ГЕНРИХЪ БЕЙЛЬ править
Мало найдется въ исторіи европейскихъ литературъ писателей, которые-бы испытали болѣе странную судьбу, чѣмъ Генрихъ Бейль. При жизни онъ мало былъ замѣченъ даже во Франціи, гдѣ репутаціи создаются такъ быстро. За исключеніемъ трехъ-четырехъ крупныхъ умовъ, — Гёте, лорда Байрона, Кювье, Бальзака, которые во-время предугадали необыкновенную силу ума подъ маской ироническаго скептицизма Бейля, — остальная образованная публика тогдашней Европы видѣла въ немъ только остроумнаго памфлетиста, бойкаго борца въ пользу романтизма, скучнаго разскащика, умнаго человѣка, любящаго морочить парадоксами, страстнаго поклонника философіи XVIII столѣтія, надоѣдавшаго своей строгой логикой въ то время, когда вся Европа искала умственнаго отдыха въ невинныхъ упражненіяхъ нѣмецкой трансцедентальной философіи. Генрихъ Бейль стоялъ въ сторонѣ отъ этого умственнаго настроенія современной Европы и потому нисколько не заботился о собственной репутаціи; популярность, какая-бы она ни была, даже самая заслуженная, не входила въ кругъ его интересовъ; съ добродушною улыбкой онъ говорилъ, что будетъ очень доволенъ, если найдетъ себѣ человѣкъ двадцать читателей… Безъ особеннаго преувеличенія можно сказать, что при жизни онъ едва-ли имѣлъ ихъ болѣе, но это обстоятельство его нисколько не смущало… Смерть его въ 1842 году была такъ-же мало замѣчена, какъ и его литературная дѣятельность. Единственная тогдашняя газета, Le National, посвятила ему коротенькую некрологическую замѣтку, въ которой было сказано: «Г. Бейль, написавшій нѣсколько романовъ подъ псевдонимомъ Фридерика Стэндаля, умеръ отъ апоплексическаго удара». Вокругъ его могилы образовалась на долгое время мертвая тишина. Вскорѣ Парижъ и Европа, увлеченные крупными политическими и общественными событіями, утратили даже воспоминаніе объ этомъ писателѣ, который, несмотря на свою непопулярность, дѣятельно участвовалъ въ тогдашнемъ умственномъ движеніи. Струя тогдашней мысли, очевидно, шла въ разрѣзъ съ философскимъ направленіемъ Стэндаля, и такъ-какъ Стэпдяль въ области мысли не дѣлалъ никакихъ уступокъ, то и остался одинъ, проповѣдуя гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Но и кронѣ этой розни съ господствующими стремленіями своей эпохи, существуютъ еще другія причины непопулярности Бейля. Это писатель не для толпы; онъ всегда пренебрегалъ тѣми техническими пріемами, которые для большинства замѣняютъ содержаніе. Его слогъ, лишенный всякой внѣшней красоты, простой и точный, въ концѣ-концовъ утомителенъ для человѣка, ищущаго въ чтеніи одного только удовольствія; онъ дѣйствуетъ не на воображеніе, а на мысль, и такъ-какъ мало находится читателей, которые, строгой выправкой ума, научились мыслитъ, то въ большинствѣ случаевъ, несмотря на необыкновенную ясность выраженія своихъ идей, онъ кажется скучнымъ и неинтереснымъ.
Бейль былъ забытъ ровно двѣнадцать лѣтъ. Только въ 1854 году, по настоянію Проспера Меримэ, издательская фирма Michel Levy рѣшилась издать полное собраніе его сочиненій; но, не разсчитывая на особенныя выгоды благодаря одному только имени Стэндаля, издатели сочли за необходимое предварительно выпустить широковѣщательную рекламу, восхвалявшую напыщеннымъ языкомъ необыкновенныя литературныя заслуги умершаго писателя. Въ этой рекламѣ Бейль не нуждался; на массу публики она все таки не подѣйствовала и Мишель Леви хорошей аферы не сдѣлалъ, но, благодаря ему, съ 1854 года вокругъ имени Бейля начинается нѣчто въ родѣ возрожденія. По поводу собранія его сочиненій, сначала французская критика, а потомъ англійская и нѣмецкая, въ первый разъ серьезно отнеслись къ Бейлю. Бейль былъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, открытъ, въ особенности для поколѣнія пятидесятыхъ годовъ, которое по большей части и не слыхало этого имени. Его стали читать, даже научать, и такъ-какъ Европа въ это время успѣла уже разочароваться въ кисло-сладкомъ нѣмецкомъ идеализмѣ, то Бейль показался менѣе анахронизмомъ, чѣмъ въ тридцатыхъ и двадцатыхъ годахъ, когда, по остроумному замѣчанію одного писателя, Европа не мыслила, а мечтала. Трезвость мысли и положительное міросозерцаніе, завѣщанныя поколѣнію Бейля умственнымъ движеніемъ XVIII-вѣка, повидимому, на-долго обезпечивали за Бейлемъ несомнѣнный успѣхъ его литературной и философской дѣятельности, а между тѣмъ вышло наоборотъ; струя умственной жизни повернула круто въ сторону, замѣнивъ строгій анализъ психическихъ явленій и логику факта восторженной мечтательностью и философски-діалектическимъ празднословіемъ. Этотъ поворотъ сразу выразился, съ одной стороны, въ романтизмѣ, съ другой — въ нѣмецкомъ идеализмѣ. Шатобріанъ и Дслиль замѣнили Расина и Корнеля, какъ Бузенъ и Шлегель упразднили Дидро, Вольтера и Кондильяка. Увлеченіе новымъ духомъ было такъ велико, что вскорѣ Вольтеръ и Дидро, даже Расинъ сдѣлались непонятны для большинства; Расина обвиняли въ условной фальши, въ незнаніи самыхъ элементарныхъ психическихъ движеній души, какъ Вольтера и Дидро укоряли въ мелочности и поверхностности. Къ этой худосочной критикѣ словъ и литературныхъ формъ, бѣдной содержаніемъ, но богатой задоромъ и чисто-внѣшнимъ блескомъ, присоединилось стремленіе къ мистическимъ представленіямъ, къ таинственнымъ символамъ, къ разрѣшенію неразрѣшимыхъ задачъ, надъ которыми мечтали и поэты, и философы, и если первые оканчивали сумасшествіемъ, то вторые, какъ болѣе практическіе люди, пристроивши свою цѣломудренную музу къ какому-нибудь теплому канцелярскому мѣстечку. Неудивительно, что въ такое время Бейль раздражалъ своимъ холоднымъ скептицизмомъ и ироніей, полной здраваго смысла и строгаго анализа. Это былъ, дѣйствительно, анахронизмъ, безполезный и даже вредный, мѣшавшій роскошному разцвѣту воображенія и мечтательности. И онъ былъ забытъ…
Но въ то время, какъ въ Европѣ свирѣпствовали философскій трансцедентализмъ и средне-вѣковыя традиціи, полныя искуственныхъ махинацій, положительное знаніе готовило мало-помалу новую реакцію въ европейской мысли; сквозь туманъ проглядывалъ ясный лучъ реальнаго міросозерцанія, и имя Генриха Бейля, такъ долго забытое, наконецъ воскресаетъ…
I. править
Бейль родился въ Греноблѣ въ 1783 году; слѣдовательно, ему было шесть лѣтъ, когда началась революція. На шестнадцатомъ году онъ вступилъ въ центральную школу, основанную Конвентомъ въ 1795 году, по плану извѣстнаго Дестю-де-Траси. Этотъ извѣстный ученый былъ, если можно такъ выразиться, умственнымъ отцомъ Генриха Бейля. Бейль до самой смерти былъ искренно ему благодаренъ и говорилъ всегда о де-Траси въ самомъ восторженномъ тонѣ. Благодаря этому вліянію, Бейль еще съ ранней юности основательно изучилъ писателей XVIII столѣтія и, въ концѣ-концовъ, перешелъ на сторону ученія Кондильяка, Кабаниса и Траси, — того ученія, которое извѣстно теперь подъ именемъ идеологіи. По странному стеченію обстоятельствъ, этотъ ярый защитникъ романтизма былъ въ то-же время самымъ рѣзкимъ и неумолимымъ противникомъ католическаго возрожденія школы Шатобріана и спиритуалистическихъ усилій госпожи Сталь.
Бѣдные идеологи теперь окончательно забыты; французскій эклектизмъ и нѣмецкій идеализмъ затерли ихъ совершенно. Непростительная наивность и вина Бейля въ глазахъ окружавшаго его общества заключалась въ томъ, что онъ имѣлъ смѣлость сдѣлаться явнымъ приверженцемъ идеологовъ и говорить съ уваженіемъ, доходящимъ до обожанія, о де-Траси, послѣднемъ изъ нихъ, самомъ блестящемъ и самомъ симпатичномъ. Въ своихъ письмахъ изъ Лютеціи Гейне упоминаетъ о немъ въ восторженныхъ выраженіяхъ, которыхъ заслуживалъ, конечно, этотъ, если можно такъ выразиться, рыцарь мысли безъ страха и упрека. «Рѣчь Минье о Дестю-де-Траси, говоритъ Гейне, — уже появилась въ печати и потому въ подробномъ извѣстіи о ней мнѣ не предстоитъ надобности. Выскажу здѣсь только нѣкоторыя замѣчанія, особенно сильно тѣснившіяся въ мою голову въ то время, когда Минье разсказывалъ прекрасную жизнь дворянина, который вышелъ изъ гордаго феодальнаго дворянства, въ юности былъ храбрымъ солдатомъ, но потомъ, съ великодушнымъ самоотреченіемъ и самопожертвованіемъ, перешелъ на сторону партіи прогресса и оставался вѣренъ ей до послѣдней минуты, — тотъ самый человѣкъ, который въ восьмидесятыхъ годахъ жертвовалъ, вмѣстѣ съ Лафайетомъ, имуществомъ и кровью въ пользу освобожденія своего отечества. Образъ мыслей его былъ тогда тотъ-же, что и прежде; блескъ глазъ потухъ, но сердце осталось свѣтлымъ и молодымъ. Во французскомъ дворянствѣ очень много, поразительно много подобныхъ явленій; народъ знаетъ это, и этихъ дворянъ, выказывающихъ такую преданность его интересамъ, называетъ „les bons nobles“. Недовѣріе къ дворянству вообще, безъ всякихъ исключеній, можетъ быть полезно въ революціонное время, по тѣмъ не менѣе оно — крайняя несправедливость. Въ этомъ отношеніи великій урокъ черпаемъ мы въ жизни Траси, Рошфуко, д’Аржансова, Лафайета и тому подобныхъ защитниковъ народныхъ правъ… Какъ въ былое время мечъ Дестю-де-Траси, такъ потомъ духъ его оказался прямымъ, непреклоннымъ и рѣзкимъ, когда онъ бросился въ ту кипучую ум-ственную дѣятельность, которой Кондильякъ далъ во Франціи право господства».
Какъ-бы то ни было, но Генрихъ Бейль предпочелъ быть лучше идеологомъ вмѣстѣ съ де-Траси, чѣмъ спиритуалистомъ на манеръ г-жи Сталь; основательное и продолжительное изученіе математики въ центральной шкодѣ значительно облегчило ему знакомство съ знаменитымъ сочиненіемъ Кондильяка: «La langue des calcules», а чрезвычайно подвижное воображеніе позволило ему внести въ идеологію живой и блестящій элементъ. Послѣ 18-го брюмера, благодаря своему родственнику, графу Дарю, онъ отправился въ Италію и въ качествѣ зрителя присутствовалъ въ сраженіи при Маренго. Вскорѣ онъ поступилъ въ великую армію, какъ maréchal des logis, по послѣ заключенія трактата при Кампіо-форміо онъ вышелъ въ отставку. Во время своего пребыванія въ Ломбардіи, въ Миланѣ, въ Брешіи, въ Бергамо, среди ужасовъ войны, онъ довершилъ свое образованіе и окончательно сформировался нравственно и умственно; юношеская шаткость мысли приняла опредѣленную форму вполнѣ законченнаго и цѣльнаго ученія, которое впослѣдствіи онъ только развивалъ; его мнѣнія относительно искуства, природы, политики окончательно установились. Италія произвела на него обаятельное впечатлѣніе и она сдѣлалась для него второю родиною. Это первое впечатлѣніе во всей своей юношеской прелести выразилось въ его произведеніи: «La chartreuse de Parme», которое вполнѣ обрисовываетъ умственную физіономію Бейля. Этотъ холодный и, повидимому, черствый скептикъ является передъ нами характеромъ въ высшей степени мягкимъ и чувствительнымъ; передъ самой смертью онъ писалъ: «я сдѣлался слиткомъ впечатлителенъ; то, что другихъ почти не трогаетъ, оскорбляетъ меня въ глубинѣ сердца. Такимъ я былъ въ 1799 году, такимъ я остался и въ 1840, но я научился все это скрывать подъ маской ироніи, недоступной толпѣ». Въ этомъ заключается выдающаяся черта его характера. Но его иронія не была такъ незамѣтна, какъ это ему казалось. Въ одномъ мѣстѣ, говоря о впечатлѣніи, которое производитъ видъ форума съ вершины развалинъ Колизея, онъ забываетъ эту иронію и весь предается своему римскому восторгу, но вдругъ онъ спохватывается и съ иронической улыбкой прибавляетъ: «я не говорю здѣсь о вульгарной толпѣ, способной восхищаться напыщенностью Коринны, образованные люди XIX столѣтія подвержены великому несчастію: когда они замѣчаютъ телячій восторгъ, они немедленно переходятъ къ трезвой мысли и ироніи». Въ этомъ предрасположеніи, какъ-бы оно ни было симпатично, заключается крупный недостатокъ, — недостатокъ мѣры и артистическаго чувства. Этимъ недостаткомъ Бейль всегда страдалъ; этому недостатку онъ обязанъ своей непопулярностью; его противники никогда не были на высотѣ его пониманія и въ его коротенькихъ, почти парадоксальныхъ фразахъ видѣли только желаніе оригинальничать и рисоваться, отъ чего, на самомъ дѣлѣ, Бейль былъ слишкомъ далекъ. Благодаря этому органическому складу ума, Бейль часто преувеличивалъ, и даже для непредубѣжденныхъ людей въ мнѣніяхъ его многое казалось парадоксальнымъ, напр., Сен-Беву. Такъ, замѣтивъ преобладаніе вульгарной напыщенности, похожей на краснорѣчіе, Бейль издѣвался надъ ораторствомъ и презиралъ Боссюэта за его фразы. Встрѣчай ограниченные умы, восхищающіеся слабыми сторонами Расина, онъ по хотѣлъ понимать Athalie. Видя на каждомъ шагу лицемѣровъ и Тартюфовъ, онъ дѣлается циникомъ. Всегда и вездѣ страхъ быть обмороченнымъ, быть игрушкой собственнаго чувства господствуетъ въ немъ. Отсюда, какъ неизбѣжное слѣдствіе, вытекаетъ въ немъ этотъ безпощадный анализъ всѣхъ корыстныхъ и эгоистическихъ причинъ самыхъ возвышенныхъ явленій, сопротивленіе первымъ движеніямъ сердца, отвращеніе и презрѣніе, которое онъ питалъ къ фальшивой чувствительности, что повергало въ ужасъ людей, мало его знавшихъ. Но Бейль никогда не унижался до извиненія, никогда не давалъ себѣ труда оправдываться. Въ одномъ изъ своихъ предисловій онъ пишетъ: «я пишу для какого-нибудь десятка людей, которыхъ я никогда не видалъ, но которые, надѣюсь, поймутъ меня». Вслѣдствіе этого онъ никогда не спорилъ. Тѣ, которые его мало знали, полагали, что это излишекъ гордости и самоувѣренности, между тѣмъ какъ это было ничто иное, какъ глубокое уваженіе въ убѣжденіямъ другихъ: «вы — котъ, я — крыса», говаривалъ онъ обыкновенно, заключая споръ. Самостоятельный умъ Бейля не выносилъ никакого давленія; все, что стѣсняло его нравственную независимость, было ему противно, и очень часто онъ не дѣлалъ различія между дурнымъ человѣкомъ и скучнымъ. Его постоянная забота проникать въ тайны сердца человѣческаго сближала его часто съ людьми, которыхъ онъ не могъ уважать. «Но, говорилъ онъ, — съ ними, по крайней мѣрѣ, научишься чему-нибудь». Его гордый, открытый характеръ, неспособный ни на малѣйшую низость, всегда удалялъ его отъ подобной компаніи, какъ только являлось нѣчто другое, кромѣ любопытства.
Несмотря на сильно развитое воображеніе, Бейль никогда не забывалъ логики. Это слово постоянно употреблялось имъ въ разговорѣ, и его друзья помнятъ, съ какимъ комическимъ выраженіемъ лица онъ всегда его произносилъ: la lo-gique… По его мнѣнію, логика должна всегда управлять человѣческими поступками. Просперъ Меримэ, его лучшій другъ и послѣдователь, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ онъ съ Бейлемъ задумалъ написать драму, герой которой, сдѣлавъ преступленіе, мучается угрызеніями совѣсти. "Чтобы избавиться отъ угрызеній совѣсти, что говоритъ логика!.. « Онъ подумалъ нѣсколько секундъ. „Необходимо образовать школу взаимнаго обученія!“ На этомъ и остановилась драма. Онъ говорилъ, что при вступленіи своемъ въ жизнь всякій человѣкъ долженъ имѣть въ запасѣ извѣстное количество готовыхъ правилъ на обыкновенные и повседневные случаи. Разъ принявъ ихъ, не стоитъ относиться къ нимъ критически, такъ, напр., никогда не прощать лжи; никогда не раскаиваться въ глупости, сдѣланной или сказанной. Хотя онъ самъ никогда не былъ особенно смѣлъ относительно женщинъ, онъ, тѣмъ не менѣе, проповѣдывалъ храбрость. „Изъ десяти случаевъ, говоритъ онъ, — одинъ-то разъ дѣло какъ-нибудь выгоритъ. Ну, положимъ, изъ двадцати случаевъ успѣешь одинъ разъ; развѣ шансъ быть счастливымъ хоть одинъ разъ не стоитъ труда рискнуть девятнадцать разъ быть смѣшнымъ?“ Когда Просперъ Меримэ на двадцатомъ году сталъ изучать греческій языкъ, Бейль смѣялся надъ нимъ: „Вы — на полѣ битвы, говорилъ онъ ему; — теперь некогда чистить ружье, нужно стрѣлять“. По поводу извѣстнаго стиха Данте:
Nessum maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria, --
Бейль увѣрялъ, что Дантъ ошибается, что воспоминаніе о прошломъ счастіи составляетъ самое прочное счастіе въ настоящемъ… Отдавшись спеціальному изученію общественной психологіи, Бейль говорилъ, что основное стремленіе въ человѣкѣ есть погоня за счастіемъ; но эта погоня за счастіемъ принимаетъ разныя формы и направленія, смотря по характеру расъ и народовъ. Въ этомъ отношеніи онъ предпочитаетъ итальянцевъ французамъ. Итальянецъ гонится болѣе успѣшно, французъ рѣдко достигаетъ цѣли. Воображеніе итальянца, его страстность не сдерживаются никакими посторонними вліяніями, помогаютъ успѣшной погонѣ, между тѣмъ какъ во Франціи съ 1500 года весь общественный институтъ разсчитанъ на то. чтобы развивать во французахъ тщеславіе, которое мѣшаетъ имъ пользоваться счастіемъ. Въ этомъ случаѣ италіянецъ гораздо реальнѣе смотритъ на жизнь и окружающую его природу, чѣмъ французъ, вѣчно недовольный своимъ настоящимъ и вѣчно ищущій лучшаго будущаго…
Литература была любимѣйшимъ занятіемъ Бейля. Онъ много читалъ и постоянно писалъ. Всѣ свои сочиненія онъ обработывалъ чрезвычайно тщательно, по его поправки никогда не касались языка. Онъ писалъ очень быстро, не заботясь никогда о формѣ; онъ даже презиралъ такъ-называемый слогъ и говорилъ, что писатель достигаетъ совершенства формы только тогда, когда читатель помнитъ идеи, не будучи въ состояніи повторять его фразы. Онъ ненавидѣлъ писателей, которые занимаются изяществомъ слога, и этой слабости никогда не могъ простить Жанъ-Жаку Руссо. Французскіе прозаики XVII и XVIII столѣтій были его образцами, онъ постоянно ихъ перечитывалъ, чтобы оградить себя, какъ увѣрялъ онъ, отъ заразы новѣйшей стилистики. Поэзіи онъ не понималъ и не чувствовалъ. Зная въ совершенствѣ итальянскій, англійскій и нѣмецкій языки, онъ никогда не могъ понять стихотворнаго механизма этихъ языковъ. Въ своемъ сочиненіи „De l’Amour“ онъ высказалъ свое окончательное мнѣніе о поэзіи: „Стихи были выдуманы, чтобы облегчить память; сохранять ихъ въ драматическомъ искуствѣ — остатокъ варварства“. Расина онъ крайне не любилъ и всегда противопоставлялъ ему Шекспира. „Шекспиръ зналъ въ совершенствѣ природу человѣка; нѣтъ такой страсти и чувства, которыхъ-бы онъ не воспроизвелъ съ неподражаемой правдой. Жизнь и индивидуальность всѣхъ его дѣйствующихъ лицъ ставятъ его выше всѣхъ драматическихъ писателей“. — Ну, я Мольеръ? спрашивали его, — какое мѣсто вы ему даете? — Мольеръ — талантливый лакей, который не рѣшился поставить на сцену пьесы потому только, что она не нравилась королю».
Хотя у Бейля не было никакого состоянія и онъ нерѣдко чувствовалъ на себѣ желѣзные зубы бѣдности, но все-таки, не желая терять своей независимости, онъ не заботился о своемъ положеніи. Послѣ короткой службы въ арміи Наполеона онъ отправился въ Парижъ съ цѣлью заняться литературой, но, не желая разстаться съ актрисой, въ которую влюбился, онъ взялъ мѣсто приказчика въ магазинѣ колоніальныхъ товаровъ и уѣхалъ въ Марсель. Въ Парижѣ онъ занимался живописью въ мастерской Реньо, такъ-что двадцати-одного года онъ ужо былъ военнымъ, художникомъ, чиновникомъ въ Миланѣ, писателемъ въ Парижѣ, адъютантомъ въ Италіи и приказчикомъ въ Марсели. Вскорѣ онъ снова вступаетъ въ великую армію и участвуетъ въ кампаніи 1812 года. Онъ любилъ говорить объ этой кампаніи; но его разсказы нисколько не напоминали офиціальныхъ отчетовъ французскаго правительства. Войну онъ наблюдалъ съ любопытствомъ и совершенно хладнокровно; не поэтическая и грандіозная сторона войны занимала его, а смѣшная и нелѣпая. Онъ ненавидѣлъ національное тщеславіе и безжалостно издѣвался надъ всякаго рода шовинизмомъ. «Знаете-ли вы, говорилъ онъ, — что такое военное краснорѣчіе? Цезарь и Александръ Македонскій, въ подобныхъ случаяхъ, говорили къ солдатамъ въ вульгарномъ тонѣ… Вотъ примѣръ военнаго краснорѣчія: выступивъ изъ Москвы, на третій день мы заблудились при отступленіи и очутились къ ночи, въ количествѣ тысячи пятисотъ человѣкъ, отрѣзанными отъ главнаго корпуса арміи сильнымъ русскимъ отрядомъ. Часть ночи прошла въ проклятіяхъ. Потомъ энергическіе люди стали уговаривать трусовъ и до такой степени возбудили энтузіазмъ, что рѣшено было открыть себѣ путь съ оружіемъ въ рукахъ, какъ только день позволитъ замѣтить врага. Но думайте, чтобы въ этихъ рѣчахъ говорилось: „храбрые солдаты…“ и проч. Нѣтъ.: „Толпа негодяевъ, обратился ораторъ къ солдатамъ, — завтра вы всѣ будете трупами, потому что вы слишкомъ трусы, чтобы употребить въ дѣло ружья!“ Эта героическая рѣчь произвела свое дѣйствіе; на разсвѣтѣ мы храбро выступили противъ русскихъ, которыхъ бивуачные огни виднѣлись вдали. Мы подходимъ со штыками впередъ и находимъ одну только собаку. Русскіе выступили впродолженіи ночи»…
Во время отступленія онъ голодомъ не страдалъ, но ему было рѣшительно невозможно вспомнить, чѣмъ и какъ онъ питался; онъ помнилъ только, что гдѣ-то купилъ себѣ кусокъ сала за двадцать франковъ и съѣлъ его съ великимъ удовольствіемъ. Выходя изъ Москвы, онъ захватилъ съ собой томъ «Faceties» Вольтера, который попался ему въ одномъ изъ помѣщичьихъ домовъ. Товарищи ругались, когда при свѣтѣ бивуачнаго огня онъ читалъ эту книгу; по ихъ мнѣнію, это было уже черезчуръ легкомысленно: разрознить великолѣпное изданіе! Онъ самъ чувствовалъ нѣчто въ родѣ угрызенія совѣсти и черезъ нѣсколько дней оставилъ книгу на снѣгу. Просперъ Меримэ говоритъ, что трудно сообразить, какого мнѣнія онъ былъ о Наполеонѣ. Правда, ни въ одномъ изъ своихъ сочиненій онъ не высказывается прямо объ этомъ предметѣ, но изъ всѣхъ отрывочныхъ фразъ, встрѣчающихся часто у него, мнѣ кажется, легко заключить, что Бейль чрезвычайно высоко ставилъ военный геній Наполеона, но не любилъ его за его деспотическія дѣйствія и наклонности. Во время имперіи Бейль привыкъ окружать себя таинственностью въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни, желая избѣжать непрошенаго вниманія полиціи; полиція первой имперіи всюду проникала, все шпіонила и Фуше зналъ все, что говорилось въ парижскихъ либеральныхъ кружкахъ. Бейль былъ убѣжденъ, что и реставрація сохранила эту систему всеобщаго подслушиванія… Всѣ его друзья имѣли условныя названія, никогда онъ не называлъ ихъ настоящими именами; никто не зналъ въ точности, съ кѣмъ онъ видится, что пишетъ, куда отправляется. Письма свои онъ подписывалъ различными фантастическими фамиліями: Цезарь Бомбе, Катоне и проч. Вслѣдствіе этой укоренившейся привычки, онъ и въ печати никогда но выступалъ съ своей настоящей фамиліей, но гсегда подъ маской псевдонима; во большей части онъ подписывался: Фредерикъ Стэндаль (Stendhal), и этотъ псевдонимъ сдѣлался его настоящимъ литературнымъ именемъ. Steindal — маленькій городокъ въ Саксоніи, въ которомъ родился Винкельманъ. Предпринимая свое описаніе сокровищъ искуства въ Италіи, Бейль, вѣроятно, вспомнилъ это названіе и воспользовался имъ.
Желая окончательно поселиться въ Италіи, Бейль послѣ революціи 1830 года выхлопоталъ себѣ мѣсто консула въ Тріестѣ, но не могъ имъ воспользоваться: Метернихъ не согласился на это назначеніе, вспомнивъ, что въ 1819 году, въ Миланѣ, Бойль прослылъ карбонаріемъ. Поэтому онъ принужденъ былъ принять мѣсто консула въ Чивитта-Векіи, гдѣ и оставался до самой смерти. Онъ умеръ въ 1842 году отъ апоплексическаго удара, на улицѣ, въ Парижѣ, куда пріѣхалъ для свиданія съ друзьями. Смерти Бейль не боялся, но не любилъ говорить о ней; онъ смотрѣлъ на смерть, какъ на послѣднее, неизбѣжное отправленіе организма, но отправленіе грязное и непріятное. «Человѣкъ опасно заболѣваетъ. писалъ онъ, — онъ запираетъ свою дверь, нѣкоторые изъ друзей посѣщаютъ его; о болѣзир не говорятъ ему; послѣ первыхъ вопросовъ о здоровьѣ, ему разсказываютъ слухи, новости. Въ послѣднюю минуту больной проситъ всѣхъ удалиться, желая отдохнуть. Печальныя вещи совершаются всегда въ уединеніи и тишинѣ… Посмотрите на умирающаго звѣря: онъ прячется и, умирая, ищетъ въ лѣсу самое скрытое мѣсто».
Генрихъ Бейль былъ похороненъ на Монмартрскомъ кладбищѣ, и вслѣдствіе его воли, категорически выраженной въ завѣщаніи, на памятникѣ была вырѣзана слѣдующая надпись по-итальянски: Генрихъ Бейль, миланецъ, писалъ, любилъ, жилъ 59 лѣтъ и два мѣсяца; умеръ 22 марта 1842 г. Въ 1810 г., во время перваго министерства Тьера, возникъ извѣстный восточный вопросъ по поводу дамасскихъ событій. Министерство, какъ извѣстно, держало себя въ этомъ дѣлѣ самымъ постыднымъ образомъ, защищая консула, который поступалъ варварски съ евреями. Тогда-то именно Бейль объявилъ публично, что отказывается отъ французской національности и своею собственною властью, сохраняя мѣсто консула, натурализовался итальянцемъ. Это дѣло въ свое время надѣлало много шуму, крайне непріятнаго министерству. Дискредитированное въ восточномъ вопросѣ, оно не хотѣло вызвать еще большаго неудовольствія, и Генрихъ Бейль остался консуломъ… Тьеръ и въ этомъ случаѣ поступилъ съ тактомъ.
II. править
Только послѣ перваго изданія «Полнаго собранія сочиненій» Бейля, во Франціи стали догадываться, въ чемъ заключалась роль его во время жаркихъ литературныхъ споровъ двадцатыхъ годовъ. Роль эта, конечно, утратила теперь значительную долю своего значенія: въ литературѣ, какъ и въ политикѣ, вторая имперія была нѣкотораго рода перемиріемъ, — совершались реформы, но не революціи; теперь-же Франція слишкомъ поглощена политической неурядицей и литературные вопросы окончательно отступили на второй планъ. Но въ двадцатыхъ годахъ замѣчается совершенно другое явленіе. Такъ-называемый классицизмъ до крайности изжился; вмѣсто талантовъ на литературномъ Парнасѣ подвизались однѣ только посредственности. Живой источникъ наблюденія во время Корнеля, Расина и Мольера совершенно изсякъ. Эти великіе таланты принадлежали къ самому блестящему періоду монархической Франціи. Но когда старая Франція была поглощена волненіемъ революціи, живой источникъ этой литературы изсякъ, а въ умственной, какъ и въ соціальной жизни всякое подражаніе никуда не годится. Школа Делиля и Делявиня была въ литературѣ тикинъ-же подражаніемъ, какъ реставрація въ политикѣ была подражаніемъ монархіи Людовика XIV. Извѣстно, къ чему привела реставрацію эта подражательность. Не сдѣлавъ ничего для монархическаго принципа, реставрація служила тормавомъ, задерживавшимъ движеніе неизбѣжнаго прогресса, почему и ускорила послѣдующій взрывъ. Рѣшительно то-же самое совершилось и въ литературѣ. Подогрѣтый классицизмъ не жилъ идеями своего времени, онъ не хотѣлъ ихъ знать и искалъ образцовъ въ семнадцатомъ столѣтіи. Отсюда безсиліе этой литературы, отсутствіе талантовъ, безсодержательность, напыщенная фраза, отсутствіе живой идеи. Эпохи упадка въ исторіи литературы и искуства всегда отличаются такимъ безжизненнымъ и холоднымъ резонерствомъ. Стоитъ только вспомнить исторію скульптуры въ Греціи и Римѣ. Времена республики составляютъ разцвѣтъ римской скульптуры; эпоха первыхъ двѣнадцати цезарей (отъ Августа до Домиціана) была эпохою упадка; тѣ нравы римскаго общества, которые составляли главную пищу скульптуры, мало-по-малу замѣнились другими. Христіанство было послѣднимъ роковымъ ударомъ для римскаго искуства и во время Антонина скульптура до такой степени упала, что художникъ могъ представлять человѣка только въ двухъ позахъ: стоя или сидя; всѣ другія позы были для него слишкомъ трудны, художникъ былъ не въ состояніи воспроизводить ихъ. Руо, ноги глядятъ бревнами, складки платья деревянныя, люди кажутся манекенами. Художникъ отказался отъ своей мысли и личнаго чувства; это не болѣе, какъ машина для копій — машина мертвая и бездарная. «Искуство подобно больному, страждущему изнуреніемъ, силъ; оно все болѣе и болѣе слабѣетъ и, наконецъ, умираетъ». Съ такъ-называемымъ французскимъ классицизмомъ произошло то-же самое. Въ столѣтній промежутокъ между Расиномъ и Делилемъ произошла глубокая перемѣна. Литература временъ Людовика XIV вызвала такой восторгъ, что вмѣсто наблюденія надъ живыми людьми писатели погрузились въ изученіе трагедій, ихъ изображавшихъ. Отсюда развился условный языкъ, академическій слогъ, щегольство мифологіей… Въ литературѣ новыя общественныя условія и новые нравы ускорили переворотъ, извѣстный подъ именемъ романтизма.
Романтизмъ является, такимъ образомъ, не простой и случайно придуманной эстетической теоріей, а слѣдствіемъ историческихъ и бытовыхъ условій. Франція — его настоящая родина. Въ Германіи онъ возникъ позже и, оправдывая теорію расъ и среды, созданную Бейлемъ, вскорѣ развился въ обособленное явленіе. Такъ-какъ въ Германіи романтизмъ былъ вызванъ не исключительно національными условіями быта и исторіи, а язился только какъ отраженіе французской революціи, со всѣми ея послѣдствіями, то поэтому на нѣмецкой почвѣ онъ былъ скорѣе шагомъ назадъ. Возвратъ къ сантиментальному созерцанію среднихъ вѣковъ, съ ихъ феодализмомъ и мистицизмомъ, сдѣлался для нѣмецкихъ романтиковъ любимѣйшей темой, но такой возвратъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ считаться прогрессомъ въ области мысли. Во Франціи, за исключеніемъ школы Шатобріана, — школы, неимѣвшей никакой будущности и погибшей безвременно, — романтизмъ скоро приноровился къ новымъ требованіямъ жизни и явился не тормазомъ, а толчкомъ впередъ. Идоломъ французскихъ романтиковъ сталъ Викторъ Гюго, который перенесъ въ драму новыя требованія жизни и демократическіе нравы, стремленія и надежды современнаго героя — возмущеннаго плебея, требующаго себѣ мѣста на праздникѣ жизни, сына Ренэ и Чайльдъ-Гарольда… Такимъ образомъ, французскій романтизмъ, подчиняясь требованіямъ времени, явился освѣжающимъ и здоровымъ элементомъ мысли, между тѣмъ какъ въ Германіи онъ былъ опьяняющимъ средствомъ, погрузившимъ человѣка въ эпилепсическое состояніе[1].
Теперь, спустя пятьдесятъ лѣтъ, трудно себѣ представить эту минуту возрожденія европейскихъ литературъ. Все свѣжее, молодое, полное силы, вѣрующее въ свѣтлую будущность съ криками восторга привѣтствовало первые проблески романтизма. На минуту была забыта политическая рознь и политическія страсти, еще такъ недавно волновавшія европейское общество. Молодежь клялась Шекспиромъ, поклонялась Шиллеру, привѣтствовала съ восторгомъ Гете, съ жаромъ принялась за изученіе отечественной исторіи въ хроникахъ и лѣтописяхъ; цѣлый новый міръ новыхъ ощущеній, незнакомыхъ чувствъ, сильныхъ стремленій открылся уму, когда люди познакомились съ своимъ прошедшимъ не изъ книгъ присяжныхъ, офиціальныхъ историковъ, а изъ хроникъ, лежавшихъ до тѣхъ поръ въ пили и недоступныхъ массѣ, Григорій Турскій казался неизмѣримо выше и интереснѣе Тацита. Записки герцога Сен-Симона, мемуары Бассомпьера, Коллэ, мадамъ д’Энинэ затмевали Тита Ливія. Романами Вальтеръ-Скотта зачитывались до опьяненія, и критика чуть по возвела его въ геніи. Жераръ де-Нервиль, этотъ геніальный, но неудавшійся поэтъ, изучалъ нѣмецкій языкъ, переводилъ Фауста и съ наивнымъ восторгомъ показывалъ друзьямъ своимъ собственноручное письмо Гете, въ которомъ веймарскій олимпіецъ писалъ де-Нервилю, «что онъ никогда такъ хорошо себя не понималъ, какъ въ переводѣ» восторженнаго французскаго романтика, какъ впослѣдствіи, подобно этому, Гегель говорилъ о Кузенѣ: г. Кузенъ такъ передалъ мое ученіе французамъ, что я самъ себя пересталъ понимать… Викторъ Гюго сосредоточивалъ въ себѣ всѣ надежды французскаго романтизма, и когда къ «Кромвелю» онъ написалъ свое пространное предисловіе, въ которомъ излагалась сущность романтизма, то восторгамъ не было конца. Первое представленіе «Эрнаи и» было чѣмъ-то въ родѣ генеральнаго сраженія, на которое свирѣпые романтики въ невозможныхъ костюмахъ явились съ твердымъ намѣреніемъ побить всякаго классика, который вздумаетъ свистать. Другой свирѣпый романтикъ, Жюль Вабръ, оставшійся въ памяти романтической богемы Парижа, ходилъ какъ сумасшедшій по улицамъ, приставая къ прохожимъ съ вопросомъ: «читали вы Шекспира?» Вабръ окончилъ тѣмъ, что поселился въ Англіи, лѣтъ десять изучалъ тамъ англійскій языкъ въ народѣ, съ тѣмъ, чтобы приготовиться такимъ образомъ къ переводу Шекспира на французскій языкъ, но несчастіе заключалось въ томъ, что въ это время онъ забылъ французскій…
Романтизмъ, конечно, имѣлъ свои смѣшныя стороны, которыя теперь выступаютъ особенно рѣзко, но несомнѣнно, что въ немъ лежалъ залогъ будущаго. По существу своему романтизмъ былъ жизненнымъ явленіемъ и литературное движеніе тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ доказало это самымъ блестящимъ образомъ. Бейль былъ слишкомъ живой, слишкомъ впечатлительный человѣкъ, чтобы не пристать къ этому движенію, тѣмъ болѣе, что онъ видѣлъ въ немъ колебаніе, ложное направленіе, исключительное увлеченіе и хотѣлъ удержать его въ границахъ трезвой мысли. Онъ никогда, даже въ крайней юности, не увлекался черезъ мѣру исключительнымъ, безсознательнымъ энтузіазмомъ романтиковъ и въ разговорахъ съ своими друзьями напоминалъ имъ всегда логику и здравый смыслъ: «Qu’est-ce que dit la logique, mes amis?..» Въ Викторѣ Гюго онъ раньше другихъ подмѣтилъ искуственную поддѣлку подъ средневѣковое міросозерцаніе, псевдо-философскій языкъ, холодность колориста подъ маской восторженнаго лирика, — всѣ тѣ крупные недостатки, которые выступаютъ теперь съ такою рѣзкостью. Признавая значительный талантъ Шиллера, онъ не поддавался обаянію его слезливаго сантиментализма. Въ Расинѣ, несмотря на антипатію, которую чувствовалъ къ нему, онъ видѣлъ великій талантъ, испорченный условными требованіями времени. Когда, наконецъ, Бейль выступилъ въ печати съ защитой романтизма, то сразу поставилъ вопросъ на настоящую точку зрѣнія, безъ увлеченія и безъ предвзятыхъ идей. Въ этомъ видѣнъ ученикъ идеологовъ и Кондильяка, строго анализирующій явленія и съ страшной силой пользующійся ироніей. Если сравнить его брошюры о романтизмѣ съ знаменитымъ манифестомъ Виктора Гюго (предисловіе къ «Кромвелю»), то васъ поразитъ глубокая, существенная разница этихъ двухъ произведеній: Викторъ Гюго тономъ диктатора говоритъ о романтизмѣ, какъ объ откровеніи, распространяется о философіи, о принципахъ, пространно разбираетъ исторію поэзіи у всѣхъ народовъ, начиная съ Индіи, Греціи, Рима и кончая Франціей, и все это для того, чтобы доказать въ концѣ концовъ, что онъ, Викторъ Гюго, владѣетъ одинъ настоящимъ секретомъ, какъ должны писаться драмы и въ чемъ заключается истинная поэзія. Генрихъ Бейль въ своихъ скромныхъ брошюрахъ разсматриваетъ вопросъ съ совершенно другой точки зрѣнія. Простота его пріема и теперь еще поразительна. Одъ старается доказать, что для людей, пережившихъ революцію, войны имперіи, невоспитывавшихся на Квинтиліанѣ, присутствовавшихъ при кампаніи 1812 года, литература должна имѣть другія рамки, болѣе широкія, чѣмъ тѣ, которыми довольствовалось общество 1670 года. По его мнѣнію, романтическій писатель не болѣе, какъ писатель по-преимуществу современный и живой, который высказываетъ лишь то, чего въ данную минуту общество требуетъ. Тотъ-же писатель неизбѣжно дѣлается классическимъ при второмъ и третьемъ поколѣніяхъ, когда въ немъ существуютъ уже мертвыя части. Слѣдовательно, съ этой точки зрѣнія Софоклъ, Эврипидъ, Корнель, Расинъ, всѣ великіе писатели въ свое время такіе-же романтики, какъ и Шекспиръ, для эпохи, въ которой писали; только потомъ, въ минуту умственнаго безсилія, бездарности вздумали регулировать творчество, утверждая, что нужно писать по рецепту этихъ писателей, или, другими словами, «люди, которые имъ подражаютъ, вмѣсто того, чтобы открыть глаза и воспроизводить жизнь, — настоящіе, присяжные классики». Вотъ нѣкоторыя выдержки, которыя познакомятъ читателя со взглядами Бейля и его пріемомъ:
«Романтизмъ есть искуство давать народамъ такія литературныя произведеніи, которыя при современномъ состояніи ихъ привычекъ и вѣрованій способны дать имъ наибольшую долю возможнаго наслажденія. Классицизмъ, напротивъ, даетъ имъ умственную пищу, которая давала наибольшую долю наслажденія ихъ предкамъ. Софоклъ и Эврипидъ были вполнѣ романтики они давали грекамъ, собиравшимся въ афинскій театръ, такія трагедіи, которыя, при нравственныхъ привычкахъ этого народа, религіи, предразсудкахъ относительно человѣческаго дострнаства, должны были доставить имъ громадное наслажденіе. Подражать теперь Софоклу и Эврипиду и увѣрять, что эти подражанія не заставятъ зѣвать французовъ XIX столѣтія, — это классицизмъ. Я нисколько не колеблюсь утверждать, что Расинъ былъ романтикомъ; онъ давалъ Маркизамъ двора Людовика XIV изображеніе страсти, умѣряемой чрезвычайнымъ достоинствомъ, которое тогда было въ кодѣ и вслѣдствіе котораго какой нибудь герцогъ 1670 года, даже въ нѣжнѣйшихъ изліяніяхъ отеческой любви, никогда но забывалъ называть своего сына: „Monsieur“. Шекспиръ былъ романтикомъ, потому что онъ представлялъ англичанамъ 1590 года, во-первыхъ, кровавыя катастрофы междоусобныхъ войнъ и, какъ контрастъ, тонкое изображеніе движеній человѣческаго сердца, оттѣнки едва уловимыхъ страстей. Сто лѣтъ гражданскихъ войнъ и переворотовъ, безчисленное множество измѣнъ, казней, самопожертвованій приготовили подданныхъ Елисаветы къ такого рода трагедіи, которая держала зрителей въ сферѣ высшихъ возбужденій человѣческой страсти. И люди, и событія, опоэтизированные Шекспиромъ, колоссальныхъ размѣровъ. Эти люди и событія возбудили-бы страшное негодованіе сантиментальныхъ и надушенныхъ ну волъ, которыя во время царствованія Людовика XV не могли видѣть паука безъ того, чтобы имъ не сдѣлалось дурно… Случайно, новая французская трагедія очень похожа на трагедію Шекспира, но только потому, что наши событія приблизительно тѣ-же, какъ и событія Англіи въ 1590 году. У насъ тоже есть партіи, казни, заговоры. Одинъ изъ тѣхъ, который хохочетъ, читая эту брошюру, черезъ недѣлю попадетъ въ тюрьму. Другой, вторившій ему, будетъ его судить. Вскорѣ у насъ будетъ новая французская трагедія, если у насъ будетъ достаточно безопасности заняться литературой; я говорю безопасности, потому что вся бѣда заключается въ нашемъ напуганномъ воображеніи. Такъ-какъ мы неизмѣримо выше по уму англичанъ шестнадцатаго столѣтія, то наша трагедія будетъ проще. Шекспиръ постоянно прибѣгалъ къ риторикѣ, оттого, что онъ нуждался въ томъ, чтобы сдѣлать понятнымъ то или другое драматическое положеніе невѣжественной публикѣ, у которой было гораздо болѣе храбрости, чѣмъ сообразительности. Французскій умъ въ особенности оттолкнетъ нѣмецкую галиматью, называемую многими нѣмецкимъ романтизмомъ. Шиллеръ копировалъ Шекспира и его риторику; у него недостало ума предложить своимъ соотечественникамъ трагедію, соотвѣтствующую ихъ нравамъ».
Въ этомъ толѣ написана вся книга, живо, весело, бойко, безъ претензіи на глубокомысліе. Монологъ, гекзаметръ, вся описательная, эпическая часть тогдашней модной трагедіи служили Бейлю темой постоянныхъ насмѣшекъ; въ особенности онъ преслѣдовалъ гекзаметръ и увѣрялъ, что это не болѣе, какъ замаскированная глупость.
Мнѣнія Генриха Бейля для нашего времени не болѣе, какъ трюизмъ, но въ свое время они были совершенною новостью и поражали общество, которое не привыкло смотрѣть такъ просто на литературу. Въ этомъ отношеніи заслуга Генриха Бейля неоцѣнима, и если-бы онъ не казался такъ эксцентриченъ, то, вѣроятно, въ послѣдующемъ развитіи французской литературы мы бы не увидѣли той бѣшеной школы, которая наводнила книжный рынокъ болѣзненными произведеніями эпохи, несправившейся съ своей задачей. Тѣмъ болѣе для насъ непонятны теперь косвенные нападки Сен-Бева на Генриха Бейля по поводу того-же романтизма. Сен-Бевъ писалъ свой разборъ въ 1854 году, когда уже принципы современной критики достаточно установились, а между тѣмъ онъ основной идеи Бейля не понялъ или не хотѣлъ понять. Онъ обвиняетъ Бейля въ противорѣчіи по поводу его теоріи частной смерти классиковъ и указываетъ на Мольера, который и намъ кажется такимъ-же живымъ, какимъ былъ для зрителей 1670 года. «Бейль не вѣрилъ достаточно въ то, что не старѣетъ, въ вѣчную молодость генія, въ то безсмертіе великихъ произведеній, которое не имѣетъ имени, но которое похоже на безсмертіе, которымъ Минерва, у Гомера, послѣ возвращенія изъ Итаки, надѣлила его героя…» Признаюсь, трудно объяснить значеніе подобнаго возраженія. Если Сен-Безъ хотѣлъ указать на то, что у Мольера, напр., какъ и у всѣхъ великихъ писателей, независимо отъ условности языка и точки зрѣнія, сохранилось во всей цѣлости глубокое знаніе психическихъ движеній души, то Бейль никогда и не говорилъ противнаго. Въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ полную справедливость Мольеру, указывая только на то, что съ перемѣною нравовъ наши понятія о комическомъ радикально измѣнились. «Ни одинъ народъ, говоритъ Бейль, — не испыталъ въ своихъ нравахъ такой глубокой и быстрой перемѣны, какъ перемѣна съ1780 по 1823 годъ. А между тѣмъ насъ хотятъ питать все той-же литературой! Пускай наши дочтенные противники посмотрятъ вокругъ себя; дуракъ 1780 года производилъ шутки глупыя, беззубыя; онъ всегда смѣялся; дуракъ 1823 г. производитъ философскія разсужденія, туманныя, избитыя, пошлыя. — у него всегда вытянутое лицо. Какъ угодно, но это — значительный переворотъ. Общество, въ которомъ такой существенный и часто встрѣчающійся» элементъ, какъ глупость, до такой степени измѣнился, не можетъ выносить ни того-же самаго комичнаго, ни того-же патетичнаго. Прежде всякій старался посмѣяться надъ своимъ сосѣдомъ, теперь-же всякій хочетъ его надуть".
На всѣ возраженія Сен-Бева можно-бы отвѣтить слѣдующими ироническими словами того-же Бейля; "Идеологія — наука не только скучная, но и въ высшей степени дерзкая. Она похожа на человѣка, который, встрѣтивъ васъ на улицѣ, сталъ-бы васъ учить ходить. «Но развѣ не хожу я вотъ уже двадцать лѣтъ, а развѣ я не хорошо хожу!» Не менѣе того справедливо, что три четверти людей ходятъ скверно и такъ, что скоро устаютъ… Пріятно полагать, что можно выучиться идеологіи, читая такого великаго поэта, какъ Платонъ, правда, нерѣдко туманнаго, но обладающаго тою туманностью, которая увлекаетъ возвышенныя сердца. Напротивъ, нѣтъ ничего суше и безотраднѣе, какъ страница Кондильяка. Такъ-какъ онъ ставитъ непремѣннымъ условіемъ ясное пониманіе и такъ-какъ онъ въ то-же время не видитъ того, что возвышенно и благородно въ жизни, — онъ осуждаетъ лиризмъ. Но въ то-же время мы чувствуемъ, что онъ очень проницателенъ. Вотъ причина, почему многіе, склонные къ поэзіи но своей природѣ, но лѣнивые, какъ это. обыкновенно случается, какъ только принимаются разсуждать о предметахъ высокихъ и трудныхъ, сейчасъ-же начинаютъ парить въ облакахъ (напр. Жанъ-Жакъ Руссо въ началѣ Эмиля) съ божественнымъ Платономъ. Если имъ возражаешь, они начинаютъ сердиться и говорятъ вамъ: «У васъ душа холодная, сухая, вульгарная». Но, по крайней мѣрѣ, можно-бы имъ отвѣтить, что у меня нѣтъ лѣни и я потрудился изучить идеологію въ философахъ, а не въ поэтахъ…
III. править
Въ сущности, кромѣ искуства, Генрихъ Бейль интересовался только психологіей, общественной и частной; онъ называлъ себя въ шутку «наблюдателемъ сердца человѣческаго» и всю свою жизнь работалъ въ этой области, но какъ самостоятельный изслѣдователь, а не какъ кабинетный ученый и педантъ. Политику онъ презиралъ и если ему приходилось коснуться ея мимоходомъ, то онъ всегда говорилъ о ней съ убійственной ироніей и тономъ едва скрываемаго презрѣнія. По тѣмъ-же причинамъ онъ относится равнодушно даже и къ общественнымъ теоріямъ, столь моднымъ въ его время. Алчность современнаго ему буржуа и чисто-животное состояніе тогдашняго общества дали ему поводъ написать брошюру объ индустріализмѣ, съ эпиграфомъ изъ Сильвіо Пелико:
Se altamente vuoi
Utile forti, vanità coinbatti,
Fatale in oggi di virtù nimica.
Мнѣ кажется, что не мѣшаетъ познакомить читателей съ сущностію этой брошюра; она почти нисколько не устарѣла и для нашего времени. Брошюра начинается слѣдующимъ діалогомъ: « Промышленникъ. Другъ любезный, я прекрасно пообѣдалъ. — Сосѣдъ. Тѣмъ лучше для васъ, любезный сосѣдъ. — Промышленникъ. Не только тѣмъ лучше для меня. Я требую, чтобы общественное мнѣніе вознаградило меня за то, что я хорошо пообѣдалъ. — Сосѣдъ. Ну, ужь не много-ли будетъ? — Промышленникъ. Да вы не аристократъ-ли?..» Таковъ приблизительно смыслъ всѣхъ рѣчей современнаго индустріализма. Если мы не будемъ смотрѣть въ оба, то насъ осмѣютъ. Я хочу вѣрить, что тысяча-другая промышленниковъ, не прибѣгая къ плутнямъ, добываютъ каждый по триста тысячъ франковъ въ годъ и увеличиваютъ силу Франціи; но эти господа благодѣтельствуютъ Франціи вслѣдствіе того, что сами обогащаются. Это весьма почтенные люди, которыхъ я готовъ уважать, потому что страхъ банкротства дѣлаетъ ихъ благоразумными и къ тому-же они знаютъ арифметику. Но я напрасно искалъ-бы чего-нибудь героическаго въ ихъ поведеніи… Что-бы тамъ ни говорили, но во Франціи мыслящимъ классомъ, создающимъ общественное мнѣніе, всегда будетъ массъ людей, пользующихся шестью тысячами франковъ ренты. Только эти люди имѣютъ необходимую свободу образовать себѣ свое личное мнѣніе, не прибѣгая къ мнѣнію газеты, которую обыкновенно читаютъ. Мыслить — одно изъ самыхъ дешевыхъ удовольствій. Богачи находятъ его слишкомъ прѣснымъ, они могутъ себѣ позволить болѣе сильныя ощущенія. Бѣдный-же человѣкъ не имѣетъ времени мыслить: ему нужно работать восемь часовъ въ день… Мыслящій классъ даетъ свое уваженіе всему тому, что полезно для большинства. Онъ вознаграждаетъ всеобщимъ уваженіемъ, и даже славой, Вильгельмовъ Теллей, Ріего и проч., — однимъ словомъ, людей, которые всѣмъ жертвуютъ, лишь-бы пріобрѣсти то, что, по ихъ мнѣнію, они считаютъ полезнымъ для большинства рода человѣческаго… Но въ то время, какъ Боливаръ освобождалъ Америку, а капитанъ Парри приближался къ полюсу, мой сосѣдъ выручилъ десять милліоновъ производствомъ ситца; тѣмъ лучше для него и для его дѣтей. Но съ нѣкоторыхъ поръ онъ основалъ газету, которая повторяетъ мнѣ каждую субботу, что я долженъ имъ восторгаться, какъ благодѣтелемъ рода человѣческаго. Я пожимаю плечами… Банкиры, перепродавцы денегъ, конечно, нуждаются въ нѣкоторой свободѣ. Баронъ Ротшильдъ невозможенъ при Наполеонѣ I, который отправилъ-бы въ тюрьму несговорчиваго банкира. но какъ только является вопросъ о восьми на сто, банкиръ немедленно забываетъ свободу. Что-же касается насъ, то мы не можемъ забыть, что двадцать богатыхъ банкирскихъ домовъ, самыхъ либеральныхъ, дали взаймы деньги, на которыя былъ купленъ и повѣшенъ Ріего. Но что я говорю! Въ тѣ минуты, какъ я пишу, промышленники, находя, что египетскій наша достоинъ довѣрія, не строятъ-ли ему корабль въ Марсели? Конечно, промышленники пользуются своей свободой, какъ французскіе граждане: свои деньги они употребляютъ по своему усмотрѣнію. Прекрасно, но зачѣмъ-же требовать отъ меня энтузіазма, и, что еще нелѣпѣе, требовать его во имя свободы? Индустріализмъ нѣсколько сродни шарлатанству, онъ подкупаетъ газеты и въ то-же время позволяетъ себѣ не одну ошибку противъ логики: онъ увѣряетъ, что промышленность есть причина всего счастія, которымъ пользуется молодая Америка. Позволимъ себѣ замѣтить, что промышленность воспользовалась только преимуществами Америки, какъ обособленнаго государства. Промышленники, давая взаймы деньги правительству подъ хорошія гарантіи, увеличиваютъ на-время силу правительства; но они весьма мало заботятся о направленіи, въ которомъ эта сила будетъ употреблена. Предположимъ, что злой геній пошлетъ въ Америку честолюбиваго президента, въ родѣ Наполеона или Кромвеля; этотъ господинъ воспользуется американскимъ кредитомъ, займетъ четыреста тысячъ милліоновъ и этими милліонами подкупитъ общественное мнѣніе, чтобы провозгласить себя пожизненнымъ президентомъ. Если-же проценты ренты будутъ исправно уплачиваемы, то современная исторія докажетъ намъ, что промышленники будутъ продолжать давать ему милліоны, т. е. будутъ увеличивать его силу, не заботясь о томъ, какъ она употребляется. Кто мѣшаетъ въ наше время успѣшному займу испанскаго короля? Недостатокъ въ хорошихъ качествахъ этого принца или же отсутствіе прочной гарантіи?.. Мыслящій классъ, соизмѣряя свое уваженіе съ полезностью, предпочитаетъ часто воина, доктора, адвоката, который безъ всякой надежды на вознагражденіе защищаетъ справедливость (примѣры: генералъ Вильяръ, докторъ Дженнеръ, открывшій оспопрививаніе, Мальзербъ, защищавшій Людовика XVI, Мазе, умирающій въ Барселонѣ), самому богатому фабриканту, который ввозитъ машины и употребляетъ шесть тысячъ работниковъ. Почему? Потому, что для достиженія высокаго уваженія необходимо, чтобы существовала жертва личнаго интереса въ пользу благородной цѣли. Ну. а чѣмъ жертвовали самые богатые промышленники, извѣстные намъ изъ исторіи? Я вовсе не думаю изъ этого историческаго замѣчанія заключать, чтобы промышленники вообще не заслуживали уваженія. Я хочу только сказать, что они вовсе не герои. Каждый классъ гражданъ имѣетъ право на уваженіе, и тутъ, какъ и во всемъ остальномъ, насмѣшка касается лишь нелѣпыхъ требованій. Мыслящій классъ уважаетъ всѣхъ гражданъ. Если его презираютъ, оскорбляютъ (одинъ богачъ говорилъ д’Аламберу: «какъ онъ смѣетъ разсуждать/ если не имѣетъ трехъ тысячъ годового дохода»), то мыслящій классъ довольствуется, отвѣчая тѣмъ-же и благородному барону, котораго предокъ былъ въ крестовомъ доходѣ съ Людовикомъ-Молодымъ, и императорскому солдату, и промышленнику, гордящемуся своими десятью милліонами. Этотъ послѣдній классъ, приписывая себѣ счастіе Америки и забывая Вашингтона, Франклина, Лафайета, кажется намъ самымъ смѣшнымъ… Индустріализмъ желаетъ управлять всѣми. Но къ промышленникамъ принадлежатъ земледѣлецъ, плотникъ, каменщикъ, слесарь, башмачникъ и проч. Такая масса народа не можетъ быть на первомъ мѣстѣ, или-же всѣ будутъ на первомъ мѣстѣ, что слишкомъ напомнитъ того философа комедіи, который говоритъ принцу:
En fameux ports de mer changez toutes les villes….
"Но допустимъ и это… Первая линія, и такимъ образомъ устроенная, будетъ нѣсколько значительной цо количеству, придется башмачниковъ, столяровъ, банкировъ и проч. сортировать, смотря по ихъ богатству. Кто-же будетъ главой этого класса въ Парижѣ? Разумѣется, самый богатый изъ промышленниковъ, г. Ротшильдъ, которому, если хотите, будутъ помогать въ его должности верховнаго судьи шестеро самыхъ богатыхъ парижскихъ банкировъ, которыхъ я слишкомъ уважаю, чтобъ назвать по фамиліямъ. Итакъ, пусть спѣшатъ наши великіе поэты, Лѣмартипъ и Беранже, писать стихи; пусть ваши знаменитые ученые, Лапласъ и Кювье, изслѣдуютъ природу и провозглашаютъ великія открытія, — они будутъ подвергаться критикѣ или всего общаго собранія плотниковъ, каменщиковъ и проч., или же первыхъ людей этого класса, т. е. барона Ротшильда съ шестью другими банкирами… Повторяю, можно желать счастья, но нельзя уважатъ всѣхъ слесарей, башмачниковъ и проч.
Sur quelque préférence une estime se fonde;
Et c’est n’estimer rien qu’estimer tout le monde…
«Но… если промышленникъ не всегда герой, то, можетъ быть, онъ верховный судья всѣхъ способностей? Сознаюсь, я не прочь признать справедливой эту мысль. Если я не полагаю, что банкиръ среди своихъ конторщиковъ есть человѣкъ, наиболѣе способный чувствовать поэзію Байрона или Ламартина, то я буду менѣе строгъ по отношенію къ комической музѣ. Я весьма цѣню комедіи, исполняемыя промышленниками. Не удовлетвореніе мальчишеской любви и не пустая свадьба бываетъ развязкой этихъ комедій, но быстрая нажива въ нѣсколько милліоновъ. И средства интриги соразмѣряются съ важностью цѣли. Тутъ-то именно будущіе Мольеры будутъ брать сюжеты своихъ комедій… Какъ-же люди, которые на сценѣ міра играютъ комедіи съ такимъ успѣхомъ, не будутъ хорошими судьями крошечной комедіи, дозволенной на нашихъ театрахъ, — комедіи, являющейся такой бѣдной копіей ихъ ежедневныхъ подвиговъ?..»
Я могъ привести только незначительную часть брошюры, но и изъ этихъ отрывковъ читатель легко замѣтитъ, съ какой ироніей она написана.
Если не ошибаюсь, это единственное произведеніе Генриха Бейля, въ которомъ онъ затронулъ соціальную сторону французскаго общества; по большой-же части онъ игнорировалъ ее, а о политикѣ говорилъ только съ презрительной усмѣшкой. Этотъ индиферентизмъ былъ часто предметомъ упрековъ, дѣлаемыхъ Бейлю. Важности этихъ вопросовъ въ общей экономіи мысли онъ не могъ не знать, а между тѣмъ относился къ нимъ совершенно равнодушно; такой странный фактъ стоитъ разъяснить, не съ цѣлью оправданія Бейля, а по другимъ, болѣе интереснымъ причинамъ. Если не ошибаюсь, изъ числа крупныхъ, выдающихся умовъ, Генрихъ Бейль былъ первымъ такимъ индиферентистомъ, но послѣ него мы встрѣчаемъ многихъ; стоитъ только указать между прочимъ на Сен-Бева, Проспера Меринэ, Тзна. У нихъ, какъ и у Генриха Бейля, не было общественныхъ идеаловъ, они не выработали ихъ себѣ и являются простыми, равнодушными зрителями общественныхъ бурь, не принимая въ нихъ никакого участія, не потому, чтобы у нихъ не было опредѣленныхъ убѣжденій, а потому, что не стоитъ участвовать въ нихъ. Откуда такой скептицизмъ, и въ особенности во Франціи? Этотъ вопросъ, я думаю, легко разрѣшается тою политическою эпохою, которую переживаетъ современная Франція. Чтобы тамъ ни говорили, но Франція Переживаетъ эпоху лихорадочнаго и нетерпѣливаго исканія такой общественной формы, которая-бы удовлетворила всѣ интересы и въ то-же время была-бы ближайшимъ предѣломъ къ политическому идеалу. Десятки различныхъ партій, враждебныя столкновенія разнообразныхъ личныхъ интересовъ, частые перевороты, смотря по тому, которая изъ партій беретъ верхъ въ данную минуту, происки эгоизма, корыстолюбія, честолюбія, некрасивое зрѣлище или солдатскаго диктаторства, или эгоизма партій, — такова въ общихъ чертахъ исторія Франціи. Бейль десятилѣтнимъ ребенкомъ былъ зрителемъ террора и это зрѣлище, вѣроятно, никогда не изгладилось изъ его памяти; потомъ. на его глазахъ разыгралась недостойная комедія директоріи, совершилось 18-е брюмера, консульство, имперія, рядъ европейскихъ войнъ, приведшихъ Францію къ иноземному вторженію въ 1815 году и, наконецъ, къ реставраціи… Таковъ былъ его личный опытъ. Въ этой быстрой смѣнѣ всѣхъ несчастій, всѣхъ паденій, неужели могли сохраниться какія-либо иллюзіи, какія-нибудь надежды, какіе-нибудь идеалы? Роковая дѣйствительность уничтожала ихъ безжалостно, оставляя человѣку одинъ только выходъ — отчаяніе… Отсюда, съ одной стороны, возникновеніе такихъ циниковъ мысли, какъ Талейранъ, измѣнявшихъ монархіи съ тѣмъ, чтобы измѣнить потомъ республикѣ, имперіи, реставраціи, продававшихъ открыто, безъ краски на лицѣ, свой умъ, свою опытность и свои услуги тому, кто дороже давалъ. Я указалъ на Талейрана, но можно указать еще на Фуше, Комбасереса и сотни другихъ, болѣе мелкихъ, болѣе ничтожныхъ. Правда, въ замѣнъ этого были другія явленія, — Лафайетъ, Траси и т. п. Но такое сочетаніе наивности съ непоколебимой вѣрой рѣдко встрѣчается въ человѣчествѣ. У Бейля и людей ему подобныхъ не было ни этой наивности, ни этой вѣры. Его холодный умъ, по существу своему скептическій, привычка строгаго анализа, не особенное уваженіе къ людямъ или даже полнѣйшее отсутствіе подобнаго уваженія, естественно, должны были породить крайній скептицизмъ, смѣняемый часто отвращеніемъ къ жизни. Гельвецій, если не ошибаюсь, говоритъ, что люди всегда бываютъ тѣмъ, чѣмъ ихъ дѣлаютъ обстоятельства жизни, — развѣ для Бейля эти обстоятельства не толкали его въ скептицизмъ, въ индиферентизмъ въ политическихъ и общественныхъ вопросахъ? Развѣ не благодаря этимъ обстоятельствамъ онъ по нашелъ себѣ дѣла, которому-бы могъ посвятить свою жизнь и всю энергію своего ума? Развѣ но эти обстоятельства сдѣлали его диллетантомъ и въ литературѣ, и въ жизни, и если теперь европейская литература возвращается къ нему, приводитъ въ систему идеи, высказанныя имъ вскользь, то не потому-ли, что въ данномъ случаѣ, благодаря тѣмъ-же обстоятельствамъ, ироническій скептицизмъ встрѣтилъ необыкновенный умъ, по-преимуществу самостоятельный и оригинальный, развитый цѣльнымъ міровоззрѣніемъ?..
IV. править
Итакъ, заключивъ себя въ тѣсномъ кружкѣ частной и личной жизни, Бейль сдѣлался туристомъ; онъ не былъ писателемъ въ настоящемъ смыслѣ этого слова, если литературу считать профессіей; литературнымъ ремесленникомъ онъ не хотѣлъ и не могъ быть. Если Бейль много писалъ (полное собраніе его сочиненій составляетъ 18 томовъ), то причиной этому является потребность высказаться. «Въ его головѣ каждый день совершалась буря», какъ онъ самъ говоритъ о своемъ героѣ въ «Rouge et Noir»; чрезвычайно дѣятельный и самостоятельный умъ, живое воображеніе, органическое влеченіе къ анализу и обобщенію неудержимо влекли его къ литературѣ, т. е. къ такой формѣ дѣятельности, при которой онъ могъ-бы удовлетворить естественной потребности своего живого мозга. Это не потребность Гете, для котораго литературная дѣятельность была скорѣе пьедесталомъ тщеславія, чѣмъ функціей. Въ Бейлѣ мы встрѣчаемся съ южною натурою, по-преимуществу независимой, горячей и талантливой, — съ такой натурой, которая не знаетъ тщеславія. Отсюда его недовольство Франціей и французами, которыхъ онъ называлъ тщеславными и мелкими, отсюда-же и его симпатія къ Италіи, этой классической странѣ счастія, какъ онъ ее называетъ. Побывавъ въ нѣсколько пріемовъ почти во всей Европѣ, исколесивъ вдоль и поперегъ Францію, онъ окончательно поселился въ Италіи. Сперва онъ долго жилъ въ Миланѣ, потомъ, сдѣлавшись консуломъ въ Чивита-Векіи. переселился въ Римъ; но Миланъ всегда остался для него его настоящей родиной, городомъ, гдѣ ему было болѣе всего по себѣ. Онъ скоро забылъ свои парижскія привычки нервнаго обитателя столицы Европы и погрузился въ эту сладострастную жизнь, подъ голубымъ небомъ Ломбардіи, гдѣ всякое усиліе энергіи кажется безсмыслицей, гдѣ красота встрѣчаетъ естественныя условія почвы и температуры, гдѣ культъ красотѣ, поэтому, является нормальною потребностію ума и гдѣ при видѣ всякой красоты, люди произносятъ съ выраженіемъ, котораго не встрѣчаешь нигдѣ въ другомъ мѣстѣ: «О, Dio, com'è belle!», до такой степени, что иностранецъ, вкусивъ этой жизни, дѣлается фанатическимъ ея поклонникомъ. Бейль сразу аклиматизировался въ Италіи; онъ былъ постоянно возбужденнымъ и вѣчно влюбленнымъ; по вечерамъ онъ отправлялся въ театръ La Scala, слушалъ музыку; потомъ, когда часы залы указывали ему минуту, онъ отправлялся въ ложу своихъ знакомыхъ, проводя остальную часть вечера въ интимной бесѣдѣ[2]. Въ 1817 году въ ложѣ монсиньора Людовика Брема собиралось постоянно общество изъ двѣнадцати или пятнадцати молодыхъ людей, Тутъ Бейль познакомился и встрѣчался съ Сильвіо Пелико, Манцони, лордомъ Брумомъ, Августомъ Вильгельмомъ Шлегелемъ; тутъ-же онъ познакомился и съ лордомъ Байрономъ. "Однажды вечеромъ, разсказываетъ Бейль, — въ ложу вошелъ молодой человѣкъ, маленькаго роста, съ великолѣпными глазами; въ то время, какъ онъ приближался къ передней части ложи, мы замѣтили, что онъ нѣсколько хромаетъ. Монсеньоръ Времъ, сказавъ; «господа, лордъ Байронъ», представилъ его. Все это было сдѣлано съ такою важностію, которую-бы употребилъ въ подобномъ случаѣ дѣдъ монсеньора Брема, бывшій посланникомъ герцога Савойскаго при дворѣ Людовика XIV. Зная по опыту странности англійскаго характера, мы остерегались заговорить съ лордомъ Байрономъ, даже смотрѣть на него. Въ ложѣ находился одинъ очень красивый молодой человѣкъ, по внѣшности военный. Лордъ Байронъ нѣсколько умѣрилъ свое британское хладнокровіе по отношенію къ нему. Впослѣдствіи мы узнали, что лордъ Байронъ и восторгался Наполеономъ, и завидовалъ ему. Онъ говорилъ: только мы, онъ и я, подписываемся N. В. (Noöl Byron). Байрону сказали, что въ ложѣ Брема онъ встрѣтитъ господина, который совершилъ кампанію 1812 года и побывалъ въ Москвѣ. Въ 1816 году это событіе имѣло еще прелесть новизны. Байронъ принялъ нашего друга съ военною внѣшностію за московскаго бѣглеца. На другой день лордъ Байронъ узналъ свою ошибку; онъ сталъ со мной говорить о Россіи. Въ то время я восторгался Наполеономъ, и потому я отвѣчалъ ему, точно члену того законодательнаго собранія, которое бросило этого великаго человѣка въ объятія палача св. Елены. Гордый и геніальный поэтъ слушалъ меня съ сосредоточеннымъ вниманіемъ; его необыкновенно умный и проницательный взглядъ выражалъ удовольствіе и въ тоже время какой-то неуловимый оттѣнокъ ироніи. Ночь я провелъ за чтеніемъ Корсара, но я рѣшился ни въ какомъ случаѣ не отступать отъ той холодности, которую я выказывалъ великому поэту. Это обстоятельство объясняетъ любезность, съ которой онъ сталъ относиться ко мнѣ спустя нѣсколько дней. Однажды вечеромъ, совершенно не кстати, онъ сталъ мнѣ говорить о безнравственности французскаго народа; я твердо отстаивалъ французовъ. Въ ложѣ всѣ полагали, что послѣ этого спора, чрезвычайно вѣжливаго и почтительнаго съ моей стороны, лордъ Байронъ перестанетъ со мной говорить. На другой день онъ меня взялъ подъ руку и гулялъ впродолженіи часа въ громадномъ и пустынномъ фойе театра Scala. Я былъ въ восторгѣ отъ этой любезности, но ошибся. Лорду Байрону хотѣлось завалить вопросами очевидца кампаніи 1812 года; онъ хотѣлъ доискаться истины, спутывая меня своими вопросами; въ сущности я вынесъ школьническое испытаніе. Но я не замѣтилъ этого; въ слѣдующую ночь я безумно наслаждался, перечитывая «Чайльдъ-Гарольда». Я любилъ лорда Байрона. Итальянцамъ, бывавшимъ въ ложѣ Брема, онъ не понравился; необходимо сознаться, что однажды онъ далъ намъ понять, что онъ долженъ быть правъ (завязался какой-то споръ), потому что онъ пэръ и вельможа. Эта маленькая дерзость не прошла незалѣченной: монсеньоръ Бремъ разсказалъ извѣстный анекдотъ генерала де-Кастри, который, возмущенный вниманіемъ, съ которымъ слушали д’Аламбера, вскричалъ: онъ хочетъ разсуждать, а между тѣмъ не имѣетъ трехъ тысячъ дохода!.. Мои итальянскіе друзья находили, что лордъ Байронъ слишкомъ гордъ, страненъ и даже немножко сумасшедшій. Однажды вечеромъ онъ былъ смѣшонъ, утверждая, будто ни въ какомъ случаѣ онъ не похожъ на Жанъ-Жака Руссо, къ которому его приравнялъ какой-то журналъ. Настоящей причиной его недовольства было то, что Жанъ-Жакъ Руссо служилъ когда-то лакеемъ; къ тому же, онъ былъ сыномъ часовщика! Мы отъ души похохотали, когда, послѣ спора, онъ спросилъ монсеньора Брема, не знаетъ-ли онъ какихъ-либо подробностей о семействѣ Говонъ, въ которомъ Жанъ-Жакъ былъ лакеемъ… Душа лорда Байрона во многомъ напоминала душу Жанъ-Жака, въ особенности въ томъ, что онъ былъ всегда занятъ собой и впечатлѣніемъ, которое онъ производилъ на другихъ. Это изъ всѣхъ поэтовъ наименѣе драматическій поэтъ; онъ не могъ отрѣшиться отъ своего личнаго я. Отсюда его замѣтная ненависть къ Шекспиру; я даже думаю, что онъ презиралъ Шекспира за то, что онъ создалъ Шейлока, подлаго жида изъ Венеціи, или Джона Кэда, презрѣннаго демагога.
Ничѣмъ не была такъ задѣта гордость великаго поэта, какъ равнодушіемъ къ нему высшаго англійскаго общества. Академическій поэтъ, по имени Соути, пользуется протекціей высшаго общества, потому что въ печати изрыгаетъ на Байрона такія неприличныя ругательства, что однажды въ Пизѣ, этотъ великій поэтъ хотѣлъ немедленно возвратиться въ Англію и пустить пулю въ лобъ Соути. «Берегитесь, сказали ему друзья, — аристократія будетъ подкупать всѣхъ скверныхъ поэтовъ, лишь-бы только они имѣли увѣренность хоть нѣсколько помѣшать покою автора Донъ-Жуана»… Эта глубокая ненависть есть явленіе чисто-политіческое. Въ Англіи младшіе сыновья лордовъ и гувернеры, воспитавшіе ихъ, роскошно устраиваются въ духовенствѣ. Взамѣнъ этого они обязаны научить англійскій народъ уважать и даже любить аристократовъ, которые дѣлятъ между собой большую треть убійственныхъ налоговъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ напечатанъ былъ списокъ количества фунтовъ стерлинговъ, которые получаются семействомъ лорда и самимъ лордомъ въ видѣ жалованій по должности, пенсій, бенефицій, синекюръ и проч. Нужно-ли прибавлять, что авторъ и типографщикъ были объявлены мерзавцами и лжецами? Я отдаю полную справедливость совершенной любезности и частнымъ добродѣтелямъ многихъ членовъ англійской аристократіи. Мнѣ непріятно нападать на политическое положеніе людей, столь любезныхъ въ обществѣ; но эта аристократія ненавидитъ лорда Байрона, и я долженъ указать, почему ея мнѣнія не могутъ быть безпристрастны. Все тѣсно связано въ англійскомъ общественномъ организмѣ: если духовенство научаетъ народъ преклоняться передъ аристократіей, то аристократы, въ свою очередь, щедро платятъ духовенству. Богатый человѣкъ съ глазу-на-глазъ сознается вамъ, что относительно религіи онъ рѣшительно раздѣляетъ мнѣніе Юма (извѣстный философъ XVIII столѣтія); черезъ четверть часа, при другихъ, онъ разразится самыми пошлыми ругательствами на тѣхъ, кто смѣетъ выразить сомнѣніе насчетъ англиканской церкви. Отъ тѣснаго союза пэровъ и духовенства родился этотъ тиранъ, жестокій и безобразный, который въ Англіи называется общественнымъ мнѣніемъ. Эта точка зрѣнія, принятая высшимъ обществомъ, гораздо болѣе стѣсняетъ Англію, чѣмъ солдаты Меттерниха тиранятъ Италію, По зрѣломъ размышленіи, я думаю, что въ Италіи болѣе свободы. Изъ тридцати или сорока поступковъ, изъ которыхъ слагается вашъ или мой день, два или три были-бы невозможны, благодаря молодцамъ Меттерниха; въ Англіи-же вы были-бы стѣснены въ отношенія всѣхъ безъ исключенія поступковъ. Печальное и невѣроятное дѣло! Въ этой странѣ, нѣкогда столь самостоятельной, нѣтъ болѣе оригинальныхъ личностей. Мнѣніе англійскаго общества, являясь результатомъ корыстолюбія, не можетъ быть исправлено разумомъ.
«Не довольствуясь тѣмъ, что онъ самый красивый мужчина Англіи, лордъ Байронъ хотѣлъ быть самымъ моднымъ. Когдаже лордъ Байронъ забывалъ о своей красотѣ, онъ думалъ о своемъ высокомъ происхожденіи. Молодые миланцы съ напускнымъ и комичнымъ добродушіемъ спорили въ его присутствіи о томъ, имѣлъ-ли право Генрихъ IV называться милосерднымъ послѣ того, какъ онъ казнилъ герцога Бирона, своего стараго товарища. „Наполеонъ не сдѣлалъ-бы этого“, отвѣчалъ Байронъ. Комичность заключалась въ томъ, что Байронъ то считалъ себя благороднѣе герцога Бирона, то завидовалъ славѣ этого семейства. Когда благородство происхожденія и красота забывались, лордъ Байронъ являлся настоящимъ великимъ поэтомъ и необыкновенно умнымъ человѣкомъ. Никогда онъ не придумывалъ фразъ, какъ мадамъ Сталь, напр., которую онъ только-что видѣлъ въ Коппэ и которая вскорѣ нагрянула къ намъ въ Миланъ. Когда рѣчь шла о литературѣ, Байронъ былъ менѣе всего педантъ: всегда больше идей, чѣмъ словъ, и никакой изысканности въ выраженіяхъ. Въ особенности къ двѣнадцати часамъ, когда музыка производила на него сильное впечатлѣніе, вмѣсто того, чтобы думать о блескѣ, онъ весь предавался своему чувству, какъ южная натура. Въ Scala давали тогда оперу Elena, старика Мейера, гдѣ существуетъ божественный „sestetto“. Публика терпѣливо выносила два плохихъ акта, чтобы насладиться sestetto. Однажды, когда пѣвцы особенно хорошо пѣли, глаза лорда Байрона меня поразили: никогда я не видѣлъ ничего прекраснѣе; если-бы женщина увидѣла его въ эту минуту, она-бы страстно влюбилась въ него. Въ ложѣ заговорили объ извѣстномъ сонетѣ Тасса, гдѣ поэтъ является невѣрующимъ:
Odi, Filii, che tuona…
Ma die curar dobbiam che faccia Giove?
Godiam noi qui, s’egli è turbato in cielo.
Tema il volgo i suoi tuoni…
Pera il mondo, e rovini! a me non cale
Se non di quel che piu piace e diletta;
Che, se terre sard, terra ancor fui…
„Эти стихи, сказалъ Байронъ, — не болѣе, какъ результатъ сквернаго расположенія духа. Нѣжная душа и безумное воображеніе Тасса одинаково нуждались въ поддержкѣ традиціонной вѣры. Его голова слишкомъ была завалена платонизмомъ, чтобы онъ могъ связать два или три трудныхъ силогизма. Сочиняя этотъ сонетъ, Тассъ чувствовалъ свой геній, но очень можетъ быть, что у него не было куска хлѣба или любовницы“. Въ письмѣ, которое лордъ Байронъ написалъ въ 1823 году, съ цѣлью оправдать Вальтер-Скотта отъ упрека въ прислуживаніи и лести, онъ вспоминаетъ о большинствѣ тѣхъ, которыхъ мы знали въ Миланѣ и которые по большей части уже умерли или погибли на плахѣ. Въ письмѣ Байрона я нашелъ оттѣнокъ чисто-британскаго самовосхваленія, и, не желая сказать что-либо непріятное человѣку, котораго я любилъ и уважалъ, я счелъ за лучшее не отвѣчать»…
Лордъ Байронъ писалъ Бейлю, по поводу его статьи о Вальтеръ-Скоттѣ, въ которой Бейль обвиняетъ англійскаго романиста въ сервилизмѣ. Эта статья, составляющая не болѣе двухъ страничекъ, чрезвычайно интересна тѣмъ, что вполнѣ знакомитъ съ манерой Бейля и съ его критическими взглядами.
"Слѣдуетъ-ли въ романѣ описывать костюмы дѣйствующихъ лицъ, пейзажъ, формы лица или не лучше-ли заняться изображеніемъ страстей и чувствъ, волнующихъ ихъ души? Мои замѣчанія будутъ скверно приняты: масса людей заинтересована въ успѣхахъ сэра Вальтеръ-Скотта. Платье и мѣдное забрало среднихъ вѣковъ легче описать, чѣмъ изобразить движенія сердца человѣческаго. Можно скверно изобразить лицо и описать костюмъ среднихъ вѣковъ, не возмутивъ читателя, но мы непремѣнно съ отвращеніемъ бросимъ книгу, если авторъ, не зная сердца человѣческаго, надѣлитъ славнаго рыцаря, товарища по оружію сына Генриха IV, чувствами лакея. Не забудемъ и другого недостатка школы сэра Вальтеръ-Скотта: описаніе костюма и позы героя всегда займетъ двѣ страницы; движенія-же души, которыя, во-первыхъ, такъ трудно понять и которыя, во-вторыхъ, такъ трудно передать, составятъ не болѣе нѣсколькихъ строчекъ… Всякое произведеніе искуства есть не болѣе, какъ прекрасная ложъ; всѣ тѣ; которые пишутъ, отлично это знаютъ. Нѣтъ ничего смѣшнѣе, какъ совѣтъ подражать природѣ. Да, знаю я, чортъ побери, что нужно подражать природѣ; но въ какой мѣрѣ? Вотъ настоящій вопросъ. Два человѣка одинаковаго генія, Расинъ и Шекспиръ, изобразили — первый Ифигенію, въ ту минуту, когда отецъ собирался ее казнить въ Авлидѣ, второй — молодую Имогену въ тотъ моментъ, когда ея мужъ, котораго она боготворитъ, собирается ее убить въ горахъ Митфорда. Оба поэта подражали природѣ, но одинъ хотѣлъ нравиться деревенскимъ сквайрамъ, сохранившимъ еще грубую искренность — плодъ долгихъ «войнъ Красной и Бѣлой Розы; другой искалъ аплодисментовъ тѣхъ полированныхъ царедворцевъ, которые употребляли всю свою жизнь на то, чтобы нравиться королю и заслужить похвалу дамъ. Поэтому подражать природѣ — нелѣпый совѣтъ. До какой степени нужно маскировать природу, чтобы нравиться читателю? Вотъ великій вопросъ… Итакъ, искуство не болѣе, какъ прекрасная ложь, но сэръ Вальтеръ-Скоттъ уже черезчуръ лгунъ. Онъ-бы болѣе нравился образованнымъ людямъ, если-бы въ изображеніи страстей воспользовался большимъ количествомъ естественныхъ чертъ. Его страстные герои точно стыдятся самихъ себя, точь-въ-точь какъ г-жа Марсъ, когда она играетъ роль дуры. Подходя къ рампѣ, эта великая актриса бросаетъ тонкій взглядъ на зрителя. „Пожалуйста, не думайте, что я дура, говоритъ этотъ взглядъ; — у меня столько-же ума, какъ и у васъ; сознайтесь только, что я умѣю играть роль дуры, и дѣлаю это для того, чтобы заслужить ваши аплодисменты — предметъ всѣхъ моихъ желаній…“ О живописцѣ, который имѣетъ недостатокъ сэра Вальтерѣскотта и г-жи Марсъ, сказали-бы: „его колоритъ недостаточно наивенъ“. Я пойду даже дальше: героямъ шотландскаго романиста тѣмъ болѣе недостаетъ увѣренности и смѣлости, чѣмъ болѣе высокія чувства они должны выражать. Это-то именно и коробитъ меня болѣе всего въ сэрѣ Вальтеръ-Скоттѣ, потому что въ этомъ вопросѣ онъ — верховный судья. Не онъ-ли тотъ самый человѣкъ, который, за столомъ Георга IV, проѣзжавшаго черезъ Эдинбургъ, -выпрашиваетъ съ энтузіазмомъ стаканъ, изъ котораго король пилъ за здоровье своего народа? Сэръ Вальтеръ пріобрѣтаетъ драгоцѣнный кубокъ и прячетъ его въ карманъ. Но, возвратившись домой, онъ забываетъ эту высокую милость; онъ бросаетъ небрежно свое платье — стаканъ разбивается; онъ въ отчаяніи. Старый Корнель могъ-ли-бы понять это отчаяніе? Черезъ сто сорокъ шесть лѣтъ сэръ Вальтеръ-Скоттъ не будетъ находиться на той высотѣ, на которой старикъ Корнель стоитъ передъ нами, спустя сто сорокъ шесть лѣтъ послѣ своей смерти».
V. править
«Возстановить память несправедливо забитыхъ личностей, оказавшихъ услуги прогресивной европейской мысли, примирить съ общественнымъ мнѣніемъ тѣхъ дѣятелей, которые при хохотѣ и кликахъ негодованія безсмысленной толпы сходили въ могилу, и, съ другой стороны, разрушить ложно-составленныя репутаціи, отдѣлить блестящую грязь отъ чистаго золота въ исторіи умственнаго развитія народовъ — это великая задача литературной критики, если только она хочетъ быть самостоятельной критикой». Эти глубоко-прочувствованныя слова Сэи-Бёва, сказанныя имъ по поводу Поля Курье, вполнѣ прилагаются и къ Бейлю. Бейль долго былъ забытъ, не потому, чтобы дѣятельность его не заслуживала доброй памяти, а потому, что онъ не примкнулъ ни къ одному господствующему кружку, не выпрашивалъ и не покупалъ милости у современныхъ ему пигмеевъ, раздававшихъ славу и вѣнцы, не унижался передъ ними, а шелъ одинъ своей дорогой. Только теперь поняли, что для французской культуры онъ крайне важенъ во многихъ отношеніяхъ. Въ литературномъ отношеніи Бейль былъ однимъ изъ первыхъ французовъ (вмѣстѣ съ г-жею Сталь), которые вышли изъ своей замкнутости, познакомились съ. Европой и стали сравнивать цивилизацію Франціи съ цивилизаціей другихъ европейскихъ народовъ. Слѣдуя за великой арміей и разъѣзжая по Европѣ въ качествѣ туриста, Бейль обращалъ вниманіе на все, что ему попадалось на глаза, — на оперу Чимарозы и Моцарта, картину, статую, на всякое новое произведеніе искуства, не забывая изученія характера различныхъ народовъ и расъ. Отсюда свѣжесть его идей, ихъ новизна и оригинальность. «Людей кабинетныхъ, какъ я (говоритъ Сен-Безъ), онъ познакомилъ со многими именами, со многими особенностями иностранцевъ. Онъ постоянно возбуждалъ желаніе видѣть и знать и раздражалъ любопытство своими намеками. Онъ наводнилъ свои сочиненія цитатами тѣхъ божественныхъ поэтовъ Италіи, которыхъ совѣстно не знать. Долгое время я только ему былъ обязанъ (и когда я говорю въ первомъ лицѣ, то изъ скромности, въ сущности-же я говорю отъ лица весьма многихъ) итальянскимъ чувствомъ, живымъ и воспріимчивымъ, не выходя изъ своей комнаты. Онъ воскресилъ и реабилитировалъ національную лѣнь учениковъ фонтана, если у фонтана были ученики. Многіе, если-бы были искренни, должны были-бы признать, что обязаны ему возбужденіемъ ихъ умственной энергіи; его насмѣшками пользовались, хотя и сердились на нихъ. Онъ, наконецъ, заставилъ насъ выйдти изъ того круга академическаго и слишкомъ узко-французскаго, въ которомъ мы прозябали, благодаря мертвой офиціальной рутинѣ. Онъ былъ критикомъ не для публики, но для художниковъ и для самихъ критиковъ». Такое сознаніе со стороны Сен-Бева крайне важно и указываетъ на дѣйствительное значеніе Генриха Бейля.
Эту роль критика для критиковъ Генрихъ Бейль началъ цѣлымъ рядомъ сочиненій по исторіи живописи и музыки: « Vie de Haydn, de Mozart et Metastase». «Vie de Rossini», «Histoire de la peinture en Italie», «Promenade dans Rome», «Rome, Naples et Florence», и продолжалъ въ другихъ, менѣе систематическихъ и обработанныхъ произведеніяхъ. Начавъ съ дилетантизма, Бейль подъ конецъ сдѣлался хорошимъ и компетентнымъ судьей въ искуствѣ. Прилагая на практикѣ принципы Кондильяка и Гельвеція, Бейль старался отыскивать въ общей гармоніи извѣстнаго явленія тотъ выдающійся, господствующій характеръ, изъ котораго вытекаютъ и зависятъ отдѣльныя черты. «Итальянское искуство, замѣчаетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, — упало съ высоты своего прежняго величія не потому, какъ думаютъ обыкновенно, что его оставило великое вдохновеніе среднихъ вѣковъ, что ему не достаетъ геніальныхъ представителей, — геніи всегда есть въ средѣ народа, какъ искра въ кремнѣ, только нужно вызвать эту искру изъ мертваго камня, — нѣтъ, оно упало потому, что въ немъ нѣтъ той широкой, міровой концепціи, которая толкала на путь творческой работы прежнихъ художниковъ; детали и мелочи, какъ-бы онѣ художественны ни были, еще не составляютъ искуства, какъ отдѣльныя идеи, хотя-бы и геніальныя, еще не даютъ права писателю на названіе таланта или генія; чтобы быть тѣмъ или другимъ, надо имѣть такое міровоззрѣніе, которое-бы захватывало въ себѣ весь кругъ современныхъ идей и подчиняло ихъ одной господствующей мысли. Только тогда овладѣваетъ мыслителемъ фанатизмъ идеи, т. е. та ясно-опредѣленная и пламенная вѣра въ свое творическое дѣло, безъ которой ни въ искуствѣ, ни въ наукѣ нѣтъ истинной жизни. У старыхъ итальянскихъ художниковъ эта вѣра была, и потому они были дѣйствительными творцами, а не копировщиками и жалкими подражателями уже отжившихъ образцовъ. Кромѣ того я никогда не отдѣлялъ художника отъ мыслителя, какъ не могу отдѣлить художественной формы отъ художественной мысли. И то, и другое неразлучно, какъ свѣтъ и воздухъ, какъ солнце и краски. Художникъ безъ идей — не художникъ, а маляръ и рѣщикъ.»
Исходя изъ такого широкаго критическаго воззрѣнія на значеніе искуства, Бейль, естественно, относился иронически къ той толпѣ маляровъ и мѣщиковъ, которые вымаливали себѣ славы и денегъ, торгуя искуствомъ, какъ изношеннымъ платьемъ. Его упрекали въ односторонности, въ узкости критическихъ взглядовъ, тогда какъ всякая односторонность была противна Бейлю по самому существу его умственнаго темперамента. Въ структурѣ своего ума онъ соединялъ лучшія стороны всѣхъ романскихъ племенъ, тѣ черты, которыя составляютъ общую основу и сохранились въ цѣлости, несмотря на различныя культуры, выработанныя каждымъ романскимъ племенемъ отдѣльно. Иронія и мѣткость взгляда Бейля, его удивительная способность къ ясному и точному, свѣтлому анализу, принадлежатъ, очевидно, къ основамъ гальскаго характера, между тѣмъ какъ его страстность, умѣнье отдаваться всецѣло сильному ощущенію, конечно, принадлежатъ итальянской расѣ. Въ его сужденіяхъ объ искуствѣ двѣ черты въ особенности рѣзко проглядываютъ. Восторгаясь совершенно не по-французски, страстно, произведеніями римской, ломбардской и флорентинской школъ, онъ судилъ ихъ строго, совершенно но-французски, и если въ его восторгахъ вы видите страстнаго итальянца, то въ сужденіяхъ его непремѣнно замѣтите парижанина, ученика Кондильяка, Гельвеція и Кабаниса. Когда онъ открываетъ въ Мадоннѣ Рафаэля или Корреджіо цѣлый міръ страстей и самыхъ топкихъ оттѣнковъ чувства, то вы невольно себя спрашиваете: понялъ-ли онъ вполнѣ намѣренія и цѣли этихъ великихъ мастеровъ? Пластическая сторона живописи для него почти не существуетъ, онъ видитъ только полноту содержанія и драматическій элементъ, и въ этомъ отношеніи онъ геніальный критикъ, ушедшій на нѣсколько столѣтій впередъ отъ этого возрожденія, которому онъ такъ страстно покланялся. Онъ разсказываетъ по-своему тѣ чувства, которыя имъ овладѣваютъ при созерцаніи картины; онъ старается передать впечатлѣніе, не будучи въ состояніи объяснить причины. Какъ и всѣ критики, Бейль боролся противъ трудности, вѣроятно, неизбѣжной по несовершенству языка человѣческаго. Ни одинъ языкъ не въ состояніи передать вполнѣ точно не только формы, но даже цвѣтовъ, — вѣроятно, потому, что цвѣта, какъ и формы, слѣдуя Гельмгольцу, являются простѣйшими физіологическими элементами. Даже мало-привычный взглядъ сразу увидитъ неправильность въ формѣ. Кто видѣлъ въ Луврѣ Венеру Милосскую, напр., и сравнитъ потомъ копіи съ этой статуи, дѣлаемыя по методѣ Колласа, тотъ немедленно увидитъ, что въ статуэткѣ носъ не античенъ, а между тѣмъ уклоненіе отъ настоящей линіи такъ ничтожно, что составляетъ не болѣе, какъ дробь одного милиметра. Развѣ возможно передать словами это уклоненіе? То, что съ такою легкостью чувствуется, не можетъ быть передано на бумагѣ. Вслѣдствіе этой невозможности явилась потребность прибѣгать къ сравненіямъ, которыя, конечно, не всегда достаточно ясны. Что касается французовъ, то они обращаютъ лишь вниманіе на драматическій элементъ пластическихъ искуствъ, и, вѣроятно, по этой причинѣ Бейль опредѣляетъ красоту, какъ страсть; такъ, напр., онъ чрезвычайно высоко ставитъ Микель-Анджело, потому-что у этого великаго скульптора красота всегда выражается въ страсти. Хваля его Моисея (на гробницѣ Юлія II), онъ указываетъ, что невозможно было вѣрнѣе передать выраженіе непоколебимой жестокости.
Изъ всѣхъ произведеній Бейля, принадлежащихъ къ этому циклу, самое интересное, конечно, «La vic de Rossini», по массѣ чрезвычайно умныхъ и мѣткихъ замѣчаній. Я по знаю ни въ древнихъ, ни въ новѣйшихъ литературахъ сочиненія, которое-бы не только давало читателю больше идей, но которое-бы заставляло его собственную мысль больше работать. Это самый драгоцѣнный матеріялъ для общественной психологіи, которую Бойль изучалъ всю свою жизнь. Эта книга, кромѣ того, для насъ имѣетъ еще и другой интересъ. Какъ въ Европѣ въ двадцатыхъ годахъ, такъ въ Россіи въ семидесятыхъ, идетъ ожесточенная борьба различныхъ музыкальныхъ партій. Одни защищаютъ итальянцевъ, другіе — французовъ, третьи — чистыхъ нѣмцевъ, четвертые — не чистыхъ (вагнеристы), нятые — народную русскую музыку, шестые, наконецъ (и самые жестокіе, самые назойливые), полагаютъ, что открыли новую музыкальную школу.
Лично Бейль — итальянецъ въ музыкѣ, но свои личныя чувства, по большей части, онъ оставляетъ въ сторонѣ и старается путемъ историческаго анализа опредѣлить сущность искуства. «Нѣмецъ, говоритъ онъ, — превращающій все въ доктрину, смотритъ на музыку съ точки зрѣнія ученаго педанта; страстный итальянецъ ищетъ въ ней горячаго и мимолетнаго наслажденія; французъ, болѣе тщеславный, чѣмъ впечатлительный, говоритъ объ ней остроумно; англичанинъ дорого за нее платитъ и упорно молчитъ». Этимъ шуточнымъ замѣчаніемъ Бейль, въ сущности, резюмируетъ свой взглядъ, выясняя его слѣдующимъ образомъ:
"Въ музыкѣ вспоминаешь только то, что можешь повторить; ни одинъ человѣкъ, выходя изъ концерта, не можетъ однимъ своимъ голосомъ передать гармонію. Вотъ на чемъ, собственно, основана разница нѣмецкой музыки отъ итальянской. Молодой, страстный итальянецъ поетъ арію Россини; безсознательно изъ всѣхъ извѣстныхъ ему мелодій онъ выбираетъ ту, которая ближе отвѣчаетъ его душевному настроенію; принимаясь пѣть, онъ придаетъ своему пѣнію особенное выраженіе той страсти или чувства, которое имъ въ данную минуту овладѣло. Это эхо его души утѣшаетъ его; его пѣніе похоже на зеркало, въ которомъ онъ себя видитъ… Отъ этого состоянія до творчества одинъ только шагъ… Чтобы хорошо играть на скрипкѣ, необходимо упражняться, по крайней мѣрѣ, три часа въ день впродолженіи 8 лѣтъ. На пальцахъ являются мозоли, но за то звуки хороши. Необходимое терпѣніе для такого рода таланта очень рѣдко встрѣчается на югѣ и не соотвѣтствуетъ слиткомъ живому воображенію страстнаго обитателя юга. Все время, какъ играешь на скрипкѣ или на флейтѣ, необходимо обращать вниманіе на красоту и правильность звуковъ, а не на то, что эти звуки выражаютъ. Это послѣднее слово даетъ ключъ къ пониманію двухъ музыкальныхъ школъ.
"Эти школы являются крайне сложнымъ результатомъ условій, резюмирующихся особенностями расы, среды и нравовъ. Благоразуміе убійственно для процвѣтанія музыки: чѣмъ въ народномъ характерѣ болѣе страстности, чѣмъ менѣе резонерства и рефлекса, тѣмъ болѣе этотъ народъ музыкаленъ… Музыка сама по себѣ не есть что-либо реальное и конкретное; она является реальностью только вслѣдствіе возбужденія въ насъ извѣстнаго душевнаго настроенія, которое поэтому намъ дорого. Французъ впечатлителенъ и живъ, но онъ очень занятъ; всѣ поприща открыты его честолюбію; французъ такъ-же стремится къ военной славѣ, какъ и литературной. Тщеславіе и блестящая обстановка у него стоятъ на первомъ планѣ. Онъ самымъ серьезнымъ образомъ три четверти времени употребляетъ на то, чтобы разсчитать вѣроятный успѣхъ каламбура, и благоразуміе, рефлексъ никогда его не оставляютъ. Даже въ минуты безумной радости онъ никогда не отдается весь своему чувству. Онъ очень любезенъ въ обществѣ, но общество для него сдѣлалось первымъ изъ занятій. Это народъ самый остроумный, самый пріятный, но въ то же время и самый анти-музыкальный. Итальянецъ, полный страстности, нѣмецъ, всегда увлекающійся искуственно своимъ воображеніемъ, дѣлающійся страстнымъ по вслѣдствіе своихъ природныхъ свойствъ, а благодаря своей постоянно сосредоточенной и безпокойной мысли. Что доставляетъ французу въ искуствѣ наслажденіе, воспринимаемое чисто-внѣшними чувствами, чѣмъ италіянецъ увлекается по своему дѣтски-подвижному и живому темпераменту, то для нѣмца составляетъ предметъ философскаго созерцанія. Везъ философіи, какъ безъ религіи, нѣмецъ былъ-бы абстрактнымъ существомъ, метафизической фикціей… Одинъ изъ моихъ друзей вѣрно замѣтилъ, что нѣмецъ не поцѣлуетъ своей нѣмки безъ того, чтобы но вмѣшать трансцедентальнаго синтеза въ это невинное удовольствіе. Поэтому теорія музыки обязана своимъ развитіемъ преимущественно нѣмцамъ. Разница между музыкальнымъ темпераментомъ италіяпца и нѣмца заключается и въ томъ, что болѣе холодный климатъ надѣлилъ нѣмца топорными и грубыми органами воспріятій, и поэтому его музыка рѣзка и шумна… Этотъ холодъ, надѣлившій его привычками безграничнаго терпѣнія, сдѣлалъ то, что музыкальной илюзіи онъ ищетъ не въ тонѣ и голосѣ, а въ инструментахъ. Нѣтъ сомнѣнія, что національный характеръ того или другого народа сильно вліяетъ на его музыкальныя способности и опредѣляетъ то или другое направленіе этой отрасли искуства. Нѣмецъ въ этомъ отношеніи выказываетъ чисто-рабскую податливость; онъ унаслѣдовалъ отъ германцевъ Тацита невѣроятную наивность; всякій нѣмецъ, прежде, чѣмъ жениться, ухаживаетъ за своей будущей женой три или четыре года, но всѣмъ правиламъ рыцарскаго кодекса, но когда этотъ рыцарь женится, онъ немедленно обращаетъ свою любовь въ мѣщанскую добродѣтель и на восторженныя сонаты молодости смотритъ, какъ на недопитую кружку кислаго пива. При этихъ условіяхъ во Франціи совсѣмъ не было-бы браковъ, а въ Германіи ихъ слишкомъ много… Англичанинъ опечаленъ своей жолчью; его епископы и лорды запрещаютъ заниматься ему логикой послѣ Локка. Какъ только говоришь ему объ интересномъ открытіи, онъ васъ спрашиваетъ: «А развѣ это выгодно сегодня?» Ему необходимо немедленное практическое приложеніе. Принужденный постоянно работать, чтобы не быть бѣднякомъ, видя въ деньгахъ конечную цѣль жизни, могущество и достоинство свое, онъ весь погруженъ въ свои личные карманные интересы, и потому ему некогда заниматься искуствами; все это неблагопріятно отзывается на его музыкальномъ темпераментѣ, на его чувствахъ. Молодые люди Италіи и Германіи, напротивъ, цѣлыми днями только и думаютъ, что о любви. Но англичанинъ въ то-же время чрезвычайно конфузливъ; благодаря этому печальному качеству — результату аристократизма и пуританизма — онъ любитъ музыку. Боязнь быть смѣшнымъ заставляетъ молодого англичанина молчать о своихъ чувствахъ. Это предрасположеніе, выработанное хорошо понятымъ самолюбіемъ, благопріятствуетъ музыкѣ; онъ довѣряетъ ей свои лучшія ощущенія и часто дѣлаетъ ее выраженіемъ саняхъ интимныхъ чувствъ. Стоитъ только посмотрѣть Beggars opera или послушать миссъ Стефенсъ, чтобы убѣдиться, до какой степени англичанинъ предрасположенъ къ чувствительности и къ музыкѣ. Это предрасположеніе особенно замѣтно въ Шотландіи, потому что шотландецъ — человѣкъ сильнаго воображенія, потому что въ этой странѣ долгіе зимніе вечера даютъ много свободнаго времени. Это то-же, что и въ Италіи, — для музыки всегда необходимъ принужденный отдыхъ, наполняемый воображеніемъ. Страна, которая создала грозныя и привлекательныя картины Оссіана и Tales of my Landlord, страна, гордящаяся Робертомъ Бернсомъ, безъ сомнѣнія, можетъ дать Европѣ Гайдна или Моцарта. Берисъ болѣе, чѣмъ на половину, былъ музыкантъ. Но прослѣдите исторію молодости Гайдна и вспомните, какъ Берисъ умеръ отъ нищеты и пьянства, къ которому онъ пристрастился, чтобы забыть нищету. Если-бы Гайднъ не встрѣтилъ богатаго покровителя и могучій музыкальный институтъ, то самый знаменитый гармонистъ Германіи былъ-бы плохимъ каменьщикомъ гдѣ-нибудь въ Венгріи… Но вотъ уже болѣе двадцати лѣтъ, какъ пластъ самаго сальнаго лицемѣрія покрываетъ правы двухъ самыхъ цивилизованныхъ народовъ. Во Франціи, отъ префекта до министра, всякій, считая себя обязаннымъ играть комедію для подчиненныхъ, издѣвается надъ комедіей начальства[3]. Человѣкъ, пользующійся ежегоднымъ доходомъ въ три тысячи франковъ, только тогда хвалитъ картину, когда авторъ ея благонамѣренъ. Такого сорта лицемѣріе изгоняетъ изъ Франціи искренность и смѣлость художественнаго творчества.
«Въ лицемѣріи итальянца, нѣтъ ничего произвольнаго. Гибель такъ близка, что лицемѣріе, будучи только благоразуміемъ, не имѣетъ ничего унижающаго».
Такимъ образомъ, слѣдуя теоріи Бейля, народный характеръ опредѣляетъ направленіе музыки, а политическія и общественныя условія способствуютъ или препятствуютъ развитію этого направленія. «Я не могу даже представить себѣ, замѣчаетъ онъ по поводу французскихъ художниковъ, — искуства внѣ соціальныхъ условій, въ которыхъ находится нація. Въ нихъ и только въ нихъ оно почерпаетъ свою силу или слабость, свое высокое значеніе или пошлость. Искуство для искуства — это дѣтская игрушка, невозможная для зрѣлаго народа». Вы видите, что въ этой теоріи нѣтъ ничего догматическаго; Бейль не поучаетъ, а анализируетъ; онъ не выдаетъ своей доктрины за единственно истинную, онъ только опредѣляетъ условія, при которыхъ извѣстное искуство возможно въ извѣстномъ народѣ.
Я передаю только отрывочно нѣкоторыя мнѣнія Бейля, случайно выбираю его мѣткія замѣчанія; анализировать обстоятельно всю книгу рѣшительно невозможно: пришлось-бы цитировать страницу за страницей. Вся книга наполнена идеями самыми разнообразными; говоря о музыкѣ, Бейль поминутно переходитъ къ политикѣ, философіи, соціальному положенію, сообщаетъ свои наблюденія, издѣвается надъ нѣмцами съ ихъ претензіей согласовать музыку оперы со словами либрето, упрекаетъ французовъ въ ихъ тщеславіи, оспариваетъ ту или другую точку зрѣнія. По мнѣнію Тэна, книга эта — драгоцѣннѣйшій матеріалъ для критика и историка.
VI. править
Слава Бейля, какъ романиста, начинается съ его романа «Rouge et Noir», который доставилъ Вейлю литературную извѣстность между французскими белетристами. Несмотря на сильно-развитое воображеніе, Бейль не былъ художникомъ въ точномъ и узкомъ значеніи этого слова. Я хочу сказать, что Бейль не былъ полу-ясновидящимъ, какъ большинство такъ-называемыхъ непосредственныхъ художниковъ. Онъ ни когда не создавалъ непосредственно, никогда не воплощался въ создаваемое имъ лицо, никогда не жилъ въ сферѣ художественной илюзіи, никогда не забывалъ реальнаго міра и требованій сознательной мысли. Другими словами, Генрихъ Бейль не былъ подверженъ художественной галюцинаціи, какъ это было со всѣми великими художниками. Бальзакъ, напр., до такой степени увлекался въ то время, когда писалъ, что создаваемыя имъ лица дѣйствительно жили и существовали; встрѣчаясь съ знакомыми, онъ начиналъ разговоръ о г-жѣ Марнефъ или Понсѣ и вдругъ говорилъ: "А знаете-ли, на комъ женится Феликсъ Ванденессъ? Представьте, на дочери Грандвиля! Знакомые, разумѣется, съ недоумѣніемъ посматривали на него, никогда ничего не слыхавъ ни о Феликсѣ Ванденсссѣ, ни о Грандвиляхъ, которые существовали только въ его воображеніи и романахъ. Диккенсъ обладалъ тою-же способностью, хотя его галюцинаціи принимали другое направленіе; онъ не вѣрилъ въ дѣйствительность создаваемыхъ имъ лицъ, но за то дѣйствительно переживалъ ихъ. Гюставъ Флоберъ, когда описывалъ отравленіе г-жи Бовари, съ такой непосредственностью и ясностью представлялъ себѣ дѣйствіе мышьяка на организмъ, что у него сдѣлалось разстройство желудка (собственное сознаніе, сдѣланное Флоберомъ въ письмѣ къ Тэну). Въ сочиненіи своемъ «De l’intelligence» Тэнъ приводитъ еще примѣръ одного англійскаго портретиста, который писалъ свои портреты, никогда не требуя присутствія лица. съ котораго писалъ. Ему достаточно было смотрѣть на него впродолженіи получаса; послѣ, когда онъ принимался писать, то у мольберта ставилъ стулъ, на которомъ предполагалось, что сидитъ оригиналъ. Художникъ отъ времени до времени посматривалъ на пустой стулъ и тогда ему представлялся сидящій оригиналъ во всѣхъ подробностяхъ. Впрочемъ, эта постоянно упражняемая способность привела англичанина къ настоящимъ галюцинаціямъ; ему стали представляться днемъ и ночью громадные черти, — они являлись и начинали передъ нимъ бѣшеную пляску. Нужно было прибѣгнуть къ теченію. Черти продолжали являться, но все мельче и мельче, такъ что подъ конецъ это были самые крошечные чертики, плясавшіе на столѣ, у котораго сидѣлъ художникъ. Это, наконецъ, взбѣсило его, онъ сильно ударилъ по столу кулакомъ, вскрикнувъ съ бѣшенствомъ: «убирайтесь, проклятые черти!» Черти убрались и съ тѣхъ поръ не возвращались. Автору настоящей статьи лично извѣстно, что когда въ 1868 г. умеръ Россини въ Парижѣ, г-жа Россини пригласила Гюстава Дорэ сдѣлать портретъ великаго композитора. Дорэ явился, вошелъ въ комнату, гдѣ лежалъ покойникъ, сѣлъ и около часа смотрѣлъ на лицо. Этого было совершенно достаточно: портретъ вышелъ поразительно похожъ.
Ничего подобнаго не было у Генриха Бейля, — это былъ критикъ, и только критикъ; другими словами, весь процессъ его мысли заключался въ строгомъ анализѣ, послѣ котораго являлось обобщеніе и выводъ. Въ романѣ Бейль является болѣе критикомъ, чѣмъ художникомъ; критика привела его къ роману, а въ этой новой формѣ онъ остался прежнимъ ученикомъ Кондильяка и Гельвеція. Въ противоположность настоящимъ художникамъ, Бейль создавалъ своихъ героевъ изъ трехъ-четырехъ основныхъ идей… Многіе, и въ томъ числѣ Сен-Бевъ, находятъ, что его дѣйствующія лица недостаточно живы и мало правдоподобны. Не отвѣчая непосредственно на этотъ упрекъ, я постараюсь анализировать возможно точно его романъ «Rouge et Noir»[4]. Каждый писатель въ безчисленномъ количествѣ явленій природы и жизни выбираетъ себѣ извѣстную область, которой изученіе соотвѣтствуетъ складу его ума. Такъ, напр., Руссо въ своей «Новой Элоизѣ» искалъ предлога къ разъясненію извѣстной философской мысли. Викторъ Гюго въ «Парижской Богоматери» и во всѣхъ послѣдующихъ романахъ изображаетъ страсть въ ея физіологическихъ послѣдствіяхъ и причинахъ, поэзію цвѣтовъ и формъ. Бальзакъ былъ физіологомъ психическаго міра. Однимъ словомъ, всякій талантъ является какъ-бы глазомъ, который чувствителенъ только для одного цвѣта; всѣ остальные цвѣта онъ не видитъ и не замѣчаетъ. Генрихъ Бейль, какъ идеологъ, изучаетъ только чувства, характеры, страсти, — однимъ словомъ, изучаетъ психическую жизнь. Обладая сильнымъ воображеніемъ, онъ, конечно, способенъ построить запутанную и сложную интригу, но онъ этого почти никогда не дѣлаетъ. Связь внѣшнихъ обстоятельствъ его не занимаетъ, его интересуетъ только внутренній міръ человѣка, механизмъ его мысли и чувства. Оттого-то онъ не разскащикъ, а психологъ, въ самомъ строгомъ значеніи этого слова. Какъ-же принимается психологъ за постройку романа?
«Rouge et Noir» — одинъ изъ большихъ по объему романовъ. Фабула заключается въ слѣдующемъ: Жюльенъ, санъ крестьянина, выучившись латинскому языку и получивъ элементарное образованіе у сельскаго священника, поступаетъ въ качествѣ учителя къ провинціальному аристократу Репалю и дѣлается любовникомъ его жены. Когда подозрѣнія мужа подтверждаются, онъ оставляетъ Репалей и поступаетъ въ духовную семинарію. Директоръ семинаріи рекомендуетъ его маркизу Ла-Моль, въ Парижѣ, который беретъ Жюльена въ секретари. Вскорѣ онъ дѣлается свѣтскимъ человѣкомъ и имѣетъ любовницей дочь маркиза, которая хочетъ выйдти за него замужъ. Письмо г-жи Реналь представляетъ его какъ лицемѣра и интригана. Жюльенъ, взбѣшенный, стрѣляетъ изъ пистолета въ г-жу Реналь; его судятъ и онъ погибаетъ на эшафотѣ. Вы видите, что всю интригу, во всѣхъ подробностяхъ, можно разсказать въ нѣсколькихъ словахъ. Вся забота автора заключается въ томъ, чтобы слѣдить шагъ за шагомъ за психическимъ процессомъ своего героя и представить вѣрную картину общества, въ которомъ Жюльенъ живетъ. Здѣсь, если хотите, все искуственно — и выборъ характера, и условія, при которыхъ этотъ характеръ проявляется, и внѣшняя обстановка. Въ чемъ-же, однакожь, заключается характеръ Жюльена!
Но имѣя претензіи, какъ Бальзакъ, изобразить въ своихъ романахъ всю разновидность человѣческой природы, Бейль выбираетъ только такія особенности, которыя съ психологической точки зрѣнія по-преимуществу интересны и поучительны. Поэтому Жюльенъ и остальныя лица его романовъ, во-первыхъ, люди съ обширнымъ умомъ. Бейль, такъ-сказать, интересуется людьми только родственными ему. Вслѣдствіе этого Бейль не изобрѣтаетъ героевъ, во-первыхъ, потому, что въ реальной жизни героевъ не существуетъ, а во-вторыхъ, потому, что герой, — если таковой существуетъ, — но цѣльности своей натуры, даетъ только скудный матеріалъ для психологіи. Къ тому-же Бейль писатель слиткомъ самостоятельный и никому не подражаетъ. Его лица очень реальны, очень самостоятельны, головой выше толпы, какъ и творецъ ихъ. Это замѣчательные люди, но не великіе, — люди, которыхъ не забываешь, но которые въ то-же время не могутъ служить образцами.
Всѣ характеры въ романѣ: м-ль Ла-Моль, г-жа Реналь, маркизъ, Жюльенъ — великолѣпно построены, въ особенности главный — характеръ Жюльена. На первый взглядъ кажется, что онъ созданъ изъ противорѣчій. Въ одно и то-же время скромный и дерзкій, великодушный и эгоистъ, лицемѣръ и дѣтски-откровенный, дотомъ разрушающій послѣдствія своего лицемѣрія внезапными припадками чувствительности и энтузіазма, наивный, какъ ребенокъ, и въ то-же время разсчетливый, какъ дипломатъ, — по большей части онъ искуственъ и смѣшонъ. Онъ противенъ почти всѣмъ читателямъ, по крайней мѣрѣ на первый взглядъ. По убѣжденіямъ — человѣкъ невѣрующій, но необходимости и разсчету — Тартюфъ, Жюльенъ заявляетъ желаніе быть священникомъ и поступаетъ въ семинарію изъ честолюбія. Онъ ненавидитъ тѣхъ, съ которыми живетъ. Въ домѣ, гдѣ онъ пользуется гостепріимствомъ и дружбой, онъ дѣлается любовникомъ жены и дочери, — не по увлеченію страсти, а изъ-за того-же честолюбія; всюду за собою онъ оставляетъ одно несчастіе и оканчиваетъ тѣмъ, что убиваетъ любимую имъ женщину. Какой уродъ и какой парадоксъ! Дѣйствительно, ни у одного великаго писателя нѣтъ такой смѣлой, рѣшительной и парадоксальной постановки вопроса. Бейль точно бросаетъ намъ камни подъ ноги, чтобы затруднить намъ путь. Онъ любитъ уединеніе и прямо говоритъ, что пишетъ вовсе не для того, чтобы его читали. Но если вы все-таки его станете читать, то увидите, что противорѣчіе и парадоксъ только кажущіеся и что въ сущности нѣтъ ничего проще и нормальнѣе, какъ этотъ характеръ.
И въ самомъ дѣлѣ, но какимъ признакамъ можно узнать, что созданный художникомъ характеръ нормаленъ и естественъ? Не обходимо-ли для этого, чтобы мы лично встрѣчали подобный характеръ? — Нисколько; нашъ опытъ неизбѣжно ограниченъ и, разумѣется, есть масса типовъ, которыхъ мы или не замѣтили, или не поняли. Жюльенъ — одинъ изъ такихъ типовъ, такъ-какъ Бейль представляетъ намъ его какъ характеръ исключительный и по-преимуществу оригинальный. Въ критикѣ, какъ и въ психологіи, существуетъ одинъ критеріумъ, одна только мѣрка. Характеръ тогда бываетъ естественнымъ, когда согласенъ съ самимъ собой, когда всѣ поступки дѣйствующаго лица вытекаютъ строго послѣдовательно изъ извѣстныхъ основныхъ, первичныхъ свойствъ, какъ различныя движенія машины являются слѣдствіемъ единственнаго двигателя. Поступки и чувства только тогда истинны, когда они послѣдовательны. Конечно, можно возразить, указывая на всѣмъ извѣстные фактическіе примѣры, на дѣйствительныхъ людей, которые по большей части непослѣдовательны и для которыхъ логики почти но существуетъ. Но психологъ отвѣтитъ вамъ очень резонно, что это только такъ кажется, потому что мысль наша не допускаетъ слѣдствія безъ причины, и что, конечно, можно рабски подражать видимой природѣ, но такое подражаніе не имѣетъ ничего общаго ни съ искуствомъ, ни съ наукой. Основнымъ свойствомъ ума Жюльена является гордость, чрезвычайная, страстная, подозрительная, постоянно оскорбляемая, вѣчно возбужденная противъ другихъ, безжалостная къ самой себѣ, и, кромѣ того, живое и творческое воображеніе, т.-е способность при малѣйшемъ толчкѣ, при малѣйшемъ внѣшнемъ стимулѣ воспроизводить массой идеи и погружаться въ нихъ. Отсюда привычная сосредоточенность, постоянный возвратъ къ самому себѣ, постоянный анализъ самого себя, созданіе идеальнаго образца, къ которому человѣкъ постоянно себя приравниваетъ и на основаніи котораго себя судитъ. Какъ можно ближе приближаться къ этому идеальному образцу есть для Жюльена то, что онъ называетъ долгомъ и что управляетъ его жизнію.
Жюльенъ, какъ выраженіе своего времени, есть именно такая личность. Свой идеальный образецъ онъ не перенимаетъ ни отъ кого, онъ все самъ лично создаетъ, и въ этомъ заключается причина его самобытности и силы. Онъ — высшій умъ, потому что творитъ и этимъ шокируетъ толпу, которая умѣетъ только подражать. Теперь поставьте подобный умъ въ тѣ самыя условія жизни и обстоятельства, въ которыя Бейль его ставитъ, и вы впередъ, не зная романа, можете угадать, въ чемъ будетъ заключаться этотъ идеальный образецъ и какая роковая необходимость связываетъ въ одно цѣлое его поступки и вызываетъ его чувства. Романъ Бейля представляетъ намъ это зрѣлище съ геніальной логикой и послѣдовательностью.
VII. править
Жюльенъ, нѣжный, красивый и болѣзненный мальчикъ, выноситъ грубость отца и братьевъ, грубыхъ и невѣжественныхъ деспотовъ, которые, какъ обыкновенно это случается, ненавидятъ тѣхъ, кого не попинаютъ. Естественно, онъ желаетъ освободиться отъ такой печальной обстановки. У него нѣтъ вульгарнаго желанія пользоваться роскошью, но онъ стремится избавиться отъ постоянныхъ униженій, отъ постоянной зависимости. Презираемый, оскорбляемый, свидѣтель постояннаго корыстолюбія, принужденный скрывать свои мысли, страдать и лгать, онъ. очевидно, долженъ былъ смотрѣть на общество, какъ на врага. Онъ не правъ, положимъ; лучше быть угнетаемымъ, чѣмъ угнетателемъ; лучше быть обворованнымъ, чѣмъ воромъ. Такъ. Но вопросъ вовсе заключается не въ томъ, чтобы обвинять или оправдывать Жюльена; мы уже согласились, что Жюльенъ не можетъ служить намъ образцомъ. Вопросъ заключается въ томъ, что Жюльенъ можетъ быть добръ, благороденъ, великодушенъ, можетъ чувствовать благодарность, можетъ быть нѣженъ, можетъ носить въ себѣ всѣ элементы высочайшихъ добродѣтелей и въ то-же время дѣйствовать какъ эгоистъ, эксплуатировать людей, смотрѣть на нихъ какъ на пѣшки, искать наслажденія и удовлетворенія своему честолюбію въ несчастій другихъ. Главнокомандующій можетъ быть добрѣйшимъ и честнѣйшимъ человѣкомъ и въ то-же время онъ проливаетъ кровь тысячи людей и опустошаетъ цѣлыя провинціи. Тюренъ былъ такимъ. Вы видите, что Бейль далекъ отъ парадокса, что его Жюльенъ объясняется просто, несмотря на видимыя противорѣчія, и что, въ сущности, онъ не только не искуственное созданіе сильнаго воображенія съ помощью громадной логики, но существо живое, выхваченное изъ дѣйствительной жизни. Итакъ, Жюльенъ поступаетъ какъ врагъ. Его тактика заключается въ слѣдующемъ: изъ массы мелкихъ, ничтожныхъ обстоятельствъ онъ замѣчаетъ, что будущее принадлежитъ духовенству (дѣйствіе происходитъ въ 1820 году, въ разгаръ реставраціи).
«Одна мысль, говоритъ Бейль, — овладѣла имъ съ всемогуще стволъ первой самостоятельной мысли. Когда заговорили о Бонапартѣ, Франція боялась иноземнаго вторженія; военныя способности были тогда необходимы и въ модѣ. Теперь-же на каждомъ шагу видишь священниковъ, недостигшихъ еще сорока-лѣтняго возраста, которые получаютъ по ста тысячъ франковъ жалованья, т. е. втрое больше, чѣмъ знаменитые генералы Наполеона. Этимъ молодцамъ нужны люди, которые-бы имъ помогали. Вотъ, напр., этой мировой судья, до сихъ поръ честный и умный, который позоритъ себя изъ боязни не понравиться молодому викарію тридцати лѣтъ. Нужно сдѣлаться, во что-бы то ни стало, пасторомъ».
Въ силу такого силогизма Жюльенъ ухаживаетъ за сельскимъ патеромъ, учится латыни и дѣлается лицемѣромъ. Добрыя души, конечно, негодуютъ и объявляютъ торжественно, что, во всякомъ случаѣ, лицемѣріе — скверная вещь. Положимъ; но здѣсь оно естественно и необходимо; лицемѣріе, какъ это извѣстно изъ прописей, есть орудіе слабыхъ. Жюльенъ воюетъ въ качествѣ слабаго, обманывая, подобно тому, какъ дикій ползетъ по землѣ и дѣлаетъ засаду, чтобы вѣрнѣе напасть на врата. Уловки одного такъ-же естественны, какъ лицемѣріе другого. Жюльенъ, также какъ и герой Купера, можетъ быть благороденъ, великодушенъ, смѣлъ, и проводитъ свою жизнь въ маскированіи своихъ чувствъ. Даже больше: какъ для одного, такъ и для другого ложь сдѣлается чѣмъ-то въ родѣ чести; удачная маска будетъ для Жюльена высшей цѣлью и высшимъ стремленіемъ, какъ непроницаемая скрытность — высшей добродѣтелью дикаря. Теперь легко отгадать, какой великолѣпный предлогъ представляетъ подобный характеръ для психическаго анализа, какія бури, взрывы страсти, какіе подвиги воли, какая цѣпь усилій, какіе порывы чувствительности, какая масса идей и душевныхъ волненій, вызываемыхъ этимъ богатымъ воображеніемъ въ соприкосновеніи съ внѣшнимъ міромъ, представляетъ собой Жюльенъ. «Въ мозгу этого страннаго существа каждый день совершалась буря». Такой характеръ не только естественъ и нормаленъ съ точки зрѣнія самыхъ строгихъ требованій искуства, но, кромѣ того, онъ даетъ самый богатый матерьялъ для выводовъ психологіи, и Бейль воспользовался этимъ матерьяломъ до такой степени, что изъ одного только «Rouge et Noir» легко вывести психологическую теорію, цѣльную и совершенно законченную. И въ самомъ дѣлѣ, обратите вниманіе на этотъ психическій механизмъ, движущійся по данному разъ направленію, вслѣдствіе даннаго импульса, обратите вниманіе на воспитаніе, отравленное неизлечимымъ недовѣріемъ, вникните въ состояніе этого человѣка, который вѣчно борется противъ враговъ, дѣйствительныхъ или воображаемыхъ, ищетъ опасностей, чтобы идти противъ нихъ, наказывается за предполагаемыя слабости, но ежеминутно подымается порывами гордости, — этотъ сложный механизмъ, конечно, даетъ великолѣпное понятіе о творческой и дѣятельной силѣ человѣка. Теперь, когда мы, такимъ образомъ, проанализировали характеръ Жюльена, разобравъ его на составныя части, поняли роль каждой изъ нихъ въ общей экономіи живого организма, — стоить-ли объяснять его видимыя противорѣчія?..
Рѣшимость Жюльена поминутно доходитъ до героизма и сила воли часто поразительна, — это потому, что идеальный образецъ, не перенятый имъ отъ другого, но открытый имъ самимъ, подавляетъ его мысль, и что личный интересъ, наслажденіе, любовь, справедливость, всѣ нравственныя блага исчезаютъ въ тотъ самый моментъ, когда идеальный образецъ заявляетъ свои права. Но въ то-же время онъ конфузливъ и уклончивъ до грубости, до смѣшного, потому что вѣчно безпокойное, вѣчно страстное воображеніе увеличиваетъ внѣшніе предметы, какъ выпуклое стекло; оно размножаетъ, какъ калейдоскопъ, опасности и надежды. Онъ обезчещиваетъ двѣ семьи? Да, но потому, что воспитаніе научило его видѣть враговъ въ подобныхъ людяхъ, и потому еще, что любовь двухъ свѣтскихъ дамъ подымаетъ его въ собственныхъ глазахъ изъ того печальнаго соціальнаго положенія, въ которомъ онъ находится. Но когда онъ видитъ наивную любовь своего товарища Фуке, добраго старика Шелана, аббата Пикара, — онъ пораженъ въ самую чувствительную точку своего сердца, онъ не въ состояніи перенести мысли о дальнѣйшей неделикатности въ отношеніи къ нимъ, жертвы ничего ему не стоятъ, онъ дѣлается самимъ собой, сердце его раскрывается и обнаруживаетъ всю силу его афекта. Онъ выполняетъ съ удивительной настойчивостью самые запутанные и сложные планы поведенія, потому что онъ навязываетъ ихъ себѣ во имя долга и гордости и потому, что, привыкнувъ вѣчно сосредоточиваться въ себѣ, онъ въ состояніи управлять собой. Но когда неожиданное внѣшнее обстоятельство сильно его встряхиваетъ, то всѣ препятствія лопаются, онъ мгновенно уничтожаетъ собственное зданіе, потому что возбужденное воображеніе вспыхнуло и вызвало безсознательную страсть.
Что касается ума, то Бейль далъ значительную долю его Жюльену. Онъ не впалъ въ ошибку большинства романистовъ, которые постоянно увѣряютъ своихъ читателей, что герой ихъ настоящій умница. Необходимость хвалить постоянно умъ человѣка, котораго вы рекомендуете, — весьма печальная необходимость, потому-что ваши читатели могутъ быть скептики и, пожалуй, не повѣрятъ вамъ на слово. Вы сколько угодно можете увѣрять, что вашъ герой — умница; но если его поступки глупы, если мысли, которыя онъ высказываетъ, нелѣпы и пошлы, то есть вѣроятіе предположить, что ваши увѣренія ни къ чему не поведутъ и что выводъ вашихъ читателей будетъ не въ пользу вашего героя. Генрихъ Бейль избѣжалъ этого смѣшного положенія; отъ своего лица онъ ничего не говоритъ о своемъ героѣ, онъ любезно предоставляетъ первое мѣсто Жюльену, дѣлаясь только его посредникомъ. Поэтому автора вы никогда не видите, онъ не судитъ и не характеризуетъ ни событій, ни лицъ, — онъ предоставляетъ самимъ читателямъ дѣлать выводы и заключенія. Событія говорятъ сами за себя, а лица своими поступками и мыслями даютъ вамъ богатый матеріалъ для вашихъ заключеній. Чтобы вамъ показать сущность пріемовъ Бейля въ этомъ отношеніи, я приведу одинъ только примѣръ. Помните вы драму Виктора Гюго «Ruy Blas»? Герой въ отчаяніи и въ высшей степени нравственнаго страданія говоритъ съ акцентомъ безумія и почти идіотизма человѣка, подавленнаго несчастіемъ:
Les meubles sont raugés, les clefs sont aux armoires.
Великій художникъ физическаго страданія въ данномъ случаѣ понялъ, какъ и Шекспиръ (въ Отелло, напр.), что въ такія минуты мозгъ перестаетъ мыслить и уста невольно, машинально говорятъ то, что глаза встрѣчаютъ. Викторъ Гюго, подчиняясь спеціальной чертѣ своего таланта, приводитъ своего героя къ состоянію остолбенѣнія и тупоумія. Генрихъ Бейль, скептикъ и ироническій портретистъ натуры человѣческой, дѣлаетъ въ подобномъ-же обстоятельствѣ своего героя смѣшнымъ съ хладнокровіемъ и безстрастностью по-истинѣ изумительными. Анонимное письмо извѣщаетъ Реналя о любовной связи его жены съ Жюльеномъ; обманутый Реналь, дѣйствительно несчастный, проводитъ цѣлую ночь въ мученіяхъ, сомнѣніяхъ, надеждахъ, въ проектахъ мести и въ выискиваніи средствъ помочь горю. «Онъ перебралъ мысленно всѣхъ своихъ друзей, взвѣсивъ, кто изъ нихъ и чѣмъ можетъ его утѣшить. „Всѣмъ, всѣмъ, вскричалъ онъ въ бѣшенствѣ, — мое неучастіе доставитъ величайшее наслажденіе“. Къ счастью, онъ полагалъ, что ему сильно завидуютъ, и полагалъ не безъ причины. Кромѣ его великолѣпнаго дома, въ которомъ король переночевалъ, онъ отлично отдѣлалъ свою дачу въ Вержи. Фасадъ былъ выкрашенъ бѣлой краской, а у оконъ красовались зеленые ставни. На минуту онъ былъ утѣшенъ мыслію объ этомъ великолѣпіи…» Такой излишекъ правды, по моему мнѣнію, составляетъ послѣдній предѣлъ въ искуствѣ… Въ заключеніе я позволю себѣ привести еще одинъ примѣръ, предупреждая, что въ «Rouge et Noir» нѣтъ страницы, гдѣ-бы не было подобныхъ наблюденій. Страсть, въ конечномъ анализѣ, есть болѣзненная идея, постоянно сталкивающаяся съ другими; слова, связанныя съ идеями, должны поэтому возникать внезапно и къ порывамъ страсти примѣшивать нравственную болѣзнь. «Г-жа Реналь не могла уснуть. Ей казалось, что до этого момента она не жила еще. Она не могла отвлечь своей мысли отъ счастія чувствовать. какъ Жюльенъ покрываетъ поцѣлуями ея руку. Вдругъ ужасное слово: прелюбодѣяніе — представилось ей. Все, что только самый низкій развратъ можетъ вызвать отвратительнаго въ мысли о физической любви, представилось ея воображенію». Здѣсь ученикъ Кондильяка понялъ, что слова управляютъ нами. Г-жа Реналь, думая о самомъ фактѣ, не видѣла ничего дурного въ своемъ поведеніи, но ей представилось одно страшное слово — и она ужаснулась. Слова — это, та къ-сказать, вмѣстилища идей, куда медленно и незамѣтно накопляются наши впечатлѣнія и наши сужденія. Бейль продолжаетъ: «Ces idées voulaient tâcher de ternir Гіmage tendre et divine qu’elle se faisait de Julien et du bonheur de l’aimer»… Какая фраза для тѣхъ, которые привыкли анализировать себя! Спиноза, говоритъ Тэнъ, — прочитавъ ее, пожалъ-бы руку Бейлю. Здѣсь мыслитель и ироническій наблюдатель встрѣчаются, утверждая, что буря страстей всегда происходитъ въ сферѣ идей. Желать и страдать — это значить имѣть послѣдовательно двѣ противоположныя идеи, дѣлать усиліе, чтобы удержать первую, и чувствовать внезапное и быстрое появленіе другой. Нашъ психическій механизмъ точно дитя, которое при страшномъ зрѣлищѣ закрываетъ глаза руками. Въ сущности, почти каждая строчка Бейля требуетъ подробнаго научнаго коментарія, — такъ велика масса психическихъ наблюденій и выводовъ, представляемыхъ романомъ «Rouge et Noir».
VII. править
Жюльенъ — продуктъ и жертва французскаго общества двадцатыхъ годовъ. Надѣюсь, что въ моемъ анализѣ характеръ Жюльена представляется совершенно ясно. Теперь представьте себѣ на минуту нѣкоторыя незначительныя измѣненія въ этомъ характерѣ. Представьте себѣ почти такой-же свѣтлый и обширный умъ въ связи съ живымъ и творческимъ воображеніемъ, но болѣе глубокимъ, болѣе интенсивнымъ и еще болѣе развитымъ. Освободите, такимъ образомъ, созданный характеръ отъ всѣхъ наростовъ исторической, политической и соціальной жизни Франціи; представьте себѣ его на минуту въ идеальной частотѣ и непосредственности только органическихъ данныхъ, поставьте такую идеальную личность въ условія другой исторической и соціальной жизни, — напримѣръ, въ Италіи, въ началѣ нынѣшняго столѣтія; перемѣните условія его воспитанія и личной жизни; освободите его отъ оскорбленій и тиранніи родныхъ, дайте ему высокое соціальное положеніе, независимое отъ оковъ офиціальной рутины, дайте ему не элементарное воспитаніе французскаго крестьянина, а клерикальное и іезуитское. Его лицемѣріе будетъ, очевидно, не орудіемъ слабаго, принужденнаго смотрѣть на общество, какъ на врага, а привычкой и условіями воспитанія. Не имѣя нужды ежечасно бороться съ окружающимъ міромъ, такой человѣкъ безъ крайней необходимости не выкажетъ всей энергіи своего характера. Климатическія условія подѣйствуютъ также въ извѣстной степени и въ извѣстномъ направленіи. Южная природа и нѣга образуютъ нѣкоторое равнодушіе, нѣкоторую нравственную лѣнь, и вы увидите передъ собой чистокровнаго итальянца, сына счастія, въ тѣхъ политическихъ и соціальныхъ условіяхъ, которыя господствовали въ Италіи между 1812 и 1830 годами. Такимъ является Фабричіо, главное лицо романа «Chartreuse de Parme». При появленіи этого романа Бальзакъ встрѣтилъ его восторженными похвалами (въ Revue Parisienne, 1840): «Chartreuse de Parme, говоритъ Бальзакъ, — на мой взглядъ величайшее произведеніе идейной литературы. Г. Бейль написалъ книгу, замѣчательную по глубинѣ своего анализа. Въ тѣ года, когда люди рѣдко встрѣчаютъ грандіозные предметы, онъ написалъ произведеніе, которое можетъ быть оцѣнено только высшими умами. Однимъ словомъ, онъ написалъ „Современнаго Принца“, романъ, который-бы написалъ Маккіавели, если-бы онъ жилъ въ Италіи въ XIX столѣтіи. Я, который считаю себя до извѣстной степени знатокомъ изящной литературы, — я прочиталъ этотъ романъ сряду три раза и почувствовалъ въ душѣ нѣчто въ родѣ счастія». Несмотря на эти изысканныя фразы, я долженъ замѣтить, что Бальзакъ плохо понялъ послѣдній романъ Бейля. Умъ Бальзака былъ совсѣмъ не критическій умъ, къ строгому анализу онъ не привыкъ и поэтому къ сисему критическому воззрѣнію онъ постоянно примѣшиваетъ личныя, субъективныя мнѣнія. Графъ Моска, главное лицо романа, былъ совершенно извращенъ Бальзакомъ, который видѣлъ въ немъ портретъ Метерпиха. Это совершенно невѣрно: Бейль не думалъ о Метернихѣ, когда, создавалъ характеръ Моски. Этого знаменитаго дипломата Бейль никогда де видалъ, а Бейль былъ слишкомъ послѣдовательный идеологъ, чтобы творить помимо личнаго, непосредственнаго наблюденія. Если ужь графъ Моска долженъ быть портретомъ живого лица, то вѣроятнѣе предположить, что въ главныхъ чертахъ это портретъ Талейрана, котораго Бейль встрѣчалъ въ обществѣ и котораго имѣлъ возможность изучить. Но если это портретъ Талейрана, то только до извѣстной степени; Талейранъ но-преимуществу французъ, продуктъ сильнѣйшей политической бури, когда-либо разразившейся на историческомъ горизонтѣ. Талейранъ — натура холодная, разсчетливая, неумолимая; Моска-же — чистѣйшій итальянецъ, страстная, привлекательная, южная натура, симпатичная даже въ такихъ проявленіяхъ, которыя мы считаемъ безнравственными.
Въ этомъ романѣ Бейль наткнулся на сложную интригу, но эта интрига не имѣетъ ничего общаго съ фабулой обыкновенныхъ романистовъ. Легко себѣ представить, что умъ Бейля не могъ ужиться на пятистахъ страницахъ убористой печати рядомъ съ мелкой интрижкой, грязными страстями и микроскопическими мыслишками. Въ этомъ романѣ онъ остается самимъ собой: психологомъ и наблюдателемъ человѣческаго сердца. Для этого онъ выбралъ интригу, которая какъ можно ближе отвѣчала-бы его цѣлямъ. Не простую исторію любви и страсти беретъ онъ, хотя любовь и страсть играютъ въ романѣ первенствующую роль. Не мученія двухъ нѣжныхъ сердецъ, разлучаемыхъ злыми людьми, интересуютъ его. Точно также онъ не выбралъ изображенія развитія страсти или характера, какъ это дѣлаетъ часто Бальзакъ; такой предметъ чаще всего выпадаетъ на долю чистаго художника, а я уже сказалъ, что Бейль, въ точномъ смыслѣ, не художникъ. Онъ выбралъ фабулу совершенно исключительную и затронулъ предметъ, до тѣхъ поръ совершенно неразработанный въ литературѣ. Вмѣсто обыденной исторіи любви съ обыденными героями, Бейль беретъ людей на высшихъ ступеняхъ общественной Іерархіи, ставить ихъ въ условія политической жизни пармскаго двора Эрнеста IV, потомка дома Фарнезе, и вводитъ читателя въ самый центръ закулисной жизни и политическихъ интригъ этого двора. Но не бойтесь, и здѣсь Бейль останется скептикомъ и ироническимъ наблюдателемъ природы и общества. Своего графа Моску онъ дѣлаетъ первымъ министромъ при дворѣ, главой партіи пармскихъ консерваторовъ, а между тѣмъ этотъ графъ Моска говоритъ: «въ Испаніи, подъ начальствомъ генерала Сен-Сира, я дрался, чтобы получить крестъ и пріобрѣсти нѣсколько славы; теперь я одѣваюсь, какъ одѣваются герои кукольной комедіи, чтобы пользоваться роскошью и заполучить нѣсколько тысячъ франковъ. Рискнувъ однажды на эту шахматную игру, недовольный дерзостью моихъ начальниковъ, я рѣшился занять одно изъ первыхъ мѣстъ, и достигъ цѣли…» Но увы! счастіе этого министра по вполнѣ безоблачно. Онъ принужденъ нравиться принцу, конечно, умному человѣку, но поглощенному странными подозрѣніями съ тѣхъ поръ, какъ онъ вступилъ на престолъ. Эрнестъ IV былъ храбръ только на войнѣ, но послѣ смерти своего отца, получивъ безграничную власть, онъ вдругъ сталъ мучиться мыслію, что у него есть враги и что его ненавидятъ.
Представьте-же себѣ теперь при такомъ дворѣ и при такомъ характерѣ принца двѣ партіи, консервативную и либеральную, оспаривающихъ другъ у друга министерство, — партіи, ничѣмъ другъ отъ друга не отличающіяся, развѣ только тѣмъ, что консерваторы предпочитаютъ преслѣдовать однихъ, а либералы — другихъ. Во главѣ консерваторовъ стоитъ графъ Моска, во главѣ либераловъ — маркиза Раверси. Между обоими находится Расой, нѣчто въ родѣ козла отпущенія, на котораго при случаѣ сваливаетъ вину каждая партія. Очевидно, эти партіи находятся во враждѣ. Партія, ненаходящаяся у власти, интригуетъ противъ партіи, которая въ данную минуту правитъ…
Долгое время графъ Моска, благодаря своей ловкости и маккіавелизму, удачно отражалъ удары маркизы Раверси, но вышелъ случай, погрузившій въ отчаяніе консерваторовъ. Дѣло въ томъ, что въ Пармѣ существуетъ нѣкто герцогиня Сансеверина, старинная любовь Моски и первый его другъ. У Сансеверины есть племянникъ Фабричіо, въ котораго она нѣсколько влюблена и котораго желаетъ вывести въ люди. Въ ранней юности съ Фабричіо случилось несчастіе. Въ дѣтствѣ онъ увлекался героизмомъ Наполеона, и въ 1815 году, когда пришло извѣстіе о вторичномъ появленіи императора во Франціи, прежній энтузіазмъ съ прежней силой обнаружился у Фабричіо. Этотъ семнадцати-лѣтній мальчикъ убѣжалъ изъ окрестностей Милана, бравируя австрійскую полицію, перешелъ въ Швейцарію, появился въ Парижѣ, узналъ приблизительно, что армія сосредоточивается на сѣверѣ, и отправился туда, горя нетерпѣніемъ пролить кровь подъ побѣдоноснымъ знаменемъ Наполеона. Правда, армію онъ отыскалъ и даже присутствовалъ при какомъ-то сраженіи, которое, какъ ему потомъ показалось, было Ватерлоо, по положить жизнь за Наполеона ему по удалось: его стали подозрѣвать въ шпіонствѣ и онъ ни съ чѣмъ принужденъ былъ возвратиться въ Италію. Его героическая выходка, однакожь, сдѣлалась извѣстна миланской полиціи, и ему пришлось бѣжать изъ Ломбардіи. Герцогиня Сансеверина и графъ Моска, посовѣтовали ему отправиться въ Неаполь и поступить въ духовную семинарію. Графъ Моска рѣшился вывести его въ люди и, пользуясь кредитомъ, сдѣлать его епископомъ… Въ Парму Фабричіо является уже въ качествѣ духовнаго.
Фабричіо дѣлается викаріемъ и его ужо считаютъ будущимъ архіепископомъ. Консерваторы торжествуютъ, маркиза Раверси въ отчаяніи. Къ несчастью, Фабричіо влюбляется въ какую-то актрису, на него нападаетъ любовникъ актрисы, котораго онъ убиваетъ, и, избѣгая преслѣдованія, бѣжитъ въ Болонью. Вскорѣ вѣсть о преступленіи Фабричіо распространяется, либералы пользуются этимъ случаемъ, какъ предлогомъ, чтобы погубить консерваторовъ. Расой производитъ слѣдствіе и, по наущенію либераловъ, приговариваетъ Фабричіо къвѣчяому заключенію въ крѣпости. Графъ Моска находится на краю пропасти. Полиція схватываетъ Фабричіо; его хотятъ отправить въ крѣпость; онъ влюбляется въ дочь директора; бѣжитъ… Умираетъ принцъ; его сынъ высказывается въ пользу консерваторовъ; портфель возвращенъ Лоскѣ, либералы въ отчаяніи; является Фабричіо, котораго процессъ снова пересматриваютъ: онъ добровольно возвращается въ тюрьму; директоръ (либералъ) вторично пытается его отравить; но приказанію принца его освобождаютъ; онъ снова дѣлается викаріемъ, прославляется какъ знаменитый проповѣдникъ, но вслѣдствіе безнадежной любви поступаетъ въ монастырь…
Бальзакъ правъ: этотъ романъ — великолѣпнѣйшій коментарій къ извѣстному сочиненію Макінавели, написанный съ такимъ-же талантомъ и съ такимъ-же неподражаемымъ умомъ. Очевидно, что подобная фабула даетъ неподражаемый матеріалъ для общественной психологіи, какъ «Rouge et Noir» — для частной. Впрочемъ, оставляя въ сторонѣ общіе, абстрактные выводы, укажу только, между прочимъ, на характеръ графа Моски. По моему мнѣнію, нѣтъ ничего умнѣе и глубже, какъ постройка этого характера. Представьте себѣ блестяще-умнаго человѣка и свѣтски-образованнаго итальянца, воспитаннаго въ школѣ Маккіавели. Неужели вы думаете, что его личное я можетъ участвовать серьезно въ комедіи маріонетокъ, пронырства и разныхъ интригъ, которая въ Италіи первой половины XIX столѣтія называлась политикой?.. Предположите, что онъ выше этой комедіи. Къ тому-же онъ слишкомъ непосредственно стоить въ этой комедіи, онъ самъ дергаетъ за нитки этихъ маріонетокъ, онъ, наконецъ, чаще всего самъ является маріонеткой, и, сходя со сцены, оставаясь наединѣ самъ съ собою, конечно, кромѣ отвращенія онъ ничего не можетъ чувствовать. Но отвращеніе къ роли шута возможно только вначалѣ; съ лѣтами и временемъ человѣкъ дѣлается спокойнѣе, онъ перестаетъ горячиться и начинаетъ разсуждать, но какъ только является на сцену сознательная мысль — какіе выводы сдѣлаетъ итальянецъ въ положеніи графа Моски? Іезуитское воспитаніе укоренило въ немъ привычку лицемѣрія на первомъ планѣ; думай, какъ хочешь, говоритъ это воспитаніе, но никогда этого не высказывай. Съ другой стороны, политическій маккіавелизмъ, не какъ абстрактная, кабинетная теорія, а какъ тяжелый результатъ надорванной жизни, развилъ въ немъ элементы скептицизма, лежащіе въ самой натурѣ итальянца. Къ тому-же не забывайте, что онъ итальянецъ, т. е. такая разновидность человѣка, которая счастіе находитъ не въ подчиненіи себѣ внѣшняго міра, не въ жертвѣ, приносимой во имя блага большинства, какъ это бываетъ у сѣверныхъ жителей, — а въ наслажденіи и въ свободѣ, какъ орудіи наслажденія. Глубоко страстная натура итальянца чаще всего находитъ это наслажденіе, т. о. счастіе, въ любви. Оттого любовь въ Италіи пріобрѣтаетъ значеніе культа, — не сантиментально-лимфатическая любовь нѣмца, а любовь-страсть, въ которой сосредоточивается вся энергія южной натуры. Съ другой стороны, обратите вниманіе на соціально-политическія условія, въ которыхъ находилась Италія въ первой половинѣ XIX столѣтія. Мелочной и придирчивый деспотизмъ австрійской полиціи и мелкихъ владѣтелей убилъ всякую общественную дѣятельность. Самостоятельная общественная энергія была немыслима и казалась безуміемъ; вотъ почему въ Италіи, сводной стороны, мысль ударилась въ мелкія проявленія искуства, музыки, поэзіи, живописи, съ другой — въ маккіавелизмъ и мелочной скептицизмъ. Графъ Моска, неимѣвшій задатковъ художника, оказался скептикомъ и крошечнымъ Маккіавелемъ. Онъ надѣвалъ на себя смѣшной парикъ, наряжалъ себя въ уродливую ливрею и половину дня съ невозмутимымъ спокойствіемъ игралъ роль шута и маріонетки; по потомъ онъ дѣлался человѣкомъ, когда счастіе, котораго онъ такъ жадно искалъ, давалось ему въ руки. Подъ вліяніемъ любви онъ не только дѣлался умнымъ человѣкомъ, привлекательнымъ собесѣдникомъ, но, точно подъ дѣйствіемъ талисмана, душа его раскрывалась на-распашку, обнаруживая неисчерпаемый источникъ благородныхъ стремленій и великодушныхъ идей. И графъ Моска такъ-же мало парадоксаленъ, какъ и Жюльенъ; въ сущности, какъ одинъ, такъ и другой, построены Бейлемъ по одному принципу: его, какъ психолога, въ особенности интересовала видимая раздвоенность натуры, такъ часто встрѣчающаяся въ XIX столѣтіи. Онъ долго искалъ причинъ этой раздвоенности, и нашелъ ихъ, разрѣшая съ точки зрѣнія идеологіи двойной вопросъ внѣшнихъ культурныхъ вліяній и внутренней послѣдовательности психическаго механизма; онъ разрѣшилъ противорѣчащія антиноміи (я употребляю фразеологію Гегеля) въ высшее примиряющее начало. Оттого-то лица романовъ Бейля могутъ быть искуственныя созданія, по тѣмъ не менѣе они представляютъ собою такіе сложные психическіе механизмы, но которымъ чрезвычайно удобно изучать живую дѣйствительность и реальный міръ.
Само собою разумѣется, что взглядъ Бейля — не единственный взглядъ, возможный въ искуствѣ. Если въ Италіи возможны графы Моски, — могутъ возразить Бейлю, — то вы злоупотребляете вашимъ умомъ и вашей логикой, увѣряя, что они единственныя разновидности общественнаго человѣка. Политическое положеніе Италіи могло благопріятствовать развитію маккіавелизма, но рядомъ съ такими печальными уклоненіями отъ нормы Италія, классическая страна муниципальной свободы, представила намъ, болѣе привлекательныя явленія, хотя-бы въ лицѣ такихъ дѣятелей, какъ Санта-Роза, Чезаре Бальбо, Канони, которые принадлежали къ кружку европейскихъ прогресистовъ и находили если не счастье, то, по крайней мѣрѣ, удовлетвореніе своему человѣческому достоинству, отстаивая идеи и принципы дорогого имъ итальянскаго возрожденія. Съ другой стороны, существуютъ и болѣе рѣзкіе примѣры непоколебимой, античной вѣрности идеѣ, въ лицѣ, напримѣръ, братьевъ Бандіери и вообще такъ-называемыхъ итальянскихъ патріотовъ, и что-бы вы тамъ ли говорили, въ этой античной стойкости и непоколебимости итальянская страстность играетъ значительную роль… Конечно, такъ, и Бейль въ сущности не отрицаетъ такого вывода, чему лучшимъ доказательствомъ является тотъ-же романъ «Chartreuse de Parme», гдѣ среди вводныхъ лицъ мы встрѣчаемъ привлекательную натуру итальянскаго патріота и геніальнаго поэта, Франческо Полла. Бейль не отрицаетъ тѣхъ или другихъ возможностей, но онъ выбралъ героемъ графа Моску по той простой причинѣ, что, во-первыхъ, при такой разновидности онъ естественно приходилъ къ описанію политическихъ нравовъ Италіи; а во-вторыхъ, потому, что итальянскій маккіавелизмъ давалъ ему богатый матеріалъ для изученія проявленій итальянской натуры. Люди въ родѣ Полла, если и не герои, то во всякомъ случаѣ глубоко-честныя натуры, могутъ и должны быть предметомъ художественныхъ произведеній, но такія произведенія могутъ имѣть значеніе только педагогическое, воспитывая въ обществѣ энергію, силу воли, стойкость убѣжденій, человѣческое достоинство, но они не могутъ имѣть научнаго значенія, по той простой причинѣ, что такія натуры въ психическомъ отношеніи элементарны и первичны. Отсюда то, что у писателей въ родѣ Бейля нѣтъ предвзятыхъ идей, нѣтъ фантастическихъ образовъ, неимѣющихъ никакого отношенія къ дѣйствительной жизни.
Въ своихъ психологическихъ изысканіяхъ Бейль неизбѣжно долженъ былъ встрѣтиться съ страстью, которая является существеннымъ элементомъ въ жизни человѣка; я говорю о любви. Этотъ вопросъ занималъ его всю жизнь до такой степени, что онъ посвятилъ ему цѣлую книгу (De l’Amour), замѣчательную во многихъ отношеніяхъ. Въ «Chartreuse de Parme» онъ еще разъ возвращается къ этому предмету и посвящаетъ любви значительную часть своего романа. Онъ рисуетъ итальянскую любовь, любовь-страсть, и противопоставляетъ ее любви-вкусу, которая, по его мнѣнію, встрѣчается только во Франціи. Фабричіо, котораго характеръ я старался объяснить въ началѣ этой главы, даетъ намъ образецъ любви-страсти. Въ порядкѣ афектовъ любовь-страсть, но опредѣленію Бейля, занимаетъ особенное мѣсто, это нѣчто въ родѣ болѣзни, нѣчто въ родѣ кристализаціи неорганической природы (такое опредѣленіе принадлежитъ Бейлю). Въ страсти, разумѣется, не можетъ быть мѣста ни извѣстнымъ принципамъ чести, ни извѣстнымъ правиламъ морали, — это нѣчто въ родѣ внезапной волны, которая охватываетъ всего человѣка и управляетъ имъ безгранично; южныя натуры, вслѣдствіе своей страстности, въ особенности склонны къ подобнаго рода любви, и въ романѣ Бейля онѣ описаны такими роскошными красками, такъ много является интересныхъ и правдивыхъ подробностей, что подъ впечатлѣніемъ обаянія, вызываемаго талантомъ Бейля, скоро забываешь, что такая страсть при извѣстной степени цивилизаціи и культуры дѣлается явленіемъ исключительнымъ и рѣдкимъ. Такую любовь если не оправдываетъ, то, по крайней мѣрѣ, объясняетъ южная, итальянская натура, но необходимо прибавить, что во Франціи, напримѣръ, такая бурная любовь невозможна. Она невозможна потому, что французъ не столько страстенъ, сколько впечатлителенъ, что останавливаться надолго, углубляться всецѣло въ извѣстное чувство онъ по можетъ по необыкновенной подвижности ума и потому еще, что культура во Франціи вліяла на народный характеръ гораздо сильнѣе и гораздо продолжительнѣе, чѣмъ въ Италіи. Поэтому во Франціи любовь въ самыхъ страстныхъ своихъ проявленіяхъ принимаетъ формы значительно другія. Это, если хотите, все еще страсть, но страсть переработанная, измѣненная, ограниченная въ своихъ крайнихъ порывахъ привычками цивилизованнаго человѣка, у котораго, кромѣ органическихъ предрасположеній, существуютъ пріобрѣтенныя долгою соціальной жизнію, извѣстныя умственныя и нравственныя привычки. Это страсть, къ которой примѣшивается и умъ, и энтузіазмъ, и взаимное уваженіе; это страсть, однимъ словомъ, не лишенная здраваго смысла и рѣдко болѣзненное явленіе. Вспомните Полипу Корнеля и Федру Расина, и вы составите себѣ понятіе о такой любви; по настоящимъ лирикомъ этой любви, конечно, является Жоржъ-Зандъ, какъ въ русской литературѣ русскую любовь воспѣвалъ г. Тургеневъ…
IX. править
Въ «Rouge et Noir» м-ль Ла-Моль говоритъ между прочимъ: «Я вѣрю въ мой умъ, потому что я пугаю всѣхъ — вѣдь умъ страшенъ для толпы. Если они осмѣливаются затронуть серьезный предметъ — черезъ пять минутъ, послѣ невѣроятныхъ усилій, они приходятъ къ мысли, которую считаютъ великимъ открытіемъ и которую я имъ повторяю цѣлый часъ!..» Бейль съ полнымъ правомъ могъ сказать это о себѣ, въ особенности намекая на своихъ старинныхъ критиковъ, которые, къ счастію, теперь переводятся. Отъ Гельвеція онъ заимствовалъ принципъ умственнаго равенства людей (за исключеніемъ, разумѣется, явно болѣзненныхъ организацій). Основные законы математики равно доступны для всѣхъ, а такъ-какъ на этихъ законахъ построено все зданіе человѣческаго знанія, то Бейль заключаетъ, что всѣ равно могутъ понимать самыя запутанныя и сложныя истины… Это очевидно-парадоксальное положеніе онъ одинаково относилъ и къ своимъ противникамъ, и къ друзьямъ, и къ читателямъ. Отсюда сжатость его слога и отвращеніе разводить водицей мысль… Такой пріемъ имѣетъ свои хорошія стороны, но въ то-же время это мѣшаетъ главнымъ образомъ сдѣлаться Бейлю популярнымъ писателемъ. Въ сущности, его нельзя читать, его необходимо изучать, что не для всѣхъ особенно пріятно. Многіе прибѣгаютъ къ чтенію съ цѣлью усыпить безпокойство собственной мысли; для такихъ людей Бейль не годится, онъ слишкомъ тяжелъ и скученъ. Но для тѣхъ, которые въ чтеніи ищутъ импульса мозговой дѣятельности, Бейль въ высшей степени плодотворенъ.
Я старался указать, въ чемъ заключается заслуга Бейля; если мнѣ удалось исполнить это удовлетворительно, то читатели легко поймутъ, вслѣдствіе какихъ условій Бейль при жизни не пользовался никакой извѣстностью и вскорѣ былъ забытъ, и почему Европа открыла его только въ пятидесятыхъ годахъ, когда его могила уже давно заросла травой. Во время реставраціи идеи Бейля были, дѣйствительно, парадоксами, потопу что не отвѣчали степени научныхъ знаній массы. Въ настоящую-же минуту Европа способна его понимать, она развилась до умственнаго уровня Бейля. Какъ Бейля въ пятидесятыхъ годахъ открыла критика, такъ Дидро былъ понятъ только въ XIX столѣтіи, а Шекспира популяризировалъ только Гаррикъ.
- ↑ Конечно, существуютъ исключенія, но, необходимо прибавить, исключенія весьма рѣдкія и встрѣчающіяся только у геніальныхъ писателей. Къ такимъ исключеніямъ на первомъ планѣ принадлежитъ Вергерь и первая часть Фауста Гете.
- ↑ Въ Миланѣ существуетъ обыкновеніе, сохранившееся и понынѣ, вслѣдствіе котораго всякая свѣтская дама имѣетъ свою ложу въ театрѣ La Scala; ложа эта — ея салонъ, гдѣ она принимаетъ своихъ друзей и знакомыхъ впродолженіи извѣстнаго времени, напр. на полчаса или на часъ Время визита опредѣляется на цѣлый годъ. Вслѣдствіе этого и часы залы устроены особеннымъ образомъ. Это не простые часы со стрѣлками, какъ въ остальныхъ театрахъ Европы. Часы миланскаго театра невидимы; каждыя пять минутъ выдвигаются на черномъ фонѣ огненныя цифры часа и минутъ. Когда наступаетъ условное время, начинается пріемъ въ ложѣ.
- ↑ Одинъ префектъ при Наполеонѣ прививаетъ ученика професора Бруеоне въ Монпелье и говоритъ ему важно: «Милостивый государь, тезисъ, защищаемый вами вчера, недостаточно католиченъ». Этотъ тезисъ касался болѣзни нижней части живота, — болѣзни, развивающей въ человѣкѣ тоску. Надобно было сказать, что тоска есть проявленіе души.
- ↑ Этотъ анализъ сдѣланъ въ главныхъ своихъ чертахъ по статьѣ Тэна («Stendhal»). Я лично представиль только нѣкоторыя разъясненія, необходимыя для русскихъ читателей.