывалъ окружавшій его міръ. Онъ самъ меньше, чѣмъ кто-либо, напоминалъ собою идеалъ героя. Глядя на его портретъ, можно явственно представить себѣ веселаго честнаго лондонскаго гражданина, — стойкаго и упрямаго забіяку {О безцеремонной смѣлости Гогарта свидѣтельствуетъ между прочимъ слѣдующій случай, относящійся еще ко временамъ его молодости: «Одинъ вельможа, некрасивый до уродливости, заказалъ ему свой портретъ. Гогартъ написалъ этотъ портретъ съ искусствомъ, дѣлавшимъ честь художественному его таланту, но ограничился передачею полнѣйшаго сходства, не давъ себѣ труда хоть сколько-нибудь польстить оригиналу. Британскому пэру не понравилось точное воспроизведеніе его физіономіи, а потому онъ не былъ расположенъ платить за столь антипатичный портретъ и оставилъ его у художника. По прошествіи нѣкотораго времени Гогартъ обратился къ оригиналу портрета съ просьбою уплатить причитающійся гонораръ. Не получивъ никакого отвѣта и повторивъ еще нѣсколько разъ столь же безуспѣшно свою попытку, художникъ, придумалъ, наконецъ, ловкій способъ принудить лорда къ уплатѣ. Онъ написалъ ему такое письмо:
„Мистеръ Гогартъ свидѣтельствуетъ о своемъ почтеніи лорду.. Хотя его сіятельство, повидимому, и не желаетъ имѣть написанную для него картину, мистеръ Гогартъ извѣщаетъ его опять о томъ, что нуждается въ деньгахъ. Если его сіятельство не пришлетъ за картиной черезъ три дня, она будетъ продана съ прибавленіемъ хвоста и нѣкоторыхъ другихъ придатковъ мистеру Горе, извѣстному содержателю звѣринца, такъ какъ г-нъ Гогартъ обѣщалъ по истеченіи означеннаго срока уступить ее этому джентльмену въ качествѣ вывѣски для означеннаго заведенія“.
Это предостереженіе произвело ожидаемое дѣйствіе».}, сердечнаго и откровеннаго, любящаго веселье, добрыхъ пріятелей, стаканчикъ вина и хорошій англійскій ростбифъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ питающаго искреннее, мѣщанское презрѣніе къ французскимъ лягушкамъ, «мусью», башмакамъ съ деревянными подошвами, къ пріѣзжимъ изъ-за границы скрипачамъ, пѣвцамъ, а въ особенности — живописцамъ. Вообще онъ относился съ самымъ забавнымъ презрѣніемъ къ иностранной живописи.!
Безъ сомнѣнія, было бы интересно послушать, какъ свирѣпствовалъ Гогартъ противъ Корреджіо и Каррачи, — какъ онъ стучалъ кулакомъ по столу, прищелкивая пальцами и говорилъ: «Чортъ бы ихъ побралъ, — всѣхъ этихъ мастеровъ исторической живописи! Вотъ человѣкъ, который согласенъ написать на любую тему картину лучше каждаго изъ нихъ и готовъ поручиться въ этомъ сотнею фунтовъ стерлинговъ! Удивительно, какъ это могутъ говорить про Сигизмунду» Корреджіо. Взгляните на «Сигизмунду» Билля Гогарта! Взгляните на мой запрестольный образъ въ церкви Св. Маріи редклифской, въ Бристолѣ! Взгляните на моего «Павла передъ Феликсомъ» и рѣшите тогда сами, уступаю-ли я хоть чуточки лучшему изъ этихъ проклятыхъ иностранцевъ? {Самъ Гаррикъ не былъ болѣе чувствителенъ къ лести. Словечко въ похвалу «Сигизмунды» могло доставить пробный оттискъ съ великолѣпной гравюры, или даже новую оригинальную гравюру работы великаго художника…
Гогартъ могъ служить нагляднымъ доказательствомъ справедливости поговорки, что легче увидѣть сучекъ въ глазу у сосѣда, чѣмъ бревно въ собственномъ своемъ глазу. Обѣдая какъ-то разъ въ обществѣ Чезсльдена и нѣкоторыхъ другихъ лицъ, Гогартъ услышалъ, что врачъ больницы Св. Варѳоломея Джонъ Фрикъ публично утверждалъ, будто Гринъ, въ качествѣ композитора, нисколько не уступитъ Генделю.
— Этотъ Фрикъ каждый разъ, когда онъ начинаетъ судить да рядить, говоритъ сущій вздоръ. Такъ и теперь онъ попалъ, какъ говорится, пальцемъ въ небо. Всѣмъ извѣстно, что Гендель колоссъ въ музыкѣ, а Гринъ не можетъ даже и считаться серьезнымъ композиторомъ, — возразилъ Гогартъ.
— Итакъ вы, находите, что Фрикъ постоянно ошибается въ своихъ сужденіяхъ? А между тѣмъ онъ божится и клянется, что вы пишите портреты нисколько не хуже, чѣмъ Вандикъ! — замѣтилъ не безъ нѣкотораго коварства его собесѣдникъ.
— На этотъ разъ Фрикъ, противъ обыкновенія, высказываетъ сущую истину, — объявилъ Гогартъ. — Клянусь всѣми чертями, что если меня не станутъ торопить и дозволятъ мнѣ выбрать подходящій сюжетъ, то я заткну за поясъ любого Вандика!}.
Потомство не вполнѣ подтвердило мнѣніе Гогарта относительно его талантовъ но части живописи въ возвышенномъ стилѣ. Хотя Свифтъ и не усматривалъ различія между «тра-ля-ля и тра-та-та», потомство не раздѣляетъ презрѣнія, съ которымъ геніальный деканъ относился къ Генделю. Оно усмотрѣло разницу, которую деканъ не могъ себѣ выяснить и, хотя восхищается Гогартомъ, но не какъ художникомъ, писавшимъ на сюжеты изъ Священной Исторіи, и не какъ соперникомъ Корреджіо. Человѣкъ можетъ намъ нравиться, — жизнеописаніе его можетъ казаться для насъ интереснымъ и поучительнымъ, и мы можемъ искренно восхищаться высокоталантливыми его произведеніями, даже припоминая, что онъ вѣрилъ до самой своей смерти, будто рѣшительно всѣ состоятъ противъ него въ заговорѣ, съ цѣлью не признавать его достоинствъ по части исторической живописи. Шайка "еретиковъ, " какъ онъ ихъ называлъ, старалась будто бы затушевать его геній и даже отрицать существованіе такового. Говорятъ, что Листонъ совершенно чистосердечно считалъ себя непризнаннымъ великимъ трагическимъ актеромъ. Очень вѣроятно, что каждый изъ насъ въ глубинѣ сердца, убѣжденъ, или по крайней мѣрѣ желалъ бы убѣдить другихъ, что онъ не таковъ, какимъ является на самомъ дѣлѣ. Однимъ изъ самыхъ выдающихся «еретиковъ», по словамъ Гогарта, былъ Уильксъ, разнесшій его въ «Сѣверномъ Британцѣ», а другимъ — Черчилль, который переложилъ нападки «Сѣвернаго Британца» въ стихотворную форму «Посланія къ Гогарту». Гогартъ отвѣтилъ каррикатурой на Уилькса, въ которой живетъ передъ нами до сихъ поръ этотъ выдающійся патріотъ съ своей сатанинской гримасой и усмѣшкой. Черчилля онъ въ свою очередь изобразилъ въ видѣ медвѣдя съ малкой, на которой совершенно явственно можно прочесть помѣтки: первая, вторая, третья… десятая ложь. Гогартовская сатира по существу своему исключала возможность всякихъ недоразумѣній. Если ему надо было написать человѣка съ перерѣзаннымъ горломъ, онъ рисовалъ его съ головой, держащейся, такъ сказать, на одной ниточкѣ. Приблизительно такую же операцію онъ былъ бы не прочь учинить и съ своими врагами въ этой маленькой полемикѣ.
Небольшая курьезная книжечка анекдотовъ Гогарта объ его собственной жизни заканчивается слѣдующимъ заявленіемъ: «До послѣдняго времени жизнь моя протекала, вообще говоря, къ собственному моему удовольствію и, какъ я надѣюсь, безъ обиды для кого бы то ни было другого. Смѣю увѣрить что но всякомъ случаѣ я старался сдѣлать моихъ окружающихъ по возможности счастливыми. Даже и злѣйшій изъ моихъ враговъ не рѣшится сказать, чтобы я умышленно кого-либо обидѣлъ. Что будетъ дальше, извѣстно одному Богу».
До сихъ поръ сохранилось курьезное повѣствованіе о праздничной прогулкѣ Гогарта съ четырьмя его пріятелями. Подобно грозному мистеру Пиквику и его товарищамъ, но ровно столѣтіемъ раньше этихъ героевъ, они снарядились въ путь и совершили экскурсію въ Гревзендъ, Рочестеръ, Ширнесъ и окрестныя мѣстности[1].
Одинъ изъ путешественниковъ велъ дневникъ приключеній, картинки къ которому поставляли самъ І'огартъ и другой изъ его сотоварищей, — тоже художникъ. Эта маленькая книжонка интересна теперь главнымъ образомъ въ томъ отношеніи, что наглядно разсказываетъ про тогдашнюю жизнь лондонскихъ горожанъ, описывая наивные, грубоватые ихъ способы развлекаться. То, что въ ней говорится, примѣнимо не только къ Гогарту и четыремъ его спутникамъ, но и ко многимъ тысячамъ современныхъ имъ веселыхъ малыхъ. Гогартъ и его товарищи, покинувъ съ пѣсенкой ковентгарденскую гостинницу герба Бедфордовъ, наняли лодку до Биллингсгета и, спускаясь внизъ но теченію, обмѣнивались шутками со встрѣчными барочниками. Въ Биллингсгетѣ Гогартъ написалъ каррикатуру съ одного забавника, — носильщика, прозваннаго герцогомъ Пудльдокскимъ, развлекавшаго все общество пригороднымъ юморомъ самаго съ ногъ-сшибательнаго свойства. Раздобывъ себѣ тамъ большой челнъ, они постлали на дно соломы, чтобы мягче было лежать, а надъ головами устроили нѣчто вродѣ шатра и продолжали ночью плыть по теченію, причемъ поперемѣнно то спали, то пѣли хоромъ веселыя пѣсни.
Прибывъ къ шести часамъ утра въ Гревзендъ, они умыли себѣ лицо и руки, приказали напудрить свои парики, а затѣмъ, — отправились пѣшкомъ въ Рочестеръ. По дорогѣ туда они, впятеромъ, выпили три кувшина эля, а въ часъ пополудни пообѣдали и запили этотъ обѣдъ превосходнымъ портвейномъ съ добавленіемъ значительнаго количества пива, послѣ чего Гогартъ со Скоттомъ играли въ «прыгунцы», состязаясь, кто дальше проскачетъ на одной ногѣ. Главнѣйшія событія этой загородной прогулки иллюстрированы набросками Гогарта. Въ нихъ мы видимъ его самого, энергичнаго, смѣлаго человѣчка, перебирающагося, растопыривъ руки для соблюденія равновѣсія, по доскѣ на лодку въ Гревзендѣ. Повидимому имъ всѣмъ приходилось спать въ одной комнатѣ. По крайней мѣрѣ составитель путевого дневника сообщаетъ, что они проснулись въ семь часовъ утра и принялись разсказывать другъ другу свои сны. На одномъ изъ рисунковъ изображено все общество въ рыбачьей хижинѣ, гдѣ оно провело ночь. Одинъ изъ путешественниковъ въ ночномъ колпакѣ брѣется собственноручно, а другого брѣетъ рыбакъ; третій, накрывъ свою лысину носовымъ платкомъ, завтракаетъ, а самъ Гогартъ срисовываетъ всю сцену.
Вернувшись поздно вечеромъ въ гостинницу подъ вывѣской «Герба Бедфордовъ», они пили тамъ за здоровье своихъ пріятелей и, по обыкновенію, опорожнили нѣсколько кружекъ доброкачественнаго флипа (пива, приправленнаго спиртомъ и сахаромъ), причемъ пѣли веселыя пѣсни.
Это загородная прогулка столичныхъ мѣщанъ, рѣшившихся во чтобы то ни стало веселиться. Она обрисовываетъ нравы и развлеченія самого Гогарта и, по всѣмъ вѣроятіямъ, также его современниковъ, не особенно утонченныхъ, но честныхъ и славныхъ малыхъ. Самъ Гогартъ является въ ней истымъ лондонскимъ мѣщаниномъ съ свойственными Джону Булю обычаями, предразсудками и удовольствіями {Докторъ Джонсонъ написалъ на смерть Гогарта очень милое и правдивое четверостишіе:
«Здѣсь недвижно лежитъ рука,
Искусно передававшая самую суть изящества;
Смерть сомкнула внимательныя очи,
Разгадывавшія въ лицѣ человѣка его характеръ».
Не знаю почему этимъ стихамъ предпочитаютъ стихи Гаррика?
Г-жа Піацци въ воспоминаніяхъ своихъ о Гогартѣ говоритъ: "Я была еще слишкомъ молода, для того чтобы оцѣнить по достоинству всю доброту, съ которой относился ко мнѣ Гогартъ. Между прочимъ, онъ очень серьезно хлопоталъ о томъ, чтобы я заручилась знакомствомъ, а по возможности также и дружбой доктора Джонсона. Онъ говорилъ, что Джонсонъ, по сравненію съ другими собесѣдниками, производитъ такое же впечатлѣніе, какъ картины Тиціана сравнительно съ малеваньемъ Гудсона. «Не разсказывайте только, пожалуйста, никому про это сравненіе, добавилъ онъ. — Вы знаете вѣдь, что знатоки искусства со мною, что называется, на ножахъ. Я ихъ терпѣть не могу, они же заключаютъ отсюда, что я ненавижу также и Тиціана. Впрочемъ, пусть ихъ думаютъ, что хотятъ!..» Бесѣдуя однажды съ моимъ отцомъ про доктора Джонсона, Гогартъ сказалъ: «Онъ не довольствуется тѣмъ, что вѣритъ въ Библію, но, кажется, принялъ твердое рѣшеніе не вѣрить ни во что другое. При всей своей мудрости этотъ Джонсонъ напоминаетъ скорѣе царя Давида, чѣмъ царя Соломона, такъ какъ позволяетъ себѣ слишкомъ уже поспѣшно утверждать, будто всѣ люди лжецы».
Гогартъ скончался 26 октября 1764 года. Его перевезли за день до смерти съ чизвикской его дачи въ городъ. Онъ былъ тогда очень слабъ, но расположеніе духа у него было прекрасное. Только-что передъ тѣмъ онъ получилъ очень пріятное для себя письмо отъ Франклина. Гогартъ похороненъ въ Чизвикѣ.}.
Общество, собиравшееся у Смоллета, и образъ его жизни описаны самимъ авторомъ Гэмфри Клинкера въ этой до чрезвычайности интересной повѣсти {"Сэру Баткину Филлипсу, баронету въ Оксфордскую коллегію Іисуса:
"Дражайшій Филиппъ, въ предшествовавшемъ письмѣ я упомянулъ, что провелъ вечеръ въ обществѣ писателей, питавшихъ, повидимому, другъ къ другу одновременно зависть и страхъ. Дядю нисколько не удивило разочарованіе, вынесенное мною изъ ихъ бесѣды. "Можно быть очень интереснымъ и поучительнымъ на бумагѣ, но въ тоже время до нельзя скучнымъ въ разговорѣ, — сказалъ онъ. — Мнѣ довелось даже замѣтить, что въ созвѣздіи геніевъ сіяютъ особенно яркимъ свѣтомъ лишь второстепенныя звѣзды. Оно, впрочемъ, и понятно, такъ какъ съ небольшимъ запасомъ идей гораздо легче справляться и показывать товаръ лицомъ, нѣмъ когда этихъ идей слишкомъ уже много. Хорошій писатель по своей внѣшности и обращенію обыкновенно ничѣмъ не отличается отъ другихъ смертныхъ. Напротивъ того, плохіе писатели сплошь и рядомъ стараются выдѣлить себя какой-нибудь странностью, или сумасброднымъ оригинальничаньемъ. Я убѣжденъ поэтому, — присовокупилъ дядя, — что собраніе такихъ писакъ должно быть само по себѣ очень забавнымъ.
Мое любопытство было до такой степени возбуждено этимъ намекомъ, что я посовѣтовался съ своимъ пріятелемъ Дикомъ Иви, который и обѣщалъ удовлетворить таковое на слѣдующій же день, а именно въ прошлое воскресенье. Онъ отвелъ меня обѣдать къ С., съ которымъ мы оба давно уже знакомы по его произведеніямъ. Онъ живетъ на окраинѣ города и каждое воскресенье домъ его открытъ всѣмъ злополучнымъ братьямъ по перу, которыхъ онъ угощаетъ тамъ ростбифомъ съ картофелемъ, пуддингомъ, портвейномъ, пуншемъ и цѣлою бочкой кальвертовскаго пива. Онъ назначилъ какъ разъ воскресный день для этого гостепріимства, такъ какъ въ другіе дни недѣли нѣкоторымъ изъ этихъ писателей нельзя было бы воспользоваться приглашеніемъ. Причины этого незачѣмъ объяснять. Меня учтиво приняли въ простомъ, но приличномъ домѣ, откуда можно было пройти въ хорошенькій садъ, содержимый въ наилучшемъ порядкѣ. Я дѣйствительно не замѣтилъ никакихъ внѣшнихъ признаковъ литературной профессіи ни въ самомъ домѣ, ни въ его хозяинѣ, принадлежащемъ къ числу немногихъ современныхъ писателей, стоящихъ на собственныхъ ногахъ, не нуждаясь ни въ чьемъ покровительствѣ и ни въ чьей поддержкѣ. Но если самъ хозяинъ не отличался никакими характерными особенностями, то этотъ недостатокъ оригинальности выкупался съ лихвою собиравшимся у него обществомъ.
Въ два часа послѣ полудня я оказался однимъ изъ десяти сотрапезниковъ, сидѣвшихъ за его столомъ. Не знаю, можно-ли было отыскать во всемъ великобританскомъ королевствѣ другое такое же собраніе оригиналовъ. Въ числѣ странностей, которыми они отличались, я не намѣренъ упоминать о странностяхъ костюма, такъ какъ онѣ могли имѣть совершенно случайный характеръ. Меня самого особенно поражали у нихъ чудачества, имѣвшія сперва характеръ аффектаціи, а затѣмъ вошедшія въ привычку. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ нихъ носилъ за обѣдомъ очки, а другой сидѣлъ въ шляпѣ съ широкими полями, надвинутой на глаза. Между тѣмъ, какъ разсказалъ мнѣ Иви, первый изъ нихъ обнаруживалъ замѣчательную дальнозоркость, когда, бывало, гонялись за нимъ судебные пристава, а второй, сколько извѣстно, никогда не страдалъ глазами, кромѣ одного случая, когда, лѣтъ пять тому назадъ, актеръ, съ которымъ онъ пьянствовалъ, подставилъ ему здоровенные фонари. Третій — носилъ туго стянутыя штиблеты и ходилъ на костыляхъ, такъ ему случилось въ молодости переломить себѣ ногу, хотя въ настоящее время онъ замѣчательно ловко перепрыгивалъ черезъ палку. Четвертый пріобрѣлъ такую антипатію къ сельской жизни и ко всему, что ее хоть сколько-нибудь напоминало, что усаживался всегда спиною къ окну, выходившему въ садъ и вынужденъ былъ нюхать нашатырный спиртъ, когда на столъ подали блюдо съ цвѣтною капустою. Необходимо замѣтить, что это былъ сынъ огородника, родившійся гдѣ-то подъ заборомъ и бѣгавшій въ дѣтствѣ по деревенскому выгону, вмѣстѣ съ четвероногими ослами. Пятый — разыгрывалъ роль человѣка, въ высшей степени разсѣяннаго. Онъ отвѣчалъ всегда не впопадъ. Иногда онъ внезапно вскакивалъ съ мѣста и разражался страшнымъ проклятіемъ, а въ другой разъ начиналъ хохотать безъ всякой причины, складывалъ на груди руки и грустно вздыхалъ, или же принимался шипѣть, словно полсотни змѣй заразъ.
Признаться, я сперва счелъ его сумасшедшимъ и началъ даже побаиваться за личную мою безопасность, тѣмъ болѣе, что сидѣлъ какъ разъ возлѣ него. Хозяинъ, замѣтивъ, что я встревожился, объявилъ, что нѣтъ ни малѣйшаго повода къ какимъ-либо опасеніямъ и сказалъ: «Этотъ джентльменъ играетъ роль, которая ему совсѣмъ не подъ стать. При всемъ своемъ желаніи онъ ни за что не могъ бы сойти съ ума. У него почему и помѣшаться». — «А всет-т-таки л-л-ловкая штука! — замѣтилъ джентльменъ въ полинявшемъ сюртукѣ, шитомъ позументомъ. — Прит-т-творное пом-м-мѣ-шатель-ство въ д-д-девятнад-д-дцати случаяхъ изъ двад-д-цати сойд-детъ з-за умъ!» — «Точно также какъ притворное заиканье можетъ быть сочтено за юморъ, хотя между ними, клянусь Богомъ, нѣтъ ничего общаго»! возразилъ хозяинъ. Оказывается, что этотъ франтъ, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ говорить естественнымъ голосомъ, догадался прибѣгнуть къ заиканію, съ помощью котораго нерѣдко возбуждалъ смѣхъ всего общества, хотя въ томъ, что онъ разсказывалъ, не было въ большинствѣ случаевъ и тѣни остроумія. Заиканіе, являвшееся сперва притворнымъ, вошло потомъ до такой степени въ привычку, что отъ него никоимъ образомъ уже нельзя было отрѣшиться.
Одинъ мерцающій геній, являвшійся на обѣды въ бѣлыхъ перчаткахъ, при первомъ своемъ знакомствѣ съ г-номъ С… до чрезвычайности обидѣлся тѣмъ, что этотъ популярный писатель говорилъ, ѣлъ, лилъ и велъ себя, какъ всякій обыкновенный смертный. Онъ долго не могъ простить С. этого прегрѣшенія. Означенный геній сталъ презрительно отзываться объ умственныхъ дарованіяхъ С. и не хотѣлъ болѣе у него бывать, пока не измѣнилъ своего мнѣнія ради слѣдующаго обстоятельства: Поэтъ Патъ Уйвиль, послѣ нѣсколькихъ тщотныхъ попытокъ войти въ дружбу къ С., сообщилъ ему черезъ третье лицо, что сочинилъ на него одновременно похвальную оду и сатиру. Если С. будетъ его принимать у себя, то похвальная ода немедленно же явится въ печати, если же, напротивъ того, онъ вздумаетъ упорствовать и но прежнему отвергать дружбу поэта, то вмѣсто похвальной оды явится въ печати сатира. С. объявилъ, что счелъ бы написанный Уйвиломъ панегирикъ личной для себя обидой и оскорбленіемъ, а потому расплатился бы за таковой дубиною. Что же касается до сатиры, то къ ея автору можно, пожалуй, еще отнестись съ извѣстнаго рода состраданіемъ и во всякомъ случаѣ ему не пришлось бы опасаться никакой мести. Уйвиль, обдумавъ полученный отвѣтъ, рѣшился на зло С. напечатать ему панегирикъ, за что и получилъ добрую потасовку. Послѣ того онъ поклялся оставить въ покоѣ С., который, чтобы избѣжать судебнаго преслѣдованія, согласился терпѣть его у себя. Оригинальность поведенія С. въ этомъ случаѣ примирила съ нимъ философа въ желтыхъ перчаткахъ. Признавъ романиста не лишеннымъ извѣстной геніальности, философъ этотъ поддерживалъ послѣ того съ нимъ знакомство.
Интересуясь знать, на какихъ именно аренахъ дѣятельности подвизались разнообразные таланты, съ которыми я имѣлъ честь обѣдать за однимъ столомъ, я обратился къ сообщительному моему пріятелю, Дику Иви. Онъ объяснилъ мнѣ, что большинство изъ нихъ состояли, или же состоятъ до сихъ поръ, чернорабочими у другихъ, болѣе добропорядочныхъ писателей, Для которыхъ они переводятъ, собираютъ справки, дѣлаютъ компиляціи и тому подобныя подготовительныя работы. Всѣ они въ разныя времена трудились подобнымъ же образомъ для нашего хозяина, а теперь упрочили себѣ болѣе или менѣе самостоятельное положеніе въ разныхъ отрасляхъ литературы. Не только ихъ дарованія, но также національность и нарѣчія оказывались до того разнообразными, что нашъ разговоръ за столомъ до извѣстной степени напоминалъ вавилонское смѣшеніе языковъ. Ирландскій выговоръ, шотландское произношеніе и чисто иностранный акцентъ — сливались вмѣстѣ въ весьма негармоническіе крики, такъ какъ всѣ за столомъ говорили разомъ и каждый, желая чтобы его разслышали, вынужденъ былъ кричать изо всей мочи. Надо сознаться, впрочемъ, что въ бесѣдѣ этихъ джентльменовъ я не замѣтилъ ничего педантичнаго. Они тщательно избѣгали ученыхъ преній и по возможности старались придать разговору забавный характеръ. Старанія эти но всегда оставались тщетными. Нерѣдко у того, или другого изъ собесѣдниковъ вырывалось крылатое словцо, возбуждавшее общій смѣхъ. Если кто-нибудь изъ гостей начиналъ забываться и переступать границы приличія, его тотчасъ же останавливалъ и обрывалъ хозяинъ пиршества, обладавшій чѣмъ-то вродѣ отеческаго авторитета надъ своими легко возбуждавшимися гостями.
Ученѣйшій изъ всей этой компаніи геній-философъ, изгнанный изъ университета за атеизмъ, пишетъ теперь опроверженіе метафизическихъ воззрѣній лорда Болингброка. Говорятъ, что этотъ трудъ, значительно уже подвинувшійся впередъ, отличается какъ остроуміемъ, такъ и правовѣрностью взглядовъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, противъ философа возбуждено судебнымъ порядкомъ обвиненіе въ томъ, что онъ въ праздничный день позволилъ себѣ богохульствовать въ какой-то портерной. Шотландецъ читаетъ публичныя лекціи, въ которыхъ излагаетъ правила англійскаго произношенія. Сборникъ составленныхъ имъ правилъ печатается по подпискѣ.
Ирландецъ оказался спеціалистомъ по части политики, носившимъ кличку лорда Картофельнаго. Написавъ памфлетъ въ защиту одного изъ министровъ, онъ разсчитывалъ получить въ награду за усердіе теплое мѣстечко, или же пенсію, но ожиданія эти не оправдались. Тогда онъ распустилъ слухъ, будто памфлетъ былъ написанъ самимъ министромъ и обнародовалъ отвѣтъ, въ которомъ разгромилъ свое собственное произведеніе. Въ этомъ отвѣтѣ онъ, обращаясь къ автору памфлета, съ такой торжественной серьезностью называлъ его сіятельнѣйшимъ графомъ, что публика попалась на удочку и раскупила какъ самый памфлетъ, такъ и возраженіе на него. Мудрые столичные политики-любители признали оба памфлета мастерскими произведеніями и сочли нелѣпыя мечты невѣжественнаго бумагомарателя глубокомысленными соображеніями престарѣлаго государственнаго дѣятеля, хорошо знакомаго со всѣми тайнами дипломатіи. Въ послѣдствіи, однако, обманъ разоблачился, и нашему памфлетисту-ирландцу дано было тогда въ насмѣшку прозвище «Милорда», которымъ онъ пользуется до сихъ поръ, засѣдая на почетномъ мѣстѣ кухмистерскаго стола въ Башмачномъ переулкѣ.
Прямо напротивъ меня сидѣлъ піемонтецъ, разодолжившій англійскую публику юмористической сатирой, озаглавленной: «Итоги англійской поэзіи». Произведеніе это выставило въ надлежащемъ свѣтѣ не только скромность и вкусъ самого автора, но, въ особенности также, короткое его знакомство съ тонкостями англійскаго языка. Мудрецъ, страдавшій агрофобіей, или, иначе сказать, ненавистью къ зеленымъ полямъ, только что написалъ объемистое сочиненіе «О практической сторонѣ сельскаго хозяйства». Въ дѣйствительности, онъ ни разу въ жизни не видалъ, какъ ростетъ рожь и былъ такимъ знатокомъ по части земледѣльческихъ продуктовъ, что нашъ хозяинъ заставилъ его, при всемъ обществѣ, признать блюдо чечевицы великолѣпнѣйшимъ рисовымъ пуддингомъ въ свѣтѣ.
Заика почти уже закончилъ «Путешествія по Европѣ и части Азіи», никогда не удаляясь на самомъ дѣлѣ изъ предѣловъ, постановленныхъ для лицъ, выпущенныхъ на поруки изъ Королевской долговой тюрьмы. Когда ему приходилось по чему-либо переступать за эту черту, это дѣлалось всегда въ сопровожденіи констебля. Что касается до Ѳомушки Кробделя, забавнѣйшаго изъ членовъ всего общества, то ему удалось благополучно закончить катастрофою дѣвственную трагедію, въ случаѣ постановки которой на сцену онъ ожидалъ пріобрѣсти безсмертную славу и колоссальные барыши. Ѳомушка надѣялся просуществовать въ теченіе многихъ лѣтъ писаніемъ повѣстей по пяти фунтовъ стерлинговъ за штуку, но эта отрасль литературной дѣятельности запружена теперь женщинами-писательницами, соглашающимися работать безплатно въ интересахъ распространенія добродѣтели. Онѣ сочиняютъ повѣсти такъ изящно, съ такимъ тонкимъ умомъ и знаніемъ человѣческаго сердца и съ такой чарующей самоувѣренностью, несомнѣнно приличествующей представительницамъ высшаго общества, что читателю остается только восхищаться ихъ геніемъ и совершенствоваться по ихъ указаніямъ.
«Послѣ обѣда все общество вышло въ садъ. Тамъ я замѣтилъ, что мистеръ С. давалъ каждому изъ своихъ гостей особую краткую аудіенцію въ уединенной крытой аллеѣ. Послѣ этой аудіенціи большинство изъ нихъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній, удалялись во свояси».
Домъ Смоллета, находившійся въ Лаврентьевскомъ переулкѣ въ Чельзи, теперь болѣе уже не сущетвуетъ.
"Смоллетъ былъ очень хорошъ собою. Онъ обладалъ наружностью, сразу же располагавшей въ свою пользу. Всѣ йріятели Смоллета единогласно утверждаютъ, что онъ былъ весьма интереснымъ и поучительнымъ собесѣдникомъ. Всѣ, кто читалъ его произведенія, могутъ составить себѣ точное представленіе объ его личности. Дѣйствительно, въ каждой изъ своихъ повѣстей онъ изображалъ съ самыхъ разнообразныхъ точекъ зрѣнія главнѣйшія черты собственнаго своего характера, не скрывая даже и самыхъ неблагопріятныхъ… Когда Смоллетъ не увлекался склонностью къ сатирѣ, онъ отличался добротой, великодушіемъ и гуманностью. Отъ природы смѣлый, откровенный и самостоятельный, онъ ни предъ кѣмъ не гнулъ спины, не искалъ ни чьихъ милостей, но честнымъ и достойнымъ образомъ жилъ литературнымъ своимъ заработкомъ… Онъ былъ нѣжнымъ отцомъ и любящимъ мужемъ. Добрая память, сохранившаяся о Смоллетѣ среди его пріятелей, ясно свидѣтельствуетъ о любви и уваженіи, съ какими они къ нему относились.}.
Не подлежитъ сомнѣнію, что этотъ портретъ Смоллета не уступаетъ въ сходствѣ любому изъ портретовъ, начертанныхъ искуснымъ карандашемъ родственнаго ему юмориста, Гогарта.
Передъ нами портретъ Товіи Смоллета, писанный имъ самимъ, портретъ мужественнаго, добраго, честнаго, но крайне раздражительнаго человѣка, измученнаго и пострадавшаго въ бою, но все еще бодраго и смѣлаго, не смотря на томительно долгую борьбу съ неблагопріятной Фортуной. Умъ его разработывалъ сотни самыхъ разнообразныхъ плановъ. Дѣйствительно, Смоллету приходилось быть обозрѣвателемъ, историкомъ, литературнымъ критикомъ, поэтомъ, памфлетистомъ и авторомъ спеціальныхъ медицинскихъ произведеній. Онъ сражался въ несмѣтномъ множествѣ литературныхъ битвъ и въ продолженіи многихъ лѣтъ усердно работалъ дубинкой полемики, подвергаясь и самъ зачастую цѣлому граду ударовъ. Вообще, въ тѣ времена полемическіе пріемы были чрезвычайно дикими и суровыми, а писательскій гонораръ являлся сравнительно ничтожнымъ. Подъ бременемъ болѣзни, преклонныхъ лѣтъ и недостаточности денежныхъ средствъ, Смоллетъ все-таки сохранялъ непреклонную бодрость духа и энергію. Послѣ боя онъ былъ въ состояніи справедливо отнестись къ врагу, съ которымъ только что передъ тѣмъ ожесточенно сражался, и дружески пожимать руку, нанесшую ему самому тяжкіе удары. Смоллетъ походитъ на типъ младшихъ сыновей шотландскаго дворянства, такъ часто встрѣчающійся въ исторіи и такъ хорошо изображенный съ истинно-національной точностью великимъ шотландскимъ романистомъ. Онъ самъ былъ дворянскаго рода {Бонгильскіе Смоллеты въ Думбартонскомъ графствѣ имѣютъ въ гербѣ на лазурномъ полѣ золотую полосу, на щитѣ — прыгающій чериленый левъ держитъ въ лапѣ серебряное знамя и пурпуровый охотничій рогъ; на шлемѣ — дубовая червленая вѣтвь; девизъ — viresco.
Отецъ Смоллета, — Арчибальдъ, былъ четвертымъ но старшинству сыномъ сэра Джемса Смоллета бонгильскаго, шотландскаго судьи и члена парламента, — одного изъ комиссаровъ, выработавшихъ объединеніе Шотландіи съ Англіей. Арчибальдъ женился безъ разрѣшенія родителя и умеръ еще въ молодыхъ лѣтахъ, оставивъ своихъ дѣтей на попеченіе дѣдушки. Товія былъ вторымъ сыномъ Арчибальда и родился въ 1721 году въ старинномъ далькугарнскомъ помѣщичьемъ домѣ въ левенской долинѣ. Всю свою жизнь онъ любилъ эту долину и восхищался ею и Лохъ-Ломондомъ въ большей степени, чѣмъ остальными долинами и озерами въ Европѣ. Получивъ первоначальное образованіе въ думбартонской школѣ, онъ обучался затѣмъ въ Глэзго.
Когда ему исполнилось всего только десять лѣтъ, дѣдушка его умеръ, оставивъ своего внука безъ всякихъ средствъ къ существованію (онъ изображенъ въ Родерикѣ Рандомѣ въ роли старика судьи). Юный Товія отправился тогда въ Лондонъ, захвативъ съ собою написанную уже имъ трагедію «Цареубійца» (приблизительно такой же солидный капиталъ, съ какимъ незадолго передъ тѣмъ пріѣхалъ въ британскую столицу Джонсонъ). Изъ «Цареубійцы» не вышло ничего путнаго, хотя его сперва принялъ было подъ свое покровительство лордъ Литтльтонъ (по словамъ Смоллета, одинъ изъ маленькихъ людишекъ, которыхъ иногда называютъ великими людьми). Смоллету пришлось поступить лекарскимъ ученикомъ на военный корабль перваго ранга и, въ 1741 году, участвовать въ экспедиціи противъ Картагены. Онъ вышелъ въ отставку, когда эскадра, которой принадлежалъ этотъ корабль, находилась въ Вестъ-Индіи и, проживъ нѣсколько времени на островѣ Ямайкѣ, вернулся въ 1746 году въ Англію.
Убѣдившись, что въ медицинской карьерѣ ему не везетъ, Смоллетъ написалъ двѣ сатиры: «Совѣтъ» и «Упрекъ», съ которыми ему тоже не посчастливилось. Тогда онъ въ 1747 году, не долго думая, женился на «прелестной и благовоспитанной» дѣвицѣ Лассель.
Въ 1748 году онъ написалъ «Родерика Рандома», который сразу же имѣлъ успѣхъ. Послѣдующія событія жизни Смоллета можно представить въ краткомъ хронологическомъ обзорѣ такимъ образомъ:
— 1750. Съѣздилъ въ Парижъ, гдѣ главнымъ образомъ работалъ надъ Перегриномъ Пиклемъ.
— 1751. Издалъ Перегрина Пикля.
— 1753. Издалъ Приключенія Фердинанда, графа Фатома.
— 1755. Издалъ переводъ Донъ-Кихота.
— 1756. Началъ издавать Критическое Обозрѣніе.
— 1758. Издалъ Исторію Англіи — 1763—1766. Путешествовалъ по Франціи и Италіи. Издалъ описаніе этихъ путешествій.
— 1769. Издалъ. Приключенія атома.
— 1770. Отправился въ Италію, гдѣ и скончался, въ Ливорно, — 21 октября 1771 года, на пятьдесятъ первомъ году отъ роду.}.
Онъ располагалъ недостаточными денежными средствами, а потому, вооруженный мужествомъ, голодомъ и прирожденнымъ умомъ, удалился изъ своей сѣверной родины искать счастья и пробивать себѣ дорогу на бѣломъ свѣтѣ. Шлемъ его увѣнчанъ разбитымъ грозою дубовымъ деревомъ, пускающимъ молодые побѣги. На древнемъ его щитѣ изображенъ храбрый левъ и звонкій охотничій рогь. Щитъ этотъ избитъ и изсѣченъ во многихъ сотняхъ сраженій и стычекъ, въ которыхъ мужественно носилъ его храбрый шотландецъ {Образчикомъ тогдашняго боевого стиля полемики можетъ служить замѣтка объ адмиралѣ Нульсѣ, за которую Смоллетъ подвергся судебному преслѣдованію и тюремному заключенію, Объясненія, представленныя адмираломъ послѣ неудачной рошорской его экспедиціи, разсматривались передъ судилищемъ «Критическаго Обозрѣнія». Смоллстъ вынесъ Пульсу слѣдующій приговоръ:
— Это адмиралъ безъ здраваго смысла, — инженеръ безъ знаній, — офицеръ безъ энергіи и человѣкъ безъ правдивости.
Нелицепріятный судья, постановившій этотъ приговоръ, высидѣлъ за него три мѣсяца въ тюрьмѣ. Вообще «Критическое Обозрѣніе» постоянно служило для Смоллета чѣмъ-то вродѣ фонтана, обдававшаго всѣхъ и каждаго струей кипятка. Въ числѣ менѣе существенныхъ полемическихъ схватокъ можно упомянуть о препирательности Смоллета съ Грейнджеромъ, переводчикомъ Тибулла. Грейнджеръ возразилъ на замѣтку «Критическаго Обозрѣнія» памфлетомъ. По этому поводу въ ближайшемъ нумерѣ «Обозрѣнія» появилась статья, гдѣ ему грозили доброю поркой, приличествующей совѣ, которая осмѣлилась покинуть днемъ свое дупло и вылѣзти на свѣтъ Божій.
Въ біографическомъ очеркѣ, составленномъ д-ромъ Муромъ, разсказывается про Смоллета интересный анекдотъ: «Издавъ своего Донъ Кихота, онъ вернулся въ Шотландію, чтобы извѣстить проживавшую тамъ мать. По согланіенію съ г-жей Тельферъ (родной его сестрой) онъ былъ представленъ матери, какъ джентльменъ изъ Вестъ-Индіи и близкій пріятель ея сына. Чтобы лучше выдержать эту роль, Смоллетъ старался придать себѣ серьезный видъ и угрюмо хмурилъ брови, но когда мать пристально взглянула на него, онъ былъ не въ состояніи удержаться отъ улыбки. Старушка тотчасъ же вскочила тогда съ своего кресла и, обнявъ Товію руками за шею, воскликнула: „Нѣтъ, любезнѣйшій сынокъ, я все-таки подъ конецъ тебя узнала“.
Впослѣдствіи она разсказала своему Товіи, что если бы онъ продолжалъ хмуриться, то ему удалось бы, пожалуй, оставить ее еще на нѣкоторое время въ недоумѣніи. „Старая твоя плутовская улыбка, дружокъ, выдала тебя сразу“, — добавила она.
Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ „Приключеній атома“, болѣзнь, и прежде уже мучившая ихъ автора, вернулась къ нему съ новою силой. Послѣ тщетныхъ попытокъ добыть для Смоллета мѣсто англійскаго консула гдѣ-нибудь на прибрежьѣ Средиземнаго моря, ему пришлось ѣхать въ Италію на свои собственныя, весьма скудныя средства. Доброта достойнаго друга и соотечественника Смоллета, д-ра Армстронга, находившагося тогда заграницей, доставила Товіи и его женѣ домикъ въ Монте-Неро, деревнѣ, раскинувшейся на склонѣ горы у морского берега, не вдалекѣ отъ Ливорно, въ романтическомъ и здоровомъ мѣстоположеніи, гдѣ. онъ подготовилъ къ печати послѣднее и самое чарующее изъ своихъ произведеній, являющееся для нихъ какъ бы финаломъ, а именно „Экспедицію Гемфри Клинкера“. Оно вышло въ свѣтъ въ 1771 году». (Сэръ Вальтеръ Скоттъ).}.
Смоллетъ остается джентльменомъ, всегда и вездѣ: во всѣхъ своихъ битвахъ и схваткахъ, — въ побѣдахъ, купленныхъ дорогою цѣной, и въ пораженіяхъ. Повѣсти Смоллета являются воспоминаніями объ его собственныхъ приключеніяхъ, а характеры, дѣйствующихъ лицъ списаны, сколько можно судить, съ живыхъ людей, съ которыми ему довелось лично познакомиться. Онъ вращался въ самомъ разнообразномъ и подчасъ диковинномъ обществѣ. Будучи еще въ коллегіи, въ Глэсго, онъ завязалъ тамъ интересныя знакомства. Пребываніе въ провинціальной аптекѣ, равно какъ на баттареѣ военнаго корабля, гдѣ онъ служилъ лекарскимъ помощникомъ, и тяжелая жизнь на берегу, гдѣ смѣлый искатель приключеніи хотѣлъ попытать счастья въ борьбѣ съ Фортуной, доставили ему опять-таки обширный матеріалъ для наблюденіи. Кажется, что Смоллетъ даже не старался изобрѣтать и придумывать, но, обладая замѣчательной наблюдательностью и вѣрностью глаза, описывалъ лишь то, что видѣлъ, обнаруживая при этомъ жизнерадостный и самый увлекательный юморъ. Мнѣ лично кажется, что дядя Боулингъ, въ Родерикѣ Рандомѣ, выхваченъ прямо изъ жизни, точно также, какъ и сквайръ Вестернъ. Уэльскій аптекарь Морганъ въ такой же степени забавенъ, какъ д-ръ Каюсъ. Кто изъ имѣвшихъ безцѣнное счастье съ нимъ познакомиться, — кто изъ читателей, любящихъ Донъ Кихота и маіора Дальгетти, откажетъ въ сердечнѣйшемъ своемъ сочувствіи достойному лейтенанту Лисмахаго? «Гемфри Клинкеръ» представляется на мой взглядъ забавнѣйшею изъ всѣхъ повѣстей, какія когда-либо писались съ тѣхъ поръ, какъ появился на свѣтъ этотъ жанръ литературы. Винифредъ Дженкинсъ и Табита Брамбль будутъ смѣшить англичанъ въ продолженіи многихъ еще поколѣніи. Ихъ письма и повѣствованія объ ихъ любви являются источникомъ заразительнаго смѣха, столь же неисчерпаемымъ, какъ колодезь Бладуда.
Фильдингъ въ свою очередь тоже изображалъ, хотя и болѣе энергической рукою, людей и событія, которыя лично видѣлъ и которыхъ лично зналъ. На его долю выпалъ случай весьма многосторонне ознакомиться съ жизнью. Собственная его семья и полученное имъ воспитаніе, а затѣмъ — жизненныя удачи и неудачи, — приводили его въ общество людей самыхъ разнообразныхъ сословій и положеній. Онъ лично является героемъ своихъ повѣстей, — повѣсою Томомъ Джонсомъ и взбалмошнымъ капитаномъ Бутомъ. При всемъ томъ позволительно думать, что Фильдингъ былъ въ меньшей степени взбалмошнымъ повѣсой, чѣмъ Томъ Джонсъ, что онъ отдавалъ себѣ по крайней мѣрѣ отчетъ въ своихъ недостаткахъ и сердечно желалъ исправиться.
Въ первый разъ, когда онъ прибылъ въ британскую столицу, въ 1727 году, въ лондонскихъ кофейняхъ и ассамблеяхъ было еще свѣжо воспоминаніе о прежнихъ подвизавшихся тамъ остроумцахъ. Компетентные судьи объявили тогда, что молодой Гарри Фильдингъ обладаетъ большимъ умомъ и находчивостью, чѣмъ даже Конгревъ, или кто-либо изъ блестящихъ преемниковъ этого патентованнаго умника. При высокомъ ростѣ и могучемъ сложеніи, Фильдингъ обладалъ красивой, мужественной и очень благородной наружностью. До послѣднихъ дней жизни онъ сохранилъ величественный видъ. Не смотря на болѣзнь, подорвавшую его организмъ, этотъ величественный видъ и присутствіе духа внушали невольное уваженіе всѣмъ окружающимъ.
Между Фильдингомъ и капитаномъ корабля, на которомъ онъ совершилъ послѣднее свое путешествіе, произошла ссора {Ссора эта вызвана была намѣреніемъ капитана вмѣшаться въ права Фильдинга на каюту, за которую было заплачено тридцать фунтовъ стерлинговъ. Разсказывая обстоятельства, при которыхъ капитану пришлось просить у него извиненія, Фильдингъ добавляетъ:
«Не желая, чтобы меня заподозрили въ намѣреніи воскуривать себѣ самому ѳиміамъ, я положительно отрицаю у себя всякое право на похвалу за то, что простилъ капитана. Въ данномъ случаѣ рѣшеніе простить подсказывалось мнѣ вовсе не великодушіемъ, или же христіанскими принципами. На самомъ дѣлѣ я простилъ до причинѣ, которая заставила бы всѣхъ насъ относиться гораздо снисходительнѣе къ нашимъ ближнимъ, если бы только мы были вообще поумнѣе: для меня самого было несравненно удобнѣе простить».}.
Фильдингъ разсказываетъ, что капитанъ подъ конецъ сталъ передъ нимъ на колѣни и просилъ прощенія. Вообще онъ жилъ до послѣднихъ дней полною жизнью и никогда не падалъ духомъ. Надо полагать, что онъ былъ одаренъ изумительно могучей жизненной энергіей. Лэди Мери Вертлей Монтегю {Лэди Мери приходилась Фильдингу двоюродной кузиной. Ихъ дѣды были родными братьями, сыновьями Джоржа Фильдинга, графа Десмондскаго, который въ свою очередь доводился сыномъ Уильяма, графа Денбингскаго.
Въ письмѣ, написанномъ какъ разъ за недѣлю до смерти Фильдинга, она говоритъ:
"Фильдингъ замѣчательно точно обрисовалъ себя самого и первую свою жену въ г-нѣ и г-жѣ Бутъ, хотя можетъ быть отчасти и польстилъ при этомъ своей собственной наружности. Я убѣждена, что многіе изъ упомянутыхъ имъ инцидентовъ списаны съ дѣйствительныхъ фактовъ. Удивляюсь только, какъ онъ не замѣчаетъ, что Томъ Джонсъ и мистеръ Бутъ — оба страшные негодяи… У Фильдинга имѣется и въ самомъ дѣлѣ изрядное количество истиннаго юмора. Очень жаль, что онъ при своемъ вступленіи въ свѣтъ не имѣлъ другого выбора, какъ сдѣлаться извозчикомъ, или же литературной извозчичьей клячей. Его дарованія заслуживали лучшей участи, но тѣмъ не менѣе я не могу не порицать нескромности (выражаясь по возможности мягче), которая владѣла имъ всю жизнь и, повидимому, владѣетъ еще и теперь. Съ тѣхъ поръ, какъ я родилась, не появлялось въ англійской литературѣ, никакого оригинальнаго писателя, за исключеніемъ Конгрева и Фильдинга, который, я думаю, могъ бы близко подойти къ совершенству Конгрева, если бы нужда не заставляла его издавать свои произведенія безъ особенно тщательныхъ исправленій и выпускать въ свѣтъ такія вещи, которыя онъ швырнулъ бы въ огонь, когда бы можно было раздобыть хлѣбъ насущный безъ денегъ, или же деньги безъ бумагомарательства… Жаль, что я не вижу новыхъ произведеній Перегрина Пикля. Очень бы мнѣ хотѣлось узнать имя автора.} прекрасно характеризуетъ Фильдинга и замѣчательную его способность чувствовать себя счастливымъ въ маленькой біографической замѣткѣ по случаю его смерти. Она сравниваетъ Фильдинга съ Стилемъ, обладавшимъ столь же жизнерадостной и непредусмотрительной натурой и говоритъ, что имъ обоимъ слѣдовало бы жить вѣчно. Можно представить себѣ, что человѣкъ такого могучаго сложенія, какъ Фильдингъ, — съ такимъ крѣпкимъ здоровьемъ и могучимъ аппетитомъ, такимъ веселымъ юморомъ, соединеннымъ съ искреннимъ сердечнымъ желаніемъ жить во всю, долженъ былъ съ жадностью прильнуть къ чашѣ наслажденій, предложенной ему сто лицеи. Быть можетъ, кто-нибудь изъ читателей припоминаетъ себѣ студенческія пирушки и гомерическія количества истреблявшихся нашихъ яствъ и питей. Я лично могу воскресить у себя воспоминаніе о нѣкоторыхъ герояхъ этихъ юношескихъ пирушекъ и какъ нельзя явственнѣе представляю себѣ юнаго Фильдинга, только что прибывшаго изъ Лейдена съ здоровеннымъ молодымъ аппетитомъ веселымъ жизнерадостнымъ смѣ хомъ, могучими силами и стремленіемъ вкусить всяческихъ радостей жизни. Остроуміе и прекрасныя манеры этого молодого человѣка доставили ему всюду друзей. Онъ вращался въ тогдашнемъ великосвѣтскомъ обществѣ; -за нимъ ухаживали британскіе пэры и великосвѣтскіе богачи. Онъ получалъ отъ своего отца, генерала Фильдинга, порядочное содержаніе, которое, по словамъ самого Гарри, могъ дисконтировать каждый, кому это было благоугодно. Онъ любилъ хорошее вино, хорошее общество и къ тому же хорошо одѣвался. Все это обходилось очень не дешево, а потому Гарри Фильдингъ началъ входить въ долги и занимать деньги: точь въ точь такъ, какъ занимаетъ ихъ, въ его повѣсти, капитанъ Бутъ. Нисколько не смущаясь, онъ соглашался позаимствовать нѣсколько монетъ изъ кошельковъ богатыхъ своихъ пріятелей и, какъ справедливо разсказываетъ Вальполь, зачастую надоѣдалъ имъ настойчивыми требованіями угостить его обѣдомъ, или же дать ему гинею. Чтобы обезпечить себя деньгами, онъ принялся писать театральныя пьесы, предварительно заручившись обширными закулисными знакомствами съ разными Ольдфильдами и Брэсджирдлями. Онъ самъ смѣялся надъ этими пьесами и относился къ нимъ презрительно. Какъ-то разъ публика начала шикать въ сценѣ, которую Фильдингъ полѣнился исправить, находя, какъ самъ заявилъ Гаррику, что публика по своей глупости не замѣтитъ ея недостатковъ. Авторъ пьесы совершенно хладнокровно сказалъ: «А вѣдь все-таки замѣтили! Молодцы, не ожидалъ отъ нихъ такой прыти!» Къ своимъ повѣстямъ Фильдингъ относился иначе. Онъ тщательно закладывалъ тамъ фундаменты и возводилъ зданія будущей своей славы.
Время и непогоды повредили имъ очень мало. Архитектурный стиль и орнаменты, разумѣется, соотвѣтствуютъ тогдашнимъ модамъ, по самыя зданія остаются до сихъ поръ прочными, грандіозными и построенными замѣчательно пропорціонально во всѣхъ частяхъ. Они являются такимъ образомъ замѣчательными художественными памятниками генія и искусства.
Я не берусь и не надѣюсь сдѣлать изъ Гарри Фильдинга героя. Нѣтъ ни малѣйшей возможности скрыть его недостатки. Самыми замысловатыми фразами не замаскируешь его слабостей. Остается поэтому только показать его такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ: не въ позѣ героя, изящно драпирующагося въ блестящую бѣлоснѣжную мраморную тогу, а съ забрызганными чернилами рукавчиками, — пятнами отъ краснаго вина на поношенномъ сюртукѣ, обшитомъ позументами, и съ мужественнымъ, красивымъ лицомъ, на которомъ можно прочесть, что онъ былъ добрый товарищъ, которому пришлось на своемъ вѣку вынести много заботъ и болѣзней, а также истребить изрядное количество спиртныхъ напитковъ. Не смотря на эти пятна, а также слѣды, оставленные заботами и разгульной жизнью, Фильдингъ сохраняетъ, однако, нѣкоторыя изъ драгоцѣннѣйшихъ и величественнѣйшихъ достоинствъ, какими только можетъ быть надѣленъ человѣкъ. Онъ обладаетъ замѣчательной прирожденной любовью къ истинѣ, — сильнѣйшимъ инстинктивнымъ (отвращеніемъ къ лицемѣрію и счастливѣйшимъ сатирическимъ даромъ осмѣивать это лицемѣріе такъ, чтобы вызывать къ нему общее презрѣніе. Остроуміе его отличается изумительной мудростью и умѣньемъ проникать въ сокровеннѣйшіе тайники сердца человѣческаго. Оно сверкаетъ надъ негодяемъ и освящаетъ мерзавца, словно фонарь,: полисмена. Фильдингъ остается всегда и всюду мужественнѣйшимъ и добрѣйшимъ изъ людей. При всѣхъ своихъ слабостяхъ и недостаткахъ онъ уважаетъ женское цѣломудріе и дѣтскую невинность. Впрочемъ, можно было бы и заранѣе предвидѣть, что такое величественное храброе сердце должно оказывать имъ почтительное покровительство. Нельзя быть такимъ храбрымъ, великодушнымъ и искреннимъ, какъ Фильдингъ, не будучи въ то же время безпредѣльно сострадательнымъ, нѣжнымъ и всепрощающимъ. Онъ отдастъ свой кошелекъ каждому нуждающемуся, такъ какъ не въ состояніи сдерживать порывовъ своей доброты и щедрости. Низменными могутъ быть у него только вкусы, но никакъ не образъ мыслей. Онъ сердечно уважаетъ хорошихъ, добродѣтельныхъ людей, — не унижается до лести, — не помнитъ зла, — презираетъ безчестные подвохи и хитрости, — добросовѣстно исполняетъ служебныя обязанности, нѣжно любимъ семьею и умираетъ за работой {Утромъ въ воскресенье, 30-го іюня, 1754 года онъ отплылъ изъ Гревзенда въ Лиссабонъ и началъ писать дневникъ своего путешествія, а въ началѣ октября того же года умеръ и похороненъ въ португальской столицѣ на англійскомъ протестантскомъ кладбищѣ близъ Эстрелльской церкви. На его надгробной плитѣ начертано.
Если считать (какъ это мнѣ кажется обязательно) вѣрными и правильными теоретическія соображенія, что человѣческой природѣ всегда нравится зрѣлище невинности, избавляемой отъ бѣды своею вѣрностью, непорочностью и мужествомъ, то изъ героевъ трехъ повѣстей Фильдинга намъ Долженъ больше всего нравиться честный Джозефъ Эндрюсъ. Второе мѣсто въ нашихъ симпатіяхъ Можетъ занять капитанъ Бутъ, а на долю Тома Джонса выпадаетъ лишь третье мѣсто[2].
Джозефъ Эндрюсъ, хотя и носитъ подержанную ливрею лэди Буби, является въ ней, по меньшей мѣрѣ, такимъ же приличнымъ человѣкомъ, какъ Томъ Джонсъ въ своемъ плисовомъ костюмѣ, или же капитанъ Бутъ въ мундирѣ. Подобно этимъ героямъ, онъ обладаетъ здоровенными икрами, широкими плечами, красивой наружностью и большимъ мужествомъ. Перечень его добродѣтелей и достоинствъ: чрезмѣрная музыкальность голоса, препятствующая надлежаще кричать на собакъ во время охоты, — мужество, съ которымъ онъ ѣздить на скачкахъ съ препятствіями, заступая мѣсто провинціальныхъ джентльменовъ, и стойкость, съ какою онъ отказывается отъ взятокъ и преодолѣваетъ всяческія искушенія, — трогательны по своей наивной свѣжести и располагаютъ читателя въ пользу молодого красавца-героя. Фанни, являющаяся такимъ милымъ полевымъ цвѣточкомъ, и чарующее простодушіе пастора Адамса изображены до того симпатичными штрихами, что невольно подкупаютъ читателя, а потому онъ чувствуетъ, разставаясь съ этими дѣйствующими лицами, большее сожалѣніе, чѣмъ при прощаньѣ съ Бутомъ и Джонсомъ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что Фильдингъ началъ писать «Эндрюса» съ намѣреніемъ осмѣять «Памелу». Понятно, что его атлетическій и до безцеремонности откровенный геній должёнъ былъ чувствовать искреннее презрѣніе и величайшую антипатію къ слащавому и сантиментальному роману Ричардсона. Онъ не могъ не смѣяться надъ мѣщанскимъ ничтожествомъ писаки, наполнявшаго безчисленные томы сантиментальнымъ киселемъ. Онъ обзывалъ этого писаку негоднымъ молокососомъ и глупышекъ. Оно и понятно. Собственный его геній былъ вскормленъ на молокѣ съ коньякомъ, а не на жиденькомъ чаѣ. Его муза являлась запѣвалой въ трактирныхъ хоровыхъ пѣсняхъ, — видѣла несмѣтное число разъ, какъ утреннее солнце играетъ на опорожненныхъ бокалахъ, и возвращалась къ себѣ на квартиру, дружески опираясь на плечо городового, тогда какъ за богиней Ричардсона ухаживали старыя дѣвы и вдовицы, вспоившія ее чаемъ съ сладкими булочками. «Молокососъ!» реветъ Гарри Фильдингъ, потрясая ставни у робкаго автора Памелы. «Негодяй, чудовище, могавкъ!» кричитъ этотъ сантиментальный авторъ, и всѣ дамы его свиты подхватываютъ эти крики пронзительнымъ хоромъ![3].
Фильдингъ вознамѣрился написать повѣсть, съ цѣлью осмѣять направленіе автора Памелы, которое ему не нравилось и которое онъ считалъ заслуживающимъ величайшаго презрѣнія. Самъ Гарри, однако, обладаетъ такимъ добрымъ, великодушнымъ и жизнерадостнымъ характеромъ, что начинаетъ сочувствовать изобрѣтеннымъ имъ дѣйствующимъ лицамъ, а потому невольно рисуетъ ихъ не просто смѣшными, а вмѣстѣ съ тѣмъ симпатичными и заслуживающими уваженія. Прежде, чѣмъ закончить свою повѣсть, онъ питаетъ уже къ ея героямъ совершенно искреннюю, сердечную любовь.
Гадливое отвращеніе Ричардсона къ Гарри Фильдингу является само во себѣ столь же естественнымъ, какъ и насмѣшливое презрѣніе Фильдинга къ сантиментальному автору. Не думаю, чтобы такого рода симпатіи и антипатіи отсутствовали и въ настоящее время. Каждый писатель долженъ принимать во вниманіе, что порицаніе ему можетъ высказываться не только вслѣдствіе недомыслія, или же злостнаго недоброжелательства критики, но также и въ силу совершенно честной и добросовѣстной враждебности къ общему его направленію. Такимъ образомъ его могутъ ненавидѣть и бранить на основаніи какъ хорошихъ такъ и дурныхъ побудительныхъ причинъ. Ричардсонъ питалъ совершенно честную непріязнь къ произведеніямъ Фильдинга, а Вальполь столь же честно и добросовѣстно называлъ ихъ пошлыми и глупыми. Разслабленные желудки антагонистовъ Фильдинга возмущались грубостью пищи, сервировки и самого общества на веселыхъ его пирушкахъ. Дѣйствительно, скатерти и салфетки могли бы быть у него значительно чище, а самый обѣдъ и приглашенное на него общество наврядъ-ли оказывались подходящими для утонченнаго дэнди. Благодушный и добрый старикъ Джонсонъ тоже вѣдь не желалъ принимать участія въ этихъ пирушкахъ[4].
Другой ученый, являющійся звѣздою болѣе крупной величины, чѣмъ Джонсонъ, счелъ, однако, для себя возможнымъ восторгаться изумительнымъ геніемъ Гарри Фильдинга. Всѣмъ извѣстенъ величественный панегирикъ, написанный ему Гиббономъ и остающійся колоссальнымъ монументомъ славы этого великаго беллетриста. «Нашъ безсмертный Фильдингъ, пишетъ Гиббонъ, принадлежалъ къ младшей отрасли графовъ Денбигскихъ, ведущихъ свой родъ отъ графовъ Габсбургскихъ. Преемники Карла V, разумѣется, могутъ глядѣть свысока на своихъ англійскихъ братьевъ, но при всемъ томъ не подлежитъ сомнѣнію, что повѣсть „Томъ Джонсъ“, — эта великолѣпная жанровая картина, исполненная такого блестящаго юмора, — переживетъ дворецъ въ Эскуріалѣ и австрійскаго имперскаго орла».
Приговоръ, постановленный этимъ великимъ судьей, никоимъ образомъ не можетъ быть опротестованъ. Имя, упомянутое Гиббономъ, словно начертано на куполѣ храма Св. Петра въ Римѣ. Паломники со всего свѣта восхищаются имъ и запечатлѣваютъ его въ своей памяти.
Въ качествѣ жанровой картинки или изображенія нравовъ повѣсть «Томъ Джонсъ» дѣйствительно превосходна. Она построена дивно хорошо. Замѣчательный умъ и наблюдательность автора, многочисленность счастливыхъ измѣненій въ фабулѣ и удачныхъ остроумныхъ мыслей и, наконецъ, разнообразіе характеровъ въ этомъ великомъ комическомъ эпосѣ все время поддерживаетъ у читателя любопытство и вызываетъ у него искреннее восхищеніе[5].
Тѣмъ не менѣе мы имѣемъ право предъявить протестъ противъ самого Томаса Джонса и объявить, что недовольны уваженіемъ, которое авторъ, очевидно, питаетъ къ этой личности. Чарльзъ Лэмбъ очень мило замѣчаетъ о Джонсѣ, что одной искренней его усмѣшки достаточно, «дабы очистить воздухъ». Позволимъ себѣ замѣтить въ свою очередь, что для этого надо предположить своеобразное состояніе атмосферы. Понятно, что когда она отравлена такими личностями, какъ Блифиль, или же лэди Белластонъ, то ее можно очистить до нѣкоторой степени присутствіемъ Томаса Джонса. Имѣется, однако, полное основаніе опасаться, что каждый разъ (кромѣ послѣдней сцены повѣсти), когда мистеръ Джонсъ входитъ въ гостиную Софіи, чистый воздухъ тамъ начинаетъ отзываться запахомъ трубки и пунша. Не могу признать мистера Джонса добродѣтельнымъ джентльменомъ. Если Фильдингъ такъ его любитъ и до такой степени имъ восхищается, то это свидѣтельствуетъ, какъ мнѣ кажется, лишь о томъ, что нравственное чувство великаго сатирика было до извѣстной степени омрачено его собственнымъ образомъ жизни, и что, съ точки зрѣнія искусства и этики, онъ сдѣлалъ крупный промахъ. Авторъ имѣетъ несомнѣнное право восхищаться выбраннымъ имъ героемъ, но въ такомъ случаѣ надо позаботиться о томъ, чтобы этимъ героемъ и въ самомъ дѣлѣ стоило восхищаться. Нѣкоторые авторы (прямо въ ущербъ своимъ интересамъ) задаются предвзятымъ мнѣніемъ, будто въ жизни не существуетъ ничего подобнаго, а потому находятъ, что и въ повѣсти, являющейся картиной, списанной съ дѣйствительной жизни, не должно быть безупречныхъ характеровъ. Съ такой точки зрѣнія мистеръ Томъ Джонсъ можетъ быть допущенъ въ качествѣ героя повѣсти, и мы вправѣ подводить итоги хорошимъ и дурнымъ его качествамъ, подобно тому какъ дѣлаемъ это для пастора Твакума, или же дѣвицы Зитримъ. Совершивъ означенную ариѳметическую операцію, мы приходимъ, однако, къ заключенію, очень невыгодному для Тома Джонса. Онъ оказывается героемъ съзапятнаиной репутаціей, унижающимся изъ-за какой-нибудь гинеи, не платящимъ квартирной хозяйкѣ за комнату и вынужденнымъ торговать своей честью. Такой герой представляется намъ нелѣпымъ, и притязанія его на означенный высокій рангъ мы считаемъ лишенными всякаго основанія. Я положительно протестую противъ признанія мистера Тома Джонса героемъ. Мнѣ кажется даже неумѣстнымъ смотрѣть на него иначе, какъ на зауряднаго молодого человѣка, румянаго, широкоплечаго, любящаго вино и всяческія удовольствія. Правда, что онъ не согласится обокрасть церковь, но этимъ исчерпывается все, что, можетъ быть сказано въ его пользу. Разсматривая выведенные въ повѣсти, сплошь и рядомъ встрѣчающіеся въ жизни, типы гуляю, и лицемѣровъ: Джонса и Блифила, Чарльза и Джозефа Сюрфесъ, не сразу рѣшишь, кто именно изъ нихъ является худшимъ членомъ общества, и наиболѣе заслуживаетъ порицанія. Капитанъ Бутъ, не смотря на страсть къ мотовству, все-таки лучше своего предшественника Джонса, хотя бы уже потому, что не такъ много о себѣ воображаетъ какъ Джонсъ. Дѣйствительно, капитанъ, съ сердцемъ сокрушеннымъ и смиреннымъ, падаетъ на колѣни, сознается въ своихъ слабостяхъ и восклицаетъ: «Не ради меня лично, но ради моей непорочной, милой, прелестной жены Амеліи, прошу тебя, читатель-критикъ, пощади и помилуй!» Означенный строгій моралистъ, — возсѣдая на судейскомъ своемъ креслѣ (мы не станемъ говорить здѣсь, какъ этотъ судья ведетъ себя въ частной жизни), бросаетъ на него строгій взглядъ и говоритъ: «Не подлежитъ сомнѣнію, капитанъ Бутъ, что вашу жизнь нельзя назвать благопристойной и что во многихъ случаяхъ вы изволили выказать себя, съ позволенія сказать, мошенникомъ. Вы пьянствовали въ трактирѣ, въ то время какъ самая милая и добрая женщина въ мірѣ сварила вамъ дома на ужинъ баранину и прождала васъ цѣлую ночь. Вы испортили такимъ образомъ, во-первыхъ, баранину, а во-вторыхъ, заставили нѣжное сердечко Амеліи мучиться и томиться по пустякамъ {Лэди Мери Вортлей Монтегю была коротко знакома съ первою женой, которую такъ нѣжно любилъ Фильдингъ и которую онъ изобразилъ въ своей Амеліи. По словамъ этой лэди, самыя восторженныя и пламенныя черты, которыми Гарри рисуетъ Амелію, передаютъ только въ точности дивныя Достоинства оригинала и его красоту, хотя эта послѣдняя до нѣкоторой степени и нострадала отъ несчастнаго случая, о которомъ упомянуто въ повѣсти. Г-жа Фильдингъ упала изъ экипажа и при этомъ расшибла себѣ переносицу. Мужъ страстно ее любилъ, и она платила ему взаимностью…
Біографы Фильдинга какъ будто стыдятся сообщать, что, послѣ смерти этой очаровательной женщины, онъ женился на ея горничной. На самомъ дѣлѣ поступокъ этотъ никоимъ образомъ не компрометируетъ Фильдинга до такой степени, какъ это могло бы показаться на первый взглядъ. Горничная не обладала сама по себѣ особенными прелестями, но была хорошею дѣвушкой, искренне преданной своей барынѣ, смерть которой ее страшно огорчила. Фильдингъ, въ первое время послѣ утраты жены, почти обезумѣлъ отъ горя и чувствовалъ нѣкоторое облегченіе лишь оплакивая ее, вмѣстѣ съ горничною. Впослѣдствіи, нѣсколько успокоившись, онъ находилъ единственнымъ для себя утѣшеніемъ говорить съ этой горничной объ ангелѣ, о которомъ они оба такъ искренно скорбѣли. Такимъ образомъ горничная мало по малу стала Для Фильдинга довѣренною подругой, а съ теченіемъ времени онъ пришелъ къ убѣжденію, что наврядъ-ли найдетъ для своихъ дѣтей болѣе любящую мать, а для себя самого болѣе преданную хозяйку и болѣе усердную сидѣлку. По крайней мѣрѣ, самъ онъ объяснялъ вторую свою женитьбу именно этими соображеніями. Дѣйствительно, Фильдингу не пришлось раскаиваться въ своемъ выборѣ (Письма лэди Мери Вертлей Монтегю). Первая жена Фильдинга, рожденная миссъ Краддокъ, изъ Салисбюри, была еще очень молода, когда вышла за него замужъ въ 1736 году. Она принесла Фильдингу въ приданое полторы тысячи фунтовъ стерлинговъ. Онъ самъ къ тому времени получилъ въ наслѣдство помѣстье, приносившее ежегодный доходъ въ 200 фунтовъ стерлинговъ. Располагая такими. средствами, Фильдингъ велъ нѣсколько времени въ дорсетскомъ графствѣ жизнь богатаго провинціальнаго джентльмена и въ три года спустилъ все свое состояніе, а затѣмъ вернулся въ Лондонъ и началъ изучать юриспруденцію.}. Вы входили въ долги, не располагая средствами, необходимыми для ихъ уплаты. Вы прокучивали деньги, которыя вамъ слѣдовало уплатить домохозяину за квартиру. Вы растрачивали на пьянство, или на еще худшія удовольствія, тѣ гроши, которые ваша жена выручала отъ продажи немногихъ имѣвшихся у нея драгоцѣнностей — брошекъ, серегъ, браслетовъ и дѣтскихъ игрушекъ. Тѣмъ не менѣе, вы хоть и негодяй, но все-таки смиренно признаете себя таковымъ. Вы никогда, ни на минуту, не выдавали себя за порядочнаго человѣка, а всегда искренно считали себя несчастнымъ, слабохарактернымъ скотомъ. Въ глубинѣ сердца вы обожаете вашу супругу, — этого ангела въ образѣ женщины. Ради нея только вы, протобестія, признаны по суду оправданнымъ! Счастье для васъ и для многихъ другихъ вамъ подобныхъ, что, несмотря на ваши слабости и несовершенства, непорочныя сердца питаютъ къ вамъ состраданіе и любовь! Ради вашей жены вамъ разрѣшается вернуться на этотъ разъ домой, не понеся заслуженнаго наказанія. Поручаю вамъ, кстати, передать этой ангелоподобной дамѣ, отъ имени всего суда, выраженіе сердечнаго почтенія и восторженнаго удивленія». Амелія выгораживаетъ такимъ образомъ своего мужа Уильяма Бута. Она же заставляетъ простить многое и взбалмошному шалопаю, своему отцу, добродушному старику Гарри Фильдингу. Изобрѣсти такую личность, какъ Амелія, является не только торжествомъ искусства, но въ тоже время и добрымъ дѣломъ. Говорятъ, впрочемъ, будто Фильдингу удалось лично познакомиться съ Амеліей и любить ее, — что она была не созданнымъ имъ дѣтищемъ, а собственной его женою, и что этотъ наиболѣе очаровательный образъ въ области англійской фикціи списанъ съ натуры. Развѣ можно, однако, въ подобныхъ случаяхъ говоритьофикціи? Чѣмъ, позвольте спросить, различается такая фикція отъ дѣйствительности? Для меня лично Амелія представляется такимъ же живымъ существомъ, какъ и леди Мери Вортлей Монтегю. Полковникъ Бугъ кажется мнѣ почти въ такой же степени дѣйствительной личностью какъ, напримѣръ, полковникъ Гардинеръ или же герцогъ Кумберлэндскій. Я восхищаюсь авторомъ Амеліи и благодарю великаго художника за то, что онъ соблаговолилъ меня познакомить съ такой прелестной милой особой, къ которой я питаю самое нѣжное искреннее сочувствіе. Быть можетъ, что, съ точки зрѣнія художественной техники, Амелія не лучше Тома Джонса, но она превосходитъ его въ этическомъ отношеніи. Прежде, чѣмъ получить прощеніе, блудный сынъ тамъ по крайней мѣрѣ раскаивается, тогда какъ этотъ поганецъ, широкоплечій Джонсъ, завладѣваетъ своей красоткой, почти не пройдя черезъ столь желательный для его исправленія процессъ угрызеній совѣсти за многоразличные свои грѣхи и недостатки. Во всякомъ случаѣ онъ слишкомъ мало еще наказанъ за свои провинности въ тотъ моментъ, когда на долю ему выпадаетъ столь незаслуженный первый призъ любви и богатства. Меня это положительно сердитъ. Съ какой стати награждать этого молодого повѣсу, буяна и забіяку, такимъ изобиліемъ пирожнаго и всяческихъ другихъ сладостей жизни? Софія сдается ему слишкомъ уже легко, тогда какъ ей слѣдовало бы обнаружить въ данномъ случаѣ побольше строгой чопорности. Между тѣмъ у этой любящей, глупой дѣвченки сейчасъ же и затрепетало сердечко! «Ахъ, господинъ Джонсъ, — сказала она, — отъ васъ самихъ зависитъ назначить день». Надо полагать, что Софія точно также списана съ натуры, какъ и Амелія. Многимъ молодымъ людямъ которые оказывались, пожалуй, нисколько не лучше Тома Джонса, удавалось захватить нечаяннымъ нападеніемъ сердце очаровательной дѣвушки, владѣть которымъ они, по всей справедливости, были недостойны.
Какое изумительное искусство! Какимъ дивнымъ талантомъ надѣленъ былъ отъ природы авторъ этихъ повѣстей, если онъ можетъ такимъ образомъ приковывать еще и теперь нашъ интересъ, возбуждать наше сочувствіе и овладѣвать нашей довѣрчивостью до такой степени, что мы и въ самомъ дѣлѣ относимся къ созданнымъ имъ образамъ, какъ къ живымъ людямъ, серьезно разсуждаемъ объ ихъ достоинствахъ и недостаткахъ, отдаемъ предпочтеніе одному изъ нихъ передъ другимъ, скорбимъ о пристрастія Джонса и Бута къ азартнымъ играмъ и спиртнымъ напиткамъ, равно какъ о злополучномъ положенія женъ обоихъ этихъ джентльменовъ. Мы любимъ этихъ очаровательныхъ дамъ, восхищаемся ими отъ всего сердца и бесѣдуемъ о нихъ съ такой же точно увѣренностью, какъ если бы завтракали у нихъ въ гостяхъ сегодня же утромъ, или разсчитывали встрѣтиться съ ними послѣ полудня въ паркѣ. Какой у него могучій геній, какой свѣтлый проницательный умъ и какая наблюдательность, соединенная съ живѣйшей ненавистью ко всему низкому и подлому! И все это объединяется у Фильдинга пламенной любовью къ людямъ. Да, онъ былъ великимъ поэтомъ, — бдительнымъ, вдумчивымъ, увлекательнымъ и созидающимъ! Какое множество истинъ оставилъ онъ въ наслѣдіе потомству! Сколько поколѣній научилъ онъ разумному и честному смѣху! Сколькихъ онъ создалъ учениковъ и послѣдователей, усвоившихъ себѣ глубокомысленный его юморъ и смѣлое, энергическое остроуміе. Дѣйствительно, Фильдингъ обладалъ замѣчательнымъ мужествомъ, безстрашный и всегда жизнерадостный его умъ неизмѣнно и ярко свѣтился сквозь всѣ жизненныя бури и до послѣдняго часа не покидалъ истренанное и разбитое ими тѣло. Сопоставляя все горе и бѣды, которыя пришлось выдержать Фильдингу, невольно приходишь въ изумленіе. Не смотря на нужду, болѣзни и угрызенія совѣсти, онъ, какъ писатель, оставался всегда незлобивымъ и жизнерадостнымъ. Воззрѣнія его на истину несправедливость никогда не искажались, а великодушная любовь къ людямъ никогда не утрачивалась {Въ лондонскомъ журналѣ «Gentlemans Magazine» за 1786 годъ, разсказывается слѣдующій анекдотъ о Фильдингѣ, наиболѣе выдающимися чертами котораго, по словамъ репортера, были добродушіе и филантропія, доходившія до крайнихъ предѣловъ. Ему давно уже слѣдовало уплатить приходскіе налоги съ своего дома въ Бофортскомъ кварталѣ. По крайней мѣрѣ, за этой суммой нѣсколько разъ уже являлся сборщикъ податей. Дѣло дошло до того, что Гарри рѣшилъ, наконецъ, отправиться къ Джонсону, отъ котораго и получилъ требуемую сумму подъ залогъ кое-какой литературной своей собственности. Возвращать съ деньгами домой, Фильдингъ встрѣтился съ своимъ старымъ школьнымъ товарищемъ Z, съ которымъ много лѣтъ уже не видался. Онъ пригласилъ этого школьнаго товарища отобѣдать съ собою въ сосѣднемъ трактирѣ и, узнавъ, что Z. находится въ затруднительномъ финансовомъ положеніи, переложилъ всѣ деньги изъ своего кармана въ карманъ пріятеля. Придя домой, онъ узналъ, что сборщикъ податей два раза уже заходилъ за ними. «Дружба явилась ко мнѣ за ними и получила ихъ отъ меня, — объяснилъ Фильдингъ. — Сборщикъ податей можетъ зайти еще разъ какъ-нибудь на-дняхъ».
Разсказываютъ, что, встрѣтившись однажды въ гостяхъ съ своимъ родственникомъ, графомъ Денбигскимъ, спросившимъ: отчего онъ называетъ себя Фильдингомъ, а не Фейльдингомъ, какъ это дѣлаетъ глава фамиліи? Гарри отвѣтилъ на этотъ вопросъ: «Единственная причина, на которую можно указать вашему сіятельству, заключается въ томъ, что отрасль фамиліи, къ которой я имѣю честь принадлежать, одна только и выучилась говорить по англійски правильно и не коверкая произношенія».
Въ 1748 году Фильдинга назначили на должность вестминстерскаго и миддльсекскаго мирового судьи. Должность эта была сопряжена съ большимъ количествомъ работы, нельзя сказать, чтобы особенно чистой и пріятной, такъ какъ при разсмотрѣніи дѣлъ взималась въ пользу судьи съ тяжущихся сторонъ опредѣленная пошлина. Фильдингъ, во введеніи къ своему путешествію, разсказываетъ, въ чемъ именно заключались его обязанности и въ какомъ состояніи находился онъ самъ за послѣдніе годы. Вмѣстѣ съ тѣмъ выясняется также, какимъ именно образомъ относился онъ къ выполненію своихъ обязанностей.
"Подготовляясь къ путешествію и смертельно утомленный трудными, запутанными слѣдствіями по пяти различнымъ убійствамъ, совершеннымъ въ продолженіе одной и той же недѣли шайками уличныхъ грабителей, я получилъ черезъ королевскаго фельдъегеря, мистера Каррингтона, приглашеніе отъ его свѣтлости герцога Ньюкестльскаго явиться къ нему на слѣдующее утро по важному дѣлу, но извинился, объяснивъ, что, во первыхъ, хромаю, а во вторыхъ, -не на шутку расхворался отъ предшествовавшихъ усиленныхъ занятій по должности, вслѣдствіе чего положительно не могу ходить.
"Его свѣтлость прислалъ ко мнѣ тѣмъ не менѣе на слѣдующее же утро опять черезъ мистера Каррингтона требованіе немедленно явиться къ нему. Я чувствовалъ себя совершенно больнымъ и разстроеннымъ, но все-таки немедленно же явился къ герцогу. Къ несчастью для меня, онъ былъ въ то время занятъ. Мнѣ пришлось нѣсколько времени ждать, а затѣмъ, вмѣсто его свѣтлости, вышелъ другой джентльменъ переговорить со мною о мѣрахъ, которыя надлежало бы принять для пресѣченія убійствъ и грабежей, ежедневно совершавшихся на улицахъ столицы. Я обѣщалъ письменно изложить мое мнѣніе герцогу, который, какъ сообщилъ бесѣдовавшій со мною джентльменъ, намѣревается представить это мнѣніе въ королевскій тайный совѣта.
"Я схватилъ во время означеннаго посѣщенія серьезную простуду, но, по смотря на это, тотчасъ же принялся за работу и черезъ четыре дня послалъ герцогу цѣлый проектъ необходимыхъ мѣропріятій, настолько хорошо разработанный, насколько было для меня возможно, снабдилъ его многочисленными доводами и самыми вѣскими соображеніями, какія только могъ придумать. Самый проектъ и пояснительная къ нему записка заняли нѣсколько листовъ бумаги. Вскорѣ было получено отъ герцога извѣщеніе, что мой проектъ вполнѣ одобренъ, и что его надлежитъ выполнить во всѣхъ подробностяхъ.
"Главной и наиболѣе существенной изъ этихъ подробностей являлась немедленная передача въ мое распоряженіе шести сотъ фунтовъ стерлинговъ. Я принималъ за себя обязательство, располагая этой суммой, разсѣять всѣ, находящіяся въ моемъ участкѣ разбойничьи шайки и привести городскую полицію въ такое положеніе, при которомъ новыя шайки не въ состояніи будетъ организоваться, или по крайней мѣрѣ, окажутся крайне недолговѣчными, такъ что опасность, угрожающая теперь личности и имуществу, значительно уменьшится.
"Не взирая на многократные совѣты знакомыхъ врачей и пламенныя увѣщанія лучшихъ моихъ пріятелей, я отложилъ на нѣкоторое время поѣздку въ Батъ, хотя моя болѣзнь осложнилась уже сильной желтухой, при которой батскія воды слывутъ превосходнѣйшимъ цѣлебнымъ средствомъ, излечивающимъ почти навѣрняка
Меня удерживало, однако, въ Лондонѣ пламенное желаніе предварительно покончить съ шайками этихъ негодяевъ и головорѣзовъ…
«По прошествіи нѣсколькихъ недѣль казначейство выплатило деньги, и черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ первые двѣсти фунтовъ стерлинговъ поступили въ мое распоряженіе, упомянутыя разбойничьи шайки были уже окончательно разсѣяны…»
Въ томъ же введеніи Фильдингъ говоритъ:
«Сознаюсь, что въ началѣ зимы личныя мои дѣла находились далеко не въ блестящемъ состояніи. Я не грабилъ народъ и не обижалъ бѣдняковъ, хотя людямъ, которые сами не кладутъ охулки на руку, если представится къ тому возможность, и угодно было заподозрить, что я страшно наживаюсь на должности мирового судьи. Напротивъ того, стараясь всячески кончать миромъ ссоры между швейцарами и нищими, вмѣсто того, чтобы разжигать эти ссоры и доводить ихъ до судебнаго разбирательства (стыжусь сказать, что это дѣлается не вездѣ и не во всѣхъ случаяхъ), а также отказываясь брать шиллингъ съ человѣка, у котораго онъ несомнѣнно послѣдній за душою, я уменьшилъ почти до трехсотъ фунтовъ стерлинговъ ежегодный доходъ, простиравшійся прежде до пяти сотъ фунтовъ (самыми наигрязнѣйшими деньгами, какія только можно себѣ представить). Значительная часть этихъ трехсотъ съ небольшимъ фунтовъ пошла, къ тому же, на содержаніе моего секретаря».}.
Во время упомянутой уже ссоры, которою ознаменовалось послѣднее путешествіе Фильдинга въ Лиссабонъ, гордый капитанъ корабля сталъ на колѣни и просилъ у больного прощенья. «Я не могъ допустить, — воскликнулъ Фильдингь съ обычной своей благородной искренной сердечностью, при чемъ, глаза его сверкнули на мгновенье прежнимъ своимъ огнемъ, — я не могъ допустить, чтобы такой славный человѣкъ и такой старикъ хоть на минуту остался въ такомъ положеніи, и тотчасъ же простилъ его». Мнѣ лично Фильдингъ, съ его благороднымъ образомъ мыслей и неистощимымъ великодушіемъ, напоминаетъ одного изъ тѣхъ мужественныхъ людей, о которыхъ мы читаемъ въ описаніяхъ англійскихъ кораблекрушеній и бѣдствій на морѣ. Такъ, напримѣръ, онъ походитъ на того офицера на африканскомъ берегу, который, видя, что болѣзнь подкашиваетъ его экипажъ и что его самого схватила уже горячка, бросаетъ все-таки лотъ почти оцѣпенѣвшей въ предсмертныхъ судорогахъ рукою, — опредѣляетъ глубину кругомъ корабля, и затѣмъ, соображаясь съ этими промѣрами, отводитъ корабль отъ опаснаго берега и умираетъ, исполняя свой долгъ. Пожалуй, также, что онъ напоминаетъ раненаго капитана, судно котораго получило въ бою такія пробоины, что непремѣнно должно пойти ко дну. Не теряя присутствія духа, онъ смотритъ прямо въ лицо опасности и находитъ для каждаго слово ободренія до тѣхъ поръ, пока не свершается неизбѣжная судьба, и его корабль не идетъ ко дну. Такое же безстрашное, любящее сердце, — такой же мужественный, бодрый духъ я съ радостью узнаю въ энергичномъ, любезномъ англійскому сердцу Гарри Фильдингѣ.
- ↑ Эта экскурсія произведена была въ 1732 году Гогартомъ въ обществѣ Джона Торкгиля (сына сэра Джемса), пейзажиста Скотта, Тотзелля и Форреста.
- ↑ Самъ Фильдингъ, по словамъ д-ра Вартона, предпочиталъ Джозефа Эндрюса остальнымъ своимъ произведеніямъ.
- ↑ "Ричардсонъ, по словамъ достойной г-жи Барбо, «до чрезвычайности обидѣлся появленіемъ въ свѣтъ этой повѣсти (Джозефа Энлрюса) тѣмъ болѣе, что онъ лично состоялъ съ Фильдингомъ въ хорошихъ отношеніяхъ и былъ очень друженъ съ обѣими его сестрами. Повидимому, онъ не въ силахъ искренно простить эту обиду. Быть можетъ, это даже немыслимо для человѣческой природы. Во всякомъ случаѣ онъ отзывается въ своихъ письмахъ очень рѣзко о Томѣ Джонсѣ, — болѣе рѣзко чѣмъ это представляется умѣстнымъ со стороны соперника на литературномъ поприщѣ. Самому Ричардсону, разумѣется, казалось, будто его негодованіе вызывается исключительно лишь безнравственностью Тома Джонса и его автора. Но вѣдь онъ могъ же выносить Чиббера.»
- ↑ Само собою разумѣется, что д-ръ Джонсонъ не могъ сочувствовать разгульной жизни Фильдинга. Необходимо къ тому же принять во вниманіе, что Ричардсонъ былъ однимъ изъ самыхъ близкихъ и самыхъ давнишнихъ пріятелей старика, расходившагося, кромѣ того, въ политическихъ воззрѣніяхъ съ Фильдингомъ. Тѣмъ не менѣе даже и Джонсонъ прочелъ (по словамъ Ботвеля) Амелію, не отрываясь отъ книги.
- ↑ "Нравы и обычаи мѣняются съ каждымъ поколѣніемъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ измѣняется повидимому и нравственность. Въ дѣйствительности она мѣняется лишь у нѣкоторыхъ, но при этомъ кажется, будто измѣненіе произошло у всѣхъ, за исключеніемъ однихъ лишь отсталыхъ. Нынѣшній молодой человѣкъ, который вздумалъ бы выкинуть, напримѣръ, въ Уитонѣ, такую же штуку, какъ Томъ Джонсъ съ лэди Белластонъ, не былъ бы Томомъ Джонсомъ. Съ другой стороны, нынѣшній Томъ Джонсъ, не сдѣлавшись, быть можетъ, въ глубинѣ души лучше, чѣмъ былъ во времена Фильдинга, согласится скорѣе умереть, съ голода, чѣмъ существовать на средства разбогатѣвшей дѣвицы легкаго поведенія. Герой этой повѣсти не можетъ считаться образцомъ добропорядочнаго поведенія, да и вся вообще повѣсть не претендуетъ быть нравоучительной. Не смотря на все это, я съ негодованіемъ отвергаю лицемѣрное сужденіе тѣхъ, кто рекомендуетъ Памелу и Клариссу Гарлоу, какъ высоконравственныя повѣсти (хотя онѣ отравляютъ воображеніе молодежи постоянно повторяющимися дозами любовнаго напитка), тогда какъ чтеніе Тома Джонса запрещается, какъ безнравственное. Не говорю о молодыхъ дѣвицахъ. Позволю себѣ лишь замѣтить, что юноша, нравственное чувство котораго можетъ оскорбиться этою повѣстью, долженъ быть совершенно уже испорченнымъ, особенно же если она окажется способной возбуждать у него страсти. Вся повѣсть Фильдинга проникнута отраднымъ, сіяющимъ, свѣжимъ и жизнерадостнымъ настроеніемъ, рѣзко отличающимся отъ затхлой парниковой атмосферы Ричардсона, погружающей умъ и сердце въ обезсиливающую дремоту, (Кольриджъ).