Герой пера (Вернер)

Герой пера
автор Элизабет Вернер, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Ein Held der Feder, опубл.: 1872. — Перевод опубл.: 1913. Источник: «Дорогой ценой. Эгоист. Герой пера: Романы»: Профит; Ростов-на-Дону; 1994 az.lib.ru

Герой пера

ГЛАВА I

В ясный январский день яркие лучи полуденного солнца заливали улицы одного из торговых городов на реке Миссисипи, который с чисто американской быстротой вырос в каких-нибудь двадцать лет. Среди многочисленных зданий, расположенных в некотором отдалении от центра, особенно выделялся большой красивый дом.

В роскошной гостиной, обставленной с солидным комфортом, свойственным всем домам состоятельных американцев, у камина сидела молодая девушка в элегантном дорогом туалете. На вид ей можно было дать лет восемнадцать-двадцать. Пламя камина озаряло красноватым светом ее задумчиво склоненную голову. Темные волосы обрамляли продолговатое матово-бледное личико с правильными чертами и большими черными глазами. Но при всей красоте этого лица ему чего-то недоставало. Оно было слишком серьезным и малоподвижным; в нем не осталось и следа той детской жизнерадостности, которая придает столько очарования молодому существу.

Напротив юной хозяйки сидел господин в безукоризненном визитном костюме. Было что-то общее между молодой девушкой и ее гостем: на лицах обоих застыло одинаковое выражение холодного спокойствия и сознания собственной значительности.

— Отец находит, что мне необходимо попутешествовать по Европе, чтобы закончить свое коммерческое образование, — произнес молодой человек уверенным, солидным голосом. — Я охотно подчиняюсь его желанию, так как поездка обещает быть очень интересной. Сначала я поеду по делам нашей фирмы на два месяца в Нью-Йорк, а затем в марте отправлюсь в Европу. Мое путешествие, вероятно, продлится целый год, так как я собираюсь побывать в Англии, Франции и Германии, а на обратном пути заеду в Швейцарию и Италию. Вернуться сюда я рассчитываю в начале будущей весны.

Хозяйка дома с явным вниманием слушала своего гостя.

— Вам действительно предстоит очень интересная поездка, мистер Алисон, — заметила она. — Мой отец будет очень сожалеть, что не смог повидаться с вами перед вашим отъездом, но состояние его здоровья не позволяет ему вас принять.

— Я тоже крайне огорчен, что не имею возможности лично засвидетельствовать свое почтение мистеру Форесту. Надеюсь, вы не откажетесь передать ему мой прощальный привет?

— Благодарю вас, — ответила молодая девушка, слегка наклонив голову. — В свою очередь прошу вас принять от имени отца и от меня пожелание счастливого пути и благополучного возвращения домой.

Мисс Форест спокойно протянула свою красивую руку Алисону. Он крепко пожал ее и, не выпуская из своей руки, тихо спросил:

— Могу я предложить вам один вопрос, мисс Форест?

Легкая краска появилась на лице молодой девушки и тотчас же исчезла.

— Говорите, мистер Алисон! — ответила она. Молодой человек быстро поднялся и, все еще не выпуская руки мисс Форест, подошел к ней совсем близко.

— Может быть, сейчас неподходящий момент для объяснения, но я знаю, что многие претендуют на вашу руку и сердце, и в мое отсутствие я могу очень много потерять; потому я и решил заговорить о своем чувстве к вам, которое, конечно же, для вас не секрет. Смею ли я надеяться, что вы будете меня ждать и после моего возвращения отдадите мне свою руку?

Алисон начал объяснение в спокойном тоне, но постепенно голос его звучал все более взволнованно, а глаза с тревогой смотрели на девушку, как бы желая предугадать ее ответ. Мисс Форест молча, без тени девичьего смущения, слушала признание Алисона, ничем не показывая, приятно оно ей или нет. Когда он умолк, она подняла на него взор и, нисколько не волнуясь, ясно и твердо сказала:

— Вы прямо спросили меня, мистер Алисон, и я так же прямо отвечу на ваш вопрос. Я знаю о вашей склонности ко мне, ценю ее и сердечно к вам расположена. Когда вы вернетесь, я охотно соглашусь стать вашей женой.

Холодное лицо Алисона вспыхнуло радостью, но молодой человек словно бы стыдился проявления своих чувств и поспешил придать себе прежний невозмутимый вид.

— Ах, мисс Джен, вы делаете меня счастливейшим из смертных! — воскликнул он. — Можно мне сказать мистеру Форесту о моем предложении?

— Нет, нет, — быстро возразила молодая девушка, — я сама поговорю с ним. Вообще мне придется поставить вам, мистер Алисон, одно обязательное условие. Я не могу стать невестой сейчас, когда мой отец находится при смерти. Мой долг — быть неотлучно при нем, а официальное объявление о нашей помолвке заставило бы меня принимать и наносить визиты и вообще тратить много времени на все, что связано с положением невесты. Поэтому я вас очень прошу никому из посторонних ничего не рассказывать. Вернувшись из своей поездки, вы сможете уже не скрывать нашу тайну, а до тех пор должны молчать и не предъявлять на меня никаких жениховских прав. Я этого не хочу.

И в тоне, и в словах невесты было так мало нежности, что лицо Алисона омрачилось.

— Это очень тяжелое условие, Джен, — возразил он. — Надеюсь, по крайней мере, что вы позволите мне отложить путешествие и остаться при вас, так как я опасаюсь, что неотвратимый удар может обрушиться на вас в самом ближайшем будущем.

Молодая девушка слегка вздрогнула и, отрицательно покачав головой, ответила:

— Благодарю вас, но это совершенно излишне. Я знаю, что мне предстоит, но легче перенесу свое горе одна — мне не нужна поддержка. Я настаиваю, чтобы вы из-за меня не откладывали свой отъезд ни на один час и не возвращались ни на один день раньше намеченного срока. Мы увидимся через год, а до тех пор верьте моему слову так же, как я верю вашему.

Джен поднялась с кресла и стала рядом с женихом с таким решительным видом, что Алисон сразу понял: воля его невесты непреклонна, и никакие доводы не заставят мисс Форест изменить свое решение. Да, молодая девушка действительно не нуждалась ни в чьей поддержке!

— Постараюсь доказать вам, Джен, что я уважаю ваши желания, как бы мне ни тяжело было их выполнять, — проговорил Алисон. — Но, отказывая мне в жениховских правах, позвольте хотя бы раз воспользоваться моим первейшим правом.

Джен ничего не ответила, но не сопротивлялась, когда молодой человек заключил ее в объятия и прижал свои губы к ее маленькому рту. Огонь страсти вспыхнул в его глазах; он крепче обнял стан невесты и собирался повторить поцелуй, но она гибким движением выскользнула из его объятий.

— Довольно, Генри! — сказала она. — Не будем усугублять тяжесть расставания. Через год вы открыто назовете меня своей невестой, а до тех пор — полнейшее молчание.

Алисон неохотно отступил на несколько шагов. Холодность мисс Форест отрезвила молодого человека, и его лицо приняло такое же спокойное и надменное выражение, какое было все время у Джен. Он не пожелал вымаливать ласку, в которой ему отказывали.

Быстрые шаги в соседней комнате заставили обоих занять свои прежние места. Когда дверь отворилась, молодая хозяйка уже сидела в кресле у камина и с любезным видом слушала своего гостя, который в почтительной позе расположился напротив нее.

В гостиную вошел пожилой человек с седыми волосами и умными пронзительными глазами. Нескрываемая насмешка мелькнула в его взоре, когда он взглянул на молодую пару.

— Доктор уезжает, мисс Джен, — обратился вошедший к хозяйке дома, — вы хотели переговорить с ним.

Молодая девушка быстро поднялась.

— Простите, мистер Алисон, — сказала она, — мне нужно идти к отцу. Я сообщу ему, что вы придете вечером.

Джен протянула жениху руку. Они обменялись многозначительным рукопожатием и взглядом, в котором было безмолвное спокойное обещание. Молодая девушка еще раз слегка кивнула головой и скрылась за дверью.

Седой господин подошел к Алисону и, положив ему руку на плечо, воскликнул:

— Поздравляю вас!

Молодой человек быстро обернулся.

— С чем? — резко спросил он.

— С помолвкой!

Брови Алисона гневно сдвинулись.

— Если не ошибаюсь, мистер Аткинс, вы позволили себе нас подслушивать?

— Возможно, — с величайшим хладнокровием ответил Аткинс. — Однако должен вам напомнить, Генри, что я не принадлежу к числу посторонних, от которых следует скрывать вашу помолвку.

Лоб молодого человека слегка разгладился.

— Вы, конечно, составляете исключение, мистер Аткинс, — ответил он, — а потому…

— А потому без дальних слов примите мои сердечные поздравления, — прервал его Аткинс. — Однако вы скоро обстряпали это дельце. «Хотите быть моей? Хочу! Прекрасно. Свадьба через год!» Все коротко и ясно, без лишних разговоров и сентиментальных фокусов — вполне во вкусе мисс Джен. Покойная миссис Форест пришла бы в отчаяние от такой помолвки.

На губах Алисона появилась презрительная усмешка.

— Если бы мисс Форест походила на свою мать, я едва ли стал добиваться ее руки! — возразил он.

— Вы правы; миссис Форест была и не в моем вкусе, — подтвердил Аткинс. — Она отличалась сентиментальностью, вечно казалась несчастной, постоянно была больна, склонна к слезам и чувствительным сценам. Одним словом, олицетворяла собой тип настоящей немки и в конце концов умерла от тоски по родине. К счастью, мисс Джен не унаследовала ни одной черты покойной матери. Девушка — вылитый отец!

— Я это знаю, а мистера Фореста никак не упрекнешь в сентиментальности.

— Теперь да, но раньше, мне кажется, она также была ему в некоторой степени свойственна, — возразил Аткинс. — Во всяком случае, у него хватило благоразумия, чтобы сразу же отречься от всего, что здесь считается неуместным. Мистер Форест поселился в Америке восемнадцать лет назад. Видимо, ему сильно не повезло на родине, так как он был страшно предубежден против Германии и всего, что с ней связано. Он обратил свою энергию на то, чтобы освободиться от прежних воспоминаний и стать настоящим американцем — даже переменил фамилию, и из Ферстера превратился в Фореста. К сожалению, его жене была ненавистна Америка, ее все время тянуло к немцам, и на этой почве между супругами происходили частые ссоры. В особенности предметом раздора была мисс Джен, которую отец хотел воспитать американкой, а мать мечтала сделать из нее немку. Когда девочка подросла, она решительно стала на сторону мистера Фореста и разбила этим сердце матери. Да, мне пришлось неоднократно быть свидетелем очень тяжелых сцен. Покой у нас наступил только после того, как миссис Форест скончалась от тоски по родине. Судя по состоянию здоровья мистера Фореста, и он ненамного переживет свою жену. — В последних словах Аткинса уже не было иронии — голос его стал озабоченным.

Алисон молча протянул руку за своей шляпой, лежавшей на столе.

— Как вы уже слышали, мне не позволено отложить свой отъезд, — проговорил он, — к тому же очень важные дела действительно заставляют меня немедленно уехать в Нью-Йорк. Когда случится несчастье, которого мы ожидаем, пожалуйста, не оставляйте мисс Форест: а если появятся какие-либо затруднения из-за наследства, обратитесь к моему отцу — он охотно вам поможет и своим влиянием, и советом. Вообще было бы желательно, чтобы он ознакомился с финансовыми делами будущей невестки, — несколько смущенно добавил молодой человек, тщательно застегивая перчатку и не поднимая глаз на старика.

Во взгляде Аткинса блеснула прежняя насмешка.

— Я вам очень благодарен за желание помочь, — иронически ответил он, — но это лишнее. Согласно завещанию, все финансовые дела мистера Фореста переходят в мои руки, и я сумею поддерживать их в полном порядке. Вам и вашему отцу придется подождать год, и тогда вы узнаете, насколько велико состояние мистера Фореста; ваша жена передаст вам его в виде приданого. Пока могу только сказать в утешение, что мистер Форест очень богат — гораздо богаче, чем вы думаете.

— Мистер Аткинс, вы слишком много себе позволяете, — с негодованием воскликнул Алисон.

— Не понимаю, почему вы сердитесь? — невозмутимым тоном возразил Аткинс. — Разве в моих словах есть что-то обидное? Я просто не считаю вас настолько легкомысленным, чтобы жениться на девушке без денег. Особенно странно это выглядело бы сейчас, когда ваша фирма завязывает торговые связи с Европой. Вам нужен для этого двойной капитал, а вы, Генри, не настолько непрактичны, чтобы из-за романтической истории забыть о столь важном обстоятельстве.

Алисон взглянул на Аткинса, все еще не вполне ему доверяя, а затем ответил:

— Конечно, как участник и будущий директор-распорядитель нашей фирмы при выборе жены я обязан руководствоваться и материальными соображениями, но даю вам слово, что если бы у мисс Форест оказалось состояние меньше предполагаемого мной, я, тем не менее, предпочел бы ее более богатой невесте.

— О, я охотно вам верю, Генри, — с улыбкой заметил Аткинс. — Вы порядком ею увлечены. Меня интересует только, сумеете ли вы растопить лед в сердце нашей прекрасной мисс? Пока она довольно-таки холодна с вами. Однако следует надеяться, что не всегда так будет. Во всяком случае, большое счастье, когда совпадают материальный расчет и влечение сердца, как у вас. Поэтому еще раз от всей души поздравляю.

Оставив мужчин в гостиной, Джен быстро прошла несколько комнат и очутилась в роскошной полутемной спальне отца. Ступая неслышными шагами по толстому ковру, она подошла к постели, на которой лежал мистер Форест. Достаточно было взглянуть на больного, чтобы сразу же стало ясно, откуда у мисс Джен такие строгие, волевые черты лица и вдумчивое, серьезное выражение глаз.

— Мне только что сообщили о приезде доктора, — сказала молодая девушка, — ты говорил с ним с глазу на глаз, а между тем я хотела присутствовать при его визите. Это твое распоряжение, папа?

— Да, дитя мое. Я хотел услышать от него откровенное мнение о своем положении, а твоё присутствие его бы стеснило. Теперь я знаю, что мои дни сочтены — мне осталось жить очень недолго.

Джен опустилась на колени перед постелью отца и, прижав голову к подушкам, вся содрогнулась от беззвучных рыданий.

Больной скорбно смотрел на нее.

— Успокойся, Джен, — проговорил он, — это известие не должно было поразить тебя, точно так же, как и меня; ведь мы оба знали, что наступил мой конец, хотя, быть может, и надеялись на некоторую отсрочку. Во всяком случае, слезами горю не поможешь; не нужно отягчать ими неизбежность вечной разлуки.

— Я не буду! — тихо прошептала молодая девушка, поднимаясь с ковра, и взглянула на отца, уже вполне взяв себя в руки.

Больной улыбнулся горькой улыбкой: ему было бы приятнее, если бы дочь не так поспешно выполнила его просьбу.

— Я хочу поговорить с тобой, дитя мое, — продолжал мистер Форест, — а так как не знаю, смогу ли это сделать в другой раз, — одному Богу известно, долго ли я еще буду в сознании, — то лучше не откладывать разговор. Подойди поближе и выслушай меня!

Джен повиновалась. Она села на край постели и молча ждала, что скажет отец.

— Я могу спокойно тебя оставить, — начал больной, — так как знаю, что ты, несмотря на свою молодость, не нуждаешься ни в опоре, ни в опекунах. Во всех денежных делах положись на Аткинса. Его ироничный ум и презрительное отношение к людям никогда не внушали мне особой симпатии, но за время работы с ним, а это без малого двадцать лет, я убедился, что он — человек в высшей степени порядочный и искренне преданный нашей семье. Аткинс составил себе хорошее состояние и мог бы давно открыть собственное дело, но предпочел не оставлять меня. После моей смерти он будет вести дела так, как при мне, заботясь о твоей выгоде, пока ты не выйдешь замуж, что может произойти очень скоро.

— Папа, — спокойно прервала его дочь, — я должна тебе сообщить, что у меня только что был мистер Алисон. Он сделал мне предложение.

Больной выпрямился: его лицо выразило напряженное ожидание.

— Что же ты ответила? — спросил он.

— Я дала согласие!

— Вот как?! — воскликнул Форест, снова опустив голову на подушки, и замолчал.

Джен с удивлением наклонилась к нему.

— Ты кажется недоволен? — проговорила она. — Я была убеждена, что ты вполне одобришь этот брак.

— Ты знаешь, Джен, что я предоставляю тебе полную свободу в выборе мужа, — ответил больной, — и не хочу оказывать на тебя никакого давления. Это — твое будущее, которое принадлежит только тебе. Я убежден, что ты хорошо обдумала предложение Алисона, прежде Чем дать свое согласие.

— Да, папа, я давно предвидела объяснение Генри и все решила заранее. Я испытываю полное доверие к мистеру Алисону; его семья считается одной из лучших в городе, сам Генри занимает блестящее положение, а в будущем он, безусловно, будет играть выдающуюся роль в коммерческом мире. Разве этого мало для счастливого брака?

— Если, по-твоему, этого достаточно, — тем лучше!

Джен удивленно взглянула на отца. Его тон показался ей странным. Чего же еще можно желать? Партия была во всех отношениях подходящей.

— Ты права, Джен, абсолютно права, — с горькой усмешкой заметил Форест. — Я просто невольно вспомнил свою помолвку с твоей матерью — она была совсем иной. Но ты права. Мистер Алисон обладает всеми качествами, которые ты ценишь в людях; я думаю, вы будете довольны друг другом.

— Надеюсь! — самоуверенно ответила Джен и сообщила отцу, какое условие она поставила своему жениху и на какой срок откладывает свадьбу.

— Вот это прекрасно! — воскликнул Форест. — Выдвинув это условие, ты, сама того не зная, пошла навстречу моим желаниям. Я хочу попросить тебя об одном: мне было бы очень приятно, если бы ты согласилась провести этот год до свадьбы у наших родственников в Германии.

Молодая девушка вскочила со своего места и, не скрывая своего недовольства и даже раздражения, спросила:

— Ты хочешь, чтобы я поехала в Германию?

— Ты не любишь Германию?

— Нет, не люблю, точно так же, как и ты, папа! — холодно ответила Джен. — Я не могу любить страну, которая отравила твою юность, наполнила горечью всю жизнь и наконец изгнала, как преступника. Я никогда не могла простить матери, что она не хотела понять тебя и своей безумной тоской по родине сделала тебя глубоко несчастным человеком.

— Молчи, Джен! — резко остановил ее отец. — Есть вещи, которых ты не понимаешь и никогда не в состоянии будешь понять. Да, твоя мать не всегда со мной соглашалась; да, порой она заставляла меня страдать, но зато я знал с ней часы такого счастья, какое ты никогда не подаришь своему мужу. Впрочем, мистеру Алисону они и не понадобятся!

Джен промолчала. За время болезни отца она привыкла к его непонятной раздражительности и со снисходительностью, которую обычно проявляют по отношению к страдающим людям, покорно перенесла эту вспышку и снова села на край кровати.

— Прости меня, дитя мое! — после короткой паузы извиняющимся голосом проговорил Форест. — Я был неправ. Ты такая, какой мне и хотелось тебя видеть. Я воспитал тебя в определенном духе и не раскаиваюсь в этом. Ты лучше приспособлена для жизненной борьбы, чем твоя слабая нежная мать. Оставим этот разговор — я собирался говорить с тобой о другом. Известно ли тебе, что у тебя был брат?

Джен, с напряженным вниманием слушавшая отца, ответила:

— В раннем детстве, мне кажется, я что-то слышала, но потом о нем больше не вспоминали. Он умер?

Глубокий вздох вырвался из груди больного.

— Может быть, умер, а может быть, — нет, — медленно проговорил он. — Мы так и не смогли ничего о нем узнать. В конце концов я запретил упоминать его имя, твоя мать приходила в полное отчаяние, когда заходила о нем речь, хотя ни на минуту не переставала думать о своем сыне.

С захватывающим интересом слушала Джен больного, низко склонившись над ним. Он схватил ее руку и крепко держал в своей.

— Тебе знакома новая история моей родины, — начал больной, — ты знаешь, что в начале тридцатых годов Германию охватило политическое движение. Как всегда, раньше других на него откликнулось студенчество. Я в то время был двадцатилетним юношей и слушал лекции в университете. Вместе с товарищами я начал бороться за свободу и величие своей родины. Правительство арестовало нас, как преступников, и приговорило к смертной казни. В виде особой милости ее заменили потом двадцатилетним заключением в крепости. Семь лет я просидел там, как тебе известно, а когда, наконец, попал под амнистию, то был уже другим человеком. Заточение сделало из меня — юноши, преисполненного доверия и любви к людям, идеалиста до мозга костей — озлобленное существо, которое не могло забыть бесконечные унижения, которые пришлось пережить в тюрьме.

Форест на минуту остановился, вспоминая ужасы заточения в крепости и ее железный режим.

Джен молча смотрела на отца, боясь нарушить ход его мыслей. Наконец больной снова заговорил:

— Получив свободу, я тут же совершил большую глупость — женился. В моем положении это был безумный шаг. Еще в университете я считался женихом твоей матери; она ждала меня годы, отказавшись от блестящей партии, которая ей представлялась. К тому времени, когда меня выпустили, она была бедной сироткой, жившей из милости у родственников. Этого я не мог перенести. Мы обвенчались, и через год родился твой брат. Мальчик не походил на тебя, — добавил Форест, впиваясь в лицо дочери долгим страдальческим взглядом, — он был блондин с голубыми глазами, как у вашей матери. Мой брак не принес мне большого счастья. Первые годы нашей семейной жизни были еще ужаснее, чем пребывание в крепости. Там я страдал в одиночку, а тут приходилось думать о жене и ребенке, лишенных куска хлеба. Моя карьера, конечно, пропала; все связи с обществом были порваны. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — перед политическим преступником закрывались все двери. Я выбивался из сил, чтобы обеспечить семью самым необходимым, и вынужден был взяться за низкооплачиваемый труд, не соответствовавший ни моим знаниям, ни общественному положению.

В это время наступил памятный для всех 1848 год, и я почувствовал, что не могу оставаться в стороне от революционного движения, что во мне воскрес былой мечтатель. Оставив жену и ребенка у родственников, я ринулся в самую гущу борьбы.

Ты знаешь, чем она закончилась! Как вождь революционеров я должен был снова попасть в тюрьму, но по счастливой случайности мне удалось избежать ареста, которому подвергся наш комитет. Чтобы избежать вечного заточения, нужно было не терять ни одной минуты, и я решил немедленно бежать в Америку. Брат жены дал мне необходимую сумму денег; возможно, он сделал это из великодушия, а может быть, просто хотел избавиться от беспокойного демагога, позорившего его семью. Однако правительство не дремало, устроив на меня настоящую облаву.

Под чужим именем, загримировав лицо, я отправился с женой и двумя детьми в Гамбург — ты родилась за несколько месяцев до этих событий. Бедное дитя, в очень трудную минуту я впервые прижал тебя к сердцу! Вместе с отцовским поцелуем на твое маленькое личико упали и мои слезы, и боюсь, что они навсегда оставили на нем след. Ты не походила на других детей и уже в самом раннем детстве отличалась необыкновенной серьезностью.

Незадолго до отплытия парохода из Гамбурга мы отправились на пристань, но порознь, чтобы не возбудить подозрений. На некотором расстоянии от меня впереди шла несшая тебя на руках твоя мать, а со мной был твой брат. Внезапно я увидел у самого пароходного трапа одного из шпионов, лицо которого хорошо запомнил; он тоже меня знал и, весьма возможно, специально за мной следил. Заметь он меня, моя гибель была бы неизбежна. Я сразу же принял решение и, сказав сыну, чтобы он поскорее догонял мать, скрылся в густой толпе народа, наводнявшего пристань. Около часа я не решался подняться на пароход, не выпуская из виду сыщика. Наконец он скрылся, и я незаметно прошел.

Еще заранее я предупреждал жену, что могу задержаться на пристани. Она с тревогой меня ждала и радостно кинулась навстречу. Прежде всего она спросила: «А где же мальчик?». Тут я с ужасом узнал, что твой брат не нагнал матери, шедшей в нескольких шагах впереди, а затерялся в толпе. Не помня себя от ужаса, забыв о грозящей опасности, я бросился назад, на берег; везде искал сына, всех о нем расспрашивал, но ничего не выяснил.

Между тем пароход давал гудок за гудком, предупреждая об отплытии. Если бы я остался в Гамбурге разыскивать сына, вы с матерью уехали бы одни через океан — в другую часть света, к чужим, незнакомым людям, и неизбежно бы там погибли. Колебания были недолгими, хотя я дошел до полного отчаяния. Не могу передать тебе мои переживания, когда пришлось вернуться на пароход без мальчика, я видел, как неумолимо увеличивалось расстояние между сушей и морем, знал, что там, на суше, остался совсем одиноким мой маленький сынишка, и не мог прийти к нему на помощь.

По приезде в Нью-Йорк я сразу же написал брату твоей матери, умоляя его разыскать нашего ребенка. Прошло несколько недель, пока письмо попало ему в руки; столько же времени понадобилось и на ответ. Шурин известил меня о том, что, несмотря на самые тщательные поиски во всех направлениях, он не смог напасть на след мальчика, и мой сын исчез для меня навсегда.

Форест остановился, он тяжело дышал; видно было, что этот рассказ причиняет ему большие страдания. Но Джен, склонившись к его изголовью, нетерпеливо ждала продолжения. Ей не приходило в голову избавить отца от излишних волнений, могущих пагубно повлиять на его здоровье. Подобная деликатность была не в обычае и отца, и дочери: если уж этот разговор был необходим, его следовало любой ценой довести до конца.

Отдохнув несколько минут, больной собрался с силами и продолжил свое повествование:

— С этой последней жертвой, то есть с потерей сына, кончились мои несчастья. На американской почве мне сопутствовал необычайный успех во всех делах. В Нью-Йорке я встретился с Аткинсом, занимавшим тогда какую-то незначительную должность. Он оказал мне услугу, вырвав из рук ловких мошенников-аферистов, которые собирались поймать в свои сети неопытного европейца. Мы с Аткинсом быстро пришли к взаимопониманию, и он охотно принял мое предложение переселиться с нами на Запад.

Приехав сюда, мы попали в почти необитаемый лес, и первое жилище, похожее на дом, построили собственными руками. Может быть, ты еще помнишь, что, когда ты была совсем маленькой, я сам обрабатывал наше поле, а мать выполняла всю работу домашней прислуги.

К счастью, так было недолго. В лесу быстро выросла колония, положившая начало большому торговому городу. Земля, приобретенная за гроши, стала неимоверно быстро расти в цене. Я задумал целый ряд деловых предприятий, и все они оказались очень выгодными. Мое стремление к участию в общественной жизни также нашло удовлетворение. Я занял выдающееся положение в обществе, и даже мистер Алисон сочтет за большую честь для себя, если ты согласишься стать его женой.

— Я знаю это, отец, — с гордостью заметила Джен, и на ее юном лице еще отчетливее отразилось сознание собственного достоинства.

Чувствуя, что силы его покидают, Форест торопился закончить свой рассказ.

— Незачем, я думаю, и упоминать о том, что я все время не переставал разыскивать своего сына. Располагая большими средствами, я тратил на это огромные суммы, но тщетно. В конце концов я несколько успокоился — ты заменила мне своего брата, но твоя мать ни на минуту его не забывала. До самой своей кончины она не переставала ждать сына и была уверена, что он жив, хотя я уже давно утратил всякую надежду.

Перед смертью жена взяла с меня обещание, что, похоронив ее, я поеду в Европу и сам займусь розыском нашего мальчика. Я обещал ей, так как недавно попал под амнистию и теперь уже мог вернуться на родину. И действительно собирался заняться приготовлениями к длительному путешествию, но неожиданно меня сразила эта болезнь. Однако страстное желание твоей матери должно быть исполнено. Хотя у меня нет ни малейшей надежды на то, что ты найдешь брата, твой долг — сделать для этого все возможное. Если и твои усилия окажутся напрасными, то у тебя будет, по крайней мере, совесть спокойна, и ты по праву станешь единственной наследницей всего моего состояния.

Потому я и посылаю тебя на Рейн. Убежден, что дядя не откажется тебе помочь, но ты должна внести в поиски инициативу и энергию, которых ему не хватает. Здесь никто не удивится твоему отъезду — все найдут вполне естественным, что ты проводишь год траура по отцу среди его родных. При желании Алисон сможет в конце своего путешествия заехать туда, где ты будешь, чтобы вы обвенчались и вместе вернулись в Америку. Впрочем, я не желаю вмешиваться в твои дела: поступай, как знаешь. У меня к тебе всего одно требование, Джен, и убежден, что ты его выполнишь.

Молодая девушка гордо выпрямилась и торжественно произнесла:

— Даю тебе слово, отец, во что бы то ни стало найти брата, если он только жив. Я не отступлю ни перед чем, и если мне не удастся его увидеть, то я узнаю хотя бы, что с ним произошло после того, как он затерялся в толпе. Я отыщу его след.

Форест сжал руку дочери в своих слабеющих руках. Несколько секунд стояла глубокая тишина.

— Подними шторы, Джен, — послышался вдруг сдавленный голос больного, — я не выношу эту темноту.

Молодая девушка подняла шторы и откинула тяжелые зеленые занавеси. В широкое окно ударили ослепительные солнечные лучи. Форест, приподнявшись, жадно глядел в окно. Перед ним лежал весь город с его многочисленными улицами, площадями и огромными каменными зданиями. Вдали виднелась зеркальная водная гладь, на которой качались речные суда. Еще недавно жизнь этого большого нового города трудно было себе представить без Фореста. Город, во многом обязанный ему своим существованием, стал его родным детищем.

Неожиданно больной судорожно дернулся и как подкошенный упал на подушки. Джен испуганно бросилась к отцу, думая, что повторился один из его болезненных приступов.

— Когда ты приедешь в Германию, — беззвучно прошептал Форест, — поклонись моей родине, поклонись Рейну. Слышишь, Джен? Непременно поклонись Рейну и всей Германии.

— Разве ты любишь свою родину, отец? — спросила молодая девушка. — Ты ведь старался внушить мне ненависть к ней.

Форест молчал несколько секунд; его губы дрожали, и на щеки скатились две крупные, тяжелые слезы.

— Родина принесла мне одно только горе, — с волнением ответил он, немного передохнув. — Меня там преследовали, не давая шагу ступить, затем изгнали, лишив мою семью куска хлеба; здесь же, в Америке, я узнал, что такое свобода. Америка дала мне богатство, славу и почет. Тем не менее, Джен, я не задумываясь отдал бы все эти блага за счастье умереть на берегах Рейна.

Безысходное горе слышалось в этом признании умирающего. Джен испуганно и недоумевающе смотрела на отца. Опять эта проклятая тоска по родине! Она довела до могилы ее мать, а теперь и отец, этот разумный, энергичный, гордый человек, не может от нее избавиться. Он столько лет скрывал свои страдания и только в последний, смертный час открыл ей душу. Джен не понимала этой любви к далекой родине, но чувствовала, что именно она связывала ее родителей, делала их, несмотря на полное несходство характеров, близкими друг другу.

Молодая девушка не отрывала взора от лица больного. Он лежал спокойно, закрыв глаза и крепко сжав губы. Джен знала, что сейчас его нельзя тревожить. Тихими шагами она подошла к окну и опустила шторы. В комнате больного снова воцарились полумрак и тишина.

ГЛАВА II

— Что за великолепное начало — бесценный Рейн радушно приветствует вас! Нет, я ни за что не согласился бы находиться в этой стране больше тридцати шести часов! Проклятый туман! Берега не видно, пока не ступишь на него ногой. Весь день в Гамбурге шел ужасный дождь, — я думал, что снова начинается всемирный потоп. И в довершение всего здесь, на Рейне, с нами происходит такая неприятность! Не понимаю, мисс Джен, как вам удается сохранять свое олимпийское спокойствие!

Аткинс имел все основания для недовольства: положение, в котором оказались он и его спутники, было действительно не из завидных. Густой туман окутывал все вокруг серым непроницаемым покрывалом. Мелкий холодный дождь лил непрерывно, образуя лужи вокруг сломанной почтовой кареты, стоявшей посреди дороги. Выпряженные лошади мрачно свесили головы. Возле сломанного заднего колеса сидел пострадавший возница с головой, завязанной носовым платком; обеими руками он поддерживал раненую ногу. Возле него стояла Джен. В ответ на монолог Аткинса она только молча пожала плечами.

— Мы не можем дольше оставаться под этим дождем, — сердито продолжал Аткинс, — по крайней мере, для вас это невозможно. Насколько я могу судить, ушибы нашего кучера неопасны, а так как, по его словам, до ближайшего города Б. не более часа ходьбы, то я полагаю, что мы можем оставить его пока одного, а уже из города прислать кого-нибудь ему на помощь.

— Нет, нет, — решительно запротестовала Джен, — у него все еще продолжается кровотечение, и каждую минуту он может потерять сознание. Мы не должны оставлять его одного в таком беспомощном состоянии. Побудьте с ним, а я постараюсь как-нибудь добраться до ближайшего населенного пункта.

— Что вы, мисс Джен! Мыслимо ли такое! Вы забываете, что здесь вам не Америка. Вы можете упасть в эту заколдованную реку; из-за тумана мы не можем разглядеть воду, но она где-то совсем близко, судя по плеску волн. Нет, я не отпущу вас!

— Я ничего не боюсь, — решительно заявила Джен, — а если пойду по большой дороге, то не заблужусь. Да у нас и нет другого выхода — нужно же что-то делать!

— Нет, мисс Джен, это невозможно. Хоть бы одно живое существо встретилось нам по дороге! Да вот там кто-то идет! Послушайте, сударь, пожалуйста, остановитесь на минутку! — крикнул Аткинс.

Незнакомец услышал последнюю фразу Аткинса. Хотя она была произнесена по-немецки, в ней ясно слышался английский акцент.

— Что случилось? — спросил незнакомец на чистейшем английском языке.

— Слава Богу, это джентльмен, он говорит по-английски! — с облегчением воскликнул Аткинс и быстро направился к незнакомцу, фигура которого слабо виднелась в тумане. — С нами произошло несчастье, — сказал он, подойдя поближе. — Наш экипаж опрокинулся и сломался, кучер ранен, а моя спутница и я совершенно незнакомы с этой местностью. Позвольте узнать, не направляетесь ли вы в Б.?

— Да, именно туда!

— В таком случае не сможете ли вы прислать сюда первого попавшегося извозчика? И потом еще одна просьба: не согласитесь ли вы проводить до Б. молодую леди, мою спутницу?

В ответ на первую просьбу незнакомец вежливо поклонился, выражая свое согласие; вторая же привела его, видимо, в смущение. Он слегка попятился и испуганно спросил:

— Вы хотите, чтобы я проводил эту молодую леди?

— Да, сначала до города, а потом до того дома, который она вам укажет. Мисс Джен, пожалуйста, примите услуги этого джентльмена. Вы не можете дольше оставаться под дождем.

Молодая девушка безучастно слушала их переговоры. Теперь она взглянула на приблизившегося незнакомца и увидела тонкое бледное лицо с большими мечтательными голубыми глазами, в которых было безграничное смущение.

— Я вам чрезвычайно обязан, — проговорил Аткинс, не дожидаясь ответа на свою вторую просьбу, — только, пожалуйста, изберите кратчайший путь — и ради удобства вашей спутницы, и ради меня самого. Я тоже жажду отсюда выбраться и попасть под какой-нибудь кров. До свидания, мисс Джен, не беспокойтесь — я не оставлю раненого. Надеюсь скоро увидеться с вами не под дождем, а в более удобном месте.

Аткинс распоряжался так быстро и таким диктаторским тоном, что не было возможности ему противиться. Незнакомец послушно поклонился Джен, молча приглашая ее следовать за собой, и вскоре оба они скрылись с глаз Аткинса. Молодой человек настолько смутился, что не в состоянии был произнести ни слова. Возможно, его поразила чисто американская смелость, с которой молодую девушку доверили первому встречному, а может быть, пугала мысль, что он не сумеет выказать себя истинным рыцарем по отношению к этой девушке.

Джен объяснила себе молчание незнакомца по-своему. Она привыкла всегда находиться в центре внимания, тем более, что в Америке мужчины обычно бывают предупредительны даже с совершенно незнакомыми дамами, а этот молодой человек с лицом джентльмена, по-видимому, не считал для себя великой честью ее сопровождать. Он даже не нашел нужным обратиться к ней с вежливым приветствием. Джен бросила на своего спутника гневный взгляд, крепко сжала губы и дала себе слово за всю дорогу не проронить ни слова.

Минут десять они шли в полном молчании. Неожиданно незнакомец остановился и заговорил звучным приятным голосом:

— По прямой дороге нам придется сделать большой крюк. Можно повести вас той кратчайшей тропинкой, по которой я обычно хожу?

— Предоставляю решение этого вопроса вам! — холодно ответила Джен и последовала за незнакомцем, свернувшим с шоссе налево.

Кратчайший путь, о котором он говорил, оказался не слишком удобным, особенно для женщины. На каждом шагу им попадались заболоченные места, кочки и колючие кусты. Через каких-то несколько минут элегантный дорожный костюм молодой девушки пришел в самое жалкое состояние. Легкая накидка и тонкие открытые туфельки промокли насквозь. Незнакомец, закутанный в толстый плед, напротив, нисколько не страдал от непрерывного дождя. Стараясь выполнить просьбу Аткинса, он быстро шел вперед, и Джен с трудом за ним поспевала. Любая другая женщина на ее месте сразу бы заявила, что не может идти так скоро, но Джен не любила выказывать слабость и, к тому же, сама хотела поскорее добраться до города. Она храбро ступала по высокой мокрой траве и ежеминутно рвала свою одежду и длинную траурную вуаль, цеплявшуюся за сучья кустарника. Однако лицо ее все больше мрачнело; в конце концов молодая девушка почувствовала, что не в состоянии идти дальше, и остановилась.

— Прошу вас подождать, — задыхающимся голосом проговорила она, — мне нужно немного отдохнуть.

Эти слова заставили незнакомца вспомнить о своей неосмотрительности. Он с испугом взглянул на молодую девушку, которая в полном изнеможении прислонилась к большому кусту сирени, и смущенно пробормотал:

— Простите меня, мисс, я совсем не умею обращаться с дамами.

Джен сделала рукой жест, означавший, что она на собственном опыте убедилась в справедливости его слов. Молодой человек только теперь заметил, в каком состоянии была ее одежда.

— Господи, да вы совершенно промокли! — воскликнул он. И, взглянув на небо, добавил: — Мне кажется, дождь идет.

— Да, мне тоже это кажется! — с нескрываемой иронией отозвалась Джен.

Незнакомец, не заметив иронии, молча подошел к другому кусту сирени, росшему на пригорке. Дождь лил так долго, что даже здесь, на возвышенности, трава была покрыта водой. Недолго думая, молодой человек сбросил свой плед и, заботливо расстелив его на пригорке, предложил своей спутнице сесть и отдохнуть.

Джен не двинулась с места и удивленно смотрела на незнакомца. Его поступок поразил девушку. Полчаса он шел рядом с ней, видел, что она мокнет под дождем, и не предложил ей свой плед, который мог бы защитить ее от непогоды, а теперь, чтобы дать ей возможность отдохнуть две-три минуты, не задумываясь, бросил плед прямо в грязь. Она еще никогда в жизни не встречала такого непрактичного и странного человека.

Незнакомец с таким подчеркнутым старанием разглаживал плед, видимо, раскаиваясь в своей невнимательности, что Джен невольно снизошла к его просьбам и опустилась на устроенное для нее сиденье. Впервые она могла внимательнее разглядеть стоявшего рядом молодого человека. Разгоряченный быстрой ходьбой, он снял шляпу и откинул с высокого лба белокурые мокрые от дождя волосы. Черты его бледного, немного болезненного лица поражали своей одухотворенностью. Большие голубые глаза, повитые дымкой мечтательности, казалось, не интересовались земными предметами — взгляд их был устремлен ввысь.

Молодая девушка с непонятным для нее самой интересом всматривалась в это, такое необычное, лицо. Туман накрыл все вокруг серым покрывалом, придавая причудливые очертания деревьям и кустам. Тихо падали частые капли дождя, откуда-то доносился тихий плеск воды.

— Что там внизу? Река? — спросила Джен, тщательно пытаясь проникнуть взором сквозь туман.

— Да, Рейн. Мы на берегу Рейна.

Снова наступило молчание. Молодая девушка сорвала ветку сирени, несколько секунд ее рассматривала, потом рассеянно оборвала полураспустившиеся почки и бросила ветку на землю. Незнакомец наклонился и поднял ее. Джен удивленно посмотрела на своего спутника.

— Это первые весенние почки, — как бы оправдываясь, сказал он, — мне бы не хотелось, чтобы ветка валялась в грязи.

Губы молодой девушки насмешливо дрогнули. Как сентиментально! Вот она, пресловутая Германия! Чувствуя некоторое раздражение, она порывисто встала и заявила, что вполне отдохнула и может продолжать путь. Незнакомец беспрекословно пошел вперед. Сделав несколько шагов, Джен оглянулась. Плед лежал на прежнем месте. Очевидно, хозяин забыл о его существовании, и она не сочла нужным напомнить своему спутнику о его вещи.

Молча шли они по направлению к городу, но теперь незнакомец умерил свои шаги и по временам оглядывался, чтобы посмотреть, не устала ли Джен. Через четверть часа показались контуры домов и церквей города.

— Вот и Б., — обратился незнакомец к своей спутнице. — Скажите, пожалуйста, мисс, куда я должен вас проводить?

— В дом доктора Стефана, — ответила Джен. Незнакомец в изумлении остановился.

— К доктору Стефану? — переспросил он.

— Да, вы его знаете?

— Конечно! Я ведь сам живу в доме доктора Стефана. Теперь я смутно припоминаю, что там действительно кого-то ждут. Кажется, молодую родственницу.

— Как видите, ждут, — нетерпеливо заметила Джен. — Вы меня крайне обяжете, если сократите для моих родственников время ожидания.

— Как прикажете, мисс. Пожалуйста, сверните направо. Мы пройдем ближайшей дорогой через сады.

Джен пошла туда, куда указывал молодой человек. Скоро ей пришлось убедиться, что эта прогулка по садам, через заборы, по своей трудности превосходила все, что ей уже пришлось преодолеть. Видимо, незнакомец тоже понял свою оплошность; он остановился и смущенно сказал:

— Я совсем забыл, что эта дорога очень неудобна для дамы. Не лучше ли нам повернуть назад?

— Но мы ведь уже прошли половину пути, — раздраженно ответила Джен, — и, вероятно, скоро будем у цели?

— Да, дом доктора Стефана находится за этой оградой.

— В таком случае идемте скорее вперед.

Им оставалось пройти не более ста шагов, когда на их пути встретилось непреодолимое препятствие. Вся местность, лежащая в низине, была залита водой; образовалось нечто вроде озерца, тянущегося вдоль дороги. Незадачливый проводник беспомощно озирался вокруг.

— Вы не сможете пройти по этой луже! — тревожно сказал он.

— Попробую! — ответила Джен и носком туфли коснулась воды. Незнакомец поспешно ее удержал.

— Это невозможно! Здесь довольно глубоко. Позвольте мне вас перенести!

Джен окинула его полупрезрительным полусострадательным взглядом. Он был высокого роста, гибкий и очень худой.

— Благодарю вас, — с нескрываемой иронией ответила она, — но эта тяжесть будет вам не по силам.

Насмешливый тон молодой девушки произвел неожиданное впечатление на робкого до сих пор незнакомца. Его бледное лицо вспыхнуло краской; не говоря ни слова, он подхватил свою спутницу на руки и в одно мгновение очутился со своей ношей посреди лужи. Все произошло настолько быстро, что ошеломленная Джен не успела даже возмутиться.

Теперь она опомнилась и сделала резкое движение, пытаясь высвободиться: девушка предпочитала идти по колено в воде, но не подчиниться такому произволу. Повернув лицо, она встретила умоляющий взгляд незнакомца. В нем было нечто, заставившее Джен опустить глаза и остаться в сильных руках своего спутника.

— Простите, пожалуй, — тихо проговорил он, робко и почтительно опустив молодую девушку у калитки сада доктора Стефана.

— Благодарю вас! — холодно ответила Джен и, открыв калитку, вошла в сад вместе с незнакомцем. Не успели они пройти и трех шагов, как перед ними выросла какая-то высокая, почти гигантская фигура.

— Господин профессор, побойтесь Бога, что вы делаете?! — воскликнул гигант, обращаясь к спутнику мисс Форест. — Гуляете в такую погоду и даже без зонтика! Вы схватите насморк, лихорадку, умрете от простуды. Где же плед? Господин профессор, скажите, пожалуйста, куда вы девали свой плед?

С большим трудом отделался незнакомец от заботливых услуг великана, стоявшего перед ним с большим дождевым зонтиком в руках.

— Фридрих, ты видишь, я не один, — сказал он, указывая на Джен, которую Фридрих в порыве усердия даже не заметил.

Увидев теперь рядом со своим господином молодую девушку, он так поразился, что уронил зонтик и, открыв рот, смотрел на нее во все глаза.

Профессор поспешил положить конец его изумлению:

— Это та молодая дама, которую ожидает доктор Стефан, — проговорил он. — Пойди и скажи…

Незнакомцу не удалось закончить фразу, так как Фридрих, услышав первые слова, издал какое-то радостное восклицание и тут же исчез.

Джен остановилась и молча смотрела на своего спутника. По ее лицу было видно, что, судя по двум экземплярам, которые ей встретились в этот день, она не слишком лестного мнения о немцах. Оба — и господин, и слуга показались ей в равной степени нелепыми.

В доме поднялась тем временем страшная суматоха, вызванная сообщением Фридриха: двери открывались и закрывались; на лестнице слышались тяжелые и легкие шаги, все спешно готовились к торжественному приему гостьи. Когда Джен вместе с профессором подошла к главному входу, ее ожидал сюрприз: огромные гирлянды цветов украшали двери и перила лестницы; у самого входа висела надпись: «Добро пожаловать!», также сделанная из цветов. Букетики были разбросаны по ступенькам лестницы и на полу подъезда. У дверей стоял Фридрих с торжественным лицом и гордой улыбкой. В руках его был огромный букет, который он неловко сунул Джен прямо под нос.

Такой помпезный прием не пришелся по вкусу мисс Форест: в ее родительском доме его назвали бы «сентиментальной глупостью». Покоробило ее и участие в семейной встрече Фридриха. В Америке такую фамильярность с прислугой сочли бы недопустимой. Джен недовольно нахмурила брови: она смерила Фридриха уничтожающим взглядом с головы до ног и отстранила рукой предлагаемый ей букет. Гордо пройдя мимо, она вошла в вестибюль, где ее уже дожидались доктор Стефан и его жена.

Профессор стоял как вкопанный и взглядом следил за Джен через дверь, которая несколько минут оставалась открытой. Молодая девушка подошла к дяде так непринужденно, словно ее появление было самым обычным событием. С холодной вежливостью она протянула руку дяде, а потом подставила щеку для поцелуя его жене.

Гордо выпрямившись, Джен посмотрела на родственников, всем своим видом давая понять, что не потерпит какого бы то ни было вмешательства в свои личные дела и никому не позволит собой распоряжаться.

Дверь подъезда захлопнулась, и профессор почувствовал себя так, словно очнулся от долгого сна. Он взглянул на Фридриха, который неподвижно стоял, устремив мрачный взгляд на валявшийся на земле букет.

Профессор положил руку на плечо огорченного слуги и сказал ему:

— Пойдем домой, Фридрих!

Преданный слуга поднял голову; его лицо выражало глубокую обиду. Он провел рукой по своим золотисто-русым волосам и взглянул на господина большими голубыми глазами, в которых блестели слезы.

— В чем я, собственно, провинился? — жалобно спросил он.

— Не думай об этом, Фридрих, — ответил профессор, — вероятно, эта молодая дама просто не привыкла к нашим немецким обычаям. Пойдем!

Фридрих повиновался, но прежде чем уйти, поднял злополучный букет и в ярости его разорвал, разбросав по саду.

— Фридрих! — строго окликнул его профессор. Серьезный тон хозяина заставил слугу сразу опомниться.

— Иду, господин профессор, — ответил он и, вытерев рукой слезы, грустно понурив голову, поплелся за своим господином.

ГЛАВА III

Прошло более шести недель после приезда молодой американки, а она все еще оставалась чужой в доме своих родственников. Виновны в этом были, во всяком случае, не ее дядя и тетка, которые приняли племянницу с распростертыми объятиями. Доктор Стефан и его жена принадлежали к числу тех добродушных людей, которые стремятся быть со всеми в наилучших дружеских отношениях.

Покойный Форест был совершенно прав, когда говорил, что шурин дал ему денег на выезд из Германии не столько для того, чтобы помочь, сколько из желания избавиться от неудобного, беспокойного родственника, который бросал тень подозрения на их вполне мирную, лояльную семью. Доктор Стефан искренне жалел свою сестру, которую случай свел с упрямым, сумасбродным человеком, настолько высокомерным, что он готов был скорее уморить свою жену, чем позволить ей принимать помощь от родственников. Доктор не сомневался, что его эксцентричный, горячий, непрактичный зять пропадет в Америке, но он ошибся.

Необычайный успех Фореста, как это всегда бывает, резко изменил отношение к нему родственников. Раньше в доме доктора боялись произносить имя неудачника-шурина, но после того как он разбогател, родство с ним стало лестным, и Стефаны с гордостью говорили о своем «брате-миллионере», живущем по ту сторону океана.

Известие о приезде осиротевшей племянницы было встречено ими с большим удовольствием. Если бы Джен была бедной девушкой, родственники не менее радушно распахнули бы перед ней двери своего дома, но к богатой наследнице, обладательнице миллионов, они отнеслись не только сердечно, но и с большим почтением. Последнего больше всего и желала мисс Форест. С первой же минуты после своего приезда она настолько решительно стала отстаивать свою независимость, так самостоятельно действовала во всех больших и малых делах, что Стефаны не решались подойти к ней ни с советом, ни с участием, чувствуя, что они для нее чужие. Дядя и тетка простили бы племяннице дурное расположение духа и даже любой промах, если бы видели с ее стороны хоть тень какого-то чувства. Воспитанная в вызывающей роскоши дочь американского миллионера ни единым словом не выражала своего недовольства порядками в доме Стефанов, но с сострадательным презрением относилась к буржуазной обстановке и мещанскому образу жизни родственников. Это глубоко оскорбляло доктора и его жену, которые с первого же дня совместной жизни с Джен решили, что молодая девушка — самое высокомерное и бессердечное существо в мире.

Это мнение было не вполне справедливо; во всяком случае, гордость Джен проистекала не из сознания своего богатства и связанных с ним преимуществ. Она чуждалась общества дяди и его знакомых потому, что считала их кругозор слишком для себя узким. Молодая девушка в Америке привыкла к свободе и уважению личности. Поэтому принятое в Германии деление людей на кружки, многочисленные условности, предписывающие мужчинам и женщинам различные правила поведения, вызывали с ее стороны насмешку. Джен могла свободно рассуждать обо всем на свете, чем повергала в ужас родственников. Особенно они боялись, когда племянница начинала высказывать свои взгляды в присутствии посторонних.

Однако опасения Стефанов были напрасны. Их знакомые видели в мисс Джен прежде всего миллионершу, а затем и американку, а этих двух особенностей было вполне достаточно для того, чтобы ею восхищались. Кроме того, помолвка молодой девушки оставалась для всех тайной, и многие почтенные семьи с радостью бы породнились с богатой наследницей. За Джен ухаживали, говорили ей комплименты, что для мисс Форест было совсем не ново. Молодые люди с восторгом отзывались о ее строгих правильных чертах лица и прекрасных темных глазах. Даже то, что она была совсем непохожа на голубоглазых белокурых немок, рассматривалось как большое ее преимущество. Все молодые люди поклонялись этой чужеземной звезде, этому блестящему метеору, появившемуся на их небосклоне; каждый из них добивался ее улыбки, как особой милости, каждый в глубине души надеялся покорить сердце красавицы. Однако все ухаживания оказывались бесполезными. Никому из кавалеров не удалось ни на минуту возмутить ледяное спокойствие мисс Джен. Многие, тем не менее, не теряли надежды, объясняя себе ее равнодушие к их достоинствам естественной печалью дочери, потерявшей отца.

У доктора Стефана был очень красивый дом в лучшей части города. На нижнем этаже жил он со своей семьей, а верхний сдавал профессору Фернову, который три года назад был приглашен в местный университет и, поселившись у Стефана, с тех пор не менял квартиру. Многие серьезные труды Фернова доставили ему известность в научном мире, благодаря чему он и получил назначение в местный университет. Первые же его лекции имели большой успех и привлекли к нему внимание всей городской интеллигенции. Молодого ученого засыпали приглашениями, от желающих с ним познакомиться не было отбоя, но Фернов избегал приемов и визитов, проводя все время, свободное от университетских занятий, за письменным столом и довольствуясь обществом преданного ему Фридриха.

Сначала такую замкнутость объясняли какими-то таинственными причинами, пока, наконец, товарищи Фернова не убедились, что он — совершенно безобидный и простой человек, страстно влюбленный в науку. Многие профессора, которым приходилось часто встречаться с Ферновым в университете, с искренним восхищением отзывались о его необыкновенной учености и не менее поразительной скромности. Мало-помалу профессора Фернова оставили в покое, хотя коллеги очень его полюбили и с уважением произносили его имя; он никому не мешал, и у него не было завистников, так как все знали, что ученый равнодушен к карьере и никому не станет поперек дороги. Студенты очень уважали профессора Фернова и его лекции посещали охотнее, чем все другие. В обществе он почти не показывался и жил настоящим отшельником.

Доктору Стефану тоже не приходилось жаловаться на своего жильца. Он не доставлял ему ни малейшего беспокойства, очень аккуратно вносил квартирную плату и при встречах вежливо кланялся, не пускаясь ни в какие разговоры. Доктор был единственным человеком, бывавшим иногда в квартире профессора, так как Фернов отличался слабым здоровьем и довольно часто вынужден был прибегать к медицинской помощи. Жена доктора с удовольствием позаботилась бы о домашнем уюте одинокого профессора, но ей не удавалось к нему проникнуть, и добродушная женщина ограничилась тем, что командовала его слугой Фридрихом, внушая ему, как он должен ухаживать за своим хозяином.

Фридрих не отличался ни большим умом, ни выдающимися способностями, но природа, отказав ему в духовных преимуществах, щедро одарила его телесными достоинствами. При своем богатырском росте он был крепкого здоровья и очень силен. Недостаток сообразительности искупался необыкновенной добротой, услужливостью и трогательной привязанностью к Фернову. В противоположность своему господину, Фридрих был очень общителен и в свободное время, которого у него было предостаточно, искал общества людей и старался всем услужить. Постоянно помогая докторше по хозяйству и доктору в садовых работах, он постепенно стал для них необходимым человеком, без помощи которого они уже не могли обойтись. Фридрих принимал самое деятельное участие в подготовке к приему американской родственницы и никак не мог забыть обиду, которую она ему нанесла. Со дня приезда Джен он избегал встреч с ней, сердясь на нее и в то же время робея.

Жаркий июнь подходил к концу. В квартире профессора Фернова было тихо, как в церкви, когда там нет службы. Во всех комнатах стояли большие книжные шкафы, заполненные книгами, брошюрами и рукописями. В своем кабинете, отличавшемся от других комнат только тем, что здесь было еще больше книг, сидел за письменным столом профессор. Перед ним лежали бумаги и перо, но он не работал. Откинув голову на спинку кресла, сложив руки, он неподвижно смотрел вверх. То ли из-за спущенной зеленой шторы, то ли по другой причине лицо Фернова казалось еще бледнее обычного; в его позе угадывалась бесконечная усталость. Утомленные глаза приняли мечтательное выражение, придававшее ему вид скорее поэта, чем ученого.

Дверь тихо отворилась, и Фернов вздрогнул от неожиданности, как это часто бывает с очень нервными людьми. На пороге показался доктор Стефан, а за ним выглядывало озабоченное лицо Фридриха.

— Добрый вечер, — сказал доктор, подходя к столу, — я пришел поговорить с вами по душам. Вы сегодня себя неважно чувствуете, не правда ли?

Профессор удивленно взглянул на доктора и ответил:

— Напротив, доктор, очень хорошо. Я вполне здоров. Очевидно, произошло какое-то недоразумение — я не просил вас прийти.

— Я это знаю, — спокойно возразил Стефан, — вы вообще обращаетесь к врачу только тогда, когда появляется непосредственная опасность. Однако Фридрих уверяет, что с вами происходит что-то неладное.

— Да, так оно и есть, — вмешался в разговор Фридрих, прячась от сердитого взгляда хозяина за спину доктора. — Так оно и есть; это началось уже давно — с того самого дня, когда господин профессор вышел в дождь без зонтика и вернулся домой с американской мисс, но без пледа.

— Замолчи, Фридрих! — оборвал профессор своего слугу, и тот, не привыкший к такому резкому тону, испуганно попятился. — Ты бы лучше занялся исполнением своих обязанностей, а не вмешивался в то, чего не понимаешь. Уходи отсюда и оставь нас одних!

Фридрих медленно вышел из комнаты, а Стефан, точно не замечая недовольства профессора, взял стул и сел напротив своего жильца.

— Вы, конечно, снова работали? — спросил доктор. — В такой чудный летний день, когда все стремятся за город, вы сидите с утра до вечера или даже до ночи за своим письменным столом и занимаетесь. Скажите, ради Бога, как долго вы собираетесь вести подобный образ жизни? Вам ведь не под силу так много работать.

Профессор, который, по-видимому, все еще не справился со своим раздражением, ответил не сразу.

— Я в самом деле, кажется, слегка простудился, — наконец проговорил он.

— Тут дело не в простуде, — возразил доктор. — Вам нужно хоть немного отдохнуть от своих занятий, которые полностью вас поглощают. Если так будет продолжаться и дальше, вы доведете себя до могилы. Я вам давно уже предсказываю такой конец. Вы меня приводите просто в отчаяние. Что можно поделать с пациентом, который кротко выслушивает советы, обещает им следовать, а на деле поступает вопреки предписаниям врача?

— Я всегда исполнял ваши предписания, — тихо ответил профессор.

— Да, но только формально! — заметил Стефан. — Я, например, советую вам рано ложиться; вы действительно ложитесь, но вместо того, чтобы спать, требуете лампу, окружаете себя книгами и читаете до двух часов ночи, а иногда даже до четырех. У вас еще очень крепкий организм; другой на вашем месте давно бы уже пропал. Пока пострадали только ваши нервы — они у вас расстроены до последней степени, но если вы и впредь будете продолжать такой образ жизни, то могу поручиться, что через год у вас разовьется чахотка.

Профессор опустил голову на руки и спокойно проговорил:

— Тем лучше!

Доктор возмущенно вскочил со стула.

— Вот до чего вы дошли! Жаждете смерти! Нет, Бог с ней, с вашей ученостью, от нее один вред для души и тела.

Фернов тоже поднялся с места.

— Простите меня, доктор, — с грустной улыбкой ответил он, — я плачу вам черной неблагодарностью за вашу заботу. Сам знаю, что мое здоровье совершенно подорвано, и ни ваше желание мне помочь, ни лекарства его не восстановят.

— Да, лекарства вам не помогут, — согласился Стефан. — Для вас существует только одно радикальное средство, но не стоит и упоминать о нем, так как вы все равно им не воспользуетесь.

— Что же это за средство? — рассеянно спросил профессор, пробегая глазами брошюру, лежавшую на столе.

— Вы должны в течение года — целого года! — не прикасаться к перу, не заглядывать ни в одну книгу и не думать о своей науке. Вместо того вы обязаны укрепить и закалить свое тело. Для этого я рекомендую вам выполнять различную физическую работу на свежем воздухе — например, колоть дрова, копать землю и тому подобное; тогда у вас улучшится обмен веществ, появится аппетит, вы окрепнете и ваш организм сможет сопротивляться влиянию погоды. Не смотрите на меня удивленно: при таком сильном расстройстве нервной системы, как у вас, нужно действовать решительно. Я глубоко убежден, что подобное лечение, если вы его будете точно придерживаться и начнете немедленно, избавит вас от опасности серьезно заболеть.

Профессор недовольно покачал головой.

— Как видно, доктор, меня трудно спасти, — заметил он. — Вы сами понимаете, что я сейчас не мог бы вести жизнь простого поденщика.

— Да, к сожалению, я знаю, что с вами каши не сваришь. В таком случае сидите над своими книгами и наживайте чахотку! Я предсказываю вам эту болезнь и предостерегаю вас от нее. Не хотите меня слушать — ваше дело. Прощайте!

Добродушный доктор сердито взял шляпу и вышел в переднюю, где его ожидал Фридрих. Слуга молча, но с большим беспокойством взглянул на Стефана.

— С твоим господином ничего не поделаешь, Фридрих, — проворчал доктор, — давай ему прежнее лекарство; к нему вернулась старая болезнь.

— О нет, господин доктор, — прервал его Фридрих убежденным тоном, — это что-то новое. С того дня, как американская мисс…

Стефан громко рассмеялся.

— Надеюсь, ты не станешь винить мою племянницу в болезни профессора? — с улыбкой спросил он.

Фридрих смущенно промолчал. Он, конечно, этого не думал, но болезнь его господина действительно совпала с приездом мисс Джен.

— В чем же проявляется новая болезнь профессора? — стараясь быть серьезным, снова спросил доктор.

— Не знаю, — сконфуженно ответил Фридрих, вертя в руках свою шапку, — но это совсем не то, что было раньше! — упрямо повторил он.

— Глупости! К нему вернулась его старая болезнь, — решительно заявил доктор, — предоставь мне самому об этом судить. Давай ему его обычное лекарство, и позаботься о том, чтобы он хоть сегодня пошел погулять. Только не давай ему с собой книг — он готов набрать их целый тюк. Слышишь?

Стефан быстро спустился по лестнице вниз и, войдя в свою квартиру, спросил, где Джен.

— Она куда-то ушла, — ответила докторша с недовольным видом. — Уже больше четырех часов Джен где-то бродит и, конечно, совсем одна. Пожалуйста, поговори с ней, убеди ее, что для молодой девушки крайне неприлично гулять одной по уединенным тропинкам.

— Нет, дорогая, это твое дело, — ответил доктор, — ты должна доказать ей все неприличие ее поведения.

— Доказать Джен? — раздраженно воскликнула его жена. — Разве ей можно что-нибудь доказать? При малейшем намеке на какое бы то ни было вмешательство в ее дела она принимает надменный вид и заявляет: «Это касается только меня, тетя. Предоставь мне действовать по собственному усмотрению». Понятно, что после такого ответа пропадает всякое желание с ней разговаривать.

— Неужели ты думаешь, что мои увещевания будут иметь больший успех? — спросил Стефан, пожав плечами.

— Попробуй, по крайней мере. Весь город осуждает нас за то, что мы предоставляем племяннице слишком большую свободу.

— Вот как? Я очень хотел бы, чтобы все, кто нас осуждает, пожили с Джен хотя бы неделю, — с философским спокойствием возразил доктор. — Им пришлось бы отказаться от подобного мнения. Джен со своей резкостью и профессор со своей кротостью — оба принадлежат к самым упрямым существам в мире. Единственная возможность с ними поладить — это признать их волю и предоставить поступать так, как им заблагорассудится.

ГЛАВА IV

Доктор был прав. Мисс Форест нисколько не интересовалась тем, что о ней говорят в городе, и предпринимала далекие прогулки, не считаясь ни с чьим мнением. Она не искала уединения — просто ей хотелось познакомиться с окрестностями, а так как после отъезда мистера Аткинса Джен не находила никого, кого считала бы интересным собеседником, то предпочитала гулять одна.

Во время одной из таких прогулок она взобралась на гору, где сохранились развалины старого замка. Устав от подъема, молодая девушка села на камни, прислонилась спиной к полуразрушенной стене и стала смотреть на открывавшуюся перед ней картину. Теперь не осталось и следа того тумана, который скрывал от Джен окружающие предметы в день ее приезда; горячее июньское солнце заливало золотым потоком весь этот своеобразный немецкий ландшафт. В нем было что-то, пробудившее в мисс Форест новое, неведомое ей чувство. Какая-то тихая сладкая грусть переполняла душу молодой девушки. Она видела в Америке более роскошные, более грандиозные картины природы, но оставалась к ним совершенно равнодушной; здесь же Джен не могла отделаться от странной щемящей боли в сердце. Может быть, это и было то, что называют тоской по родине.

Раньше Джен не знала смысла этих слов, хотя видела, как ее мать умирала оттого, что не могла забыть свою дорогую Германию, и слышала, как отец перед кончиной готов был отказаться от всех земных благ, только бы еще хоть раз побывать на Рейне. Теперь, вступив на эту землю, она начала понимать чувства своих родителей.

Невольно ей пришли на ум песни и легенды о славном Рейне, услышанные в раннем детстве от матери; ребенком она рвалась туда, но позже отец совершенно уничтожил те семена любви к Германии, которые заронили в ее душу рассказы матери.

Молодая девушка могла совершенно точно указать момент, когда впервые ощутила это странное чувство духовной связи с родиной ее родителей. Это было не тогда, когда она знакомилась с красотами Рейна, путешествуя с дядей по берегам реки, а еще раньше — в ту минуту, когда густой туман скрывал от нее и сам Рейн, и все вокруг, а она сидела на пригорке, где росла сирень, и обрывала первые весенние почки, а рядом стоял высокий чужой ей мужчина и с немым упреком смотрел на ее руки. Джен редко, но всегда с некоторым удовольствием вспоминала свою встречу с профессором: в ней было нечто романтическое, а разумная дочь мистера Фореста презирала все выходящее за рамки привычной реальной жизни. Сидя на руинах старинного замка и любуясь открывающимся сверху видом, Джен старалась отделаться от назойливых воспоминаний. Чьи-то шаги совсем близко заставили ее оглянуться. Из-за угла разрушенного замка показалась фигура профессора.

В первую минуту Джен не могла прийти в себя от неожиданности — так внезапно появился тот, о ком она только что думала; профессор же, казалось, до крайности испугался при виде мисс Форест. Он в страхе отпрянул назад и чуть было не повернул обратно, но вовремя отказался от такого намерения, сообразив, что его бегство будет слишком явным. После минутного колебания Фернов молча поклонился молодой девушке и подошел к противоположной стене, стараясь, держаться подальше от американки; но так как площадка, где они находились, была невелика, то поневоле молодые люди остались на довольно близком расстоянии друг от друга.

Впервые после их встречи у сломавшегося экипажа профессор и мисс Джен оказались вдвоем. Неизбежные их встречи в саду и в подъезде дома всегда ограничивались лишь робким поклоном с его стороны и холодным наклоном головы со стороны молодой девушки. Оба они избегали вступать в разговор и не собирались нарушать молчания и в этот раз.

Профессор тяжело дышал после подъема на гору, куда он взобрался, гуляя по предписанию Стефана. Несмотря на быструю ходьбу, лицо его оставалось таким же бледным; темные круги под глазами и весь его вид подтверждали справедливость слов дяди Джен о том, что Фернов работает до полного изнеможения и если не изменит свой режим, то жить ему осталось недолго.

Молодая девушка вспомнила, как легко ее нес на руках этот человек в тот памятный день и как он вспыхнул, когда она усомнилась в его силе. Нет, такие крепкие руки не могут быть у чахоточного, и ее неверие в его силы не могло бы так задеть действительно больного человека. Тут, несомненно, существовало какое-то странное противоречие, которое Джен не могла себе объяснить.

— Вы часто поднимаетесь на эту гору, мистер Фернов? — спросила она, наконец, убедившись, что профессор первый ни за что не заговорит (она уже настолько знала Фернова, что не обижалась на это молчание).

При звуке ее голоса профессор быстро обернулся.

— Это самое красивое место в окрестностях нашего города, — ответил он. — Я бываю здесь всегда, когда есть время.

— А это случается редко?

— Конечно, тем более в это лето, когда я занят большой работой.

— Вы пишете ученое сочинение? — с легкой насмешкой спросила Джен.

— Научное! — парировал профессор, уловив в ее тоне насмешку.

Джен презрительно улыбнулась.

— Вероятно, вы, мисс Форест, находите, что мое сочинение — бесполезный труд? — с некоторой горечью спросил Фернов.

— Должна признать, что не питаю особого почтения к книжной премудрости, — ответила молодая девушка, пренебрежительно пожав плечами, — и совершенно не понимаю, как может человек добровольно жертвовать жизнью, как вы, мистер Фернов, ради книги, представляющей интерес только для нескольких ученых-специалистов. Все остальное человечество посмотрит на ваш труд, как на мертвое, никому не нужное произведение, как на книжный хлам.

Джен говорила с обычной своей бесцеремонной прямотой, приводившею в отчаяние ее дядю.

Профессор не был ни оскорблен, ни поражен ее словами. Он медленно поднял свои большие мечтательные глаза на девушку, которая уже раскаивалась в том, что начала разговор. Его глаза снова, как и при первой их встрече, пробудили в Джен какое-то томительное волнение, с которым она не могла справиться.

— Откуда вы знаете, мисс Форест, что я добровольно посвятил свою жизнь книжному труду? — спросил он каким-то странным голосом.

— Но ведь никто не мог заставить вас взяться за это дело!

— Не заставлять, а приучать, конечно, могли, — возразил Фернов. — Представьте себе ребенка, потерявшего родителей и случайно попавшего к ученому, который из всего, что только есть на свете, знает и любит только свою науку. Уже в раннем детстве я был прикован к книге; в юности мне не давали опомниться, заставляя как можно скорее получить ученую степень. Эти усиленные занятия погубили и мое здоровье, и поэтическое восприятие жизни, свойственное юности. Человеку, который провел всю молодость за книгой, не остается ничего иного, как посвятить ей и весь остаток жизни. Кроме науки, у меня нет ничего и никого на этом свете!

Какая-то мрачная покорность была в этом признании; взгляд профессора стал грустным и рассердил Джен. Сердилась она главным образом на себя. Почему ее так волнуют эти большие грустные глаза? Признание профессора нисколько не возвысило его во мнении молодой девушки — скорее, наоборот. Он отдавал все свое время, все силы науке не потому, что любил этот труд, не потому, что искал в нем вдохновение, а лишь по привычке, по обязанности! Энергичному характеру Джен претила такая пассивность. Если у Фернова нет сил бороться с жизнью, тогда его удел — быть книжным червем и незаметно для всех исчезнуть с лица земли.

Профессор вдруг быстро отвел взгляд от молодой девушки и посмотрел вниз, на роскошный пейзаж, освещенный последними лучами солнца. Заходящее солнце золотило зеленые воды Рейна, который спокойно и величественно нес свои волны к далекому горизонту и незаметно с ним сливался.

Небо было охвачено пурпурным заревом, и на этом пурпуре чистыми, ясными линиями вырисовывались голубоватые вершины гор. Красноватый отблеск заката лежал на всем: на деревнях и маленьких городах у подножия холмов, на серых камнях развалин, на темной зелени елей и на густо растущем плюще, который спускался вниз и терялся в пропасти. Он отражался также на лицах молодых людей, стоявших теперь рядом на горе.

Джен была настолько поглощена созерцанием этой чудной картины, что не заметила, когда профессор тихо к ней подошел. Услышав его голос, она невольно вздрогнула.

— Не правда ли, мисс Форест, наш Рейн способен восхитить и вас? — проговорил Фернов с явным удовлетворением.

— Меня? — начала было Джен, но остановилась, так как подумала, что профессор может догадаться о ее слабости, как она мысленно называла чувство, возникшее у нее при виде Рейна; признаваться же в этом она не собиралась никому, а тем более Фернову. — Меня? — холодно повторила она. — Да, конечно, мистер Фернов, и мне могут нравиться виды Рейна, но в общем они кажутся мне мрачными и какими-то замкнутыми, ограниченными.

— Ограниченными, мрачными, — в раздумье повторил профессор, недоверчиво глядя на молодую девушку.

— Да, по крайней мере, на мой взгляд, — высокомерно сказала Джен, раздосадованная сомнением, звучавшим в голосе Фернова. — Кто жил, как я, на берегах грандиозной реки Миссисипи, кто видел перед собой Ниагару и девственные величественные леса, тому германские ландшафты покажутся незначительными, лишенными простора.

Легкая краска появилась на щеках профессора: он тоже начал раздражаться.

— Если красоту ландшафта измерять пространством, — возразил он, — то, пожалуй, вы правы, мисс Форест. У нас существует другой масштаб, который вам тоже, возможно, покажется узким; но должен заверить вас, что ваши американские ландшафты покажутся нам пустынными и мертвыми.

— Неужели? Вы убеждены в этом?

— Совершенно убежден!

— Я искренне поражена, мистер Фернов, вашими словами, — иронически возразила Джен, — вы так решительно судите о том, чего никогда не видели. Вы представляете себе земли на Миссисипи в виде пустыни, а между тем вам следовало бы знать, хотя бы из книг, что жизнь там бьет ключом, что она гораздо богаче и разнообразнее, чем здесь, на берегах вашего Рейна.

— Да, будничная, деловая жизнь там бьет ключом, я это знаю, — ответил профессор, — там кипит муравьиная работа ради наживы, эксплуатируется каждый вершок земли и воды. Там живут только сегодняшним днем, не заботясь о будущем страны, не зная ее прошлого. По вашим могучим рекам, мисс Форест, плывут тысячи судов, но ни сами реки, ни их берега, застроенные городами с многомиллионным населением, не в состоянии дать вам того, что несет с собой маленькая и незначительная рейнская волна: они не дадут вам очарования прошлого, поэзии веков, отзвука исторических судеб народов. Здесь память о старине хранит каждый листочек на дереве, каждый камень развалин. — Фернов незаметно перешел с английского языка на чистейший немецкий. — О Рейне слагали стихи и сказки; вы видите здесь и прелестную Лорелею, которая манит вас в зеленые волны; из водных глубин сверкает золото Рейна — здесь родина Нибелунгов, тут жили в своих замках рыцари; на каждом шагу вы встречаете памятники прошлого, которые гордо и величаво поднимаются к самому небу. В плеске волн мы слышим чарующую музыку и мысленно переносимся в сказочное царство. Вам, чужестранке, наш Рейн, конечно, ничего не говорит…

Джен, слушавшая сначала речь профессора с удивлением, постепенно увлеклась ею. Что случилось с этим человеком? Он гордо выпрямился, лицо его оживилось, глаза сверкали вдохновением; голос звучал сильно и красиво. Точно серый туман заволакивал прежде облик Фернова, и потому он казался нечетким и бледным; теперь солнечные лучи прогнали туман, и Джен увидела настоящее лицо профессора. Однако мисс Форест не принадлежала к числу людей, которые надолго поддаются чужому влиянию; она всеми силами старалась освободиться от того чувства, которое у нее вызвали слова Фернова. Джен знала, что нужно сделать, чтобы рассеять эти чары, и прибегла к своему излюбленному оружию — насмешке.

— Я никак не предполагала, что вы поэт, мистер Фернов, — с иронией сказала она.

Фернов вздрогнул, словно ужасный диссонанс коснулся его уха; оживление исчезло с лица профессора, глаза его потускнели.

— Поэт? — тихо переспросил он сдавленным голосом.

— Конечно. То, что вы сейчас говорили, непохоже на житейскую прозу.

Фернов глубоко вздохнул и провел по лбу рукой.

— Прошу извинить, мисс Форест, что наскучил вам своей поэзией, — проговорил он. — Мой промах следует приписать слабому знакомству со светскими приличиями. Наверное, в обществе считается неприличным беседовать с дамой о том, чего она не понимает.

Джен закусила губы. Этот «ученый педант», как мысленно она его называла, сегодня не переставал ее удивлять. Только что он был безобидным мечтателем, поэтом, и вдруг оказался способным говорить колкости. Последнее больше пришлось ей по душе: тут она могла быть с ним на равных.

— Меня удивляет, мистер Фернов, что вы так тонко понимаете и чувствуете поэзию, — с прежней издевкой возразила она. — Впрочем, что касается мечтаний, немцы всегда были впереди других.

— А вы, кажется, очень это презираете?

— Да, я придерживаюсь того мнения, что человек не создан для пустых мечтаний. Стихи — это ведь те же бесплодные мечты!

— И, по-вашему, поэт недостоин уважения?

— Нет! — коротко и резко ответила Джен.

Мисс Форест знала, что это «нет» оскорбит Фернова, но ей хотелось причинить ему боль, и она достигла цели. Лицо профессора покрылось пятнами — он едва сдерживал гнев. Нападки молодой девушки на его науку не так сильно задели Фернова, как ее пренебрежительное отношение к поэзии и поэтам.

— Вам следовало бы не так щедро расточать свое презрение, — заметил он, — тем более, что есть вещи, которые гораздо больше его заслуживают, чем наша поэзия.

— Которой я не понимаю!

— Которую вы не хотите понять. Но погодите, она еще предъявит вам свои права, и вам придется признать ее точно так же, как и родной Рейн, который уже покорил вас — и как раз в тот момент, когда вы назвали его ограниченным и мрачным.

От изумления и гнева Джен не могла вымолвить ни слова. Как сумел этот рассеянный мечтатель, забывающий о том, что творится перед его носом, залезть ей в душу и увидеть, что там происходит? Кто ему позволил разбираться в ее чувствах, если она сама еще не в состоянии это сделать? Впервые Джен попыталась объяснить себе ту странную неловкость, которую испытывала в присутствии профессора. Она смутно чувствовала, что ей грозит какая-то опасность со стороны этого человека, и необходимо держаться как можно дальше от него, даже если для этого придется нанести ему оскорбление.

Молодая девушка гордо выпрямилась и, смерив Фернова с головы до ног презрительным взглядом, сухо сказала:

— Очень сожалею, мистер Фернов, что ваша проницательность на сей раз вас подвела. Позвольте мне самой судить о своих пристрастиях и антипатиях. Кроме того, должна вам сказать, что ненавижу сентиментальность и бесплодные мечтания, в какой бы форме они ни проявлялись, и никто на свете не вызывает у меня такого отвращения, как герой пера.

Фраза была произнесена и глубоко задела Фернова. Он вздрогнул, словно ему внезапно нанесли жестокую рану; лицо его вспыхнуло, и глаза гневно засверкали. Любая другая женщина испугалась бы этой внезапной перемены, но Джен был неведом страх. Одну минуту казалось, что профессор потерял власть над собой, но он быстро отвернулся и закрыл рукой глаза.

Молодая девушка стояла неподвижно. Ее желание исполнилось — оскорбление было нанесено! Что же будет дальше?

После нескольких секунд молчания Фернов снова повернулся к Джен. Его лицо сильно побледнело, но казалось совершенно спокойным. Голос звучал холодно и уверенно.

— Вы, кажется, забываете, мисс Форест, что и права женщин как-то ограничены, — проговорил он. — Если в том обществе, где вы вращаетесь, вам позволяют переступать этот предел по каким-то личным соображениям, то позвольте напомнить, что я не принадлежу к этому обществу и не потерплю оскорблений. Мужчине я бы ответил иначе, вас же могу только заверить в том, что отныне буду старательно избегать встреч с вами.

Профессор поклонился так холодно и надменно, как это делала сама Джен по отношению к людям, не удостоившихся ее благосклонности, затем повернулся и быстро скрылся за руинами.

Джен была совершенно ошеломлена; постепенно она опомнилась и сообразила, что позволил себе сказать Фернов. Она, Джен Форест, была унижена, посрамлена! Главное, кем? Несчастным книжным червем, на которого она до сих пор смотрела со снисходительным презрением. Кто бы мог предположить, что этот робкий человек, такой беспомощный в повседневной жизни, может проявить себя совсем иначе? Несмотря на обиду, молодая девушка испытывала некоторое удовлетворение от сознания того, что именно ей, а не кому-либо другому, удалось увидеть Фернова таким гордым и сильным. Однако от этого ее гнев не уменьшился, так же, как и от мысли о том, что она сама хотела вывести профессора из себя и, таким образом, получила по заслугам. Одного добился этот немецкий ученый — того, что никто еще не смог сделать: он победил ледяное равнодушие американки, хотя чувство, которое он в ней пробудил, было для него далеко не лестным. Джен ненавидела его теперь всеми силами своей души, как только может ненавидеть избалованное существо того, кто первый осмелился пойти против него. Дорогие кружева, которыми был обшит платок Джен, валялись возле нее, разорванные на клочки от злости. Молодая девушка совершенно забыла о том, что уже темнело и до города придется идти часа два. Резким движением она подняла свою шляпу, лежавшую на земле, сердито оторвала зацепившуюся за платье ветку и быстро начала спускаться вниз.

«Отныне я буду тщательно избегать встреч с вами» — мысленно повторила Джен последние слова профессора и прошептала:

— Не беспокойтесь, мистер Фернов, я-то уж ни в коем случае не захочу этих встреч! Надеюсь, что мы теперь простились на вечные времена!

Молодая девушка с таким решительным видом подняла голову, как будто бросала вызов всему свету. А сумерки все больше сгущались вокруг руин старинного замка и того места, где два человеческих сердца, так страстно стремившихся друг к другу, разошлись навсегда, полные злобы и вражды.

ГЛАВА V

Через несколько дней после этой встречи от пароходной пристани к дому доктора Стефана шли два джентльмена в элегантных дорожных костюмах.

— Не спешите, Генри, — недовольным тоном сказал старший, — я не могу поспеть за вами по такой жаре. Кроме того, у окна может случайно оказаться мисс Джен. Что она подумает, увидев, как вы мчитесь?

Это предостережение, которое другому, возможно, показалось бы неуместным, сразу подействовало на мистера Алисона. Он умерил свои шаги, словно в самом деле совершал нечто такое, что могло вызвать осуждение мисс Форест, и постарался скрыть свое нетерпение.

— Вот поразительная встреча! — сказал Аткинс. — А мы думали, что вы в Лондоне. Вы ведь собирались прямо оттуда поехать в Париж, не так ли?

— Конечно, а после Парижа намеревался быть осенью на Рейне. Узнав, что мисс Форест уже несколько недель живет здесь, я решил прежде заехать сюда, чтобы с ней повидаться. Но что меня удивило, так это то, что вы согласились сопровождать мисс Джен в Германию.

— Вероятно, потому, что я раньше бранил немцев? — ответил Аткинс. — Дело в том, что я опекун мисс Форест, и хотя она самостоятельна во всех своих поступках — и вы скоро в этом убедитесь, Генри — я все же счел неудобным отпускать молодую девушку одну за океан. Кроме того, мне очень хотелось посмотреть, как будет чувствовать себя мисс Джен на родине своих родителей, в обществе господ немцев, которых я успел хорошо изучить, так как Северная Америка давно поддерживает с ними деловые отношения. Надеюсь, вы выразите мне благодарность за то, что я не покидаю вашей невесты?

— Конечно, я вам очень благодарен! — холодно ответил Алисон. — Меня только поражает, что дела покойного мистера Фореста позволяют вам на такой длительный срок покинуть Америку.

— Не беспокойтесь, Генри, ваше будущее состояние находится в надежных руках! — с ядовитой иронией возразил Аткинс.

— Я имею в виду не свои интересы! — раздраженно ответил Алисон.

— Да, я понимаю, что вы заботитесь об имуществе мисс Джен, которое через год будет принадлежать и вам. Не сердитесь! Вполне естественно, что вас интересует этот вопрос, и я даже считаю своей обязанностью кое-что сообщить вам на сей счет. Вам, может быть, известно, что в последний год жизни покойный мистер Форест обратил всю свою недвижимость в ценные бумаги, которые помещены в разные банки. Все дела мистера Фореста были ликвидированы через два месяца после его смерти: вести их без хозяина было бы слишком затруднительно. Как видите, Генри, интересы мисс Джен не пострадают из-за моего путешествия в Германию.

Несмотря на внешнее равнодушие, Алисон очень внимательно и с полным удовлетворением выслушал сообщение Аткинса.

— А как вы находите Германию? — спросил он, желая переменить тему разговора.

— Скучная страна! — ответил Аткинс. — Как я себе и представлял, долго жить в этом ученом городе невозможно. Мисс Джен приносит себя в жертву, исполняя предсмертное желание отца. Когда я уезжал, она буквально изнемогала от всех этих нелепых требований чопорного немецкого этикета. Удирая отсюда, я оставил ее в самом беспомощном положении.

— Из-за скуки вы и уехали в Гамбург?

— Нет, у меня там были дела.

— Следовательно, вы воспользовались путешествием по Европе, чтобы завязать здесь деловые отношения и устроить личные дела? — с интересом спросил Алисон.

— Нет, не личные; здесь замешаны интересы мисс Форест. Речь идет об одном старом долге; мы давно о нем хлопочем, но до сих пор безуспешно.

Внимание молодого коммерсанта возросло до предела.

— И значительный долг? — быстро спросил он.

— Да!

— Надеетесь добиться успеха?

— Очень надеюсь!

— Желаю вам этого от души! — искренне воскликнул Алисон. — Для деловых людей крайне неприятно сознавать, что еще существует старый неоплаченный долг.

— Да, конечно, — со злой иронией подтвердил Аткинс. — Этот долг будет стоить вам более полумиллиона, — вполголоса добавил он.

К счастью, Алисон не слышал последних слов, так как все его внимание было поглощено домом доктора Стефана, перед которым они остановились. Аткинс позвонил. Дверь открыл Фридрих. Он ожидал встретить Фернова и был очень разочарован, увидев американца. Во время своего пребывания в Б. Аткинс жил в гостинице, отказавшись от гостеприимства доктора, но ежедневно навещал Джен.

— Мисс Форест дома? — спросил он.

— Нет.

— А доктор и его жена?

— Тоже вышли.

— Они скоро вернутся?

— Должно быть, скоро.

— В таком случае нам не стоит возвращаться в гостиницу, подождем их в саду, — обратился Аткинс к своему спутнику, а затем сказал Фридриху: — Пожалуйста, когда господа вернутся, доложите им о моем приходе. Пойдемте, Генри!

Аткинс слегка кивнул головой и вместе с Алисоном вошел в калитку сада. Фридрих с недовольным видом проводил их взглядом.

— Еще один! — проворчал он. — Скоро появится и третий. Еще немного, и эта американская компания заполнит весь дом, так что нам некуда будет деваться. Чтоб им…

Фридрих так сильно хлопнул дверью, что его пожелание нельзя было расслышать.

— Кто этот человек? — спросил Алисон, входя в сад с Аткинсом. — У него странная манера отвечать на вопросы гостей.

— Это немецкий медведь, — улыбаясь ответил Аткинс. — Велик ростом, но глуп и неловок. В его тупой башке, видимо, существует какая-то национальная неприязнь к американцам; по крайней мере, я не могу похвастаться его любезностью по отношению ко мне, а между тем он добр и услужлив до глупости.

— Он служит у доктора?

— Собственно, не у самого доктора, а… Ах, мистер Фернов, — прервал вдруг самого себя Аткинс, взглянув на среднюю аллею, — очень рад вас видеть!

Профессор только что вернулся из университета и по привычке шел через сад, сокращая путь. Он ответил на поклон и подошел к Аткинсу.

— Как поживаете, мистер Фернов? — снисходительно спросил американец. — Вы как будто похудели? Вероятно, из-за слишком усердных научных занятий. Позвольте вам представить моего молодого друга и соотечественника. Мистер Алисон — мистер Фернов, профессор университета и жилец дома доктора Стефана.

«Соотечественник», «жилец дома доктора Стефана» — оба эти определения были, казалось бы, незначительны; Аткинс произнес их вскользь, и, тем не менее, они произвели большое впечатление на новых знакомых. Темные глаза Алисона подозрительно и испытующе взглянули на профессора, а тот, в свою очередь, ответил таким же недружелюбным взглядом. Оба они как будто сразу почувствовали взаимную неприязнь и холодно раскланялись.

Аткинс с обычной своей живостью хотел завязать общий разговор, но это ему не удалось. Алисон холодно отвечал на предлагаемые вопросы, а профессор был еще более лаконичен, чем обычно. Воспользовавшись первой же представившейся возможностью, он скрылся в своей квартире, вежливо простившись с американцами.

— Кто этот мистер Фернов? — спросил Алисон, когда они остались вдвоем.

— Я уже говорил вам. Профессор здешнего университета, светоч науки, бесценный экземпляр немецкого ученого, который исследует каракули, написанные тысячу лет назад, и за свои труды пользуется почетом и уважением всего человечества, сам при этом превращаясь в мумию. Впрочем, он вполне безобиден и хорошо воспитан. Профессор выглядел весьма забавно в роли рыцаря и защитника мисс Джен в день нашего приезда сюда.

— В роли рыцаря и защитника мисс Форест? — повторил Алисон недовольным тоном. — Надеюсь, и вы там были, так что мисс Джен, собственно, не нуждалась в рыцарских услугах этого джентльмена?

— Наоборот! Наш экипаж сломался по дороге в город, дождь лил ручьем, я не мог оставить пострадавшего кучера и очень обрадовался при виде приличного на вид человека, который впоследствии оказался профессором Ферновым. Он проходил мимо, увидел нашу злосчастную группу и не отказался проводить мисс Джен в Б., когда я его об этом попросил.

— Вот как? А за этим приключением, конечно, последовало близкое знакомство? — резким, раздраженным тоном воскликнул Алисон, — тем более, что они живут в одном доме и могут ежедневно встречаться и разговаривать.

Аткинс несколько секунд удивленно смотрел на молодого человека, а затем, громко расхохотавшись, сказал:

— Вы, Генри, кажется, ревнуете мисс Джен к этому чахоточному профессору? Видимо, вы не представляете, что обязан изображать собой профессор немецкого университета, особенно, если он еще не достиг тридцатилетнего возраста. Это должен быть ученый монстр, душой и телом погруженный в книги, не знающий различия между днем и ночью. Вы очень обижаете профессора, предполагая, что он может интересоваться чем-нибудь, кроме книжного хлама. Мисс Джен не удостоилась завидной чести привлечь к себе внимание ученого мужа и не имеет никаких шансов рассчитывать на его благосклонность.

Алисон пропустил мимо ушей иронические слова своего собеседника.

— Этот Фернов часто разговаривает с мисс Джен? — нетерпеливо спросил он.

— Не думаю, — ответил Аткинс. — По крайней мере, когда я был здесь, они при встрече молча раскланивались и расходились в разные стороны. Пожалуйста, Генри, не оскорбляйте вкус вашей невесты. Во что же тогда вы цените собственную персону? Неужели вы действительно можете поставить себя на одну доску с этим книжным червем?

Нахмуренный лоб Алисона стал разглаживаться.

— Вы правы, — согласился он, — было бы смешно предполагать, что мисс Форест интересуется профессором. У нас в Америке мне приходилось видеть многих поклонников мисс Джен, но они не внушали мне никаких опасений, хотя все были людьми, заслуживающими уважения. Не знаю почему, но при первом же взгляде на чахоточного профессора у меня невольно появилась мысль, не будет ли этот человек для меня опасен? Это какое-то предчувствие.

— Предчувствие? — повторил Аткинс. — Ради Бога, Генри, оставьте в покое предчувствия! Это тоже одна из немецких выдумок. Так как немцы не в состоянии ничего заранее предвидеть и рассчитать, то на их долю и остаются одни только предчувствия. Не поддавайтесь этой глупости!

Алисон не успел ничего ответить, так как к ним подошла молоденькая горничная и доложила, что господа вернулись и просят их пожаловать в дом.

Джен со свойственной ей сдержанностью даже не сообщила родственникам о своей помолвке, поэтому ее встреча с женихом была холодной и официальной. Пять месяцев прошло с тех пор, как юная пара виделась в последний раз в богатом доме мистера Фореста. Теперь молодая девушка встретила своего жениха в траурном платье в старомодной скромной гостиной. То ли контраст с прошлым, то ли долгая разлука были тому причиной, но Алисон еще никогда не находил Джен прекраснее, чем в эту их встречу.

— Мисс Форест, простите меня за то, что, проезжая мимо, я позволил себе вас навестить. Мистер Аткинс заверил меня, что я встречу благосклонный прием.

Джен, протянув ему руку, ответила:

— Я всегда рада соотечественнику.

Их глаза встретились, и они обменялись взглядом заговорщиков. Только по этому взгляду и можно было догадаться, что молодые люди — жених и невеста, встретившиеся после долгой разлуки. Оба умели прекрасно владеть собой, и им нетрудно было скрыть от посторонних свои истинные чувства.

Джен представила Алисона своей тетке, назвав его другом дома. Госпожа Стефан не понимала, как может восемнадцатилетняя девушка так уверенно вести себя с мужчинами и подолгу с ними беседовать. По мнению тетки, Джен полагалось бы находиться под постоянным покровительством пожилой дамы и лишь изредка скромно вставлять какое-нибудь замечание, предоставив главную роль в беседе ей, хозяйке дома. На деле получалось все наоборот: докторше приходилось почти все время слушать свою племянницу и чувствовать, что сама она в гостиной — лишний человек.

Алисон сидел напротив дам и рассказывал о своем путешествии по Англии, Франции и Рейнской области. Молодой человек был не в ударе — с минуты на минуту он ждал, что Аткинс придумает какой-нибудь предлог, чтобы оставить его наедине с невестой, но опекун Джен находил злобное удовольствие в том, что Алисон еле сдерживает свой гнев, и завел какой-то бесконечный разговор. Однако молодой американец был не из числа тех, кто может долго мириться со своим беспомощным положением. Увидев, что Аткинс не собирается ему помочь, он обратился прямо к Джен с просьбой позволить ему передать ей письма и известия с родины, предназначенные только для нее.

Извинившись перед теткой, Джен тут же поднялась с места и повела Алисона в соседнюю комнату, к величайшему ужасу госпожи Стефан, не привыкшей к американской вольности в обращении.

Как только дверь за ними закрылась, Алисон подошел к Джен и взволнованно протянул ей обе руки.

— Простите, Джен, — я выдумал этот предлог, чтобы остаться с вами вдвоем. У меня не было больше сил выносить общество посторонних, — сказал жених мисс Форест и взял красивые, холеные руки молодой девушки. Она не сопротивлялась, но не ответила на его пожатие и спокойно возразила:

— Вам не нужно было прибегать к такому средству, Генри: рано или поздно Аткинс придумал бы способ оставить нас наедине. А теперь моя тетя может обо всем догадаться.

Холодный ответ невесты умерил страстный пыл молодого американца.

— А вы, кажется, очень боитесь, как бы миссис Стефан не узнала о наших отношениях? — с упреком сказал он.

— Не боюсь, но и не желаю этого.

— Однако нам будет трудно скрывать истинное положение вещей.

— Нисколько, тем более, что вы ведь пробудете здесь всего несколько дней?

— Да, мне кажется, что у меня не будет оснований долго задерживаться в Б.

Джен поспешила перевести разговор на другую тему.

— Вы едете отсюда в Париж? — спросила она. — А ведь говорят, что возможна война с Францией.

— Я об этом не думал, — ответил Алисон, пожав плечами, — но если такое случится, то я, конечно, вернусь, чтобы быть с вами и отвезти вас домой, когда французские войска займут Рейнскую область и всю Германию.

— Вы уверены, что результат войны будет именно таким?

— Да, а вы думаете иначе?

Джен гордо вскинула голову и убежденно ответила:

— Мы защитим свой Рейн!

— «Мы», «свой Рейн»! — повторил Алисон. — Я думал, что мисс Форест считает себя дочерью той страны, где жила и воспитывалась всю жизнь, не считая нескольких первых месяцев после рождения!

Джен так сильно закусила губы, что на них выступила капелька крови. Она была зла на себя, что не сумела сдержаться: ей не хотелось, чтобы Алисон знал, что Рейн перестал быть для нее чужим. Невольно молодой девушке вспомнился тот, кто с гордостью и любовью произносил: «Наш Рейн», и яркий румянец залил ее лицо. Пытаясь скрыть смущение, она быстро обернулась к окну и принялась рассматривать стоявшие на подоконнике цветы.

Алисон молча следил за ней взглядом.

— Кажется, вы уже приобрели здесь пронемецкие симпатии! — иронически заметил он наконец.

Джен повернулась к нему с некоторым раздражением.

— Вы ошибаетесь, Генри, — возразила она, — я чувствую себя тут тяжело и стесненно. Ежедневно и ежечасно я приношу жертву, находясь в Б. Я с трудом выдерживаю такую жизнь!

Несмотря на обычную сдержанность Джен, в ее голосе слышалась странная горячность. Алисон истолковал ее в свою пользу. Его глаза засияли торжеством, он близко подошел к молодой девушке и снова взял ее руки в свои.

— Теперь только вы сами, Джен, можете сократить срок своего пребывания здесь. Дайте мне право немедленно, а не через год назвать вас своей женой, и тогда все изменится. За одну-две недели будут закончены все формальности, и мы вместе предпримем путешествие по Европе, а если захотите, сразу же вернемся в Америку.

— Нет, нет, Генри, это невозможно! — быстро возразила молодая девушка.

Алисон выпустил ее руки, отступил на несколько шагов и мрачно повторил:

— Невозможно? Интересно знать, почему?

Джен почувствовала, что должна как-то объяснить свои слова.

— Во-первых, я еще ношу траур по отцу, а во-вторых, я обязана выполнить его желание.

— Это было ваше желание, Джен, а не мистера Фореста, — напомнил Алисон. — Я понимаю, что вы избегали официальной помолвки в то время, когда ваш отец находился при смерти, а затем наша свадьба была отложена из-за моего предполагаемого путешествия. Теперь этих препятствий больше не существует. Прошло несколько месяцев после смерти вашего отца; я случайно встретился с вами раньше назначенного срока. Для чего же нам еще ждать? Впрочем, я допускаю, что вам неприятны свадебные торжества в год вашего траура. Пусть будет так, я не стану вас принуждать, но прошу, даже требую, чтобы наши отношения не скрывались больше так тщательно, чтобы я мог открыто назвать вас своей невестой и в качестве жениха свободно посещать в доме ваших родственников.

Решительный тон Алисона, казалось бы, не допускал возражений. Любая девушка на месте Джен вряд ли сочла бы возможным не подчиниться воле жениха, но Генри забыл, что имеет дело с мисс Форест, на которую такой повелительный тон не произвел никакого впечатления. Слова «я требую» вызвали только негодование своенравной Джен.

— Вы забываете, мистер Алисон, что еще не имеете права чего-нибудь от меня требовать, — с ледяной холодностью возразила она. — Я поставила вам известное условие, вы обещали его исполнить; изменить что-либо могу только я сама, а я этого не хочу.

«Не хочу» прозвучало так непреклонно, так вызывающе оскорбительно, что, казалось, молодая девушка произнесла эти слова исключительно с целью довести Алисона до крайней степени раздражения, как она недавно уже поступила с другим человеком. Однако на этот раз ее слова возымели совсем иное действие.

Алисон несколько секунд молчал. Если бы Джен была только хороша собой, но не богата, оскорбленное самолюбие молодого человека заставило бы его дать ответ, после которого неизбежно произошел бы полный разрыв между женихом и невестой. Но Алисон всегда оставался прежде всего коммерсантом; он умел считать, а потому решил не обращать внимания на то, что считал женским капризом, и не упускать из-за него ценное приобретение для себя и своей фирмы.

— Вы неумолимо жестоки, Джен, — наконец проговорил он, — и стойки, как скала. Но пусть будет по-вашему. Я только напоминаю, что вы дали мне слово, и когда наступит срок, я так же решительно буду настаивать на его исполнении, как вы теперь отклонили мою просьбу.

Джен побледнела, но твердо и смело взглянула на своего жениха и гордо бросила:

— Мое слово равно клятве: оно ненарушимо!

— И вы повторяете это обещание по доброй воле? — спросил Алисон, вперяя взор в лицо молодой девушки.

Ему показалось, что в ее глазах мелькнуло мгновенное колебание, но оно тут же исчезло. Порывистым движением Джен протянула жениху руку и ответила:

— Да, я добровольно повторяю свое обещание! Алисон облегченно вздохнул и крепко сжал руку невесты.

— Благодарю вас, Джен! — проговорил он. — Весной я вернусь сюда за своей женой, а до тех пор можете считать себя свободной, в соответствии с вашим желанием.

Наступило томительное для обоих молчание.

— Мне кажется, нам пора вернуться в гостиную, где нас ожидают тетя и мистер Аткинс! — первой нарушила молчание Джен.

Алисон ничего не ответил, но открыл дверь и, пропустив вперед невесту, последовал за ней. В гостиной они застали доктора Стефана, который со свойственной ему непринужденностью вел оживленный разговор с женой и американцем.

— Ну, как вы нашли мисс Джен? — спросил через полчаса Аткинс, провожая Алисона в переднюю.

— Очень изменилась! — мрачно ответил тот.

— Глупости! — недовольным тоном возразил Аткинс, — это вы изменились, Генри! — вероятно, схватили в Англии хандру. Пора ехать лечиться в Париж.

Ничего не ответив, Алисон только молча пожал руку Аткинса и ушел.

Джен сидела уже в своей комнате, когда ее опекун, проводив гостя, вошел к ней. Молодая девушка быстро пошла навстречу Аткинсу и, не желая, чтобы он заговорил о ее встрече с женихом, поспешно перевела разговор на другую тему.

— Ну как, узнали вы что-нибудь? — спросила она. — Наверное, ваше путешествие было так же безуспешно, как все предыдущие попытки?

— Нет, на этот раз не совсем безуспешно! — ответил Аткинс.

— Что вы говорите? — воскликнула Джен, не веря своим ушам.

— Я нашел след.

Молодая девушка вздрогнула и радостно вскрикнула:

— Моего брата?!

— Успокойтесь, успокойтесь, мисс Джен! — сказал Аткинс, положив свою руку на руку девушки. — Еще большой вопрос, действительно ли все именно так, как я предполагаю. Кроме того, след настолько слабый, что мы легко можем его потерять в любое время. Вот единственный результат моей поездки.

— И он уже много значит! — воскликнула мисс Форест. — Это первый признак, что существование брата — не вымысел, а реальный факт. Что вам удалось узнать и каким образом?

Аткинс неторопливо подвел Джен к дивану, уселся рядом с ней и заговорил:

— Уймите свое нетерпение! Я буду по возможности краток, скажу вам главное, а подробности узнаете потом. Как вам известно, еще проезжая через Гамбург, я напечатал там соответствующее объявление, но на него, как всегда, не последовало никакого ответа. Через месяц, выполняя ваше желание, я снова поехал в Гамбург, хотя бы только для того, чтобы лично убедиться в бесполезности наших поисков. Первые два дня моего пребывания там оказались совершенно бесплодными; наконец на третий день появился какой-то матрос.

— Матрос? — удивленно повторила Джен.

— Да. Он только что прибыл в Гамбург на своем судне, случайно узнал о нашем объявлении и пришел сообщить мне кое-какие сведения. По его словам, двадцать лет назад соседи его родителей привезли из Гамбурга заблудившегося мальчика. Родители матроса, а следовательно, и их соседи — рыбаки жили в маленькой деревушке на берегу Северного моря. Рыбак с женой ездили в Гамбург на ярмарку и там нашли мальчика; они взяли его к себе и растили вместе с собственным сыном. Указания матроса были настолько достоверны, что я выплатил ему обещанную сумму и немедленно написал письмо по тому адресу, который он мне назвал.

Джен слушала Аткинса с огромным интересом.

— Вы уже получили ответ? — нетерпеливо спросила она.

— Да, и очень обстоятельный. Вы сами прочтете потом письмо; для меня теперь ясно, что этим найденным мальчиком действительно был маленький мистер Форест. Число, когда он найден, его возраст и другие приметы вполне совпадают с тем, что у меня записано со слов вашего отца. Нетрудно объяснить, почему все наши поиски были до сих пор безрезультатны. Рыбак, по простоте душевной, не заявил властям о найденном чужом ребенке; он спокойно ждал, пока родители сами потребуют у него мальчика. Они уже давно уехали из Гамбурга, когда доктор Стефан, получив письмо из Америки, поместил объявление в местных газетах. Но у них, в глухой деревушке, наверное, никто газет не читал, особенно в то время…

— А что случилось с рыбаком и его женой? — прервала Аткинса Джен.

— Рыбак и его жена умерли несколько лет назад, и обоих мальчиков взяли к себе добрые люди. Сын рыбака поселился у своего родственника, какого-то ремесленника, живущего в маленьком городке на севере, а молодой мистер Форест попал к бывшему священнику, который уже давно бросил свой приход и больше не служил. Такими сведениями заканчивается письмо, а следовательно, и все, что я знаю об этом деле.

Джен глубоко вздохнула и встала с дивана. Как ни скудны были сведения, добытые Аткинсом, их оказалось достаточно, чтобы вызвать у нее прилив энергии.

— Мы должны прежде всего узнать, где находится священник! Для этого, я думаю, лучше всего обратиться в его бывший приход. Если мы его не найдем, тогда придется искать ремесленника, приютившего родного сына рыбака. Может быть, между друзьями детства сохранилась какая-то связь. Во всяком случае, мы должны немедленно ухватиться за найденный след и действовать быстро и решительно.

— Я того же мнения, — согласился Аткинс. — Я хотел поговорить с вами, а затем уже предпринимать дальнейшие шаги. Да, вот еще что: согласно вашему желанию, я ничего не сказал об этом деле мистеру Алисону. Он не имеет ни малейшего понятия о том, что у него может быть шурин. Не пора ли ему сообщить?

— Нет, нет! — с непонятной резкостью ответила Джен. — Он узнает о моем брате тогда, когда мы найдем его. Раньше нет никакого смысла посвящать его в наше дело, так как мы не можем ожидать со стороны мистера Алисона ни поддержки, ни участия в поисках. Ведь если мы найдем моего брата, то мое приданое уменьшится наполовину, что совершенно не входит в планы Генри.

Странный тон, которым были сказаны эти слова, привлек внимание Аткинса.

— Что у вас произошло с мистером Алисоном? — спросил он. — Генри вышел от вас с недовольным лицом. Вы, вероятно, поссорились?

— Да, я его оскорбила! — откровенно ответила Джен.

— А он?

— Он покорно снес оскорбление! — презрительно заметила молодая девушка.

Аткинс слегка нахмурил брови.

— Будьте осторожны с ним, Джен, — посоветовал он. — Алисон не из тех людей, которые прощают оскорбление; он не простит даже вам. Может быть, временно он и снесет его, но никогда не забудет; наступит час, когда Генри заставит вас раскаяться в вашем поступке. Я его хорошо знаю!

— И я тоже! — ответила молодая девушка. — Будьте спокойны, мистер Аткинс, я не боюсь мести Алисона, но и не уважаю его за это.

— Избегайте такого тона, мисс Джен, особенно, когда будете говорить с Генри, иначе между вами может произойти полный разрыв.

— Едва ли! Мистеру Алисону хорошо известно, какую денежную ценность я собой представляю.

Аткинс неодобрительно покачал головой.

— Зачем вы это говорите? Вы ведь знаете, так же как и я, что Алисон любил бы вас, даже если бы у вас не было состояния.

— И женился бы на мне? — иронически спросила Джен.

Аткинс промолчал.

— Вот видите, вы молчите, следовательно, незачем его и защищать, — с горечью сказала молодая девушка. — Я прекрасно знаю, чему я обязана честью называться со временем миссис Алисон.

— Разве это для вас ново? — спросил Аткинс, испытующе глядя на Джен. — Разве вы не знали этого пять месяцев назад, когда приняли предложение Алисона? А вы сами дали бы свое согласие Генри, если бы он был не наследником и будущим владельцем фирмы «Алисон и Компания», а простым скромным служащим той же фирмы?

Заряд попал в цель — Джен виновато опустила голову. Она вспомнила, что сказала отцу, сообщая ему о предложении Генри. Тогда это казалось ей таким простым и естественным. Конечно, с тех пор прошло пять месяцев… пять месяцев и три дня!

— Как видите, — безжалостно продолжал Аткинс, — и для вас доллар имеет значение. Да это и понятно! Мистер Форест привил вам трезвые взгляды на жизнь и окружающую действительность. Любовь — это роскошь. Богатые люди могут позволить себе такую роскошь, — и Алисон, делая свой выбор, от нее не отказался; но нельзя забывать при этом и материальный расчет, так как деньги — все-таки главное в жизни.

— В Америке — да! — тихо подтвердила Джен. Аткинс равнодушно пожал плечами.

— В Германии, конечно, найдутся безрассудные головы, которые могут отвернуться от невесты с миллионным приданым, если она не соответствует их идеалу или имеет больше денег, чем они сами. Неужели можно поставить в вину мистеру Алисону то, что он непохож на этих фантазеров? Эти господа, если хотите, могут быть даже великолепны в своем бескорыстии, но миллионерами они никогда не станут, за это можно поручиться.

— Вы правы, — вдруг холодно проговорила Джен, вставая с места, — каждому свое!

Аткинс удивленно на нее посмотрел, не понимая, что она, собственно, хотела сказать последними словами. Перед ним стояла прежняя мисс Форест с невозмутимо спокойным лицом, а между тем и в ее словах, и в голосе чувствовалась горькая насмешка. Однако американец не стал ломать себе голову над неразрешимым вопросом. Он тоже встал, вынул из бокового кармана маленький портфель и, передавая его Джен, произнес:

— Следовательно, в главном мы с вами согласны. Здесь вы найдете письмо, о котором я говорил, и кое-какие указания. Прочтите внимательно, и сегодня вечером мы еще раз побеседуем по тому же поводу, а теперь я должен идти.

— Благодарю вас, — ответила Джен, протягивая ему руку, — и если я была недостаточно любезна с вами, не обращайте на это внимания. Бывает иногда такое настроение, что не можешь вполне собой владеть. До свидания!

Выйдя из дома доктора, Аткинс остановился и в раздумье покачал головой.

— «Бывает настроение», — повторил он слова Джен. — Гм… Это странно! У Генри предчувствие, у нее — настроение. Это все такие вещи, с которыми они раньше не имели дела. Да, пожалуй, Алисон прав — Джен изменилась. Если бы я тоже верил в предчувствия, то мог бы сказать… — Аткинс, оборвав свою мысль, взглянул далеко не ласково на зеркальную поверхность реки, видневшуюся сквозь деревья сада, а затем продолжил: — Я мог бы сказать, что в этом немецком воздухе есть что-то необыкновенное. Как бы этот проклятый Рейн не наделал бед!

ГЛАВА VI

Предчувствие Аткинса оправдалось, хотя и не совсем так, как он ожидал. Американец предсказывал личную беду, тогда как грянувшая катастрофа угрожала всем людям. Действительно, в воздухе Германии ощущалась надвигающаяся гроза; первая молния вспыхнула на Рейне, и буря пронеслась по всей стране. Франция объявила войну. Казалось, с ясного неба внезапно ударил гром, и его раскаты прогремели по всей Германии — от скал до моря, отражаясь многоголосым эхо. Жители городов и сел вдоль Рейна с особым пылом встали на защиту родины. Им первым грозила опасность, и они готовы были отдать до капли свою кровь, только бы отстоять Рейн и поквитаться с теми, кто на него посягал. Разбросанные по всей Германии войска спешно собирались к наиболее уязвимой границе государства. Неприятель не успел еще даже полностью вооружиться, а союзные германские войска уже тесной стеной стояли вдоль Рейна, защищая его зеленые волны от врага.

В Б. тоже наблюдалось всеобщее патриотическое воодушевление. Студенты спешили стать под армейские знамена или записывались в санитарные отряды; профессора прекратили чтение лекций, а те, кому позволяли возраст и здоровье, также вооружались и шли защищать родину. Женщины собирали силы и средства, чтобы ухаживать за больными и ранеными, которых неминуемо должна была доставить безжалостная война. Маленький тихий городок оживился; пала преграда, разделявшая общество на классы, — все объединились в едином желании все принести в жертву горячо любимому отечеству.

В один из прекрасных июльских дней, вскоре после объявления войны, Джен сидела одна на стеклянной веранде, двери которой открывались прямо в сад. Солнце жарко грело траву и цветочные клумбы, отражаясь золотыми блестками в воде Рейна. Розы благоухали, вокруг них весело кружили мотыльки. Старомодная мебель, стоявшая на веранде, окна, увитые виноградом, монотонно тикавшие стенные часы — во всем было столько тишины и уютного покоя, что, казалось, ни малейший отзвук войны не мог достичь этого дома и нарушить его спокойствие.

Однако выражение лица Джен отнюдь не соответствовало окружавшей ее мирной обстановке. Низко склонившись над газетой, она с таким увлечением читала какую-то статью, что не заметила подошедшего к ней человека.

— Как вы, однако, погружены в свое чтение, мисс Джен! — сказал Аткинс. — Очевидно, в газете есть что-то интересное. Что же там такое? Да что с вами?

Джен поднялась и, все еще держа газету в руках, посмотрела на Аткинса. Если бы молодая девушка не привыкла так хорошо собой владеть, ее волнение выразилось бы в какой-нибудь более явной форме; теперь же его выдавали только необычный румянец щек и лихорадочный блеск глаз.

— Со мной ничего, — ответила она, — просто я не переношу жары, а от нее некуда деться. Надеялась, что здесь будет лучше, но напрасно.

Аткинс недоверчиво взглянул на молодую девушку, а затем его вдруг осенило: только одна вещь на свете могла вывести Джен из обычного равновесия и заставить так волноваться.

— Вы узнали что-нибудь о нашем деле? — быстро спросил он. — Нашли какой-то след?

Джен успела тем временем взять себя в руки.

— Ничего подобного, — ответила она, положив газету на стол. — Я надеялась, что вы сообщите мне какие-нибудь новости.

— Я не получал никаких известий и не ждал их, — сказал Аткинс. — У правительственных учреждений и их служащих нет теперь ни времени, ни желания заниматься частными делами, да если бы они и захотели, им ничего не удалось бы узнать, так как никого нет на месте. Предприняв самостоятельные поиски, мы тоже едва ли что-нибудь выясним, тем более, что сейчас трудно куда-нибудь двинуться. Кроме того, нам неизвестно, куда следует ехать. Могут пройти недели, пока придет какой-нибудь ответ, если он вообще будет, а пока мы вынуждены ждать.

— Ждать, вечно ждать! — с горечью воскликнула Джен, — а пока мы потеряем и тот найденный след. Ах, как жаль, что рыбака и его жены уже нет в живых!

— Наоборот, их смерть — большое счастье для вас и молодого мистера Фореста, — возразил Аткинс. — Только это могло вырвать вашего брата из той среды, в которую занес его несчастный случай. Мы, правда, не знаем, кем он стал для священника, но будем надеяться, что тот взял его как приемного сына и поспешил наверстать все упущения в его воспитании. В противном случае ваше свидание с братом может оказаться очень для вас тяжелым. Разве вам будет безразлично, если выяснится, что ваш ближайший родственник принадлежит к низшим слоям общества?

Молодая девушка смущенно молчала. Она часто думала, что, может быть, найдет брата нуждающимся, но ей никогда не приходило в голову, что он может оказаться гораздо ниже ее по своему общественному положению.

— Мой брат не может принадлежать к низшим классам, — гордо ответила она после минутного раздумья, — в его жилах течет кровь нашего отца, и если он только жив, то, наверное, сумел занять подобающее ему по рождению место в обществе — в этом я убеждена.

— Даже не умея читать и писать? Сомнительно! — возразил Аткинс. — Вы забываете, что вашему отцу помогало во всех его делах полученное образование. Окончив университет в Германии, мистер Форест был принят в любом обществе, а для безграмотного рыбака все двери закрыты. К счастью, ваш брат попал к образованному священнику и, надо надеяться, получил хорошее образование, так что об этом пока можно не беспокоиться. Ужасно досадно, что внезапно вспыхнувшая война помешала всем нашим планам и снова затормозила дело.

Джен, вздохнув, села на прежнее место, а Аткинс подошел к столу и взял газету.

— Читали вы воззвание к германскому народу в самом начале газеты? — спросил он.

— Да! — неохотно ответила молодая девушка.

— Удивительная статья! — продолжал Аткинс. — Одного не понимаю: как автору удалось вложить столько поэзии в прозаическую газетную статью? Во всяком случае, писал ее поэт, и поэт далеко не из посредственных. Простой журналист не написал бы ничего подобного; для этого статья слишком…

— Гениальна! — закончила Джен с прежним блеском в глазах.

— Ну, это несколько преувеличено, — заметил Аткинс, — но статья написана горячо и с размахом, — этого нельзя отрицать. При том настроении, которое царит в здешнем обществе, она подействовала, как искра, брошенная в бочку с порохом; по крайней мере, таким было ее влияние на жителей Б. Половина города уже бредит этой статьей, газета идет нарасхват. Слова статьи распространяются, как пожар, от одного к другому: все охвачены пламенным желанием следовать тем путем, который указан в воззвании. Меня вообще удивляет, что этот немецкий фейерверк длится так долго!

Джен насмешливо посмотрела на Аткинса и с иронией сказала:

— Во всяком случае, он вносит некоторое разнообразие в вашу жизнь: ведь вы находили Германию такой скучной и неподвижной!

— Да, это верно, — ответил Аткинс, — но я предпочитаю прежнюю скуку такому оживлению. Нисколько не интересно находиться среди сумасшедшего народа, который сразу же бросил свою прежнюю скромность и воображает о себе невесть что. Иностранцы теперь для немцев не существуют, о них нисколько не заботятся. В гостинице, где я живу, на меня никто не обращает внимания, все поглощены германскими офицерами — за ними ухаживают, их окружают почетом и нежнейшей заботой. Встречаясь с посторонними людьми, я все время чувствую, что я лишний среди господ немцев. Любезный мистер Фридрих даже не считает нужным скрывать свою невежливость по отношению ко мне. Каждый раз он все яснее выражает желание целиком проглотить мою особу. Даже добрейшая миссис Стефан начинает показывать себя с неожиданной стороны. Она ведь вчера очень резко вам ответила, когда вы не согласились записаться в ее патриотический комитет. Разве она решилась бы прежде так себя вести? Как видите, ополчились даже на нас. Что для них американцы, англичане? С тех пор как все они воодушевлены одним и тем же чувством, им интересны только немцы!

При последних словах Аткинса густая краска залила щеки молодой девушки, и она невольно опустила глаза.

— Я объяснила тете, что буду помогать, если смогу облегчить кому-то нужду и горе, а вдохновенные выступления дам из ее комитета мне неинтересны.

— Верно, — поддержал ее Аткинс, — хотя бы вы не поддавайтесь их настроению, не уступайте им ни в чем. Слышите этот безумный звон у подъезда? Держу пари, что звонит один из нынешних патриотов, внезапно осознавший свою значительность. Неделю назад он едва ли решился бы прикоснуться к ручке двери, а теперь таким трезвоном объявляет о своем приходе!

Насмешка американца оказалась направленной против хозяина дома. Звонил доктор Стефан, быстро входивший теперь на веранду.

— Это невозможно! Ах, простите, пожалуйста, я и не знал, что здесь кто-то есть, — сказал Стефан, увидев Аткинса. — Мне пришлось без конца звонить, пока девушка, наконец, открыла дверь. С тех пор как нет Фридриха, в доме страшный беспорядок.

— Да, я тоже заметил отсутствие вашего великолепного привратника, — с чрезмерной вежливостью, за которой у него всегда скрывалась насмешка, проговорил Аткинс. — Вероятно, можно поздравить прусскую армию с таким приобретением.

— Да, Фридрих призван на военную службу, — ответил доктор, не замечая иронии американца. — Он уехал вчера вечером в X., но, вероятно, еще вернется. Профессор тоже туда отправился.

— Мистер Фернов? А зачем он поехал в X.?

— Его тоже должны освидетельствовать, чтобы выяснить, годен ли он для военной службы. В такое время все нужны. Конечно, профессора не возьмут, — это просто формальность, но Фридрих, наверное, пойдет в армию. Мы с женой еще как-нибудь обойдемся без него, а вот что будет делать профессор, лишившись своего преданного слуги, я и представить себе не могу.

Высказав это суждение, доктор Стефан подошел к племяннице, не принимавшей участия в разговоре и занятой повторным просмотром газеты.

— Вероятно, мистер Фернов настолько мало интересуется всем происходящим вне его книг, что даже не заметит, как Фридриха заменит другой слуга, — насмешливо отозвался Аткинс. — Думаю, он и не знал бы о начале войны, если бы не должен был поехать в X. для освидетельствования.

Доктор взглянул на американца, и в его маленьких серых глазках загорелся лукавый огонек.

— Вы так думаете? — улыбаясь спросил он. — Ты читала воззвание в сегодняшней газете, Джен?

— Да! — ответила девушка и с неясной тревогой посмотрела на дядю.

— А вы, мистер Аткинс?

— Вы спрашиваете о пламенной статье, которая зажгла сегодня весь мирный Б. и, вероятно, сотни других германских городов? Да, мы читали это воззвание!

— Очень рад! Приятно сознавать, что эта, как вы выразились, пламенная статья, вызвавшая пожар и воспламенившая сердца всех обывателей, написана в моем доме; она ведь принадлежит перу профессора Фернова.

Джен вздрогнула. Она торопливо бросила газету, словно та обожгла ей пальцы. Аткинс вскочил со своего стула, постоял несколько секунд, удивленно глядя на доктора, а затем снова сел и решительно воскликнул:

— Не может быть, это невероятно!

— Ну вот, я слышу это возражение сегодня, по меньшей мере, в тридцатый раз, — с торжествующей улыбкой сказал доктор. — Невозможно, невероятно, — говорят со всех сторон. Сам бы не поверил этому, если бы не увидел, благодаря неловкости Фридриха, как он нес статью в типографию. Ему поручено было сделать это тайком, чтобы никто не знал, а бедный малый проболтался. Конечно, я решил молчать, пока не стало ясно, какое впечатление произвела эта статья, ну а теперь, само собой разумеется, я сообщил всем, кто ее автор. Воззвание подействовало на университет, как взрыв бомбы; Фернова ждут восторженные овации, когда он вернется, ну а мне, наверное, достанется от профессора за мою нескромность. Однако я ничуть не считаю себя виновным: если бы он доверил мне свою тайну, тогда другое дело — я бы ее сохранил, но раз уж я случайно о ней узнал, то не обязан хранить молчание. Что ты скажешь, Джен, по поводу этой истории?

— Я? Ничего! — резко ответила молодая девушка и, подойдя к окну, прижалась лбом к оконной раме.

— Ну а вы, мистер Аткинс?

— Я жду дальнейших неожиданностей, — спокойно ответил американец. — Возможно, скоро вы сообщите мне, что профессор разбил батарею противника, а его Фридрих прочел лекцию по археологии. Не бойтесь меня поразить — я ко всему готов; никакие чудеса, совершающиеся в Германии, не могут теперь удивить вашего покорного слугу.

Доктор громко рассмеялся. Неожиданно он перестал смеяться и стал озабоченно прислушиваться.

— Что там такое? — воскликнул он, выглянув в окно. — Фридрих торопливо возвращается, он чем-то взволнован.

Фридрих действительно почти бежал по саду и стремительно ворвался на веранду, не обращая внимания на присутствие ужасной «американской мисс» и ее ненавистного спутника.

— Что случилось? Что с тобой, Фридрих? — тревожно спросил доктор. — Надеюсь, не случилось никакого несчастья?

— Да, случилось несчастье, — еле переводя дыхание, ответил Фридрих. — Профессор…

— Что произошло? Где? На железной дороге или в X.? — испуганно перебил Фридриха Стефан.

— В X., — в полном отчаянии прошептал слуга. — Профессор взят на военную службу и завтра идет в поход вместе с нами.

Все были настолько ошеломлены этим известием, что на веранде воцарилась глубокая тишина. Джен смотрела на вестника несчастья с таким сомнением, словно считала его помешанным; доктор стоял неподвижно, будто громом пораженный; только Аткинс быстро пришел в себя и пробормотал:

— Теперь, действительно, только и остается ждать, чтобы Фридрих поднялся на кафедру и прочитал лекцию.

— Что же это? Мои военные коллеги, вероятно, полные идиоты?! — гневно воскликнул Стефан. — Как они могли признать профессора Фернова годным к военной службе? Целых три года я лечил профессора, не зная, как поддержать в нем жизнь, а они заставляют его служить. Скажи же ради Бога, Фридрих, как это произошло?

— Я, собственно, не знаю, как было дело, — запинаясь от беспокойства и волнения, ответил Фридрих. — Мой господин сам виноват. Я стоял возле него и видел, как один из докторов посмотрел на профессора, потом пожал плечами и сказал: «Ну вы, конечно, не годитесь. У вас не хватит сил поднять ружье». Бог знает почему, это показалось очень обидным господину профессору. Он покраснел и взглянул на доктора так, что тот остался им доволен. «Пожалуйста, исследуйте меня, по крайней мере», — сказал мой господин. «Хорошо, мы можем сделать это», — сказал старший врач и сам…

— Ах, это был старший врач? — прервал его Стефан. — Ну, тогда нет ничего удивительного! Он признает годными всех, а потом многие после первого же похода ложатся в лазареты. Ну, говори дальше!

— Все время слышалось: «А здесь у вас болит, а здесь болит?» — «Нет, нет!» — отвечал профессор. Краска все еще ярко пылала на его лице, и по виду его действительно нельзя было принять за больного. Старший врач хорошо его осмотрел, а потом сказал другим докторам: «Мы не можем быть так разборчивы, коллеги; легкие у него пока здоровы, он несколько ослаб, вероятно, от усиленных комнатных занятий, но это пустяки. Вы, разумеется, приняты», — обратился он к господину профессору. Я думал, что со мной случится удар, а профессор так легко вздохнул, как будто с его плеч свалилась тяжесть.

Стефан принялся с самым мрачным видом молча ходить взад и вперед по комнате.

— Не сердитесь, мистер Стефан, — вмешался в разговор Аткинс, — но я нахожу, что ваши коллеги сошли с ума. Снять с кафедры чахоточного профессора и поставить его в воинский строй! Хорошее пополнение для армии — нечего сказать!

— У Фернова нет чахотки, — уверенно возразил доктор, — это мои коллеги могли сразу увидеть; а что касается его нервных болезней, то о них можно судить лишь при продолжительном наблюдении. Звание профессора не освобождает Фернова от военной службы: он еще молод — одних лет с Фридрихом. Если бы я имел хоть малейшее представление о том, что произойдет, я, конечно, не допустил бы такого. Случись это здесь, в Б., горю еще можно было бы помочь, но теперь уже ничего не поделаешь — поздно.

— Но, господин доктор, — с выражением смертельного беспокойства на лице сказал Фридрих, — ведь господин профессор не может маршировать вместе с нами. Вы знаете, что он не переносит ни сквозняков, ни жары, ни холода. Ему нужна особая пища; он заболевает, когда выходит в дождь без зонтика. Видит Бог, он умрет в первую же неделю похода.

— Успокойся, успокойся! — стал утешать Фридриха Стефан, — я подумаю, нельзя ли что-нибудь сделать. Конечно, если он признан годным, то это уже вопрос решенный, но, может быть, мне удастся устроить так, чтобы твоему хозяину дали службу полегче, в какой-нибудь канцелярии военного управления. Я постараюсь пустить в ход все свои связи, но прежде всего должен сам переговорить с профессором. Он вернулся вместе с тобой?

— Да, но я побежал вперед, — ответил Фридрих, немного успокоившись.

— Ну пока пойди и приведи свои вещи в порядок, — посоветовал доктор. — Вы уходите, мистер Аткинс?

— Только на четверть часа, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть, остался ли в Б. хоть один человек, не стоящий вверх ногами. Мисс Форест, вероятно, тоже не прочь немного погулять? Вы позволите вас сопровождать, мисс Джен?

— Нет, я не пойду — устала! — ответила молодая девушка и, откинувшись на спинку кресла, полузакрыла руками лицо.

— У Джен сегодня на редкость скверное настроение, — сказал доктор, выйдя с Аткинсом на балкон, — от нее нельзя добиться ни слова. Мне кажется, она вообще изменилась за последние две недели. Вы не знаете причины ее постоянно плохого расположения духа?

«Причина сидит теперь в Париже», — подумал Аткинс, но, не высказав свою мысль вслух, предложил доктору другое объяснение:

— Мне кажется, на мисс Джен удручающе подействовали письма, которые передал ей мистер Алисон, — помните того молодого американца, которого я к вам привел? Он сообщил ей о каком-то несчастье у близких друзей. По крайней мере, я заметил, что с тех пор мисс Джен постоянно бывает не в духе.

— Ну что ж, тогда понятно! — ответил доктор. — А я уже начал опасаться, что ей показалось что-то неприятным у нас в доме.

Джен продолжала неподвижно сидеть в своем кресле. У подъезда снова раздался звонок, и на лестнице послышались чьи-то шаги. Молодая девушка не пошевельнулась и, только, когда дверь открылась, подняла голову. На пороге стоял профессор Фернов.

После того вечера на развалинах старого замка они не виделись. Профессор сдержал слово: он ни разу не попался на глаза молодой девушке, старательно избегая случайных встреч, которые неизбежны для людей, живущих в одном доме. За эти две недели они не обменялись даже холодным поклоном на расстоянии и вдруг оказались так близко друг от друга и наедине.

Джен быстро вскочила с места. При виде этого человека она вспомнила, как он ее унизил, и все, что она перечувствовала в предыдущие часы, исчезло само собой. В ее душе снова воскресла ненависть к Фернову. Зачем он явился теперь в квартиру дяди, хотя до сих пор никогда этого не делал? Он ведь знал, что встретит ее здесь. Может быть, он пришел из-за нее? В таком случае она себя покажет и ни за что не позволит ему подчинить ее своему влиянию, унизить! Довольно с нее и одного раза.

Однако все вышло не так, как предполагала Джен. Профессор продолжал стоять на пороге, блуждая взглядом по комнате и, казалось, не замечая ее.

— Простите, пожалуйста, — вежливо проговорил он, наконец, — я ищу доктора.

— Дядя в саду!

— Благодарю вас.

Профессор закрыл дверь и, пройдя через веранду, вышел на открытый балкон.

Джен вспыхнула; она ждала объяснений со стороны Фернова, а он выказал полнейшее пренебрежение к ней. Этого Джен не могла вынести и, ощутив острую боль в сердце, судорожно схватилась за спинку кресла.

Фернов не успел спуститься с лестницы, как из сада появился доктор.

— Слава Богу, наконец-то вы здесь! — воскликнул он. — Профессор, скажите на милость, что это вам вздумалось чудить? Ваш Фридрих всполошил своей ужасной вестью весь дом, — и Стефан, взяв Фернова под руку, увлек его на стеклянную веранду.

Видимо, этого меньше всего хотелось Фернову; он неохотно последовал за доктором и не сел на стул, предложенный ему хозяином дома, а лишь слегка оперся на его спинку. Не говоря ни слова, Джен повернулась и ушла с веранды. Стефан с удивлением и неудовольствием посмотрел ей вслед: он находил, что невежливость племянницы по отношению к гостю переходит все границы. Губы профессора слегка дрогнули, но он ничем не показал, что заметил ее уход.

Мисс Форест ушла недалеко; она осталась в соседней комнате и, подойдя к окну, мрачно смотрела в сад. Джен не желала находиться рядом с человеком, который осмеливался совершенно ее игнорировать. Тем не менее, она хотела слышать разговор профессора с ее дядей, и поэтому оставила дверь полуоткрытой, так что до нее доносилось каждое слово.

— Расскажите мне, пожалуйста, пообстоятельнее, как было дело, — заговорил доктор. — Я не знаю, не сошел ли с ума ваш Фридрих, так как не могу допустить, чтобы вы оказались годным для военной службы. Фридрих уверяет, что вы сами того пожелали, да я в этом и не сомневаюсь. Достаточно было одного вашего слова, даже просто молчания, чтобы вас забраковали по одному только виду, не подвергая обследованию. Зачем вы это сделали, если все было так, как рассказал нам Фридрих?

— Это была вспышка, — тихо ответил Фернов, опустив глаза. — Я был готов к тому, что меня не возьмут, но пренебрежительно-снисходительное отношение врача лишило меня рассудка. Мысль о том, что я, несчастный, слабосильный человек, должен сидеть дома, в то время как все спешат на защиту родины, была для меня невыносима. Я сделал глупость, за которую могу поплатиться жизнью, но я мог бы совершить ее и вторично.

— У вас бывают иногда поразительные вспышки, — сказал доктор, взглянув на газету. — Но об этом после. Теперь нужно бросить все силы на то, чтобы исправить глупость, — не сердитесь: не вашу, а старшего врача. Я поеду вместе с вами в X. и прочту ему хорошую нотацию. Конечно, того, что сделано, не вернешь, но старший врач благодаря своим связям может устроить так, что вас направят на канцелярскую службу в одно из управлений. Подобного рода работу вы еще можете вынести.

Лицо профессора снова вспыхнуло яркой краской, а брови гневно сдвинулись.

— Благодарю вас, доктор, за ваше желание помочь, но я решительно отказываюсь от вашего вмешательства, — раздраженным тоном возразил он. — Я призван к оружию и пойду вместе с другими туда, куда призывает меня мой долг.

В немом удивлении Стефан взглянул на Фернова. Он привык быть авторитетом для своих пациентов, привык к покорному послушанию со стороны профессора, а теперь вдруг открытый бунт! Доктор был крайне возмущен.

— Вы с ума сошли! — резко воскликнул он. — Вы хотите сражаться? Вы?! Это выходит за рамки здравого смысла!

Профессор не возразил ни слова, а только стиснул зубы, вспыхнул до ушей и взглянул на доктора так, что тот поспешил изменить тон.

— Приведите же какой-нибудь разумный довод для объяснения своего поступка, — умоляющим тоном проговорил Стефан. — Неужели вы не можете быть так же полезны своему отечеству, сидя в канцелярии, как на поле брани, если уж вам непременно хочется стать военным? Скажите мне, ради Бога, почему вы не хотите остаться при военном управлении?

— Не хочу!

— Вы несносный упрямец, — снова сердито произнес доктор, — и в этом отношении очень похожи на мою племянницу. Если она скажет: «Я не хочу», то весь свет может перевернуться, но она ни за что не уступит. У вас теперь совершенно такой же тон, как у Джен; можно подумать, что вы позаимствовали его у нее. Вы оба по своему упрямству могли бы составить прекрасную пару.

— Прошу вас, доктор, избавить меня от неуместных шуток! — вне себя от гнева закричал профессор и даже топнул ногой.

Стефан был страшно поражен таким взрывом, тем более, что Фернов всегда отличался спокойствием и выдержкой.

— Оказывается, вы можете быть даже грубым! — с искренним удивлением заметил он.

Профессор нахмурил брови и молча отвернулся.

— Я, конечно, пошутил, — стал оправдываться доктор, — мне известно, что вы с Джен почти не выносите друг друга. Однако вы умеете сердиться, профессор! Вообще я нахожу, что за последние два месяца вы сильно изменились.

Фернов упрямо молчал, не желая оправдываться.

— Вернемся, однако, к нашему прежнему разговору, — продолжал Стефан.

— Значит, вы не хотите, чтобы я за вас ходатайствовал?

— Да!

— И завтра выступаете в поход?

— В любом случае!

— Ну что ж, я не могу насильно заставить вас остаться — идите с Богом! — Доктор сердечно протянул обе руки своему пациенту. — Кто знает, в конце концов, может быть, старший врач окажется проницательнее нас всех. По крайней мере, он доказал вам то, что я всегда говорил и чему вы не хотели верить: у вас нет ни чахотки, ни какой-либо другой болезни, кроме слабых нервов. А помните, какое я вам рекомендовал средство против этого?

— Физический труд! — ответил профессор, медленно поднимая глаза на Стефана.

— Вот именно. Тогда вы отвергли мой совет, возразив, что неспособны вести жизнь поденщика, а теперь вам волей-неволей придется взяться за физический труд; беда только в том, что вы не будете иметь права остановиться, когда устанете, и возможно, что доза моего лекарства окажется слишком сильной при походной жизни. Во всяком случае, вы сами теперь выразили желание испытать это средство, и мне остается только пожелать вам счастья!

— Я мало доверяю вашему радикальному средству, доктор, — с мрачной улыбкой ответил профессор. — Чувствую, что погибну или от руки неприятеля, или от непривычного напряжения физических сил. Так или иначе, это будет лучше и быстрее, чем годами сидеть за письменным столом в ожидании конца. Не отнимайте у меня уверенности, доктор, что и я могу принести некоторую пользу, а если я и расстанусь с жизнью — тем лучше!

— Ах, опять вы со своими предчувствиями! — сердито возразил доктор. — Умирать — бессмыслица. Как вы можете говорить, что не приносите пользы? А кто написал книги, восхитившие весь ученый мир?

— Да, но зато все остальные считают меня мертвым человеком, а мои произведения — книжным хламом! — с горькой улыбкой ответил профессор.

— Вот как? А та статья, которую вы сегодня напечатали в газете, тоже книжный хлам? Да, не ужасайтесь, профессор, и я знаю, и весь университет, и весь город знает, кто автор воззвания. Если вы могли это написать, то не сомневаюсь в том, что для вас нет ничего трудного.

Фернов не слышал последних слов доктора; он взглянул на то место, куда указывал Стефан; там, где лежала газета, в кресле только что сидела Джен; значит, и она читала его воззвание! Лицо профессора вспыхнуло, и глаза заблестели от удовольствия.

— Как вам не стыдно проявлять такое малодушие, — продолжал доктор, все более волнуясь, — если вы можете воодушевить своим пером тысячи людей?

Лицо Фернова снова омрачилось, и в глазах появилось скорбное выражение.

— Да, пером, — медленно повторил он, — там, где требуется дело — живое, настоящее, перо вызывает только презрение. Со всеми своими знаниями и интеллектом я сейчас чувствую себя гораздо ниже Фридриха. Он будет защищать свое отечество, а я смогу разве что умереть за него. Тем не менее, я очень благодарен старшему врачу: теперь с меня, по крайней мере, будет снята кличка «герой пера»!

Доктор с недоумением покачал головой.

— Хотел бы я знать, в чем тут дело? — проговорил он. — Вы произносите эти слова с такой горечью, точно кто-то нанес вам смертельное оскорбление, назвав вас героем пера. Вы даже изменились в лице!

Фернов глубоко вздохнул, как бы желая избавиться от тяжелого, непосильного бремени.

— Я совершенно забыл, зачем к вам пришел, — после минутного молчания сказал профессор. — У нас остается очень мало времени. Сегодня же вечером мы должны вернуться обратно в X., а завтра утром выступаем. Я хотел попросить вас присмотреть за моей квартирой и библиотекой. В случае моей смерти распорядитесь имуществом, принадлежащим мне, по своему усмотрению, а библиотеку передайте в университет. Там есть очень ценные книги; большинство из них я получил по наследству.

— Хорошо, — ответил доктор, — и на всякий случай оставьте мне адрес ваших родных. Я до сих пор ничего не знаю о вашей семье; вы всегда держали это в самой строгой тайне.

— В тайне? — с удивлением переспросил Фернов. — О, мне нечего скрывать, так как у меня нет родных. Я совсем одинок на этом свете!

В тоне профессора была глубокая спокойная грусть. Доктор смотрел на него с молчаливым участием.

— Однако мне пора идти к себе наверх, у меня еще много дел. Пока до свидания, до вечера! — сказал профессор, протягивая руку Стефану.

Доктор проводил своего гостя до порога соседней комнаты, через которую тому нужно было пройти, чтобы выйти на лестницу. Лицо Фернова приняло свое обычное кроткое и грустное выражение. Вдруг он вздрогнул и остановился — перед ним была Джен.

Молодая девушка все еще стояла у окна, но повернулась лицом к Фернову, и их взгляды встретились. Пламенные глаза Джен не умели смотреть мягко, и их пламя не согревало душу, а было подобно северному сиянию в ледяной пустыне. Тем не менее, в темной глубине этих глаз было какое-то могущество, какая-то покоряющая сила, и Джен хорошо знала свою власть над людьми. Она избегала останавливать на ком-нибудь взгляд, но когда делала это, то всегда выходила победительницей, подчиняя своей воли того, на кого смотрела. Своим взглядом она сумела перебороть непреклонность отца, вынудила отказаться от обычного сарказма насмешливого Аткинса, заставила склониться перед ней холодного, эгоистичного Генри. Теперь она хотела внушить профессору, чтобы он забыл все, что произошло между ними, желала услышать из его уст прощальное приветствие и потому не отрывала от него своего темного, властного, глубокого взгляда.

И Фернов, не устояв перед загадочным могуществом этого взора, тоже не отводил своих синих мечтательных глаз от лица молодой девушки. Он видел, что она ждет чего-то, догадывался, что ей хочется, чтобы он с ней простился. Профессор готов был уже подчиниться ее желанию — ведь они расставались, по всей вероятности, навсегда, — но вдруг уловил торжествующий огонек в темной глубине этих чарующих глаз. Его лицо сразу омрачилось, и он, собрав всю свою волю, резко отвернулся. Он крепко сжал дрожащие губы, его грудь высоко вздымалась от внутренней борьбы, но оскорбленная мужская гордость взяла в нем верх. Фернов холодно поклонился — как тогда, у развалин старого замка, — и скрылся за дверью.

Джен стояла, как мраморное изваяние. Это уж было слишком! Она удостоила профессора долгого взгляда, готова была протянуть ему руку примирения, хотела дружески с ним проститься, а он прошел мимо, едва поклонившись. Чего же еще хотел этот человек? Неужели он ожидал, что она попросит у него прощения? Она, Джен Форест, будет просить у кого-то прощения?! Против такого унижения восставало все ее существо; она никогда не знала, что значит просить прощения.

Мисс Форест, так трезво и практично смотревшая на вещи, в то же время, даже под угрозой самой большой неприятности, ни за что бы ни перед кем не извинилась, если бы и сознавала свою вину. Еще ребенком она готова была перенести любое наказание, но ее ничем нельзя было принудить к извинению. Отец видел в ее характере собственные черты и потому не настаивал на том, чтобы девочка просила прощения, — он не мог требовать от нее того, что считал унизительным для себя.

Джен старалась поскорее забыть о встрече с Ферновым. Бог с ним, с этим профессором! Пусть идет на войну, на смерть, не примирившись с ней — ей решительно все равно!

Однако что его заставило забросить свои книги? Признание Фернова, что он теперь, по крайней мере, не герой пера, ясно показало молодой девушке, что ее выражение глубоко задело его и он не забыл этого оскорбления в течение нескольких недель. Именно из-за него Фернов взялся за непосильное дело, и если он теперь погибнет, то виновата будет только она, Джен.

Молодая девушка стала быстро ходить взад и вперед по комнате; ей никак не удавалось избавиться от мрачных мыслей, которые назойливо лезли в голову. «У меня никого нет, я совсем одинок на этом свете», — продолжало звучать в ее ушах, и сердце Джен болезненно ныло. Если бы Фернов стоял сейчас рядом, может быть, она бы согласилась извиниться; но вдруг прежнее упрямство вернулось к ней, она сердито топнула ногой и почти прокричала:

— Нет, нет, тысячу раз нет!

День прошел на редкость быстро, в сборах и приготовлениях для отъезжающих. Наконец все было готово, упаковано, завязано и заперто.

В сумерках Фридрих спустился вниз, чтобы проститься с доктором и его женой. Бедняга был ужасно расстроен; он кривил рот, чтобы удержаться от рыданий, и слезы стояли в его глазах. Ни тяжелые свертки денег, которые совал ему в карман Стефан, ни ласковые уговоры докторши, обещавшей не забывать о нем, не могли его развеселить.

— Стыдись, Фридрих, — сказал ему доктор, — разве так идут на войну? Я думал, ты гораздо храбрее; смотри, какое у тебя несчастное лицо и совсем мокрые глаза!

— Неужели вы думаете, что я боюсь за себя? — возразил Фридрих. — Нет, наоборот, для меня большое удовольствие взять в руки ружье, но бедный профессор… Я убежден, что он умрет, прежде чем мы увидим врага.

— Ну, это еще неизвестно, — утешал доктор верного слугу, в то время как его жена, прижав платок к глазам, мысленно вполне соглашалась с Фридрихом. — Это еще неизвестно, — повторил Стефан, — он вовсе не так болен, как ты воображаешь. Одно хорошо: походная жизнь оторвет его от книжных занятий, а это, во всяком случае, будет для него полезно.

— Нет, нет, он погибнет, — настаивал Фридрих, печально покачивая головой, — при первом же переходе он попадет в лазарет, а так как там не будет меня, чтобы за ним ухаживать, то он непременно умрет. И в этом будут повинны проклятые французы. О, я уложу их, по крайней мере, дюжину, они поплатятся мне за моего господина! — с дикой злобой выкрикнул Фридрих, замахнувшись кулаком.

— Ну, ну, погоди, ведь ты еще не во Франции, — остановил его доктор, невольно отступив от воинственно настроенного Фридриха, — и пока еще неизвестно, придется ли тебе мстить за своего господина. Насколько мне известно, он целый год был вольноопределяющимся и все же остался жив.

— Так ведь с тех пор минуло десять лет, — все с тем же безнадежным видом возразил Фридрих, — тогда он был гораздо сильнее и здоровее и все-таки во время маневров лежал в лазарете. Но теперь уже все равно горю не поможешь. Прощайте, господин доктор, прощайте, госпожа! За эти три года вы сделали мне много добра; если я вернусь, то постараюсь отблагодарить вас, а если нет, то господь заплатит вам за вашу доброту.

Фридрих пожал своей огромной ручищей руки Стефана и его жены, и, несмотря на то, что он изо всех сил старался сдержаться, слезы градом покатились по его щекам. Сняв шапку, он низко поклонился и спустился во двор, где его должен был ожидать профессор, еще раньше простившийся со своими хозяевами.

Фернов прошел на минутку в сад, предоставив Фридриху возможность попрощаться, и, облокотившись на решетку ограды, задумчиво смотрел на протекавшую мимо сада реку, от которой был отделен лишь узкой полосой земли. Солнце уже зашло, и красное пламя заката отражалось в прозрачной воде. На небе тускло горели первые звезды; прохладный вечерний ветерок тихо шевелил листья деревьев и кустарников. Милый старый Рейн ласково журчал, всплескивая зелеными волнами, и прощался с одним из своих сыновей, покидавшим родину, может быть, навсегда.

Вдруг Фернов услышал за спиной какой-то шорох, словно шелковое женское платье шуршало, касаясь дорожки, посыпанной гравием. Он быстро обернулся, и сердце его сильно забилось от предчувствия чего-то очень важного. Перед ним стояла смертельно бледная Джен. Опустив глаза и крепко сжав руки, она пыталась что-то сказать, но, видимо, не решалась. Ее грудь высоко вздымалась, губы дрожали, отказываясь произнести слова, которые были у нее на языке.

— Я, я прошу у вас прощения! — наконец медленно выговорила она.

— Мисс Форест, Иоганна! — страстно воскликнул профессор, протягивая руки к молодой девушке, но она уже повернулась и убежала в дом так поспешно, точно за ней кто-то гнался.

Фернов хотел догнать ее, но в этот момент раздался громкий голос Фридриха, кричавшего на весь сад:

— Господин профессор, нам пора идти. Где вы? Мы не можем больше ждать ни минуты!

Уйти как раз в такое мгновение! Новые обязанности требовали жертв — и вот первая, самая тяжелая. После недолгой борьбы с самим собой профессор пошел на зов Фридриха.

— Иду, иду! — твердым голосом ответил он, направляясь быстрыми шагами к дому.

На балконе сквозь темные ветви винограда обрисовывался светлый силуэт молодой девушки. Профессор остановился на секунду и дрожащим от волнения голосом крикнул:

— До свидания, будьте счастливы!

ГЛАВА VII

Прошли недели и месяцы со дня объявления войны, а она все еще продолжалась с неослабевающей ожесточенностью, но от нее все больше и больше страдали те, кто ее развязал. Рейн спокойно катил свои волны, которые с каждым днем становились темнее; на полях уже давно был убран хлеб; в городах развевались победные флаги. А там, во Франции, умирали на полях тысячи людей; деревни и города безжалостно сжигались, и огромное зарево пожара охватило небо. Все ужасы, которые Франция сулила Германии, обрушились на ее собственную голову; она хотела войны, и теперь гибли и виновные, и невиновные, и хилые, и здоровые.

Германские войска победной поступью неуклонно двигались вперед от Рейна к Мозелю, от Мозеля к Маасу, от Мааса к Сене, сметая на своем пути все препятствия. Город за городом открывал ворота перед победителями; после длительного или короткого сопротивления сдавались крепости; везде воздвигались немцами памятники в честь победы и поднимались национальные флаги.

Несмотря на то, что волна войны прокатилась далеко вперед, оставив позади себя главный город департамента Р., в этом городе военная жизнь била ключом. Он был центральным пунктом, через который проходили германские войска, направлявшиеся на передовые позиции, в глубь Франции; здесь они встречались с транспортами больных и раненых, возвращавшихся с поля сражения. В том же городе размещался и центральный госпиталь.

Улицы Р. были запружены людьми, лошадьми и повозками. В гостиницах не хватало мест, и двум путешественникам, приехавшим в Р., с трудом удалось устроиться. Судя по всему, это были богатые англичане или американцы, и хотя они предлагали большие деньги, им пришлось удовольствоваться очень скромным номером, состоявшим из двух маленьких, бедно меблированных комнат.

На следующий день после приезда в Р. иностранный путешественник курил сигару, сидя на диване, а его молодая спутница подошла к открытому окну и с интересом смотрела на пеструю толпу, шумно двигающуюся вдоль улицы.

— Я не понимаю, мисс Джен, как вы можете выносить весь этот шум? Неужели эта вечная суета вас еще не утомила? — спросил иностранец.

— Нет, — несколько капризно ответила молодая девушка, которая как раз в эту минуту высунулась из окна, чтобы получше рассмотреть бледное лицо раненого, которого везли мимо, и не отрываясь смотрела на него, пока коляска не скрылась за углом улицы.

— В таком случае у вас нервы крепче, чем у меня, — сказал Аткинс. — Должен сознаться, что я совершенно измучился в последние дни. Шутка ли сказать, целую неделю тащиться в город Р., тогда как в обычное время этот путь занял бы один день! Я устал ночевать в каких-то трущобах, часами ждать, пока можно будет проехать, скакать по полуразрушенным мостам и непроходимым дорогам. В довершение всего мы должны постоянно опасаться, что попадем в какую-нибудь кровавую свалку и вынуждены будем спасаться бегством. От всех этих сомнительных удовольствий я бы охотно отказался. Неужели вы еще не убедились, что при таких условиях невозможно ничего сделать?

Пока он говорил, Джен закрыла окно и, обернувшись к своему спутнику, спокойно ответила:

— Невозможно? Однако, как видите, мы благополучно добрались до Р. и здесь, во всяком случае, что-нибудь узнаем.

— Боюсь, что нас ждет новое разочарование, — возразил Аткинс. — След, по которому мы идем, обманывает нас самым возмутительным образом. Стоит нам только подумать, что мы вышли на верный путь, как тут же оказывается, что нужно отправляться на другой конец света. Именно так мы и очутились теперь во Франции, и я нисколько не удивлюсь, если нам снова понадобится ехать сначала в Америку, а потом на Рейн и так далее.

— Все равно, я обещала отцу во что бы то ни стало, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, найти брата, если он жив, и сдержу свое обещание! — решительно заявила Джен.

— Я еще понимаю, если бы мы действительно вышли на след молодого мистера Фореста, — продолжал Аткинс, — тогда было бы из-за чего приносить такие жертвы. А то ведь мы ищем только человека, от которого, может быть, получим какие-нибудь сведения, а может быть, и нет.

— По крайней мере, он один в состоянии направить нас туда, куда следует, — возразила Джен. — Прямой след нами утерян. Бывшего священника, взявшего к себе моего брата, мы так и не нашли; нам ничего больше не оставалось, как разыскать того ремесленника, который приютил у себя родного сына рыбака.

— И услышать от него приятную весть, что его приемыш четыре года назад перекочевал во Францию, в город Р., который до этой проклятой войны славился своими столярными изделиями, — насмешливо обронил американец.

— Вы забываете, мистер Аткинс, главное, — недовольным тоном заметила Джен, — именно то, что и привело нас сюда. Ремесленник ведь сообщил нам, что друг детства его приемного сына жив и оба мальчика после долгой разлуки встретились уже взрослыми, отбывая воинскую повинность. Более точных сведений он, конечно, не мог дать — ведь молодой Эрдман служил далеко от него, но он прекрасно помнит, как тот радостно говорил о своей встрече со старым другом. Таким образом, я знаю, что мой брат жив и есть на свете человек, который может указать мне его местопребывание. По-вашему, все наши розыски безуспешны; я же нахожу, что мы сильно подвинулись вперед — дальше, чем можно было надеяться.

— Против этого я не спорю, — ответил Аткинс, — но нахожу, что нам следует отложить дальнейшие поиски до конца войны.

Резким, недовольным движением Джен подняла голову и решительно проговорила:

— Ждать конца войны, которая рвет все связи и разбрасывает людей в разные стороны, совершенно невозможно. Теперь еще не поздно действовать, но откладывать наше дело нельзя ни на минуту. Я ведь потому и приехала сюда сама, что переписка во время войны очень затруднительна, а терять даже слабый, еле уловимый след ни в коем случае нельзя. Если вы страдаете от дорожных лишений и боитесь опасности, то напрасно со мной поехали, я могла бы отправиться в путь и одна.

— Да, я знаю, что вы на это способны, — со вздохом подтвердил Аткинс. — Вы иногда пугаете меня своей безграничной энергией. Хотя я и не принадлежу к числу слабых и нерешительных людей, но эта бесконечная погоня в поисках почти недостижимого до последней степени напрягает мои силы; я часто теряю всякую надежду и готов отступить.

— А я — нет, — холодно заметила молодая девушка, — и буду добиваться своей цели до пределов возможного; повторяю вам это еще раз.

— Одно мы знаем наверно, — снова начал Аткинс после довольно длительного молчания, — что тот хозяин, у которого работал молодой Эрдман до начала войны, еще здесь. Вы ведь знаете, что вчера, сразу же после приезда, я отправился в мэрию и, получив там адрес хозяина Эрдмана, пошел к нему. Конечно же, дом оказался запертым и все его обитатели помчались встречать прусские войска, среди которых почтенный мастер надеялся увидеть знакомых.

Все это я узнал из своеобразного разговора, который мне пришлось вести с поразительно словоохотливой соседкой мастера Фогта. Своеобразие же нашей беседы заключалось в том, что любезная дама не понимала ни слова по-английски, а я — по-французски. Объяснялись мы жестами, и мне удалось сообщить соседке, что мой визит относится к молодому Эрдману и его хозяину и что поскольку я, к сожалению, не застал никого из них дома, то приду на следующий день. В заключение я вручил ей свою визитную карточку с нашим адресом, и она знаками дала мне понять, что непременно передаст ее по назначению.

— Скоро девять, — сказала Джен, взглянув на часы, — я думаю, мы можем идти.

Прежде чем Аткинс успел ответить, в дверь постучали, а затем на пороге показался седой мужчина в скромной, но вполне приличной одежде.

— Простите, но меня послали сюда, — обратился он по-французски к Джен и ее спутнику. — Я столяр Фогт. Мне сказали, что вчера меня спрашивал господин, оставивший свою карточку с адресом; из этого я заключил, что сам должен сюда явиться.

Аткинс, разумеется, не понял слов столяра, но Джен, превосходно знавшая французский язык, быстро перевела ему речь Фогта и сама ответила столяру по-немецки, чтобы дать возможность Аткинсу принять участие в разговоре.

— Вам сказали правильно: этот господин действительно вчера к вам приходил, но ему нужно было видеть молодого человека, который, как говорят, у вас работает. Он тоже немец, столярный подмастерье Франц Эрдман. Мы разыскиваем его и только что собирались снова к вам идти.

— Ах, вы ищите Франца? — воскликнул Фогт по-немецки. — Да ведь Франц уже два месяца как уехал! Сразу же после объявления войны он вернулся в Германию, и там поступил в прусскую армию.

Джен побледнела от огорчения. Опять все напрасно! Однако это разочарование, которое подействовало бы на любого другого человека угнетающе, не обескуражило молодую девушку. Она гневно стукнула носком ботинка по полу, крепко сжала губы, и хотя не сказала ни слова, но по ее лицу было видно, что она намерена, несмотря ни на что, продолжать поиски.

Аткинс был менее сдержан и дал волю накипевшему недовольству.

— В армии? — повторил он. — Я убежден, что достославное прусское воинство включило в свои ряды все человечество. О ком ни спросишь, — ушел в армию. Не сомневаюсь, что когда мы найдем самого мистера Фореста, нам сообщат, что и он находится сейчас в армии.

Хотя столяр не понимал по-английски, но по тону Аткинса и по выражению лица молодой девушки догадался, что сведения о Франце очень огорчили его собеседников.

— Да, нас это тоже близко касается, — грустно заметил он. — Мне недостает Франца как хорошего работника, а моя дочь проплакала все глаза, думая о нем.

Осенью они собирались обвенчаться, но ничего не поделаешь. Как только объявили войну, Франц должен был вернуться на родину, а мы не хотели брать грех на душу и не стали его удерживать.

— Не хотели брать грех на душу! — с негодованием повторил по-английски Аткинс. — Слышали ли вы что-нибудь подобное? — обратился он к Джен. — Молодой человек сидит себе спокойно во Франции, вдали от опасности, никто его не призывает к исполнению воинского долга, он собирается здесь жениться, остаться навсегда во Франции и вдруг срывается с места и летит в Германию только потому, что объявлена война. Он оставляет невесту почти накануне свадьбы, бросает свое дело и незваный, непрошеный спешит на родину, чтобы пожертвовать жизнью из-за любимого Рейна! Долг перед родиной становится у немцев настоящей манией.

Джен почти не слушала того, что говорил Аткинс. Для нее вдруг блеснул луч надежды. Она быстро повернулась к столяру.

— Так, значит, молодой Эрдман был близок вашей семье? Он должен был жениться на вашей дочери? В таком случае, может быть, вы или ваша дочь знаете что-нибудь важное для нас из его прошлого. Мы надеялись получить у Франца Эрдмана некоторые сведения о его семье и были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы рассказали нам о ней то, что знаете.

— Ну, конечно, он довольно хорошо ознакомил нас со своими семейными делами, — ответил столяр. — Франц прожил в моем доме более двух лет, а любовь между ним и моей Мари началась чуть ли не с первых дней знакомства. Скажите, что вы хотите узнать, и я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

Аткинс отошел в сторону. Он видел, что Джен берет дело в свои руки, и предоставил ей свободу действий, тем более, что не ожидал от этого разговора благоприятных результатов. Да, собственно, его помощь и не требовалась — Джен ставила вопросы ясно и точно, как опытный следователь.

— Ваш будущий зять родился в маленькой рыбачьей деревушке вблизи Гамбурга? — спросила она.

Фогт утвердительно кивнул головой.

— После смерти родителей он воспитывался у родственников в П., а затем переселился во Францию для изучения ремесла и около двух лет прожил в Р., в вашем доме?

— Совершенно верно, — подтвердил мастер, — все подходит к нашему Францу точка в точку.

— Скажите, — дрожащим от волнения голосом продолжала Джен, — он никогда не говорил вам о своем брате, с которым вместе рос?

— Да, конечно, говорил, но тот был не настоящим братом, а приемным. Родители Франца нашли заблудившегося мальчика в Гамбурге и воспитали его вместе со своим сыном.

Джен с торжествующим видом взглянула на Аткинса; она напала на верный след.

— Следовательно, вам все это известно, — сказала она. — Мальчиков разлучили. Франц Эрдман жил у своих родственников, а куда же девался приемыш?

— Его взял к себе один ученый. Джен невольно вздрогнула.

— Взял ученый? — повторила она медленно. — А нам сказали, что он воспитывался у священника по фамилии Гартвиг.

— Совершенно верно. Господин Гартвиг был чрезвычайно ученым человеком и все время проводил за книгами. Франц нам много о нем рассказывал. Впоследствии он даже отказался от своего прихода, чтобы полностью погрузиться в науку. Что ж, он имел состояние и мог обойтись без службы.

Джен смертельно побледнела. На одно мгновение молния пронзила темноту, сгустившуюся вокруг судьбы молодого Фореста, а затем все снова погрузилось во мрак. Но и этой секунды было достаточно, чтобы молодая девушка ощутила какой-то непонятный ужас. Голова у нее закружилась и пол начал ускользать из-под ног.

— Что с вами, мисс Джен? — озабоченно воскликнул Аткинс, подходя к молодой девушке.

— Ничего, — ответила она, стараясь подавить волнение, но ей было трудно с ним совладать; Джен тяжело и часто дышала, а ее рука, лежа на столе, дрожала, как от лихорадки. — А вы не знаете, — спросила она, — жив ли приемный брат Франца Эрдмана? Вероятно, между ним и вашим будущим зятем сохранилась какая-то связь?

— Конечно, он жив, — спокойно ответил столяр, — они изредка переписываются между собой. Я, по крайней мере, знаю, что Франц получил от него на Пасху письмо.

— Откуда, кем оно было подписано, какой штемпель стоял на конверте? — Джен задала этот вопрос так, как будто от ответа Фогта зависели ее жизнь или смерть.

— Вот это при всем желании не могу вам сказать, — проговорил столяр, с сожалением пожимая плечами. — Франц рассказывал нам, что его брату живется хорошо, что он получил от него письмо, но не упоминал, откуда. Да это нас и не интересовало. Знаю, что он жил где-то на Рейне, но и только!

На Рейне! Джен прижала ледяную руку к пылающему лбу. Одно мгновение ей казалось, что все вокруг нее рушится и она падает в пропасть. Невероятным напряжением воли ей удалось взять себя в руки, и ни Аткинс, ни Фогт не догадались, что переживает молодая девушка в эту минуту. Аткинс с удивлением смотрел на Джен, не понимая, почему она вдруг замолчала и прекратила свои расспросы.

Более двух минут длилась глубокая тишина, нарушенная, наконец, американцем.

— В таком случае нам незачем было совершать длинное и трудное путешествие, — проговорил он. — Мы только что приехали с Рейна, любезнейший господин Фогт. Значит, вы не знаете ни фамилии приемного брата Франца Эрдмана, ни места, где он живет? И ваша дочь не знает?

— Не имеет ни малейшего представления. Говоря о своем брате, Франц всегда называл его уменьшительным именем.

— В таком случае, будьте добры, скажите мне точный адрес вашего будущего зятя. В каком полку он служит и где теперь стоит этот полк? Вы уже получали от него письма с тех пор, как он поступил на военную службу?

— Только один раз. Мы все надеемся, что он пройдет со своим полком мимо нашего города. Вчера вечером, когда часть прусской армии проходила мимо, мы пошли навстречу, думая увидеть Франца, но его там не было.

Аткинс ожидал, что Джен примет участие в разговоре, но она продолжала стоять безучастно, что было особенно странно после того горячего интереса, который был ею только что проявлен. Видя, что молодая девушка не собирается больше говорить, Аткинс вынул из кармана записную книжку и записал в нее то, что узнал от столяра.

Фогт поклонился молодой девушке, которая как-то машинально кивнула головой, и вышел в сопровождении Аткинса. Американец всегда был необыкновенно любезен с нужными ему людьми, а столяр Фогт мог еще пригодиться в будущем.

— Вот видите, я сказал правду, — обратился Аткинс к Джен, проводив гостя, — теперь придется опять ехать на Рейн. Единственное, что нам остается, — это по возвращении в Германию письменно связаться с Францем Эрдманом. Во всяком случае, так будет удобнее, чем писать ему отсюда. Если его к тому времени уже не окажется в живых, мы напечатаем объявление во всех немецких газетах. А пока нужно немедленно ехать обратно.

Последние слова Аткинса вывели молодую девушку из оцепенения.

— Зачем, если мы уже во Франции? — возразила она. — Может быть, нам удастся разыскать здесь полк, в котором служит Франц Эрдман.

— Ради Бога, Джен, подумайте, что вы говорите! Разве можно разыскивать полк во время похода? Что за мысль пришла вам в голову!

— Все равно мне нужно докопаться до истины. Пусть даже ценой жизни, но я разыщу этот полк. Если понадобится попасть на поле сражения, на передовые позиции — я ни перед чем не отступлю. Я должна знать правду о своем брате!

Аткинс был поражен той страстностью, с какой была произнесена последняя фраза. Он не ожидал от Джен такой горячности; теперь только он заметил и страшную бледность ее лица.

— Господи, что с вами? Вы больны? — воскликнул он. — Последствия этого тяжелого пути дают себя знать. Я был убежден, что вы не вынесете такого путешествия.

Аткинс хотел приблизиться к молодой девушке, но она остановила его движением руки.

— Нет, нет, ничего, это сейчас пройдет, — пробормотала она, — мне ничего не нужно; дайте мне только, пожалуйста, стакан воды.

Аткинс сильно обеспокоился. Он знал, что Джен не подвержена нервным припадкам, которых он вообще не признавал, и опасался, что молодая девушка серьезно заболела. Зная, что нельзя надеяться на расторопность прислуги, он поспешил сам пойти за водой.

Джен только и ждала его ухода. Ей не нужна была вода — она придумала предлог, чтобы удалить Аткинса и остаться на время одной; ей это было необходимо, чтобы не задохнуться от той муки, которая переполняла ее сердце. Молодая девушка подошла к двери, заперла ее на ключ, затем опустилась на колени перед диваном и, закрыв глаза руками, отчаянно разрыдалась. Теперь она была одна и не стала больше сдерживаться.

«Представьте себе ребенка, потерявшего родителей и случайно попавшего к ученому, который из всего, что только есть на свете, знает и любит только свою науку!» — вспомнились ей слова Фернова.

А теперь еще это письмо с Рейна!

Страшное предположение сорвало покров с тайны, в которой боялась себе признаться гордая невеста Алисона. В смертельном страхе она сжала руки и с безграничным отчаянием воскликнула:

— Всемогущий Боже, не допусти этого! Пусть он будет моим противником, злейшим врагом на всю жизнь, — я покорно снесу все, лишь бы он не оказался моим родным братом!

ГЛАВА VIII

Был ясный сентябрьский день. Лучи солнца проникали сквозь густые ветви каштанов в парке, окружавшем старинный замок во Франции. Поблизости от замка находилась деревня, где был теперь расквартирован один из германских прирейнских полков, участвовавших в недавних боях. На уцелевшую часть полка была возложена обязанность охранять от неприятеля перевал, к которому вела горная дорога, начинавшаяся сразу же за деревней. Солдаты расположились в покинутых крестьянских домах, а офицеры заняли замок, брошенный хозяевами, которые давно бежали куда-то в глубь Франции. Очевидно, офицерам жилось здесь неплохо; по крайней мере, в этот час из столовой доносились веселые голоса, взрывы смеха и звон стаканов.

Под огромным развесистым каштаном лежал на высокой траве офицер, задумчиво смотревший на густую листву, пронизанную красноватым светом заходящего солнца. Его, как видно, не занимали ни красота парка, ни веселый шум офицерского застолья; он поднял голову только тогда, когда к нему близко подошел какой-то человек в военной форме. Подошедшему можно было дать около тридцати лет; судя по его мундиру и погонам, это был военный врач.

— Я так и знал, — воскликнул он, — ты спокойно валяешься на траве и мечтаешь, в то время как я в поте лица своего добываю тебе славу!

Лежавший на траве приподнялся и равнодушно ответил:

— В семь часов начинается мое дежурство, мне нужно идти в деревню.

— А потому ты уже в шесть часов от нас удрал? — насмешливо заметил доктор. — Не лги, Вальтер, ты скрылся потому, что я хотел прочесть вслух одно из твоих стихотворений. Однако твое бегство нисколько тебе не поможет. Когда ты вернешься с дежурства, тебя будут ждать овации. Майор истощил весь свой запас ругательств в подтверждение того, что ничего лучшего он не читал и не слышал в своей жизни; адъютант высказал то же мнение, но только в очень изысканной форме. Ты ведь знаешь, что он большой эстет, любит все возвышенное, и ты всегда импонировал ему своей ученостью. Он объяснял нам, как мы должны гордиться, что счастливый случай дал нам возможность считать своим товарищем по оружию гениального поэта, в будущем — гордость Германии. Поручики клянутся всеми чистыми и нечистыми силами, что если бы у французов был такой поэт, как ты, то они преисполнились бы воинской отваги и сражались лучше, чем сейчас. Но наибольшее впечатление твоя поэзия произвела на толстого капитана: он так ею проникся, что позабыл даже о налитом стакане вина.

— Пожалуйста, оставь свои шутки, — недовольным тоном проговорил Вальтер и снова опустил голову на траву.

— Шутки? — воскликнул доктор. — Даю тебе честное слово, что повторяю лишь то, что было сказано. Слышишь звон стаканов? Это офицеры пьют за твою бессмертную славу поэта. Меня послали разыскать будущего гения Германии и доставить его живым или мертвым. Все настойчиво требуют твоего присутствия.

— Пощади меня! — сказал Вальтер. — Ты знаешь, как мне претят любые похвалы.

— Ты снова не хочешь находиться в нашей веселой компании? Этого и следовало ожидать. Поручик Фернов только тогда появляется на людях, когда нужно идти в бой или исполнять другие служебные обязанности. Он боится выражений восторга больше, чем другие наказания. Однако ты должен переломить себя, Вальтер: это не к лицу великому немецкому поэту.

Фернов поднялся, взял свой шлем, валявшийся на траве, и прикрепил к поясу саблю. Тот, кто видел два месяца назад профессора университета в Б., конечно, не узнал бы его в этом крепком, здоровом офицере. Прозрачная бледность лица и темные круги под глазами исчезли бесследно; согнутая спина выпрямилась, а слабая шатающаяся походка сменилась твердой, уверенной поступью. Темный загар покрывал лоб и щеки бывшего профессора; густые светлые волосы непокорными прядями выбивались из-под шлема. Вся стройная, затянутая в военный мундир, фигура молодого офицера производила впечатление цветущего здоровья. Два месяца, проведенные в походе, сделали чудо — радикальное средство доктора Стефана оказалось удивительно действенным.

— Вы придаете слишком большое значение моим стихам, — скромно проговорил Фернов, — они написаны под впечатлением войны и потому вам нравятся, а когда закончится война, мои стихи забудутся и мой поэтический дар иссякнет.

— Ты так полагаешь, но я в этом очень сомневаюсь, — возразил доктор, — ведь в твоих стихах не просто минутное вдохновение, не только отзвук войны, хотя, может быть, именно благодаря ей в тебе пробудился талант, который обещает создать в будущем нечто великое.

— Еще более вероятно, что не сегодня, так завтра пуля пробьет мою голову и положит конец всем вашим ожиданиям, — мрачно отозвался Фернов.

— Ты все не можешь отделаться от своего мрачного настроения, — укоризненно заметил доктор. — Я начинаю всерьез думать, что у тебя безнадежная любовь.

— Что за вздор! — воскликнул Фернов и поспешно отвернулся, чтобы скрыть краску смущения, залившую его лицо.

Однако приятель Фернова ничего не заметил. Этот военный врач раньше был приват-доцентом того же университета в Б. Война заставила и его прекратить чтение лекций и отправиться на поле брани. Они были и прежде знакомы с профессором Ферновым, но при встречах ограничивались лишь поклонами и обменивались несколькими незначащими словами. Три года эти два человека встречались ежедневно и остались чужими друг другу людьми, тогда как походная жизнь настолько быстро их сблизила, что они за несколько недель стали друзьями.

— Хотел бы я знать, кто она, где и когда ты с ней познакомился? — продолжал веселый доктор, сам смеясь выдумке, пришедшей ему в голову. — С тех пор, как мы на войне, я почти ни на минуту с тобой не расстаюсь, а в Б. ты ни разу не взглянул ни на одну женщину, к великому негодованию прекрасной половины рода человеческого в нашем городе.

Фернов, ничего не говоря, усердно пристегивал свою саблю.

— Кто бы мог подумать, что диагноз доктора Стефана окажется таким верным? — после некоторого молчания снова заговорил врач. — Признаться, я сильно в нем сомневался. Когда доктор Стефан приехал в X. и заклинал меня всеми святыми всячески тебя опекать, я был уверен, что тебе недолго придется служить вместе со мной — что при первом же переходе ты свалишься и мне придется поместить тебя в лазарет. А между тем ты вынес лишения и тяготы войны лучше, чем другие. Помнишь ту ужасную июльскую и августовскую жару, когда наши люди падали, как мухи; ты оказался крепче всех, тебе все шло только на, пользу. Да, Вальтер, у тебя прекрасный организм; тебе понадобилось всего лишь освободиться от усиленных занятий за письменным столом, чтобы восстановить свое здоровье. Для твоих нервов тоже нашлось превосходное, хотя и совершенно необычное средство: тебя исцелил гром пушек. Все в Б. удивятся, когда ты вернешься домой в таком цветущем виде.

— Да, если вернусь! — мрачно заметил Фернов.

— Снова это вечное предчувствие смерти! — возразил доктор, досадливо пожав плечами. — Оно у тебя становится какой-то манией.

— Потому что я чувствую близкий конец!

— Вздор! Если существует кто-то, кого не возьмет и пуля, так это ты! Не сердись, Вальтер, но я должен тебе сказать, что твоя отвага граничит с безумием. Ты бросаешься в бой без оглядки, ничего не видя перед собой; там, где самая большая опасность, — там ты первый! Твоя смелость поражает всех твоих товарищей.

— А между тем среди них нет ни одного, который не считал бы меня раньше трусом! — с горькой улыбкой сказал Фернов.

— Да, это верно, — откровенно сознался доктор, — но, по правде говоря, во всей твоей фигуре, во всем облике не замечалось ничего мужественного. Ты был настоящим человеком пера, занятым исключительно книгами; мы все думали, что грохот пушек приведет тебя в полную растерянность. Однако ты очень скоро приобрел вид боевого героя, и после первого же сражения другим офицерам пришлось изменить свое мнение.

На губах Фернова промелькнула грустная улыбка, между тем как в глазах сохранилось прежнее мечтательно-меланхолическое выражение. У входа в парк послышались чьи-то тяжелые шаги, и в аллее появилась высокая фигура Фридриха, который казался еще больше и внушительнее в военном мундире. Видимо, Фридрих очень гордился своим солдатским званием; по крайней мере, на его лице отражалось сознание силы и собственного достоинства.

— Честь имею доложить, ваше благородие, — проговорил он, отдавая честь Фернову, — что в деревню прибыл экипаж с англичанами, желающими проехать через наш пост в горы.

Фернов быстро обернулся. Грустная мечтательность исчезла с его лица, оно приняло деловое, решительное выражение.

— Это невозможно. Пропускать запрещено! — коротко и строго ответил он.

— Англичанин не соглашается вернуться обратно; он говорит, что у него есть какая-то бумага, и непременно хочет видеть либо господина майора, либо господина поручика.

— Хорошо, я все равно собирался идти в деревню, — сказал Фернов, взглянув на часы. — Неприятная история, — обратился он к доктору. — Это, вероятно, ни в чем не повинные путешественники, и задерживать их нет смысла; но ничего не поделаешь — приказом запрещено кого-либо пропускать.

— Не понимаю, почему тебе это так неприятно? — с улыбкой возразил доктор. — Наоборот, я испытываю в таких случаях полное удовлетворение. Эти дерзкие сыны Альбиона с нескрываемым презрением относятся к нам и, тем не менее, наводняют Германию и Рейнскую область, где распоряжаются, как у себя дома. Им следует показать, кто здесь хозяин. К сожалению, у себя на родине мы с ними церемонимся, так, по крайней мере, здесь нужно поставить их на место.

— Ты пойдешь со мной в деревню? — спросил Вальтер.

— Нет, я предпочитаю вернуться в замок. Посмотрим, как ты справишься один с этими англичанами! Когда закончишь обход, приходи к нам на четверть часа выпить стакан пунша, иначе твои акции сильно понизятся в глазах капитана. Он единственный из всех колеблется, стоит ли признать тебя будущей звездой первой величины: слишком уж мало ты пьешь.

Доктор шутливо попрощался с Ферновым и направился в замок, а его приятель пошел в деревню. Фридрих следовал за поручиком, ни на минуту не спуская с него глаз, но их выражение стало при этом совсем не таким, каким было в Б. Раньше он смотрел на профессора с заботливостью нежной няни, оберегая его, как больное, беспомощное дитя; теперь же лицо Фридриха выражало глубочайшее почтение и безмолвный восторг преданного солдата перед отважным и снисходительным офицером.

При въезде в село, возле гостиницы, стояли два экипажа, приехавшие сюда один за другим. Первый из них, прибывший на четверть часа раньше, был тут же остановлен караулом, но сидевший в нем путешественник не пожелал подчиниться требованию солдат и вступил с ними в пререкания. Обеим сторонам было очень трудно сговориться: путешественник не говорил по-немецки, а солдаты не понимали по-английски; пришлось прибегнуть к французскому языку, в котором, впрочем, тоже никто не был силен. В конце концов солдаты решили обратиться к дежурному офицеру и отправили Фридриха к поручику Фернову. Разгоряченный англичанин с мрачным, недовольным видом пошел в гостиницу, к которой в эту минуту подъехал другой экипаж. Вышедший из него мужчина в дверях столкнулся с англичанином. Глаза путешественников встретились, и оба воскликнули с величайшим изумлением:

— Мистер Аткинс?

— Генри?

— Каким образом вы здесь? — спросил Алисон, оправившись, наконец от удивления.

— Я из Р. А вы откуда?

— Я прямо из Парижа; дольше оставаться было рискованно, так как городу грозит серьезная осада. А здесь меня задержали и не разрешают ехать дальше.

— Нас тоже не пропускают.

— Нас? — медленно повторил Алисон, — разве вы не один? Надеюсь, мисс Форест вас не сопровождает? — быстро добавил он, так как ему пришла в голову мысль, что его невеста тоже здесь.

— Да, мисс Джен приехала со мной.

Генри хотел было броситься к экипажу, но внезапно остановился. Возможно, он счел неуместным проявлять свои чувства перед посторонним человеком, а, может быть, его расхолодило воспоминание о последней встрече с Джен. Как бы то ни было, он с деланным спокойствием снова обернулся к Аткинсу и продолжал начатый разговор:

— Каким образом вы, а главное мисс Форест, очутились здесь, в районе военных действий?

Аткинс ждал этого вопроса и заранее приготовил ответ.

— Каким образом? Очень просто. Нам хотелось увидеть вблизи военные действия, познакомиться с походной жизнью. Однако как это все ни интересно, а через неделю нас потянуло назад, и мы возвращаемся в Б.

Мистер и миссис Стефан должны торжествовать: они были возмущены эксцентричной выходкой своей племянницы и моей податливостью.

— Я очень просил бы вас не ставить меня на одну доску с мистером и миссис Стефан, — с холодной насмешливой улыбкой возразил Алисон. — Я не так доверчив, как они, и выдуманное вами объяснение меня не удовлетворяет. Я слишком хорошо знаю мисс Форест и убежден, что она не предпримет такого путешествия без определенной цели, да и вы не согласились бы принимать участие в рискованном романтическом приключении. Здесь кроется что-то другое.

Аткинс закусил губу; он должен был предвидеть, что Генри не так легко обмануть.

— Может быть, вы не откажетесь сообщить мне настоящую причину, приведшую сюда мисс Форест? — еще более резко спросил Алисон.

— Спросите у нее самой, — сердито ответил Аткинс, предпочитая уклониться от дальнейшей беседы.

— Хорошо, — мрачно сказал Генри и подошел к карете.

Для Джен его появление не было сюрпризом. Она видела, как Алисон входил в гостиницу и разговаривал с ее спутником. Аткинсу удалось, наконец, убедить молодую девушку в неисполнимости ее плана и уговорить вернуться назад, хотя бы до ближайшей германской границы, а затем попытаться найти полк, в котором служил Франц Эрдман. Они покинули Р. на следующий же день, одновременно с двинувшимися войсками, которые оттеснили их в сторону от главной дороги. Таким образом Джен и Аткинс очутились в С., однако отсюда не смогли ехать дальше, точно так же, как и Алисон.

После посещения Фогта мисс Форест скоро взяла себя в руки, и Аткинс так и не узнал, какую душевную муку, какое отчаяние пережила молодая девушка. Увидев Джен, он быстро успокоился относительно ее предполагаемой болезни: на лице девушки было обычное выражение ледяного спокойствия. С тем же спокойствием она посмотрела на Алисона, когда тот подошел к экипажу.

Холодный прием невесты заставил Генри скрыть свою радость при виде ее; он был слишком горд, чтобы выказать при подобных условиях свои истинные чувства. Со сдержанной вежливостью жених помог Джен выйти из экипажа и, предложив ей руку, проводил к скамье, стоявшей возле гостиницы. Здесь он сообщил ей и ее спутнику, что сейчас должен прийти офицер, который, вероятно, распорядится, чтобы их беспрепятственно пропустили дальше.

Аткинс молча кивнул головой и отошел к своему кучеру для того, чтобы дать ему кое-какие указания. Жених и невеста остались вдвоем. Джен села на скамейку, ожидая вопросов Алисона о цели ее приезда сюда. Однако Генри не торопился. Он несколько секунд молчал, испытующе глядя в глаза молодой девушки, но она спокойно выдержала его взгляд.

— Я был безгранично удивлен, Джен, увидев вас здесь! — наконец проговорил он.

— Я тоже поражена. Никак не ожидала, что встречусь с вами.

— Ну, мое присутствие здесь вполне объяснимо, — заметил Алисон, — при существующих условиях я не мог дольше оставаться в Париже. Я собирался проехать прямо в Б. и надеялся, что и вы там будете. Но, кажется, этот город мало вас привлекает?

При последних словах в тоне Алисона послышалось некоторое удовлетворение. Молодой американец невольно выдал, что он больше всего боялся именно этого города и что ему, несмотря ни на что, приятнее видеть свою невесту здесь, в районе военных действий, чем там, в мирном доме доктора Стефана.

Джен не успела ничего ответить, так как вернулся Аткинс. Генри мрачно сдвинул брови, но не решался допрашивать свою невесту в присутствии третьего лица. Несколько минут длилось тягостное молчание. Алисону не терпелось узнать, куда и зачем ехала Джен, но он боялся услышать что-нибудь неприятное для себя и потому не проронил ни слова.

— А что вы скажете, Генри, по поводу войны? — начал, наконец, Аткинс, желая перевести разговор на нейтральную тему, — могли ли вы себе представить, что дела примут такой оборот?

— Нет, я ожидал противоположных результатов, — мрачно ответил Алисон.

— Я тоже. Очевидно мы оба ошиблись в расчетах. Вот вам и непрактичные мечтатели! Впрочем, я всегда говорил, что у каждого немца в характере есть что-то необоримое, упрямо-тяжелое. Это и обнаружилось теперь, во время войны. Обычно счастье в сражениях переменчиво: успех бывает то на одной, то на другой стороне, а в этой войне немцы непрерывно побеждают, сметая все преграды на своем пути; это какой-то беспредельный триумф!

— Подождите, мы еще не знаем, каким будет конец, — холодно возразил Генри. — Наемные войска разбиты, но республика призывает теперь народ к оружию, а когда двум нациям придется стать лицом к лицу, французы сумеют обуздать неуклюжих немцев.

— Дай Бог, чтобы это было так, — сердито проговорил Аткинс. — Я был бы очень рад, если бы французы прогнали немцев на их любимый Рейн, да так, чтобы у этих рейнских медведей навсегда пропала охота воевать, чтобы…

Аткинс не успел закончить свои дальнейшие пожелания, как Джен вдруг поднялась с места, гордо выпрямилась, и ее глаза с таким гневом устремились на говорившего, словно она собиралась испепелить его взглядом.

— Вы совершенно забываете, мистер Аткинс, что я по происхождению тоже немка! — резко сказала она.

Аткинс стоял точно громом пораженный.

— Вы, мисс Джен? — растерянно пробормотал он, не веря своим ушам.

— Да я, и я не потерплю, чтобы так отзывались о моей родине. Стыдитесь! Если вы и дальше намерены продолжать свои пожелания, то высказывайте их мистеру Алисону не в моем присутствии; я этого не позволю.

Пылая благородным гневом, молодая девушка повернулась спиной к мужчинам и исчезла в дверях гостиницы.

— Что это значит? — спросил Генри после минутного молчания.

— Вылитый отец, — ответил Аткинс, с трудом приходя в себя от изумления. — Настоящий мистер Форест, точно он воскрес из мертвых! Его взгляд, его тон, которым он умел покорять всех. Я никогда не в состоянии был ему противиться. А вы, Генри, сможете устоять?

Алисон, не отвечая, продолжал смотреть на то место, где только что стояла Джен.

— Я думал, что мистер Форест ненавидел свою родину, — наконец сказал он, — и воспитал свою дочь в таком же духе.

— О да, он всю жизнь был зол на свою родину, проклинал Германию, но перед смертью с отчаянием говорил о том, что больше ее не увидит. Мы никогда не поймем этого народа, Генри. Я двадцать лет прожил в доме Фореста, делил с ним и его семьей и радости и горе, знал всю их жизнь до мельчайших подробностей, и все-таки все время между нами лежало нечто, не позволявшее мне вполне сблизиться с Форестом. Это нечто не смогли преодолеть ни сильная воля Фореста, ни его горькие воспоминания, ни двадцатилетнее пребывание в Америке. Теперь тоже самое проявилось и у его дочери, несмотря на полученное ею чисто американское воспитание. То, о чем я говорю, — немецкая кровь.

Разговор американцев был прерван приходом давно ожидаемого офицера, который появился возле гостиницы в сопровождении солдата. Генри пошел к нему навстречу, вежливо поклонился и на плохом французском языке стал излагать свою жалобу. После первых торопливых слов он заговорил медленнее, а затем совсем замолчал, не спуская с лица офицера изумленных глаз. Тот, в свою очередь, в растерянности отступил на несколько шагов. Между тем и Аткинс подошел поближе и полуудивленно-полуиспуганно воскликнул:

— Мистер Фернов?!

Генри вздрогнул при этом восклицании; оно рассеяло его сомнения; теперь он узнал, чьи знакомые глаза смотрели на него из-под военной каски. На лице молодого американца не осталось ни кровинки. Алисон быстрым взглядом окинул всю фигуру офицера, затем перевел взор на здание гостиницы, куда скрылась Джен. Он как будто что-то сообразил; проклятие готово было сорваться с его уст, но он крепко стиснул зубы и промолчал. Аткинс поздоровался с Ферновым, вежливо обратившимся к нему и его спутнику:

— Сожалею, что именно мне приходится причинить вам неприятность, — сказал он, — но вы никак не можете продолжать свой путь. Мы не имеем права вас пропустить, так как получили приказ задерживать каждого, кто бы он ни был.

— Будьте же благоразумны, мистер Фернов, — сердито возразил Аткинс, — нам необходимо ехать дальше, а вы ведь нас знаете и можете засвидетельствовать, что мы не шпионы.

— Дело не в этом, — проговорил Фернов, — поскольку существует приказ, мы не можем допустить никакого исключения. Мне очень жаль, мистер Аткинс, но проезд закрыт. Никто из штатских не имеет права ехать отсюда в горы. Возможно, что завтра этот приказ будет отменен, но сегодня он действует, и не в нашей власти его нарушить.

Аткинс взглянул на офицера раздраженно, но вместе с тем с оттенком уважения.

— В таком случае соблаговолите, мистер Фернов, сообщить нам, где мы должны провести эту ночь, — насмешливо сказал он. — Назад мы не можем повернуть, так как все дороги заняты войсками; вперед вы нас не пускаете, а здесь мы не можем найти никакого ночлега. Прикажите всю ночь просидеть в экипаже?

— Это не нужно, — спокойно ответил Фернов. — Вы одни?

Аткинс не успел ничего сказать, так как Алисон поспешно проговорил:

— Да, один!

— В таком случае я убежден, что мои товарищи не откажут вам в гостеприимстве. У нас много места в замке, а наше знакомство, — добавил он с легкой улыбкой, — избавляет вас от малейшего подозрения. Простите, пожалуйста, мне придется оставить вас на минуту.

Фернов отошел к часовым и что-то им сказал.

— И это бывший университетский профессор? — пробормотал Аткинс. — Эта книжная крыса быстро приобрела такой воинственный вид, словно всю жизнь не расставалась со своей саблей. Вот тебе и чахоточный профессор! Однако скажите, ради Бога, Генри, почему вы скрыли, что…

— Молчите, — быстро и решительно остановил его Алисон, — не говорите ему ни слова о присутствии мисс Форест. Я сейчас вернусь.

Американец с удивлением пожал плечами; он совершенно не понимал тактики Генри.

Фернов тем временем снова подошел к Аткинсу.

— А где же ваш соотечественник? — спросил он, посмотрев вокруг.

— Мистер Алисон сейчас вернется! — ответил Аткинс.

Генри действительно выходил в эту минуту из дверей гостиницы, держа под руку Джен. Склоняясь к лицу молодой девушки, он что-то так горячо ей доказывал, что она заметила офицера, стоявшего к ней спиной, только подойдя к нему совсем близко. В это мгновение Фернов обернулся.

Несколько секунд Джен и Вальтер молча смотрели друг на друга, пораженные до последней степени. Вдруг лицо Фернова просияло, точно его осветил яркий солнечный луч; его голубые глаза мечтателя загорелись страстным огнем; весь облик молодого офицера говорил о безграничном счастье. Эта минута неожиданного свидания выдала сердечную тайну Фернова.

Джен, напротив, смертельно побледнела; колени ее подгибались, она пошатнулась и упала бы, если бы Генри ее не поддержал. Его рука стиснула руку молодой девушки, точно железным кольцом, и он с такой силой прижал ее к своей груди, как будто хотел раздавить. Но Джен ничего не чувствовала. Взгляд Алисона впился в лицо невесты, и даже дрожание ее ресниц не ускользнуло от его глаз. Ледяное, злое выражение разлилось по лицу молодого американца. Теперь ему не нужно было никаких слов, никаких объяснений — он знал достаточно.

Фернов первый пришел в себя. Он видел только Джен и потому не заметил ни маневра Алисона, ни выражения его лица.

— Мисс Форест, я и не подозревал, что встречу вас здесь! — проговорил он.

По руке молодой девушки Генри почувствовал, как она вся вздрогнула при звуке голоса Фернова. Он медленно выпустил ее руку, и это движение заставило Джен опомниться.

— Мистер Фернов, — произнесла она, — и мы не ожидали вас увидеть, так как считали, что ваш полк находится уже под Парижем.

Голос молодой девушки звучал так же холодно, как раньше, а глаза старательно избегали взгляда Фернова. Сияние исчезло с лица Вальтера; его глаза затуманились, и прежняя мрачность сменила краткий миг счастья.

— Наш полк вернули назад — охранять горы! — ответил он, тщетно ловя взгляд молодой девушки.

— Значит, это от вас исходит приказание задержать нас, мистер Фернов? Я прекрасно понимаю, что вы исполняете только свою обязанность, и мы, конечно, должны подчиниться вашему требованию.

Собрав последние силы, Джен повернулась и, подойдя к Аткинсу, скрылась за его спиной.

Губы Фернова задрожали. Перед ним снова была холодная, надменная мисс Форест. Она забыла тот момент, когда они расставались, а он помнил о нем ежеминутно, храня в своей душе это воспоминание, как святыню, как сладкую мечту. Очевидно, Джен вздрогнула при виде его от отвращения: она так ненавидела его, что даже не могла скрыть свои чувства! Невольно ему вспомнилась сцена у развалин старого замка, и снова, как и тогда, гордость победила в нем сердечную боль.

— Фридрих! — твердым голосом позвал он.

— Что прикажете, ваше благородие?

— Проводи даму и обоих господ в замок, к доктору. Мистер Аткинс расскажет ему, что нужно, а ты попроси доктора передать все услышанное господину полковнику. Вы знаете доктора Беренда, мистер Аткинс, так как встречались с ним в Б. Он позаботится о вас, а я, к сожалению, должен остаться здесь по служебным делам. Простите, пожалуйста.

Приложив руку к каске, он отдал общий поклон и быстрыми шагами направился в противоположную сторону, где находился первый сторожевой пост.

С чувством бесконечного блаженства Фридрих зашагал впереди «американской шайки», которую ему поручили проводить в замок. Он ничего не понял из происходившего на английском языке разговора Фернова с путешественниками, но был убежден, что ненавистные американцы — злостные шпионы и теперь в его силах спасти полк от большого несчастья. Он шел с высоко поднятой головой, постоянно оглядываясь на своих спутников, так как был готов пустить в ход оружие, если кто-нибудь из трех «шпионов» вздумает бежать. К счастью, американцы об этом и не помышляли. Впереди всех шел Аткинс, а за ним следовали Джен и Генри, не обменявшиеся между собой ни одним словом.

— Значит, теперь мы всецело находимся в вашей власти, мистер Фридрих, — саркастически проговорил Аткинс.

Фридрих с чувством собственного достоинства взглянул на американца. Он, конечно, считал себя неизмеримо выше Аткинса: ведь он был теперь начальником, а тот — подчиненным, — но мнимое смирение высокомерного американца смягчило солдата.

— Так приказал поручик Фернов, — ответил он, — а если поручик Фернов принимает в вас участие, то с вами не случится ничего плохого.

— Вы снимаете тяжесть с моей души, — продолжал иронизировать Аткинс, — я бесконечно признателен вам за то, что вы меня успокоили. Значит, вы не закуете нас в кандалы, не бросите в темницу? Слава Богу! Однако скажите, милейший мистер Фридрих, что за метаморфоза произошла с вашим господином? Это просто что-то невероятное. Профессор стал с головы до ног боевым героем. Его ученость не помешала ему усвоить в течение шести недель такие премудрости, как «военная команда», «караульный пост», «приказ» и тому подобное; можно подумать, что он всю жизнь провел в походах, а не просидел за книгами. Скажите, куда он дел свою робость и рассеянность?

— Оставил в Б., у письменного стола! — сухо ответил Фридрих.

Этот ответ поразил Аткинса.

«Даже Фридрих поумнел, — подумал он, — только этого недоставало!»

Однако доктор Беренд подверг большому сомнению умственные способности Фридриха, когда солдат предстал перед ним через десять минут после этого разговора. Все офицеры, за исключением полковника, находились на террасе. Фридрих подошел к доктору и отрапортовал, приложив руку к козырьку:

— Честь имею явиться от поручика Фернова. Он посылает вашему высокоблагородию трех шпионов и просит доложить господину полковнику.

— Да ты с ума сошел! — воскликнул доктор, громко смеясь, — какое мне дело до шпионов? Разве они ранены?

— Никак нет, они совершенно здоровы.

— Фридрих, вы, вероятно, опять что-нибудь напутали, — вмешался в разговор капитан, задумчиво глядя в свой бокал. — Вероятно, поручик приказал вам обратиться к майору.

— Нет, к господину доктору, — настаивал Фридрих, — так как доктор знал их еще в Б. Среди шпионов находится племянница доктора Стефана, американская мисс.

— Мисс Форест? — воскликнул доктор, вскакивая с места. — Какое счастье привалило этому Вальтеру! Случай посылает ему такую добычу, а он под эскортом отправляет ее сюда. Нет, в целом свете только один Вальтер Фернов способен на такой поступок.

— Мисс Форест? Что за мисс Форест? Да говорите, ради Бога, доктор! — послышались со всех сторон любопытные возгласы.

— Не задерживайте меня, господа, — ответил доктор, — мне необходимо как можно скорее уладить это досадное недоразумение. Вы спрашиваете, кто такая мисс Форест? Родственница нашего самого известного в городе врача, молодая американка, унаследовавшая от отца миллионное состояние. Ей восемнадцать лет, она — красавица в полном смысле этого слова; все мужское население Б. поклонялось ей, в том числе и я. Берегись, Фридрих, если ты позволил себе какую-нибудь неучтивость по отношению к мисс Форест!

Доктор поспешно вышел.

Краткие биографические сведения о молодой американке заинтриговали офицеров. Слова: «миллионерша», «восемнадцать лет», «красавица» — запали в уши и сердца всех. Офицеры поднялись и устремились к выходу, чтобы тоже познакомиться с американской мисс. Даже эстет адъютант торжественно последовал за всей компанией — дело принимало весьма интересный романтический оборот.

— Фридрих, — сказал толстый капитан, оставшийся в одиночестве за бутылкой вина, — вы снова совершили величайшую глупость.

— Точно так, ваше высокоблагородие, — ответил солдат, грустно поникнув головой.

Он мрачно посмотрел вниз, — туда, где у входа в парк стояли мнимые шпионы, перед которыми рассыпались в любезностях доктор Беренд и молодые офицеры.

ГЛАВА IX

Фернов не ошибся в своем предположении, что американцам придется воспользоваться гостеприимством его товарищей. Полковник, представлявший собой последнюю инстанцию среди местных военных властей, подтвердил, что приезжие ни в коем случае не могут продолжать свой путь дальше. Поскольку в деревне не оказалось места для ночлега, путешественникам предложили разместиться в замке, тем более что там было много свободных помещений.

К великому сожалению молодых офицеров, их надежды на более близкое знакомство с интересной миллионершей не оправдались. При первом же взгляде на молодую девушку вся компания решила, что доктор был прав: американка действительно оказалась красавицей. Тем более им было досадно, когда мисс Форест, вежливо поклонившись представленным офицерам, поспешила уединиться в предназначенную ей комнату. Доктор Беренд был, видимо, огорчен последним обстоятельством, а офицеры казались недовольными, но протестовать не решились. У молодой девушки был такой измученный вид, она была так бледна, что не было сомнений в том, что она нуждается в немедленном отдыхе.

Зато ее спутники не могли отказаться от приглашения офицеров поужинать с ними и выпить стаканчик-другой вина. Аткинс был очень оживлен, и в разговоре блистал, как всегда, своим обычным едким юмором, в отличие от Алисона, почти не принимавшего участия в общей беседе. Молчаливость младшего американца была объяснена незнанием немецкого языка. Доктор Беренд, немного говоривший по-английски, выбивался из сил, желая втянуть Алисона в разговор, но тот ограничивался лаконическими ответами, и их беседа постоянно прерывалась. Доктор, чтобы избежать неловкости, сообщил Алисону, что скоро вернется его друг, поручик Фернов, который свободно говорит по-английски. Однако при имени Фернова Генри скривился и с ледяной вежливостью попросил доктора не беспокоить поручика.

Вальтер все еще не возвращался после обхода, а полковник по-видимому получил какое-то важное сообщение, так как подозвал своего адъютанта и ушел вместе с ним. Это было сигналом для других офицеров, что пора расходиться. Все общество разбрелось кто куда, и американцы остались, наконец, одни в отведенном им помещении. Экипажи с вещами путешественников уже прибыли в замок, так что Аткинс и Алисон смогли достать из своих чемоданов необходимые им предметы и одежду. Комнаты Джен и ее спутников находились на втором этаже, а на первом жили офицеры, чтобы в случае любой тревоги в деревне быть ближе к выходу. Со вздохом облегчения Аткинс опустился на диван, а Генри принялся взволнованно ходить взад и вперед по комнате. Напрасно ждал Аткинс, что его молодой соотечественник заговорит с ним; Генри упорно молчал, точно набрав полный рот воды. Наконец это молчание начало тяготить Аткинса.

— Так не может дольше продолжаться, Генри, — с обидой воскликнул он. — Мы должны поговорить о том, что у нас обоих на душе. Вы не могли не заметить странной встречи мисс Форест с Ферновым. Что вы думаете по этому поводу?

Алисон остановился и, подняв голову, вместо ответа резко спросил:

— Почему вы приехали с мисс Форест сюда?

— Прошу вас, Генри…

— Почему вы приехали с мисс Форест сюда? — повторил Алисон, с трудом сдерживая бешенство, прорывавшееся в его голосе.

— По семейным обстоятельствам! — ответил Аткинс.

— Не лгите! — со злым смехом возразил Алисон, — я теперь все знаю.

— Следовательно вы знаете больше, чем я, — спокойно заметил Аткинс. — По крайней мере, для меня не вполне ясна та сцена, свидетелями которой мы были. Чувства Фернова к мисс Джен не нуждаются в пояснениях — неожиданная встреча выдала его с головой. Но почему ваша невеста с таким ужасом отшатнулась от него, точно увидела привидение, мне непонятно.

— Для меня это тоже необъяснимо, — с холодной насмешкой проговорил Алисон, — обычно не пугаются, когда, наконец, находят того, кого ищут, особенно после таких трудных и долгих поисков.

Аткинс недовольно нахмурил брови.

— Ваше счастье, что мисс Джен не слышит вас; она никогда не простила бы вам подобного подозрения. Вы утверждаете, что знаете ее слишком хорошо для того, чтобы поверить, что она может пуститься в бесцельное путешествие из любви к новым ощущениям, а между тем обвиняете в том, что она, забыв всякое приличие, едет искать по белу свету какого-то незнакомого мужчину. Неужели вы считаете мисс Форест способной на такой поступок? Стыдитесь, Генри!

Алисон с угрюмым выражением лица выслушал упрек Аткинса.

— Я знаю, что мисс Форест скорее бы умерла, чем решилась сделать хотя бы шаг навстречу мне, — с прежней насмешкой возразил Генри, — но в жизни бывали примеры, когда самые гордые женщины склонялись ниц перед мечтательными глазами какого-нибудь поэта.

— Ваши подозрения совершенно необоснованны, — воскликнул Аткинс. — Я дал слово молчать, но при таких обвинениях сама Джен разрешила бы мне говорить. Хорошо, знайте же, что мы приехали во Францию действительно для того, чтобы найти одного господина, но его фамилия — не Фернов, а Форест, и он не может дать вам ни малейшего повода для ревности, так как этот человек — родной брат мисс Джен.

— Ее брат? — повторил Генри в изумлении.

— Да, родной брат!

Аткинс коротко рассказал Алисону о семейном горе семьи Форест, а затем сообщил ему о мерах, которые были приняты им и Джен для розыска пропавшего брата; в заключение молодой американец узнал, каким образом они попали в Р.

Алисон молча слушал рассказ Аткинса; на один миг он вздохнул с облегчением, но затем его лицо снова приняло мрачное выражение.

— Да, вы правы, — наконец глухо проговорил он, — я теперь верю, что эта встреча была неожиданной.

Аткинс посмотрел на него с немым изумлением. И это — все? Он ждал, что его сообщение будет принято иначе.

— Вы, кажется, совершенно забываете, Генри, что существование брата мисс Форест близко касается и вас, — многозначительно заметил он. — По полученным сведениям, молодой мистер Форест жив, и мы имеем основательные надежды найти его; если наши надежды оправдаются, то вы лишитесь половины приданого вашей будущей жены.

— Вот как? — процедил Алисон сквозь зубы, — я охотно отдал бы и вторую половину, лишь бы мисс Джен никогда не переступала границ этой проклятой Германии.

Аткинс отступил на несколько шагов; он не ожидал от Генри ничего подобного. Если такой расчетливый человек, как Алисон, спокойно относится к возможной потере целого состояния, следовательно, чувство к мисс Форест глубоко захватило его и положение дел становится крайне серьезным.

— Ваша ревность ослепляет вас, Генри, — сказал он, подходя к молодому человеку и положив руку на его плечо. — Между вашей невестой и поручиком Ферновым несомненно существует какая-то тайна, но это во всяком случае не то, что вы предполагаете. Мисс Джен не питает к нему никакого нежного чувства, иначе ее лицо не выразило бы такого ужаса при неожиданном свидании.

— Вы плохой наблюдатель, мистер Аткинс, — с холодной насмешкой возразил Алисон. — Помните, как вы смеялись надо мной в Б., когда я высказал предположение, что этот «чахоточный профессор» может быть опасен для меня? Вы до сих пор считаете его ничтожеством или, наконец, убедились, что в этом голубоглазом мечтателе заключена большая духовная сила?

— Да, я действительно ошибся в нем. — сознался Аткинс. — Но кто бы мог ожидать, что этот отшельник, погруженный в какие-то допотопные книги, вдруг окажется сильным человеком, настоящим воином и вместо того, чтобы, беречь здоровье и лежать в лазарете, будет поражать всех героическим пребыванием на передовых позициях? И этот герой вспыхнул, как влюбленный невинный юноша, увидев перед собой предмет своих мечтаний. Этих немцев никогда не разберешь. Если они выйдут из обычной колеи, то могут повести себя как угодно; никогда заранее не знаешь, как именно они поступят, в чем проявят свои способности. Профессор бросает свою науку и берет ружье в руки так уверенно, точно всю жизнь провел на военной службе. Я боюсь, что и в будущем веке мы не забудем, в чьих руках было раньше копье, а затем меч. — Аткинс говорил сердито, но с невольным уважением к герою. Вдруг он сообразил, что его лестные слова по адресу Фернова вряд ли могут доставить удовольствие Генри и успокоить его. Поэтому он прекратил свои рассуждения и добродушно прибавил: — Как бы там ни было, Генри, Джен все-таки ваша. Она добровольно дала вам слово, а Форесты всегда свято держат свои обещания. Встреча с Ферновым не изменит ее решения, я знаю, Джен будет вашей женой.

— Да, несомненно, она будет моей, — мрачно подтвердил Алисон. — Будьте покойны, мистер Аткинс, я не выпущу ее из рук. По доброй воле или поневоле, но она будет моей, если бы даже для этого чьи-нибудь голубые глаза должны были сомкнуться навеки.

Аткинс отшатнулся в ужасе; еще более, чем слова, его поразил тон Генри и жестокое выражение его лица.

Сумерки сгущались все больше и больше. Вдали, в деревне, протрубили вечернюю зорю. Алисон вскочил со стула и схватил свою шляпу. Аткинс быстро подошел к нему и, крепко взяв его за руку, спросил:

— Куда вы идете?

— На воздух, в парк!

— Теперь? Ведь совершенно темно!

— Все равно, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь здесь. Может быть, там, на лоне природы, у меня появятся лучшие мысли, — со странным смехом прибавил Генри. — Спокойной ночи!

Алисон вырвал руку и вышел из комнаты. Аткинс тревожно посмотрел ему вслед.

«Может случиться несчастье, если они встретятся теперь, — подумал он. — Впрочем, глупости, — поспешил он успокоить себя, — со стороны Генри было бы безумием из-за минутной вспышки ревности поставить на карту свою честь, будущее, даже жизнь. Если бы он встретил Фернова где-нибудь далеко, в горах, например, я не поручился бы за него, но здесь, в доме, где полно офицеров, где сейчас же открылось бы его преступление, он не отважится на такое дело».

Аткинс открыл дверь в коридор и пошел в ту сторону, где была комната Джен.

«Она заперлась, как только мы приехали, потом прокричала мне из-за двери, что тотчас же ложится спать. Но это — вздор. Я прекрасно слышал, как долго она ходила взад и вперед по комнате. Однако тревожить ее сейчас, вероятно, нет смысла. Не следует говорить ей то, что я слышал от Алисона, боюсь, ее вмешательство может только ухудшить положение; во всяком случае, я позабочусь о том, чтобы мы завтра выехали отсюда как можно раньше, все равно куда, хотя бы назад в Р.; надеюсь, что, как только Алисон не будет видеть Фернова, он успокоится и можно будет устроить так, чтобы они никогда не встречались в будущем. Ну, а одну-то ночь они, конечно, могут безопасно провести вместе в замке!»

Рассудив так, Аткинс почувствовал облегчение и, закрыв дверь, вернулся в свою комнату.

В замке царила полная тишина, которая казалась странной после недавнего послеобеденного оживления. В комнате полковника уже горел огонь; там находились адъютант и еще несколько офицеров. Остальные, вероятно, ушли, так как внизу, в гостиной, куда по вечерам собирались все обитатели замка, теперь никого не было, за исключением Фридриха, который растапливал камин. Он делал это очень обстоятельно, но не переставал ворчать на кастеляна замка, который своевременно не позаботился разжечь огонь в камине, а теперь куда-то скрылся, так что его не могли найти. А главное, кастелян забыл о приезде гостей и не думал о том, что им требуется услуга. Наконец дрова в камине весело запылали; Фридрих выпрямился и начал рассуждать о легкомыслии французов вообще и, в частности, о беззаботности французской прислуги. Его вывело из задумчивости прикосновение чьей-то руки к плечу. Он обернулся — перед ним стояла мисс Форест.

— Что, мистер Фернов уже вернулся? — спросила она.

— Да, десять минут тому назад, — ответил Фридрих, удивленный этим вопросом.

— Скажите ему, пожалуйста, что я желаю видеть его.

Фридрих удивился еще больше.

— Сказать господину поручику, что…

— Да, да, скажите ему, что я желаю видеть его, — нетерпеливо прервала солдата молодая девушка, — и что я жду его здесь. Поскорее, пожалуйста!

Властным движением руки она подтвердила свой приказ, и Фридрих поспешил исполнить его. Только выйдя за дверь, он сообразил, что ему, солдату победоносной прусской армии, не смеет ничего приказывать «какая-то американская мисс». Тем не менее он, как и Аткинс, не мог не подчиниться властному тону и взгляду Джен Форест. Негодуя на самого себя, Фридрих покорно направился к комнате поручика Фернова.

Джен осталась одна в большой пустынной комнате, слабо освещенной единственной лампой, спускавшейся с потолка. Вокруг замка царила полнейшая темнота, луна еще не взошла. Верхушки деревьев качались от ветра, и в открытые окна проникали холод и сырость. Джен вздрогнула от слишком свежего воздуха и, подойдя к камину, опустилась в кресло, на спинке которого красовался старинный французский герб.

Для мисс Форест настал важный момент. Через четверть часа упадет покров с тайны, которая так долго оставалась нераскрытой. С каким чувством ждала Джен этого открытия — знала лишь она одна. Пламя камина освещало лицо молодой девушки, на котором выражалась непоколебимая решимость. «Так нужно», — шептали ее губы. Форест учил свою дочь бороться этими словами со всем тем, что ей казалось трудным, невозможным. До сих пор Джен почти не приходилось прибегать к этому средству, но теперь, когда все ее существо трепетало от сердечной муки, она молча, безропотно покорялась железному закону необходимости. Ей нужно было знать правду, и, хотя эта правда могла убить ее, она не хотела обольщаться иллюзиями. В эту минуту своим решительным видом, крепко сжатыми губами и мрачным, холодным взглядом Джен напоминала своего покойного отца. Она, казалось, была способна перенести любое испытание, выйти с достоинством из любого положения.

Наружная дверь открылась, и в комнату вошел Фернов.

— Вы хотели видеть меня, мисс Форест? — спросил он, остановившись у порога.

— Да, мне нужно поговорить с вами, мистер Фернов. Нам здесь никто не помешает?

— Надеюсь, по крайней мере, в течение ближайшего времени.

— Пожалуйста, подойдите ко мне поближе! Вальтер медленно подошел к камину и стал возле него. Пламя ярко освещало фигуры молодых людей. Их силуэты особенно резко выделялись на темном фоне комнаты; со стороны улицы и террасы легко можно было рассмотреть их лица.

— Я не ждал вашего приглашения, мисс Форест, после нашей встречи в деревне, — заговорил Фернов. — Мне казалось, что вы отвергаете меня, что мое присутствие неприятно вам. Поверьте, я никогда не пришел бы к вам, если бы вы сами не позвали меня.

В тоне Фернова чувствовался глубокий упрек за то страдание, которое доставляла ему молодая девушка.

— Мое поведение должно казаться вам странным, мистер Фернов, — промолвила она, — я понимаю это и считаю себя обязанной дать вам объяснение своих поступков. Но, прежде всего, ответьте мне на несколько вопросов.

Вальтер молча поклонился в знак согласия.

— Пожалуйста, назовите ваше имя, — не фамилию, а имя.

Фернов, по-видимому, меньше всего ожидал такого вопроса.

— Мое имя? — повторил он, точно не понимая слов Джен. — Меня зовут Вальтер.

— Вальтер, — невольно воскликнула молодая девушка и облегченно вздохнула, как будто с ее груди свалилась страшная тяжесть, — Вальтер!.. Я не знала, что вас так зовут.

— Каким же образом вы могли это знать? — удивленно проговорил Фернов. — Мы ведь не подозревали о существовании друг друга до тех пор, пока вы не вступили на землю Германии.

— Может быть, вы правы, а может быть, и нет, — возразила Джен, смотря на причудливые отражения пламени на стене. — Вы когда-то сказали мне, что с детства были лишены родного дома, отца и матери, что судьба толкнула вас в руки ученого, заставившего и вас посвятить свою жизнь науке. Не был ли этот ученый духовным лицом?

— Да, он был священником, но впоследствии отказался от своей приходской службы, чтобы отдаться занятиям наукой.

Джен судорожно прижала левую руку к сильно бьющемуся сердцу.

— Как фамилия этого бывшего священника? — почти беззвучно спросила она.

— Гартвиг! — последовал лаконичный ответ.

Наступило долгое молчание. Языки пламени то поднимались, то опускались, освещая смертельно бледное лицо Джен, которая стояла, как пригвожденная к месту, не произнося ни слова.

— Мисс Форест, что означает ваш вопрос? — тревожно воскликнул Вальтер. — Может быть, вы знали моего приемного отца или состояли с ним в каком-нибудь родстве?

При последних словах он подошел ближе к молодой девушке и теперь стоял рядом с нею. Джен, казалось, не слышала его вопроса; по крайней мере, она ничего не ответила.

— Иоганна!

Джен вздрогнула. Она уже раз слышала это имя из уст Вальтера — тогда, когда он уезжал на войну, и оно прозвучало как нежная мелодия, как воспоминание далекого детства. Ее мать называла ее так — правда, недолго: отец потребовал, чтобы немецкое имя было заменено английским — Джен, и никто больше с тех пор не называл ее Иоганной. Теперь оно было произнесено так нежно, с такой мольбой, что Джен не могла больше сопротивляться его чарующей власти.

Медленно подняла она голову и встретила взгляд Фернова. Голубые глаза с такой грустной нежностью впились в ее лицо, что Джен почувствовала, как ее твердая решимость куда-то исчезла; она забыла все свои сомнения, свое горе. Действительность ушла, уступив место воспоминаниям и грезам. Перед глазами молодой девушки снова были кусты и деревья, окутанные серой пеленой тумана. Она сама сидела у куста сирени и ощипывала первые весенние почки, а он стоял рядом с нею. Тихо лились потоки теплого дождя, и где-то вдали шумели волны старого Рейна.

Вдруг они глубоко вздохнули, точно испугались чего-то неведомого. Мечты рассеялись, а вместе с ними ушло и дорогое воспоминание о первой встрече. Они были в высокой, мрачной комнате; камин догорал; в окна дул холодный осенний ветер, от которого качались ветви деревьев. Может быть, одна из веток ударила в окно, заставив их выйти из забытья, в котором они находились, не отрывая глаз друг от друга. Джен посмотрела по направлению окна; Вальтер тоже повернул голову в ту сторону.

— За нами наблюдают, — тихо сказала молодая девушка.

— Не думаю, — возразил Вальтер, — впрочем, я сейчас посмотрю.

Он подошел к окну, открыл его и высунул голову наружу, вглядываясь в темноту парка. Джен оперлась о спинку кресла, собираясь с силами. Теперь ей предстояло самое страшное: Вальтер должен был узнать, наконец, то, в чем она сама больше не сомневалась.

«Посмотрю, как он отнесется к этому известию, — думала она, — может быть, голос крови заговорил в нем, и этим объясняется его нежное чувство ко мне. Если он обрадуется моему сообщению, — при этой мысли сердце Джен болезненно сжалось, — то я ничем не выдам своего истинного чувства, хотя бы мне пришлось умереть, получив его первый братский поцелуй».

Вальтер закрыл окно, подошел к молодой девушке и спокойно сказал:

— Там никого нет. Да и для кого представляет интерес следить за нами?

Джен давно решила, что путь правды будет самым верным, и решила довериться Вальтеру.

— Как кому? Мистеру Алисону.

Вальтер отступил на несколько шагов и в упор посмотрел на Джен.

— Мистеру Алисону? — повторил он. — Вашему спутнику?

— Да!

Густая краска залила лицо Вальтера, глаза его засверкали.

— Значит, этот человек не чужой вам? — дрожащим от волнения голосом спросил он. — Я так и подумал с первой минуты, как увидел его. Иоганна, скажите мне, в каких отношениях вы с мистером Алисоном, какие права он имеет на вас?

— Я — его невеста.

Краска так же быстро сошла с лица Вальтера, уступив место смертельной бледности.

— Его невеста! — беззвучно повторил Фернов, — следовательно, вы любите его?

— Нет!

— А тем не менее отдаете ему всю свою будущую жизнь? Связали себя с ним обещанием быть его женой?

В этом вопросе слышался горький упрек. Джен опустила глаза и тихо ответила:

— Да, я дала ему слово!

— Лучше бы тогда я не встречался с вами! — почти простонал Вальтер.

Джен молчала несколько секунд.

— Почему? — наконец спросила она чуть слышно. Фернов подошел еще ближе к ней и страстным шепотом ответил:

— Ты еще спрашиваешь, почему? Ты хочешь, чтобы я сказал тебе то, что ты уже давно знаешь, чего не можешь не знать. Я надеюсь, что не только я один несчастен от того, что ты — невеста Алисона, но что это и тебе причиняет боль. Может быть, я ошибаюсь?

Джен медленно подняла голову, и взгляд ее обратился к Вальтеру, желая проникнуть в глубину его души.

— Мы не должны быть несчастны от того, что судьба столкнула нас друг с другом, — неестественно спокойным тоном возразила она. — Если я не могу быть вашей женой, это еще не значит, что мы должны расстаться. Может быть, — взгляд Джен стал еще пристальнее, — мне удастся уговорить моего будущего мужа навсегда поселиться на Рейне! Я знаю, что мне стоит сказать ему лишь одно слово — и он станет вашим другом. Не отталкивайте его, Вальтер! Вы преодолеете свое нежное чувство ко мне и полюбите меня другой любовью, любовью брата…

— Иоганна, — в диком, страстном порыве прервал ее Фернов.

Молодая девушка замолчала, но ее глаза не отрывались от лица Вальтера. У нее было такое выражение, как тогда в Р., когда она ждала ответа Фогта, как приговора своей судьбе.

— Иоганна, и ты можешь говорить это? — с горечью продолжал Фернов. — Я должен слышать подобную речь из твоих уст? Ты или смеешься надо мной, или сама не понимаешь, что говоришь. Ты мечтаешь о дружеских, братских отношениях с человеком, который страстно любит тебя и желает обладать тобой? Не создавай себе иллюзий! Такая идеальная любовь, которую ты предлагаешь мне, может существовать лишь между бесплотными существами, а не между живыми людьми; у живых людей, при подобных условиях, она оканчивается либо разрывом, либо преступлением. Когда-то, сидя за своим письменным столом, я тоже мечтал об идеальных отношениях, но вот я полюбил тебя, и чувство, охватив все мое существо, властно предъявило свои права. Или ты будешь принадлежать мне, или я должен навеки отказаться от тебя. Никакого третьего пути не существует для нас.

В голосе Вальтера звучала горячая, неподдельная страсть; его глаза сверкали. При всем ужасе положения — ведь Джен была почти уверена, что Вальтер ее брат — она ощутила прилив такой радости, которую не могло заглушить даже отчаяние. Слова Вальтера нашли отклик в ее душе: ее любили пылко, как она сама любила.

— Ты прав, Вальтер, — сказала она, облегченно вздохнув, — для пас не существует другого выхода, кроме разлуки. Любовь между нами в тех условиях, в которых мы находимся, была бы преступлением.

Фернов вздрогнул при этих словах.

— Ты говоришь это так спокойно, — воскликнул он. — Ты думаешь, что я покорно, без борьбы подчинюсь своей судьбе? Иоганна, ведь ты пока еще не связана браком с Алисоном. От слова, которое ты ему дала, можно отказаться. Разве твоя связь с ним нерасторжима?

— Я не могу отказаться от своего слова, — твердо ответила она.

— Подумай, Иоганна, — продолжал Фернов с мольбой в голосе, — подумай: ведь от этого зависит счастье и твоей, и моей жизни. Неужели тебе так трудно порвать с Алисоном?

В эту минуту наружная дверь с шумом отворилась, и раздался громкий голос Фридриха:

— Господин поручик, полковник требует вас к себе сейчас же.

Вальтер нетерпеливо обернулся.

— В чем дело? — недовольным тоном спросил он. — Кто меня требует?

— Господин полковник, ваше благородие; там уже собрались все господа офицеры.

— Хорошо, я приду!

Дверь захлопнулась, и послышались тяжелые удаляющиеся шаги Фридриха.

Вальтер снова обернулся к Джен; его лицо было бледно, а в глазах выражалась смертельная тревога.

— Ты слышишь, меня требует полковник. Идет война, каждый час, каждая минута могут разлучить нас, может быть, навсегда. Иоганна, я спрашиваю тебя в последний раз: желаешь ли ты, можешь ли ты быть моей женой?

— Никогда, Вальтер! Если бы даже Алисон и освободил меня от данного слова, я все-таки никогда не могла бы стать твоей женой!

— В таком случае, прощай! — воскликнул Фернов и протянул руки вперед, как бы для того, чтобы обнять Джен и прижать ее к своей груди.

Однако молодая девушка в ужасе отшатнулась и сделала движение рукой, стремясь остановить его порыв.

Вальтер несколько минут стоял неподвижно, словно окаменев, а затем низко поклонился и холодно произнес:

— Вы правы, мисс Форест, прощайте!

Дверь за Ферновым закрылась. Джен осталась одна с огромной тяжестью в сердце; покров с тайны так и не был снят, последнее слово не было произнесено. Оно висело на кончике языка молодой девушки, но какая-то неведомая, непонятная сила удержала ее; она боялась, что, сказав ему правду, заставит Вальтера страдать сильнее, чем если просто откажет ему. Джен, не щадившая никогда никого, так как была беспощадна и к себе, — трепетала при одной только мысли о возможности причинить страдания Вальтеру. В первый раз слова: «Так должно быть», — оказались бессильными. Она сама могла перенести весь ужас положения, но она должна была уберечь от боли любимого человека. В первый раз Джен почувствовала, что она слабая с мягким, ранимым сердцем, способным страдать за другого.

«Завтра я все скажу ему, — подумала она. — Он привыкнет к мысли, что я для него потеряна навсегда, и тогда ему легче будет перенести неизбежность нашей разлуки. Сегодня открытие этой тайны убило бы его, а если бы он легко перенес это, то я умерла бы от горя», — прибавила она и, закрыв лицо руками, тихо заплакала.

ГЛАВА X

В комнате полковника собрался настоящий военный совет. Сам полковник с мрачным видом быстрыми шагами мерил комнату, на лицах адъютанта и молодого поручика застыла тревога; другие офицеры, в том числе доктор Беренд, недавно пришли по зову полковника и еще не знали, в чем дело. Последним явился Фернов.

— Я созвал вас, господа, — взволнованно обратился полковник к офицерам, — чтобы сообщить вам крайне печальную новость. Вы знаете, что мы ждем подкрепление. Завтра рано утром сюда должен был прибыть из Л. батальон капитана Шварца. Мы считали, что проход через горы свободен, я сам уведомил об этом капитана Шварца; оказалось, что это было опасным заблуждением.

На лицах всех присутствующих выразилось тревожное ожидание; все взоры были устремлены на полковника.

Между тем, он продолжал говорить с явной тревогой в голосе:

— Только что вернулся поручик Витте, он патрулировал дорогу, встреченный им крестьянин не хотел отвечать на предлагаемые ему вопросы и в пьяном виде осмелился делать такие насмешливые намеки и болтать такие вещи, что поручик Витте счел нужным допросить его. Под угрозой строгого наказания крестьянин рассказал обо всем, что знал. Тщательная рекогносцировка, к сожалению, подтвердила слова крестьянина. Неприятель, превышающий втрое наши силы, залег в горах на расстоянии двух часов отсюда. Он занял путь между Л. и нашими квартирами, чтобы отрезать нам возможность соединиться с батальоном капитана Шварца. Кто-то донес в неприятельский стан об ожидаемом нами подкреплении.

Возгласы ужаса раздались со всех сторон; офицеры хорошо знали местность, и им ясна была та опасность, которая ожидала батальон капитана Шварца.

— Мне все время казалось подозрительным полнейшее исчезновение и бездействие неприятельских банд, — продолжал полковник, — я был убежден, что здесь скрывается какая-то хитрость. Было слишком странно, что в последнее время наши патрули спокойно проходили по горной дороге, тогда как раньше выстрелы раздавались из-за каждой скалы. Очевидно, неприятель на время отступил, чтобы мы решили, что путь свободен, а затем застать нас врасплох и заставить сражаться значительно меньшими силами. Теперь весь вопрос в том, как предупредить капитана Шварца об ожидаемой опасности. По уверению поручика Витте, сообщение с Л. прервано, дорога занята врагом.

— Дорога совершенно непроходима, господин полковник, — подтвердил молодой офицер, к которому полковник обратился с последними словами. — Неприятель занял и большую дорогу, и пешеходную тропинку, которая тянется по ту сторону реки и ведет в горы. По всей вероятности, это случилось недавно, так как сегодня утром проход был еще совершенно свободен. Теперь туда нельзя и нос показать, как каждый, появляющийся на этом пути, будь то патруль или одинокий пешеход, безусловно будет убит.

— А когда отряд капитана Шварца попадет в этот узкий проход, то ни один человек из всего батальона не останется в живых, — воскликнул полковник. — Неприятель загородит ему вход спереди и сзади, а сам, скрываясь в горах, откроет огонь и расстреляет всех наших. Я прихожу в бешенство при одной мысли об этом.

— Может быть, можно послать гонца через С.? — предложил адъютант, — там путь еще свободен.

— Тогда придется сделать большой крюк, что займет много времени. Как только наступит рассвет, батальон выступит из Л. Если мы до трех часов не успеем предупредить капитана Шварца, потом будет слишком поздно.

— Господин полковник, — робко проговорил поручик Витте, так как он стеснялся давать советы людям, более опытным, чем он сам, — существует очень простое средство помочь горю. Пойдемте все, сколько нас есть, навстречу неприятелю, разобьем его, и сами очистим путь товарищам.

Несмотря на всю серьезность ситуации, полковник не мог не улыбнуться, выслушав совет юного офицера.

— Ваш порыв делает вам честь, поручик Витте, — ответил он, — но такой план может придти в голову только в вашем возрасте: он совершенно невыполним. Вы слышали, что неприятель втрое сильнее нас по количеству, а местность, в которой он находится в данный момент, настолько благоприятна для него, что фактически он сильнее нас раз в десять. Нас постигла бы та же участь, которая завтра ожидает капитана Шварца и его батальон, если мы их не спасем.

Предложение поручика Витте вызвало большое сочувствие со стороны других офицеров. Они все начали просить полковника выполнить план Витте, но полковник был непоколебим.

— Это не имеет никакого смысла, — доказывал он. — Не забудьте, что нас окружают со всех сторон шпионы из среды местного населения. Если бы мы решили выступить, неприятель был бы немедленно предупрежден. Нам дали бы время отойти, а затем враги последовали бы за нами и, окружив со всех сторон, расстреляли, как куропаток. Нет, нам невозможно оставить свою позицию; мы должны быть готовы ко всему. Кто знает, каков дальнейший план неприятеля? Может быть, французы, перебив отряд капитана Шварца и тем ослабив наши силы, нападут на нас.

Все согласились с полковником, так как поняли справедливость его слов.

— Однако же мы не можем сидеть спокойно, зная, что наши товарищи, не подозревая засады, пойдут на верную гибель! — вмешался в разговор доктор Беренд.

— Конечно, не можем, — решительно заявил полковник, — необходимо послать кого-нибудь на связь. Если бы проход в горы был в десять раз опаснее, нужно найти возможность предупредить капитана Шварца.

— Господин полковник, я нашел выход, — вдруг проговорил Вальтер, до сих пор не принимавший участия в разговоре.

— Вы нашли выход? Скажите скорее, какой? — воскликнул живо полковник, обернувшись к Фернову.

— Я часто ходил со своим патрулем в горы и знаю всю местность совершенно точно. Может быть, вы помните, что неделю тому назад я был с пятью нижними чинами на рекогносцировке в Л., который тогда был еще занят неприятелем. Мы зашли далеко, были замечены и подверглись преследованию значительной группы врагов. Вскоре нас всех рассеяли в разные стороны. Я остался с ефрейтором Брауном, который был ранен в руку. Сделав несколько выстрелов, мы бросились с ним в боковое ущелье, и преследователи потеряли нас из виду.

Пробираясь в глубину ущелья, мы нашли узкую тропинку, полускрытую густым кустарником, и пошли по ней, так как она вела, по-видимому, в С. Тропинка все время поднималась и достигла вершины ближайшей горы; в лесу тропа почти терялась среди высоких деревьев, а затем снова сбегала вниз и, наконец, исчезла в почти непроходимом ущелье, с правой стороны долины. С трудом пробирались мы в течение нескольких минут среди густого кустарника, а затем неожиданно очутились на широкой горной дороге, где стоит в полном одиночестве большая ель. Оттуда мы дошли до С. в течение очень короткого времени.

Вальтер сообщил все это обычным звучным голосом; никто никогда не подумал бы, что это говорит человек, который несколько минут тому потерял самое дорогое в жизни. Только в глазах его выражалась какая-то мрачная решимость, спокойствие человека, не ожидающего ничего в будущем. Ему некогда было оплакивать свою несчастную любовь; он нашел против нее верное, самое надежное средство — опасность.

Полковник с напряженным вниманием слушал каждое слово Фернова, но морщины на его лбу все-таки не разгладились.

— Неужели вы думаете, что французы, местные жители, не знают о существовании этой тропинки лучше нас? — спросил он.

— Вероятно, знают, но вряд ли следят за нею, — возразил Вальтер. — Во-первых, они не думают, что мы тоже нашли ее, а во-вторых, не подозревают, что их план нам известен. Неприятель сконцентрируется главным образом в ущельях и больших проходах, а эта тропинка не представляет для него опасности. Во всяком случае, все другие дороги наверняка заняты неприятелем, так что выбора у нас нет.

— Вы думаете, что эту незаметную тропинку можно будет разыскать ночью? — с сомнением спросил полковник.

— В такую лунную ночь, как сегодня, — конечно. Труднее всего найти дорогу в том месте, где она теряется в кустарнике, но при свете луны, проникающем через ветви деревьев, ее все-таки можно разглядеть. Когда поднимешься на гору, то заблудиться уже нельзя.

Полковник продолжал ходить по комнате в глубоком раздумье.

— Да, вы правы, — сказал он, наконец, — попытаемся проникнуть в Л., хотя это и будет безумно смелым поступком. Мы пошлем двух, самое большее трех человек, так как я с трудом допускаю, что указанная вами тропинка находится вне наблюдений врага. Девять шансов против одного, что наши люди будут замечены и убиты; но ничего не поделаешь — приходится идти на риск, имея хоть искру надежды предупредить большее несчастье. Вы хорошо помните дорогу?

— Очень хорошо, — ответил Вальтер.

— В таком случае нам остается только найти каких-нибудь смельчаков, которые решатся пойти на такое опасное дело. Ефрейтор Браун…

— Лежит в постели, он еще не выздоровел после полученной раны, — спокойно прервал своего начальника Фернов. — Вы видите, господин полковник, что я должен взять это поручение на себя.

— Вальтер, ты с ума сошел! — воскликнул Беренд.

Полковник отступил на несколько шагов и с изумлением смотрел на Фернова. Все офицеры уставились на Вальтера со смешанным выражением ужаса и восхищения. Фернов был всеобщим любимцем, гордостью товарищей и начальства. Несмотря на свою молчаливость и стремление к одиночеству, он, как всякий недюжинный человек, имел большое влияние на других офицеров. Товарищи видели его смелость в сражениях, но это было ничто в сравнении с тем, что он предлагал в данный момент. Погибнуть в сражении, среди своих, с оружием в руках, было не так страшно, как пробираться ночью через вражеский стан, зная почти наверное, что тебя ожидает смертельная пуля или еще что-нибудь похуже. Каждый из офицеров предпочел бы пожертвовать кем-нибудь другим, но не поручиком Ферновым.

— Вы хотите взять на себя это поручение, поручик Фернов? — повторил полковник. — Нет, это невозможно. Я вообще не пошлю никого из офицеров; мы и так многих потеряли в последних боях, у нас осталось слишком мало командиров для предстоящей битвы. Такого рода поручения даются нижним чинам; я вызову охотников.

Вальтер подошел ближе к столу, на котором горели свечи. Пламя осветило его бледное и холодное, как мрамор, лицо.

— Не забудьте, полковник, что я один знаю дорогу, — сказал он, — и только я сумею найти ее. Объяснить другому человеку я не смогу.

— Но вами я не могу пожертвовать ни в коем случае, — взволнованно возразил полковник. — Повторяю, я сильно сомневаюсь, что ваша тропинка не оберегается неприятелем. По всей вероятности, вас там убьют.

— Может быть, — да, а может быть, — нет; как бы там ни было, но я не могу, щадя себя, подвергать опасности своих ближних.

Полковник быстро подошел к Вальтеру и, протянув ему руку, воскликнул:

— Вы правы. Ну, идите с Божьим благословением. Если вам удастся достигнуть цели, то вы спасете жизнь многих наших храбрых юношей, а если нет, то умрете славной смертью героя. Сколько человек вы хотите взять с собою?

— Ни одного, — ответил Фернов. — Если нас увидят, то что могут сделать несколько человек против многочисленного неприятеля? Кроме того, трех или четырех человек легче заметить, чем одного. Ввиду этого я предпочитаю идти без конвоя.

Полковник почти с восхищением смотрел на молодого «мечтателя и поэта», как он часто шутливо называл Фернова. Такой храбрости он еще не встречал, хотя и долго прожил на свете. Конечно, полковник не подозревал, какое испытание только что перенес Фернов, не знал, в чем заключается и откуда происходит это необыкновенное спокойствие перед лицом смерти.

— Итак, вы хотите идти один? Пусть будет по-вашему. А когда вы думаете отправиться в путь?

— Не раньше, чем через час. Необходимо подождать восхода луны; мне нужен свет, пока я не взберусь на гору, а там уже не опасно, так как недалеко Л., и неприятель не решится подойти близко к городу. Я поспею вовремя, если даже на пути встретится какое-нибудь непредвиденное препятствие.

— А теперь, господа, — обратился полковник к офицерам, — идите по своим местам и будьте готовы к сигналу тревоги. Капитан, удвойте караул и позаботьтесь, чтобы все отданные приказы были точно выполнены. А пока мы обсудим с поручиком Ферновым, что он должен передать капитану Шварцу.

Офицеры повиновались. Подойдя к двери, капитан остановился и сказал:

— Доброй ночи, поручик Фернов.

На губах Вальтера промелькнула горькая усмешка. Он понял, что означало пожелание капитана.

— Прощайте, капитан, — ответил он, — прощайте, господа!

Обернувшись, он встретил грустный и укоризненный взгляд доктора Беренда.

— Неужели ничто не привязывает тебя к жизни? — тихо спросил доктор.

— Ничто, — мрачно и так же тихо ответил Вальтер.

— Но ведь я еще увижу тебя? — с тяжелым вздохом спросил Беренд.

— Вероятно! А теперь уходи, Роберт.

Беренд тяжко вздохнул и последовал за офицерами. Фернов остался с полковником и его адъютантом.

Через четверть часа Вальтер покинул кабинет командира и направился к себе; но, едва выйдя в коридор, примыкавший к его комнате, он увидел, как от стены отделилась какая-то темная фигура и встала перед ним.

Мистер Фернов, я уже давно жду вас! — услышал Вальтер и тотчас же узнал американца. Что вам угодно, мистер Алисон? Окажите мне честь, позвольте переговорить с вами!

Фернов взглянул на часы и убедился, что еще располагает временем.

— К вашим услугам! — ответил он.

Вальтер предугадывал, о чем поведет речь американец. Достаточно было взглянуть на лицо Алисона, чтобы убедиться, что опасения Джен небезосновательны.

Не теряя времени, Генри прошел вперед и открыл дверь в гостиную. Фернов поколебался несколько секунд, прежде чем войти в нее, так как это была та же самая комната, в которой он недавно разговаривал с Джен. Американец, заметив колебание Вальтера, произнес:

— Здесь нас никто не побеспокоит. Но, может быть, вы имеете что-нибудь именно против этой комнаты?

Фернов, не отвечая на вопрос, быстро перешагнул порог; Алисон последовал за ним. В комнате все еще тускло горела лампа; пламя камина погасло, и только иногда вспыхивали красные огоньки догоравших дров, освещая фигуры соперников, выделявшиеся во мраке. Вальтер прислонился к камину, Генри стоял теперь на том месте, где недавно была Джен.

Почти одним и тем же чувством горели сердца мужчин. Оба страстно любили одну женщину и безнадежно страдали на развалинах разрушенного счастья. Но как различно проявлялось это страдание!

На лице Фернова лежало тихое, грустное спокойствие. Он не мог вырвать из сердца то чувство, которое пустило там глубокие корни; он знал, что оно умрет вместе с ним, но не желал предаваться бесплодному отчаянию. Он выбрал верный путь для того, чтобы прекратить свои страдания, — ему недолго оставалось ждать. Вальтер почти с радостью взглянул на светлую полосу, пробиравшуюся сквозь листву кустарников, — это всходила луна.

Лицо Алисона пылало бешеной злобой, губы судорожно сжимались, а глаза сверкали ненавистью. Американец ошибся в своих расчетах; он протягивал руки к миллиону и смотрел на любовь, как на роскошь, как на приятный придаток к этому миллиону, но чувство к Джен оказалось настолько сильным, что далеко отодвинуло коммерческие соображения. Страсть предъявила свои права с такой силой, что Генри забыл о расчетах. Он стал слеп и нечувствителен ко всему, что было вне его чувства, он готов был и жизнь отдать за возможность обладания любимой девушкой.

Вальтер молча ждал, пока американец заговорит.

— Я хотел попросить у вас объяснения, мистер Фернов, — наконец произнес Алисон хриплым, задыхающимся голосом. — Приблизительно около часа тому назад вы имели свидание с мисс Форест в этой комнате.

Вальтер посмотрел прямо в глаза своего соперника и ответил:

— Да! А вы видели нас?

— Видел.

Молодой офицер оставался совершенно спокойным.

— В таком случае вы, вероятно, и слышали то, о чем мы говорили.

На губах Генри появилась злая, насмешливая улыбка.

— Вы беседовали по-немецки, на вашем излюбленном родном языке, поэтому я и не мог понять ваши нежности, — ответил он. — Я слышал только, как любовно звучало из ваших уст имя «Иоганна» и как нежно мисс Форест произносила «Вальтер».

На одно мгновение лицо Фернова исказилось от боли, но затем снова стало холодно-спокойным.

— Вы, кажется, хотели спросить меня о чем-то, мистер Алисон? — сказал он. — Не будем уклоняться в сторону.

— Да, вы правы, не будем уклоняться в сторону, — мрачно повторил Генри. — Итак, к делу! Вы любите мисс Форест?

— Да!

— И любимы ею?

Вальтер молчал, но глаза Алисона смотрели на него так грозно, что молодой поручик, опасаясь как бы американец не объяснил его молчание трусостью, твердо ответил:

— Да, любим!

— Очень жалею, что должен положить конец вашей взаимной любви, — прошипел Алисон, задыхаясь от злобы. — Может быть, мисс Форест уже сообщила вам, что я имею на нее более давние права и не склонен уступить их вам?

— Да, я это знаю.

— В таком случае вы должны понять, что, раз мисс Форест будет моей женою, она не может никого любить, кроме своего будущего мужа. Я не допущу, чтобы ее сердце принадлежало другому; один из нас должен умереть.

— Что это? Вызов? — быстро спросил Вальтер.

— Да, мистер Фернов. Я предлагаю вам не прибегать ко всем этим формальностям с секундантами, докторами и прочим, как это принято у вас, немцев, а обставить дело гораздо проще. Мы бросим жребий, и тот, кто должен будет умереть, обяжет себя честным словом уйти из числа живых в течение двадцати четырех часов. Вот и все. Нам не нужны никакие свидетели!

— Одним словом, вы предлагаете мне американскую дуэль?

— Да.

— Очень сожалею, мистер Алисон, но такой вид удовлетворения не согласуется с моими понятиями о чести. Если между нами необходима дуэль, то она должна произойти так, как «принято у нас, немцев». Я могу с оружием в руках сражаться за свою жизнь, но не играть ею так, как играют в кости, — с холодным презрением возразил Вальтер.

— Может быть, ваш поединок поэтичнее, но наша дуэль быстрее достигает цели, — с уничтожающей иронией заметил Генри.

— Все равно, я отказываюсь от нее. Да и вообще вы, вероятно, забыли, что я нахожусь в действующей армии. Моя жизнь не принадлежит мне в данный момент, и я не имею права отнимать у своей родины одного из ее защитников. Пока война не окончена, я не могу сводить свои личные счеты. Если я буду убит в это время, то ваше желание все равно исполнится, а если нет, то даю вам слово, что не откажусь от требуемого вами поединка после окончания военных действий.

— Вы обещаете это сделать, когда будет заключен мир, — со злым смехом воскликнул Алисон, — может быть, тогда, когда займете снова место профессора? Я могу заранее сказать, что произойдет дальше. Конечно, весь университет будет против того, чтобы вы, светоч науки, воспитатель юношества, рисковали своей жизнью ради средневекового варварского обычая. В конце концов, вы должны будете уступить «высшим соображениям» и откажетесь от дуэли. Артистически придумано, мистер Фернов! К сожалению для вас, я не так глуп, чтобы не понять вашей уловки.

Лицо Вальтера вспыхнуло от гнева и рука непроизвольно схватилась за саблю; но в следующее же мгновение молодой офицер одумался и опустил руку.

— А вы не помните, в скольких опасных битвах я участвовал, в то время как вы смотрели на них издали, в подзорную трубу? — с величайшим презрением ответил он.

Эти слова еще сильнее рассердили Алисона.

— Покончим этот спор, — хриплым голосом проговорил он. — Я предоставляю вам выбор: или вы сегодня же ночью дадите мне удовлетворение — все равно, каким способом, — американским или немецким, — я на все согласен, — или…

— Или? — вызывающе повторил Фернов.

— Или я не отвечаю за последствия! — закончил американец.

Вальтер спокойно скрестил руки на груди и, посмотрев прямо в лицо Генри, твердо произнес:

— В эту ночь между нами не может быть поединка ни в каком варианте: я сейчас же ухожу в горы.

Глаза Алисона радостно засверкали, он наклонился и жадно слушал дальнейшие слова Фернова.

— А затем я могу повторить лишь то, что сказал раньше! Наша дуэль должна быть отложена до конца войны; ни на один день раньше этого я не стану драться. Если же вы будете оскорблять меня, желая этим вызвать поединок, то я принужден буду обратиться к полковнику и просить его разрешить наш спор.

Последняя угроза была излишней, так как Генри внезапно успокоился и даже повеселел; он улыбнулся, но от этой улыбки всякого другого, кроме Вальтера, пронизала бы холодная дрожь.

— Следовательно, вы окончательно отказываетесь? — спросил Алисон. — Хорошо! Если нам придется еще раз встретиться, то вспомните, что я предлагал вам честную борьбу, а вы отказались от нее. До свиданья!

Генри ушел. Вальтер неподвижно стоял у камина и смотрел, как постепенно затухал огонь. Исчезло светлое горячее пламя, ярко пылавшее во время его разговора с Джен; затем появились красные, изредка вспыхивающие угольки, но вот погасли и они: все превратилось в пепел. От лунного света на полу лежала светлая, серебристая полоса; наступила пора идти.

Вдруг дверь широко открылась, и в комнату быстрыми шагами вошел Аткинс.

— Я искал вас, мистер Фернов, — встревоженно сказал он. — Алисон был здесь?

— Он только что ушел отсюда.

— Я так и думал; я сейчас встретил его, у него был ужасный вид. Что произошло между вами?

— Это касается только мистера Алисона и меня, — ответил Фернов, собираясь уйти. — Спокойной ночи!

Аткинс удержал его.

— Будьте благоразумны, мистер Фернов, и, по крайней мере, ответьте на мой вопрос. Генри не хотел говорить со мною, но я видел по его лицу, что он страшно озлоблен. Я пришел предупредить вас, чтобы вы остерегались его.

— Если вы хотите намекнуть, что моей жизни грозит опасность, то вы не сообщаете мне ничего нового, — возразил Вальтер, пожимая плечами. — Мистер Алисон сам откровенно сказал мне, что один из нас должен умереть.

— Следовательно, он вызвал вас на дуэль?

— Да.

— А что вы ответили?

— Я объяснил ему, что теперь не могу и не хочу драться с ним, что мы должны отложить поединок до окончания войны.

Со всевозрастающим беспокойством Аткинс покачал головой и произнес:

— Вы плохо знаете Генри, если думаете, что он удовольствуется таким решением; он вообще не в состоянии теперь рассуждать разумно, иначе не поставил бы так легко на карту своей собственной жизни. Кроме того, возбужденная в такой степени ревность не может ждать месяцы, чтобы отомстить за переживаемые муки. Мне не понравились глаза Алисона, и мне кажется, что вам не следует проводить ночь под одной кровлей с ним.

— Этого и не будет, — спокойно возразил Вальтер, — по крайней мере, я не буду ночевать в замке, так как сейчас отправляюсь в горы.

— Куда? — испуганно воскликнул Аткинс.

— В горы, а куда именно и зачем — служебная тайна.

— Может быть, вы думаете, что я желаю выпытать у вас вашу тайну? — быстро проговорил Аткинс. — Боже сохрани, она меня нисколько не интересует. Надеюсь, вы идете не один, а с конвоем?

— Нет, совершенно один!

Аткинс окинул его удивленным взором и вполголоса сказал:

— Позвольте заметить вам, мистер Фернов, что с вашей стороны крайне неосторожно говорить об этом так откровенно.

На губах Вальтера промелькнула улыбка.

— Я не был бы так откровенен ни с прислугой, ни с обывателями деревни, — ответил он, — а вас, мистер Аткинс, знаю слишком хорошо для того, чтобы заподозрить в предательстве; но если бы я даже мог бояться этого, то никто не пострадал бы от моей болтливости, так как никто все равно не может пройти через наш сторожевой пост.

— А вы что-нибудь сказали о своем сегодняшнем путешествии мистеру Алисону? — спросил Аткинс взволнованно.

— Только то, что вам, больше ничего. Американец взглянул на Вальтера с чувством сострадания.

— Непонятная немецкая беспечность! — пробормотал он и, подойдя ближе к Фернову и положив ему руку на плечо, продолжал: — послушайте моего совета, мистер Фернов; хотя мне очень тяжело подозревать своего соотечественника и хорошего знакомого, но я боюсь, что он может быть причиной большого несчастья. Не ходите сегодня ночью в горы, — Алисон угрожал вам, и это может окончиться очень плохо. Не ходите! Неужели вас никто не в состоянии заменить? Пусть лучше пойдет кто-нибудь из ваших товарищей.

— Это невозможно.

— В таком случае возьмите с собою конвойных.

— И этого я не могу сделать, мистер Аткинс.

— Ну, тогда вы идете на верную гибель, — сердито воскликнул американец, — я свое дело сделал — предупредил вас; вы не хотите слушать меня, в таком случае, пеняйте на себя.

Вальтер сделал нетерпеливый жест рукою.

— Успокойтесь, мистер Аткинс, — ответил он, — ваши опасения совершенно неосновательны. Повторяю вам еще раз — никто не выйдет за пределы С., не зная пароля; как раз сегодня поставлен тройной караул.

Слова Фернова нимало не успокоили Аткинса.

— Вы не знаете, на что способен Генри, — возразил он. — Я убежден, что он задумал преступление. У него, в сущности, необузданная натура. Воспитание и условия жизни удерживали его в известных границах, но только поверхностно. Его было не очень трудно вывести из этих границ, и раз так случилось, то для него нет моральных запретов. В таком состоянии, в каком Генри находится сейчас, он способен на все.

— Но, конечно, не на убийство! — спокойно заметил Вальтер.

— У вас, немцев, понятия о чести выше всех человеческих страстей, — со своим обычным сарказмом проговорил Аткинс, — но вы забываете, что Генри — не немец, а американец. Вы уклонились от единственного законного пути для удовлетворения его злобы, и теперь он вряд ли станет разбирать, что честно и что нечестно. Ему нужно избавиться от вас, и он ни перед чем не остановится, чтобы достигнуть своей цели. Примите меры предосторожности, мистер Фернов, ибо я не поручусь за Генри.

— Я лучшего мнения о мистере Алисоне, чем вы, — возразил Вальтер, тихо покачивая головой. — Он может ненавидеть меня до глубины души, но я верю, что он не способен на то, на что вы намекаете. Скажите ему, — грустно прибавил молодой офицер, — что ему не нужно убивать меня, его желание и без того исполнится. А теперь мне пора идти. Прощайте, мистер Аткинс, и передайте от меня поклон мисс Форест!

Вальтер быстро вышел из гостиной.

Когда Аткинс встретил Генри на лестнице, тот шел не к себе. На все расспросы своего соотечественника он отвечал так уклончиво и лаконично, что у Аткинса зародилось подозрение, и он поторопился предупредить Фернова. Алисон между тем отправился к смотрителю замка, дорогу к которому указал ему один из солдат. Смотритель был пожилой человек, с умным лицом и блестящими темными глазами. Когда Генри вошел к нему, смотритель сидел у стола и при свете лампы просматривал какие-то книги. Он мрачно посмотрел на дверь, ожидая увидеть кого-нибудь из ненавистных немцев, но, заметив иностранца, сразу сделался любезнее. Ему уже было известно, что приезжие — американцы, которых задержали в деревне и не пропустили в горы. Хотя американцы и были в данный момент гостями немцев, но уже одно то, что они не принадлежали к этой ненавистной французам нации, располагало к ним старика. Кроме того, смотритель видел, как сдержан был Алисон с немецкими офицерами, и это также послужило на пользу Генри.

— Чем могу служить вам? — спросил он Генри, приподнимаясь со своего места.

Алисон предусмотрительно запер дверь и подозрительно осмотрел комнату. Если бы Вальтер мог видеть в эту минуту выражение лица Генри, он, вероятно, обратил бы больше внимания на предостережение Аткинса.

— Мне нужно переговорить с вами об очень важном деле, — сказал Алисон. — Нас здесь никто не может подслушать?

Француз насторожился.

— Будьте покойны, — ответил он, — как видите, в комнате лишь одна дверь.

Генри подошел ближе к столу и, понизив голос до шепота, быстро проговорил:

— Вы, вероятно, знаете, что немцы насильно задержали нас. Мои товарищи покорились и ночуют в замке, а мне необходимо сегодня же ночью отправиться дальше.

— Это невозможно, — с холодной вежливостью заметил смотритель, — пруссаки охраняют все дороги, и без их разрешения никто не может пройти в горы.

— А вы не могли бы указать мне какой-нибудь путь, который неизвестен страже? — прошептал Алисон, испытующе глядя в лицо старика. — Дело в том, что нужно предупредить об одном важном обстоятельстве французов, засевших в горах.

Старик робко, искоса посмотрел на молодого иностранца.

— Я говорю вам, что немцы тщательно охраняют все входы и выходы.

— Ну, в горах всегда имеются окольные пути, которые совершенно не известны неприятелю, но о которых прекрасно знают местные жители. Еще сегодня офицеры говорили, что, несмотря на тщательную охрану, между обитателями деревни и горными жителями существует постоянная связь.

— Возможно, но я об этом ничего не знаю, — решительно заявил старик.

Не говоря ни слова, Алисон достал из кармана бумажник и вынул из него кредитный билет. По-видимому, старик знал, какую высокую ценность представляет эта бумага, потому что удивленно взглянул на американца.

— Это — плата за указание дороги! — сказал Алисон.

— Меня нельзя подкупить! — после короткого колебания твердо сказал француз.

Генри, спокойно положив билет на стол, продолжал убеждать смотрителя:

— Я знаю, что, если бы немцы дали вам сумму в десять раз большую, чем эта, вы отказались бы от нее. И я вас вполне понимаю: это было бы изменой с вашей стороны. Но в данном случае совсем другое дело, я вам объясню. Я не имею ничего общего с немцами, я сам — иностранец и тоже не люблю этой нации. Если бы ваши неприятели считали меня своим, они дали бы мне разрешение пройти через их сторожевой пост. Тот факт, что я обращаюсь к вам за помощью, служит лучшим доказательством, что немцы боятся пропустить меня из страха, чтобы я не выдал их французам. Как видите, здесь не может быть никакой речи об измене; поэтому вы должны указать мне дорогу.

Аргумент американца и его решительность возымели свое действие. Старик уже готов был уступить, но из предосторожности соглашался не сразу.

— Вы хотите идти один? — спросил он.

— Конечно.

— И как раз сегодня ночью? Может быть, вам известно также и то, что вас там ожидает?

— Несомненно, — ответил Генри, решив, что для него будет выгоднее сделать вид, что он посвящен в намерения французов.

Его хитрость достигла цели. Генри удалось возбудить в старике ненависть к немцам, и для того, чтобы насолить им, смотритель рад был услужить американцу. Старик знал лучше, чем кто бы то ни был, что происходит в горах, и тот факт, что этот иностранец желал тайком от немцев пробраться в их неприятельский стан, заставил его предположить, что в лице Алисона он видит союзника.

— Да, я знаю потайной ход, — наконец сказал старик, еще более понижая голос, — он ведет через горы в Л. Немцы не знают этой дороги, но если бы они даже случайно нашли ее, то увидели бы, что она совершенно исчезает при спуске в лощину. Однако это только так кажется. Тропинка снова появляется по ту сторону леса, соединяющегося с нашим парком, но она так узка и скрыта кустарником, что ее трудно заметить. Мы пользуемся этим потайным ходом для связи с нашими войсками.

Глаза Генри сверкнули торжествующим огоньком.

— Хорошо! А как же мне найти эту тропинку? — спросил он.

— Идите по главной аллее парка — там стражи нет, она расположена дальше, — пока не дойдете до статуи Флоры; возле нее будет грот. На первый взгляд кажется, что он упирается в скалу, но, в сущности, там есть узкий проход в лес. Когда вы будете в лесу, то идите по маленькой тропинке, находящейся среди густого кустарника; там заблудиться нельзя, так как тропинка одна. Через десять минут вы достигнете ущелья, из него есть поворот влево к большой горной дороге, где стоит единственная ель. Там вы уже будете вне сторожевого поста, и вас никто не заметит.

С напряженным вниманием Генри следил за указаниями старика, запоминая каждое его слово. Он вздохнул с облегчением и, взяв со стола банковый билет, вручил его смотрителю.

— Благодарю вас за сведения. Возьмите деньги. Старик колебался.

— Я сделал это не из-за денег, — пробормотал он.

— Я знаю, что вами руководила лишь ненависть к врагу; будьте покойны, я сегодня окажу немцам большую услугу, — со злой иронией прибавил Алисон. — Во всяком случае, то, что вы сообщили мне, дороже для меня этой бумажки. Можете взять ее со спокойной совестью.

Смотритель взглянул еще раз на деньги; сумма была так велика, что, очевидно, у этого иностранца была серьезная причина желать пробраться в горы. Не могло быть сомнения, что американец не на стороне неприятеля. Пробормотав несколько слов благодарности, старик спрятал деньги в карман.

Генри собрался уходить, но, подойдя к двери, вдруг остановился и с угрожающим видом сказал смотрителю:

— Мне кажется, нечего предупреждать вас о том, что вы должны соблюдать строжайшую тайну относительно нашего разговора. Впрочем, ваше соучастие должно заставить вас молчать. Немцы расстреляют вас, если узнают, что вы помогли мне тайно пробраться в горы.

— Да, я знаю это! — прошептал старик.

— Итак, если я к утру вернусь обратно, вы должны будете утверждать, что я провел ночь в замке и никуда не выходил. А пока прощайте!..

В комнате поручика Фернова ярко горела лампа, но Вальтер, вернувшись к себе, застал одного только Фридриха.

— Доктор Беренд все время был здесь, — доложил солдат, — он долго ждал ваше благородие, но его срочно вызвали в деревню. Кажется, состояние ефрейтора Брауна ухудшилось.

Вальтер был неприятно поражен этим известием.

— Как жаль, что доктор уже ушел! — воскликнул он, — я хотел поговорить с ним.

— Доктору тоже нужно было сказать вам что-то; он поручил мне приготовить для вас пальто и пистолеты. Вы уже сегодня вечером собираетесь в путь; отчего же вы не возьмете меня с собой? Ведь я всегда сопровождал вас, когда вы ходили на разведки с патрулем!

— Нет, Фридрих, сегодня это невозможно, — возразил Вальтер, прохаживаясь взад и вперед по комнате. Вдруг он остановился. — Теперь ведь все равно, — пробормотал он. — Отчего мне не сказать ему того, что я хотел сообщить Роберту? Фридрих! — громко позвал он.

— Что прикажете, ваше благородие?

— Возможно, что сегодня Ночью на нас будет нападение; вы получили приказ быть наготове?

— Точно так, ваше благородие. С десяти часов я буду еще с двумя солдатами на карауле в парке. Господин капитан находит, что будет надежнее, если и в парке поставят часовых.

— Прекрасно! Постарайся повидаться с доктором Берендом до своего дежурства; мне очень нужно было поговорить с ним, но я должен идти и не имею времени спуститься вниз, в деревню. Ты передашь доктору мое поручение слово в слово, но только ему одному и никому другому.

— Никому другому! — повторил Фридрих.

По-видимому, Вальтеру было очень трудно произнести то, что он хотел сказать; он боролся с собою несколько минут, но, наконец, решился:

— Когда начнется сражение, доктор будет единственным человеком, не участвующим в бою, и, если, не приведи Бог, сюда ворвутся французы, он должен будет всеми силами защищать мисс Форест.

— Американскую мисс? — медленно переспросил Фридрих.

— Да! — Вальтер снова остановился и тяжело перевел дыхание. — Скажи доктору, что я прошу его об этом, как о последней дружеской услуге. Передай ему, что мисс Форест была для меня дороже всех на свете. Он должен защищать ее до последней капли крови, если понадобится.

Фридрих с немым изумлением смотрел на своего господина. Так вот что означала загадочная вражда между профессором и американской мисс! Фридрих чувствовал, что у него кружится голова; он никак не мог понять эту связь между любовью и ненавистью!

— Ты передашь мое поручение слово в слово, — произнес Фернов.

— Слушаю, ваше благородие, — ответил Фридрих. Он все еще стоял, точно пригвожденный к своему месту, глядя, как Фернов осматривал пистолеты и надевал плащ. Когда Вальтер подошел к двери, Фридрих бросился к нему и крикнул:

— Господин профессор!

Вальтер остановился. В продолжение всей войны Фридрих ни разу не назвал его так. Солдат очень гордился военным чином своего господина, и для него, преданного слуги, было большим наслаждением произносить «господин поручик» или «ваше благородие». Фернов совершенно отвык от того, чтобы его называли профессором, а потому с удивлением посмотрел на Фридриха, который был бледен как полотно.

— Господин профессор, неужели вы пойдете ночью совершенно один? Отчего вы не возьмете меня с собой? — молящим тоном попросил Фридрих.

— Это невозможно, — решительно ответил Вальтер, — я не могу взять тебя. Но что с тобой, Фридрих? Чего ты так волнуешься? Я думал, что за время войны ты отвык тревожиться обо мне.

— Не знаю, в чем дело, — с глубоким вздохом ответил Фридрих, — но за все это время у меня ни разу не было так тяжело на душе, как сегодня. Раньше я ничего не предчувствовал, а теперь, когда вы подошли к двери, у меня все внутри оборвалось. Господин профессор, я, наверное, никогда больше не увижу вас! — с отчаянием воскликнул он.

Фернов молча смотрел на Фридриха. Странно было, что этот сильный, здоровый солдат тоже поддался предчувствию! Глубокая привязанность к своему господину вызвала в нем необыкновенную прозорливость. Вальтер был растроган, но боялся проявить свое нежное чувство к Фридриху; он знал, что первое же ласковое слово заставит солдата разрыдаться, как дитя.

— Ты не в своем уме, — с насильственной улыбкой проговорил он. — Разве я в первый раз подвергаюсь опасности? Стыдись, Фридрих!.. Мне кажется, ты готов расплакаться!

Фридрих ничего не ответил, но посмотрел в лицо профессора каким-то особенно проникновенным взглядом голубых глаз, точно старался навсегда запечатлеть в своей памяти Дорогие черты. Военная дисциплина и субординация моментально исчезли, как будто нескольких месяцев военной службы и не существовало. Фридрих видел перед собою своего любимого профессора, за которым он ходил и которого оберегал, как мать своего ребенка, который был целью и содержанием всей его жизни.

Солдат не мог больше сдерживаться; он плакал, как маленький, дурные предчувствия переполняли его сердце.

— Господин профессор, я с радостью умер бы вместо вас, — захлебываясь от слез, проговорил он. — Я знаю, что сегодня ночью произойдет несчастье. Один из нас погибнет!

Вальтер ласково и печально улыбнулся. Он знал, кто именно погибнет! Трогательная привязанность Фридриха заставила его в эту минуту забыть все остальное. Он мысленно видел свою прошедшую жизнь, неразрывно связанную с Фридрихом, вспомнил их детские годы, долгие тоскливые ночи, которые проводил верный слуга у его постели, когда он болел, его постоянную заботу и преданность. Чувство нежности к этому рослому солдату охватило Фернова. Он обнял своего бывшего слугу и, горячо пожав его руку, ласково сказал:

— Прощай, Фридрих! Если со мной что-нибудь случится, ты не должен беспокоиться о своей дальнейшей судьбе. У доктора Стефана есть мое духовное завещание — я позаботился о твоем будущем. А теперь — пусти меня, мне пора идти.

Фридрих повиновался и выпустил руку Вальтера, который, еще раз дружески кивнув ему головою, поспешно вышел. Солдат подошел к окну и долго следил за темной фигурой, закутанной в плащ и удалявшейся быстрыми шагами; она становилась все меньше и меньше; вот мелькнула лишь какая-то темная точка, и все исчезло. Луна осветила длинную аллею, на которой уже никого не было. Слезы снова наполнили глаза Фридриха — он был уверен, что видел своего господина в последний раз.

ГЛАВА XI

— Откройте дверь, Джен, мне необходимо повидать вас; дело большой важности заставляет меня срочно обратиться к вам.

Аткинс постучал несколько раз в дверь, и молодая девушка вынуждена была впустить его. В комнате горел огонь, Джен еще не раздевалась, и постель не была смята. Молодая девушка пошла навстречу Аткинсу, в ее глазах выражался вопрос. Видно было, что она сильно возбуждена, но следов слез не было на ее лице. Джен не умела плакать, и слезы, так часто служащие утешением многим женщинам, ей не помогали.

Аткинс не дал ей времени задать вопрос и поспешил сам объяснить причину своего позднего визита.

— Грозит опасность, — быстро проговорил он, — я хотел предупредить ее, но ничего не мог сделать. Мое влияние оказалось недостаточным. Теперь вы должны вмешаться в это дело.

— Какая опасность? О чем вы говорите? — тревожно спросила Джен.

— О том, что произошло между Алисоном и Ферновым. Они поссорились. Генри потребовал от немца удовлетворения, но тот отказался драться с ним, ссылаясь на то, что во время войны не имеет права рисковать своей жизнью для личного дела. Алисон твердо решил отомстить ему, и я боюсь, что он сделает это сегодня же, если вы не повлияете на своего жениха.

Джен испугалась при этом известии, но, быстро овладев собою, с горечью проговорила:

— Да, вы правы: надо предупредить несчастье. Поединок между ними из-за меня был бы чудовищным поступком. Генри находится в заблуждении; мне стоит сказать одно лишь слово — и он поймет, как он ошибается. Я хотела сделать это завтра, но вижу, что нельзя более терять ни минуты. Позовите его сюда, сейчас же!

— В том-то и беда, что Генри нигде нет, — возразил Аткинс, задумчиво покачав головою. — Я обошел весь замок и не мог найти его.

— А где Вальтер? Ради Бога, скажите, где Вальтер? Аткинс удивленно поднял брови вверх. «Вальтер»!

Вот как далеко зашло у них дело!.. А Джен еще утверждает, что Генри заблуждается на этот счет!

— Мистер Фернов ушел в горы совершенно один, — ответил он, — по его словам, он должен исполнить какое-то служебное поручение. Генри это известно, и если он последует за мистером Ферновым, то вы знаете, Джен, что может произойти!

Молодая девушка стояла несколько минут неподвижно, как мраморное изваяние. Затем она вышла из оцепенения и быстро сообразила, как надо действовать.

— Я достаточно хорошо знаю Генри, — решительно сказала она, — он не должен уйти отсюда, пока я не поговорю с ним, его нужно вернуть во что бы то ни стало. Мне кажется, — прибавила Джен, потирая лоб, как бы вспоминая что-то, — сегодня утром, когда мы были в П., там говорили, что отсюда имеется лишь одна дорога в горы?

— Да, только одна, — подтвердил Аткинс, — и та охраняется немцами. Не думаю, чтобы Генри отважился пойти по ней, так как он знает, что часовые ни за что не пропустят его, ведь он не знает пароль.

— В таком случае Алисон может быть только в парке, — воскликнула Джен, — я поищу его.

Аткинс старался удержать девушку, но это ему не удавалось.

— Подумайте, ради Бога, о том, что вы делаете! — убеждал он Джен, — не забывайте, что мы находимся в чужой стране, среди воюющих! Во всяком случае, одна вы не можете идти ночью в парк; я должен сопровождать вас.

Молодая девушка не слушала того, что говорил Аткинс; она схватила свой дорожный плащ и, накинув его на плечи, повелительно сказала:

— Оставайтесь здесь! Если мы все трое уйдем из замка, это может возбудить подозрение. Кроме того, вы сами говорили, что Генри не обратил никакого внимания на ваши слова; значит, я должна убедить его, а так как он, несомненно, в парке, то не остается ничего другого, как идти к нему.

Джен уже была на лестнице, не слушая никаких возражений.

— Это — настоящая адская ночь, — пробормотал Аткинс, невольно сжимая кулаки, — этот голубоглазый немец подвергает нас, всех троих, смертельной опасности. Однако Джен права: мой уход действительно мог бы показаться подозрительным. Да они и скорее сговорятся, если между ними не будет свидетелей. В парке она, наверное, найдет Генри, больше ему негде быть!

Большой парк, напоминавший скорее лес, был весь залит лунным светом. Глубочайшая тишина прерывалась иногда тяжелыми шагами часовых, которые, по распоряжению капитана, караулили всю ночь. Они уже обошли все главные аллеи, не встретив ничего подозрительного, а затем, согласно отданному приказу, разделились, чтобы осмотреть боковые дорожки. Фридрих взял на себя левую сторону парка, другой солдат — правую, а третий — самую середину. Затем все трое должны были встретиться на террасе.

Держа ружье на плече, Фридрих медленно продвигался вперед; ему некуда было торопиться, так как при тихой ходьбе легче было исследовать местность. Поручения, в которых нужна была сообразительность, были не по силам недалекому солдату; но зато там, где требовалось пунктуальное исполнение приказа, никто не мог сравниться с Фридрихом в добросовестности и аккуратности. Дежурство в ту ночь явилось для Фридриха чрезвычайно кстати. Отданный капитаном приказ заставлял сосредоточить все внимание на том, чтобы ничто подозрительное не ускользнуло от взора часовых. Это обстоятельство невольно отвлекало Фридриха от мрачных дум о судьбе его дорогого профессора.

Он уже прошел часть парка и теперь находился возле белой статуи Флоры, освещенной луной. Капитан подчеркнул, что эта местность должна быть тщательно исследована, в особенности грот, который почти примыкает к подножию статуи. Фридрих шел в этом направлении, но вдруг у статуи остановился и быстро вскинул ружье. В нескольких шагах от него внезапно появилась какая-то светлая тень. Убедившись, что это — женщина, солдат снова положил ружье на плечо; но, прежде чем он успел окликнуть незнакомку, она повернулась лицом к нему, и при свете луны Фридрих узнал мисс Форест.

Прежнее подозрение снова охватило солдата: он упрямо продолжал считать этих трех американцев шпионами, и самым опасным лицом, по его мнению, была «американская мисс». То, что Джен — женщина, нисколько не смущало его, так как «американская мисс» по уму и хитрости не уступала любому мужчине. Странная встреча с молодой девушкой в парке в этот поздний час еще более усилила подозрения Фридриха.

— Что вам нужно здесь, в парке, мисс? — строго спросил он. — Вы должны быть осторожнее. Если бы я не узнал по платью, что вы — женщина, я выстрелил бы в вас. А теперь вы должны дать мне точный ответ: зачем вы здесь?

Джен, не обращая внимания на грозный вид Фридриха, подошла ближе и обрадованно воскликнула:

— Ах, это вы, Фридрих? Слава Богу, что я хоть вас нашла.

Фридриха нисколько не смягчило это «слава Богу». В своем служебном рвении он мог бы проявить грубость в отношении молодой девушки, но вовремя вспомнил прощальные слова своего господина, что и заставило его умерить суровость.

— Идите обратно, мисс, — сдержанно проговорил он, — я не могу допустить, чтобы вы прогуливались здесь.

Джен и не подумала исполнить приказание часового.

— Вы обошли весь парк? — живо спросила она. — А вы нигде не встретили мистера Алисона?

Подозрение Фридриха все возрастало.

«Как, и мистер Алисон тоже должен быть здесь? Весь этот американский сброд неизвестно зачем забрался сюда! Нет, тут дело нечисто!» — решил он.

— Мистера Алисона нет, — громко заявил он, — мы обошли весь парк и, если бы он находился здесь, увидели бы его. Он, наверное, где-нибудь в другом месте!

На лице молодой девушки появилось выражение ужаса.

— Боже милосердный, я, кажется, пришла слишком поздно! — с отчаянием пробормотала она.

Однако теперь не время было предаваться отчаянию. Встреча с Фридрихом заронила в ее душе луч надежды.

— А вы не знаете, куда пошел ваш господин? — спросила Джен.

— Нет, я этого не знаю! — сухо ответил солдат. — Слушайте, мисс, говорю вам совершенно серьезно, идите домой!..

— Поручик Фернов ушел в горы? — продолжала свой допрос девушка, не давая Фридриху окончить фразу. — Мне тоже нужно туда, я должна последовать за вашим господином.

Фридрих с негодованием смотрел на Джен.

— Клянусь Богом, вы не в своем уме, мисс! — воскликнул он. — Вы хотите пройти в горы? К французам, может быть? Будьте покойны, туда мы вас не пропустим, везде на дороге расставлены наши посты.

— Я знаю это, — спокойно возразила Джен, — а все-таки мне нужно пройти туда. Вы должны помочь мне: скажите мне пароль.

Фридрих был так поражен, что от изумления и негодования чуть не уронил ружье. Однако он быстро овладел собою, гордо выпрямился и с презрительным состраданием посмотрел на мисс Форест.

— Сейчас видно, мисс, что вы приехали из дикой, не боящейся Бога Америки, — проговорил он с чувством собственного достоинства. — Немцу-христианину не пришла бы в голову мысль о таком грехе. Вы хотите, чтобы я ради вас обманул наш караул, выдал вам пароль? Нет, вы не имеете ни малейшего понятия о том, что такое война и в чем состоят обязанности всякого военного человека.

Джен подошла вплотную к Фридриху и прошептала:

— Дело идет о жизни вашего господина; понимаете, Фридрих, от этого зависит жизнь вашего господина. Ему грозит опасность не со стороны неприятеля, а совсем другая; он ничего не подозревает, я одна знаю о ней. Если мне не удастся предостеречь его, он погибнет. Теперь вы понимаете, что я непременно должна видеть поручика Фернова?

На лице Фридриха появилось скорбное выражение.

— Я так и думал, — жалобно воскликнул он, — я так и знал, что нынешнею ночью произойдет несчастье.

— Оно не случится, если я своевременно извещу вашего господина о предстоящей опасности. Я успею сделать это, если вы только дадите мне возможность немедленно последовать за ним. Вы знаете теперь, Фридрих, в чем дело, и поможете мне, не правда ли?

Фридрих отрицательно покачал головой.

— Я не могу! — глухо ответил он, наконец. Джен с отчаянной мольбой посмотрела на него и почти простонала:

— Ведь я же говорю вам, что от этого зависит жизнь поручика Фернова, что он наверняка погибнет, если я не успею предупредить его. Неужели вы допустите, чтобы он умер, когда достаточно будет одного моего слова для того, чтобы спасти его? Фридрих, ведь вы видите, что с моей стороны нет никакого обмана, что только смертельный страх за жизнь поручика Фернова заставляет меня обратиться к вам с просьбой помочь мне. Из любви к своему господину дайте мне возможность проникнуть в горы.

Фридрих молча смотрел на молодую девушку. Он чувствовал в ее словах правду. Да, только смертельный страх выражало ее лицо; страх за жизнь Фернова заставлял эти губы с такой мольбой обращаться к нему. Крупные, тяжелые слезы покатились по щекам бедного солдата, но он еще крепче прижал к себе ружье и прошептал:

— Я не могу, мисс Форест, я не имею права покинуть свой пост, а если бы даже и имел, то не решился бы провести вас мимо нашей стражи, хотя бы даже от этого зависела жизнь моего господина. Не смотрите так на меня, не просите! Видит Бог, я не могу поступить иначе.

Джен отшатнулась от него, ее охватило отчаяние. Пропала последняя надежда спасти Фернова. Обязанности службы были для Фридриха выше его страстной любви к профессору. Да, Аткинс был прав, эти немцы — ужасны со своим непоколебимым чувством долга.

— Значит, Вальтер погибнет! — с отчаянием произнесла молодая девушка.

— Не искушайте меня больше, мисс! — с мольбой воскликнул солдат. — Фридрих Эрдман не может быть предателем.

Джен вздрогнула при этих словах; ее взор со страхом впился в лицо Фридриха.

— Как? Как вы сказали? Как ваша фамилия? — тревожно спросила она.

— Моя фамилия Эрдман. А вы не знали этого, мисс? Впрочем, ничего нет удивительного: вы только слышали всегда «Фридрих», и ничего больше.

Джен прислонилась к подножию статуи. Ее грудь бурно вздымалась; она не отрывала взгляда от Фридриха. На ее лице выражались одновременно и боль, и ужас, и ожидание какого-то огромного счастья.

— Знаете ли вы одного молодого ремесленника, Франца Эрдмана из М., который переехал жить во Францию? — дрожащим голосом спросила она. — В последнее время она работал в Р., а теперь служит в прусской армии!

— Как же мне не знать его, — ответил Фридрих, изумленный и вопросом, и тоном, которым он был задан, — как же мне не знать Франца Эрдмана, когда он — мой брат? То есть не родной брат, а приемный, как у нас говорят.

— Значит, вы и есть тот самый мальчик, которого родители Франца Эрдмана привезли из Гамбурга? — задыхающимся голосом проговорила Джен. — Вы выросли в М. вместе с Францем и после смерти его родителей перешли к священнику Гартвигу. Ради Бога, скажите: это были вы или нет?

— Конечно, это был я, — подтвердил Фридрих. — Однако, каким образом вы знаете все это, мисс?

Джен не ответила на этот вопрос, а собрала все свои силы, чтобы узнать дальнейшее, от которого зависела ее жизнь.

— А мистер Фернов? Он ведь тоже воспитывался у священника Гартвига. Как он попал к нему?

— Очень просто. Гартвиг взял нас обоих в одном и том же году: сначала меня — из чувства сострадания, так как никто не соглашался воспитывать меня, а через несколько месяцев и моего господина. Он приходился Гартвигу племянником, сыном его родной сестры. Мать и отец поручика внезапно умерли, а у него не было никаких других родственников, кроме Гартвига. Я уже жил у священника, и он не мог выбросить меня на улицу; таким образом мы оба очутились у него. Конечно, Гартвигу это было не по душе, и нам дорого обходился его хлеб. Меня заставляли с утра до ночи работать по хозяйству, так что часто я не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой от усталости. Моего господина принуждали сидеть за письменным столом так долго, что у него отекали пальцы и перо валилось из рук. Его заставляли быть ученым, а между тем он охотнее писал бы стихи. Однако его увлечению поэзией скоро был положен конец; пастор Гартвиг — царство ему небесное! — умел держать нас в руках. Я только тогда вздохнул свободно, когда он умер, и его племянник взял меня к себе. Таким образом, мы прожили с профессором, почти никогда не расставаясь, около двадцати лет.

Джен застыла, прижав руки к груди. Ее сердце готово было разорваться на части, а вместе с тем она чувствовала облегчение, точно у нее гора с плеч свалилась. Она готова была закричать от радости. Даже страх за жизнь Вальтера отошел на второй план; Джен знала лишь одно — в ее душе окончилась ужасная борьба. Что бы ни случилось, теперь она была убеждена, что ее любовь к Вальтеру — не преступление.

— Фридрих, — ласково проговорила она, положив свою руку на руку солдата, но тот вдруг быстро отвернулся от нее и с напряженным вниманием посмотрел в противоположную сторону.

— Что это там? — тревожно пробормотал он. — Пустите меня, мисс. В гроте завелся домовой. Кто тут? Отвечайте!

Ответа не последовало, да Фридрих и не нуждался в нем: он и так знал, в чем дело. Лунный свет упал на вход в грот, и он увидел там темные фигуры врагов и блестящие стволы ружей. В минуты опасности у Фридриха появлялась сообразительность. То, что он не мог понять разумом, достигалось инстинктом, и последний никогда не обманывал его. Фридрих не подумал о том, что его товарищи по дежурству должны быть ближе к замку, чем он, так как их никто не задерживал, и потому они скорее могли довести до сведения начальства весть об опасности; но и без расчета, чисто инстинктивно, он поступил так, как поступил бы на его месте самый рассудительный человек.

— Измена! — загремел его голос громко, на весь парк. — Нападение! Неприятель здесь, в гроте.

В то же время Фридрих выстрелил в глубь грота и, схватив Джен за руку, побежал с нею к замку.

Крик Фридриха был услышан ближайшими часовыми, затем передан дальше и достиг замка. Однако и неприятель не бездействовал. Убедившись, что скрываться дольше бесполезно, французы открыли стрельбу, пытаясь убить караульного. Шесть выстрелов раздалось одновременно; Фридрих не обратил на них внимания, но Джен с тихим стоном опустилась на колени — она была ранена в ногу.

— Вперед, мисс! Идите за мною в кусты! — крикнул Фридрих и поднял молодую девушку.

Она хотела последовать за ним, но, несмотря на все усилия воли, не могла устоять на ногах и снова опустилась на землю.

— Бегите! — беззвучно сказала она. — Спасайтесь, я останусь здесь.

Фридрих смотрел на Джен, но не видел ее прелестного, бледного личика, не думал о том, что перед ним — беззащитная, раненая женщина, которую ему придется бросить, если он желает спасти собственную жизнь; он только ясно вспомнил фразу своего господина, которую тот произнес, расставаясь с ним: «Скажи доктору, что мисс Форест была для меня дороже всех на свете и что я прошу его защищать ее до последней капли крови, если это понадобится».

Не говоря ни слова, он взял Джен на руки, как ребенка, и с этой ношей отправился в обратный путь.

Все это было делом одной минуты. Французы не думали преследовать уходивших; они, вероятно, предполагали, что часовые близко, и предпочитали не выходить из засады. Однако они не хотели отпустить безнаказанно того, кто выдал их. Снова раздались выстрелы, направленные из грота вслед Фридриху. Беглецы все еще были на открытой поляне, а лунный свет освещал их и давал возможность врагу ясно видеть цель. Фридриху понадобилось втрое больше времени, чтобы спрятаться в кустарник; не будь у него ноши на руках, он скрылся бы от неприятеля в течение нескольких секунд.

Джен обхватила руками шею солдата. Ее рассудительность не покинула ее и в этот опасный момент. Она знала, что малейшее ее движение еще больше затруднит бегство Фридриха, и потому не шевелилась в его руках. Около них свистели пули, но, как видно, французы были не очень умелыми стрелками. Но один из выстрелов достиг цели — Фридрих на мгновение остановился, стон вырвался из его груди.

— Господи, вы ранены! — воскликнула Джен и хотела соскочить на землю, но Фридрих еще сильнее обхватил ее, не выпуская из рук.

Он продолжал медленнее, тяжелее, чем раньше, продвигаться вперед. Джен слышала его хриплое, неровное дыхание, по ее опущенной руке текло что-то горячее и липкое. С тревогой посмотрела она на солдата и невольно испуганно отвернулась: ей показалось, что она видит мертвое лицо своего отца. Обычно простое, неодухотворенное лицо Фридриха в этот момент было поразительно похоже и на лицо Джен, и того, кто уже давно покоился в гробу. Страдание облагородило и изменило черты Фридриха. Он теперь был так похож на членов семьи Форест, что не требовалось никаких других доказательств для определения его близкого родства с ними. Теперь он проявлял ту же энергию, ту же твердую непоколебимость, которые были отличительными чертами покойного Фореста и его дочери.

Фридрих совершил нечто превосходящее человеческие возможности. Истекая кровью, он перенес Джен через поляну и выпустил ее из рук лишь тогда, когда они очутились в безопасном месте.

В замке, между тем, принимались спешные меры; раздавались команды офицеров, с быстротою молнии пронесся тревожный сигнал по деревне, и поручик Витте с отрядом солдат, бывших в замке, бросился к статуе Флоры.

— Ты говоришь, они в гроте? — торопливо, на ходу спросил Витте Фридриха, узнав его. — Присоединяйся к нам, и вперед!

Он устремился дальше, солдаты последовали за ним, но Фридрих не присоединился к ним. Он постоял несколько секунд, покачнулся и свалился, как сноп, обливая светлый мундир темно-красной кровью. Джен вскрикнула и опустилась на траву рядом с ним. Брат своим мужеством спас жизнь сестры!

Прошел час. Стычка оказалась легче, чем предполагали. Небольшой отряд французов, спрятавшихся в гроте, имел намерение пробраться в замок, где жили, как им было известно, немецкие офицеры. Французский отряд надеялся захватить спящих врасплох и взять их в плен, а затем, соединившись с войсками, бывшими в засаде в горах, разбить ту часть прусского полка, которая находилась в деревне. Поднятая Фридрихом тревога помешала выполнению этого плана. Французский отряд был перебит, несколько человек взято в плен; двум или трем удалось убежать обратно в лес. Среди немцев было несколько раненых, но убитых — никого. Фридриха, оказавшегося единственной тяжелой жертвой этой стычки, отнесли в комнату Джен и положили на ее постель.

Молодая девушка сидела возле солдата. Ее собственная рана не представляла опасности; правда, Джен временно не могла ходить, но доктор Беренд нашел ее рану вполне излечимой, и, положив какое-то лекарство, забинтовал ногу.

У окна комнаты стоял Аткинс и молча наблюдал эту сцену. Джен поспешила сообщить ему, кто такой Фридрих, и лицо старого американца сразу утратило обычную иронию. Беспомощно и неподвижно лежал на постели тот, кого так долго искали родители, кому они хотели отдать свое богатство, предоставить все блага жизни. Из-за этого солдата Джен, его сестра, переплыла океан, странствовала по всему свету, а он жил месяцы под одной кровлей с нею, и она свысока смотрела на бедного малого, оскорбляя его своим высокомерием! Правда, он не получил такого воспитания и образования, как его сестра, но меньше всех был виноват в этом. Этот наследник миллионера-отца вырос в нужде и бедности, выполняя роль простого слуги, и был еще счастлив, что судьба послала ему доброго господина. А в тот момент, когда его жизнь должна была круто измениться к лучшему, когда он нашел сестру и должен был вступить в обладание полумиллионным состоянием, смерть была у его изголовья.

Доктор Беренд, которого Аткинс посвятил в тайну происхождения Фридриха, с грустью признал, что нет никакой надежды на выздоровление молодого Фореста. Рана его была смертельна. Фридриха возможно было бы еще спасти, если бы он сразу после ранения укрылся в каком-нибудь безопасном месте; но страшное напряжение, которое он делал, продолжая идти с тяжелой ношей на руках, вызвало внутреннее кровоизлияние, скорая кончина была неизбежна.

Раненый все время находился в глубоком обмороке. Вдруг он пошевельнулся, открыл глаза и, увидев доктора Беренда, стоявшего у постели, тихо спросил:

— Приходит мой конец, доктор?

Беренд обменялся взглядом с Джен; она попросила его скрыть истину, а потому он подошел к больному и сказал:

— Ну, дело не так плохо, Фридрих, хотя вы и серьезно ранены.

Фридрих был в полном сознании; он видел, как доктор переглянулся с «американской мисс».

— Можете не скрывать от меня правды, — проговорил он, — я не боюсь смерти. Вы, кажется, говорили, мисс, — обратился он к Джен, — что мой господин погиб?

Джен в отчаянии закрыла руками лицо. Она испытывала двойные мучения. Сама она не в состоянии была шевельнуть ногой, на ее глазах умирал из-за нее ее родной брат, и, быть может, в эту минуту истекал кровью Вальтер, а она чувствовала свое полное бессилие и не могла ничем им помочь.

Фридрих понял молчание молодой девушки.

— Мой господин погиб, тогда и мне незачем жить на свете, — спокойно и решительно произнес он. — Я знал, что не увижу его больше, когда прощался с ним, я все равно не мог бы жить без него.

Раненый снова закрыл глаза и лежал неподвижно, как раньше. Доктор подошел к Джен, склонился над нею и тихо прошептал:

— Я могу успокоить вас только тем, что неизбежное совершится почти без страданий. Если вы хотите сообщить ему что-нибудь, поторопитесь!

Беренд ушел к другим раненым. Жестом руки Джен попросила и Аткинса удалиться. Теперь брат и сестра остались одни.

Молодая девушка низко склонилась к изголовью Фридриха. Его лицо приняло обычное выражение, только было усталым и смертельно бледным. Он, по-видимому, действительно не страдал. Джен чувствовала, что, открывая ему тайну, нужно быть осторожной, чтобы слабая нить жизни не порвалась еще быстрее от радости, чем от страдания, но она знала, что сумеет выполнить эту задачу. На свете было лишь одно существо, которое в состоянии было лишить ее обычного самообладания, а теперь, у постели умирающего брата, она могла владеть собою и не хотела, чтобы он ушел в вечность, так и не узнав никого из родных, не видя возле себя близкого человека!..

— Фриц! — тихо прошептала она.

Раненый открыл глаза. На лице его появилось удивленное и довольное выражение; по-видимому, это имя, которое Джен так боялась услышать из уст Вальтера, напомнило ему о чем-то хорошем.

Молодая девушка еще ниже наклонилась к Фридриху и, нежно взяв его за руки, произнесла:

— Вы рассказывали мне в парке о своей юности. Вы совершенно не помните ваших родителей?

Фридрих покачал головой.

— Очень мало. В моей памяти остался большой пароход, я шел туда с отцом, чтобы уплыть в Америку. Вдруг отец выпустил мою руку и послал к матери, которая была впереди. Затем вдруг отец и мать исчезли; я стоял один на какой-то узкой улице, наполненной чужими людьми. Я, должно быть, сильно кричал, плакал и успокоился лишь тогда, когда старый Эрдман взял меня на руки и отнес к своей жене. Вот все, что я помню о своих родителях.

— И вы никогда больше не слыхали о них?

— Никогда! Они верно умерли в Америке или забыли меня. Мною никогда никто не интересовался, за исключением моего господина.

Джен крепче сжала руки Фридриха и возразила:

— Нет, Фриц, ваши родители не забыли вас; они тщетно разыскивали вас и были страшно огорчены, что никак не могут найти. Они готовы были отдать все свое богатство, лишиться всего, что имели, лишь бы увидеть вас, но вы точно в воду канули.

Фридрих разволновался. Он сделал попытку приподняться.

— Вы, может быть, знали моих родителей, мисс? — спросил он, — может быть, вы встречались с ними в Америке?

— Они умерли! — грустно ответила Джен. Голова Фридриха устало опустилась на подушки.

— Я так и думал! — прошептал он.

Джен склонилась так близко к лицу раненого, что он чувствовал ее дыхание на своих щеках, и прошептала:

— Фриц, когда ваша мать шла на пароход, она была не одна: у нее на руках был ребенок. Вы помните этого ребенка?

Слабая, улыбка промелькнула на губах Фридриха.

— Да, это была моя маленькая сестричка, наша Иоганночка. Ей, кажется, было всего несколько месяцев, но я уже успел полюбить ее.

— А эту сестру… — Джен остановилась, так как ее голос прерывался от сдерживаемых слез, — а эту сестру вы хотели бы видеть? Показать тебе ее?

Фридрих ждал с напряженным вниманием. Глаза и голос молодой девушки выдавали ее, и раненый предчувствовал, что последует дальше.

— Мисс… вы…

— Фриц, брат мой! — страстно воскликнула Джен и опустилась на колени, не обращая внимания на свою рану, не чувствуя боли.

Впечатление, которое ее признание произвело на Фридриха, не соответствовало тому, что ожидала девушка. Она боялась волнения Фридриха, а он лежал спокойно и его глаза как-то странно смотрели на Джен; он тихо высвободил свою руку из ее рук и отвернул голову.

— Фриц, — испуганно воскликнула Джен, — ты не рад видеть свою сестру? Или ты, может быть, не веришь моим словам?

Горькое выражение промелькнуло на лице больного.

— Нет, это — не то, — ответил он, — я только думаю, как хорошо, что я теперь умираю. Вы, наверное, стыдились бы потом, что у вас такой брат.

Джен побледнела; упрек Фридриха был справедлив. Если бы в тот день, когда она приехала к Стефанам, ей пришлось назвать братом слугу Фернова, она сгорела бы от стыда! Сколько понадобилось страданий, какую страшную жертву нужно было принести, чтобы вырвать из ее сердца чувство высокомерия и очистить место для другого, более высокого, более благородного чувства, которое теперь всецело овладело ею. Джен не только знала, всею душою чувствовала, что перед нею лежит ее родной брат, единственное существо, носящее ее фамилию, связанное с нею священными узами семьи. Она получила возмездие за свою аристократическую гордость, которая часто оскорбляла людей, стоявших ниже ее по общественному положению. Даже ее брат, очевидно, вспомнил высокомерие девушки и робко отстранился от ее нежных излияний.

Фридрих ложно истолковал молчание сестры и не понял чувств, отразившихся на ее лице.

— Да, да, так оно и было бы, — продолжал он спокойно, безо всякой горечи. — Вы никогда не были расположены ко мне. Помните, в день вашего приезда я так старался приготовить вам красивый букет и убрать гирляндами квартиру доктора Стефана, а вы гордо прошли мимо и не пожелали взять ни одного цветочка из моих рук. Никто за всю мою жизнь не причинил мне такой обиды, как вы тогда.

Фридрих замолчал; но его простые слова произвели такое действие на молодую девушку, какого он никак не мог ожидать. Горячий поток слез полился из глаз Джен и, чтобы заглушить рыдания, она должна была спрятать лицо в подушки Фридриха. Этот громкий, душу раздирающий плач окончательно сломил холодное высокомерие, с которым Джен смотрела на всех, кто не был равен ей по развитию и занимаемому положению. В этом плаче растворилась мужская твердость ее характера, воспитанная отцом. Молодая девушка плакала теперь, как плачет женщина в безутешном горе, в порыве полного отчаяния. Джен Форест не умела гнуться, но переполнившаяся чаша страданий сломила ее.

Эти слезы, чуть не первые, которые так горячо проливала Джен, нашли отклик в сердце ее брата и победили его робость в отношении высокомерной «мисс». Он видел теперь, что сестра не стыдится его, что он глубоко оскорбил ее своим, подозрением. Собрав последние силы, он снова повернулся к ней.

— Иоганночка, — тихо сказал он, и это старое любимое имя полуробко-полунежно сорвалось с его уст. — Не сердись на меня, дорогая! Все вышло хорошо; я спас тебя!

Он протянул руки — брат и сестра поцеловались в первый и последний раз.

Когда первые лучи утренней зари коснулись земли, молодого Фореста уже не было среди живых. Джен медленно выпустила из своих объятий холодное тело брата и взглянула в окно. В комнате еще царил серый полумрак рассвета, а над горами уже алел круг восходящего солнца. Может быть, и там, в горах, оно освещало бездыханный труп?

ГЛАВА XII

Ясная душистая осенняя ночь опустилась над горами. Ярко светила луна, обдавая таинственным светом широкую горную дорогу и темные, резко очерченные линии гор. Еще выше бесформенным пятном чернел лес, а легкий белый туман окутывал все вокруг прозрачной пеленой.

На спуске горы, у самого входа в ущелье, возле огромной одинокой ели, стоял Алисон. Он обогнал своего соперника и прошел безо всяких затруднений. К сожалению, очень часто преступление встречает меньше препятствий на своем пути, чем доброе дело, точно ему помогают демонические силы.

Мнение Аткинса о Генри вполне подтвердилось. Необузданная натура Алисона не знала удержу, как только выходила из рамок обыденной жизни. Хотя злоба к Фернову клокотала в нем с неослабевающей силой, однако молодой американец не потерял рассудка и все сделал для того, чтобы обеспечить себе лично полную безопасность. Всем было известно, что идти ночью в горы, где скрывались французские войска, было очень рискованно, и если бы утром нашли труп прусского офицера, то, конечно, объяснили бы это тем, что французская пуля сразила его. Подобного рода случаи часто встречаются во время войны! Немецкие часовые охраняли все выходы из замка и деревню С., он мог совершенно спокойно вернуться обратно, никто из них не видел Генри и не подумал бы, что американец выходил за пределы парка.

Сознание, что он будет вне подозрений, увеличивало спокойствие Алисона, а угрызения совести нисколько его не беспокоили. Он считал себя вполне правым: ведь он предложил своему противнику открытую борьбу, готов был поставить на карту свою собственную жизнь; а так как тот не захотел, то Алисон считал себя вправе решить судьбу Фернова по собственному усмотрению.

Трудно было выбрать лучшее место для выполнения задуманного плана. Генри стоял за скалой у самого подножия ели, которая совершенно закрывала его своими ветвями. Перед ним расстилалась горная дорога и узенькая тропинка для пешеходов. Алисон не сводил взгляда ни с той, ни с другой, держа наготове револьвер. Ни одно живое существо не могло пройти, не будучи замеченным им, а выстрел Генри всегда попадал в цель — он давно считался лучшим стрелком среди спортсменов-любителей. Внимание Генри было сосредоточено на повороте дороги, где должен был показаться Вальтер, и он не замечал того, что делалось за его спиной, не слышал тихого, таинственного шороха по другую сторону ели.

В горах была абсолютная тишина; она лишь изредка нарушалась криком какой-нибудь хищной птицы и тяжелым взмахом ее крыльев. Иногда срывался горный ветер, заставляя склоняться верхушку ели, и тогда тихо, точно жалуясь, стонали ветви дерева.

Наконец на повороте дороги показалась темная фигура; она приближалась медленными, но твердыми шагами. По походке и по манере Генри немедленно узнал Вальтера, теперь он был уже в нескольких шагах от Алисона. Американец медленно поднял свой револьвер.

Вдруг раздались выстрелы с противоположной стороны дороги, и несколько человек выскочило из засады. Они набросились на Фернова; тот отскочил чуть влево и тоже начал стрелять. Это вначале смутило неприятеля, но в следующий же момент, убедившись, что немец один, без конвоя, французы окружили его.

Генри неподвижно стоял на небольшом возвышении и с револьвером в руках наблюдал за кровавой сценой, происходившей внизу. Вальтер все еще оставался на ногах, прислонившись спиной к скале, но кровь струилась по его лбу, он защищался только саблей. По-видимому, французы хотели взять его живым, так как никто из них больше не стрелял. Сзади к Вальтеру нельзя было подойти, его защищала скала, зато неприятели нападали спереди и с боков и старались сбить его с ног; шансов на спасение у Фернова не было.

Генри видел, что страшное дело, на которое он шел сюда, оказывается лишним: Вальтер и так погибнет — ведь шесть человек напали на одного! Эта мысль вдруг заставила американца покраснеть от стыда. Он был готов убить своего соперника, но смотреть безучастно на то, что происходило перед его глазами, считал невозможным. После короткой, но страшной борьбы благородные чувства в душе Алисона одержали верх; забыв свою злобу и ненависть к Фернову, он бросился на его защиту. Сверху раздался выстрел, и один из французов упал на землю; второй выстрел — и еще один убитый враг. Остальные невольно отступили, отошли от Вальтера и тем облегчили Генри прицел. Еще один выстрел — и третий враг свалился на землю. С ужасом смотрели французы вверх, откуда какая-то невидимая рука посылала смертельные пули. Фернов между тем собрался с силами и пустил в ход саблю. Трое оставшихся в живых обратились в бегство. Последняя пуля догнала одного из французов; он пошатнулся, выпустил из рук ружье и упал; но товарищи подхватили его и вместе скрылись в темноте по другую сторону ели, откуда они появились.

Вальтер еще не совсем пришел в себя, как чья-то рука потянула его в сторону и он услышал шепот:

— Скорее спрячьтесь, они не должны понять, что нас здесь только двое.

Фернов невольно повиновался и через несколько минут очутился в безопасном месте, скрытый стенами скалы и густыми ветвями исполинской ели. Вальтер сел на ствол дерева; он был бледен, кровь струилась по его лицу, он плохо понимал, что с ним происходит. Его спаситель стоял перед ним и мрачно смотрел на него; из груди Генри вырвался вздох облегчения, точно он освободился от страшной тяжести.

Пока и спасенный, и спаситель находились в безопасности. С этого места они свободно могли увидеть приближение врага. Однако неприятель не показывался; очевидно, на Фернова напал лишь патруль, и уцелевшие рады были скрыться.

— Мистер Алисон, так это вы спасли меня? — воскликнул Вальтер приходя, наконец, в себя от пережитого.

— Вы ранены? — коротко спросил Генри. Вальтер провел рукою по лбу, а затем ответил:

— Легко; вероятно, одна из первых пуль задела меня. Это — пустяки.

Алисон молча вынул из кармана носовой платок и протянул его Фернову. Он смотрел, как раненый обвязывал этим платком лоб, но не сделал ни малейшей попытки помочь ему.

Вальтер вытер своим собственным платком следы крови на лице, затем подошел к своему спасителю и протянул ему руку, но Алисон не принял ее.

— Мистер Алисон, — с большим чувством произнес Вальтер, — к вам были очень несправедливы сегодня вечером. Ваш соотечественник дурно отозвался о вас, но я всегда имел к вам больше доверия, чем мистер Аткинс.

— Будьте осторожны со своим доверием, мистер Фернов, — резко возразил он, — вы были на волосок от того, чтобы разочароваться в нем.

— Вы спасли меня, спасли, рискуя собственной жизнью. Французы могли увидеть, где вы находитесь, и напасть на вас. Я не ждал от вас такого великодушия после того, что произошло между нами. Я рассчитывал на вашу честность, но не на помощь с вашей стороны. Вы не должны отталкивать мою благодарность, несмотря на то, что стоит между нами; я приношу ее вам от чистого сердца и надеюсь, что вы…

— Молчите! — злобно прервал его Генри. — Мне не нужна ваша благодарность, да вам и не за что благодарить меня; наоборот…

Вальтер с удивлением смотрел на Алисона; поведение американца было ему непонятно.

— Есть за что благодарить! — насмешливо повторил Генри. — Нет, я не стану разыгрывать перед вами роль великодушного спасителя. Я пришел сюда не защищать вас, а убить. Не удивляйтесь, мистер Фернов! Мой револьвер был заряжен для вас, еще один шаг — и вы были бы убиты. Благодарите французов за их нападение: это они спасли вам жизнь. Когда я увидел, что шесть человек набросились на одного и вы не в состоянии больше бороться с ними, то принял вашу сторону.

Наступило долгое молчание. Вальтер спокойно смотрел на лицо Алисона, а затем подошел ближе и снова протянул ему руку, говоря:

— Благодарю вас, мистер Алисон, благодарю даже после вашего признания. Ваше сердце гораздо лучше, чем вы думаете, и, несмотря ни на что, мы больше не можем быть врагами.

Генри иронически засмеялся.

— Не можем быть врагами? — повторил он. — Вы так думаете? Вы забываете, что мы с вами — люди разных национальностей. По рецепту вашей немецкой сентиментальности, мы должны были бы броситься в объятия друг друга и поклясться в вечной дружбе; но мы, американцы, ведем себя иначе. Если мы кого-нибудь ненавидим, то наша ненависть сохраняется до самой смерти. А я ненавижу вас, мистер Фернов; вы отняли у меня самое дорогое — любимую женщину. Пожалуйста, не воображайте, что я освобождаю вас от вашего обещания драться со мною по окончании войны. Я потребую выполнения этого обещания. Не надейтесь также, что Джен будет принадлежать вам. Она дала мне слово и будет моею женою, хотя бы умирала от любви к вам.

Вальтер опустил глаза; на его лице выражалось страдание.

— Я не думал о том, о чем вы говорите, — тихо сказал он, — я хотел только выразить вам свою благодарность. Да, вы правы, мистер Алисон: мы чувствуем и думаем по-разному, а потому никогда не поймем друг друга. Прощайте, мне нужно идти дальше.

— Дальше? — удивленно переспросил Генри. — Надеюсь, не в горы? Вы теперь убедились, как опасен этот путь? Французы рыскают повсюду!

— Я знаю это, знаю также, что дальше на моем пути сосредоточены их главные силы, а все же я должен выполнить задание, если только это окажется возможным.

Американец отступил на несколько шагов и смотрел на Фернова, как на безумного.

— Вы пойдете один, раненый? Неужели то нападение, которое только что было сделано, не доказало вам, что ваши попытки проникнуть дальше бесполезны.

— Напротив, это нападение придает мне мужество.

Судя по тому, откуда показались нападающие, я вижу, что их патрули ходят по горной дороге, а потому у меня явилась надежда, что тропинка, по которой я пойду, еще свободна от неприятеля.

— Ну, это вряд ли! — усомнился Генри. — Вы пойдете на верную гибель.

— А если бы даже и так, то что за беда? — с грустной улыбкой возразил Вальтер. — Мне не придется драться с вами, а вы не станете убийцей, так как я ни за что не подниму на вас оружия, мистер Алисон. А, вот еще что! Я не знаю, каким образом вы попали сюда, минуя наш сторожевой пост, и не хочу спрашивать об этом, но прошу вас, дайте мне слово, что вы не последуете за мною, а сейчас же вернетесь в замок по той же дороге, по которой пришли сюда.

— Мне нечего делать в горах, — мрачно ответил Генри, — я возвращаюсь в замок.

— Прощайте, и еще раз благодарю вас! Фернов повернулся и скрылся в кустах. Американец долго смотрел ему вслед.

— Он идет так спокойно, точно никакой опасности для него не существует, ох, уж этот немец! — со злобою пробормотал Генри, сжимая руки. — Я могу заставить Джен быть моей женою, но никогда не вырву этого Фернова из ее сердца; теперь я понимаю это!

На следующий день вечером капитан Шварц вступил со своим батальоном в С., к нему присоединился поручик Фернов. Они потратили целый день на переход, так как пришлось идти кружным путем, чтобы не натолкнуться на неприятеля. На другое же утро полковник со своим штабом и пришедшим подкреплением, согласно полученному приказу, двинулся вперед по направлению к Парижу.

ГЛАВА XIII

Зима подходила к концу. Прошло более полугода после той осенней ночи, когда не стало Фридриха. В воздухе чувствовалась весна. Шесть месяцев земля была скована льдом, покрыта снегом и залита кровью сражавшихся. Наконец, окончилась эта ужасная война. Французы были побеждены. Последний спор из-за Рейна показал Франции ее ошибку, и величественная река продолжала течь у берегов Германии до новой границы.

Первый гром предстоявшей войны прокатился по рейнским провинциям, опасность прежде всего предстояла Рейну; здесь больше всего боялись и молились за успех, а теперь, по окончании войны, никто так не ликовал, как те, кто жил на берегах могучей реки.

Город Б. готовился к торжественной встрече возвращавшихся воинов. На многих домах развевались флаги, окна и двери были украшены цветами; но не было праздника в семье доктора Стефана, несмотря на то, что доктор всегда первым принимал участие во всех торжествах. Теперь в его доме двери были закрыты, шторы спущены, как и у всех, кто потерял на войне близкого человека. Смерть племянника и, главным образом, присутствие сестры умершего заставляли доктора и его жену надеть траур и не принимать личного участия в предстоявших торжествах. Однако Стефан не мог удержаться, чтобы не украсить квартиры «своего профессора». Приезд Фернова ожидался на следующий день, поэтому доктор и его жена спешно заканчивали приготовления.

Теперь он стоял на верхней ступеньке лестницы и старался заправить конец гирлянды, которая должна была изображать молодого воина. Его жена поддерживала лестницу и сердито критиковала декораторский талант своего мужа. Она находила, что гирлянда висит то слишком высоко, то слишком низко, то ее надо подвинуть направо, то налево, и в конце концов заявила, что все равно вышло криво. Доктор, по указанию супруги, поворачивал цветы во все стороны, вытирал пот, ворчал и, наконец, совершенно потерял терпение.

— Ты не можешь судить, стоя здесь, дитя мое, — раздраженно сказал он, — подойди к двери и взгляни оттуда, прямо ли? Тут важно общее впечатление, а не математическая точность.

Докторша покорно попятилась назад, но в тот момент, когда она собиралась прислониться спиной к двери, дверь быстро открылась, и почтенная дама очутилась в объятиях какого-то господина.

— А, коллега, — воскликнул глубоким басом доктор, продолжая стоять на лестнице, — пожалуйста, оставайтесь там, у порога… вот так! А теперь скажите, не слишком ли высоко висит гирлянда и не криво ли вышло имя нашего профессора?

Беренд, к которому были обращены эти слова, сначала испуганно посмотрел вверх, откуда раздавался голос Стефана, а затем, не менее испуганно, вниз, на жену доктора, которую он еще не успел выпустить из своих объятий.

Вежливо извинившись перед дамой, он внимательно посмотрел на украшения и ответил:

— Очень красиво, великолепно, но…

— Я говорю, что важно общее впечатление, — прервал его Стефан с торжествующим видом и, ударив еще раз молотком по стене, спустился с лестницы, после чего дружески протянул руку своему молодому коллеге.

— Я хотел посмотреть, в порядке ли квартира Вальтера, — проговорил Беренд, обращаясь к жене Стефана, — и, к своему величайшему удивлению, нахожу здесь торжественные приготовления к его приему. Вы даже сами беспокоитесь…

— Беспокоится не она, а ее муж, — поправил Стефан своего коллегу. — Здесь еще не готово, но пойдемте в «святая святых профессора», и только тогда вы вполне оцените наши труды.

С этими словами Стефан взял Беренда под руку и повел его в кабинет. Эта «святая святых профессора» выглядела теперь несколько по-другому, чем тогда, когда здесь работал Фернов. Во всем была видна заботливая рука докторши, убиравшей комнату. Сквозь поднятые шторы и широко открытые окна вливался свежий весенний воздух. Письменный стол, стены, даже книжные шкафы были убраны цветами и зеленью. Комната имела необыкновенно праздничный вид.

Однако молодой врач выказал мало радости по поводу того, что его друга ожидала такая торжественная встреча. Он молча, с удрученным видом осмотрел кабинет, что-то пробормотал о любезности доктора Стефана и его жены, сделал комплимент по поводу их вкуса и затем с принужденной улыбкой стал слушать то, что ему рассказывал его старший коллега.

К счастью, Стефан, пребывавший в приподнятом настроении, не замечал кислой улыбки Беренда и продолжал весело болтать:

— Я не могу допустить, чтобы наш профессор вошел в дом, как обыкновенный смертный. Я нахожу, что у меня больше, чем у кого бы то ни было, прав для того, чтобы приветствовать нашего героя. Конечно, почестей на его долю выпадет немало: весь город собирается чествовать его, как героя и поэта, а студенты в особенности. Это — единственный из профессоров, который сражался с французами, и как сражался! Каждый раз, когда вы сообщали нам о Фернове, ваши письма производили сенсацию; а его стихи, которые вы переслали нам, вызвали у горожан восторг; они, точно искры огня, зажгли и воспламенили их сердца. Вы, конечно, знаете, что университет готовит профессору грандиозную встречу?

— Да, я слышал об этом и просил господ распорядителей не делать никаких приготовлений, так как еще большой вопрос, приедет ли завтра Вальтер.

Стефан от испуга чуть не выронил из рук вазу с цветами, которую собирался поставить на стол.

— Какой же может быть вопрос, когда мы получили точное известие, что завтра его полк вступает в Б.? — раздраженно воскликнул он.

— Да, относительно полка не может быть сомнений, — возразил Беренд, — но не думаю, чтобы Вальтер вернулся с ним. Судя по его последнему письму, которое я получил сегодня утром, он, кажется, остается в X. и вообще не намерен возвращаться в наш город.

Стефан с такой злобой поставил вазу на письменный стол, что она разбилась.

— К поручику Фернову следовало бы применить строжайшие дисциплинарные меры и насильно заставить его приехать сюда, — возмущенно сказал он. — Ничего подобного еще никогда не бывало! Больным, полумертвым он уезжает отсюда, а теперь, когда может показаться своим друзьям во всем блеске здоровья и славы, желает остаться в X. и вообще не возвращаться больше в свой город. Это неслыханно! Как хотите, коллега, а это неспроста. Раньше Фернов не мог приехать в Б. потому, что служба не позволяла, а теперь, когда служба обязывает его быть здесь, он, наверное, что-нибудь придумал, чтобы остаться в X. Скажите, коллега, в чем дело?

— Я, право, ничего не знаю, — уклончиво ответил Беренд, — может быть, ему неприятны те овации, которые ожидают его здесь. Вы ведь знаете, что он никогда не любил выделяться, быть на первом плане.

— Так пусть привыкает к этому, черт возьми!.. Мы еще могли простить ученому, что он отдаляется от общества, чтобы погрузиться в свою науку; он мог оставаться в тени, так как его превосходные труды были известны лишь специалистам, но теперь, когда он сделался поэтом и слава его, как гения, распространяется по всей Германии, он должен быть на виду; мы не позволим ему прятаться, не станем потакать его причудам.

— Не возлагайте слишком больших надежд на Вальтера, как на поэта, — возразил Беренд, покачав головой. — Я опасаюсь, что он отложит в сторону вместе с военным мундиром и свою поэзию. Боюсь, что он снова зароется в книги, замкнется еще больше в своей науке, отгородится от внешнего мира и через год придет в такое состояние, в каком был до начала войны.

— Нет, нет, этого не будет! — испуганно воскликнул Стефан.

— А я думаю, что будет, судя по его настроению. При всей гениальности Вальтера ему не хватает энергии для борьбы с теми элементами повседневной жизни, которые притупляют вдохновение, мешают творчеству. Кроме того, у него нет уверенности в себе, он нуждается в постоянном поощрении. Если бы возле него был близкий друг, человек, который стал бы между ним и буднями жизни, ежедневно и ежечасно втягивал его в радости бытия, внушал уверенность в себе и возбуждал честолюбие, тогда из Вальтера вышел бы великий поэт, а при его пассивном отношении к жизни… И еще эта несчастная любовь…

— Несчастная любовь? — воскликнул Стефан, вскакивая со своего места и с удивлением глядя на Беренда. — Несчастная любовь? Господи, неужели наш профессор влюбился?

— Нет, я не знаю, — поспешно возразил Беренд, прикусив язык. — Я только высказываю предположение.

Однако Стефан не поверил ему.

— Пожалуйста, не выдумывайте. Раз уж проболтались, так говорите всю правду. В кого влюблен профессор? Когда это случилось? Почему его любовь несчастна? Вероятно, она — француженка, и со стороны ее родителей встретились препятствия? Национальная вражда… не правда ли?

— Ничего не знаю! — твердо заявил Беренд.

— Вы прямо невыносимы со своим вечным «не знаю», — проворчал Стефан. — Я убежден, что вам все прекрасно известно, и не понимаю, почему вы делаете из этого тайну. Кажется, вы можете положиться на мою скромность?

— Повторяю вам, — это — только мое предположение. Вы знаете замкнутость Вальтера; он никогда не сказал бы ничего, если бы даже мое предположение оказалось верным. Во всяком случае, я убедительно прошу вас ничего не говорить по поводу моего подозрения кому бы то ни было, даже вашей супруге.

— Боже сохрани! — воскликнул Стефан, осторожно покосившись на дверь, за которой скрылась его жена. — Боже сохрани, ей ничего нельзя говорить. Она поднимет на ноги все женское население Б., если сообщить ей такую новость. В глазах наших дам Фернов — и так герой, а если его еще окружить ореолом безнадежной любви, то он совершенно погибнет от романтического участия к его судьбе всех кумушек города. Вот уж никогда не подумал бы, что наш робкий, болезненный профессор так быстро преобразится и физически, и морально, и умственно. Он идет на войну, сражается, как герой, пишет стихи и, в конце концов, влюбляется. Прямо поразительно!

— Извините меня, но мне нужно уйти, — сказал Беренд, видимо не желавший говорить на эту тему.

— Идите с Богом, — сердито ответил Стефан, — ведь от вас все равно не выжмешь ни слова. Пусть только профессор приедет сюда, я ему хорошенько намылю голову; он еще смеет поддаваться унынию!

Беренд слегка усмехнулся.

— Попробуйте! Я уже принимал все меры, чтобы образумить его, но с этой болезненной меланхолией ничего не поделаешь.

Молодой врач ушел, оставив Стефана в дурном расположении духа. Праздничное настроение, вызванное предполагаемым приездом Фернова, было испорчено сообщением Беренда; если бы даже профессор и приехал, то, судя по словам его друга, вряд ли оценил торжественную встречу, приготовленную его домохозяином. Следовательно, нечего было ожидать, что его обрадует сюрприз доктора Стефана, который находил, что со смертью Фридриха все пошло вверх дном.

Смерть племянника очень подействовала на Стефана и его жену; они не могли забыть, что расстались с Фридрихом, как со слугой, а вернулся он к ним в роскошном гробу, в качестве ближайшего родственника. Их обоих, точно так же, как и Джен, мучило сознание вины перед тем, кого они все тщетно искали, на чьи поиски тратили тысячи; а он жил рядом с ними, под одной кровлей, но не пользовался и сотой долей благ и привилегий, на которые имел право. Бедный Фридрих был благодарен даже за то немногое добро, что видел от Стефанов.

Кто же мог подумать, что Фридрих Эрдман, которого профессор Фернов привез в Б. в качестве слуги, и пропавший сын миллионера Фриц Форест — одно и то же лицо? Фамилия, которую Фридрих унаследовал от своего приемного отца, ввела его родственников в заблуждение. Называйся он Форестом, вероятно, все сейчас же обнаружилось бы.

Вообще обстоятельства сложились крайне печально для племянника Стефана. Если бы Джен приехала в дом доктора под своим настоящим немецким именем «Иоганна Форест», может быть, это имя и вызвало у Фридриха какое-нибудь воспоминание детства, тем более, что он знал о пребывании своих настоящих родителей в Америке. Понятно, что в качестве слуги профессора Фридрих не мог быть настолько откровенным ни с доктором, ни с его женой, чтобы посвящать их в свое семейное положение, а сам профессор, которому была известна настоящая фамилия Фридриха, вообще ни с кем не вступал ни в какие частные разговоры, а тем более не стал бы касаться прошлого своего лакея. Таким образом брат и сестра прожили несколько месяцев под одной кровлей, чуждаясь друг друга, и только в минуту смерти Фридриха выяснилось это страшное недоразумение. Но, может быть, все это было не простым случаем, а предопределением судьбы, и из всех богатств отца на долю Фридриха выпал лишь богатый могильный памятник, да и тот был нужен не ему, а его близким. Вскоре после смерти молодого Фореста Аткинс получил от Франца Эрдмана письмо с адресом приемного брата, жившего у профессора Фернова, и дословным подтверждением того, что было уже и так известно. Никаких сомнений больше не оставалось!

Отношения между Джен и ее родными стали еще холоднее, чем прежде, молодая девушка не сделала ни малейшей попытки сблизиться с дядей и теткой. Когда Джен с телом умершего брата вернулась в Б. в сопровождении Аткинса и Алисона, Стефан и его жена встретили племянницу с сочувствием к ее горю; но молодая девушка замкнулась в своей печали, молча переносила несчастье, не принимая слов утешения. Родственники не в состоянии были понять ее чувства и еще более, чем когда-либо, убеждались в бессердечии Джен.

То, что сообщил Беренд Стефану относительно возвращения Вальтера, касалось и мисс Форест. Ее дальнейшая жизнь зависела от Фернова, и она ждала его приезда, встречи с ним, чтобы окончательно решить свою судьбу.

Аткинс тоже поселился на зиму в Б., чтобы не оставлять Джен; что касается Алисона, то он после похорон Фридриха немедленно уехал. Он видел, что его присутствие не только не способствует смягчению горя невесты, а, наоборот, раздражает ее, и потому решил продолжать свое путешествие и, посетив крупнейшие города Европы, только весной вернулся в Б. До сих пор ни доктор Стефан, ни его жена не знали, что Алисон — жених их племянницы. Джен не обмолвилась им ни одним словом.

После смерти Фридриха Джен начала собираться в дорогу, ей больше незачем было оставаться в Германии. Аткинс должен был сообщить родственникам молодой девушки, что она вернется в Америку в качестве миссис Алисон, и потому было бы желательно, чтобы свадьба состоялась в доме ее дяди. В согласии Стефана нельзя было сомневаться, может быть, это и было причиной того, что американец не торопился со своим сообщением.

Накануне возвращения полка в квартире Аткинса находился Генри, приехавший сюда за несколько часов перед этим. Он еще не видел Джен, но на этот раз не заметно было того еле сдерживаемого нетерпения, которое он проявлял в свой первый приезд, чем и вызвал тогда насмешку Аткинса. Теперь он стоял у окна и с усталым равнодушием смотрел на улицу. Во всем существе молодого американца не осталось и искры той страсти, которая вывела его из границ самообладания в роковую ночь смерти Фридриха. В течение своего полугодового путешествия он сумел овладеть собою и сделаться прежним уравновешенным, корректным молодым человеком. Перед Аткинсом был снова расчетливый коммерсант с ясным, наблюдательным взглядом и невозмутимо-спокойным лицом; то, что делалось в его сердце, не проявлялось внешне. Судя по лицу, можно было подумать, что Генри не были знакомы волнения страсти; только глубокая, мрачная складка, появившаяся на его лбу в тот день, когда он встретил в С. Джен и Фернова, так и не разгладилась.

— Вы приехали очень поздно, Генри, — сказал Аткинс, — мы ждали вас раньше.

— «Мы»? — повторил Алисон, — следовательно, вы говорите это и от имени мисс Форест?

Аткинс уклонился от прямого ответа.

— Вы должны были раньше приехать, — продолжал он, — с вашей стороны было крайне неосторожно оставить Джен одну во время предстоящих торжеств. После ее потери ей будет особенно тяжело видеть, как радостно встречают возвращающихся воинов. Нам следовало бы всем троим быть давно на пути в Америку.

Генри равнодушно пожал плечами и возразил:

— Я не мог изменить план путешествия, кроме того, был уверен, что мисс Джен будет благодарна мне за любую отсрочку. Вы уже сообщили мистеру и миссис Стефан о предстоящей свадьбе?

— Пока еще нет!

— Прекрасно! В таком случае я сам представлюсь им сегодня в качестве будущего племянника; понятно, я предварительно поговорю со своей невестой. В три недели можно будет покончить со всеми формальностями, а затем, сейчас же после венца, мы отправимся в Америку. Мисс Форест сообщила вам о нашем решении?

— Да, Джен сказала мне, что предоставляет все на ваше усмотрение и чтобы я обращался к вам за всеми распоряжениями.

— Хорошо! Тогда я вас попрошу завтра же начать приготовления к свадьбе.

Генри отвернулся к окну и внимательно всматривался во что-то. Аткинс молча подошел к нему и, положив руку на его плечо, неожиданно сказал:

— Вы знаете, Генри, что завтра сюда возвращается полк, в котором служит Фернов?

— Я знаю это! — ответил Алисон, не поворачивая головы.

— И мистер Фернов вернется тоже! — многозначительно заметил Аткинс.

— Вы убеждены в этом? — спокойно спросил Генри.

— Встреча ведь готовится, главным образом, для него; не думаю, чтобы он мог где-нибудь остаться!

— Нет, Фернов сюда не вернется, — решительно заявил Алисон, — после того, что произошло между нами, он не покажется там, где живет моя невеста, — иначе мне придется усомниться в его чувстве чести.

— Ну, я не был свидетелем вашего разговора, — с сомнением сказал Аткинс, — вам лучше знать, на что можно рассчитывать. Но допустим Фернов действительно не приедет; можете ли вы ручаться за мисс Форест?

Генри ничего не ответил, но недобро улыбнулся.

— Она, правда, дала вам слово, — продолжал Аткинс, — но если она теперь откажется от него?

— Она не откажется! — уверенно ответил Генри.

— Вы заблуждаетесь, Генри: Джен уже не та, какою была, когда мы приехали в Б. Она молчит по обыкновению, но я знаю, что в ее душе созрело какое-то решение и что она никоим образом не подчинится слепо вашей воле. Будьте осторожны!

Алисон улыбнулся и почти с состраданием взглянул на Аткинса.

— Неужели вы думаете, что я мог бы спокойно уехать на шесть месяцев, если бы не принял заблаговременно ряд предосторожностей? Я вызвал Фернова на дуэль, он отказался под тем предлогом, что его жизнь не принадлежит ему во время войны, но в мирное время он к моим услугам. Он связан словом, а мне, как оскорбленному, полагается первый выстрел. Мисс Форест знает это, ей известно также, что я убью Фернова, если она не согласится на мои требования. Я уже тогда поставил ей это условие, когда она отсрочила день нашей свадьбы, ссылаясь на траур по убитому брату. Я потому так спокойно оставил ее здесь, что знал о действии моих слов. Джен не могла не согласиться на мои требования, так как от этого зависела жизнь Фернова. Страх за его жизнь связывает мисс Форест крепче, чем десять клятв, вместе взятых. Она не станет противиться моему желанию, потому что этой ценой покупает спасение Фернова.

— И вы согласны на таких условиях жениться на ней? — с ужасом воскликнул Аткинс. — Берегитесь, Генри! Джен не принесет себя покорно в жертву; она отомстит вам за потерянное счастье! Вы получите желанный миллион, но ваша жизнь превратится в ад.

Алисон, презрительно улыбнувшись, возразил:

— Не беспокойтесь, мистер Аткинс, за наше будущее семейное благополучие; во всяком случае, я не уступлю своей жене в силе характера. Однако, я думаю, нам давно пора отправиться к мистеру Стефану. Надеюсь, вы не откажетесь сопровождать меня?

— Генри, — умоляющим тоном проговорил Аткинс после некоторого молчания, — что бы ни случилось между вами и Джен, пощадите ее. Она много горя перенесла за это время.

— А она щадила меня? — холодно спросил Алисон. — Гордая мисс Форест отбросила бы меня в сторону, как негодную вещь, если бы случайно жизнь любимого ею человека не находилась в моих руках. Теперь сила на моей стороне, и я воспользуюсь этим.

Аткинс вздохнул и вышел в соседнюю комнату за шляпой и перчатками.

— Да, уж это будет брак! — пробормотал он. — Сохрани нас Бог от таких супругов!

Официальная часть визита близилась к концу. Алисон был любезно принят доктором Стефаном и его женой. Обменявшись несколькими шаблонными фразами с хозяевами дома, Генри терпеливо ждал, пока Аткинс окончит свой рассказ и поведет его к Джен, которая не вышла из своей комнаты, хотя и знала о приходе жениха.

Здесь, в комнате молодой девушки, повторилось то же, что было в гостиной. Вежливые, холодные поклоны, вопросы и ответы относительно путешествия и последнего местопребывания, затем Аткинс ушел, оставив жениха и невесту наедине. Они снова сидели друг напротив друга, как тогда, когда Алисон делал предложение мисс Форест, только теперь Джен была гораздо бледнее. За месяцы разлуки она вполне овладела собою и приняла прежний гордый, независимый вид. Ее голова была высоко поднята, лицо выражало холодную решимость, она спокойно выдержала пронизывающий взгляд Генри. В ее манере не было ничего робкого, покорного. По-видимому, Аткинс был прав — Джен еще собиралась бороться.

«К чему бесполезные попытки? — подумал Алисон, — я все равно не выпущу тебя из рук!»

Джен, вероятно, прочитала мысли своего жениха; по крайней мере, ее лицо омрачилось и губы крепко сжались. Никто не поверил бы, что эти два существа собирались соединить свою судьбу на всю жизнь — так враждебны были их лица; между ними шла борьба не на жизнь, а на смерть. Они не уступали друг другу ни в энергии, ни в силе воли.

— Я пришел, мисс Форест, напомнить вам об обещании, — холодно-вежливо начал Генри, — которое вы мне дали год тому назад и затем повторили на этом самом месте некоторое время спустя. Ваш траур по мистере Фридрихе Форесте, которого и я искренне оплакиваю, оканчивается; поэтому я позволяю себе просить вас назначить день нашей свадьбы. Мистер Аткинс желает точно знать время, чтобы сделать все нужные приготовления, и я также должен своевременно распорядиться относительно нашего путешествия. Мы решили ехать в начале будущего месяца, а назначение дня и часа свадьбы всецело предоставляется вам, разумеется. Я жду ваших приказаний по этому поводу.

Джен тяжело вздохнула. Это вступление не обещало ничего хорошего для нее, но и она решила не сдаваться без борьбы.

— Да, я дала вам слово, мистер Алисон, и готова исполнить его, если у вас хватит смелости требовать этого от меня после всего того, что вам известно.

— Почему же мне не требовать вашей руки, когда вы добровольно обещали ее мне? Неужели я стану обращать внимание на побочные обстоятельства? Они не имеют для меня никакого значения! Мисс Форест — слишком ценное приобретение, чтобы отказаться от нее из-за какого-то романтического увлечения. Я, по крайней мере, не собираюсь этого делать.

— Вы забываете одно, — воскликнула Джен, невольно выдавая свое волнение, — до сих пор вы могли мучить меня безжалостно и пользовались своим правом, но с того момента, как мы повенчаемся, ваша власть надо мной кончится. А знаете ли вы, какой ад может создать жена мужу, если она чувствует к нему не любовь, а ненависть? Если вы принудите меня исполнить данное вам слово, я возненавижу вас.

Эта угроза рассеялась, как дым, перед спокойствием Генри. Он улыбнулся с пренебрежительной снисходительностью и возразил:

— Я не думаю, чтобы роман, вызванный немецкой сентиментальностью, мог продолжаться на здоровой американской почве; там воздух неподходящий для подобных излишеств. Я убежден, что миссис Алисон будет такой же блестящей представительницей моего дома, какой мисс Форест была в доме своего отца, что она займет видное место в обществе, на которое ей дадут право положение и имя ее мужа, и сумеет с достоинством поддержать честь этого имени. Я никогда не ждал, что наша супружеская жизнь представит собою идиллию влюбленных пастушков, а теперь не вижу причины для трагедии. Если вы собираетесь разыгрывать ее, то это — ваше дело; только предупреждаю вас заранее, что я совершенно нечувствителен к подобным вещам.

Джен вспыхнула от этой насмешки. Она видела, что Генри мстит ей теперь за ее прежнее «не хочу». Аткинс не без основания предостерегал ее против коварства этого человека; он уверял, что Алисон никогда не простит оскорбления, хотя может сделать вид, что даже не заметил его. Теперь он мстил, и Джен знала, что от него нельзя ждать пощады.

Эта уверенность вернула молодой девушке ее обычное самообладание. Она поднялась с места и презрительно сжала губы. Ее попытка оказалась бесполезной, но зато в ее руках было другое, более действенное средство.

— Прежде чем мы снова коснемся вопроса о дне нашей свадьбы, я должна сделать вам одно предложение, — проговорила она.

Алисон встал со стула вслед за Джен и молча поклонился в ответ на ее слова.

— Вы знаете, что после смерти моего брата я, согласно духовному завещанию отца, становлюсь единственной наследницей его состояния.

— Конечно, — ответил Генри, удивленно глядя на невесту, так как не понимал, для чего она это говорит.

— Ну, вот, я отдам вам все свое состояние, если вы вернете мне слово!

Генри отступил на несколько шагов. Его лицо страшно побледнело, а взгляд с загадочным выражением впился в лицо молодой девушки.

Джен подошла к письменному столу и вынула из ящика лист бумаги.

— Я составила дарственную запись, из нее вы можете узнать, что я оставляю себе лишь то, что имею в своем распоряжении сейчас. На эту сумму я могу кое-как прожить в Германии, но она совершенно ничтожна в сравнении с тем, что получите вы. Все это будет узаконено, как только вы пожелаете. Конечно, наша сделка останется тайной для всех. Видите, я отдаю вам все, что имею, а взамен прошу лишь свободу.

Джен протянула бумагу Алисону. Он молча взял ее из рук молодой девушки и прочел. Его лицо стало еще бледнее, а пальцы заметно дрожали. Затем он медленно положил бумагу на стол и, скрестив руки на груди, произнес:

— Прежде всего, я попрошу вас, мисс Форест, изменить тот тон, который вам угодно было взять в разговоре со мною. Нельзя относиться с таким презрением к человеку, в руках которого находится ваша будущность.

Джен слегка покраснела. Ее голос невольно выдал то, что она чувствовала, делая это «предложение».

— Я не вижу, для чего нам нужно обманывать друг друга, — возразила она. — Вы добивались моего состояния и теперь крепко держите ту руку, которая должна вручить его вам. Я хочу избавить вас от лишнего придатка к этому состоянию, а себя спасти от ненавистного брака. Вы слишком деловой человек для того, чтобы не видеть всех выгод моего предложения, а я достаточно долго жила в Америке и потому знаю, насколько высоко ставят там денежные интересы.

Джен не подозревала, какую опасную игру она затеяла. Она не замечала, как хрипел от бешенства голос Генри.

— Ваше «предложение», мисс Форест, звучит слишком по-немецки, а потому я не могу придавать ему большого значения, — иронически проговорил Генри. — У нас, в Америке, не бросают на ветер миллионов, чтобы избежать брака. Мне кажется, вы, воспитанная в роскоши и богатстве, даже не представляете себе, что значит быть бедной!

— Мой отец был беден, однако отдал все, что имел, во имя свободы, — гордо ответила Джен. — И для меня богатство — ничто в сравнении с тем, что я почувствую, освободившись от связывающего меня слова.

— Неужели? — все с той же уничтожающей иронией спросил Генри. — Вы, вероятно, рассчитываете, что в крайнем случае можно будет прожить и на профессорское жалованье? Позвольте спросить, мистеру Фернову известна ваша романтическая затея? Если нет, то я советую вам не слишком надеяться на его идеализм. Героиня его романа обладала миллионом, и профессорские чувства могут сильно охладеть, когда он вдруг увидит, что у нее ничего не осталось.

Глаза Джен засверкали негодованием. Она забыла всякую осторожность, забыла, как ей пришлось раскаяться в том, что она однажды нанесла оскорбление этому человеку. Ирония Генри вывела ее из равновесия.

— Не судите по себе обо всех людях, мистер Алисон!.. Вальтер Фернов не похож на вас! — гордо ответила она.

Это уже было слишком! Этими словами Джен сорвала покров равнодушия, под которым до сих пор скрывала свои истинные чувства.

— Не похож на меня? — повторил Алисон, — вы очень откровенны, мисс Джен. Я думаю, что в ваших глазах на земле нет человека, равного мистеру Фернову по уму и благородству души, ему вы, конечно, никогда не решились бы предложить то, что предложили мне. Не трудитесь возражать: я вижу, как одна мысль об этом заставляет вас дрожать от негодования. А мне вы, не колеблясь, предложили позорную сделку! Вы позволили себе обратиться к Алисону, как к какому-то ростовщику, который отдает за деньги свою честь и свою совесть. Клянусь Богом, вы дорого поплатитесь за нанесенное мне оскорбление, — с прорвавшейся страстью воскликнул Генри.

Джен отшатнулась и удивленно смотрела на Алисона. Она никак не ожидала такой реакции на свое предложение. Генри схватил со стола бумагу и злобно смял ее.

— Этим жалким кусочком бумаги вы хотели купить себе свободу, а мне выразить презрение, заплатив за него деньгами. Вы всегда видели во мне лишь коммерсанта; возможно, что расчет отчасти и руководил мною, когда я просил вашей руки, но очень скоро я отбросил в сторону всякие денежные соображения. Я полюбил вас, Джен, полюбил до безумия, и, чем холоднее вы были ко мне, тем пламеннее я любил вас. Все это длилось до тех пор, пока тот голубоглазый немец не встретился на вашем пути. Тогда я возненавидел вас обоих. О моем разговоре с Ферновым вы знаете лишь с моих слов, но вы и не подозреваете о том, что произошло между нами в ту ночь, когда умер ваш брат. Я чуть не сделался убийцей Фернова после того, как он отказался драться со мною на дуэли. Мои денежные расчеты были так велики, что я забыл ради них и честь, и будущность, и даже собственную жизнь. Подумайте, Джен, делается ли что-либо подобное из-за денег? Вы представляете себе, чем вы были для меня и почему я так боюсь потерять вас. Я знаю, что не могу надеяться на счастье, я знаю, что в моем доме меня ожидают адские муки, но никакая сила на свете не в состоянии разлучить меня с вами. Я не откажусь от вас ни за какие миллионы, я отдам все свое состояние до последней копейки, но не верну вам вашего слова.

Генри разорвал бумагу в клочки, бросил на пол и, тяжело дыша, подошел к окну.

Джен застыла, ошеломленная этим взрывом страсти, которой меньше всего ожидала от Алисона. В первый раз она увидела его в истинном свете и почувствовала стыд за всю ту боль, которую причинила ему. Однако вместе с этим в ее душе проснулся луч надежды. Она знала, что женщина всесильна с тем, кто ее искренне любит.

Генри почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и быстро обернулся; перед ним стояла новая Джен. Выражение презрения и упрямства исчезло с ее лица; она низко склонила голову и, робко опустив глаза, сказала извиняющимся тоном:

— Генри, простите меня. Я виновата перед вами; я не думала, что вы способны так любить.

Генри отшатнулся; он догадывался о том, что будет дальше. Он нахмурился, на лице застыло выражение холодной решимости.

— Довольно признаний! — резко заметил он. — Еще раз прошу вас, мисс Форест, назначить день нашей свадьбы. Я жду от вас немедленного ответа.

Джен продолжала стоять, опустив глаза. Вдруг она положила обе руки на руку Алисона и воскликнула с мольбой:

— Генри!

Он посмотрел на нее с удивлением.

— Генри, вы предложили мне ужасный ультиматум и под страшной угрозой принудили подчиниться вашей воле. В ваших руках находится жизнь Фернова и моя будущность. Генри, ради Бога, освободите Вальтера от его обещания и верните мне свободу.

Быстрым движением Алисон освободил свою руку из рук Джен и воскликнул:

— Что означает ваш тон, мисс Форест? Вы думаете этим способом поколебать мою решимость? Неужели из всего сказанного мною сейчас вы сделали заключение, что я могу разыграть сцену великодушия и повести вас к вашему избраннику? Молчите, не говорите больше ни слова, иначе я не ручаюсь за себя.

Грозный вид Алисона не устрашил Джен. Она знала теперь свою силу и не боялась Генри.

— Я не предлагаю вам больше своего состояния, — тем же покорным тоном продолжала она, — я вижу, что вас нельзя ни купить, ни заставить силой что-нибудь сделать, а потому я умоляю вас, Генри, для своего и моего счастья освободите меня от данного вам обещания.

И Джен опустилась на колени перед Генри; ее голос дрожал в нежной мольбе, большие темные глаза, полные горячих слез, не отрывались от его лица. Она вся преобразилась, бесконечная мягкость и кротость сквозили в каждом ее движении. Такой Генри еще ни разу не видел ее, только теперь он по-настоящему понял, кого теряет.

— Вы у моих ног, Джен! — воскликнул он. — Я мог бы торжествовать, если бы не знал, кому я этим обязан. Мисс Форест скорее умерла бы, скорее согласилась бы всю жизнь страдать и терпеть, чем решилась о чем-нибудь попросить. А когда речь идет о его счастье, о его будущем, можно решиться на какое угодно унижение. Ради него можно позабыть о гордости и молить на коленях о пощаде. Ради себя вы не сделали бы этого, Джен!

На этот раз девушка была нечувствительна к насмешкам Алисона. За горечью этих слов она предчувствовала свою победу.

Алисон нагнулся и поднял Джен. Его руки обвили ее стройный стан, он с такой силой прижал ее к себе, точно хотел навеки удержать в объятиях. На лице Генри выражалась та же дикая страсть, как в ту памятную осеннюю ночь; его грудь высоко вздымалась от внутренней борьбы. Однако благородство одержало, наконец, верх над злобой и ненавистью, и глубокое страдание разлилось по всему существу Генри.

Джен видела, ощущала борьбу добра и зла в душе Алисона, ей даже стало жаль его. Молча склонила она голову к нему на плечо; тяжелые слезы полились по ее щекам и упали на руки Генри.

Вдруг она почувствовала горячее прикосновение его губ ко лбу; этот поцелуй был так не похож на тот, первый, который она получила от него в день их помолвки.

— Прощай! — глухо и горько прозвучал голос Генри.

Руки Алисона слегка оттолкнули Джен, и, когда она подняла голову, его уже не было в комнате; она осталась одна.

ГЛАВА XIV

Весна на Рейне! Что может быть прекраснее? Хотя весной везде хорошо, но на Рейне, колыбели германского романтизма, как-то полнее ощущается ее прелесть. Возрождению природы особенно соответствовало настроение всего прирейнского населения, которое праздновало победу и торжественно встречало возвращавшихся героев.

Несмотря на прекрасную погоду, в окрестностях Б. царила глубокая тишина. Любимое место прогулок жителей Б. — дорога к развалинам старого замка — была почти совершенно безлюдна; по ней поднимались лишь двое гуляющих — господин и дама. Случайно или умышленно, но Джен в этот день сняла траурный наряд, который она до сих пор носила. Ее туалет был темного цвета и без всяких украшений, но, по крайней мере, в нем не было безнадежного черного тона, придававшего ее лицу особенно мрачный оттенок. Лицо молодой девушки утратило скорбно-замкнутое выражение, не покидавшее ее всю зиму. Точно весенний луч надежды осветил его и спешил спрятаться, не смея еще рассчитывать на счастливое, светлое будущее. Какие-то новые мягкие черты появились в гордом энергичном лице Джен и придали неуловимую прелесть, одухотворенность красоте молодой девушки.

Всегда веселый Аткинск был на этот раз в плохом настроении; казалось, он ворчливо смотрел на расстилавшуюся перед ним прекрасную долину. Он не мог понять, почему так рано появилась зелень, когда по ночам еще бывают заморозки; ему казалось почти насмешкой, что солнце жжет, как в июле месяце, а Рейн был ему прямо противен. Аткинс злился на оттепель, на то, что на дороге была вода и он уже успел промочить ноги.

Воды Рейна бурно стремились вперед, точно стремясь захватить в свою глубину и самого американца. Все встало вверх ногами в этой Германии; никто не хотел подчиняться старым порядкам; все выходило из границ — и природа, и люди.

Эта неожиданная ранняя весна как будто нарочно явилась, чтобы приветствовать теплом и ароматом цветов новую империю. А в Б., этом ученом гнезде, торжествовали радость и ликование: там готовились к встрече профессора университета, совершавшего героические подвиги во время войны.

Джен мало обращала внимания на дурное настроение своего спутника; она знала, что его злят доносившиеся даже сюда пушечные выстрелы, которыми жители города встречали своих героев-победителей. Тем не менее, когда Аткинс снова начал ворчать на тяжесть дороги и невыносимую жару, она не сдержалась и нетерпеливо ответила:

— Отчего же вы не остались в городе? Я не могу принимать участие в торжествах из-за траура и нарочно придумала эту прогулку, чтобы дядя и тетя не сидели из-за меня дома. А зачем вы пошли? Мне сегодня не нужен провожатый.

— Я тоже не вижу необходимости сидеть в городе, где всякий уличный мальчишка смотрит на меня с видом превосходства, а каждый студент требует, чтобы я раскланивался с ним, как верноподданный со своим властелином; чтобы я преклонялся перед его «германским духом». Нет, Бог с ними, пусть сами восхищаются собою! Везде, во всех клубах и обществах, только и слышишь о новой германской империи; все это так надоело мне, что я не дождусь той минуты, когда снова буду в Америке, хотя, возможно, что попаду из огня да в полымя, так как и от тех немцев, которые поселились в Америке, тоже житья теперь не будет.

— Все-таки вам придется признать величие Германии, — с улыбкой заметила Джен. — Как вам ни тяжело, но ничего не поделаешь! Я убеждена, что и вы в конце концов найдете самым удобным для себя с уважением относиться к нашему германскому духу на нашей родине.

— «Наш дух, наша родина», — повторил Аткинс с некоторым недоумением. — Ах, да, я все забываю, что вы совершенно отошли к немцам и прониклись их идеалами. Ну, слава Богу, дошли наконец! Не понимаю, что вы находите здесь хорошего? Солнце так сверкает, что в свете его лучей невозможно ничего увидеть, а от блеска воды можно ослепнуть. Эти старые серые стены вот-вот обрушатся и задавят нас с вами. Умоляю, будьте осторожны!

Джен, ничего не ответив, села на камень и предоставила своему спутнику полную свободу ворчать и на солнце, и на реку, и на развалины старого замка.

Излив свое неудовольствие, Аткинс сел, наконец, рядом с девушкой.

— Я очень жалею, — кротко начал он, хотя его лицо выражало тайное злорадство, — что Б. не встретит сегодня своего главного героя. Мистер Фернов действительно не вернулся со своим полком. Все букеты и венки, которые заготовили мистер и миссис Стефан, бесполезно увянут, а торжественные спичи и ученые речи, которыми студенты надеялись обрадовать своего профессора, останутся при них, как антикварная редкость. Я убежден, что мистер Фернов в один прекрасный день тайно явится домой и на следующее же утро засядет за свой письменный стол с пером в руках, как будто ничего другого и не бывало. Это на него похоже. С ним одним, из всех немцев, можно жить спокойно, не боясь испортить нервы.

Аткинс злоупотреблял кротким настроением Джен и решился даже произнести имя профессора, что не дерзал делать в течение всей зимы. На это у него было основание: он обиделся на Джен за то, что она начала обращаться с ним так, как со Стефаном, перестала посвящать его в свои сердечные дела. Аткинс до сих пор не знал, что произошло между женихом и невестой, а этот вопрос крайне интересовал его. Прямо он не решился расспросить Джен и прибегнул к хитрости, надеясь, что упоминание о Фернове заставит молодую девушку удовлетворить его любопытство.

Однако его ожидания не оправдались. Хотя Джен покраснела при упоминании Фернова, но оставалась спокойна и не произнесла ни слова.

Аткинс увидел, что должен был подойти как-нибудь иначе к интересовавшему его вопросу, а потому, испытующе глядя на Джен, сказал:

— Вероятно, наш план путешествия несколько изменится; внезапный отъезд Генри привел меня в полное недоумение; меня, конечно, не нашли нужным посвятить в то, почему Генри влетел вчера вечером, как бомба, в мою квартиру и, без всяких объяснений, схватил свои чемоданы и уехал на вокзал. Он был в таком возбужденном состоянии, что я даже не решился спросить у него, что случилось. Однако мне очень хотелось бы знать, ведь это затрагивает и мои интересы, на чем вы порешили, Джен?

— Я ничего не знала об отъезде Генри, — ответила она, опустив глаза. — Он не оставил мне никакого письма?

— Нет, даже не просил кланяться. Он на ходу пробормотал, что с первым пароходом, который найдет в Гамбурге, уедет обратно в Америку.

Джен глубоко вздохнула, но на этот раз вздох выражал грусть, а не облегчение.

— Джен, что у вас произошло с Генри? — тихо спросил Аткинс, низко наклонившись к девушке. — У него был ужасный вид, когда он вернулся от вас.

— Вы всегда говорили, что Генри любит меня, — слегка дрожащим голосом ответила Джен, — а я этому никогда не верила; я думала, что Алисоном владеет только страсть к деньгам.

— Так оно и будет впоследствии, — сухо заметил Аткинс. — Такой человек, как Генри, может лишь раз в жизни поддаться сердечному порыву. Ему следовало остановить свое внимание на прирожденной американке — та никогда бы не отказала будущему шефу фирмы «Алисон и KR». Соединение немецкой крови с английской не приводит к добру, вы в этом сами убедились, а Генри не забудет об этом в течение всей своей жизни. Впрочем, он не из тех, кто будет долго страдать от безнадежной любви, я убежден, что не пройдет и года, как мы услышим о его браке с какой-нибудь богатой американкой.

— Дай Бог, чтобы это было так! — с чувством сказала Джен, вставая с камня.

Аткинс тоже поднялся и молча стоял рядом с девушкой.

— Не отправиться ли нам дальше? — предложил он наконец. — Старый замок, несомненно, очень интересен, но среди этого средневекового романтизма чувствуешь себя как-то неуютно; к довершению всего, здесь все время гуляет сквозной ветер. Не лучше ли спуститься вниз, в более тихое место?

— Я останусь здесь, — решительно заявила Джен, — но не хочу подвергать вас «романтическому сквозняку»! Вы хотели пройти в М.; пожалуйста, не стесняйтесь, мы встретимся на обратном пути.

Намек был ясен, и Аткинс с удовольствием понял его; ему было невыносимо скучно среди этих развалин, он обрадовался случаю и простился с Джен.

«Кажется, мне придется возвращаться одному в Америку, — весело подумал он, поворачивая на боковую тропинку, которая вела вниз. — Тем не менее, я с особенным удовольствием препровожу через океан все имущество мистера Фореста, о котором так мечтал Алисон. Теперь все это неожиданно сваливается в руки немца, а тот так легкомыслен, что даже ни разу не справился о состоянии мисс Форест. Он, вероятно, думает, что его профессорского жалованья вполне достаточно для содержания семьи. Впрочем, я не сомневаюсь, что Фернов сделает карьеру. Его и теперь принимают везде, как будущего гения; вероятно, что-нибудь да есть в его стихах, раз они наделали столько шума. Теперь, имея за спиной миллион да еще такую жену, как Джен, которая все время будет толкать его вперед, он может сделать очень многое. Покойная миссис Форест наверное ликовала бы от счастья, если бы могла предвидеть, что ее дочь выйдет замуж за немецкого героя. Вот интересно, как отнесся бы мистер Форест к тому, что все его богатство переходит в немецкие руки и будет служить на пользу немцам? Впрочем, я думаю, и мистер Форест был бы доволен».

Джен осталась одна. Она вздохнула с облегчением и снова опустилась на прежнее место. Солнце осветило серые стены развалин старого замка; зеленый плющ, как прежде, обвивал своими листьями потемневшие камни и спускался вниз, в пропасть. Все вокруг блестело, согретое горячими лучами солнца, а у ее ног голубоватым серебром отливали воды Рейна. Казалось, что прошло лишь несколько часов с тех пор, как Джен была здесь последний раз, а зима и осень, горе и тревоги ушли, как тяжелый сон.

И, как когда-то, вдруг затрещал гравий на дорожке под чьими-то приближающимися шагами. Неужели Аткинс вернулся? Нет, это была не спокойная, размеренная походка американца. Чья-то тень легла на освещенную солнцем площадку. Джен вскочила, вся дрожа, яркая краска залила ее лицо — перед нею был Вальтер Фернов.

Он быстро поднялся на гору, но дышал тяжело и неровно не потому, что устал, — для него это было теперь пустяком; нет, тревожная радость заставляла усиленно биться его сердце. Вальтер хотел броситься к Джен, но нерешительно остановился и молча опустил глаза, как будто вместе со штатским платьем, которое он надел сегодня в первый раз, к нему вернулась прежняя робость.

— Мистер Фернов, вы — здесь? — воскликнула Джен.

При этом возгласе горькое разочарование отразилось на лице Вальтера; он, по-видимому, ожидал другой встречи. Краска сбежала с его щек, а в глазах появилась прежняя грусть. Джен между тем успела овладеть собой, хотя губы ее слегка дрожали и предательское волнение звучало в голосе.

— Я вернулся не вместе со своими товарищами, а приехал позже, один, — ответил Фернов. — Доктора Стефана и его жены не было дома, а у меня было не такое настроение, чтобы участвовать в веселых торжествах. Поэтому я решил прогуляться и случайно забрел сюда.

Лицо Вальтера выдавало его, он говорил неправду. Он, конечно, узнал от доктора, что Джен не присутствует на торжествах, и не без цели предпринял эту долгую прогулку. Не случай, а интуиция привела его сюда.

Джен поняла это, и ее лицо покраснело еще больше, а темные ресницы медленно опустились.

Вальтер робко приблизился к ней.

— Я испугал вас, — тихо проговорил он, — я не собирался появляться здесь так внезапно, вообще не думал возвращаться в Б., но встреча с мистером Алисоном…

— Вы видели Генри? — тревожно перебила его Джен, — вы говорили с ним?

— Нет. Он был вчера вечером в той гостинице в К., в которой я жил. Мы встретились с ним на лестнице; он мрачно прошел мимо меня, даже не поклонился, точно не был знаком со мной. А. сегодня утром мне принесли вот это письмо и сказали, что его велел передать мне господин, который уже уехал из К. Благодаря этой записке я и поторопился вернуться в Б.

С этими словами Фернов протянул Джен лист бумаги, и она прочитала строки, принесшие ей счастье:

«Освобождаю Вас от Вашего обещания драться со мною по окончании войны, так как отказываюсь от дуэли — она не нужна больше. Скоро нас будет разделять океан, и это служит доказательством Вашей победы. Я не имею ничего против Вашего возвращения в Б. Потребуйте там объяснения, и Вы узнаете, что произошло. На днях покидаю Европу навсегда. Генри Алисон».

Джен молча держала письмо в руках, и ее глаза затуманились от слез. Ни одна женщина не может остаться равнодушной к человеку, страдающему из-за любви к ней, в особенности, если этот человек, как Алисон, обладает холодным и гордым сердцем, которое трудно покорить.

Взоры Вальтера пытливо впились в лицо девушки, в них выражалось тревожное ожидание.

— Мистер Алисон пишет, чтобы я потребовал объяснения, — робко начал он, — а я не знаю, угодно ли будет мисс Форест ответить на мой вопрос. Когда мы виделись в последний раз в Л., у тела Фридриха, между нами стоял Алисон и так крепко держал вашу руку, точно хотел доказать всему свету свое право на вас. Он напрасно так боялся оставить нас наедине и принимал все меры, чтобы помешать нашему свиданию; в тот тяжелый для нас обоих момент не существовало ничего, кроме горя. В лице Фридриха мы оба потеряли самого близкого человека.

Джен грустно покачала головой.

— Вы потеряли только слугу, мистер Фернов, и вам не в чем упрекать себя. Судьбе угодно было, чтобы мой брат исполнял тяжелый труд слуги с самой юности, и, если бы вы не были для него таким добрым господином, его жизнь была бы еще горше. А я… я ничем не облегчила его судьбы, даже тогда, когда в моей власти было сделать это; все, что он получил от меня, — это мраморный памятник на могилу.

Вальтер нежно положил свою руку на руку Джен и тихо напомнил:

— А прощальный поцелуй сестры вы забыли?

— Фридрих дорого заплатил за него, — с глубокой горечью ответила Джен, — он купил его ценой своей жизни. Если бы я не приблизилась к нему в тот час, он вернулся бы веселым и здоровым вместе с другими товарищами. Мое спасение было его гибелью. Я приношу всем лишь боль и страдание. Брат умер из-за меня, Генри я сделала несчастным. Не подходите близко ко мне, мистер Фернов, я никому не в состоянии дать счастье.

Джен быстро направилась к ограде и, прислонившись к ней, посмотрела вниз. Она никак не могла забыть Фридриха, и тень умершего брата всюду преследовала ее и наполняла глубокой грустью ее сердце.

— Иоганна! — вдруг услышала она тихий голос. Это был тот же голос, который проник тогда, в С., в ее душу и заставил ее забыть все горести и печали. Он и теперь заставил ее поднять голову и посмотреть на Вальтера. Их взоры встретились, и глубокая грусть Джен растаяла и испарилась под горячим взглядом голубых глаз Вальтера, мечтательно-нежно смотревших на нее.

— Ты мне тоже доставила много горя, Иоганна; помнишь, в ту осеннюю ночь, когда я умолял тебя отказать Алисону? Ты причинила мне такую боль, что я мечтал о смерти, как о великом счастье: она избавила бы меня от нечеловеческих страданий. Помнишь, как резко ты ответила мне «никогда»? «Если бы даже Алисон вернул мне свободу, я все-таки никогда не была бы твоей женой, Вальтер!» — сказала ты. О, я не забыл ее, этой жестокой фразы, она вечно стояла между нами, до последней минуты. Может быть, сегодня ты, наконец, разрешишь мое недоумение?

Джен опустила голову, помолчала несколько секунд и, собравшись с силами, ответила:

— Я нашла след своего пропавшего брата; я узнала, что его взял на воспитание пастор Гартвиг, а так как ты сам сказал мне, что фамилия твоего приемного отца Гартвиг, то я думала…

— Что я — твой брат! — воскликнул Вальтер. — Боже, какой ужас!

— Да, Вальтер, не брани меня за то, что я считала это возможным. Если бы ты знал, как я страдала от этой мысли, как я измучилась!

С гордых уст Джен сорвалось наконец признание, и горячая волна прилила к ее сердцу и растопила лед. Пылкая любовь горела в ее взгляде, нежность и страсть к тому, кто сумел пробудить в ней чувство.

Между влюбленными не было ни предложения руки и сердца, ни даже простого объяснения, но зато было все то, чего недоставало при первой помолвке Джен. Здесь сверкали в глазах слезы счастья; здесь страстная любовь заставляла учащенно биться сердца, здесь не было никаких расчетов, никаких сомнений. Когда руки Вальтера трепетно обвили стан Джен, она почувствовала, что этот «мечтатель» сумеет так же горячо и страстно любить ее, как сумел из «героя пера» превратиться в настоящего военного героя.

Кусты у подножия развалин зашевелились, за ними прятался Аткинс. Он снова стал невольным свидетелем помолвки, как тогда, в Америке, когда Алисон делал предложение Джен. Но на этот раз Аткинс не потревожил жениха и невесты; он видел, что они не нуждаются в его поздравлениях. Он тихо и незаметно вылез из кустов и направился обратно в город, бормоча дорогой:

— Поразительно!.. Даже любовь в этой Германии не такая, как у нас. Джен погибла для Америки, как только ступила на эту почву. Жаль! А во всем виноват этот проклятый Рейн!

Аткинс бросил недовольный взгляд на ненавистную реку и обернулся к ней спиной. Однако Рейн остался равнодушен к чувствам американца. Его волны отливали золотом, как во времена Нибелунгов, и река величественно и торжественно несла свои воды все дальше и дальше, выплескивая на берега радость весны и мира.