ГЕРМАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
правитьMexico und Mexicaner, in physischer, socialer und politischer Beziehung; ein vollständiges Gemälde des alten und neuen Mexiko mit Rücksicht auf die neueste Geschichte, nach deutschen, französischen, englischen und amerikanischen Quellen, dargestellt von Thummel. 1848. Мехика и Мехиканцы, въ физическомъ, общественномъ и политическомъ отношеніяхъ. Полная картина древней и новой Мехики, съ обзоромъ новѣйшей ея исторіи, составленная по нѣмецкимъ, рранцузскимъ, англійскимъ и американскимъ источникамъ, А. Р. Тюммелемъ).
Цѣль этой книги — доставить легкое и пріятное чтеніе и въ то же время познакомить съ природою и людьми такого занимательнаго и во многихъ отношеніяхъ загадочнаго края, какова Мехика. Но, во-первыхъ, это не картина; въ этомъ сочиненіи не только нѣтъ художественности, но и вообще никакого единства. Во-вторыхъ, едва ли можно объявлять притязанія на полноту изображенія такой страны, въ которой многія мѣста совершенно неизвѣстны, или не описаны. Авторъ даже не воспользовался всѣмъ, что уже сдѣлалось общимъ достояніемъ науки, на-примѣръ, сочиненіями Нейвида, Лейля и Дарвина. «Мехика» Тюммеля есть сборъ матеріаловъ, почерпнутыхъ изъ записокъ путешественниковъ, географическихъ обзоровъ, очерковъ мѣстности и нравовъ, этнографическихъ замѣтокъ, сценъ изъ семейнаго и общественнаго быта жителей, — описаній судопроизводства, игръ, увеселеній, костюмовъ и т. д. Не смотри на недостатокъ ученой и литературной цѣлости, которой въ нынѣшнее время мы требуемъ даже отъ книгъ, назначаемыхъ для дѣтей, сочиненіе Тюммеля весьма-занимательно по необыкновенному разнообразію, часто по новизнѣ содержанія, иногда по оригинальности, живости и заманчивости изложенія. Авторъ очень-много пользовался сочиненіями Буркарта и Мюденфордта. Это показываетъ умѣнье выбирать лучшее между громадами книгъ, написанныхъ о Мехикѣ, Потому-что эти авторы отличаются вѣрностію и точностію сообщаемыхъ ими извѣстій. То же надобно сказать и о сочиненіи госпожи Кальдеронъ де-ла-Барка: Life in Mexico duririg a residence of two years in that country", изъ котораго. Тюммель сдѣлалъ большія извлеченія. Но путешествія Диксона, статьи, взятыя изъ Aussland, изъ Magazin für die Litteratur des Auslandes, и изъ Allgemeine Auswanderungs Zeitung, равно какъ и разсказы туристовъ не стбютъ большаго довѣрія. Ихъ нельзя повторять безъ разбора и повѣрки. Въ нихъ главное намѣреніе — занять читателя, слѣдовательно, все, что питаетъ юморъ, поражаетъ глазъ, дѣйствуетъ сильно на воображеніе, передается, какъ дѣйствительность, какъ быль. О правдѣ тутъ и помысла не было. Чтобъ дать хотя нѣкоторое понятіе объ изложеніи, мы заимствуемъ изъ сочиненія Тюммеля два маленькіе отрывка. Они же могутъ служить образчиками и разнообразнаго содержанія книги.
«Къ сѣверу отъ города Дуранго, на восточной отлогости Корлильеровъ, лежитъ обширная, дикая, невоздѣланная долина. Манини называетъ ее „большимъ мѣшкомъ“. Здѣсь колонисты на далекомъ разстояніи другъ отъ друга устроили себѣ жилища и развели безчисленныя стада. Апачи, Команчи и другія индійскія племена ча сто дѣлаютъ на нихъ свои набѣги. Однажды донъ-Хуанъ Флоресъ проникъ далеко на востокъ, совершенно въ незнакомую часть своего владѣнія, миль за сто отъ Дуранго. Онъ замѣтилъ въ одной горѣ пещеру, вошелъ въ нее, спустился внизъ, хотѣлъ идти дальше, но тотчасъ бросился назадъ, съ ужасомъ крестясь и творя молитву. Онъ думалъ, что попался въ притонъ дикарей, потому-что, въ пещерѣ видѣлъ безчисленное множество людей, которые, впрочемъ, сидѣли въ мертвомъ молчаніи. Но такъ-какъ это было самое глухое, пустынное и дикое мѣсто, гдѣ не было замѣтно ни копыта лошади, ни слѣда человѣка, то спутники Флореса подумали, что это ему просто померещилось, или отъ страха зарябило въ глазахъ. Впрочемъ, они вооружились, взяли факелы и вошли въ пещеру: какая же картина представилась имъ! Болѣе тысячи покойниковъ, совершенно какъ живые, сидятъ на землѣ, скрестивъ руки ниже колѣнъ. Они были расположены группами, вѣроятно, по семействамъ. Одежды ихъ были сдѣланы изъ самыхъ прелестныхъ тканей необыкновенно тонкой, изящной работы, повязки и шарфы — изъ разноцвѣтныхъ матерій чрезвычайно-яркихъ красокъ, На нихъ были ожерелья изъ зеренъ, или маленькихъ плодовъ, перемѣшанныхъ съ маленькими костяными шариками, маленькіе гребешки на подобіе серегъ, съ цилиндрическими, позолоченными и превосходно выполированными косточками; сандаліи — изъ ліанъ, сплетенныхъ большими петлями, были привязаны къ ногамъ ліановыми же снурками»,
Не знаемъ, въ какой мѣрѣ истинно слѣдующее происшествіе; но въ немъ много очень-оригинальнаго.
«Въ 1838 году, одинъ молодой человѣкъ, по имени донъ-Антоніо В., весьма богатой фамиліи, былъ удушенъ товарищами своего распутства. Убійцы, которыхъ, было пять человѣкъ, тотчасъ по совершеніи злодѣянія бѣжали. Ихъ преслѣдовали и четверо изъ нихъ были убиты. Пятый сдѣлался отчаяннымъ разбойникомъ, грабилъ по большимъ дорогамъ и бралъ контрибуцію съ жителей города Козалы и съ рудокопенъ. Но такіе подвиги его скоро кончились. Его поймали. Имя ему было Іоахимъ Пашеко. Народъ толпами стекался смотрѣть на него, и около тюрьмы, въ которой онъ сидѣлъ, прохода не было. Всякому хотѣлось взглянуть на подобнаго человѣка и всякому позволялось это. А онъ, считая себя вполнѣ достойнымъ общаго вниманія, преспокойно — впрочемъ, сколько позволяли ему кандалы и цѣпи — сидѣлъ, или лежалъ, покуривая сигару и съ особеннымъ искусствомъ пуская дымъ. Наконецъ, его приводятъ въ судъ. Судью приносятъ въ паланкинѣ; подсудимый садится переду нимъ въ кресла и спокойно покачивается въ нихъ. „Итакъ, сынъ мой“, говоритъ блюститель закона, „мы должны судить тебя“. Обвиняемый нечего на это не отвѣчаетъ, встаетъ,.зажигаетъ сигару, и, какъ человѣкъ образованный, извиняется передъ судьею. Ничего, сынъ мой, ничего: я знаю, что курить табакъ есть одно изъ важныхъ занятій въ жизни. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ правительство взяло его на откупъ, онъ сталъ нестерпимо дуренъ». «Но есть», отвѣчаетъ подсудимый, «удальцы, которые умѣютъ перевѣдываться съ таможенными чиновниками и добывать себѣ чудесный табакъ. Въ этомъ вы сейчасъ убѣдитесь, милостивый государь, если сдѣлаете мнѣ честь и пріймете отъ меня эту пачку сигаръ» Послѣ этого начинается допросъ; но нѣтъ ни перьевъ, ни бумаги для записыванія показаній «Дѣти мои», говоритъ судья драгу вамъ, которые стерегли разбойника. «За недостаткомъ бумаги, я беру васъ въ свидѣтели, что Іоахима Пашеко, убійцу Антовіо В., по моему приговору, надобно черезъ сорокъ-восемь часовъ разстрѣлять на мѣстѣ преступленія». Послѣ этого судья начинаетъ торговаться съ тѣми, которымъ поручаетъ разстрѣлять Пашеко: онъ даетъ имъ только два реала; они просятъ больше. Дѣло не слаживается, и судья нанимаетъ самыхъ плохихъ стрѣлковъ. Настаетъ время казни. Собирается многочисленная толпа зрителей. Пашеко обращается къ нѣкоторымъ изъ нихъ, проситъ^ чтобъ они влѣпили ему пулю въ лобъ и да ель имъ, по этому условію, право взять все, что есть у него въ карманахъ. Они съ удовольствіемъ исполняютъ его желаніе и когда онъ повалился мертвымъ на землю, бросаются къ нему и начинаютъ шарить въ его одеждѣ. Но, увы! бездѣльникъ обманулъ ихъ: они застрѣлили его — ни за грошъ, тогда-какъ онъ ни въ кого не стрѣлялъ даромъ".
Статьи, въ которыхъ говорится о климатѣ, раздѣленіи племенъ, о нравахъ и образѣ жизни Мехиканцевъ, истинная драгоцѣнность. Описанія нѣкоторыхъ провинцій и городовъ необыкновенно занимательны. Правда, многое, касающееся особенностей страны и жителей, увеселеній, привычекъ, игръ и вообще быта Мехиканцевъ; уже знакомо; но за то въ способѣ описанія и разсказа часто такъ много жизни, свѣжести и оригинальности, что все это читаешь съ увлеченіемъ, какъ-будто въ первый разъ. Такъ, бой быковъ, бой пѣтуховъ, равныя приключенія во Время охоты, во время путешествія, маскарады и т. п. — конечно, не новость, но въ разсказахъ Тюммеля получаютъ прелесть новизны. Туземныя женщины съ своею красотою, съ своими добродѣтелями и пороками, или недостатками, изображены мастерски, Вообще, всѣ извлеченія сдѣланы авторомъ съ большою разборчивостію, съ тонкимъ знаніемъ того, что важно для науки. Иногда какая-нибудь, повидимому, случайная черта, какая-нибудь мелочь, ускользнула бы отъ читателя не слишкомъ-внимательнаго; но она подмѣчена авторомъ такъ хорошо, поставлена такъ у мѣста, освѣщена такъ умно, что непремѣнно должна войдьи въ характеристику мѣста, времени или человѣка. Для ума Стройнаго, систематическаго, съ высшимъ воззрѣніемъ на предметы, это собраніе свѣдѣніи — матеріалы, изъ которыхъ онъ можетъ построить прекрасное зданіе.
Zwei Jahbe in Spanien und Portugal. Von Moritz Willkomm. 1847. (Два Года въ Испаніи и Португаліи Морица Вилькомма).
Живое сочувствіе природѣ, основательныя и обширныя познанія въ естественныхъ наукахъ и въ языкахъ, молодость, избытокъ здоровья, одушевленіе, пламенная любовь ко всему, что можетъ привлекать вниманіе благороднаго и мыслящаго человѣка, страсть къ путешествію, особенная симпатія къ Испаніи, независимость, совершенное довольство, полный досугъ — вотъ, съ какимъ запасомъ силъ и средствъ путешествовалъ Вилькоммъ. При этихъ условіяхъ, и Лапландія покажется раемъ, и среди тундръ будешь наслаждаться природою. Но Билькоммъ путешествовалъ по Испаніи и Португаліи, и, естественно, постоянно былъ въ полномъ удовольствіи, которое часто переходило въ восторгъ. Онъ же и не рыскалъ, очертя голову, какъ ипохондрическій лордъ, котораго душитъ богатство; онъ не торопился бѣжать оттуда, гдѣ такъ много прекраснаго для души, такъ много поучительнаго для мысли, такъ много живописнаго и ароматическаго представлялъ ему волшебный край. Онъ провелъ почти два года въ южной части Испаніи; бродилъ по ней и въ горахъ, и въ долинахъ, дѣлалъ ботаническіе поиски въ глубинахъ лѣсовъ, въ оврагахъ, на прибрежьяхъ моря, въ разсѣлинахъ скалъ… Зная совершенно по-испански, онъ жилъ среди народа, вездѣ заводилъ хорошія знакомства, находилъ искреннихъ друзей; путешествовалъ пѣшкомъ, верхомъ, въ почтовыхъ каретахъ, на мулѣ-съ караваномъ, на галерѣ, на пароходѣ. Въ нѣкоторыхъ городахъ, какъ, на-примѣръ, въ Малагѣ, Гренадѣ, Севильѣ и Кадиксѣ, онъ бывалъ по три, по четыре раза, все наблюдалъ, все изслѣдывалъ, или отъискивалъ, обо всемъ разспрашивалъ, всего домогался, и всегда былъ здоровъ, веселъ, въ самомъ поэтическомъ состояніи духа. Можно ли послѣ этого предполагать, чтобъ путешествіе его было не занимательно? И оно, дѣйствительно, исполнено чрезвычайно-разнообразныхъ свѣдѣній, картинъ, характеровъ, сценъ, приключеній. Изложеніе, его блещетъ ложными красками, кипитъ чувствомъ, остроуміемъ, веселостью, оригинальностью. Онъ болѣе всего знакомитъ насъ съ жителями и горами Испаніи. Онъ такъ свыкся съ этимъ краемъ, что называетъ вторымъ своимъ отечествомъ, и два года, тамъ проведенные, считаетъ счастливѣйшимъ временемъ своей жизни. Мужественный, независимый, гордый духъ и въ то же время простота, естественность, искренность, прямота, благородство, честность, веселость, юморъ и поэтическое чувство — вотъ характеръ жителя Южной Испаніи. Не удивительно, что Билькоммъ останавливается на немъ долго и много разъ къ нему возвращается. Столько же точное, сколько подробное и живое изображеніе горъ Валенсіи, Сіерры-Невады, Сіерры-Нонды, Сіерры-Море.мы и Гвадарамы, какъ въ ученомъ, такъ и живописномъ отношеніи, составляютъ самыя блистательныя страницы всего сочиненія. Впрочемъ, онъ не всегда жилъ между простымъ народомъ, не всегда бродилъ въ уединеніи, по, горамъ и пропастямъ. Онъ видѣлъ и наблюдалъ жизнь городскую, посѣщалъ богатыя общества, наслаждался роскошью общественности и образованія такъ же, какъ и роскошью природы; любовался красотою, умомъ, любезностью женщинъ, щегольствомъ и изяществомъ ихъ костюмовъ такъ же, какъ и прелестію цвѣтовъ и ароматомъ рощей. Исторія гражданскаго быта и искусствъ Испанцевъ, ему равно знакомы; поэтому, осматривая церкви, музей, собранія рѣдкостей и достопримѣчательвостей всякаго рода, онъ или повѣрялъ прежде узнанное, или новыми фактами пополнялъ пробѣлы исторіи, археологіи, нумизматики и т. д.
Съ учеными порученіями отъ общества естествоиспытателей, Вилькоммъ въ апрѣлѣ 1844- года отправился изъ Лейпцига черезъ Швейцарію и Францію на берега Средиземнаго Моря, сѣлъ въ Марсели на пароходъ и вскорѣ очутился въ Барселонѣ; проѣхалъ Каталонію, прошелъ пѣшкомъ Валенсію одинъ-одинёхонекъ, перенося неудобства и непріятности путешествія, ночевалъ въ рыбачьихъ шалашахъ, землянкахъ, въ пастушьихъ хижинахъ, наконецъ добрался до Чивскихъ-Горъ, остановился въ нихъ и въ-продолженіе шести недѣль занимался тамъ ботаническими розисканіями. Здѣсь, ограничиваясь только своими средствами и познаніями, при помощи одного проводника, онъ началъ изучать народъ и мѣстность. Уже и здѣсь авторъ представляетъ намъ Испанцевъ совсѣмъ съ новой точки зрѣнія. І)ни ненавидятъ все чужое; имъ противно все, что не согласно съ ихъ національнымъ духомъ; впрочемъ, вражда ихъ направлена преимущественно противъ Англичанъ и Французовъ. Они религіозны въ душѣ и чужды грубаго суевѣрія, горячо любятъ свое отечество, предупредительны и услужливы къ иностранцамъ, которые не оскорбляютъ ихъ народнаго чувства, свободны въ обращеніи, любятъ общество, охотники поговорить, повеселиться, потанцовать, попѣть и поиграть, любятъ старину и между-тѣмъ, свободны отъ религіозныхъ и другихъ предразсудковъ. Извѣстно, что теперь въ Испаніи нѣтъ ни монастырей, ни монаховъ, и духовенство пользуется всеобщимъ уваженіемъ за свои званія и образованность. Глупыхъ, суевѣрныхъ понятій, господствующихъ въ Европѣ между простымъ народомъ, въ Испаніи почти вовсе нѣтъ. Однакожь, они считаютъ пятницу чернымъ днемъ, не смотря на то, что Колумбъ, лицо очень памятное въ народѣ, сѣлъ на корабль въ пятницу и въ пятницу открылъ Америку. Пылкое и поэтическое воображеніе Испанцевъ любитъ все волшебное, сверхъественное, чудесное, сказки, исполненныя фантастическихъ приключеній, событія, выходящія изъ обыкновеннаго порядка вещей. Maвританская кровь!
Возвратясь въ Валенсію, авторъ въ дилижансѣ отправился въ Мадридъ. Онъ проѣзжалъ по самой печальной и самой бѣдной области Испаніи. Сидѣть въ испанскомъ дилижансѣ спокойно и просторно. Онъ ходитъ быстро, и только на короткое время останавливается ночью. У мѣстечка Катарроія, вы оставляете очаровательную Гуэрту, которая за четыре недѣли передъ тѣмъ такъ примѣтно зеленѣла, а теперь вся сожжена лучами солнца. На границѣ Мурсіи начинается центральная плоская возвышенность Испаніи; сначала представляются поля, покрытыя рисомъ, и тутовыя плантаціи; но за ними тянется безлюдная и безплодная пустыня, перерѣзываемая гребнями голыхъ скалъ, надъ которыми тамъ-и-сямъ возвышаются башни маяковъ. За Альмансой идетъ плодородная земля до самой Альбасеты, гдѣ почти останавливается на 12 часовъ. Отсюда вы въѣзжаете въ Манчу; тутъ начинается безконечная, необозримая равнина, на которой взглядъ не встрѣчаетъ ни дерева, ни человѣка, и никакого пріюта. Съ-часу-на-часъ пустыня становится однообразнѣе и печальнѣе. Куда ни взглянешь, не видно ничего, кромѣ безплодной раввины, растрескавшейся отъ солнечнаго зноя, покрытой красною-пылью, гдѣ изрѣдка торчатъ одинокіе стебли желтаго терна.
Ни озера, ни рѣчки, ни ключа; много, если попадется грязный, болотистый ручей; кое-гдѣ развалившіяся деревушки; тутъ окружаютъ васъ толпы оборванныхъ нищихъ, стариковъ, женщинъ, нагихъ дѣтей, калекъ всякаго рода; всѣ они съ громкимъ воемъ на разные лады просятъ милостыни. Какую противоположность составляетъ эта картина бѣдности и нищеты съ богатыми, роскошными полями Валенсіи, съ ея чистенькими деревеньками, съ ея веселыми и умными жителями! Между-тѣмъ, путешественникъ, проѣзжая по этой провинціи, нечувствуетъ скуки и утомленія. Этотъ неподвижный, знойный океанъ песка, эта безграничная сѣрая степь, въ которой колеса тонутъ по ступицу, эти стада овецъ и уединенные пастухи, все это полно поэзіи, которую тамъ богато, съ такою неистощимою щедростью разсыпалъ здѣсь Сервантесъ. Нѣтъ ни одной деревни, нѣтъ ни одной венты, въ которой бы не разсказали вамъ забавнаго приключенія изъ жизни донъ-Кихота, такъ-что каждую минуту кажется, будто видишь этого рыцаря печальнаго образа, какъ онъ съ своимъ Санхо-Пансою, галопируетъ по этой песчаной равнинѣ. Шестнадцать мельницъ, стоящихъ рядомъ подлѣ бѣдной деревни Педерново, показываютъ классическое мѣсто рыцарскаго изступленнаго мужества и кровопролитія. Влѣво отъ дороги, на полчаса ѣзды отъ Ламотты, къ западу, лежитъ Эль-Тобозо, отчизна несравненной Дульцинеи. Словомъ, знаменитый рыцарь донъ-Кихотъ еще не умеръ здѣсь, онъ еще живетъ въ народѣ… За Квинтанаромъ начинаютъ уже показываться холмы и кустарники и съ гребня горъ, за зеленѣющими изумрудными лугами, сквозь вѣтви деревъ Виднѣются куполы и башни Аранхуеца.
Въ описаніи Мадрида нѣтъ ничего особеннаго и новаго..Впрочемъ, Вилькоммъ больше любитъ природу, нежели города. Отсюда онъ отправляется на югъ, проѣзжаетъ древнюю Манху, страну романтическихъ горъ, Вальдепенны, страну виноградныхъ садовъ, Сіерру-Морепу, Андалузію, Каролину, Байло, гдѣ начинаются неувядающія розы, живописные костюмы, поэтическіе балконы, прекрасные мужчины… Авторъ достигаетъ Гренады и останавливается въ Альямбрѣ.
«Нѣтъ возможности, говоритъ онъ: изобразить великолѣпіе здѣшнихъ видовъ. Гренада есть одинъ изъ такихъ благословенныхъ краевъ земли, которые въ цѣломъ свѣтѣ не встрѣчаются дважды, которымъ нѣтъ ничего подобнаго, и которые пламенными чертами врѣзываются въ душу однажды навсегда. При взглядѣ на Гренаду, со мною было то же, что бываетъ съ благочестивымъ мусульманиномъ при видѣ Мекки. Снѣжные вершины Сіерры-Невады подъ яркимъ голубымъ небомъ горѣли раскаленнымъ серебрянымъ вѣнцомъ; надъ городомъ, лежавшимъ въ долинѣ, у подножія ихъ, носилось зыбкое, прозрачное облако сладостныхъ ароматическихъ испареній; на западъ также тянулись цѣпи горъ, теряющихся подъ свѣтлымъ куполомъ самаго чистаго неба; зубцы ихъ, кое-гдѣ отдѣлявшіеся отъ оплошнаго, съ небомъ сливающагося грунта, рисовались такъ ясно, такъ опредѣленно, какъ будто до нихъ только нѣсколько часовъ пути. Словомъ, земля и небо были залиты такимъ пышнымъ, роскошнымъ, блистательнымъ огнемъ, что, казалось, каждую-минуту готовы потонуть и вмѣстѣ исчезнуть въ океанѣ свѣта».
Въ Альямбрѣ авторъ прожилъ два года, дѣлая экскурсіи въ разныхъ направленіяхъ. Кромѣ богатаго пріобрѣтенія для ботаники, во время Своихъ поисковъ авторъ имѣлъ случай изучать мѣстность и нравы жителей, особенно горныхъ пастуховъ, у которыхъ онъ часто проводилъ ночи, иногда подвергаясь большимъ опасностямъ. Описанія и разсказы изъ этой части путешествія Вилькомма, исполнены волшебной прелести. Жители Гренады, по своему гостепріимству, по своей любезности, народнымъ играмъ, воспоминаніямъ, сказкамъ, пѣснямъ, но любви и талантамъ къ импровизаціи, веселости, самодовольству и важности, представляютъ много въ высшей степени привлекательнаго и поэтическаго. Въ нихъ есть отпечатокъ чего-то восточнаго, смягченнаго и одушевленнаго благородствомъ европейскаго духа и европейской образованности.
Въ Малагѣ авторъ былъ свидѣтелемъ оригинальнаго происшествія въ національномъ испанскомъ духѣ. «Божественный Монтесъ», прославившійся мужествомъ и ловскостію въ рыцарскихъ побоищахъ съ быками, однажды былъ зрителемъ на этой звѣриной игрѣ. Является бывъ чудовищной величины и силы, опрокидываетъ лошадей и пикадоровъ; уже шесть труповъ валялось въ крови; быкъ метался по арецѣ; сверкалъ раскаленными глазами, вскидывалъ голову, какъ-будто съ презрѣніемъ смотрѣлъ на многочисленную толпу, въ безмолвіи ожидавшую, кто рѣшится стать передъ такимъ страшнымъ врагомъ на окровавленной землѣ, неопасаясь поскользнуться. Вдругъ раздаются голоса, «Монтесъ! Великій Монтесъ! Божественный Монтесъ! помогите, спасите честь націи!» Монтесъ сходитъ на арену; быкъ мчится на него; Монтесъ устремляетъ на врага свои пылающіе глаза. Быкъ останавливается и опускаете голову. Монтесъ снимаетъ съ себя плащъ, беретъ лѣвою рукою за правый рогъ и обводитъ взѣря кругомъ цирка. Зрители едва переводятъ дыханіе. Сдѣлавъ такой опасный туръ смѣлый гладіаторъ бросаетъ на быка плащъ; быкъ приходитъ въ бѣшенство; но Монтесъ однимъ ударомъ убиваетъ его. Раздаются рукоплесканія, крики удивленія и похвалы;ламы срываютъ съ своихъ головъ цвѣты и вмѣстѣ съ лентами, шарфами и платками бросаютъ Побѣдителю. Онъ поднимаетъ ихъ, кланяется и импровизируетъ благодарственные стихи.
Изъ Испаніи авторъ переѣхалъ въ Португалію. Здѣсь все не такъ, какъ въ любезной ему Андалузіи: вездѣ нечистота выше всякаго, представленія; стаканы не выполосканы; ножи не чи, щепы; въ комнатахъ кучи, сору; кушанье въ вентахъ — нельзя въ ротъ взять. И въ характерѣ жителей — совершенная противоположность съ Испанцами. Долговязые, длинноволосые, смуглые, загорѣлые Алгарбійцы были бы совершенными страшилищами, еслибъ, неуклюжесть не дѣлала ихъ въ высшей степени смѣшными. Хвастливость и важничанье дѣлаютъ ихъ истинно комическими. "Когда я вынимаю кинжалъ, " говоритъ Алгарбіецъ, «то земля дрожитъ и звѣзды падаютъ съ неба».
А между-тѣмъ, чуть дойдетъ дѣло до оружія съ Испанцемъ — что у нихъ часто случается, Алгарбіецъ самъ падаетъ на землю и, конечно, не для того, чтобъ собирать звѣзды. Но рабская вѣжливость Португальца хуже его надутости; она просто невыносима. Поэтому они съ Испанцами въ вѣчной враждѣ.
Говоря вообще, въ Испаніи образованности больше, нежели въ Португаліи. Но португальское Духовенство по своимъ познаніямъ, по вкусу и по формамъ общественнымъ стоитъ несравненно выше испанскаго., къ-тому же Португальцы гораздо-трудолюбивѣе и строже въ нравахъ. Страстно-любимый ими напитокъ — чай, тогда какъ Испанецъ любитъ вино. Женщины вообще некрасивы, но живѣе мужчинъ. Высшія сословія одѣваются по французски. Простой народъ носитъ сѣрые плащи. Природа во многихъ мѣстахъ такъ же прекрасна и богата, какъ въ Испаніи.
Осмотрѣвъ и живо изобразивъ многія мѣста, Тавиру, Фаро, Луле, Вилла-Нову, Альбуферу и проч., авторъ черезъ Испанію возвратился въ свое отечество, полный новыхъ свѣдѣній и поэтическихъ воспоминаній. Къ числу послѣднихъ принадлежатъ собранные имъ мавританскіе романсы героическаго содержанія; нѣкоторые онъ написалъ со словъ; другіе заимствовалъ изъ древней хроники Аргота де-Молина и изъ Noblezzà del Andalucia Гіата. Въ лихъ много необыкновенно-оригинальнаго. Они могутъ служить къ объясненію нѣкоторыхъ характеристическихъ свойствъ, которыми испанская поэзія отличается отъ литературъ всѣхъ европейскихъ народовъ.
Reisen auf den griechischen Inseln des Aegeischen Meers von L. Ross. 1845. (Путешествіе по греческимъ островамъ Эгейскаго-Моря. Росса.)
Греція имѣетъ двоякую занимательность: въ ней есть много слѣдовъ великихъ воспоминаній и зародышей большихъ надеждъ. Поэтому, она въ новѣйшее время сдѣлалась предметомъ любопытства путешественниковъ. Россъ объѣхалъ острова: Мелосъ, Кимолосъ, Теру, Касосъ, Карпотосъ, Родосъ, Халке, Фіене, Косъ, Калимносъ и Іосъ. На нѣкоторыхъ изъ нихъ онъ былъ уже въ третій или четвертый разъ. Съ ученою цѣлью путешествовать иначе и нельзя; а сочиненіе Лудовика Росса исполнено глубокой учености. Онъ съ необыкновеннымъ трудолюбіемъ занимался изслѣдованіемъ греческихъ древностей и современнаго состоянія острововъ. Къ этому надобно было приготовиться: надобно было перечитать множество классическихъ сочиненій, чтобъ знать, гдѣ и чего искать, и какъ понимать отъисканное. Авторъ очень-мало описываетъ природу; о лицахъ говоритъ обыкновенно въ нѣсколькихъ словахъ; но вато съ пламенною любовью и съ большимъ знаніемъ разсматриваетъ эллинскій народъ и языкъ. Глубоко изучивъ нарѣчія, которыя употребляли въ древности жители собственно Греціи и ея колоній, онъ находитъ слѣды формъ языка древняго въ формахъ нынѣшняго. Но глубокій, тонкій и точный археологъ, часто пускающійся въ самыя сухія и атомитическія розъисканія, въ этой пыльной работѣ непотерялъ эстетической свѣжести души и собралъ большое количество новыхъ, до-сихъ-поръ еще никому въ Западной Европѣ неизвѣстныхъ народныхъ пѣсень. Онѣ замѣчательны не по однѣмъ краскамъ мѣстности и народныхъ понятій; но по необыкновенно-пластическому характеру выраженія и какой-то свѣтлой, наивной граціи, напоминающей Анакреона эпиграмматическіе листки классической поэзіи. Мы переведемъ одну изъ нихъ, которую поютъ на островахъ Бритѣ, Казосѣ и Карпатосѣ, Вотъ она
Бродило въ полѣ девять тысячъ овецъ; девять братьевъ пасли ихъ. Вотъ пятеро пошли искать поцалуевъ, а трое — наслажденій любви. Остался только Янисъ посреди своихъ овецъ. Онъ заботливо холилъ за ними и стерегъ ихъ. Мать часто даетъ ему добрый совѣтъ и говоритъ, «эй, смотри, Янисъ, берегись, мой добрый Янисъ; не взлѣзай цд дерево, не сходи въ долину, не играй на своей флейтѣ у истока рѣки; того и гляди, соберутся нереиды и выйдутъ изъ воды наберегъ. Но Янисъ не слушался своей матери: онъ взлѣзалъ вадерево, онъ сходилъ въ долину и у истока рѣки игралъ на своей флейтѣ. Вотъ нимфы собрались толпою и вышли изъ воды. „Поиграй, Янисъ, поиграй намъ, поиграй на своей флейтѣ. Хочешь ты золота? на, вотъ, бери его; хочешь ты дорогаго жемчугу? Выбирай себѣ дѣвушку самую прекрасную въ цѣломъ -хороводѣ, самую прекрасную въ цѣломъ свѣтѣ“. — Не надо мнѣ золота; не надо мнѣ дорогаго жемчугу; не надо мнѣ дѣвушка самой прекрасной въ цѣломъ хороводѣ, самой прекрасной въ цѣломъ свѣтѣ. Дайте мнѣ Евдокію, которая поетъ такъ мило, поетъ рано поутру и будитъ лѣсныхъ птичекъ».
Сколько милой простоты, сколько нѣжныхъ оттѣнковъ поэтическаго чувства и значенія! Сколько скульптурной прелести и дѣвственной стыдливости, напоминающей цѣломудренную наготу древнихъ статуй! Какъ бы хорошо, еслибъ г. Аполлонъ Майковъ, у котораго замѣтна исключительная способность схватывать и передавать красоты подобнаго рода, перевелъ на русскій языкъ эти пѣсни младенческой, невинной поэзіи! Вмѣстѣ съ «Пѣснями Клефтовъ» Гнѣдича, это составило бы прекрасную поэтическую характеристику духа нынѣшнихъ Грековъ.
Изъ острововъ, которые привлекали къ себѣ вниманіе многихъ путешественниковъ, кажется, еще никто изъ Европейцевъ не изслѣдовалъ Касоса и Карпатоса. Родосъ посѣщали многіе; но описанія ихъ сбивчивы, неточны, часто совсѣмъ ложны; многія изъ названій урочищъ, деревень и т. д. неправильны, или испорчены. Россъ указываетъ на эти ошибки и исправляетъ ихъ у основываясь на несомнѣнныхъ доказательствахъ. Взглядъ его чрезвычайно внимателенъ и тонокъ; отъ него не ускользаетъ ни одинъ памятникъ, ни одинъ обломокъ памятника древности! А памятниковъ — удивительное богатство; они идутъ непрерывными рядами отъ одного столѣтія до другаго и иногда, какъ слои образованности и народнаго быта, лежатъ одни надъ другими. Это — видимая исторія, въ которой древняя жизнь Греціи — объ-руку съ новѣйшей. Названія нѣкоторыхъ мѣстъ, урочищъ, деревень, городовъ сохранились еще до-сихъ-поръ. Не только тамъ, гдѣ прежде былъ городъ, теперь часто бѣдное селеніе; а гдѣ была деревня, теперь иногда двѣ-три лачужки, и отъ древности долетѣлъ до насъ одинъ отголосокъ, одно классическое имя, одинъ звукъ; острова, большею частію, называется и теперь какъ назывались въ древности; напримѣръ, Аморгосъ, Анафе, Андросъ, Астипалея, Паросъ, Патмосъ, Самосъ, Серифосъ, Теносъ, Спросъ и др. Въ нѣкоторыхъ измѣнены кой-какіе звуки: такъ Делосъ теперь называется Делаисъ, Икароюъ — ныньче Икаріа, Іосъ — теперь Ніосъ, Калимне — теперь Калимпосъ. Нѣкоторые изъ острововъ сохранили названія, данныя имъ въ средніе вѣка. Бельвина теперь — Гагеоргізсъ, Гемнй — Макронези, Тера — Санторене. Безпристрастный авторъ отдаетъ справедливость среднимъ вѣкамъ и. показываетъ ихъ вліяніе въ остаткахъ разныхъ памятниковъ искусства. Въ сочиненію приложена карта острововъ Родоса и Боса. При необыкновенномъ множествѣ археологическихъ и филологическихъ, весьма-любопытныхъ свѣдѣній и замѣчаніи, заключающихся въ книгѣ Росса, эта карта для ученаго путешественника послужитъ маршрутомъ къ дальнѣйшимъ розъисканіямъ и открытіямъ; для путешественника праздношатающагося по свѣту, это живой указатель, съ которымъ нѣтъ надобности разспрашивать проводника.
Geschichte von Belgien. Fon. G. Consience. Aus dem Flämischen. Von O. L. B. Wolf. 1847. (Исторія Бельгіи, соч. Консьянса. Съ голландскаго перев. Вольфъ).
Шиллеръ, соединявшій съ необыкновеннымъ поэтическимъ талантомъ многостороннюю и глубокую ученость, написалъ живую картину Отторженіе Нидерландовъ отъ испанскаго владычества". Лео пріобрѣлъ извѣстность знаменитаго ученаго своими Двѣнадцатью книгами нидерландской исторіи". Въ «Историческомъ Альманахѣ» Раумера на 1842, 1843, 1845 и 1848 г., В. А. Арендтъ помѣстилъ нѣсколько прекрасныхъ статей о происшествіяхъ изъ различныхъ эпохъ исторіи Бельгіи. Онъ пользовался богатѣйшими матеріалами и историческими трудами бельгійскаго министра Потомба, который, справедливо почитая науку государственнымъ дѣломъ и самымъ вѣрнымъ источникомъ народнаго благосостоянія, посвящалъ много времени собиранію фактовъ отечественной исторіи и критической разработкѣ ихъ. Воспользовавшись трудами своихъ предшественниковъ, исключительно занявшись изученіемъ судьбы своего отечества, Бонсьянсъ изобразилъ ее въ стройной, генетической послѣдовательности. Онъ уже давно извѣстенъ въ голландской литературѣ, какъ отличный изъ современныхъ, соотечественныхъ ему поэтовъ. Соединяя такимъ-образомъ въ себѣ двѣ стороны, двѣ живительныя стихіи, богатство ума и творчества, онъ обработывалъ свое произведеніе соотвѣтственно нынѣшнимъ идеямъ объ исторіи: онъ и фактистъ, и мыслитель, и прагматикъ, и художникъ. По этому, сочиненіе его — Дли всѣхъ сословій. Одинъ" оно понравится своею внѣшнею, описательною частію; другимъ — новизною и разнообразіемъ данныхъ; тѣмъ — философскою-стороною; инымъ строгою логикой въ построеніи и развитіи событій. Но вполнѣ понять и оцѣнить его можетъ только человѣкъ, который, подобно ему, имѣетъ многостороннее умственное образованіе и поэтическое чувство; человѣку сухому, который ищетъ въ исторіи только именъ и цифръ, живопись покажется безполезной, или даже неумѣстной прикрасой. Нѣкоторые, пожалуй, вмѣнятъ ему въ недостатокъ живость воображенія и назовутъ разсказъ его романическимъ. Но пора думать, что исторія рѣшительно будетъ занимательнѣе всякаго вымысла, если въ ней отразится дѣйствительность со всею своею жизненностью, съ. своею духовной, и матеріальной характеристикой. Бонсьянсъ достигъ этого въ своемъ произведеніи. Но, увлекаясь впечатлѣніями, поражающими воображеніе, онъ не имѣетъ того высоко-человѣческаго чувства, съ которымъ Шиллеръ смотрѣлъ на событія. Консьянсъ — католикъ, и при всемъ своемъ образованіи никакъ не могъ освободиться отъ духа касты. Или ужь это въ характерѣ католицизма питать вражду ко всякому другому вѣроученію до такой степени, что ни умъ, ни талантъ, ни общая между мыслящими людьми терпимость, ни обобщеніе племенъ и гражданскихъ отношеній, словомъ, ничто не въ-состояніи потушить ее? Какъ было ни было, но Консьянсъ въ дѣлѣ религіи показываетъ непростительной пристрастіе. Конечно, онъ не осыпаетъ протестантовъ ругательствами, не хвалитъ и не оправдываетъ, такихъ кровожадныхъ палачей, каковъ, на-примѣръ, былъ Гранвилла, во вездѣ съ неудовольствіемъ или сожалѣніемъ говоритъ о протестантахъ и реформаціи, всегда останавливается болѣе надлежащаго надъ недостатками послѣдователей новаго ученія. Такъ происшествія, сопровождавшія истребленіе иконъ въ Нидерландахъ въ 1566 году, позорныя для протестантовъ тогдашняго времени, которыя неистовствовали подобно всѣмъ фанатикамъ, описаны слишкомъ-подробно и растянутой даже до мелочности. Но развѣ это оправданіе для католиковъ, что и реформаторы иногда поступали не лучше ихъ? Объ умѣ, обширной учености, непобѣдимой волѣ характера и поэтическихъ свойствахъ Лютера, Консьянсъ, разумѣется, не распространяется; но площадную грубость его языка; его суевѣрія, разсказы о домашнихъ раздорахъ съ нечистою силой, и другія слабости, выставляетъ очень-рѣзко. Сотрудниковъ его въ дѣлѣ-реформаціи автора поставилъ совершенно въ тѣни. Характеръ Вильгельма Оранскаго или не понятъ, или съ умысломъ обезображенъ. «Находясь въ Бельгіи» говоритъ Консьянсъ:
«Вильгельмъ, по-видимому, былъ самымъ усерднымъ католикомъ, а между-тѣмъ втайнѣ былъ приверженъ къ протестантизму. Лицемѣрствомъ и хитростью онъ обманывалъ своихъ враговъ, и друзей употреблялъ орудіями для выполненія своихъ плановъ».
Весьма-замѣчательно то, что авторъ говоритъ объ отношеніяхъ Бельгіи къ Франціи. «Въ 17 % году, Бельгія испытала бѣдствіе и угнетеніе въ высшей степени, до-которой только можно довести какой-нибудь народъ. Какъ стаи плотоядныхъ птицъ налетѣли на насъ толпы французовъ, составлявшихъ отребіе своей націи.. Съ наглымъ безстыдствомъ они хвастались безсмысленными поступками и развратомъ, толковали о свободѣ и обращались съ побѣжденными какъ съ невольниками, Они не уважали ничего прекраснаго и святаго, грабили, истребляли произведенія изящныхъ искусствъ, обирали церкви, ломали серебрянныя и золотыя церковныя чаши, ломали ихъ, складывали въ бочки и отправляли во Францію. Самымъ безсовѣстнымъ и оскорбительнымъ образомъ издѣвались надъ чистотою нравовъ и набожностью еще неиспорченнаго народа.-Они наложили на Бельгійцевъ контрибуцію въ 80 мильйоновъ и въ-продолженіи пяти мѣсяцевъ вывезли во Францію 32 мильйона звонкой монеты».
Присоединенные къ французской имперіи, Бельгійцы потеряли свою самостоятельность и забыли отечественный языкъ. Но авторъ отдаетъ справедливость французамъ.
«Хотя Французы», говоритъ онъ: «имѣли вредное вліяніе на нашу нравственность, но, съ другой стороны, принесли намъ и нѣкоторую пользу. По повелѣнію Наполеона, въ Бельгіи, особенно въ Антверпенѣ и Осхэнде, производимо было много весьма важныхъ, исполинскихъ работъ. Французы возбудили въ Бельгійцахъ умственную дѣятельность, распространили духъ общественности и вкусъ».
Впрочемъ, Консьянсъ показываетъ гораздо большее сочувствіе къ Нѣмцамъ, и съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминаетъ объ императорскомъ эдиктѣ, но которому, въ 1548 году, Нидерланды должны были пользоваться покровительствомъ Германіи и имѣли право подавать голосъ на сеймѣ. Но предполагать, что Германія могла бы имѣть лучшее вліяніе на Нидерланды, нежели Франція, потому только, что между Нидерландцами и Нѣмцами больше племеннаго родства, нежели между Нидерландцами и Французами — это совсѣмъ не дѣло науки: на это нѣтъ ни историческаго, ни философскаго основанія.
Новѣйшая исторія Бельгіи, именно съ 1790 по 1846 годъ, изложена Консьянсомъ очень-кратко, въ самыхъ общихъ чертахъ. Можетъ быть, авторъ думаетъ, что современныя происшествія еще не достигли своего полнаго развитія, или по причинѣ близости недоступны ясному и многостороннему наблюденію: то и въ этомъ мы съ авторомъ несогласны. Ходъ происшествій въ Голландіи со временъ Французской революціи очень-ясенъ и политическое положеніе Бельгіи теперь не подлежитъ никакому сомнѣнію. Характеры Нота и Вонка, которые имѣли такое сильное вліяніе на брабантскую революцію, очень-опредѣленны, и о нихъ можно написать болѣе двухъ строкъ. Пользуясь печатными свѣдѣніями о статьяхъ вѣнскаго конгресса, записками, замѣчаніями, мнѣніями и характеристиками разныхъ лицъ, сохранившимися у современниковъ той великой эпохи, Консьянсъ могъ бы изобразить отчетливо развитіе нидерландскаго королевства, а онъ ограничился нѣсколькими словами.
Впрочемъ, не смотря на всѣ эти недостатки, исторія Консьянса имѣетъ большія достоинства и даетъ новый свѣтъ и видъ событіямъ его отечества.
Nachgelassene Schriften von L. Börne. Dritter und vierter Band. 1847. (Сочиненія Бёpнe, — выданныя послѣ его смерти. 5-я и 4-я часть).
Это, большею частію, его письма къ друзьмъ и знакомымъ, иногда отрывки, отдѣльныя мысли, замѣтки о разныхъ предметахъ, летучіе листки изъ дневника, въ который поэтъ мимоходомъ, наскоро бросалъ замѣчательное слово, замѣчательное имя. Наука изъ этихъ мелочей почерпнетъ немного; въ литературномъ отношеніи, онѣ не больше, какъ торсы. Но въ нихъ, какъ въ самомъ обыденномъ разговорѣ даровитаго человѣка, — сверкаетъ то одно, то другое счастливое выраженіе. Бёрне же былъ юмористъ; а юмору простора болѣе всего въ тѣсномъ кругу. Эти сочиненія особенно стоютъ вниманія, потому-что знакомятъ читателя съ домашнимъ бытомъ и частными отношеніями автора. Будущій біографъ его можетъ уловить въ нихъ нѣкоторыя характеристическія черты.
The Poems of William Allen Bryant 1847. (Стихотворенія Уильяма Алленъ Бріанта).
Уильямъ Алленъ Бріантъ — американскій поэтъ. Всѣ стихотворенія его — лирическія. Какъ человѣкъ другаго міра, гдѣ — иная земля, иное небо, иной бытъ, онъ составляетъ совершенную противоположность съ лириками нашего стараго свѣта. У насъ недовольство, горечь, озлобленіе, какая-то лихорадочная раздражительность, мрачное уныніе и безотрадность, вѣроятно, слѣдствіе дисгармоніи жизни, сдѣлались общими стихіями поэзіи. Теперь не одного Байрона можно назвать пѣвцомъ отчаянія. Барбье, Гейне, Бёрне принадлежатъ къ той же категоріи. Въ стихотвореніяхъ ихъ есть такіе заунывные звуки, такіе стоны, что сердце надрывается. Но Бріантъ спокойно и свѣтло смотритъ на жизнь. Онъ въ природѣ и человѣчествѣ видитъ вездѣ печать высокой мысли закона. Жизнь и развитіе каждаго созданія кажутся ему благословеніемъ неба. При взглядѣ на несчастія, онъ почерпаетъ утѣшеніе въ идеѣ о промыслѣ, и его состраданіе переходитъ не въ разрушительную, ѣдкую и неисцѣлимую болѣзнь души, но въ тихую меланхолію, въ задумчивость, иногда въ размышленіе, сопровождаемое нѣжнымъ участіемъ. Въ его характерѣ есть энергія свѣжей, юношеской души, опирающейся на религіозныя убѣжденія. Во многихъ изъ своихъ стихотвореній, онъ тонко анализируетъ чувство любви и съ необыкновенною прелестью, нѣгою и какою-то дѣвическою стыдливостью изображаетъ ее. Любовь для него есть естественное, гармоническое развитіе прекраснѣйшихъ свойствъ сердца, вѣнецъ нашего существованія, неисчерпаемый истопникъ самыхъ чистыхъ наслажденій. Она незнакома ему, какъ жгучая страсть, пожирающая душу, какъ начало ревности, или тяжелыхъ опасеній о разлукѣ съ любимымъ человѣкомъ. Бріантъ смотритъ на цвѣтокъ и, будучи вполнѣ занятъ его красотою, не думаетъ, что буря черезъ минуту можетъ сорвать его. Такой взглядъ на предметы, такая, полная вѣра и преданность минутному счастію, вѣетъ въ стихотвореніяхъ Бріанта какою-то живительною прохладою на сердце.
Есть еще въ немъ черта, въ высшей степени привлекательная, тѣмъ болѣе, что она очень-рѣдка, можно сказать, необыкновенна въ Сѣверо-Американцахъ. Это — сожалѣніе, самое Искреннее, самое братское, о бѣдныхъ Индійцахъ, когда-то счастливыхъ дикаряхъ, которыхъ Европейцы силою оружія, ума, хитрости и обмана вытѣсняютъ изъ родныхъ прекрасныхъ лѣсовъ и степей, и, что еще хуже, съ умысломъ развращаютъ изъ корыстныхъ видовъ. Бріантъ съ наслажденіемъ художника говоритъ о ихъ стоическихъ характерахъ, ихъ врожденной гордости, о мужественной красотѣ ихъ атлетическихъ формъ, меткости ихъ ума и энергической оригинальности ихъ разсудительной и смѣлой рѣчи.
Это чувство внушило ему много прекрасныхъ строфъ. Онъ много, разъ въ самомъ трогательномъ раздумьѣ останавливается на мысли, что безпощадная судьба облегла американскія племена на всѣхъ путяхъ, и что скоро не останется ни слѣда, ни памяти отъ этого поколѣнія, которое могло расцвѣсть самобытною жизнію. Лучшія изъ стихотвореній Бріанта, — развившихся подъ вліяніемъ этого высокофилантропическаго чувства, суть: «Индіецъ, странствующій къ гробамъ своихъ предковъ» и «Гора Движенія».
Кромѣ лирическаго достоинства, стихотворенія Бріапта представляютъ много самыхъ вѣрныхъ картинъ мѣстности, физическихъ и нравственныхъ типовъ. Это очерки поэтической географіи и этнографіи; ими безопасно можетъ воспользоваться наука. Изъ числа описательныхъ стихотвореній особенно-хорошо «Западный Вѣтеръ». Оно и по мнѣнію соотечественниковъ поэта-самое лучшее въ этомъ родѣ по необыкновенной вѣрности и силѣ изображенія. Если описаніями Бернарденъ де-сен-Пьера и Шатобріана воспользовался Мальт-Брёнъ, то описанія Бріанта еще больше достойны подобной чести, которую наука дѣлаетъ поэзіи.
Впрочемъ, американскій поэтъ не принадлежитъ къ числу тѣхъ ограниченныхъ, тѣсныхъ душъ, которыя не могутъ освободиться изъ-подъ вліянія мѣстности, исторической и этнографической атмосферы, ихъ окружающей! Любящее сердце его сочувствуетъ всему, что просите у сердца отвѣта. У него много переводовъ почти со всѣхъ европейскихъ языковъ. Онъ вспоминаетъ о поэзіи стараго свѣта, какъ человѣкъ возмужавшій вспоминаетъ о родныхъ садахъ, въ которыхъ онъ въ дѣтствѣ рвалъ цвѣты и наслаждался свѣжимъ воздухомъ, и отъ которыхъ время далеко унесло его. Въ превосходномъ стихотвореніи его «Смерть Шиллера», видно, что практическая, торговая и матеріальная стихія Американца не закрыла его души для красотъ, можетъ-быть, слишкомъ идеальнаго, иногда слишкомъ-отвлеченнаго, но всегда глубокомысленнаго, всегда изящнаго германскаго поэта. Изображая смерть Шиллера, Бріантъ бросаетъ много свѣтлыхъ лучей на его жизнь и открываетъ общечеловѣческое значеніе его твореній, лучшая, художественно-философскзя сторона которыхъ никогда не потеряетъ цѣны.
Ueber aeltere Pilgеrschaften nach Jerusalem, mit besonderer Rücksicht auf Ludolfs von Suchen. Reisebuch des Heiligen Landes. Von F. Déycks. 1848 (О самыхъ древнихъ странствованіяхъ въ Іерусалимъ и преимущественно объ описаніи путешествія по Св. Землѣ Лудольфа Зухэна).
Съ первыхъ вѣковъ христіанства, люди благочестивые начали путешествовать въ Палестину, чтобъ поклоняться гробу Господню и святымъ мѣстамъ. Въ XI и XII столѣтіи, когда распространилась мысль о скоромъ преставленіи міра и второмъ пришествіи Спасителя, начали стекаться туда безчисленныя толпы поклонниковъ. Германцы не отставали отъ другихъ. Но, полные религіознаго энтузіазма, пилигримы не обращали вниманія на то, что встрѣчалось имъ на продолжительномъ пути по такимъ странамъ, въ которыхъ для Европейцевъ все было ново и занимательно. Причиною этого, между-прочимъ, былъ недостатокъ свѣдѣній, иногда и грамотности въ путешественникахъ. Изъ. Нѣмцевъ странствованіе свое въ Св. Землю описалъ первый Лудольфъ Зухэнъ. Онъ былъ въ Палестинѣ между 1336 и 1341 годами. Латинскій подлинникъ его паломника и нѣмецкій переводъ, помѣщенный въ собраніи путешествій, изданномъ въ 1609 году Зигмундомъ Фейерабентомъ, теперь очень-рѣдки. Ф. Дейксъ, сдѣлавъ обзоръ набожныхъ странствованій въ св. городъ до XIV столѣтія, разсматриваетъ подробно путешествіе Зухэна, присоединяетъ къ нему филологическія, географическія и историческія объясненія. При этомъ случаѣ, ученый авторъ прекрасно изобразилъ духъ, господствовавшій въ Европѣ въ XIV столѣтіи. Статьи, безспорно, имѣющія общую занимательность — тѣ, въ которыхъ описывается страсть Нѣмцевъ XIII и XIV вѣка посѣщать Св. Землю. Многія мѣста, извлеченныя изъ Зухэна, чрезвычайно-любопытны и поражаютъ наивною оригинальностію писателя давнопрошедшаго времени. Къ этому авторъ прибавилъ много легендъ, характеризующихъ вѣка восторженной набожности, иногда соединявшейся съ мечтательностію необузданнаго воображенія.
При исторической точности, большихъ фактическихъ познаніяхъ, начитанности, которая требовала самаго сухаго, копотливаго и продолжительнаго труда, Дейксъ обладаетъ живымъ воображеніемъ и чувствомъ; онъ сообщилъ этому сочиненію своему большое, мало сказать, литературное достоинство; нѣтъ, онъ далъ ему поэтическій цвѣтъ, въ которомъ вездѣ отзывается глубокое меланхолическое чувство.
Jussdf und Nafisse. Von F. Т._ Hesseraer. 1847 (Юсуффъ и Нафисса. Гессемера).
Это — восточная-сказка, или повѣсть въ стихахъ. Гессемеръ говоритъ, что перевелъ ее; но она — его сочиненіе. Впрочемъ, въ ней такъ много восточнаго духа, блеска, роскоши, аромата, прихоти, произвола судьбы и людей, волшебства, что ее можно назвать самымъ вѣрнымъ переводомъ съ арабскаго. Авторъ, очевидно, имѣлъ намѣреніе выразить характеристическія черты восточной религіозности пламенной и фанатической, чуждой свѣтлаго сознанія нравственныхъ началъ, черты мечтательности воображенія, которое, не будучи управляемо силою ума, любитъ призраки самые странные, самые необычайные, фантастическіе, напоминающіе игру облаковъ и миражей. Сцѣпленіе эпизодовъ, въ которыхъ, среди волшебства и всякаго рода явленій сказочнаго міра, иногда мелькаетъ историческое лицо, или происшествіе, среди лирическаго изліянія чувства, вырывается стихъ, полный поучительности — все это волненіе образовъ и мыслей, облеченныхъ яркими цвѣтами, напоминаетъ вымыслы Щехеразады. Конечно, въ нынѣшнее время, когда мы ищемъ поэзіи въ дѣйствительности, когда исторія и современный бытъ сильнѣе всякой фантасмагоріи поражаютъ наше воображеніе, похожденія Юсуффа прійдутся не многимъ по вкусу.
Но, во всякомъ случаѣ, въ нихъ можно найдти пріятное развлеченіе, тѣмъ болѣе, что авторъ — человѣкъ съ образованнымъ, изящнымъ вкусомъ — разбросалъ въ своемъ сочиненіи много живыхъ и свѣжихъ картинъ. Къ-тому же, занимательность разсказа постоянно поддерживается разнообразіемъ, приключеній и-легкостію, иногда игривостію стиля.
Revision des deutschen Schulwesens. Von W. E. Weber. 1847. (Обзоръ состава нѣмецкихъ школъ).
Deb Unterricht in nationalerund zeilgemässer Hinsicht. 1847. (Преподаваніе въ національномъ и современномъ духѣ).
Wider die Neuerer im Schulwesen, von Romanus. 1847 (Противъ школьныхъ нововведеній).
Школа, школьный учитель, школьныя требованія, школьная ученость, школьный языкъ" слова, съ которыми соединяется невольно что-то противное, мелкое. Отъ-чего жь бы это? Учащіеся составляютъ новое, свѣжее поколѣніе, цвѣтущее здоровьемъ, молодостью и надеждами. Призваніе и трудъ учителя — пробуждать и развивать самосознаніе — лучшій цвѣтъ бытія. Связь между учителемъ и учащимся — сочувствіе къ тому, что есть святаго, возвышеннаго и поэтическаго въ жизни — къ религіи, наукѣ и искусству. Развѣ можно презирать дитя, или молодаго человѣка, за то, что они не обезображены ни старостью, ни нищетой, ни порокомъ? Уже. ли достоинъ презрѣнія чело вѣкъ, который цѣлую жизнь бьется надъ тѣмъ, — чтобъ въ душу ребенка пролить святой, творческій, божественный свѣтъ, дать ему личность и ознаменовать его печатію мысли? Конечно, нѣтъ. А между-тѣмъ, школа и учитель презрѣны. Тутъ есть какое-нибудь недоразумѣніе со стороны общества, или даже отсутствіе всякаго разумѣнія. Можетъ-быть, тоже надобно сказать и объ учителяхъ. Во всякомъ случаѣ, едва-ли общество и школа вполнѣ правы, если не вполнѣ виноваты. Очень-часто общество требуетъ отъ школы совсѣмъ не того, чего слѣдуетъ требовать, очень-часто также школа не удовлетворяетъ надлежащимъ и справедливымъ требованіямъ общества. Въ трехъ вышеозначенныхъ сочиненіяхъ, разсматривается современный бытъ нѣмецкихъ училищъ и рѣшатся нѣсколько педагогическихъ вопросовъ, которые надобно брать въ соображеніе, чтобъ не было дисгармоніи между школой и обществомъ.
Не смотря на необыкновенное движеніе учености въ Германіи, не смотря на то, что нѣмецкіе учители все люди читающіе, тамъ многія мѣщанскія училища остаются на той же степени, на которой находились въ эпоху возрожденія наукъ: имъ, кажется, суждено оставаться въ вѣчномъ младенчествѣ. Въ народныхъ школахъ до-сихъ-поръ царствуетъ Песталоцци. Педагогическія семинаріи, гимназіи, реальныя школы — все это живетъ преданіемъ, стариною. Очень-недавно люди съ живыми, свѣтлыми идеями и сочувствіемъ къ юному поколѣнію начали толковать о преобразованіи учебныхъ заведеній и о сближеніи ихъ съ современнымъ состояніемъ наукъ въ Европѣ. Теперь число голосовъ въ пользу преобразованія со-дня-на-день увеличивается. Важнѣе другихъ въ этомъ дѣлѣ голосъ Эрнста Вебера. Откровенный, прямой, благородный, Веберъ, соединяя глубокую классическую ученость съ знаніемъ современныхъ системъ и методъ, отличается необыкновенною пылкостію чувства и силою краснорѣчія. Требуя умственнаго развитія, положительныхъ, историческихъ, психологическихъ и естественныхъ знаній, лучи которыхъ втекаютъ во всѣ отрасли и явленія нашей жизни, онъ поражаетъ Филологическій формализмъ, эту такъ-называемую эрудицію, состоящую въ наборѣ словъ, грамматическихъ формъ со всякаго схоластическаго хлама. Впрочемъ, авторъ занимается преимущественно гимназіями.
Гимназіи съ давнихъ поръ были учебными заведеніями, гдѣ воспитывались. юноши высшихъ сословій, готовились ли они къ вступленію въ университетъ, или прямо въ гражданскую жизнь. Но въ-послѣдствіи времени филологія и ложно-понимаемый гуманизмъ взяли большую силу, и гимназіи сдѣлались учебными заведеніями, въ которыхъ стали приготовлять молодежь или къ ученой, или къ статской службѣ. Между-тѣмъ, развитіе земледѣлія, мануфактуръ, торговли, ремеслъ, художествъ и другихъ потребностей общественной жизни требовало зданій практическихъ. Тѣ молодые люди, которые чувствовали къ нимъ любовь, или побуждались нуждой, не могли вступать въ гимназіи. Эти заведенія сдѣлались исключительными, односторонними и потому сухими По мнѣнію Вебера, въ гимназіи надобно соединять обѣ стихіи воспитанія, классицизмъ, или гуманизмъ и реализмъ. Гуманисты будутъ ближе къ природѣ, дѣйствительности, народности и современности; реалисты, оживляемые впечатлѣніями классическихъ красотъ Греціи и Рима, не огрубѣютъ среди своей матеріальной положительности. Эта гармонія двухъ сторонъ воспитанія отзовется гармоніею въ жизни, въ литературѣ, въ искусствѣ. Это своего рода — mens sana in corpore sano. Мысль — неоспоримая. Но какъ осуществить ее? Веберъ не рѣшаетъ этого вопроса. Не предавая заслуженному позору схоластическую формальность, эту остеологію древности, Веберъ вполнѣ понимаетъ всю важность, все философское и поэтическое значеніе истинно-классическаго образованія. «Оно» говоритъ онъ: «пробуждаетъ въ человѣкѣ лучшія, благороднѣйшія, высшія потребности, воспламеняетъ въ немъ самосознаніе, даетъ крѣпость волѣ, развиваетъ чувство красоты — чувство міровое, безкорыстное, которое сближаетъ человѣка со всѣми основными началами бытія». Для этого необходимо въ подлинникѣ изучать греческихъ и римскихъ писателей, т. е. не грамматическія формы ихъ языка, не различія склоненій и спряженій въ различныя эпоха и въ различныхъ нарѣчіяхъ, но ихъ содержаніе, ихъ идеи, ихъ духъ и самобытную, мужественную художественность ихъ формъ. Древніе классическіе поэты и историки-философы представляютъ не только свѣжія красоты, блистающія всею прелестію сильной дѣвственной жизни, но неисчерпаемое богатство фактовъ, характеровъ, наблюденій, самобытныхъ взглядовъ и проч. Греки и Римляне такъ много жили, такъ много думали, что нѣтъ ни одного вопроса, касающагося собственно человѣческой судьбы, котораго бы они, по-крайней-мѣрѣ, не пытались рѣшить. Такимъ-образомъ, изученіе классиковъ въ подлинникѣ дастъ силамъ души гармоническій строй и заставитъ умъ останавливаться и задумываться на важнѣйшихъ предметахъ, которые глубоко будутъ занимать человѣка во всѣ времена и у всѣхъ народовъ. Такое многостороннее и естественное развитіе началъ духовной жизни, производимое классическимъ образованіемъ, имѣетъ благотворное вліяніе на характеръ, дастъ ему ровность, твердость и самостоятельность. Чувство художественности и здравомысліе перейдутъ въ практическую жизнь.
Но классическое воспитаніе, основанное на изученіи древняго міра, надобно попенять положительными современными знаніями математическими, географическими, историческими, психологическими и естественными. Это все должно входить въ гимназическій курсъ. Опираясь на такихъ прочныхъ пособіяхъ, молодой человѣкъ, выходя изъ заведенія, годится всюду. Чѣмъ бы онъ ни сдѣлался, земледѣльцемъ, ремесленникомъ, учителемъ; чиновникомъ, купцомъ, онъ будетъ всегда человѣкомъ и знатокомъ дѣла. На этомъ основаніи, Веберъ думаетъ, что такого рода гимназія должна быть общимъ учебнымъ заведеніемъ, открытымъ и доступнымъ для всѣхъ сословій. Конечно, унавоживать землю, покупать и продавать товары, писать счеты; и пр., можно безъ науки, безъ эстетическаго развитія! но человѣкъ не можетъ, не долженъ ограничиваться какимъ-нибудь одностороннимъ и матеріальнымъ употребленіемъ своей жизни. Будучи купцомъ, земледѣльцемъ, чиновникомъ, онъ въ тоже время — сынъ, отецъ, братъ, гражданинъ своего отечества. Спеціальная практическая дѣятельность человѣка, доведенная до высшей степени утонченности, точности и постоянства, превратится также въ инстинктъ. Поэтому нѣмецкія реальныя школы, изъ которыхъ изгнаны гуманистическія науки, нисколько не соотвѣтствуютъ современнымъ понятіямъ о воспитаніи; онѣ лишаютъ человѣка развитія лучшей стороны его существа. Всѣ эти мысли высказаны Веберовъ живо, энергически, съ жаромъ, съ любовью къ человѣчеству, хотя иногда вычурно и высокопарно — недостатокъ почти общій въ нѣмецкихъ писателяхъ. Изъ частныхъ замѣчаній у Вебера есть много драгоцѣнныхъ мыслей. Онъ справедливо вооружился противъ методы преподаванія латинскаго и греческаго языковъ, вездѣ господствующей. Вмѣсто того, чтобъ мучить свѣжую душу молодаго человѣка надъ однѣми грамматическими фразами, не лучше ли, пробѣжавъ съ нимъ вскользь общія правила этимологіи и синтаксиса, тотчасъ приняться за чтеніе авторовъ. Пусть ученикъ вмѣсто senis скажетъ scnecis, и прочтетъ хотя одну главу de senectute; пусть онъ будетъ ошибаться въ спряженіи правильныхъ и неправильныхъ глаголовъ, пусть не будетъ въ-состояніи переводить на латинскій языкъ ни одной фразы; главное — чтобъ онъ читалъ и понималъ давно прежде его и изящно написанное.
Преподавать отечественный языкъ и отечественную литературу, по мнѣнію Вебера, надобно также совершенно-практически, безъ склоненій, спряженій, безъ грамматическаго анализа рѣчи, безъ правилъ орѳографіи и пунктуаціи; всѣ занятія учащихся должны ограничиваться чтеніемъ лучшихъ отечественныхъ авторовъ и упражненіемъ въ Сочиненіи о томъ, что прочитано. Что изъ грамматики отечественнаго языка надобно исключать очень-многое, необходимое при изученіи языковъ иностранныхъ, это не подлежитъ сомнѣнію; но оставить логическій анализъ предложеній — это значитъ учиться языку механически, безсознательно, и не употреблять его средствомъ къ умственному развитію. Читать авторовъ безъ критическаго разбора, т. е. безъ внимательнаго разсматриванія содержанія и формы сочиненій, безъ отчета — также плохое средство образовать умъ и вкусъ. Есть люди, которые читаютъ множество сочиненій всякаго рода и, ограничиваясь только безотчетнымъ впечатлѣніемъ, что прочитанное имъ очень нравится, или не нравится, остаются навсегда въ какомъ-то дѣтскомъ состояніи, неразвитыми всю жизнь, потому-что развитіе предполагаетъ анализъ, т. е. критику, и выводъ, высшее воззрѣніе на цѣлое, перебранное въ частяхъ, идею, философію, теорію. Упражненіе въ сочиненіи по методѣ Вебера, т. о. чтобы молодые люди вкратцѣ писали о томъ, что имъ прочитано въ обширномъ видѣ, слишкомъ односторонне. Почему же, напримѣръ, наоборотъ, къ тому, чти вкратцѣ прочитано, ученикъ не долженъ бы прибавлять свое, собственнымъ опытомъ, ила размышленіемъ узнанное?
Мысли о преподаваніи исторіи также весьма-важны. Поучительность ея, по мнѣнію Вебера, должна состоять въ строгой фактической истинѣ, въ прагматическимъ наложеніи, въ наглядномъ показаніи развитія человѣческаго духа, проявляющагося тѣми или другими событіями. Впрочемъ эта идея для насъ не новая, она у насъ уже проникла въ школы и уже два раза передъ симъ была высказана и объяснена въ «Курсѣ Теоріи Словесности М. Чистякова».
Вообще сочиненіе Вебера, сообщая намъ очень-невыгодное понятіе о состояніи учебныхъ заведеній въ Германіи, бросаетъ новый, яркій свѣтъ на многіе предметы и, конечно, идеи его не останутся безплодными, но рано или поздно пріимутся и пойдутъ въ корень и стебли и цвѣтъ.
Авторъ сочиненія «О преподаваніи въ современномъ и національномъ духѣ», согласенъ съ Веберомъ въ основныхъ идеяхъ, хотя значительно разнится съ нимъ во мнѣніи о средствахъ воспитанія и объемѣ учебнаго курса. Необходимыми основными условіями его онъ "читаетъ психологію, энциклопедію, преподаваніе въ современномъ и народномъ духѣ. Такъ какъ полное умственное развитіе состоитъ собственно въ развитіи самосознанія, т. е. всѣхъ стихій духовной жизни, всѣхъ сторонъ и свойствъ ума, вкуса и творческаго дарованія: то, чтобъ преподаваніе языка, исторіи, древностей, законовѣдѣнія и т. д. не превратилось въ мертвый, формализмъ, необходимо показывать въ формахъ рѣчи, въ фактахъ, проявленіе духа, проблески высшей жизни, отпечатокъ идей. Въ этомъ смыслѣ, всякое основательное, живое изслѣдованіе предмета можно назвать психологическимъ. Характеризуя лицо или эпоху, мы выводимъ наружу ихъ духъ, т. е. идеи, ихъ одушевлявшія. Разбирая сочиненіе, картину, музыкальную пьесу, мы опять ищемъ въ нихъ значенія, души. Опредѣлить силу, важность и направленіе законодательства, значитъ показать его отношеніе къ духу народа и къ основнымъ законамъ духа человѣческаго. — Такимъ-образомъ, очевидно, психологія и психологическій взглядъ составляютъ необходимую стихію всякаго ученія. Разумѣется, въ изложеніи науки о душѣ, точно такъ, какъ и во всякой другой наукѣ, надобно начинать съ самыхъ простыхъ и очевидныхъ данныхъ, пріобрѣтаемыхъ непосредственнымъ и несомнѣннымъ наблюденіемъ.
Преподаваніе энциклопедіи наукъ полезно, конечно, не въ томъ отношеніи, что сообщаетъ воспитаннику понятія о всѣхъ предметахъ, или отрасляхъ познанія, но въ томъ, что показываетъ органическую связь между ними. Слѣдовательно, главная задача ея не разграничивать науки, какъ это водилось прежде, не соединять ихъ и показывать непосредственный переходъ одной изъ нихъ во всѣмъ другимъ. Что касается до идеи о современности и народности воспитанія, это высказано авторомъ очень-неопредѣленно, можетъ-быть потому, что самыя требованія и понятія современности и народности очень-зыбки. Мы ограничимся только двумя замѣчаніями объ этомъ предметѣ: во-первыхъ, не все современное хорошо; во-вторыхъ, политическая національность Германіи есть мечта; а духовная національность ея ровно никакого значенія не имѣетъ.
Мысли автора о соединеніи реалистическаго и гуманистическаго воспитанія развиты ясно и изложены съ неопровержимою убѣдительностію. Но читателя поражаетъ въ этомъ сочиненіи одна необыкновенная странность: авторъ утверждаетъ, что въ мѣщанскихъ школахъ не надобно преподавать ни одною иностраннаго языка.
Въ объемахъ учебныхъ курсовъ и въ методѣ преподаванія авторъ основательно требуетъ большихъ и существенныхъ измѣненій. Множество наукъ и многосложность курсовъ подавляетъ вниманіе и память учащихся, и поэтому рѣшительно вредитъ умственному развитію и, слѣдовательно, успѣхамъ живой, самостоятельной учености и образованности. Въ школѣ нельзя «исчерпать всего предмета», говоритъ авторъ, «нельзя дойдти до того, чтобъ послѣ учиться было нечему. Школа должна служить введеніемъ, приготовленіемъ къ дальнѣйшему развитію, къ высшимъ успѣхамъ. Въ этомъ и состоитъ основательность воспитанія». О преподаваніи отечественнаго языка, математики и естественной исторіи, авторъ — однѣхъ мыслей съ Веберомъ.
Судя по заглавію сочиненія Романуса (псевдонимъ), можно было подумать, что онъ защитникъ старины: напротивъ, онъ окончательно добиваетъ латинскій схоластицизмъ и педантство нѣмецкихъ профессоровъ и учителей, изъ которыхъ многіе до-сихъ-поръ думаютъ, что вся мудрость человѣческая заключается въ филологіи, и что ученый человѣкъ непремѣнно долженъ писать и говорить оплатили. Ударъ этотъ тѣмъ рѣшительнѣй, что авторъ — директоръ гимназіи и знатокъ классическихъ литературъ. Но вотъ какъ медленно искореняются предразсудки: еще въ 1687 году Томазіусъ написалъ программу своего курса по-нѣмецки и преподавалъ лекціи на отечественномъ языкѣ. Онъ принесъ топоръ и положилъ у корни стараго дерева, предоставляя другимъ срубить его. Но топоръ заржавѣлъ, лежа долгое время безъ употребленія; а дерево все стояло до-тѣхъ-поръ, пока отъ дряхлости не упало само-собою.
Большая часть замѣчаній о ложномъ взглядѣ на методы и системы преподаванія наукъ, здѣсь наложенныхъ, относятся только въ нѣмецкимъ училищамъ