Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
Л. Гроссман
правитьГИПЕРБОРЕЙЦЫ
правитьНебольшая группа молодых поэтов, решительно отмежевавшихся от господствовавших недавно в русской поэзии символистов, объединилась внутренне направлением новой поэтической школы акмеизма, а внешне издательской фирмой «Гиперборея». За последние годы, несмотря на войну, в которой принимают участие некоторые из гиперборейцев, это новое поэтическое течение настолько возобладало, что в настоящее время уже становится предметом специального изучения. Вопрос, что нового внесли с собой в поэзию акмеисты, в чем их отличие от символизма, какова сущность их программы и высота их достижений — стоит на очереди в ряду текущих критических задач.
Этой теме был посвящен прочитанный на днях в неофилологическом обществе при Петроградском университете доклад приват-доцента В. М. Жирмунского, озаглавленный «Преодолевшие символизм».
Отцом и родоначальником новой школы докладчик признал поэта, новеллиста и романиста М.Кузьмина (так! — Сост.). Он был одним из первых, заговоривших о необходимости возврата к «прекрасной ясности», столь чуждой символизму, об изгнании из поэзии чрезмерной мистики и психологической эмбриональности, о возрождении графически четкого рисунка и словесной живописи стихов. Ему принадлежит честь первого направляющего движения в новую сторону, и глашатаи акмеизма Гумилев и Сергей Городецкий исходили в своих манифестах от начал, провозглашенных Кузьминым.
Самым ярким представителем новой школы Жирмунский признает Анну Ахматову. Уже по форме своих стихов молодая поэтесса резко отличается от символистов. Их лирика рождалась из духа музыки, была по существу своему мелодична, напевна. Музыка давала первый импульс их творчеству, и напев предшествовал стиху.
Совершенно иные принципы формы у Анны Ахматовой. Стих ее не гонится за мелодичностью, его нелегко переложить на музыку. Если подходить к нему с этой стороны, его скорее нужно сравнить с романсом де Бюсси, чем со старинными мелодиями. Рифмы здесь затушеваны и не стремятся к полнозвучности, а чрезмерная звонкость рифмы даже явно избегается:
Было душно от жгучего света,
А взгляды его, как лучи…
Я только вздрогнула. Этот
Может меня приручить.
При этом никакой патетичности, никаких вещаний или громозвучных откровений. Всюду простая разговорная речь, повседневные слова, словно отрывки бесед задушевных разговоров:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем. И она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои!
Подобные стихи можно было бы сравнить с эпиграммами в старинном смысле этого слова, с точными и краткими описаниями внешне незначительных событий повседневной жизни. По стремлению к графической точности изображения, акмеисты близки к французским классикам и противоположны германским романтикам. Даже описывая чисто личные настроения, Ахматова затушевывает эмоциональный элемент и выдвигает на первый план все подробности реальной обстановки:
Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Как я рада, что нынче вода
Под бесцветным ледком замерзает.
И я стану — Христос помоги! —
На покров этот светлый и ломкий,
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки.
Или в другом стихотворении, где изображена глубокая драма расставания и любовного разрыва, несмотря на величайшее волнение автора, четко очерчена вся обстановка пережитой сцены:
В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись.
Он говорил о лете и о том,
Что быть поэтом женщине — нелепость,
А я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость.
Затем, что воздух был совсем не наш,
А, как подарок Божий — так чудесен,
И в этот час была мне отдана
Последняя из всех безумных песен.
Точно так же и в описании любимого человека все внешние детали образа — серые глаза, прекрасные руки, костюм, тюльпан в петлице — сопровождают лирические признания. Изображение мира и точное самонаблюдение — таковы основные черты поэзии Ахматовой. Даже ее религиозность сказывается не в мистических откровениях и видениях, а в простом выражении веры, близкой всем и свойственной многим. Это потребность высказать то, что переживает каждый, в отличие от попыток символистов воплощать свои исключительные индивидуалистические дерзания, сообщает лирике Ахматовой глубоко человеческий тон. Она близка земному. В ее поэзии отражено не вечно женственное, а неизменно женское начало.
Тот же путь от символизма к чувству жизни пройден и другим поэтом-акмеистом, Осипом Мандельштамом. Круг его интересов своеобразен: восприятие мира он сочетает с изысканной культурностью и в этом отношении напоминает отчасти ранних представителей французского символизма. Но в нем уже намечается и другой уклон:
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса.
В ранних стихах он еще выражает чувство призрачности мира: люди для него марионетки. Вся жизнь — игрушечный домик. Но в позднейших стихах он проникается очарованием различных культур и воспроизводит их образы и картины. Фигуры французских аббатов, образы старого Лондона времен Диккенса, отголоски Оссиана, Эдгара По, восхищение трагедиями Озерова, римскими энцикликами, Расином — вот новый мир его интересов и сочувствий. «Я получил блаженное наследство, Чужих певцов блуждающие сны», — говорит он в одном из своих позднейших стихотворений. Это особенно сказалось в таких его вещах, как «Аббат»:
О, спутник вечного романа,
Аббат Флобера и Золя —
От зноя рыжая сутана
И шляпы круглые поля;
Он все еще проходит мимо,
В тумане полдня, вдоль межи.
Влача остаток власти Рима,
Среди колосьев спелой ржи,
Храня молчанье и приличье
Он должен с нами пить и есть
И прятать в светское обличье
Сияющей тонзуры честь.
Он Цицерона на перине
Читает, отходя ко сну:
Так птицы на своей латыни
Молились Богу в старину.
Тяготение к латинской культуре характерно для Мандельштама. Он любит пышность и чопорность классических од, он меньше всего импрессионист. Он любит наряду с этим необычные странные образы, гротески искусства. В «Царском Селе» он отмечает карету «с мощами фрейлины седой», а мир старого английского романа выступает в его стихах во всей его трагической нескладности:
У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы желтая вода.
Дожди и слезы. Белокурый
И нежный мальчик Домби-сын,
Веселых клерков каламбуры
Не понимает он один…
А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле —
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.
На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.
Так всюду Мандельштам схватывает трагическую карикатурность предметов, их искаженные облики, их странные очертания. Несмотря на всю графическую четкость его контуров, он не может считаться реалистом. Его нужно признать таким же реалистическим фантастом, каким был Гофман. Он фантаст слов, как немецкий романист был фантастом образов.
Но главным вождем и теоретиком нового направления следует признать Николая Гумилева. В нем откровенная мужественность, сильный темперамент, душевная напряженность — свойства, в меньшей степени сказывающиеся на творчестве других гиперборейцев. Он редко говорит об интимных и личных переживаниях, он выражает себя в эпическом характере, в повествовательной манере. Отсюда его пристрастие к балладной форме, его влечения к поэтическому экзотизму. Муза Гумилева — муза дальних странствий. От «Жемчуга» до «Колчана» он сохраняет одно впечатление:
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца…
Он любит мотивы Испании, Италии, востока. В своих балладах он остается учеником Валерия Брюсова, он любит яркость образов, пышность рифмы. Великолепный риторизм. В своих стихах он часто берет: Forte! Но при этом он остается большим и взыскательным художником слов. Он умеет сочетать свое стремление к напряженности и яркости с графической четкостью языка. На Гумилеве особенно ярко сказался поворот новой поэзии к более рациональному словоупотреблению.
Муза Гумилева нашла себя в его военных стихах. Со свойственной ему мужественностью стиля он изображает войну как строгое и святое дело. Перед лицом смерти возникает религиозное чувство, и на полях сражений понимаешь, что «одна лишь достойна смерть»! Пафос боя, пафос победы торжественно звенит в его строфах:
Я кричу, и мой голос дикий, —
Это медь ударяет о медь!
Я носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть…
Стихи Гумилева и Анны Ахматовой — лучшее, что создала в русской поэзии война.
Таким образом, поэзия «гиперборейцев» — явление новое, целостное, художественно значительное. Их объединила не случайная близость и не случайная вражда к символистам. Нужно признать симптоматичным для новой эпохи отказ от мистической поэзии, от всех притязаний индивидуализма, выход в богатый чувствами и впечатлениями мир. Этот новый реализм сказывается прежде всего в передаче раздельных и отчетливых впечатлений, в отношении к языку как к художественному произведению, в стремлении изобразить все богатство и разнообразие внешнего мира. Приятие или опровержение мистического опыта — вот главный признак их отличия от символистов.
Личный и женственный мир Ахматовой, культурный гротеск Мандельштама, напряженная мужественность Гумилева — все это одинаково выражает стремление и выход новой поэзии из личной души в мировую жизнь, из индивидуального восприятия жизни к смирению перед объективной правдой мира.
В акмеизме ли будущность нашей поэзии? По заключению докладчика, в лирике новой поэтической группы, несмотря на все ее крупные достижения, заметно все же некоторое сужение горизонта сравнительно с символизмом. Если внешний мир здесь изображен полнее, поэзия намеков и иносказаний символической школы, захватившей и область подсознательного, здесь совершенно отсутствует. Поэты-символисты в своей намеренной незавершенности были богаче, интереснее, глубже гиперборейцев и часто умели передать предчувствия иных миров. Поэзия будущего, лирика послевоенного времени, вероятно, расширит замкнутый неореализм гиперборейцев, включит в свой круг и провинцию и деревню, развернется до полного охвата национальной жизни и станет общерусской.
Печатается по: Л. Гроссман. Гиперборейцы // Одесский листок. 1916. № 317 (20 ноября). С. 7. Автором отчета был будущий известный филолог Леонид Петрович Гроссман (1888—1965).