Гладстон об основах веры и неверия
Неверие ссылается на заблуждение, на невнимательность, на несостоятельность в людях верующих: правда, и это служит тяжким затруднением к укреплению веры.
Когда, увлекаясь идеей о благодати и милости Божией, мы забываем неизменную Его правду и правосудие; когда, прославляя несказанное Его милосердие в оставлении грехов, опускаем то, что состоит в неразрывной связи с прощением, — глубокое проникающее действие его на прощеную душу, то этим уже одним мы создаем для всей системы христианского учения опасности — больше тех, какие создаются его врагами. Но еще того хуже. Еще хуже, когда верующий во Христа держит Его учение, не думая осуществлять его в своей жизни; а хуже всего, если, держась учения, он не только увлекается в обыкновенные слабости или излишества человеческой природы, но презирает или пренебрегает такие основные начала естественной нравственности, против коих самый порок редко осмеливается спорить. Учреждение семейного союза, нравственная связь между членами семьи, природа мужчины и женщины, отношение каждого человека к душе своей, которая вверена ему Богом, чтобы познавал ее, чтил ее, очищал и святил ее, — все это установлено законами самыми древними, самыми коренными, самыми священными. Всякий прогресс поверяется и испытывается сообразностью с этими нерушимыми, хотя и неписанными, уставами: по этой мере можем распознать, действительный ли это прогресс или обманчивый, ложный, и самое христианство не было бы христианством, если бы способно было колебать эти священные уставы.
Переходим к отрицателям веры. Отрицание признает своим источником исключительно разум; это верно лишь отчасти. Говорят, например, о причинах неверия, что такие догматы, как троичность, воплощение, таинства, Страшный суд, оказываются положительно невыносимы для просвещенной мысли современного человечества. Меня же все приводит к убеждению, что главная причина, содействовавшая возрастанию в наше время отрицательных учений, не интеллектуальная, а нравственная, и что ее следует искать в возрастающем преобладании материального и чувственного над сверхчувственным и духовным.
Пожалуй, такому мнению могут приписать ненавистный характер, назвать его фарисейством, в худшем значении этого слова; могут истолковать его в таком смысле, будто от силы и твердости догматических положений зависит у каждого отдельного лица и возвышенность нравственного характера. Такое мнение было бы совсем неверно и противоречило бы ежедневному опыту жизни. я имею в виду совсем иное. я говорю о том, что относится не до того или другого человека в отдельности, но до всех нас. Мы совершенно изменили меру нужд и потребностей; мы размножили чрезвычайно желания свои и похоти; мы установили для себя новые социальные предания, предания, которые бессознательно образуют и руководствуют нас, независимо от предварительного сознания и выбора. Мы создали новую атмосферу, которою дышим, так что действием ее и входящих в нее элементов бессознательно преобразуется весь наш состав. Это не значит, что нас создает окружающая среда, так как в нас есть сила размышления и рассуждения. Но этою силой мы мало пользуемся, мало приводим ее в действие, так что окружающая нас атмосфера, данная мера жизни, воспринимается нами естественно, без рассуждения: с этим запасом каждый из нас предпринимает свое странствование в мире, и он руководствует жизнь нашу, за исключением редких случаев, когда гнусный вид порока, с одной стороны, или вид христианского подвига, с другой стороны, побуждают нас избрать для себя особливую меру жизни и деятельности. Но и то и другое совершается в кругу принятого мнения, так что одно мешается с другим, и, глядя на людей в образе жизни их и поведения, приходится видеть людей высокой добродетели с малою верой, и людей крепкой веры, но плохой добродетели. Так, в сфере общественного мнения может казаться, что и свобода, и правда одинаково сходятся и с правоверующими, и с неверными.
Главная причина этой поразительной, даже страшной несообразности заключается, без сомнения, в том, что к каждому из нас лично вера пришла не путем борьбы, жертвы, крепкого убеждения, но пришла, как все почти, что мы имеем, легким способом — по рождению и наследству, через других, а не от себя самих, как дело естественное, а не как дело выбора и усилия, так что и сидит оно на нас, как внешняя одежда, а не проницает нас, как начало и сила действенная.
Но, с другой стороны, неоспоримо верно, что господственное предание в атмосфере нашей есть предание христианское. Им одним соделано возможным то, что без него осталось бы недостижимо. Оно одно, это предание, тихо и неощутительно вносит во многие души и характеры не только у верующих, но и у неверующих людей, идеи о добродетели, самоотвержении и филантропии вместе с силой сообразного действования. Многие люди, не отрицающие христианской веры, не знают сами, где, когда и как научились они ее держаться; точно так же многие, отступившие от христианской веры, не сознают, что самое высокое в мысли их, в духовной природе и в действии — плод христианства. Что значит новоизобретенное слово альтруизм? По своему значению — это просто вторая великая заповедь христианского закона, «подобная первой». По форме — это маска, прикрывающая мысль заимствованную, так что иные и не догадаются, где ее истинный источник. и совершился этот подлог не с пониманием, а бессознательно,[1] в нашем достоянии — кодекс христианской нравственности, коим постепенно прониклись наши учреждения и обычаи, и он так слился с обычною нашей жизнью, что затмилась самая память о божественном его происхождении, как будто это законное наследие, утвержденное за нами давностью. Мы поймем, что сделало для нас христианское предание, когда присмотримся к нравственному кодексу у тех народов, кои не имели этого предания. Стоит указать, например, греков в пятом столетии до рождества Христова или римлян в эпоху рождества Христова: у тех и у других увидим поразительный упадок нравственности, хотя в то же время поражает нас блестящее интеллектуальное развитие у одних, а у других превосходство организаторского политического гения.
В наш век мы видим перед собою усилившееся господство видимых вещей и по мере того умаляющееся значение вещей невидимых. в течение всей истории человечества невидимое и неразлучное с ним сознание будущей жизни было в постоянном состязании с вещами видимого мира.
Текущая половина нынешнего столетия резко отличается от всех прошедших веков исторической жизни человечества в двух отношениях: никогда не бывало такого размножения богатства и вместе с тем размножения наслаждений, богатством доставляемых: то и другое — явления отдельные, но совместные и нравственно между собою связанные… Очевидно, до математической достоверности, что усилившееся действие всякой мирской прелести расстраивает равновесие бытия нашего, доколе не будет уравновешено усиленным действием духовных влечений и стремлений. Откуда же возьмутся эти духовные силы? Страшно признаться, что в тех сферах, которые доступны нашему взору, не видно такого приращения духовных идей и побуждений, которые могли бы служить перевесом усиливающимся мирским похотям и стремлениям. а когда мир невидимый и сродные с ним идеи утрачивают свою притягательную силу, то вместе с сим и непременно и верования, принадлежащие к этой сфере невидимых соотношений, тускнеют, и привлекательная сила их ослабляется. Материализм как положительная система, не думаю, чтобы приобретал господственное значение; эта система, по своей конструкции, лишена, по мнению моему, той интеллектуальной силы, какая нужна для цельного учения. Но совсем иное дело — безмолвное, тайное, бессознательное действие материализма: сила его громадная. Помнится, Макс Мюллерк сказал, что без языка невозможно мышление, и это верно в отношении ко всякому мышлению, организованному и сознательному. Но в природе человеческой таится множество неразвитых, зачаточных сил, впечатлений, извне воспринимаемых и падающих на сродную почву внутри: все это никогда не вырастает до зрелости, не выливается в членораздельную речь и не получает определенного вида в нашем сознании.
И вот, я думаю, что в настоящую минуту эти не высказанные и не испытанные движения не столько ума, сколько похоти, или, если легче выразиться, наклонности, все эти не мысли, а обрывки мыслей, действуют около нас и в нас; и если бы можно было перевести их на язык и выразить в слове, они сложились бы в известное, издревле во всех веках бывшее, вульгарное представление о том, что, в конце концов, видимый мир есть одно, что мы известно знаем, и что всякое дело, стоящее труда, всякая забота, стоящая попечения, всякая радость, имеющая цену в этом мире, в нем начинаются и с ним же для нас кончаются… Мы знаем, как сильны низшие наклонности человеческой природы, и совершенно естественно, что, кому улыбается мирская жизнь, у того слишком часто, наряду с возрастающим тяготением к земному центру, незаметно поражаются бессилием стремления к внутренней жизни. и понятно, что при этом поражении духовных стремлений к душе легче и удобнее приражается все то, чем подрывается авторитет слова Божия или великих христианских преданий, все то, чем в разных путях отстраняется, ослепляется ощущение присутствия Божия, заглушаются упреки внутреннего голоса совести. Итак, напрасно искать корень зла в науке, действительной или мнимой, даже в заблуждениях и неверностях верующих людей, на которые неправо ссылается неверие. Нет, не то: возрастающая в нас сила чувственных и мирских влечений и побуждений — вот что дает невидимого союзника всякому аргументу сомнения и неверия, чего бы он в существе ни стоил; вот что приобретает массу учеников отрицательным учениям. Человек воображает, что, давая волю сомнению, он следует изысканию истины, а в сущности он только мирволит низшим наклонностям своей природы; им уже овладели они, а он еще усиливает их, допуская новых им союзников без всякой поверки титула их и права. Идеи, в основании своем слабые, подталкиваются наклонностью, которая непременно сильна. Итак, в душе зачинается будто тайный заговор, и выезжают в ней на бой два витязя, один с открытым лицом, а другой с опущенным забралом.
Христианская вера порождает христианское предание, образуя идеи и образ жизни и поведения. Люди не отрицают самые правила этого предания — отрицают лишь источник происхождения правил. Является сначала великий мыслитель, человек высокой нравственности: он благочестив и проповедует благочестие, но не признает догмата. Другой деятель, следующий за ним, идет на том же поле еще далее — восхваляет нравственность, отвергая благочестие. а противонравственная, противодуховная сила, во всех нас скрытно действующая, обольщаясь видом добра, под коим таится начало разрушения, помогает относиться снисходительно к новой проповеди и даже петь хвалу ей хором. Аргумент скептической мысли в действительности не что иное, как прививок, получивший жизнь и силу от мощного и крепкого дерева, к которому привит.
Итак, по моему мнению, несомнительно, что главною причиной, почему скептицизм в наше время получил такое распространение и такую силу, служит чрезвычайное развитие мирских сил и побуждений внутри нас и в среде нашей. Но это относится не столько к офицерам и солдатам армии, к людям, серьезною работой мысли исследующим предметы, над коими сами они тяжко задумываются, сколько к массе, которая без труда присоединяется к хору последователей новых учений. Мнения свои человек отчасти составляет сам и отчасти заимствует из окружающей среды. Мыслящий человек сам в себе их вырабатывает, хотя и на него действуют скрытые влияния бессознательно; не мыслящий черпает их из окружающей среды, или вполне, или большей частью. а среда, как всякому известно, вмещает в себе идолов, образы, тени и привидения преходящего дня.
Но я должен оговориться. Мои замечания имеют в виду особливое и, может быть, беспримерное доныне состояние, в коем множество людей подвергают сомнению основания нашей веры и авторитет священных книг наших, не испытывая ни благовременности столь серьезного дела, ни своей к нему способности. Во всех других предметах требуется, чтобы человек имел звание или показал бы его, но в делах веры ничего того не требуется, а всякий предполагается знающим.
Христианская вера воспринимается сердечным сочувствием и согласием: сердцем веруется. с другой стороны, всякий человек, в каком бы ни был положении, основывает разумно, даже необходимо основывает действия и события своей жизни, главным образом, на вере; без сомнения, на свободной и разумной, но все-таки на вере, иногда на преданиях рода своего и племени. Всякий, кто занимает ответственное положение в этом мире, большое или малое, сознательно или бессознательно, действуя за себя, в то же время действует для других; для других и вместо других приобретает и испытывает убеждения, поверяет материальные факты, имеющие значение для человеческой жизни, такие убеждения и представления, которые не всякий человек по условиям своей жизни может установить и испытать самолично. Лучше, конечно, если бы каждый мог это исполнить для себя, самостоятельно, но не у всякого есть для этого и случай, и способность. а где того и другого нет, что слишком часто случается, там не следует человеку обманывать себя, будто он с чужих слов приобрел себе свое убеждение.
Но не подлежит сомнению, что в наше время, едва ли не больше, чем прежде, множество мужчин и женщин, безо всякой способности и безо всякой для себя нужды, подвергают сомнению веру, которой, по старому преданию, держались. Для некоторых из нас, по расположению и образованию ума, по свойству звания, по роду занятий, представляется и разумным, и даже необходимым подвергать исследованию великое историческое откровение, в исторической обстановке и в его отношениях к характеру и состоянию человека. Этот процесс исследования сам по себе — дело прямое и законное; и мы знаем, что действие его в течение многих веков на великие умы приводило вообще к положительным результатам и в конце концов еще усиливало авторитет Священного Писания.
Однако в применении к массе людской разум удостоверяет нас, что всякому человеку свойственно держаться предания и предполагать его истинным, покуда нет серьезного основания усомниться в нем. Таково правило здравого смысла, принятое в обыкновенной жизни. в предметах предания не вера, а сомнение должно было бы во всяком случае становиться в защиту и предъявлять свои документы, хотя бы не в смысле доказательства, а лишь в смысле разумного вероятия. Но неиспытанное сомнение, которому так часто удается свить гнездо в умах наших, есть владелец без документа, опасный и незаконный гость. Незаметно и помимо всякого опроса он вдруг вступает в роль доказанного отрицания, обессиливает в нас действование, наводит тень на чувство долга и на сознание присутствия Божия во всех путях наших, ослабляет пульс нашего нравственного здоровья. Сомнение может освободить или может поработить нас; но оно должно быть непременно или другом, или врагом нашим: нейтральным оно быть не может. Те сомнения, коих испытать нельзя, если дать им место, отражаются и на вере нашей, и на поведении. а исследования недостаточные, мнимые служат лишь новым искушением на пути долга; если уже предпринимать исследование действительное, то оно должно стать для нас священным долгом. Мнимое исследование есть одно лишь обольщение; под предлогом его мы становимся жертвою предрассудка, моды, наклонности, похоти, лукавых внушений мирского духа, всяческих многообразных искушений. Каждый человек призван установить меру своего поведения в своей сфере: задача высокая, но и трудная, столь трудная, что никто не может выполнить ее в совершенстве. Долг не обязывает нас делать выводы и заключения о судьбах мира, о свободе воли, тем менее еще погружаться за этими пределами в глубину и во мрак размышлений, которые все сводятся к одной непроницаемой проблеме о существовании и о действии зла в здешнем мире. Вера христианская и Священное Писание вооружают нас средствами пересиливать и отражать приступы зла извне и внутри нас. Вот единственное практическое решение задачи. Пусть окутана туманом вся страна, окружающая нас, но нашу дорожку можем мы разобрать час за часом, день за днем, шаг за шагом. Умозрительное рассуждение, если оно бесцельно, становится самочинно, возвышаясь над предметом умозрения; а самочинное, гордое умозрение о делах, о промышлениях Божиих, для людей, верующих в Бога, есть само по себе грех. Оставить лежащий на каждом из нас долг управлять собой и своим поведением, обращая работу ума и сердца на такие предметы, которые для нас обязательны, лишь поскольку могут быть нужны для особливого дела нашего и призвания, значит в нравственном смысле, убегать от сытости в голод. Похоже на то, как если бы кто, владея лишь разбитою посудиной, собирался накормить и напоить из нее всех своих соседей.
Но если признать, что никто легкомысленно, не имея ни способности, ни духовной нужды, не должен вступать в исследование веры и что во всяком исследовании такое сомнение не имеет права требовать доказательств от самой веры, надобно вместе с тем помнить, что всякое религиозное исследование, хотя оно и возбуждает взаимные пререкания, нельзя сравнивать с процессом между равноправными сторонами тяжущихся или с битвою двух полководцев за спорную территорию. Спаситель наш Христос возбудил в народе удивление тем, что, оставляя в стороне все хитросплетения и наросты учений, омрачавшие образ веры, учил народ «яко власть имеяй, и не яко книжники и фарисеи», учил со властью, то есть имея право повелительное и силу повелительную. Когда Бог даровал нам откровение воли Своей и в законах природы нашей, и в царстве благодати, это откровение не только просвещает нас, но и повелительно обязывает. Справедливо и необходимо, что, подобно верительной грамоте земного посланника, и верительная грамота этого откровения должна быть испытана. Но если, быв испытана, она оказывается подлинною, если эта подлинность подтверждается такими же доказательствами, какие в обыкновенных обстоятельствах жизни обязательно принимает наш разум, тогда нельзя уже нам считать себя самостоятельными судьями, погруженными в вольное исследование; тогда уже мы служители Владыки, ученики Учителя, дети Отца, и каждый из нас связан узами этих отношений. Тогда уже и глава, и колена должны преклониться пред Вечным Богом, и человек должен обнять Божественную волю и следовать ей всем сердцем, всем помышлением, всей душой и всею кротостью своею.
- ↑ Кстати при этом заметить, что у нас, по привычке орудовать новыми иностранными словами, вошло уже в неразумное употребление и это слово «альтруизм», и ставится, как попало, даже в применении к любви христианской. При водворившейся распущенности слова, орудуют этим термином и молодые духовные писатели, что уже совсем непростительно. Его почерпают из чтения новых философских сочинений (Спенсера и ему подобных), переведенных на русский язык; но нельзя забывать, из какого источника происходит и с какою системой мышления связан этот термин, совсем неприложимый к понятию о любви христианской.