Глава «августейшего» романа (Лир)

Глава "августейшего" романа : Из семейной хроники дома Романовых
автор Фанни Лир, переводчик неизвестен

Оригинал: язык неизвестен, опубл.: 1875. — Источник: az.lib.ru • Название оригинала: «Le roman d’une americaine en Russie» («Роман американки в России»).
Легенда звучит так: записки написаны в течение 11 дней, как только Фанни Лир оказалась вне пределов России. Затем текст был переведен и издан на французском языке, и стал европейским бестселлером.
На русском языке впервые книга была издана в Женеве в 1901 г. под названием «Роман в царском доме». В России впервые: журнал «Аргус». 1917. № 8 — 11.

Фанни Лир

Глава «августейшего» романа

Приезд в Россию

С детства среди моих любимых исторических героев, вроде Александра Македонского, Юлия Цезаря, Петр Великий занимал особое место. Меня увлекали рассказы о романических похождениях этого царя, трудившегося, как простой работник, и женившегося на полунищей-бродяжке; о ледяном доме Анны; диком великолепии великой и жестокой Екатерины; о снежных равнинах России, бешеных тройках, несущихся по ледяному покрову Невы, и о светлых северных ночах. «Вот куда я поеду, когда вырасту», — говорила я своей матери. Мои мечты осуществились, и в один дождливый ноябрьский день я, вместе со своей служанкой Жозефиной, неслась из Парижа в страну моих мечтаний. Когда, миновав холодный и угрюмый Берлин и вдоволь насладившись пленявшим меня зрелищем белых от снега полей, мы наконец достигли Вержболова, я почувствовала себя как дома. Но тут же начались разные неприятные сюрпризы: у меня отобрали все мои книги, состоявшие исключительно из одних романов; из двух чемоданов мне не доставили того, где был весь мой туалетный багаж, без которого путешествующая женщина все равно, что солдат в походе без амуниции, и, в конце концов, объявили, что ввиду каких-то упущений в моем паспорте я должна отослать его для исправления в Кенигсберг, а сама оставаться на станции до его возвращения. Напрасны были все мои возражения и мольбы. Мне отвели небольшую комнату, лишенную всяких удобств цивилизованной обстановки, где приходилось прожить неопределенное время.

Высунув голову в форточку запыленного окна моей келии, я с любопытством осматривала окружающий пейзаж. На первых порах Россия оказалась не очень-то гостеприимной! Неподалеку, на свинцовом пологе неба, картинно вырисовывался зелеными стенами и золотыми звездочками, рассыпанными по голубому куполу, какой-то киоск. Мне сказали, что это церковь. Войдя туда, я пришла в восторг от блеска ее убранства; все, что блестит, восхищает меня. Затем, войдя в станционный зал, я нашла там начальника таможни и другого господина, как мне потом сказали, агента тайной полиции. Эти господа спросили меня, не знаю ли я кого в Петербурге. Вспомнив об одном любезном русском, с которым я познакомилась в Вене, я наудачу назвала его фамилию.

— Ну, вот, вы и телеграфируйте ему! — воскликнули мои собеседники. — Вы, вероятно, актриса?

Я подтвердила это предположение и послала телеграмму. На другой день ко мне постучался полицейский и объявил, что, вследствие полученной от генерала Трепова депеши, я могу отправиться в путь со следующим поездом. Нечего говорить, как я была рада.

Странное совпадение: теперь я въезжаю в Петербург, а впоследствии покидала его по специальному приказу того же самого Трепова.

Первый день в Петербурге. Серебряная старость

Итак, я в России! Я люблю общий вид этой страны и не нахожу в нем ничего печального.

В 10 часов мы были в Петербурге. Громоздкая карета, вероятно, служившая еще во времена Екатерины, доставила нас в Hotel de France, где мы поместились весьма комфортабельно.

Отогревшись у камина и освежив себя прекрасной ванной, я позавтракала с большим аппетитом, причем нашла, что здесь самый лучший на свете хлеб, изготовляемый немцами, получившими, как известно, при Петре исключительное право быть булочниками и аптекарями. Отослав два письма моим знакомым, я получила ответ, что один из них заедет за мной в полночь и чтобы я к тому времени принарядилась.

В назначенный час он повез меня на тройке в Restaurant Vert, что на Мойке.

Войдя в голубой кабинет, я услыхала нестройный шум голосов и, очутившись затем в обширном зале, остановилась, смущенная и ослепленная блеском оружия, орденов, бряцающих сабель, аксельбантов и эполетов, которые в каком-то хаосе запестрели передо мною. Слышала, как во сне, что меня представляют князьям, графам, баронам, и машинально отвечала на их приветствия, и, только выпив первую рюмку водки и закусив, по русскому обычаю, начала отдавать себе отчет в окружающем. Я увидела, что нахожусь в среде блестящих представителей старости, которую по цвету ее волос называю серебряною.

Постепенно овладев собой, я засыпаю этих господ вопросами об их мундирах, чинах, орденах (у одного генерала было надето 17 орденов) и быстро приобретаю большие сведения в этой полковой науке, которую к концу месяца знала даже лучше самих русских.

Шампанское еще больше развязало языки. Меня осыпали любезностями, научили пить брудершафт и, наконец, повели к ужину, который длился до 7 часов утра.

После ужина я со своим спутником, чтобы освежиться, снова каталась на тройке. Проехав Полицейский мост, Миллионную, мы неслись мимо Зимнего и Мраморного дворцов и, спустившись к Неве, летели по ней как стрела. Справа поднимался купол Исаакия, слева высился шпиц Петра и Павла, а вот и крепость, где хоронят членов императорской фамилии; тут же неподалеку и скромный домик Петра.

Золоченый шпиц, поднимающийся над крепостью, приводит мне почему-то на память следующие стихи моего соотечественника Bayard’a Taylor’a озаглавленные «Нева»:

«Стройте, громоздите сколько угодно — придет час, и я со всей семьей моих притоков помчусь, свободная и быстрая, как аквилон, и молчаливая, как снег. Камни каждого из ваших сооружений затрещат и рассыплются от мороза, ваши купола падут, и все ваши гранитные преграды повалятся под напором моих льдин.

Вечерняя заря разливается над церквами, дворцами и храмами; в городе загораются тысячи огней, и Нева с едва слышным шепотом течет между своими островами и глубоко хранит от вас свою тайну».

Золотая юность. Дорот. Царское Село

Две недели прошли как в волшебном сне.

Утром я осматривала Петербург, а ночью пировала с «серебряною старостью».

На третьей неделе я получила письмо от обворожительной царицы полусвета англичанки Mabel, вывезенной из Лондона одним дворянином. Она приглашала меня на пикник на тройках, где после серебряной старости я могу познакомиться с золотою молодежью.

И вот часу в двенадцатом мы с Mabel подъехали к сборному пункту в Restaurant Vert, где нашли большое общество, все больше сыновей уже известных мне сановников. Они наскоро пили шампанское, говоря мне на разных языках комплименты, а я удивляла их выученными за это время несколькими русскими фразами. Потом мы разместились на тройках и поехали к Дороту слушать цыган.

Войдя к Дороту, я была вне себя от изумления и восхищения. Мне казалось, что я внезапно перенеслась из страны гиперборейской в тропики. Зима исчезла, и я очутилась среди пальм и экзотических растений в жаркой и благоухающей атмосфере юга. Кругом залы — множество живописных гротиков, и в каждом — группы пирующих; все это залито светом китайских фонариков и газовых рожков, расположенных в цветниках с большим вкусом.

Внезапно двери соседней залы распахнулись, и я увидела группу женщин, восседающих полукругом, а за ними полдюжины мужчин.

Так вот они, эти цыгане, которых я так жаждала видеть и слышать. Пение их сначала поражает своею дикою страстностью, а потом хватает за сердце и овладевает всем существом. Нежные мотивы вызывают слезы, веселые — восторг; вам хочется петь, плясать, и нет такого флегматика, у которого не зашевелились бы ноги. Когда же сами цыгане пустились в пляс, я просто обезумела от восторга и, сорвав со своей руки бриллиантовый браслет, бросила им. Только в 4 часа утра тройки развезли нас по домам.

Следующая моя поездка была в Царское Село, резиденцию государя. В тамошних казармах квартируют несколько гвардейских полков, офицеры коих принадлежат к лучшему цвету аристократии и живут в этих казармах каждый в особом помещении. Один из них повез меня туда на ночное пиршество, для чего в наше распоряжение была предоставлена целая квартира. Отправились мы туда в отдельном вагоне и были приняты настоящим высочеством, полковником гвардии, угостившим нас роскошным обедом. За десертом явились гвардейские музыканты, и загремела музыка.

Что за великолепные люди эти великаны солдаты с их стройными фигурами и блестящим обмундированием! Когда все бокалы были полны, эти молодцы внезапно подхватили своего полковника и начали подбрасывать его кверху, как мяч, после чего с криком «ура» выпили за его здоровье.

Потом они подняли меня на стуле высоко над головами публики и снова опустили, повторив эту операцию несколько раз, к великому моему опасению, чтобы такое непривычное для меня упражнение не произвело какого-нибудь расстройства в пищеварении.

Затем снова была езда на тройках. Мы летали по снегу при лунном свете в Павловск для осмотра тамошнего дворца и парка.

Там ждал нас ужин, продолжавшийся до 8 часов утра. В 9 часов надо было всем ехать верхом в парк великого князя, но я так уже утомилась, что, присевши на диван, тотчас же заснула глубоким сном, и эта поездка совершилась без меня. По возвращении мы позавтракали и отправились в Петербург, где меня ожидала освежающая ванна и отдых на прекрасной постели.

Бал-маскарад. Встреча с великим князем

Три недели прошли в таких пирах. Я устала до смерти и однажды решила не выходить из дома целые сутки.

Однако, найдя у себя на столике пригласительный билет на бал-маскарад в Большой опере, все-таки отправилась туда вместе со своей Жозефиной. Маскарады этой оперы, по-моему, самые лучшие на свете: нет ни беспорядка, ни ссор, ни бестолкового шума; все чинно и прилично, как на придворном балу.

Когда мы вошли в зал, там было еще очень мало публики. Подойдя к небольшой группе знакомых офицеров, среди которых был какой-то неизвестный мне молодой красавец, превышавший всех своим ростом, я стала болтать с ними.

Многие из них предлагали мне свою руку.

— Нет, — отвечала я, — вы мне не нужны. Я вас уже знаю и приму руку только вот этого прекрасного незнакомца.

Тот принял мое приглашение и, стараясь заглянуть мне под маску, стал расспрашивать, давно ли я в России, кого знаю, видела ли государя или кого-нибудь из высочеств и знаю ли я, кто он?

— Нет, — сказала я, — не знаю, но ты молод, красив, кавалергард и, судя по аксельбантам, должно быть, флигель-адъютант.

— Да, — сказал он, — ты угадала. Государь в награду за большие деньги, пожертвованные в Крымскую кампанию моим отцом, богатым московским купцом, произвел меня в свои адъютанты, но сам я бедняк, прокутивший все свое состояние с женщинами.

Я расхохоталась и стала забавлять его своею болтовней, смеялась над деспотизмом царей и все обращала в шутку. Наконец мне захотелось отдохнуть, и он повел меня, но не туда, где сидела публика, а в особенную ложу наверху, за кулисами. Я заметила, что, встречаясь с ним, все очень почтительно раскланивались и что стены ложи, куда мы вошли, были украшены изображениями двуглавых орлов. Не было сомнения, что мой кавалер — великий князь. Смущение и страх овладели мной, и я совсем растерялась. Но он взял меня за руку и, усадив рядом с собой на диван, сказал:

— Ну, вот, Фанни Лир, вы никогда не видали великого князя, так можете теперь смотреть на него сколько угодно, но снимите же вашу маску.

Я отказалась, и он стал расспрашивать, какая я с виду: толстенькая или худенькая. Я отвечала:

— Ни то, ни другое.

— Я вижу твою хорошенькую ручку, такова ли у тебя и ножка?

— Не знаю.

— Красива ты или дурна?

— Судите сами, ваше высочество, — и с этими словами я сняла маску.

Мы стали рассматривать друг друга. Передо мною был молодой человек ростом немного более б футов, прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, остриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открытый лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах, зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и недоверчиво и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие, как угли; они становились лучезарными в моменты радости.

Взгляд этих глаз, то острый и умный, то мечтательный, проникал до глубины души и заставлял говорить правду, когда, желая рассеять какое-нибудь сомнение, он устремлялся на собеседника. Люди, знавшие великого князя, обожали и боялись этих глаз, а не знавшие стеснялись их насмешливого выражения. Его гордый и прямой греческий нос был сладострастен, как у древних статуй Венеры и Аполлона, но всего выразительнее была улыбка румяных чувственных губ его несколько большого рта, которым он походил на Петра Великого. Это выражение не поддается описанию, но любая женщина готова была бы отдать жизнь за поцелуй этих уст.

Постепенно овладев собою, я решилась продолжать свою прежнюю роль и сказала:

— Ну, что же, довольно ли вы насмотрелись на меня?

— Нет, на вас нельзя насмотреться досыта.

Я покраснела от радости. Тени Лавальер, Монтеспань, Ментенон и Помпадур пронеслись передо мною, и вдруг, почувствовав свою силу, я начала быстро говорить все, что приходило в голову, а он слушал меня, слегка поглаживая мою руку и называя ее птичьей лапкой, любезничал и, наконец, предложил ехать ко мне ужинать.

— Но в моем отеле все уже спят.

— Ничего, я пошлю моего провожатого в ресторан за хлебом, вином, дичью, фруктами, и мы поужинаем у вас.

Как было противиться? Мы сели в карету — он со своим провожатым, я со своей камеристкой.

Пока мы ехали, радость наполняла все мое существо, и я чувствовала себя принцессой из волшебной сказки.

Войдя ко мне, он стал внимательно рассматривать мои книги, туалетные вещицы, фотографии, письма, желая, как он говорил, убедиться, что я не такая, как прочие женщины моего круга.

Вскоре нам принесли в корзине провизию; я отыскала у себя чистые салфетки, накрыла стол, и мы принялись ужинать. Пили из моего единственного туалетного стакана; вилки заменяли ножами и пальцами. По окончании ужина он отослал своего провожатого, а сам остался.

— Мне с вами надо поговорить, — сказал он.

— Но теперь уже 6 часов утра, и мне хочется спать.

— Дайте мне только честное слово кое в чем, и вы сейчас же отправитесь спать.

— Я слишком легкомысленна для честного слова.

— Ваша правда, слово — дело ненадежное.

Он взял бумажку, написал на ней несколько строк и подал мне ее со словами:

— Прочтите, подпишите и будьте моей женушкой!

Я прочла, улыбнулась и хотела было возвратить ему, но он положил мне руку на плечо и серьезно с расстановкой произнес:

— Так нужно.

Я уступила благодаря тому магическому влиянию, которое он производил на меня во время всей нашей трехлетней близости, и он сказал:

— Вот вам билет в ложу; идя туда, надевайте все ваши бриллианты; если они хранятся в вашем посольстве, возьмите их оттуда на время спектакля.

Вот содержание бумаги, подписанной мною:

«Клянусь всем, что есть для меня священнейшего в мире, никогда нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душою и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

После этого он обнял меня, дал мне первый поцелуй и сказал:

— Милая моя, отныне ты моя, и завтра я принесу тебе кольцо запечатлеть твое обещание.

Он рассказал мне, что некогда был влюблен в прекрасную принцессу, что ему не дозволили жениться на ней и что он никогда не женится на другой.

— Итак, — закончил он, — ты видишь, что подписала пожизненный договор.

Прощаясь, он обещал зайти ко мне в 5 часов того же дня. Я была счастлива и трепетала от радости как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина.

Мраморный дворец. Карлик. Павловск

К 5 часам я походила на человека, которому подарили белого слона, и он не знает, что с ним делать. Тем не менее я приняла великого князя как давнего знакомого. Он подарил мне прекрасный браслет, запиравшийся на ключик, который подвесил к своим брелокам, и остался у меня обедать. После обеда он восхищал меня своим пением. У него был прекрасный, очень мелодический и задушевный баритон.

Через два или три дня, проведенные таким образом, он написал мне, что пришлет за мной карету со своим карликом Капровичем в качестве провожатого. В 7 часов приехала карета; на козлах сидел гигант-кучер с бородой до пояса, а рядом с ним крошечное существо — настоящий мальчик-с-пальчик, и мы поехали в Мраморный дворец.

Николай, так великий князь велел мне звать его, жил там вместе со своим отцом, но его квартира была особняком с отдельным входом.

Он принял меня очень любезно, показал свои апартаменты и портрет своей возлюбленной принцессы. Маленький столик был накрыт в небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были украшены оружием и персидскими коврами. На столовом белье вышиты императорские гербы; массивное, но простое серебро было украшено инициалами «Н.К.». Посуда тонкого фарфора была с двуглавыми орлами. За завтраком нам прислуживали пять лакеев, каждый в особой ливрее; но блюда не отличались вкусом.

Дворцовую кухню вообще нельзя похвалить; хотя повара французы, но влияние страны, должно быть, вредно отзывается на их искусстве.

Зато вина превосходны. Здесь я в первый раз в жизни попробовала венгерского, после которого не могла подняться со стула, что очень забавляло великого князя.

Затем он показывал мне свои альбомы, картины, среди которых были два Грёза — «Проклятие» и «Раскаяние», турецкую баню, рассказал мне множество семейных анекдотов и долго, трогательно говорил о своей возлюбленной принцессе, так что я чуть не расплакалась вместе с ним, и обещал, как только поправится (ему тогда нездоровилось), свезти меня в Павловск, куда мне, однако, не хотелось ехать из боязни встретиться с жившей там его матерью. Мы провели прекрасный вечер, правда, несколько смущаемый опасением внезапного появления отца великого князя, но запрещенный плод всегда вкуснее.

На этот раз опасность миновала; но дня через два наш tete-a-tete был смущен известием: великий князь-отец идет!

Куда деваться? В комнате была прекрасная кровать в средневековом стиле, я впопыхах бросилась в нее, задернула занавесы и притаилась, уткнув лицо в подушку. К несчастью, великий князь заинтересовался этой недавно купленной кроватью и приподнял занавески, чтобы взглянуть.

— Это что за женщина? — спросил он.

— Она пришла ко мне с подпиской по благотворительному делу, — отвечал сын, — и спряталась, испугавшись вашего прихода.

— А хорошенькая она?

— Нет, и старая, и некрасивая.

— Ну так не стоит, значит, и смотреть, — и он ушел, но тотчас же вернулся со словами: — а мне кажется, что это американка; она, кажется, прехорошенькая; дай-ка я взгляну на нее.

— Нет, нет, папаша, она вся дрожит от страха и не покажется вам. Наконец он ушел, а мы вскоре поскакали на тройке в Павловск.

Было холодно, как в Лапландии. Вдали, в морозной мгле, кое-где мерцали огоньки, но вскоре и они исчезли, и мы погрузились в какой-то мрачный, безмолвный снежный океан.

Мои спутники, Николай и его провожатый, вскоре задремали и перестали отвечать на мои вопросы, и я принялась фантазировать, воображая, что лошади закусили удила и несут нас неведомо куда, что за нами несется стая волков, и Николай раздумывает, кого им бросить на съедение, меня или нашего спутника Евгения…

Вдруг блеснул огонь, и показались большие ворота.

Я увидела военный караул, отдающий честь, и услышала звон колокола. Мы в Павловске; я вошла в обширную, хорошо освещенную и жарко натопленную залу.

Чувство восторженного счастья, охватившее меня в эту минуту, навсегда запечатлелось в моей душе и привязало меня особою любовью к Павловскому дворцу.

Великолепная зала была украшена превосходными картинами. Портреты Екатерины II и Павла I работы Лампи, Петра Великого — Натье и других выдающихся мастеров. Мебель, бронза были в стиле Людовика XVI с примесью стиля Империи, нарушавшей несколько общую гармонию. Разнообразные предметы искусства, золоченые диваны, большой стол из красного порфира, десятка два стенных часов различных эпох, одновременный бой которых производил странную музыку, — все это было старательно собрано сюда в течение нескольких поколений, и я впоследствии сердилась, как на профанацию, когда великому князю приходило в голову что-нибудь изменить в этой зале.

Николай ненадолго отлучился для свидания со своей матерью, а потом мы принялись за ужин. На этот раз дворцовая кухня была безукоризненна, а наш аппетит [служил] отличной приправой. Мы весело болтали, пили, он пел разные романсы и был в превосходном настроении. Он любил, после меня, больше всего на свете Павловский дворец.

На другой день, после утренней прогулки в санях, для которой с помощью башлыка и охотничьей куртки я была переодета мальчиком, великий князь осторожно, чтобы не увидела мать, познакомил меня с дворцом. Тут я увидела спальню Павла I с потайной лестницей за кроватью. Он постоянно боялся убийц и всюду устраивал себе от них лазейки. Будучи наследником величайшей в мире империи, он был гораздо беднее, чем думают.

— Если бы у меня была собака и моя мать знала, что я люблю эту собаку, то она велела бы утопить ее, — сказал однажды Павел.

Неудивительно поэтому, что он произвел в капитаны солдата, принесшего ему известие о серьезной болезни его августейшей матери, и всякий раз повышал его в чине по мере того, как он извещал его, что болезнь ее усиливается, и произвел в генералы, когда услыхал, что императрица скончалась.

Этот монарх неверно понят.

Он по природе был добр, искренен и прям, но его мать из боязни, чтобы он не сверг ее с престола, окружила его людьми, думавшими, что убийством императора можно убить систему управления.

Припадки гнева и все крайности этого человека, живого, гордого, увлекавшегося всем, что благородно, прекрасно и справедливо, происходили от экзальтации, в которой виновна его мать. Я совсем приняла его сторону и с удовольствием узнала, что великий князь хочет поставить ему монумент на дворе дворца…

Я провела целый день в рассматривании бесчисленных прелестей дворца и жалею, что не вела правильную запись того, что видела.

Император. Сон. Характер Николая. Семейные сцены

Я очень желала видеть царя. Мне посоветовали идти часу во втором в Летний сад, где его можно было видеть почти ежедневно.

Вскоре, идя к Летнему саду, я увидела великолепные парные сани с длиннобородым кучером. В санях сидел пожилой, но довольно еще красивый офицер в кавалергардской форме, который так пристально поглядел на меня, что я невольно смутилась.

Сани остановились; два полицейских бережно приняли шинель офицера, и он вошел в сад. Я пошла навстречу, желая еще раз полюбоваться его большими прекрасными светло-голубыми глазами. Я догадывалась, что это царь, и шла быстро, раздумывая о том, что мне делать при встрече с ним, как вдруг он показался неподалеку от меня в своей белой фуражке с красным околышем. Я затрепетала, каясь в своем любопытстве, но все-таки могла бы его хорошо рассмотреть, если бы его большой черной собаке не вздумалось подбежать ко мне и начать приятельски меня обнюхивать.

Это отвлекло внимание государя от меня, и он отозвал собаку словами: «Милорд, Милорд!»

От этой встречи у меня осталось только смутное воспоминание о государе, а именно о несколько жестком выражении его глаз. Один старик, военный, которому я сообщила это впечатление, возразил, что взгляд у государя, сравнительно с его отцом Николаем I, мягкий; в нем нет той твердости. Отец его, бывало, одним взглядом смирял непокорных, и по этому поводу рассказал, как однажды Николай словами: «На колени!» усмирил народ во время холерного бунта.

Вообще же государь мне показался прекрасным, стройным джентльменом, которого все должны любить и полагать за честь считать своею главою. Впоследствии, встретив его несколько раз в великолепной парадной форме, я почувствовала, что в нем есть нечто величественное, какая-то сила, свойственная людям, облеченным властью. Великий князь обожал его.

— Если со мной случится несчастье, — говорил он, — только он один и пожалеет меня.

— А ваш отец? — спросила я.

— Мой отец, — воскликнул великий князь, — у моего отца только две страсти: честолюбие и танцовщица, а у государя золотое сердце, и он любит своих.

— Милая моя, — прибавил он с грустью, — я человек, отмеченный роком, рожденный под несчастной звездой.

И он рассказал мне странный сон, виденный им три ночи сряду в Афинах, где он находился тогда со своею матерью и сестрой Ольгой:

— Мне грезилось, что я был осужден на смерть за какой-то позорный поступок и приведен для казни в Николаевскую залу, всю обтянутую черным крепом. Моя семья в трауре; император бледен как привидение. Меня повели к роковой площадке вдоль рядов солдат моего полка; я взошел на нее и увидел стволы направленных на меня ружей. Зрители рыдали; императрица и моя мать на коленях умоляли пощадить меня. Но он сказал «не могу», взошел на площадку, три раза поцеловал меня и, обратившись к толпе, громогласно произнес: «Как дядя, я его прощаю и люблю; как государь, я вынужден осудить его к расстрелу». После этого он удалился; мне завязали назад руки; раздалась команда — пли! и я, вздрогнув, проснулся весь в холодном поту…

Я начинала понимать характер великого князя; он был нервен, высокомерен и раздражителен до бешенства и в то же время добрый, заботливый, любящий и покровительствующий всему, что близко касалось его — от меня до своей последней собаки. Он был скуп на малые расходы и безрасчетно щедр на большие.

Делая сцены из-за 5 рублей, он в то же время осыпал меня тысячами. Это было следствием его воспитания; получая до 20-летнего возраста всего по 10 рублей в месяц, он вдруг вступил в обладание всем своим состоянием (200 000 рублей дохода), которое ему казалось неисчерпаемым.

Члены императорской фамилии не носят с собой денег; делая покупки, они оставляют в магазине записку, по которой расплачивается дворцовая контора, и поэтому они не знают счета деньгам; торгуются из-за копейки и бросают тысячи. Великий князь был в молодости несчастен. Его воспитатели, по большей части немцы, утомляли, мучили и даже били его, вследствие чего он ненавидел немцев; физический и моральный надзор за ним был хуже, чем за любым мелким дворянином из его подданных. Ему, например, дозволяли питаться как угодно; любимой пищей его стал чай с хлебом; только после многих ссор и раздоров мне удалось заставить его изменить эту расслабляющую диету на нормальную.

Однажды, поссорившись с ним, я слегка ударила его по щеке.

— Как вы осмелились, — закричал он в ярости, — ударить великого князя!

Я возразила, что для меня он не великий князь, а мой друг, который не должен забываться. Он ушел раздраженный, но вскоре возвратился.

— Как жаль, Фанни Лир, что не ты была моей воспитательницей. Я ревнива и не скрывала этого, и он часто поддразнивал меня. Его старались поймать в свои сети не только женщины моего круга, но и великосветские дамы, принимавшие в своих будуарах в соблазнительном дезабилье, но он гнушался ими и не раз, отдавая мне их письма, говорил:

— Эти с виду нравственные особы на самом деле развратнее последней потаскушки, и они еще смеют осуждать тебя!

Когда мне случалось сидеть в театре бок о бок с этими госпожами и они слегка отворачивались от меня, я храбро повертывалась к ним спиной; сила была на моей стороне — я владела великим князем и их письмами.

Отрывки из моего дневника. Пасха

По этим отрывкам из моего дневника, рисующим мое тогдашнее настроение, можно убедиться, что в моей жизни были не все только розы.

________________

Бездна неприятностей… Муки ревности, любви и ненависти попеременно терзают меня. Вчера я убила бы его, а сегодня душу в своих объятиях. Нет, это не тот, о котором я мечтала.

Отчего же я не в силах совладать со своей страстью?

________________

Если бы женщины были свободнее, было бы меньше таких, как я; но жизнь моя — не преступление. Я предпочла свободу тюрьме в стенах добродетели и приличия. За это свет меня осуждает и презирает, а я борюсь с ним и… пренебрегаю его мнениями…

________________

Женщину любят то как добычу, то как игрушку, то как богиню. Иные видят в ней любовницу и товарища; такова любовь ко мне Николая.

________________

Париж для меня то же, что Мекка для мусульманина. Там я желала бы жить и умереть. Я люблю Россию, но Франция с ее дьявольской столицей мне милее всего.

________________

Порою я чувствую усталость и отвращение ко всему; все тяготит меня — от служанки, распоряжающейся моим туалетом, до великого князя, который распоряжается мною.

________________

За пять месяцев нашей связи великий князь ни разу не отлучился от меня более, чем на полчаса. Таковы все мои любовники: пока любят, они без ума от меня и не дают мне передохнуть.

________________

Я обедала с греческим посланником. Он рассказывал анекдоты о греческом короле и маленьком принце Константине.

Однажды посланник попросил у его величества позволения взять к себе на колени королевича.

— Боюсь, как бы вы его не уронили, — сказал король, — потому что в таком случае греки прогонят меня.

В другой раз, беседуя с матерью королевы Ольги, он сказал какой-то комплимент ее красоте и на ее замечание о красоте его жены сказал: «Да, она прекрасна, как афинская развалина».

________________

В 15 лет невинность женщины называется наивностью; в 20 — простоватостью, а после этого — глупостью. Вот почему я восклицаю вместе с героиней Мольера: «Je ne veux point passer pour sotte, si je puis» [Я не хочу слыть глупой, если смогу (фр.)].

________________

Накануне Пасхи я была в соборе вся в белом и со свечою в руках, как прочие православные. В полночь архиерей, обратившись к толпе, произнес: «Христос Воскресе!», после чего началось христосование. Государь должен был целоваться с публикой три часа сряду, от чего под конец походил лицом на мулата.

Пасха в России не праздник умеренности. Я приготовила у себя исполинский egg nog*, и этот американский напиток так понравился, что князь Л. повалился, в конце концов, на ковер гостиной и проспал до утра.

______________________

• Коктейль из пива или вина, смешанного с растертым с сахаром яичным желтком (англ.).

______________________

Красное Село. Лагерь. Болезнь великого князя. Признательность. Поездки

Летом 1872 г. мы отправились в Павловск, где Николай предоставил мне свою дачу с прекрасным садом.

Мы гуляли с ним по великолепному парку, катались на лодке, мечтали в волшебной Розовой беседке, построенной Екатериной, ходили на ферму пить молоко с ситным хлебом и наслаждались этими сельскими удовольствиями вплоть до лагерного сезона.

В Красном Селе на время маневров располагается гвардия (60 000 солдат), живет государь с великими князьями в хорошеньких деревянных домиках. В одном из таких жила и я с великим князем в постоянном страхе перед посещением государя. И теперь еще слышу его металлический голос: «Николай дома?» Я пряталась на чердаке и оставалась там до его ухода. Во время наших прогулок я всегда была настороже и, завидя издали государя или кого-нибудь из его семьи, поворачивала в сторону или пряталась под фартук экипажа.

Великий князь был некрепок здоровьем и однажды так ослабел, что слег в постель. Я не отходила от него ни днем, ни ночью, развлекая его чтением, ласкала его, усыпляя и гладя рукою его лоб. Он был сердечно признателен за мои заботы.

— Фанни Лир, — сказал он, выздоравливая, — я тебя никогда не покину, потому что ты спасла мне жизнь; без тебя я умер бы!

Я была счастлива его любовью и, со своей стороны, любила его, как ребенка, любовника и покровителя. Отчего не дали мне и дальше платить своей преданностью за его доброту ко мне!

Лагерный сезон был самою лучшею порою моей жизни с ним. Любя военных, я могла каждый день любоваться на обожаемых кирасир, драгун и улан, с музыкой проходивших мимо наших окон. Смущала меня только мысль о тревоге, которая ежеминутно могла быть поднята по знаку царя. К счастью, это случилось только раз. Помню, когда загремели пушки, я тотчас же разбудила великого князя, в одну минуту помогла ему одеться и вскоре, краснея от восторга, видела его едущим во главе полка.

В конце лагерного сбора произошел следующий инцидент. На одном из смотров, хотя я и находилась неподалеку от великого князя, но из-за густой пыли, поднятой войсками, он не заметил меня и, вообразив, что я не пришла, по возвращении домой накинулся на меня с упреками. Я отвечала ему тем же. Тогда он принялся было бить меня, но я ударила его своей головной щеткой, и, взбешенный, он ушел из дома, заперев меня на ключ.

Слыша военную музыку удалявшихся на смотр полков и плача в бессильной злобе, я металась как угорелая из угла в угол, пока мне не удалось, наконец, освободиться при помощи моего русского грума, которому я приказала подыскать ключ к двери.

Через несколько минут я уже проезжала мимо кареты, в которой сидел великий князь со своей матерью. Увидя меня, он побледнел как смерть. Когда же я возвратилась домой, то застала его в обмороке, а перед ним испуганного слугу. Я привела его в чувство, и он сказал:

— Друг мой, ведь я думал, что ты меня покидаешь; случись это, я сошел бы с ума.

Я успокоила его, говоря, что и не думала покидать его, хотя это и не помешало бы ему жить в свое удовольствие.

На другой день мы переехали в Павловск. По обыкновению, не заходя к себе, он пошел к матери, а я, придя домой, не узнала своей комнаты. В ней не было ни ковров, ни цветов, ни картин — ничего, кроме обычной мебели.

Оказалось, что великий князь, пораженный мыслью, что я покидаю его, телеграфировал в Павловск, чтобы из моей квартиры вынесли некоторые вещи, которыми, как он хорошо знал, я особенно дорожила, а прислуга, по недоразумению, произвела полное опустошение.

Мы долго хохотали над этим приключением. На другой день все похищенные вещи были мне возвращены с прибавкой прекрасного ожерелья из жемчуга. Таков был его характер; осознав свою ошибку, он заглаживал ее щедростью. Говорят, что это типичная черта в семье Романовых. Недаром же при их дворе рассказывается старинный анекдот о боярине, который в пору безденежья старался навлечь на себя царский гнев, чтобы воспользоваться милостью, когда царь вслед за тем будет каяться в своем гневе.

Заграничное путешествие. Похищение. Письмо великого князя. Возвращение в Вену

12 августа 1872 г. мы предприняли большое путешествие с намерением побывать в Вене, Италии, Греции и Египте. Я села в поезд, отходивший днем, а великий князь, сопровождавший свою мать, — вечером. Остановившись ненадолго в Варшаве и Дрездене, я прибыла в Вену, в окрестностях которой должен был водвориться великий князь. Вена — самый веселый город после Парижа. Я каталась в карете, гуляла пешком, привлекая нескромное внимание эрцгерцогов и бравируя укоризненными взглядами целомудренных дам. Все сулило мне счастливую и приятную жизнь, но судьба распорядилась иначе.

Однажды, забравшись по глухим тропинкам парка в одно из укромных местечек, я увидела вдали красивую, но грязно и плохо одетую цыганку под руку с мужчиной, показавшимся мне знакомым. Я стала следить за ними и услышала, как цыганка назначила свидание своему кавалеру, оказавшемуся моим великим князем.

Я вернулась домой с разбитым сердцем, и между мною и августейшим покровителем произошла страшная ссора. Я упрекала его в неблагодарности, а он меня в шпионстве; ссора кончилась тем, что он дал мне пощечину и ушел, сказав, что покидает меня навсегда.

Обливаясь слезами, я приказала уложить вещи, расплатилась в гостинице и стала писать письмо за письмом великому князю. В этот критический момент ко мне зашел один очень любезный русский. Узнав о моем приключении, он предложил мне следовать за ним, обещая сделать меня счастливейшей из женщин, если я склонюсь на его мольбу. Сгоряча я согласилась ехать с ним в Вену, но, когда мы подошли к поезду и раздался последний звонок, я одумалась и повернулась, чтобы убежать.

Заметив это, он взял меня на руки и, невзирая на мои протесты, усадил меня в вагон, как раскапризничавшегося ребенка.

— Оставьте меня, я вас не люблю, я люблю великого князя, — кричала я.

— Это мне совершенно все равно, — отвечал он хладнокровно. — Я уже целый год люблю вас и не выпущу из своих рук.

В Вене я очутилась в его квартире, как птица в клетке. Проплакав часть ночи, я утром просила его отослать два письма — одно великому князю, а другое в американское посольство, но он не только не отослал их, но и перехватывал все письма великого князя ко мне.

Я притворилась, что покоряюсь, и отправилась с ним в Краков, который лежал на его пути. В Кракове я прожила с ним неделю, почти всегда под замком. Наконец, мне удалось внушить ему такое доверие к своей покорности и любви, что он решился отпустить меня одну в Париж и, проводив меня до Дрездена, уехал в Россию в надежде, что я приеду к нему туда. И он был не совсем неправ. Как бы там ни было, а я видела в нем друга, потому что это был мягкий, симпатичный и умный человек, и, может быть, я была бы счастлива и спокойна с ним.

Устроив свои дела в Париже, я в конце сентября уже собралась ехать к нему в Россию, как вдруг ко мне явился человек с письмом от великого князя.

Вот что он писал:

«Не могу помириться с мыслью о дурном впечатлении, которое я произвел на Вас перед нашей последней разлукой.

Мой невозможный характер часто причинял Вам ужасные страдания, и я даже удивляюсь, как Вы могли так долго переносить его. Позвольте изложить Вам причины моих безумных вспышек и столь частых расставаний.

Я люблю и обожаю Вас всеми силами души и Бог знает, почему стыдился этого чувства, думал, что оно недостойно мужчины, и таил его от Вас, как оказывается, слишком даже удачно.

Никогда я не думал покинуть Вас; я дрожал при одной мысли о разлуке, мечтая о союзе с Вами до смерти. Не думайте, что эти строки внушены мне минутным капризом или желанием заставить Вас жить со мной.

Клянусь честью, они выражают самые священные чувства, которые я не переставал испытывать с тех пор, как увидел Вас. Не смейтесь, читая эти строки, но загляните в свое сердце и если найдете там хотя бы искру любви ко мне, то дайте еще раз случай прижать Вас к моему сердцу, исполненному печали…

Я захворал от разлуки с Вами, и доктор сказал, что в моем положении лекарства бессильны. Вы одна можете помочь мне…

Приходите же хотя бы на один день; пожмем друг другу руки и разделим все как друзья. Слезы душат меня, когда я вспоминаю о печальном конце нашей связи, в которой было столько очарования. Не откажите в этой моей единственной и последней просьбе. Желал бы назвать Вас по-прежнему Фанни Лир и писать Вам ты; но я уже не имею этого права. Тысячу раз целую Ваши ручки. Ваш верный Н.»

Я рыдала, читая эти строки, и полетела в Вену. Он встретил меня у вокзала в карете, бледный, взволнованный, и чуть не задушил в своих объятиях. Жизнь с ним в Вене была продолжением моего медового месяца. Рука об руку мы исходили все улицы города, осматривая все его достопримечательности. Мы были счастливы, но в то же время какое-то тяжелое предчувствие смущало его покой. Однажды во время представления «Травиаты», при сцене расставания влюбленных, я прочла на его лице выражение жестокой муки и спросила:

— Что с вами?

— Друг мой, — отвечал он, — я предвижу, что мы будем разлучены, и эта мысль терзает меня.

Путешествие по Италии. Визит греческой королеве. Корфу

Из Вены мы поехали в Мюнхен, провели несколько дней в Тироле, а оттуда через Верону прибыли в Турин. В свите великого князя были следующие лица: его доктор и воспитатель Г., маленький, толстый, круглый немец в очках, с бриллиантовыми перстнями на белых руках (подарки отца великого князя), которыми он постоянно любовался.

Я чувствовала в нем фальшь и не обманулась. По приезде в Петербург он не замедлил рассказать государю все, что знал о нашем романе, чем немало способствовал последующему осуждению несчастного великого князя; адмирал из малороссов, другой воспитатель великого князя, очень привязанный к своему бывшему ученику. Он поражал меня своей невозмутимостью и во все время пути только однажды разгорячился, бросив на станции тарелку в голову слуги за то, что тот не дозволил ему взять в вагон остатки недоеденного обеда; адъютант великого князя, человек полуслепой и недалекого ума, вечно суетившийся, особенно во время обедов, к которым он был очень неравнодушен; старый камердинер Савелов, приставленный к великому князю за то, что однажды спас ему жизнь. Он был казначеем великого князя и, ведя запись расходам, ворчал на его расточительность и порицал железные дороги за то, что великий князь не мог ездить по ним даром.

Другой слуга, подначальный первому, был так безобразен, что великий князь часто приписывал на его паспорте: «Прошу не принимать этого человека за обезьяну».

Прибавьте к этому слугу доктора, столь же напыщенного, как и его господин, и мою верную Жозефину; таковы были наши спутники.

Из Турина мы переехали в Болонью, где нам, за недостатком комнат, отвели салон, а оттуда в Рим, где провели неделю, в течение которой великий князь настолько отдался своей страсти к приобретению разных вещиц, что мне стоило большого труда удерживать его. Он набил ими целые чемоданы, а в нашем багаже и без того было 47 мест.

Из Рима мы поехали в Бари, где посетили хранящиеся там мощи патрона России св. Николая Чудотворца, за которые император Николай предлагал папе Григорию XVI баснословные суммы; а ночью прибыли в благословенный природой живописный городок Бриндизи, что-бы вечером отплыть оттуда на Корфу. Живо вспоминаю это восхитительное плавание.

Была ночь. Я стояла на палубе и любовалась фантастическою картиною слияния двух стихий — моря и неба; они, казалось, обнимали друг друга, и небо, упоенное морем, бросало в его лоно все свои звезды. Рано утром палящие лучи солнца, прорезав дымку утреннего тумана, осветили крутые холмы острова Корфу. От его берегов отделился русский фрегат и пошел навстречу нашему судну. На берегу мы увидели греческого короля и группы русских в парадных мундирах. Русские матросы явились на наш корабль поздравить с приездом великого князя. Он не без смущения отвечал на их приветствия и, быстро облачившись в свой парадный мундир, стал высаживаться. В этот момент на всех стоявших на якоре кораблях, русских, французских, английских и турецких, загрохотали пушки и загремела музыка. Великий князь, выйдя на берег при звуках национального гимна, был принят в объятия поджидавшей его королевой и затем поехал на загородную виллу Монрепо. Королева Ольга — прелестная особа; нельзя вообразить себе ничего чище, девственнее и симпатичнее ее лица; неудивительно, что брат просто боготворит ее.

Доктор и адмирал предупредили великого князя, что мое присутствие произведет большой скандал. Я и сама это чувствовала и не раз просила великого князя позволить остаться в Бриндизи, чтобы подождать его, но он заупрямился и, как всегда, дорого заплатил за свое упрямство, оно стоило ему гнева императора и похода в Хиву.

Продолжение путешествия. Возвращение в Россию. Поход в Хиву

Вечером того же дня я переправилась в Бриндизи, куда через несколько часов явился и великий князь. Отсюда началась вторая часть нашего путешествия на пути в Россию. Мы останавливались в Неаполе, Риме, Флоренции, посетили Геную, Милан, Венецию, прожили дня два в Вене и через Варшаву [проследовали] в Петербург.

В Неаполе и Риме великим князем овладела настоящая мания к бюстам, статуэткам и редким вещам из бронзы, мрамора и порфира. Он их накупил такую массу и так рьяно гонялся за ними, что у меня кружилась голова.

В Триесте мы осматривали недостроенный дворец эрцгерцога Максимилиана, одиноко стоящий на белой скале над морем, как надгробный памятник этого несчастного принца…

В Варшаве, при виде вышедшего навстречу великому князю его Волынского полка, я ощутила прилив гордости и тщеславия… С приездом в Петербург начались тревоги…

Между тем как мы, путешествуя, убаюкивали себя сладчайшими иллюзиями, наш толстяк-доктор посылал великому князю Константину письма, в которых он советовал отослать моего Николая подальше от меня и намекал на поход в Хиву.

Он старался воспламенить воображение великого князя рассказами о военных подвигах, рисовал ему соблазнительную картину его триумфального возвращения из похода со славою героя и Георгиевским крестом за храбрость и настолько успел в своем предприятии, что великий князь после многих страшных сцен со своим отцом, от которых он пролежал несколько дней в жесточайшей лихорадке, наконец покорился.

— Не отчаивайся, моя дорогая, — утешал он меня, — через несколько месяцев я возвращусь, и тогда со мной будут обращаться уже не как с ребенком, а как со взрослым человеком.

Но он решился уехать только после того, как ему обещали оставить меня в покое и не пытаться разорвать нашу связь. Ему пришлось даже поспорить из-за этого с самим царем.

— Ваше величество может распоряжаться моей жизнью; но есть предел, где великий князь кончается и начинается человек.

В другой раз на замечание своего отца о безнравственности иметь любовницу он отвечал:

— Зачем так упрекать меня, когда это у нас всех в крови.

И привел примеры Петра Великого, Анны, Елизаветы, Екатерины, Павла, Николая, своих дядей и еще одного, гораздо более близкого по родству, лица.

Отец его покраснел и умолк, так как он сам имеет 15 лет любовницу. А прочие члены семьи Романовых разве безгрешны, и тайны их интимных связей не известны всей России?

Кто не знает, например, что одно высочество имеет любовницу, которую содержит до того скаредно, что она должна выпрашивать несколько копеек для покупки к чаю лимонов, или что одна высочайшая особа находится под башмаком капризной прелестницы, играющей министрами государства, как дети куклами.

Но не буду разбирать чужие дела; у меня довольно и своего горя.

Вышло решение о причислении моего князя к генеральному штабу хивинской армии и его отъезде на место военных действий.

Я старалась превозмочь свою печаль и даже купила, в утешение, Георгиевский крест, чтобы вдеть его в петлицу великому князю, когда он возвратится с правом носить его. Бедное дитя, он никогда не получил этого права.

Письма из Ниццы

Прежде чем уехать, великий князь позаботился устроить меня возможно лучше и нанял мне прекрасную квартиру на Михайловской площади. Там накануне Рождества он сам устроил для меня елку с великолепными подарками, и на другой день, утром, я увидела у своего подъезда новый знак его щедрости и внимания — сани, запряженные парой вороных с медвежьей полостью и кучером Владимиром.

Срок отъезда в Хиву приближался, но перед этим великий князь должен был съездить в Ниццу проститься со своей больной матерью. Эта поездка заняла не более 10 дней, в течение которых я получила от него следующие письма:

"Ницца, 29 января 1873 г.

Милая моя женушка, тяжело мне без тебя; ты стала для меня необходимостью, и я, кажется, умер бы от более долгой разлуки с тобой. Вообрази себе контраст. В среду в Петербурге зима и снег, а в воскресенье в Ницце жара, апельсины и фиалки. Таким представляется мне наш переход от земной юдоли к небу. Желаю только, чтобы в ожидающих нас горних садах ты была бы всегда со мной и никто не мог бы нас разлучить.

Здесь, на земле, мы, кажется, не рождены для совместного счастья. Если бы ты знала, как я страдаю, думая о нашем будущем… Никогда я не считал себя способным к такой страсти и чувствую, что она последняя… В Париже шел снег, бульвары были отвратительны… Во время пути ничего интересного, за исключением разговора с двумя типичными французами — морским офицером и отставным унтером из африканских шассеров. Старый солдат с яростью говорил о Бонапартах, проклинал Базена и на мой вопрос, думает ли он, что французам удастся отомстить пруссакам, сказал со слезами на глазах:

«О, как я желал бы родиться русским, господа! Как я завидую сожжению Москвы! Как я хотел бы видеть Париж испепеленным. Теперь эти бульвары, театры, нарядные люди и все это великолепие столицы — наш стыд! Это разлагающаяся Франция. Мы, как древние римляне: пришли варвары, от них откупились, и они ушли; но они вернутся и уничтожат нас!»

Здесь меня приняли радушно, но немножко как погибающего… Как знать? Может быть, я и в самом деле такой, лишь бы ты для меня не погибла… При тебе я способен на великие дела, без тебя, если бы нас разлучили, будь уверена, не вернусь в Россию к своему великокняжескому посту, но или пойду на смерть, или убегу в Америку, чтобы жить с тобой.

Мой ум, сердце и душа, все принадлежит тебе, за исключением долга службы, которая зовет меня, и до тех пор, пока умеют ценить ее.

Твой душой и телом Н."

"Ницца, 31 января 1873 г.

Письма твои, милая моя женушка, сводят меня с ума… Смешно сказать, но ничто не пробуждает во мне столько гордости и высокомерия, как любовь женщины, избранной мною из толпы. В моей недолгой жизни у меня было немало связей, которым многие могли бы позавидовать, но они длились не более нескольких дней, тогда как мое чувство к тебе будет иметь влияние на всю мою жизнь. Такие чувства, как тебе известно, не в моде. В них, может быть, нет шика, но что до этого!

Пусть, если угодно, смеются над нашей связью. Признаюсь, что я в тысячу раз более дорожу расположением моего Менекена (имя его собаки), чем уважением наций и обществ всего мира… Большую часть дня я провожу у своей мамаши; она очень больна, и я стараюсь развлекать ее. Здесь уже поднят вопрос о прекрасной принцессе и даже сочинили для меня письмо. Я покажу тебе его в Петербурге. Я не возражаю, потому что это вызовет еще больший скандал…

Думай чаще обо мне, и это принесет мне облегчение…

Твой Н."

Выехав в назначенный день, я встретила его в Луге. Он привез мне множество подарков — турецкий ковер, купленный на деньги, выигранные им в Монако, свертки золотых монет с печатью того же игорного дома, букеты фиалок, апельсины на ветках, сорванные в саду, где умер наследник русского престола.

Отъезд в Хиву. Письма с дороги

Быстро промчались счастливые дни, и настало время разлуки. 15 февраля он пошел прощаться с родственниками, а затем мы встретились в Петропавловской крепости, где Николай хотел перед отъездом поклониться праху своих предков; у гробницы Петра Великого он вручил мне крестик и взял с меня клятву не забывать его. Заехав ко мне, он дал подробные наставления, как вести себя, написал свое завещание, отрезал прядь моих волос и положил в медальон, который носил на шее. Я была настолько потрясена, что рыдала; он обнял меня и тоже заплакал. В эту минуту, быть может, он подумал и об отставке, но в России нельзя идти против воли государя.

В 6 часов великий князь должен был обедать у отца и прямо оттуда ехать на вокзал.

С дороги он присылал мне письма и телеграммы:

«Саратов.

Дорогая душка Фанни Лир, не могу выразить, что я почувствовал, когда поезд тронулся из Петербурга, и мой отец и кавалергарды обнажили головы и перекрестились. Мне казалось, что меня хоронят… Во время пути разговоры шли все о войне. Надеемся, что будем иметь дело с туркменами, народом, умеющим хорошо стрелять и годным к бою. Спрашиваю себя, может ли женщина любить меня настолько, чтобы не забыть после шести месяцев разлуки? Дай Бог, чтобы это было так…»

«Орск.

Переправились через Урал. Вступили в Азию. Прощай, Европа, Павловск, возлюбленная Фанни Лир! Прощай, любезное отечество, последний тебе поклон».

Как ни любила я Петербург, но жизнь там без него стала для меня невыносимой. Я уехала в Париж, где после долгого ожидания получила от великого князя несколько писем. Вот отрывки из них.

________________

«Оренбург, 22 февраля 1873 г.

Вот я уже в 2000 верстах от Петербурга, утомленный не столько санной ездой по ужасным дорогам, сколько отдыхами на скверных станциях. Всюду приемы, представления, почетные караулы, хлеб-соль и бессмысленное „ура“. Только видя все это, можно понять, как могуществен император и как беспредельно обожают его и все, что его окружает. Я говорю, конечно, только о народе; прочие должны притворяться поневоле — faire bonne mine au mauvais jeu [делать хорошую мину при плохой игре (фр.)]. Однажды какая-то старуха попросила моего доктора показать ей великого князя, говоря, что никогда ни одного из них не видела.

— Как, — сказал доктор, — даже и принца Лейхтенбергского, который пробыл здесь две недели?

— Да тот, — отвечала старуха, — родня государю с женской стороны, а этот нашей русской крови; за этого мы все жизнь отдадим!

Вот тайна нашей власти… Слышите, господа дворяне, протестуйте и беситесь, сколько угодно, но вы ничего не можете сделать без интриг и преступлений; сила царя не в ваших салонах, а в народе…

Завтра, ранним утром, в дорогу; надо проехать 1000 верст до Касалы, военной крепости, откуда начинается наш военный поход. Говорят, что против нас выступит киргизский партизан Кадык, сражавшийся с нами 3 года тому назад во время покорения Ташкента, Коканда и Бухары…»

«Иргиз, 28 февраля 1873 г.

Милая женушка, вот уже две недели, как мы расстались. Я совсем несчастен без тебя и, кроме того, мучаюсь. Представляю себе, как за тобой ухаживают и, благодаря твоей страсти к спектаклям и ужинам, покоряют тебя…

О, как терзают меня эти мысли! Какое несчастье быть внуком Павла и обладать его темпераментом!..

Став совершеннолетним, я почувствовал, что у меня нет семьи; Мраморный дворец стал мне ненавистен, и я решил искать семьи в другом месте… Я искал подругу между всеми женщинами Петербурга и, только встретив на своем пути прекрасную, остроумную и, что важнее всего, дорожившую мною блондинку Фанни Лир, сказал себе: „Свершилось, мой home найден…“ Не думаешь ли ты ехать в Вену… я так боюсь потерять тебя, что схожу с ума»…

«Форт № 1. Казалинск, 8 марта 1873 г. Берег Сырдарьи в Азии.

…Итак, я назначен офицером генерального штаба азиатской армии, той самой, которая некогда должна будет перейти через Афганистан в английскую Индию… Мне поручено командовать авангардом и построить в 250 верстах отсюда форт для 300 солдат… Я все боюсь, чтобы наша связь не была чем-нибудь или кем-нибудь разорвана. Надеюсь, что в мае или июне буду послан курьером в Петербург. Раз Хива будет взята, в офицерах генерального штаба уже не будет большой надобности… Жди и будь благоразумна; не ужинай с военными, не щеголяй нарядами, не обращай на себя внимания. Это скучно и трудно, но необходимо. Мы так будем счастливы, когда снова свидимся… Теперь мы заняты отбором киргизских лошадей — маленькие, неказистые, но очень выносливые… При нашем отряде находится человек 50 степных жителей-джигитов — туркмены, узбеки, каракалпаки и даже жители Хивы, Бухары и Коканда, перешедшие на нашу сторону. Все они на конях, в национальных костюмах и вооружены с головы до ног. Они служат нам шпионами. Вчера они известили, что большая шайка собралась на берегах Сырдарьи; есть также слух, что хивинский хан хочет сдаться без боя. Не желал бы этого… Здесь все рады идти на Хиву; этот город за его разбои ненавистен всем и особенно уральским казакам… Пиши почаще, целую тебя тысячу раз».

«Бивак Утбас, 12 марта 1873 г.

Пользуюсь отъездом джигита, чтобы послать тебе эти строки. Мы уже отошли на 100 верст от последней русской крепости и, значит, от последней почтовой и телеграфной станции.

Армия выступила из Касалы и благополучно перешла по ненадежному льду Сырдарьи. Дни довольно теплые, а ночью мы зябли даже в приспособленных к местному климату киргизских палатках. Перед нами ужасный переход — 100 верст безводной пустыни, где ноги вязнут до колен в песке. Надо перейти ее в 2 дня с солдатами, посаженными на верблюдов, и запасом воды на 3000 человек… Постоянно спрашиваю себя: может ли быть, чтобы в наше время, где все расчет, молодая, красивая и страстная женщина оставалась верной своему отсутствующему возлюбленному?.. Что толку в уме, в высоком положении, в деньгах, карьере, отличиях и всех благах мира, если у вас нет возлюбленной?.. Без нее жизнь похожа на машину, работающую неизвестно для чего… Люби меня, как я люблю тебя, вот все, чего я желаю».

«Пури-Джара-Курук, 18 марта 1873 г.

Нынче я проснулся в сильном волнении. Я видел во сне ужин у Дорота. Ты была в большом обществе и рассыпала любезности направо и налево… Вот 10 дней, как мы видим одни только степи, т. е. пески.

Погода ужасная; 5 дней свирепствовала буря, было 6® мороза, при сильном ветре. Завтра придем к месту постройки новой крепости… Здесь в основании маршрутов лежит вода. Вечером разводят большие костры. Солдаты греются около них и поют песни, и я с ними. Через несколько дней буду командовать передовым отрядом, но мне больше хотелось бы лежать на диване рядом с тобой в твоем кабинетике. О мечты, мечты!..»

Письма из крепости. Бивак. Описание битвы близ Хивы

«Иркибай, 23 марта 1873 г.

После четырех недель ожидания я получил твое милое письмо и с наслаждением зачитываюсь им… Каждый миг я уношусь мыслью в твою хорошенькую квартиру и если после последнего прощания с тобой не пошел объявить императору, что болен и не могу ехать, то это потому только, что меня прельщала мысль возвратиться к тебе из моей экспедиции другим человеком, который кое-что сделал и которого уже нельзя будет разлучить с тобой… Боюсь только, чтобы Хива не сдалась без боя, лишив меня случая отличиться…

В мае, хотя бы на несколько дней, я приеду в качестве курьера в Петербург, поэтому прошу тебя, не уезжай; если же хочешь ехать на выставку в Вену, то поезжай скорее и распорядись так, чтобы уже не быть там во время моего приезда. Все войска уже здесь, и я получил целый батальон для завершения земляных работ. Всего у меня 750 человек. Форт готов, и завтра мы двинемся дальше, оставив в нем гарнизон. Утром, в присутствии войска, подняли русское знамя на углу крепости; когда оно поднималось, гремело восторженное „ура“ и грохотали пушки… Сейчас киргизы известили, что видели 5000 хивинцев у Мин-Булака, куда мы пойдем завтра и где будем через два дня.

У меня два отряда стрелков, вооруженных прекрасными берданками, отряд пехоты, 50 казаков, две митральезы, выпускающие по 600 пуль в минуту, и два орудия. Всего 600 человек.

Другая партия врагов находится в 150 верстах отсюда. Она, говорят, снабжена английскими ружьями…

Чем больше мне придется поработать, тем лучше для нас с тобой… Я получил приказ построить мост на Амударье, которую мы перейдем близ Хивы. Устроить на ней мост довольно трудно, потому что в степи нет леса, для этой работы нам придется добывать материал с крыш хивинских деревень. Завтра мы войдем в песчаные степи Кызылкума (красные пески). Там, на протяжении 150 верст, совсем нет воды… Хивинцы набросали в колодцы земли и всякой нечисти; наши солдаты при очистке их вытащили полуистлевшую собаку. Будь эти колодцы поглубже, пришлось бы погибать от жажды. Теперь мы посылаем вперед киргизов справиться о состоянии колодцев. Не очень приятно было пить воду, настоенную на дохлой собаке, но делать нечего. Из опасения не отравлена ли она, мы дали прежде попробовать ее верблюдам… Только что вернулся с охоты, которая могла бы кончиться очень дурно. Мы с офицерами и казаками заблудились ночью в степи, и если бы нас не разыскали посланные за нами, то мы рисковали умереть от голода или попасть в плен…

Прежде всего будь верна, не позволяй никому даже целовать себе руку. Береги здоровье, одевайся потеплее; петербургская весна опасна. Я вложил в это письмо крестик, надетый при крещении императором Николаем. Носи его; он принесет тебе счастье и сохранит тебя для меня… Не наклеивай почтовых марок на письма ко мне; членам императорской фамилии они доставляются даром. Экономия!..»

«Бивак в степи Кызыл-Куш, 31 марта 1873 г.

Мы за 3 дня прошли 100 верст бесплоднейших степей. Пески эти действительно ужасны; при этом утомительная жара днем и сильный холод ночью. Мы тащили с собой воду, потому что ее совсем нет на этом переходе… Отдавая своему отряду письменный приказ о выступлении в поход, я подписал [его] так: „Начальник авангарда, адъютант Е. В. государя, капитан генерального штаба Н.“. Не дерзко ли это? Всего несколько недель тому назад я был кавалергардом, и вот, вдруг, без всякой подготовки, строю мост в степи близ Хивы, о существовании которой не подозревал, и теперь состою в звании начальника авангарда, которое дает мне право отдать под военный суд и даже расстрелять любого человека в моем отряде, а мне всего 23 года! Расскажи это адмиралу; он от души посмеется…

Вчера к нам явился посланник хана со свитой из 25 человек. Он привел с собой два десятка русских пленников, вероятно, в надежде остановить нас. Но теперь уже поздно; роковой час для Хивы пробил. Через 4 дня мы соединимся с войсками, идущими из Ташкента, и тогда начнем брать города один за другим»…

В следующем письме без указания числа и места великий князь писал:

«У нас уже было несколько встреч с неприятелем. Вчера был великий день; мы дали сражение. Неприятель хотел отрезать нас от Амударьи, чтобы мы погибли от утомления и жажды в песках. Представь себе, триста тысяч (?) человек верхом на превосходных лошадях, со знаменами, ружьями и саблями. Они окружили нас со всех сторон в 12 верстах от реки и с дикими воплями бросились на наших стрелков. Самые смелые приближались к ним на 40 шагов и стреляли. Я видел ясно, как некоторые из них падали убитые. Раненых они не покидали, но, подскакав к ним во весь опор, клали их на свои седла и увозили. Не правда ли, как это благородно? Но видеть убитых ужасно.

Генерал послал меня с кавалерией преследовать врага. Когда мы приблизились к неприятельскому лагерю, там было еще 150 туркменов. Полковник обрадовал меня предложением атаковать их. Я приказал протрубить сигнал, скомандовал „сабли наголо“ и сам обнажил шашку с совсем иным чувством, чем в Петербурге на Марсовом поле перед императором. Обернувшись, я увидел, что мои казаки крестятся, готовясь к смерти. Я поднял саблю, скомандовал „марш-марш!“; через 10 минут мы были в неприятельском лагере и увидели только их спины. Никогда не забуду этих минут, хотя и не было крови. Сердце мое сильно билось, когда пули свистели около нас… Генерал меня благодарил; все говорят об этом и бесятся».

Поездки по Волге. Встреча. Возвращение в Петербург

26 июня 1873 г. я выехала из Парижа в Самару и 30 была уже в Москве. Несносная пыль, духота и сквернейшая на свете мостовая охладили мой пыл.

В ожидании поезда я побывала в Кремле, главных церквах и знаменитом ресторане с любопытным органом и прислугой в живописных национальных костюмах.

Выехав с вечерним поездом, я скоро спускалась по Волге на скромном пароходе, где, за недостатком кают, капитан любезно предложил свою.

Никогда не забуду эту широкую и пустынную реку с ее песчаными берегами, где не на чем остановиться глазу. Только от Симбирска с обеих сторон реки выступают крутые горы и зеленеющие холмы.

Я с любопытством наблюдала пассажиров, большая часть которых из-за экономии запаслась свои чаем и сахаром. Между ними была несчастная чахоточная, ехавшая на кумыс, прокутившийся гвардейский офицер, посланный на Кавказ, где, как он мне конфиденциально сообщил, намерен был покончить жизнь самоубийством вином, величественный персианин, становившийся часто на молитву, несмотря на насмешливые улыбки окружающих, и масса мужиков, сгрудившихся на палубе. Как животные, лежали они на мешках на грязной палубе под палящими лучами солнца, вежливо сторонясь, когда я пробиралась между ними, и называя меня прекрасной англичанкой.

На другой день я была в Казани. Остановившись в гостинице Комонена, я прожила там десять дней, ожидая телеграммы от великого князя. Потеряв терпение, я решила подняться по Волге до Нижнего. На этот раз я устроилась очень удобно. На пароходе было прекрасное общество. В числе пассажиров оказался курьер, посланный к царю из Ташкента с известием о взятии 28 мая Хивы, и несколько офицерских жен, рассказы которых об их мужьях, находившихся в Азии, я слушала с понятным любопытством. Кажется, пассажиры знали, кто я, но не подавали вида и любезно старались развлекать меня…

В Нижнем я была так взволнована ожиданием и тревогой, что, как истая русская, побежала в церковь Петра и Павла, помолилась там за него и отслужила молебен. Церковное пение успокоило мои нервы, но телеграммы все не было, и я, после трехдневного ожидания, решила ехать в Петербург. Но едва я приехала туда, как получила депешу, извещавшую, что великий князь в Орске и что я должна немедленно выезжать. Я тотчас же пустилась в обратный путь, на этот раз уже до Самары, где великокняжеский слуга вручил мне письмо:

«Самара, 6 июля 1873 г.

Наконец, после пятимесячной разлуки, я увижу тебя. Не верю своему счастью, но у меня в руках твои письма, убеждающие, что это не грезы. Мне казалось, что я похоронен и все кончено, и вот я возвращаюсь к жизни… Ты была права: я стал более человеком, а ты, конечно, более женщиной, чем прежде. Если даже хивинская экспедиция не разлучила нас, то все другие средства будут бессильны… Еще несколько минут, и я раздавлю тебя в моих объятиях».

________________

Я взяла карету и поехала в указанный отель, где очутилась между двух его друзей.

Вошел слуга отеля, запер дверь и унес с собою ключ.

Оставшись одна, в неописуемом волнении я бегала из угла в угол, поправляла прическу, стягивала на себе кушак (он любил тонкие талии), смотрелась в зеркало. Сердце мое стучало молотом; мне хотелось и плакать, и смеяться.

Вдруг бешеное «ура» раздалось на улице. Подбежав к окну, я увидела любимого человека, шедшего большими шагами и окруженного толпой людей, целовавших ему руки и даже ноги. Я слышала, как он вошел в отель, прошел в соседний номер и вышел на балкон, чтобы сказать оттуда народу несколько слов.

Наконец он освободился, тихонько постучался в мою дверь и сказал, как будто мы только вчера расстались:

— Фанни Лир, впусти меня.

— Да я не могу, слуга запер дверь и унес ключ с собой. Скоро желанный ключ щелкнул, и он вошел.

Вместо того чтобы броситься в его объятия, я, не знаю почему, убежала от него и скрылась за драпировкой. Он отыскал меня там, взял за руки и впился в меня жадными глазами, в которых стояли слезы…

Я долго не могла сказать ни слова; волнение счастья захватывало дух.

Он очень загорел и похудел, но был совершенно здоров.

Свидание наше было кратко, потому что он должен был отправиться на обед, данный представителями города, а после этого на смотр пожарных…

Отец торопил его с отъездом в Петербург, и на другой день мы выехали в Саратов на пароходе «Александр II», построенном по американскому образцу. Как мы ни старались быть незамеченными, но он нигде не находил желанного покоя. Что ни остановка, то новые депутации, триумфальные арки, знамена, барабанный грохот, хлеб-соль. Он благодарил, а толпа ревела «ура». Там же, где мы останавливались подольше, на пароход приходили дамы; одна за другой они входили в салон и, взглянув на великого князя, с низким реверансом уходили в противоположную дверь, напоминая процессии комической оперы. Ночью устраивали великолепные иллюминации.

Великий князь казался весел; возбужденные нервы поддерживали его; но, приходя урывками в мою каюту, он внезапно слабел и, склонив голову на мои колени, засыпал от истощения сил.

В Москве его встретили большой овацией, за которой следовал завтрак у генерал-губернатора.

Все эти шумные торжества надоедали ему; я не знаю ни одного принца, который так пренебрегал бы этими, связанными с его званием, почестями.

12 июня мы прибыли в Петербург, где пробыли не более 3 дней.

Дворец великих князей Литвы. Венская выставка. Покупка дворца

Все три дня мы провели с Николаем в Павловске. Он почти не расставался со мной, но отец торопил его в Вену на выставку, и, кроме того, великий князь должен был спешить в Варшаву на поклон государю. Но, прибыв в Варшаву, мы узнали, что государь вернулся оттуда в Вильну навстречу возвратившимся из Италии государыне и великой княжне Марии. Николай отправился туда и телеграфировал мне ехать туда же, где я получила от него записку:

«Буду ждать в бывшем дворце великих князей литовских. Ты войдешь туда через дверь сада: караул не посмеет не пропустить тебя».

Принесший мне эту записку лакей усадил меня в дрожки, и я поехала в Литовский дворец, со страхом думая, как-то я попаду туда. Меня провели в большую желтую залу дворца, и я пила чай на том самом столе, где Александр I начертал план отступления из Москвы, а Наполеон, на другой день, план своего вступления в Москву. Чернильница, перья и другие принадлежности стола остались нетронутыми; русские второпях оставили их, а французы забыли унести.

На другой день мы отправились в Вену. На границе, при осмотре паспортов, мою Жозефину чуть не заподозрили в убийстве меня: она была записана в моем паспорте, и на вопрос, где же я, не знала, что сказать, потому что я была с великим князем.

Узнав об этом, я с опасностью переломать себе руки и ноги выскочила из вагона великого князя со стороны, противоположной выходу, и, прокравшись в свое купе, удивила своим внезапным появлением разыскивавших меня полицейских, которые, кажется, смекнули, в чем дело, но не осмелились меня допрашивать.

Отец Николая, не желая ехать к своей жене, жившей в Мариенбрунне, около Мюнхена, послал туда сына. Великая княгиня лечилась там у одной знахарки, которую считали ниспосланной самим Провидением для спасения ее души и тела. Она исполняла все ее приказания. Однажды великой княгине не спалось. Шарлатанка потребовала себе ее матрац и вскоре возвратила, объявив, что причина бессонницы великой княгини заключалась в разных щепочках и булавках, найденных ею в тюфяке. После этого Александра Иосифовна стала спать отлично. Ее вера спасла ее!

Из Мюнхена мы перебрались в Фослау, где великий князь, по предписанию врачей, принимал железистые ванны, и оттуда часто ездили на венскую выставку. Среди прочих чудес этой выставки я особенно помню несколько драгоценностей, принадлежавших французской императрице Евгении: осыпанный бриллиантами браслет, изумрудные серьги и великолепное украшение, сиявшее бриллиантами, из которых одни некогда принадлежали императрице Марии-Терезии и ее дочери Марии-Антуанетте, а другие — Жозефине, Гортензии и Марии-Луизе.

Это украшение посылалось в Россию в надежде, что царь приобретет его для своей дочери, но он не купил, и драгоценная вещь попала в руки евреев, которые распродадут ее по частям каким-нибудь купчихам.

В Вене мы прожили полтора месяца в полном счастии и покое. Затем великий князь уехал на несколько недель в Крым, откуда вернулся поздоровевшим.

За поход в Хиву ему дали орден Владимира. Он находил, что не заслужил и этой награды, но был обижен тем, что Георгиевский крест достался, благодаря разным проискам, его кузену, и глубоко затаил в себе эту обиду.

Ввиду того, что хивинская кампания не разлучила нас, отец решил его женить и, согласно обычаю, купил для него дом у одной петербургской княгини.

Эта княгиня, взбалмошная и распутная женщина, благодаря трем последовательным бракам поднялась из простонародья до такой высоты, что стала за свои деньги женою высочества. Она славилась роскошью своих странных нарядов, отвратительной неряшливостью и великим множеством любовников.

— Отчего бы мне и не иметь всех этих любовников, — сострила она однажды, — когда им это так приятно, а мне не стоит никакого труда!

Дворец этой беспутной женщины, купленный за самую ничтожную цену, был построен и украшен с большим вкусом ее вторым мужем. Великий князь был восхищен своим приобретением. Как дитя, получившее первую игрушку, он только о нем думал и говорил, но не хотел его показать прежде, чем приведет его в надлежащий вид.

Этот дворец совсем поглотил его, и, когда наконец он пригласил меня туда, вручив серебряный ключик от одной маленькой двери, я сказала, улыбаясь сквозь слезы:

— Этот дом — мой соперник; я ревную к нему.

— Дитя мое, — воскликнул он, — конечно, я очень люблю свой дом, но еще больше мою Фанни Лир. — И, взяв меня за руку, повел осматривать его прелести.

По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком с кружевами; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля, его кабинет, полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры.

Я онемела от изумления при виде этого великолепия. Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим.

Великий князь с обычной нетерпеливостью уже составлял список вещей, которые он решил купить, чтобы довести дворец до совершенства.

— Друг мой, — старалась я сдержать его нетерпение, — делай это понемножку, ведь этот дворец тебе на всю жизнь.

— Мне нельзя медлить; я хочу, чтобы все могли полюбоваться им до моего отъезда в Хиву, — возражал он.

— А что же тебе останется делать, когда возвратишься оттуда?

— Тогда я буду продавать вещи, которые перестанут нравиться, и покупать вместо них другие.

Воображение его не знало границ. Он хотел иметь картины Грёза, Рубенса, Вувермана и очень торопился.

— Да разве так составляются картинные галлереи, — говорила я, — для этого нужны годы. На твои фантазии не хватит никакого состояния.

— Милая Фанни Лир, ты будешь еще милее, если станешь заниматься своими тряпками, а меня предоставишь моим капризам.

Я умоляла его не увлекаться, не делать долгов и не позволять эксплуатировать его природную доброту уже потому только, что и меня обвинят в этом. Он соглашался со мной, но делал все по-своему; впрочем, иного нельзя было и ожидать от его характера.

Он постоянно покупал разные разности, перетащил из Павловска все свои артистические сокровища и без устали работал в оранжерее, устраивая фонтаны, гроты и озерца. Он обожал свой дворец, как индус своего идола.

Признаки времени. Охота на рысь и волков. Свадьба великой княжны Марии

Я почти все время проводила во дворце великого князя; мы часто обедали вместе, катались в санях по Петербургу и окрестностям, играли на биллиарде и вообще вели тихую и спокойную жизнь. Но страсть великого князя покупать, продавать и обменивать вещи все возрастала и обратилась в настоящую манию. Он забирал все, что присылали ему из магазинов, а потом разом продавал купленное для новых приобретений, не обращая внимания на убытки. Ему уже не доставало его обычных доходов, и он принялся за экономию; вместо 40 лошадей стал держать только 14 и однажды вздумал продать всю свою коллекцию золотых медалей, драгоценных по семейным воспоминаниям, за целое столетие. Как я его ни стыдила, он все-таки продал их за 3000 рублей, чтобы купить картину, приписанную кисти К.Дольчи.

Он ежедневно приносил какие-нибудь новые вещицы, флакончики, статуэтки, говоря, что получил это в подарок от матери или разыскал в ненужной рухляди дворца.

Я знала, что он очень любим своей беспорядочной матерью и что во дворце много всякого хлама — и мысль о том, что он одержим клептоманией, не приходила мне в голову.

Наступили рождественские праздники, но мы провели их не столь весело, как прежде. Великий князь становился все задумчивее и рассеяннее; между нами росла какая-то тайна. Часто лицо его выражало глубокую и тревожную думу. Он обдумывал тогда новое похищение и боялся, чтобы я не узнала правды.

В январе начались приготовления к свадьбе великой княжны Марии, и почти все время великого князя было поглощено обедами, парадами, приемами. Он приходил вечером донельзя усталый и сонный; говорил мало, и я теряла возможность следить за ним.

Однажды, задумав [меня] развлечь, он пригласил меня на охоту за волками. Хотя мне и не хотелось, но я, по обыкновению, согласилась. Облачилась в такой же охотничий костюм, как и он, с большими усилиями напялила на себя ботфорты, подобрала под шапку волосы и отправилась с ним в путь, всюду принимаемая за английского принца и пользуясь соответственным этому званию почетом.

Дорогой мы переночевали в крестьянской избе; верстах в восьми оттуда вышли из саней и пошли пешком по глубокому снегу, в котором я порою вязла чуть не до поясницы.

Я страстно люблю снег, при виде его мне хочется кататься в нем, есть его, гладить, как самый дорогой для меня предмет. Мне кажется, что даже самая смерть под этим ослепительно белым саваном не лишена поэзии.

Мы шли по следам рыси, которые скоро исчезли. Осматривая деревья, я заметила на одном из них что-то серое и указала на это великому князю. Он прицелился, и после второго выстрела убитая рысь, сорвавшись с дерева, упала в снег.

Отсюда мы в 3 часа проскакали 75 верст до Павловска, где была уже подготовлена охота на волков. Я стояла рядом с великим князем у опушки леса, откуда сотни крестьян с громкими дружными криками выгнали на нас поочередно пять волков. Они были убиты его последовательными выстрелами, за исключением одного раненого, успевшего убежать в лес.

Крестьяне подтащили убитых зверей к ногам великого князя, а он, сорвав с сосны ветку, передал ее мне, чтобы я возложила ее на них в качестве обычного трофея. В заключение мужики подняли августейшего охотника на руки и стали качать с криком «ура».

Мы возвратились с 6-часовым поездом, а в 8 часов я уже сидела в Михайловском театре, восхищаясь прекрасной игрой артистки Паска.

11 января была свадьба великой княжны Марии Александровны. Получив билет на место в галерее салона, где должна была пройти императорская фамилия в церковь и обратно, я отправилась туда пораньше и очутилась среди избранной и разряженной, как на балу, публики.

Внизу колыхались человеческие волны, отливавшие шелком и бархатом дамских туалетов и блестевшие золотом и серебром военных и придворных мундиров, увешанных орденами и лентами.

Вдруг все замолкло и как бы замерло; придворные дамы выстроились в два ряда, показался церемониймейстер, а за ним государь с государыней. Царь имел вид серьезный и глубоко расстроганный, а государыня была такая бледная, худенькая и тщедушная, что я удивлялась, как она могла выносить тяжесть всех своих бриллиантов; она была ими осыпана с ног до головы на сумму, как говорил мне Николай, 28 миллионов франков.

За ними шли рядом, как солдаты в строю, четыре наследника тронов: России, Англии, Дании и Пруссии, а потом, в таком же порядке, шли три принцессы: галльская, милая и грациозная, как всегда; Дагмара, затмевавшая своей счастливой и пикантной красотой необычайную прелесть своего костюма, и третья принцесса Пр., возвышавшая по контрасту прелести первых двух.

Наконец появилась новобрачная под руку со своим молодым супругом, одетым в мундир русского моряка; на ней было платье из серебристой ткани с бархатным, обшитым горностаем шлейфом, который несли четыре камергера, а на голове блестела бриллиантовая корона, лучшая из всех, когда-либо виденных мною. Затем шли прочие великие князья, просто князья, сановники и посланники.

Я поспешила домой расспросить Николая о дальнейшем церемониале, но он от усталости едва мог говорить и только дал мне пропускной билет в большую Николаевскую залу посмотреть на обед.

Громадная зала вся была уставлена небольшими столами для дворянства и иностранных гостей, а над ними, в конце ее, в виде магического полукруга, блиставшего драгоценными камнями, крестами и орденами, возвышался императорский стол. Новобрачная сидела рядом с государем, ее супруг рядом с императрицей, а митрополит напротив государя.

Обеденные тосты перемежались пением и музыкой под неумолчный аккомпанемент звона тарелок, ножей и вилок. Я была близ Патти и с восхищением слушала ее пение.

Обед кончился скоро, как в разыгранной на сцене феерии. Что же касается бала, то он был такой же, каковы вообще русские дворцовые балы, самые блистательные, по отзывам иностранцев, из всех.

Празднества следовали за празднествами. Николай жаловался на усталость, а я была очарована всем виденным.

Незадолго до разъезда приглашенных явился император Франц-Иосиф скрепить примирение, начатое на венской выставке. Конечно, за кулисами этих официальных торжеств было множество других, на которых под влиянием вина, цыганского пения и женской красоты великие мира обращались в простых смертных. Но лучше не будем об этом говорить; все мы люди, все человеки!

Начало грозы. Мое последнее посещение дворца великого князя. Арест Николая

После отъезда великой княгини Марии Александровны наступил Великий пост, и Петербург утих и как бы нахмурился. Великий князь снова отдался своему дворцу с удвоенным рвением и, казалось, совсем позабыл о своем намерении участвовать в ученой экспедиции на Амударью.

Как-то после Пасхи он сказал мне о своем желании купить какую-то дорогую картину и, за неимением для этого средств, решил заложить разные вещи. Я отговаривала его от такого нелепого и смешного поступка, но он настоял на своем, и в одно прекрасное утро все эти вещи исчезли из дворца.

Всю неделю, следующую за Пасхой, я чувствовала в воздухе какую-то беду. Молчание, рассеянность и раздражительность Николая поражали меня. Я узнала, что за ним постоянно посылают и спрашивают его о том, где я храню свои драгоценности, деньги и бумаги. Это ему показалось странным, и он сообщил мне об этом.

13 апреля он велел мне собрать все, что у меня было ценного, бумаги, деньги, и отдать на хранение в американское посольство. Я, было, воспротивилась, на он сам все уложил в два ящика и дал мне подробные наставления о том, как я должна поступать, если у меня сделают обыск.

— Забери с собой все, что можно, — сказал он, — и уезжай из России, даже если бы тебя и не высылали. Я вижу, что меня не хотят оставить в покое, а тебя решили сослать в Сибирь, и будь уверена, что они добьются этого.

— Но каким же образом?

— К тебе подбросят какие-нибудь компрометирующие бумаги и обвинят в заговоре.

— О друг мой, они не сделают такой подлости!

— Все сделают, — произнес он твердо и спокойно.

15 апреля за ним прислали в 9-м часу утра. Одеваясь, он второпях выронил из кармана печатку и сказал, что хочет вырезать на ней мой вензель. Осмотрев вещицу, я воскликнула:

— Да это рубин, необделанный, но очень дорогой!

— В таком случае я его продам, — сказал он и, поцеловав меня, ушел. «Странно, — подумала я, — что у него есть такая дорогая вещь и он не знает даже ее цены! Как это объяснить?»

Никогда я еще не испытывала такой тревоги; но надо было взять себя в руки; к завтраку я ждала гостей и, волнуясь, стала одеваться.

Только что я закончила туалет, помню, что на мне была черная бархатная юбка с воланом из валансьенских кружев и белый ватто с розовой лентой, как вошел Николай.

— Зачем ты так разрядилась?

— Но, друг мой, ведь это не новое платье.

— Все равно; если что случится со мной, то тебя обвинят во всем, хотя ты и не виновата ни в чем; помни это!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, слушай! У моей матери из образа украдено украшение из драгоценных камней, и в краже обвиняют моего адъютанта Евгения. Если он не сможет оправдаться, то я вынужден буду сказать, что это сделал я. Меня арестуют, запрут, объявят сумасшедшим, а тебя обыщут и выгонят из России.

Ужас охватил меня, но, стараясь казаться спокойной, я крепко обняла его и поцеловала.

— И ты всегда будешь любить меня, несмотря ни на что?

— Да, да, всегда.

Он отер мои слезы и воскликнул:

— Не плачь, дорогая, может быть, дело обойдется лучше, чем я думаю. Но не выдавай своей тревоги и сегодня же вечером одень все свои бриллианты и отправляйся в Александрийский театр, как ни в чем не бывало. Я зайду еще к тебе.

И он ушел. Я постаралась поскорее отделаться от гостей и, не дожидаясь кареты, отправилась сама во дворец к Николаю. Он был там в своей спальне. Войдя туда, я увидела огромный чудный изумруд, который, как он раньше мне говорил, был заложен заодно с другими вещами. Тут я поняла истину. Он следил за мной глазами и, сказав: «Видишь, ведь я же не заложил его еще», ушел к Трепову ходатайствовать за своего адъютанта.

Возвратившись домой, я стала спокойно перебирать в памяти разные странности Николая, на которые до сих пор мало обращала внимания. При этом вспомнила его манию уносить с моего стола разные безделушки. Когда я замечала их исчезновение, он возвращал их мне, говоря, что хотел меня подразнить. Но они остались бы у него, если бы я не вспомнила. И как это я не подумала об этом раньше! Не догадалась, что мой бедный Николай страдает ужасным недугом, называемым клептоманией! Такой благородный, добрый и правдивый человек не мог быть вором! Да и зачем прибегать к воровству человеку, имеющему дохода более миллиона франков в год?

Пока я думала об этом, вошел Николай, бледный, изможденный, с судорожно сжатыми губами, попросил себе чаю и сказал:

— Я заказал тебе кольцо с моим именем и числом дня, когда началась наша связь; носи его!

И, надев [мне] на палец левой руки [кольцо], он поцеловал меня и, слегка улыбаясь, сказал:

— Вот мое обручение с единственной любимой мной женщиной! Так, ровно через 28 месяцев, окончился наш роман. Просидев у меня до 6 часов, он отправился обедать к отцу, сказав, что будет в театре и зайдет оттуда ко мне. Я сидела в театре во всех своих бриллиантах и с нетерпением ждала конца спектакля и, когда занавес упал, вернулась домой и стала поджидать Николая.

Пробила полночь, час, а его все еще не было. Три, четыре — он все не приходил. Стало светать. Я одела шляпку и пошла к нему.

На улицах ни души; всюду тихо, спокойно, как на кладбище. Когда я шла по Цепному мосту, внезапно блеснувшее солнце позолотило спящий город.

Ворота дворца Николая были раскрыты настежь, а двери комнат заперты изнутри. Прежде я стала бы изо всех сил стучать, но теперь, увидав это, молча повернулась и тихо стала спускаться по лестнице. Бывший во дворе дворник сказал мне, что великий князь в 4 часа утра был арестован, увезен и находится под стражей адъютантов своего отца.

Вернувшись домой, я послала Николаю с верным человеком несколько строк, в которых умоляла известить меня о случившемся.

Обыск у меня и арест

Через несколько часов я получила от Николая записку на вырванном из книги клочке бумаги. Он сообщал, что арестован, ужасно мучается, но надеется, что скоро все пойдет к лучшему. Через 3 часа пришла другая записка:

«Не тревожься и не бойся ничего; у тебя сделают обыск, но будь спокойна и не теряй мужества».

Я написала ему длинное ободряющее письмо и утешала его.

В 5 часов ко мне явился один из слуг Николая с кое-какими приказаниями от него, и в ту же минуту у дверей раздался сильный звонок, и 15 полицейских внезапно устремились в мою спальню. Я попросила дать мне время накинуть на себя пеньюар, но они окружили мою кровать и стояли в ожидании, пока Жозефина, презрительно поглядывая на них, не спеша подавала мне юбки, чулки, туфли.

— Зачем вы здесь? — спокойно спросила я их, окончив свой туалет.

— Мы здесь от имени государя и по приказу графа Шувалова, — отвечали они.

И действительно, весь этот безобразный и грубый скандал был произведен графом Шуваловым против желания генерала Трепова и в пику ему.

— Нам приказано сделать у вас обыск, — объявили полицейские.

— Хорошо, вот вам ключи.

Они поставили у всех дверей стражу и принялись за работу.

Я внимательно следила за ними, оберегая свои вещи от их карманов, и с удовольствием видела выражения досады и разочарования по мере того, как они перерывали мое имущество, бормоча себе под нос:

— Странно, ни драгоценностей, ни бумаг, ни писем!

Не найдя ничего желаемого у меня, они пошли в комнату Жозефины, напились там вина, наелись хлеба с фруктами и закурили папиросы. Тогда я подошла к жандармскому офицеру и сказала:

— Я никому не позволяю курить в моем присутствии, и, если эти господа не перестанут, я пожалуюсь графу Шувалову.

Папиросы мигом потухли, и обыск начался снова.

Они осмотрели все, за исключением секретного ящика в моем столе, где могли бы найти немало интересного для себя, и совсем перерыли комнату Жозефины, не замечая, как она под носом у них сжигала бумаги и телеграммы. Найдя у нее 7000 франков, они взяли их с собой, говоря:

— Одно из двух — или эти деньги ваши, или ваша служанка воровка.

— Это ее деньги. Поймите, что, прослужив 6 лет у женщины, подобной мне, можно легко накопить такую сумму. Да, наконец, не лучше ли вам прекратить поиски, потому что все, что я имею, находится в американском посольстве.

Они были страшно раздосадованы, за исключением одного рыжеволосого господина, отличавшегося любезным обхождением, потому, что он, как мне сказали потом, считал себя непобедимым сердцеедом.

Наконец начальник полицейских велел мне накинуть мантилью и следовать за ним, говоря, что он отведет меня к генералу Трепову. Мне нечего было опасаться деликатного Трепова, и я охотно отправилась к нему. И тем не менее, когда я шла по знакомым улицам между двумя жандармами, сердце во мне упало, и я невольно вспомнила о виденных мною в Нижнем арестантах, которых гнали тысячами по большой сибирской дороге.

Я все еще крепилась, но, когда вступила в мрачное здание на Морской и, пройдя длинный, темный коридор, очутилась одна в большой комнате, которую тотчас заперли за мной скрипучим поворотом большого тюремного ключа, я дала волю слезам и рыдала так, что несколько тюремных сторожей, услыхав мои вопли, вошли ко мне.

— Зачем вы пришли сюда? — сказала я им, вытирая слезы. — Ступайте и принесите мне ростбифу, чаю, хлеба и шампанского!

Они исчезли, а через час после этого ко мне явилась старушка по имени Каролина (она принадлежала к тайной полиции), которая принесла мне разных съестных припасов, старалась меня утешить и вступить со мной в разговор.

На следующее утро, встав после бессонной ночи, я попросила чаю. Каролина тотчас позвонила, но ошиблась звонком, после чего ко мне внезапно вбежало несколько сбиров и бросилось на меня.

— Стойте, стойте! — закричала Каролина. — Я позвала, чтобы принесли чаю.

Сбиры удалились.

— Зачем это они так влетели? — спросила я Каролину.

— Да они, видите ли, — отвечала она с заминкой, — боялись, чтобы вы не бросились от отчаяния в окно.

Я захохотала. Они не знали моего характера; я могу плакать и кричать от малейшего пореза руки, но если мне станут резать всю руку, я не разожму губ и другой рукой сама похороню отрезанную.

Между тем один из моих слуг, согласно данной ему прежде инструкции, заявил о случившемся со мной американскому послу мистеру Jewel, который сказал, что позаботится обо мне. Не будучи знакома с ним, я была уверена, что он, как человек демократических принципов, не потерпит ареста и обыска американской гражданки без предъявления ей обвинения и даже без всякого объяснения. Во всякой другой стране правительство, задумав арестовать иностранца, предупреждает об этом посольство нации арестованного, конечно, если последний не обыкновенный преступник; но это, по-видимому, неизвестно в России.

Посланник запросил Трепова письмом, где я нахожусь и за что арестована. Ему не отвечали. Он послал другое, более настоятельное письмо. Ему ответили, что я нахожусь в отличном помещении и что за мной хороший уход, но вопрос, где я, остался без ответа. После этого он обратился к Шувалову и получил в ответ то же презрительное молчание. Тогда Jewel, посоветовавшись с представителями прочих наций и решив, если меня не освободят или не дадут удовлетворительного объяснения причин моего ареста, созвать особое совещание для обсуждения вопроса, как следует поступить дальше. Они не могли допустить подобного обращения со своими согражданами, и мое приключение послужило для них предлогом определить свои права с большей точностью и обезопасить своих соотечественников от русских полицейских западней.

После этого посланнику поспешили заявить, что я жива, здорова, ни в чем неповинна и скоро буду освобождена.

А тем временем со мной вступили в переговоры.

Вскоре после ухода сбиров ко мне явился посланный от графа Шувалова господин, весьма приличной наружности, и, немного помявшись, сказал:

— Сударыня, вам, конечно, тяжело и неприятно находиться в таком положении, но разве вы не предвидели, что рано или поздно это должно было с вами случиться?

— Нет, я не понимаю, на что вы намекаете.

Он с минуту помолчал и потом пошел прямо к цели.

— У вас есть драгоценности, письма и ценные бумаги.

— Ну так что же?

— Вручите все это мне.

— Очень сожалею, что не могу исполнить ваше желание.

— В таком случае я ухожу, чтобы дать вам время подумать. Часам к трем он снова явился.

— Все, что я имею, находится в американском посольстве; ступайте туда и осмотрите. Мне скрывать нечего.

— А что же у вас там хранится?

— Письма, обязательство великого князя на 100 000 рублей, его духовная и больше ничего.

На другой день, утром, я снова увидела его и заявила о своем желании повидаться с кем-нибудь из членов американского посольства. Он ответил, что это невозможно, пока я не выдам ему все мои письма и бумаги. Я решительно отказала; тогда он спросил:

— За какую сумму согласились бы вы уступить обязательство великого князя и его духовную?

Это предложение было внушено отцом Николая. Император приказал, чтобы обязательство великого князя было выполнено полностью, потому что, зная характер Николая, он считал, что я вполне заслужила эти деньги, но отец Николая, пользуясь моим положением, хотел что-нибудь у меня выторговать.

Я решила не уступать своих прав, но мысль, что мое упорство может повредить Николаю, заставила меня изменить это решение, и я согласилась получить только половину вышеназванной суммы, а также уплатить деньги за бриллиантовое украшение, подаренное мне Николаем и уже находившееся в руках его отца. Говорят, что я поступила глупо, но у меня уже не хватило сил терпеть. Я была одна, взаперти, не зная, когда меня выпустят и что со мною будет; лишенная свиданий с несчастным Николаем и не имея возможности ни с кем посоветоваться.

Наконец, после многих передряг, на пятый день моего заключения меня отвели домой. Но дома у меня были полицейские и Каролина с обязательством никого не допускать ко мне и прервать всякие сношения с внешним миром. Я сообщила об этом мистеру Jewel, и ему обещали, что сбиры будут переведены в нижний этаж дома с обязательством, однако, следить за мной и следовать всюду, пока я буду в России. Затем меня известили, что ко мне зайдет граф Л., чтобы окончательно уладить мое дело. Это был мой хороший знакомый, один из видных представителей «серебряной старости», с которым я познакомилась на первом ужине в России и постоянно находилась в дружеских отношениях.

Визит графа Л. и доктора Б. Попытки вынудить у меня признание Николая сумасшедшим. Последние дни в России. Обращение с арестованным

В воскресенье, в 2 часа, вошел ко мне гр<аф> Л., которого я увидела в первый раз в жизни совершенно трезвым. Он был в полной парадной форме; визит был официальный, и мы встретились, как люди, никогда не видавшие друг друга.

Он сказал, что очень сожалеет о происшедшем скандале, который, конечно, не случился бы, если бы они знали раньше то, что знают теперь, и что император, тронутый моим поведением, сделает мне на память подарок.

Все это, конечно, говорилось, чтобы смягчить меня. Затем между нами произошел следующий разговор:

— Что же вы теперь намерены делать?

— Все распродать и уехать из России.

— А когда же вы думаете выехать?

— Через две, три недели.

— Невозможно! Уезжайте поскорее; пока вы здесь, скандал не утихнет.

Наконец мы условились о дне моего отъезда, после чего он просил меня, положа руку на сердце, сказать, не сумасшедший ли Николай?

— Столь же мало, как и вы, — был мой ответ.

После этого мы пожали друг другу руки, и он ушел, предупредив, что у меня будет доктор Б — ий, специалист по душевным болезням, для расспросов о психическом состоянии великого князя.

Впоследствии мне рассказывали, что Л. говорил, что при всем моем уме я поступила, как безрасчетная дура, согласившись на все эти условия, так как, в противном случае, получила бы все, что захотела.

Затем полицейские принесли мне взятые при обыске вещи, причем большая часть оказалась испорченными, сломанными, а многих недоставало.

Только они ушли, пришел доктор Б-ий вместе с другим господином в качестве свидетеля. Доктор был бледный, худощавый человек с рысьими, глубоко сидящими глазами.

Он старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала:

— Доктор, уверяю вас, что великий князь столько же здоров умом, как и вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет.

— Гм! гм!.. — промычал он: — Но чем же тогда можно объяснить ваше влияние на него? Он днем и ночью требует вас с криками и воплями.

— Не знаю, но, вероятно, тем, что он хорошо знает меня, доверяет мне и помнит, что я всегда старалась угодить ему.

Доктор откланялся и ушел.

Вскоре я узнала от своей прислуги, что великий князь был арестован у своего отца, что он был страшно раздражен, что на него надевали смирительную рубашку, обливали холодной водой и даже били.

Бедный друг! Не имея возможности переписываться со мной, он каждый день посылал ко мне человека за какими-нибудь своими вещами — жилетом, фуляром, туфлями. На пятый день ареста он потребовал свою подушку, говоря, что не может уснуть на другой; он перерыл ее всю и, не найдя там записки, отбросил ее от себя, провел рукой по лбу, прошелся по своей комнате, оделся и утих… Через два дня после этого он сказал своему доктору:

— Ведь вы считаете меня сумасшедшим, не так ли?

— Точно так, ваше высочество.

— Хорошо; пусть я буду слыть сумасшедшим для сумасшедших, но отдайте мне мою милую, дорогую Фанни Лир, или я стану в самом деле сумасшедшим.

Его, конечно, не послушали, и он перебил и переломал в своей комнате все стекла, зеркала и мебель. Он был очень силен не только морально, но и физически.

В ожидании отъезда я почти все время проживала дома, а когда случалось выходить, то за мной неотступно следовали мои стражники. Иногда я потешалась над ними; ускачу от них так, что они потеряют меня из вида, а когда нагонят, спрячусь под фартук своего экипажа, чтобы подумали, что я убежала.

Накануне отъезда я побывала у гробницы Петра I, в часовне Спасителя, отслужила там молебен за несчастного Николая и сделала визиты своему посланнику и генералу Трепову, чтобы заявить свою благодарность за их участие.

Трепов сказал, что если бы дело великого князя оставалось в его руках, то он сумел бы закончить его благополучно без грубых выходок и безобразного скандала. Он был очень любезен и даже поцеловал меня на прощание.

Дома меня ожидал жандарм с напоминанием, что я должна выехать на другой день в 12 часов.

— О, не беспокойтесь, не опоздаю, — сказала я.

Однако мысль покинуть навсегда Россию глубоко меня печалила. Тут я нашла себе самый лучший семейный приют; я полюбила эту нацию; мне чрезвычайно нравился уклад их жизни, но особенно я горевала, что должна оставить тяжело больную Жозефину и, может быть, навсегда.

В воскресенье в 12 часов я пустилась в путь. В моем вагоне было два отделения: в одном помещалась я, а в другом какой-то господин, показавшийся мне не простым пассажиром.

— Это, должно быть, мой жандарм, — сказала я по-русски горничной. Он покраснел до ушей, но обходился со мной чрезвычайно вежливо и внимательно, так же, как и его товарищ, сидевший поодаль.

Мы ехали быстро. С болью в сердце и со слезами на глазах совершала я свою последнюю поездку в стране этого доброго и приветливого народа, и в то же время, по мере того как мы подъезжали к границе, дышалось все свободнее и свободнее.

Я приехала в Париж, нигде не останавливаясь и не сказав никому ни слова о своих приключениях, но газеты набросились на них, как на добычу, и я стала предметом толков всего мира.

Для одних я была участницей заговора, для других — предательницей; кто говорил, что я одурманила великого князя, а кто — что я хотела заставить его жениться на себе.

Обо мне сочинили бездну самых нелепых басен и легенд, в которых не было и тени правды. Когда я где-нибудь появлялась, разговоры умолкали, начиналось перешептывание, подмигивание; все мое прошлое и настоящее было втоптано в грязь, и я вполне изведала все высокомерие и низость людей, из которых одни осыпали меня грубой лестью, а другие — самыми подлыми ругательствами.

Почему же мне не ответить на эти нападки, восстановив истину в ее настоящем виде без прикрас и пристрастия?

Бедный великий князь стал предметом самого позорного для разумного человека обхождения. От него отослали всех его слуг, бывших с самого детства всегда при нем, и каждые три дня меняли стороживших его людей. Его каждую минуту перегоняли с места на место, и он, одетый, как последний мужик, должен был пилить дрова, причем, конечно, не раз вспоминал Петра Великого, работавшего на верфях Голландии.

Офицеры, бывшие его товарищи по оружию, проезжали мимо него, бросая на своего прежнего сослуживца презрительные и насмешливые взгляды; всякий раз, как он раскрывал рот, ему говорили:

— Ваше высочество, извольте молчать; вы не в своем уме.

Ему дарили для развлечения игрушки, годные для детей. И за что же эти оскорбления? За то, что он однажды, в минуту самозабвения, похитил драгоценное украшение с образа своей матери?!

Дело было так: овладев этим предметом, он велел своему адъютанту заложить его, но в ломбарде этого залога не приняли, считая это святотатством. Тогда Николай вынул камни из оправы, и адъютант заложил их каждый отдельно, получив за все не более трех тысяч рублей, которые и передал великому князю.

Дня через два или три мать Николая заметила пропажу и, нисколько не подозревая сына, заявила о ней. Случись такая пропажа в семье обыкновенных людей, ее там скрыли бы; здесь же, напротив, подняли на ноги полицию, перерыли весь дворец и в результате обысков и доносов истина обнаружилась.

Генерал Трепов хотел было просто повидаться со мной и узнать от меня правду, так как он мне очень доверял, и, без сомнения, если бы это удалось, не было бы столько неприятностей и скандалов. Но дело перешло в руки соперника Трепова, и оно огласилось.

Великий князь был арестован в своем дворце, потом сделали обыск у меня, и теперь Николай объявлен сумасшедшим и все его имущество перешло к отцу.

И, однако, великий князь не сумасшедший, но, утверждаю это, обладает всеми умственными способностями, страдая только клептоманией.

Достаточно взглянуть на предметы, найденные у него во дворце, чтобы убедиться в этом: тут были склянки от духов, кошельки, табакерки, веера, дешевые фарфоровые статуэтки и тому подобные ничтожные вещицы, брошенные как попало, в беспорядочную груду.

Император, когда узнал истину, был очень разгневан этим делом и хотел было разжаловать Николая в солдаты и сослать на Кавказ, но императрица, очень любившая Николая, на коленях умоляла простить несчастного. Тогда царь смилостивился:

— Делайте с ним, что хотите, но чтобы я больше не слыхал о нем.

*  *  *

Так закончился этот, вполне достоверный, роман американки с русским великим князем.

---

Впервые опубликовано: Фанни Лир. Глава «августейшего» романа (Из семейной хроники дома Романовых) // Аргус. 1917. № 8 — 11.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/alexandr2/fanni_lir_glava_avgusteyshego_romana.html