Гений мира (Кормчий)

Гений мира
автор Леонард Кормчий

Опубл.: 1931. Источник: az.lib.ru • (Роман-легенда).
(Фрагмент — Главы I—IX).

Л. Кормчий

Гений мира.
(Роман-легенда)

От издателя

Литва! Отчизна моя! Ты как здоровье,

Лишь тот оценить тебя может,
Кто утратит тебя.

(А. Мицкевич)

Вижу тебя, страна предков, вижу сквозь даль веков, сквозь иго недоли и чуждых влияний, — вижу чистой, неприкосновенной, девственной как невеста перед таинством брака.

Вижу тебя укрытую шелестящей зеленой броней дремучих дубовых лесов, — вижу тебя колыбелью великаго духом и чистаго сердцем народа, чуждаго лжи, лицемерия и злобы, но грознаго в гневе своем и стойкаго в защите права своего.

И под сенью царственных дубов вижу жертвенники Перкунаса, творившаго жизнь в блеске молний и грохоте громовых раскатов. А перед жертвенниками, в отблесках священнаго пламени, вижу старцев, белых от жизненных зим, но с гордыми властными головами и с ясным взором, читавшим далекое будущее в темной загадки веков.

Вижу вас, вдохновенные вайделоты, вожди душ и добрые гении народа, вижу вас в годины бедствий среди несчастных, теряющих надежду и падающих в пучину отчаяния. Вижу вас, одним взглядом вселяющих веру в опустошенныя сердца и одним жестом поднимающих утомленных бойцов на новую битву за Родную Землю.

И вас вижу, тихия голубыя реки, дремлющия средь золота нив и изумруда лесов. Слышу шелест прозрачных струй и шопот спелых колосьев, ожидающих жнеца.

Вижу также и вас, прабабушки, матери сотен поколений… Вижу вас в блеске юности и красоты, озаренных золотом родного солнца и спрятавших это золото в глубинах сердца, а ясность неба в глубине глаз…

Вижу и вас, пахари, черпавшие силу и мощь от лесных просторов и из недр Родимой Земли… Мирные труженики за сохой, вы превращались в героев, когда слышали зов Родины, и отдавали ей свои жизни, с готовностью детей, отдающих должное любимой матери.

Вижу… и сердце замирает в трепете сладком в благоговейном… Это она — Литва, страна моих предков и мать народа, сквозь века пронесшаго в душе светлым и ярким священный огонь, зажженный в седой глубине времен.

И ныне — радуется душа моя — после веков гнета и неволи вижу Литву раскрепощенной, свободной, погруженной в кипучее строительство новой жизни… И одно лишь омрачает радость: самое сердце Литвы, покрытое лаврами неувядаемой исторической славы, колыбель великих князей литовских — Вильно — отторгнуто еще злобой насилия от твоего лона, свободная Литва. Но вижу — и недалеко то будущее, — когда Гедиминова столица вновь станет сердцем Литовской Земли.

Все эти видения нахлынули на меня живым неотразимым роем, когда я прочел роман-легенду Л. Кормчаго, и побудили меня издать ее. «Гений Мира» не только вклад в художественную литературу, но и представляет собою культурную ценность для литовскаго народа.

Вместе с выходом в свет русскаго издания мною предприняты шаги к появлению этой книги и на литовском языке.

Появление в свет в моем издании («Школа Жизни») этой книги, как и ряда других, намеченных и предполагаемых к изданию, явление не случайное.

Основав издательство «Школа Жизни», я поставил себе задачу давать читателю оригинальную литературу, обрисовывающую действительность, как настоящую, так и далекаго прошлаго, и рельефно оттеняющую как добродетель, так и порок. Этим путем «Школа Жизни» будет вести борьбу с наблюдающимся сейчас разложением основ морали, которыми являются религия, семья и гражданский долг.

И этим — деятельностью своего издательства «Школа Жизни» — я на склоне своих дней хочу внести свою посильную лепту в дело строительства жизни моей обновленной Родины.

В. Ф. Бутлер

От автора

Этот роман — попытка рассказать старинное предание в таком виде, в каком много поколений переходило оно из уст в уста.

Оно меняло формы в зависимости от полета фантазии рассказчика, превращаясь то в волшебную сказку, то в быль, покрытую прахом веков.

Я старался сохранить в этом рассказе всю его наивную непосредственность, запечатлеть в том виде, в каком слышал его сам, будучи ребенком, из уст деда.

Место действия романа-легенды — приморская полоса между Неманом и Вислой. Область эту заселяло сильное литовское племя пруссы, о котором и идет речь в романе. Изустные пересказчики легенды называли их просто «литовцы». Я придерживаюсь этого наименования для сохранения общаго колорита легенды.

Время действия — повидимому начало ХIII-го века.

В конце книги читатель найдет примечания, поясняющия названия и термины, встречающиеся в книге. Для удобства они сгруппированы в алфавитном порядке.

Моей Зореньке — единственному другу моему посвящаю.

I. Внучка вайделота.

Тихо догорал день.

Солнце венчало вершины столетних дубов червонно-золотой короной и разсыпало кроваво-красные рубины в говорливой стремнине ручья, голубой лентой опоясавшаго холм.

Холм выдвигался из чащи густого кустарника, точно сторожевая башня на границе зеленаго царства леса. По одну сторону холма разстилались поля, кое-где пересеченныя рощами, по другую — высился лес из могучих кряжистых дубов и вязов… С вершины холма видны были над лесом зубцы башен замка — диковиннаго чудища, воздвигнутаго иноземными строителями.

Девушка, сидевшая на холме под прикрытием кустов, задумчиво глядела на мрачныя башни замка. Лучи закатнаго солнца точно кровью залили их верхушки. В море багрянаго света полоскался штандарт, реявший над главной башней.

Девушка сидела охватив руками ноги и опустив на них подбородок. Волосы ея, золотистые, как хлеба, колыхавшиеся под вечерним ветерком в долине за ручьем, падали свободными прядями на плечи и спину. Венок из руты пышным обручем сдерживал их, мешая ветерку пересыпать их на лоб и глаза — две небесныя бирюзы, горевшия под темными дугообразными бровями.

Багрянец солнца все выше всползал на башни… Зубчатыя стены точно тонули в мраке, сливаясь с лесом. Вот уже только самая высокая конусообразная крыша главной башни отражает кровавый блеск солнца… Но потух и этот прощальный луч солнца, горевший, как пылкий поцелуй на устах, на крыши башни…

Мрачныя тени заволокли замок.

И в то же время раздался звук рога. Тихий и мелодичный, он звучал нежным призывом. По звуку можно было подумать, что охотник протрубил где-то далеко в темной глубине леса.

Но девушку трудно было обмануть. Она встрепенулась, и тихая счастливая улыбка осветила ея лицо. Она повернула голову, всматриваясь в чащу кустарника под холмом, а смуглый от солнца щеки ея вспыхнули, точно под кожей затлел тихий пламень.

В кустах не было заметно движения: тот, кто подал сигнал, пробирался точно безплотное существо, не задавая веток, не производя ни малейшаго шума. Сердце девушки чувствовало его близость, но ни зоркий глаз, ни чуткое ухо не улавливали приближения. Взгляд девушки зажегся гордостью: о, Махор, прекрасный воин, сама рысь может позавидовать его ловкости и легкости движений!

Почти без шелеста раздвинулись кусты у подножья холма, и показался человек. Быстрыми легкими шагами серны пробежал он открытый склон холма и кинулся на траву возле девушки, приветливо протянувшей ему руки.

Это был воин. Высокий и статный мужчина, только что перешедший грань юности. Возле наборнаго серебрянаго пояса, охватывавшаго его стан, висел турий рог, оправленный в серебро. Колчан со стрелами за спиной и легкий лук в руках говорили, что молодой воин предавался только что удалой забаве — гонялся за зверем в пуще. Но не было на нем следов добычи.

— Как вижу, Махор, твоя охота и сегодня была не из удачных, — лукаво улыбнулась девушка.

Улыбнулся и витязь. Его мужественное лицо еще хранило нежность юности где-то в глубине черт. Эта нежность таилась во взоре и под загаром лица, видавшаго уже не одну битву, не раз уже глядевшаго в лицо смерти.

— Мой зверек не нуждается в стрелах и луке. Мне боги послали особенное счастье, — сказал он, отбрасывая лук и нежно глядя на девушку. — Моя голубка сама стремится ко мне, а прочая дичь совсем потеряла цену в моих глазах.

— А что говорят в замке, когда рыцарь Махор, начальник дружины Желя, возвращается с охоты с пустыми руками?

— Со мной шутить осмеливается только Вартом, Бирута, — гордо отвечал охотник. — Но Вартом — мой названый брат. Он не в счет.

Девушка следила за лицом воина взглядом, полным нежности и гордости. Витязь поймал этот взгляд, потянулся к девушке, и его сильная рука обхватила ея стан.

— Но зачем нам говорить об этом, моя голубка, мой цветочек? Времени так мало… Скоро раздастся зов стараго Шимейты, и моя птичка вспорхнет, полетит на зов деда…

— Чтобы завтра снова прилететь сюда, — смеясь прервала Махора девушка.

— Завтра, — протянул недовольно юноша, — завтра Жель ждет в гости самого маркграфа Драко… Мне не удастся вырваться из замка. Ах, Бирута, моя ненаглядная звездочка, нам придется опять разстаться.

— Опять? — тревога прозвучала в вопросе девушки.

— Да. Князь Жель затеял странное дело: решил во что бы то ни стало заключить вечный мир с маркграфом Драко. После того, как мы разбили дружину Драко и самого его взяли в плен, маркграф, кажется, не прочь заключить мир. Чтобы установить дружбу, Жель решил устроить большую охоту в лесах Свентовида в честь маркграфа, и у меня будет по горло дела.

Тучка пробежала по лицу Бируты.

— У тебя будет столько дела, что ты забудешь обо мне, Махор?

— Каждое мгновение я буду думать о тебе! Буду думать о тебе и молить Мильду, чтобы она хранила тебя для меня.

Молодой витязь произнес это с таким жаром, что самое сильное сомнение не устояло бы перед ним. Но сомнений и не было в душе Бируты: она знала глубину чувства своего жениха.

— Долго будет продолжаться эта охота? — спросила она.

— Четыре дня Перкунаса пройдут прежде, чем мы вернемся.

— И ты не найдешь времени заехать к нам? — выскользнув из-под руки Махора, спросила она. — Леса Свентовида не за горами.

Махор смущенно улыбнулся.

— Я боюсь твоего деда, Бирута. Он — старый вайделот, и боги открывают ему души людей. Мы не делаем ничего дурного, но если он прочтет в моей душе тайну наших свиданий, мне придется краснеть, Бирута… Ах, скорее бы настали праздники жатвы! Тогда…

— Тогда, — повторила Бирута, и румянец густо разлился по ея щекам. Она не договорила и спрятала лицо в плече рыцаря.

Сильная рука снова охватила ее. Смуглое от загара лицо Махора выдвинулось перед ея глазами, и девушка ощутила огонь поцелуя на губах. Она ответила на поцелуй точно в сладостном сне, но сразу же отшатнулась движением птицы, стремящейся вырваться из силка. Румянец на щеках стал малиновым.

— Махор, Махор… Ты не должен… ты…

Она лепетала слова безпомощнаго протеста, полная смущения, желая разсердиться. Но в душе ея не было гнева… Поцелуй зажег кровь, и она пылала, наполняя сердце горячим томлением.

— Ты знаешь, что за это я могу сжечь тебя живым, — добавила она, овладев собой. Глаза ея метнули лукавую стрелу из-под пышных полуопущенных ресниц.

Он тоже был смущен неожиданным порывом чувства, которому не мог противиться. Угрызения совести и недовольство собой были написаны на его открытом прямодушном лице: литовец должен уметь сдерживать себя; какой же он витязь, если мог так забыться?

— Сжечь? — он воспрянул и улыбнулся. — О, смерть из твоих рук — блаженство, Бирута… Но если ты гневаешься, то прости меня. Когда сожнут хлеб…

— Тогда я буду твоей женой, Махор, а пока не заставляй меня опускать глаза перед дедом… Лучше разскажи, что задумал Жель. В селении много говорят о нем, и старики недовольно качают головами… Вайделоты тоже недовольны… Слышно, что наш князь все больше уподобляется немцам?

Юный витязь любовался Бирутой. В сумраке, подкравшемся к вершине холма, лицо ея, горевшее еще смущением, смешанным с любовью и нежностью, казалось ему лицом небожительницы, духом, явившимся из недр леса. Ему было не до затей князя Желя, но он покорно отодвинулся от девушки и заговорил, заглушая вздох:

— Жель перенимает от немцев только военную науку, Бирута. Без этого бы мы давно погибли. Когда-то, посылая меня, Вартома и других мальчиков к немцам, он хотел только, чтобы литовцы научились владеть их оружием. И князь создал себе хорошую, сильную дружину, умеющую сражаться с врагами их же оружием. А замок, построенный ему иноземными мастерами, защищает наши земли. У Желя благородное сердце литовца, Бирута, и он никогда не изменит ни своим богам, ни своему народу. Последняя война с маркграфом, хотя и дала нам победу, но сильно разорила народ. Жель думает о благе литовцев и жаждет мира с немцами только для того, чтобы дать покой народу. Жель не охладел к мечу, как говорят это люди, не знающие князя. Благо народа для него выше военной утехи. Трудно найти человека, больше нашего князя проникнутаго думами и заботами о благе народа. Но его не понимают. Даже вайделоты не понимают Желя. В его стремлении усилить народ они видят уклонение от древних обычаев… А наши витязи, перенявшие от чужеземцев страсть к мечу, недовольны тем, что мир заставит их оружие ржаветь на стене.

Бирута слушала, немного сдвинув брови. То, что рассказывал первый витязь дружины Желя о своем князе, казалось, западало в самую глубину ея души. У нея были сомнения, навеянныя толками в селении, и она была рада развеять их.

— Да, — тряхнув головой, сказала она, — Жель не изменит нашим богам. Но дед говорит, что тот, кто перенимает чужие обычаи, и сам не заметит, как оторвется от родных заветов.

— Кто угодно, только не наш князь, — горячо возразил Махор. — Разве он не выполняет всего, что требует обычай и боги от литовца? Разве он не подчиняется всем древним законам, и разве кто-нибудь может упрекнуть его в несправедливости? И разве кто-нибудь, кроме нашего князя, приносит такия обильныя и частыя жертвы богам? Скажи еще, Бирута, найдется ли во всей стране человек, который может сказать, что ушел необласканный с княжьяго двора? Нет, Жель, как добрый отец, заботится о благе народа…

У подножья холма в мраке, скрывавшем кусты, послышался тихий треск, словно хрустнула сухая ветка под чьими-то ногами. Махор схватился за рукоять меча. Девушка придержала его руку.

— Что такое, Махор?

— Мне послышались чьи-то шаги…

И он чутко прислушался.

Но молчала темная глубина кустов под холмом, и молчал лес, насупившийся и мрачный; только ручей шептал внизу, точно кто-то бурчал невнятныя заклинанья против духов ночи.

— Никого… — шепнула Бирута.

И в этот миг донесся из леса зов:

— Бирута!

Звал хриплый старческий голос, и Бирута, услышав его, отпрянула от витязя.

— Я иду! — откликнулась она деду звонким колокольчиком. И нежным шопотом Махору:

— Прощай, мой желанный… Да хранит тебя Потримпос, и да пошлет тебе Перкунас удачу в охоте…

Тихий поцелуй, словно нежный мотылек, коснулся лба витязя, и девушка почти безшумно исчезла с полянки на холм, точно легкая лучезарная Ладо.

Махор, как зачарованный, стоял и смотрел туда, где мрак поглотил стройную фигуру его невесты.

II. Послы от маркграфа.

Четыре всадника мрачными тенями пробирались среди дубов и зарослей кустарника.

Густая листва темным сводом закрывала от путников ночное небо. Сквозь этот свод не проникало ни одного луча звездочки. Было темно как в подземелье.

Лошади осторожно ступали по тропе, точно щупая копытом почву, храпели и кидались в сторону, пугаясь неясных очертаний древесных стволов, выступавших вдруг из ночной тьмы перед самыми их мордами. Железныя руки всадников сдерживали эта попытки смятения, и кони бочком, нетерпеливо перебирая ногами, огибали препятствия и двигались вперед, по тому направлению, где не глаз, а скорее какое-то звериное чутье передняго всадника различало тропинку — дорогу ли, или звериный лаз — неизвестно.

Глухой стук копыт по мягкой почве да железный лязг — звон шпоры или оружия, стукнувшагося о латы, были единственными звуками, нарушавшими тишину ночи. Изредка они разнообразились глухим недовольным фырчанием рыси, долетавшим из леса и пугавшим лошадей, да криком ночной птицы.

— Святой Донат! В этих языческих дебрях нетрудно сломить шею, — заговорил первый всадник. — Куда девался замок Желя? Давно ли, при закате солнца мы видели его башни с вершины холма, а теперь точно дьявол слопал его!

Грубый хриплый голос вырвался точно из бочки, наполнив глухим рокотом чащу.

— Тише, Бертольд, придержи язык, — откликнулся сзади него другой голос, помягче. — Дьявола не долго посадить себе на шею. Не забывай, что мы на земле, не знающей благодати святого Креста Господня. Где же и обитать бесам, как не здесь? В этих местах впору больше молитва, чем упоминание имени врага рода человеческаго.

— Не будь я капитаном кнехтов его светлости, нашего всемилостивейшаго маркграфа, если понимаю, за каким чортом мы путаемся в этой чаще. Святой Варфоломей, помилуй мя грешнаго, но я люблю больше хороший набег, чем мирное посольство. Послушай, домине Вальтенберг, ты — канцлер нашего маркграфа, человек ученый и проел зубы на латыни не хуже любого кардинала… Не можешь ли ты пояснить мне толком, зачем мы едем к этому языческому князю?

— Передать ему, что его светлость господин наш принимает приглашение на охоту и благодарить за эту честь. А кроме того приносит сожаление, что не может из-за государственных дел прибыть лично в замок в назначенный срок, то-есть завтра. А прибудет маркграф прямо на охоту в леса Свентовида десять дней спустя.

Капитана мало удовлетворил этот ответ.

— Все это я знаю. Только все это мало похоже на нашего маркграфа. Неужели у него не чешутся руки поквитаться с Желем за последнюю потасовку?

— Никто не знает, что в мыслях его светлости. Может быть, он полон признательности Желю за то благородство, с которым он выпустил маркграфа из плена, не потребовав даже выкупа?

В голосе Вальтенберга звучали ироническия нотки. Но тонкая ирония была недоступна пониманию капитана

— Так и поверил этому! — буркнул он. — Нет, скорее мир провалится в преисподнюю, чем маркграф Драко откажется от мести. Не в его правилах хлебать кислое пиво с язычниками и отпустить их не потрепавши!

Он замолчал. Впереди виднелся просвет в лесной чаще. Точно из отверстия пещеры увидел капитан несколько звезд, блеснувших в темном небе.

— Хвала св. Гуго, заступнику храбрых, — снова зарокотал его зычный голос, — виден выход из этих дебрей. Мой нюх и на этот раз не обманул меня. Видишь ты, благородный рыцарь пергамента, огонек впереди?

Лошадь Вальтенберга поровнялась с конем капитана. Оба натянули поводья, и маленький отряд остановился.

Впереди в ночном мраке мерцала красная точка, словно отсвет далекаго светильника.

— Если это не бесов огонь над болотом, от чего спаси и помилуй нас Пресвятая Дева, — суеверно крестясь, произнес Вальтенберг, — то весьма возможно, что мы выбрались к жилью.

Похоже на то. Будем держать на огонь и если это жилье, то можем смело постучаться в него. Эти язычники умеют встречать гостей. Кроме того их алюсом и пакайлесом можно неплохо промочить горло. Клянусь моими предками, это лучше, чем блуждать по лесной чаще.

И капитан, а за ним и его маленький отряд, пустил лошадей по направлению к огню, мерцавшему в темени ночи.

*  *  *

Капитан отвесил глубокий поклон старику.

— Пусть небо расточает милости твоему дому, отец, — прогудел он, — и пусть твои боги всегда пребудут с тобой.

Двое путников стояли еще за дверями.

— Войдите и вы, — пригласил Шимейта.

— Это оруженосцы, и они должны присмотреть за лошадями, — пояснил капитан.

— У меня есть кому позаботиться о конях гостей.

Яст и Медлос по знаку Шимейты кинулись из горницы. Вскоре лошадей ввели в обору, а в горницу вошли двое юношей — почти мальчиков в темно-коричневых камзолах. Они низко поклонились Шимейте.

В это время появилась Бирута с кувшином воды в руках.

Она с поклоном опустилась на пол у ног гостей.

— Милостивый Боже! — воскликнул Вальтенберг. — Что она хочет делать?

На тощем лице его, поросшем жидкой растительностью, было написано изумление, граничившее почти с испугом.

— Не мешай ей, друг чернил и пергамента. Это — обычай, и не подчинившись ему мы кровно обидим хозяина. Она омоет наши ноги… Право, я не вижу в этом ничего неприятнаго. Смотрите, какая славная ягодка… Жалко, что такая красавица язычница…

И каждому из гостей Бирута помогла скинуть обувь и собственноручно омыла ноги. Так в седую древность обычай велел литвинке встречать гостей: хозяйка дома должна была омыть дорожную пыль с ног путника, вошедшаго под ея кров.

Пока Бирута омывала ноги гостям, Яст и Медлос под руководством стараго вайделота хлопотали у дубового стола.

Появились резныя корчаги с напитками. Пенный, алюс наполнил комнату тонким запахом меда. Дурманный пакайлес в узкогорлых глиняных кувшинах занял почетное место на столе. Одно за другим выносились блюда из кладовой: дичь, жирные куски свинины и вареная говядина, облеченная в хрустящую прорумяненную корку теста. Все, что было в запасе, ставилось на стол, ибо немилость богов обрушивалась на того, кто не предложит гостю всего, что есть самаго лучшего в его доме.

Турьи рога сошли с полок — из поколения в поколение пили из них добрые крепкие напитки Шимейты и их гости. Самые лучшие, украшенные тяжелой серебряной отделкой рога были пододвинуты гостям. Лучшия яства тоже.

Скинули гости доспехи. В камзоле из алаго шелка капитан Бертольд казался менее воинственным, чем в железном снаряжении воина. Тощий длинный Вальтенберг с любопытством и не без боязни следил за приготовлениями к пиру. В его суеверной душе возникали сомнения о том, может ли верный слуга Христа вкушать пищу и пить вместе с язычниками?

Капитана занимал другой вопрос. Воин, привыкший ко всяким положениям, он не был разборчив в вопросах, касающихся еды и питья. Его мысли занимала Бирута. Он следил за ней масляным взглядом и думал: велико ли наказание ожидает за гробом христианина, польстившегося на язычницу?

Старый Шимейта с низким поклоном пригласил гостей к столу.

Сперва каждому поднес он по очереди турьи рога, наполненные пакайлесом. Их нужно было выпить, сохраняя глубокое молчание, а остатки выплеснуть под стол. Знал это капитан кнехтов и шепнул Вальтенбергу, что нужно сделать. Несколько капель напитка, выплеснутых под стол, были жертвой предкам и домашним духам. В жертве этой было молчаливое пожелание благополучия и благосостояния гостеприимному дому.

Сели за стол. Шимейта видел только гостей перед собой. Он не задал ни одного вопроса, не проявил никакого любопытства ни к личности гостей, ни к тому — зачем и куда они едут. Он знал, что — немцы, непримиримые враги его народа… Может быть, этот краснолицый гигант поразил одного из его сыновей? Но старый вайделот не думал об этом: вошедший под кров литовца — священен для него.

Капитан Бертольд много и шумно болтал. Перемешивая литовскую речь немецкими словами, он рассказал и о цели своей поездки и о себе. В его нескладной грубой речи было много хвастливости. Шимейта слушал его с приветливой улыбкой на устах, но душа его молчала, не откликалась на слова чужеземца: чужды ей были и мысли его и чувства.

Ужин затянулся, перейдя в обжорство и попойку. Долг гостеприимства обязывал литовца накормить гостя до-отвала и напоить допьяна.

Турьи рога не просыхали от напитков. Едва гость ставил на стол пустой кубок — его немедленно наполняли. Алюс сменялся пакайлесом, и крепкий дурман вливался вместе с ним в головы гостей.

Шимейта не выходил из-за стола. Он отдавал краткия приказания Бируте и слугам, и те ухаживали за гостями.

Оруженосцы не имели права сидеть рядом с господами. Они стояли за спинами рыцарей, готовые к услугам. Но литовское гостеприимство и там не забыло их. Кубки алюса, пакайлеса и лакомыя блюда не проходили мимо них.

Вальтенберг пил и ел молча. Он не знал литовской речи и не понимал, о чем болтал его громогласный товарищ. Он быстро охмелел и, откинувшись на широкую дубовую скамью, вскоре заснул. Оруженосцы тоже недолго сопротивлялись буйному действию добрых напитков. Одолел и их коварный пакайлес, теплой негой вливавшейся в жилы и потом вдруг глушивший сознание и сковывавший члены тяжкими оковами сна.

Лишь Бертольд и Шимейта остались за столом.

Лицо капитана стадо багровым, а в глазах все чаще и чаще застывала мутная неосмысленность. Безсвязный смех вырывался из его трубной глотки.

Один Шимейта не проявлял никаких признаков опьянения. По долгу хозяина он ел и пил наравне с гостями, но родные напитки точно не имели никакой власти над ним: ясен и чист был его взор, тверды движения и разумна речь.

Бертольд почти не спускал глаз с Бируты. В пьяном мозгу капитана начинало теряться представление о времени и обстановка. Ему казалось, что он в родных горах Шварцвальда пирует в гостеприимном кабачке, а Бирута — служанка, с которой всегда можно перекинуться солдатской шуткой и, усадив к себе на колени, наградить сочным поцелуем.

И он крикнул на родном наречии:

— Красотка! Полно тебе возиться с горшками! Подсядь лучше к бравому солдату и осуши его губы… Клянусь святым Донатом, после такого вина мне недостает лишь пары твоих поцелуев, чтобы получить блаженство, какого не дадут и тысячи индульгенции. Эй, красавица, сюда!

Бирута ничего не поняла. Но у капитана было в этот миг очень смешное лицо. Она улыбнулась.

— О, чорт возьми мои потроха! — Капитан принял улыбку как знак расположения. — Все вы любите поломаться над бедными мужчинами… Клянусь прахом бабушки, я изловлю тебя!

Он лихо подкрутил жесткий щетинистый ус, прищелкнул языком и сделал попытку встать из-за стола.

— Сейчас… плутовка…Но пакайлес тяжким свинцом налился в ноги. С трудом, опираясь могучими руками о стол, поднялся немец, преодолев силу литовскаго напитка. Но только на мгновение: пакайлес шатнул грузное тело воина, и бравый капитан тяжело упал на скамью рядом с Вальтенбергом. Несколько безсвязных слов сорвалось с его языка… потом громкий храп наполнил трубными звуками горницу.

Тогда поднялся Шимейта и удалился на отдых. За ним Бирута и работники разошлись по своим углам.

III. Литовский бык и немецкий рыцарь.

Рано проснулись оруженосцы немецких рыцарей. Но еще раньше покинул ложе сна старый вайделот. Когда оруженосцы вышли из горницы чистить платье и доспехи своих господ, Шимейта возвращался домой после утренней жертвы Перкунасу. В ста шагах от дома вайделота, скрытая в чаще кустов, вела дорожка на холм, где под сенью священнаго дуба было капище Перкунаса, созданное предками Шимейты. И каждое утро, и каждый вечер старый вайделот совершал священныя жертвоприношения богу грома и жизни.

В это утро молитва и жертвоприношение не просветлили чела жреца. Сумрачно было его лицо. Глубокия морщины сдвигали брови, грозными седыми клочьями свисавшия над глазами.

В темной длинной одежде, отделанной белой тесьмой и отороченной внизу шерстью священных животных, опоясанный семь раз поясом, вытканным из тончайших льняных нитей девами-вайделотками, служительницами Вечнаго Огня, Шимейта походил на посланца из иного мира, ведомаго лишь богам и усопшим.

Мальчики-оруженосцы почувствовали трепет, когда встретили взгляд стараго Шимейты. Один из них даже перекрестился.

— Sancta Maria, Mater Dei, ora рro nobis pecatoribus, — прошептали его губы…

Ясная и светлая, румяная от сна, похожая на зорьку, что золотила сейчас верхушки леса, вышла из дому Бирута. Золото волос собрала она в толстыя косы; на ней была белая рубашка, искусно расшитая цветными нитями. Загорелыя босыя ножки казались выточенными из темнаго дуба — до того оне были плотными, гладкими и крепкими. С песней выбежала девушка выпустить скот, но увидела деда, и песня замерла на ея устах. Почтительно и робко приветствовала она старика, не смея подойти к нему с поцелуем — необычайно суровым было лицо любимаго деда.

«Что-то недоброе сообщили ему боги», пронеслась в голове Бируты мысль, холодом сжавшая ея сердце.

В доме послышался протяжный громкий зевок, точно рев диковиннаго зверя. Это капитан Бертольд разставался со сном и прочищал глотку.

Вскоре его громадная фигура вылезла из дверей дома. Лицо немца было огненно-красно и изрядно помято — вчерашняя попойка отражалась на нем. Цвет лица рыцаря соперничал с алым цветом его камзола.

— Ну, Марко! Бутен! — гаркнул он на оруженосцев, — пошевеливайтесь! Все должно блестеть как серебро, — сегодня мы предстанем перед князем… Да поторопитесь… Ага, вот и наш почтенный хозяин… Доброе утро, милейший из язычников! — хохоча во все горло кинул он приветствие Шимейте.

В голове капитана Бертольда еще бродил мутный хмель — отрыжка осушенных накануне рогов пакайлеса. Мысли тяжело ворочались в мозгу, обрывались, иногда внезапно приобретая крайне легкомысленные оттенки. Он направился к вайделоту, сумрачно наблюдавшему за выходом скота на пастьбу.

Звонкий голосок Бируты покрикивал в оборе на коров…

Сперва показались из темени хлева овцы, за ними свиньи… Наконец, громадный красавец-бык остановился в дверях.

Он не спешил покидать место ночного отдыха и повел по сторонам влажной мордой, точно справляясь, все ли в обычном порядке вокруг. Взгляд его упал на капитана Бертольда, и алый цвет кафтана рыцаря приковал его внимание.

Ноздри животнаго нервно задвигались… Бык издал короткое недовольное мычание и опустил голову, выставив вперед острые конические могучие рога.

— Го! го! Вот двурогий приятель, кажется, не одобряет меня, — воскликнул капитан. — Эй ты, черномазое чудище, поди-ка сюда!

И капитан махнул рукою быку.

— Оставь животное, — остановил его Шимейта. — Этот бык не из тех, с которыми можно шутить.

— Ты думаешь? — хвастливо осведомился Бертольд. — Я держивал за рога и не таких молодцов… Ну, что же ты, приятель?

И капитан двинулся к быку. Предостережение Шимейты подзадорило его, а похмелье лишь усиливало врожденное упрямство.

Бык принял вызов. Дерзость краснаго пришельца, казалось, на секунду ошеломила его. В глазах животнаго появились кровавые огоньки. Ниже нагнув голову, устремив острые рога в сторону немца, бык издал короткий гневный рев и кинулся к нему — точно покатилась черная лавина…

Немец был могучим человеком. Упершись правой ногой в землю, отставив левую вперед, он протянул руки, готовясь схватить за рога бешено мчавшееся к нему животное. Эту штуку Бертольд проделывал неоднократно и до сих пор не знал поражений в борьбе с рогатыми противниками…

Но тут случилось нечто непредвиденное. Едва бык поровнялся с капитаном, как от двери дома донесся отчаянный крик:

— Великий Боже!

Это крикнул в ужасе Вальтенберг, вышедший на свет Божий и наткнувшийся на необычайную картину.

Короткий, почти молниеносный взгляд бросил капитан Бертольд в сторону дома, и это решило его поражение. Черная масса подкатилась к нему. Правая рука рыцаря скользнула по рогу животнаго, не ухватившись за него; вслед затем что-то рвануло его бедро, и грузное тело капитана, описав дугу в воздухе, глухо шлепнулось оземь позади быка.

Как вкопанный стоял на месте красавец-бык, дрожа всем телом и поводя глазами, налитыми кровью. Противника не было перед ним. Он готовился повернуться в поисках пропавшаго врага, но к нему подошел Шимейта. Властно и мягко в то же время положил старый вайделот руку на голову разъяреннаго животнаго, и мгновенно бык успокоился. Точно особая сила, с которой невозможно бороться, влилась в него, укротив порыв бешенства. Тихий, как любая из коров его стада, поднял он голову и широким языком лизнул рукав платья старика.

Подбежали работники и увели ставшаго вдруг тихим и покорным быка.

К неподвижному телу капитана кнехтов подбежал Вальтенберг. В панике худощавый немец ломал руки и сыпал проклятьями. Бирута, бледная от испуга, стояла поодаль.

Успокоив быка, Шимейта подошел к поверженному кнехту. Бертольд был без сознания. Весь бок его и нога были залиты кровью. Сквозь прорванную одежду зияла рана, обильно точившая кровь.

Старый вайделот склонился над раненым. Он разорвал одежду, мешавшую осмотреть рану, и знаком приказал Вальтенбергу отойти. В жесте этом было столько величия и силы, что болтливый немец понял его и безпрекословно попятился от раненаго товарища.

Тогда Шимейта обеими руками сдавил рану, соединив края продранной кожи, и пробормотал что-то. Несколько секунд между его пальцами сочилась кровь… Но вот ея стало меньше — всего слабая тонкая струйка, потом кровь начала проступать лишь каплями и, наконец, совершенно остановилась.

— Господи Иисусе Христе, — бледнея от страха при виде такого колдовства, перекрестился Вальтенберг и попятился ближе к дому. За ним последовали оруженосцы, охваченные суеверным ужасом.

Шимейта, не обращая внимания на окружающих, продолжал свое дело. Остановив кровь, он коснулся рукой лба Бертольда, и капитан открыл мутные глаза.

Увидав над собой лицо стараго вайделота, он изумился, но затем память вернулась к нему и нарисовала картину происшедшего.

— Ах, адова сила! — воскликнул капитан, приподнимаясь. — Это проклятое животное сыграло надо мной шутку!

Кости у него оказались целыми. Только сильная боль в бедре да несколько синяков на теле докучали ему. Он взглянул на рану, зиявшую живым мясом, но не источавшую ни капли крови, и перевел недоумевающий взгляд на Шимейту.

— Этим я обязан тебе, отец, — с невольным почтением в тоне произнес он. — Благодарю тебя…

В то время Бирута, хорошо знавшая лекарския нужды деда, принесла полоску белаго холста и горшочек с какою-то зеленоватой мазью.

Дед одобрительно кивнул ей головой, принимая принесенное.

— Ляг, чужеземец, — сказал он раненому, и Бертольд повиновался точно ребенок — странной силой веяло от старика.

Бирута снова прибежала, на этот раз с кувшином воды. Шимейта омыл кожу вокруг раны и приложил к ней кусок холста, намазав его снадобьем из горшочка. Потом длинной полоской холста сделал перевязку.

Бирута стояла возле. Немец, лежа на земле, не сводил с нея взора, точно очарованный ея босыми ножками и стройной фигуркой, обрисовывавшейся под тонким холстом расшитой рубахи. Бирута случайно уловила его взгляд. Смущеше и гнев вспыхнули румянцем на ея щеках, и она поспешила в дом.

*  *  *

Сумрачный и злой ехал Бертольд во главе своего маленькаго отряда по лесной дороге к замку Желя. Он с трудом держался на коне — все тело его ныло, и раненая нога горела точно на адском огне. Ему следовало бы пролежать пару суток в постели, но непомерное самолюбие заставило его продолжать путь. Бертольда злило, что «языческий бык» одолел его, и он ни минуты не хотел оставаться среди свидетелей его поражения.

Каждый шаг лошади отдавался болью в теле и вызывал град божбы и ругательств из зычной глотки капитана. Длинновязый спутник сочувственно поглядывал на него, но неизменно приходил в ужас, когда капитан изрыгал особенно сложное проклятье.

— Бертольд, Бертольд, — качал он укоризненно головой, — подумай о спасении своей бедной души…

— Расточай свои поучения оруженосцам, — ревел в ответ капитан, — а меня оставь в покое… О, святой Донат! Тысяча дьяволов тебе в ребра, проклятый конь…

Вальтенберг подпрыгнул в седле от священнаго ужаса, охватившаго его, но не произнес ни слова: раздражать капитана было далеко не безопасно. Бертольд искоса взглянул на него. Новая мысль, пришедшая ему в голову, слегка улучшила его настроение.

— Хороша дочка у колдуна, — пробурчал он. — Если наш маркграф, в чем я и не сомневаюсь, презрев мирныя бредни этого языческаго князя, сделает добрый набег на эти края, то клянусь святым Донатом и моим патроном — девчонка не минует моих рук. Она будет моей добычей, как Бог свят!

— Грешныя мысли обуяли тебя совсем, бедняга Бертольд, — вздохнул в ответ Вальтенберг. — О язычницах, правда, Господь не печется, но если от твоего греха появится дитя, и оно станет язычником, то твоей душе не избежать вечнаго пламени.

Бертольд нахмурился.

— Милосердный Боже! — воскликнул он. — Солдату некогда думать о потомстве… Поиграл и дальше… А удар меча — лучшее средство предупредить появление некрещенаго потомка. Господь не печется о язычницах? Тем лучше…

— Это другое дело, — согласился Вальтенберг, — Крещение язычников и истребление их, если они противятся кресту Господню — одинаково угодное Богу дело. Только прежде чем убивать, ты должен спросить у нея, не пожелает ли она принять веру Христову.

Отряд выбрался из леса. Меж полей вилась золотистая лента дороги, в конце которой на холме возвышалась твердыня литовскаго князя. Бертольд придержал лошадь и, защитив рукой глаза от солнца, окинул взглядом замок.

— Взять замок нелегко, — буркнул он. — Язычник нанял хорошаго строителя.

От замка донесся протяжный звук трубы: сторожевые на башнях заметили отряд и подали сигнал. И почти в ту же минуту долетел до слуха немцев далекий скрип цепей, и глаз Бертольда заметил, что опускается подъемный мост.

Два витязя в полном вооружении и в латах показались в облаке пыли, заклубившейся у замка. За ними скакало четверо воинов или оруженосцев — немцы не могли разобрать за разстоянием и пылью, поднятой тяжелым бегом боевых коней.

Бертольд окинул взглядом свой маленький отряд, подтянулся сам в седле, несмотря на отчаянную боль в ноге, и скомандовал:

— Вперед!

Посольство маркграфа понеслось навстречу лихому карьеру литовских рыцарей.

*  *  *

Старый вайделот стоял у порога своего дома и смотрел туда, где в темной зелени пущи лесной скрылись его гости — послы маркграфа.

Суровыя складки глубже врезались в чело старика; во взгляде светилась мука — нечеловеческая тоска провидца, познавшаго грядущую жестокую волю богов.

Бирута, выскочившая из дому за водой к ручью, нерешительно остановилась возле деда. Никогда еще она не видела его таким суровым, и в голове девушки шевельнулась виноватая мысль:

«Может быть боги сообщили ему про меня и про Махора?»

И она не могла поднять глаз на деда, когда он ласково позвал ее. Только почувствовав его руку на своем плече, осмелилась она взглянуть в лицо старика.

— Деда… почему ты… такой сегодня? — запинаясь спросила она.

Дрогнули веки Шимейты, шевельнулись седыя брови. Луч улыбки скользнул из прозрачных голубых глаз… Он привлек к себе внучку и прижал ее к груди. Серебро его длинной бороды запуталось в золоте девичьих кос.

— Боги ниспосылают новое испытание нашей земле, — заговорил он тихо, но проникновенно: — Скоро опять зазвучит рог войны в наших лесах, и польется кровь. Воронью будет богатая добыча, и оно слетится сюда со всей Литвы. Огонь пожрет тучныя нивы, меч пожнет молодецкия головы… Плач вдов и сирот потрясет небеса… Трижды пропоет боевой петух, прежде чем наступит покой…

В ужасе крепче прижалась Бирута к деду. В душе болью горела мысль о Махоре… Она не смела дохнуть, не только задать вопрос деду: она знала, что его устами глаголет сейчас воля богов. Вайделот продолжал:

— Много воинов ляжет костьми, много селений сравняется с землей… Много девушек литовских будет изнывать в злой неволе… И на твою долю, дитя мое, выпадет много испытаний… Но бодрись. Боги милостивы к тебе и к… тому, кого избрало твое чистое сердце…

Старик замолк. Рука его охватила подбородок Бируты и подняла кверху ея лицо. Проникновенным и слегка укоризненным взглядом заглянул старый вайделот сквозь глаза в девичью душу… И смущение и чувство вины охватило Бируту. Слезы раскаяния затуманили все перед глазами. Змейкой выскользнула она из рук деда и упала ему в ноги — обняла их горячими руками.

— Деда… деда, — с рыданиями вырвалось из ея груди. — Прости меня… прости нас… прости… Ты все знаешь… ты…

— Я знаю, — просто и кротко ответил Шимейта. — Твой избранник — Махор, славный воин… Выплачь вину свою передо мной, дитя. Душа, омытая слезами раскаяния, расцветает как весенняя зорька.

Лаской и всепрощением звучали тихия слова старика. Он опустился на порог дома и положил голову внучки на свои колени.

Тихая радость озаряла теперь его лицо.

— Махор — достойный человек, и литвинке обычай не запрещает выбирать мужа, достойнаго себя. Почему же ты скрывала это от меня? Твое счастье — луч солнца для моей холодеющей души.

— Ах, дедушка, милый дедушка… Не тебя я боялась… и он тоже… Деда… Но обычай запрещает сговоренным видеться до свадьбы… А нам горше смерти не видеть друг друга.

Грустная улыбка шевельнула губы вайделота.

— Боги дали людям обычаи и законы, и не нам, смертным, изменять их. Можно пока не делать сговора. Когда кончится эта охота, затеянная Желем, тогда устроим помолвку, а свадьбу — на празднике жатвы. И я думаю, что внучка вайделота не покроет позором седин своего деда, нарушив священные обычаи…

Горячия смуглыя ручки в радостном трепете сомкнулись вокруг шеи старика. Личико, смоченное слезами, сияло благодарностью и счастьем. С вишневых губок сорвался крик, исходивший из глубины души:

— О, деда! Никогда! Никогда! Какой ты добрый и хороший, мой единственный на свете!

Солнце, пробившись сквозь кроны дубов, ударило ярким теплым лучом и точно в золото оправило чудную картину: две головы, два лица, прижавшияся друг к другу — одно юное, полное счастья и предвкушения любви, и другое посеребренное годами, изборожденное темными морщинами, но тоже с блеском теплой радости в глазах.

Весна и зима жизни…

V. В замке Желя

Три дня замок Желя оглашался весельем. Три дня в нем шумел-гудел пир в честь послов маркграфа. Князь Жель широко распахнул гостям двери замка, и виршайтосы всех окрестных селений, вайделоты, креве и брутаники шумной нарядной толпой заполнили замок.

В большой зале замка трое суток ни днем, ни ночью не убирались громадные столы, уставленные яствами и напитками. Из напитков видное место занимали родные медовые алюс и пакайлес, но было много сулей и с иноземными винами — божественным соком винограда, привозимым немецкими купцами.

Не жалел ни яств, ни дорогих чужеземных напитков князь Жель. Не скупился ни на забавы, ни на развлечения. Брутаники в белых одеждах с лирами в руках тешили слух гостей вдохновенными песнями про Витола, Алциса, Брутеня и Вайдевута и про деву-богатыря непобедимую Медзиойму.

И гости веселились. Но не весело было на душе у самого князя. Крутя седой ус сидел он на княжеском месте вверху стола, и невеселыя думы осаждали его.

По левую руку князя сидела дочка его Славка — единственная утеха и отрада Желя. Среди хмурых воинов, сгрудившихся за столом, она казалась нежной лилией, распустившейся среди угрюмаго темнаго леса. Славка не раз посматривала с тревогой на отца, не раз пыталась дочерней лаской разогнать складки печали на его лице, но даже она не могла развеселить Желя.

Не таким представлял себе князь Жель этот пир. Он расчитывал видеть по правую руку от себя маркграфа Драко и пить с ним братский кубок мира. Войны так долго разоряли владения обоих, что пора было заключить вечный мир. Довольно крови и слез — человек создан для радостей жизни, а не для крови и убийств.

О мире Жель мечтал всю свою жизнь. Самыя пламенныя желания его сводились к созданию тихой спокойной жизни для своей страны, чтобы народ его мог спокойно вкушать дары, расточаемые ему богами.

Но мечты Желя все время разбивала суровая действительность. Из-за моря приплывали на ладьях бородатые витязи в крылатых шлемах и разоряли побережье, полонили женщин и детей… Прогонял Жель рыжебородых разбойников, глядь — сосед его Драко тут-как-тут со своими рыцарями… Грабит, жжет селения, уводить в рабство всех, кто попался под руку…

И Жель, не зная покоя, почти не выпускал меча из храброй сильной своей руки.

Ненавидя войну, Жель однако хорошо изучил ее. Князь понял, что нужно уметь поражать наглаго врага, чтобы обезопасить себе мир, и создал у себя дружину, ничем не уступавшую дружине маркграфа Драко.

Чтобы оградить себя от набегов, Жель выстроил крепкий замок — каменную твердыню почти на границе владений маркграфа.

Замок внушил почтение кровожадному соседу, но не встретил одобрения среди своих. Вайделоты, видя ряд новшеств, начали поговаривать, что Жель изменяет обычаю и подает соблазнительный пример народу. Из селения в селение разносились эти толки, и в душе простодушнаго народа зарождалось недоверие к князю. Князь видел это, и сердце его сжималось от боли…

Только в прекращении войн видел он возможность успокоить умы и доказать всем, что он, Жель, верный сын народа своего.

И князю казалось, что он скоро достигнет своего. В последней попытке разорить владения Желя Драко потерпел жестокое поражение и сам попал в плен.

Жель принял пленнаго врага, как гостя. Устроил в честь его пир и отпустил, не взяв даже выкупа. Князь хотел видеть брата в человеке и друга в недавнем враге.

Он предложил мир побежденному врагу. Маркграф удивился, но принял предложение. Обрадованный Жель пригласил Драко на охотничью забаву в пущи Свентовида, кишевшия всякой дичью и зверьем.

Не нравилось это дружине Желя. Храбрые литовские рыцари предлагали князю довершить поражение немца — вступить в земли Драко, разрушить его замок и навсегда уничтожить его мощь.

Не согласился князь.

— Мечом и кровью не купишь дружбы, — сказал он. — Драко мне обязан жизнью и свободой, а для благороднаго человека это — неоплатный долг.

— Только не для немца, — возразил мрачно рыцарь Вартом, один из любимейших дружинников князя.

*  *  *

Обо всем этом думал князь на пиру в честь послов маркграфа.

Тот, кого Жель в великодушнейших порывах сердца готов был счесть братом — гордый немецкий маркграф — не пожелал быть гостем в его замке. Вместо Драко по правую руку князя сидел громадный краснолицый Бертольд. Вальтенберг занимал другое почетное место — рядом со Славкой.

Маркграф в длинном письме, прочитанном Вальтенбергом и переведенном Бертольдом, объяснил невозможность явиться к Желю неотложными государственными делами. Он расчитывал приехать прямо на охоту в леса Свентовида.

«Пусть, — думал Жель, — он там будет моим гостем. И в лесах Свентовида мы можем выработать и закрепить условия мира».

Хмуры были и два любимца князя, два молодых, но прославившихся храбростью и неустрашимостью литовских витязя — Махор и Вартом.

У Махора была особая причина хмуриться. Среди почетных гостей не было на пире стараго вайделота Шимейты и его внучки. Молодой витязь в душе завидовал Вартому, не сводившему глаз с царицы сердца своего — Славки.

Князь тоже ощущал отсутствие Шимейты. Старый вайделот почитался всем народом литовским, но не видел его князь среди друзей своих: избегал Шимейта замка, и это тоже вносило долю тревоги в душу Желя.

Вартом же хмурился потому, что место его возле Славки занимал тощий длинноносый немец. Ударом кулака переломил бы его пополам Вартом, но он был гость князя и его не раз дарила любезной улыбкой Славка — хозяйка этого пира, омывшая ноги гостям при входе в дом… Буря мрака клокотала в душе литовскаго витязя, и вино, которое он пил, казалось ему горьким, лишенным услады.

Не весело протекал княжеский пир. Не было задорной радости в веселье и княжеской дружины, и гостей.

Только капитан Бертольд чувствовал себя как рыба в воде. Его трубный смех потрясал громовыми раскатами своды зала. Он пил, как губка, все, что наливали ему проворные слуги, и ел все, что ставилось на стол. Он шутил, рассказывал хвастливыя истории о собственных подвигах, требовал песен — вел себя точно победитель на пиру у побежденных.

Махор, сидевший рядом с ним, еле сдерживал негодование. Если бы не обычай, делающий особу гостя священной, капитану пришлось бы обменяться с ним кое чем покрепче заздравнаго тоста. Об этом подумывали и многие другие из дружинников Желя.

*  *  *

Третий день пира подходил к концу…

От вина и добрых литовских напитков кружились головы пирующих. Бертольд, красный, как пион, поводил по сторонам осоловелым взором… Гул голосов стоял в обширной зале… В неверном свете масляных ламп и смоляных факелов люди казались странными тенями — выходцами из царства Поклюса…

— Го! Го! — вдруг гаркнул капитан. — Стало скучновато, милостивый княже. Не мешало бы песней или сказом подбодрить нас. Или перевелись все певцы и сказочники?

Сумрачно взглянул на гостя князь Жель. Но желание гостя — закон для литовца. Перевел князь взор на стараго брутаника Витола, славнаго и песнями своими вдохновенными, и сказами про старину.

— Твои уста наделили боги сладкими словами, а душу благородным огнем. В твои руки милость неба вложила дар извлекать из лиры дивные звуки. Окажи нам честь — спой и сыграй, любимец богов.

Брутаник, наклонил седую голову.

— Твое желание, великий кунигас, для меня закон, — ответил он. — И я и другие брутаники на этом пиру перепели все песни. Твой высокий гость выразил желание послушать сказ о старине. Позволь мне песню на этот раз заменить рассказом.

Несмотря на годы, у старика был звучный приятный голос, какого не сыскать и у молодых. Его слышали во всех концах зала. Лица оживились, раздались возгласы одобрения:

— Прекрасно! Пусть наш славный Витол разскажет что-нибудь.

Брутаник вышел из-за стола. Слуги пододвинули ему сидение, покрытое барсовой шкурой — почетное место певца.

Витол сел, и пальцы его пробежали по струнам лиры.

— Это будет не сказка, благородные господа, — а быль, старая, старая быль, похожая на чудо. Но чудеса случаются и в наши дни — боги дают иногда людям возможность зреть необыкновенное.

Он замолчал, и снова лира в его руках прозвучала тихим нежным аккордом, точно вздохнула.

— Прадеды передали нам это предание, — задушевно и мягко, точно окунаясь в глубокую древность, продолжал брутаник. — Все это произошло, еще задолго до славнаго Литво, давшаго нам имя литовцев… Наши предки тогда жили на этих землях, не зная пришельцев, и среди них пребывали сами боги. С тех времен из поколения в поколение передается эта быль на память и в назидание потомкам…

И снова вздох лиры — тихий мелодичный шопот струн.

Предание о Гении Мира

…Как широкий Немо несет безвозвратно в глубину моря свои голубыя воды, так время в течении своем уносит в море Вечности года — и топит их там навсегда… Без возврата.

В могучей руки Промжимнаса судьбы людей и богов собраны, как столетия в море Вечности, и только он может изменить их течение… Но благость его неисповедима, и никто не знает дум, руководящих им.

С тех пор как волею всемогущаго предвечнаго Оккапирмаса создана была земля, небо и все, что есть на них, — с тех пор наши предки жили в благословенных лесах литовских и молились богам так, как заповедали им сами боги, в человеческом образе ходившие средь них…

Был среди сынов неба юноша, весь золотой — из чистейшаго золота, какое может быть только в распоряжении богов. Его выковал молниями Перкунас в небесных высях и на грозовой туче привез на землю.

Бог грома и жизни сказал так людям, указывая на золотого юношу:

— Мы, боги, научили вас всему, что нужно человеку, чтобы жить, и скоро мы покинем вас, удалимся на покой туда, куда к нам после смерти будут приходить все храбрые, добрые, честные люди, все, кто исполнит наши заветы. Вместо богов я оставлю вам этого золотого юношу… Он безсилен что-либо сделать для вас, но пока он будет бодрствовать и жить на вашей земле, вы будете счастливы и не познаете горя…

Но если он уснет — беды и несчастья обрушатся на вас, вы будете в слезах и муках влачить свою жизнь под гнетом алчности, вражды и жажды крови… А юношу может усыпить стремление к злу средь вас самих. Каждый враждебный помысел, каждый злой поступок будет действовать на него так, как на вас ночь, проведенная без сна… Берегитесь и бойтесь утомить его своими прегрешениями, а пуще всего бойтесь пролить братскую кровь, ибо тогда заснет золотой юноша, рог несчастий загремит в ваших лесах, и седой бледный Поклюс воцарится среди вас…

Так сказал всемогущий Перкунас и исчез в сиянии молнии, поднявшись на небеса в туче своей. Золотой юноша остался на земле. Была у него золотая флейта, и когда он играл на ней, музыка была слышна во всех концах земли. И музыка эта вносила мир и отраду в сердца людей и животных, успокаивала страсти и заставляла любить друг друга…

Время шло… Золотой юноша, не зная устали, не нуждаясь ни в отдыхе, ни в пище, ни в питье, и дни и ночи блуждал по земле.

И было тихо, хорошо на земле. Поля давали большие урожаи; от даров земли ломились нумаи литовцев…

И до сих пор могли бы люди жить так, и до сих пор бодрствовал бы золотой юноша на литовской земле…

Но всемудрому Промжимнасу угодно было изменить судьбу людей… Он послал на землю двух братьев — Алциса и Гелона.

Близнецами были братья — ни одной отметки лишней не положило на них рождение. Только волосы Алциса были золотисты как солома хлеба, а волосы Гелона были черны, как ночь…

Доброе чистое сердце было у Алциса; мрачное и злое у его брата Гелона. Как день и ночь были братья: душа одного согревала и ласкала каждаго, как солнце дня; душа другого наводила трепет и холод, как дыханье ночи.

Полюбил Алцис девушку Кайю — самую красивую в селении. Полюбила и Кайя Алциса. Боги их создали друг для друга: оба они были сотканы из нежности, любви и красоты…

Люди радовались, глядя на них, и говорили, что от такой пары пойдут славныя прекрасныя дети. Каждый в селении старался выразить им свои добрыя чувства и пожелания…

Только Гелон, брат Алциса, мрачно глядел на юную пару и не было в сердце его теплаго чувства, а на устах ласковаго слова.

Он тоже полюбил Кайю.

Раз пришел он в садик к Кайе. Плела девушка венок из руты и пела веселую песню. Увидала Гелона и стала бледнее зимняго снега.

— Что тебе нужно, Гелон? — спросила она.

Сказал он:

— Ты не должна быть женой Алциса. Я люблю тебя — выходи за меня замуж.

Верное гордое сердце литвинки не могло снести этого. Вспыхнула она гневом:

— Не говори мне таких недостойных вещей, Гелон. Я люблю Алциса, и пусть перевернется мир, я все равно буду принадлежать только ему.

В это время донеслась нежная музыка флейты золотого юноши. Умиротворилось сердце девушки.

— Милый Гелон, — сказала она, — не сердись на меня за мои слова. Я буду любить тебя и почитать как брата моего мужа, но больше ничего не требуй от меня.

Музыка золотого юноши могла успокоить гнев самаго пылкаго сердца, но не действовала она на Гелона.

— Больше ничего ты мне не скажешь, несчастная? — вскричал он полный ярости. — Так знай: и мир не перевернется, и ты не будешь принадлежать Алцису.

…Печалью и усталостью зазвучала песнь флейты золотого юноши, и все над Литвой преисполнилось тревоги и печали.

Только Гелон не чувствовал ничего кроме злобы и гнева, охвативших его. Он спешил к брату Алцису, сжимая в руке тяжелую дубовую палицу.

Алцис работал на поле своем. Неизъяснимой тоской наполнили его душу звуки флейты золотого гения. Опершись на заступ стоял он, и слезы тоски теснились в его груди…

Подошел Гелон сзади к брату своему… Буря ярости кипела в его душе. Поднял он тяжелую палицу и со всей силы ударил по голове Алциса…

Упал Алцис, и кровь его горячей алой струей оросила литовскую землю…

И сразу замолкла тоскливая песня флейты золотого детища Перкунаса. Померкло солнце в небе, стало темно точно ночью, и громовой раскат потряс почву, а огненная стрела Перкунаса поразила братоубийцу.

В трепете и страхе кинулись люди искать золотого юношу. Старцы-вайделоты нашли его в лесах Свентовида. Юноша засыпал… Сон, непобедимый сон сковывал его члены.

Как ни старались разбудить его вайделоты, как ни старались отогнать от него сон — все было тщетно: голова юноши клонилась к зеленой мураве, и золотыя веки опускались на глаза в непреодолимой жажде сна.

Увидели вайделоты, что силы людския не могут ничего изменить в случившемся, и стали молить юношу поскорее проснуться.

Улыбнулся улыбкой усталости юноша, откинулся на мягкую мураву, сладко потянулся и шепнул сквозь сон:

— Только горячее желание моего пробуждения может заставить меня проснуться…

Выпала флейта из ослабевшей руки, и юноша заснул…

Там он и спит в диких пущах Свентовида…

И лишь заснул юноша, страшная весть разнеслась по Литве: на ладьях приплыли из-за моря чудовищные люди. Они бросились, как голодные волки, на поселения, грабили, жгли все, убивали мужчин, а женщин и детей уводили с собой…

И ужас, и горе пришли с ними на Литву. И вам, благородные господа, известно, что беды эти не уменьшились со временем…

…В могучей руке Промжимнаса судьбы людей и богов собраны, как столетия в море Вечности, и только он может изменить их течение… Но благость его неисповедима, и никто не знает дум, руководящих им…

*  *  *

Кончил сказ брутаник Витол. Струны лиры под его пальцами залились тихими нужными звонами, печальными и трепетными — словно вынесли отзвуки музыки золотого юноши из глубин седых веков.

Как очарованные сидели литовцы и не шевелились долго после того, как замерло под сводами зала последнее слово брутаника Витола.

Вздох вырвался из груди Славки.

— Ах, отец! — сказала она. — У нас в лесах Свентовида спит золотой Гений Мира! О, если бы мы могли пробудить его! Тогда бы вечный мир засиял в нашей стране.

— Милое мое дитя, — ответил взволнованный князь, — я жажду этого больше, чем всех благ жизни.

Может быть и у прочих литовцев витали такия же мысли. Только Бертольду вся история показалась смешной, как детская сказка. Он разразился хохотом.

— Хвала Господу, что этот золотой истукан почивает. Пусть спит еще тысячи лет! Для воина и мужчины жизнь — в боях, и сердцу его нет милее утехи как разить врага… Нет, если этому золотому молодцу дана сила превращать храбрецов в трусливых баб и мечи в безвредныя игрушки — пусть себе почивает до скончания века!

Князь Жель с грустью взглянул на своего гостя. Он хотел возразить ему что-то, но неожиданный шум на дворе замка отвлек его внимание. Казалось, во двор ворвалась возбужденная толпа. Звук голосов, доносившийся сквозь окна, походил на рокот моря.

— Что случилось? Узнай! — приказал князь оруженосцу.

Но не успел оруженосец достичь выхода из зала, как в дверях показался страж.

— Кунигас, — заявил он, — привели злодея из селения, и вайделот Шимейта просит позволения ввести его к тебе.

Вздрогнул князь. Сердце сжала непонятная тревога.

— Ни один вайделот никогда не нуждался в разрешении войти под мой кров. Я счастлив видеть Шимейту и принять его благословенье.

Страж исчез, и вскоре раздался топот многих шагов под сводами коридоров замка. Пирующие устремили взоры к дверям.

Первым вошел Шимейта, опираясь на жреческий посох. На нем была остроконечная шапка и полное одеяние вайделота. За ним показались возбужденные лица поселян. Люди ввели связаннаго человека, бледнаго и дрожащаго от страха.

Сурово было лицо стараго вайделота. Глаза почти гневно обвели пир и остановились на князе. Хотел Жель сойти со своего места, чтобы приветствовать жреца, как гостя, но властный жест Шимейты остановил его.

— Что это значит, отец мой? — спросил Жель, сердцем чувствуя что-то недоброе.

— Мы привели к тебе злодея, кунигас. Эти добрые люди, — указал Шимейта на поселян, — схватили его в своем селении и привели ко мне. Но я не могу его судить сам. Мы привели его сюда, чтобы услышать твой суд над ним, великий кунигас. Ты обладаешь властью креве в решении споров и распрей людских, и ты должен сказать свое слово.

Жель почувствовал какую-то скрытую ловушку во всем этом. Он внимательно посмотрел на связаннаго человека.

Пленника поставили посреди зала. Руки его были связаны за спиной, одежда изорвана, и несколько царапин на лице сочились кровью. Он был молод, строен и обладал той статностью, которая достигается постоянными воинскими упражнениями. В мускулах его чувствовалась сила и эластичность, а в лице та смелость, что является результатом привычки чуть ли не с детства глядеть в лицо боевой опасности. Не могло быть сомнения, что это воин в одеянии мирнаго жителя.

— В чем обвиняют этого человека? — спросил князь.

Ответил Шимейта:

— Этот человек пришел в селение и хулил наши обычаи и наших богов. Если бы он был одним из тех людей, которые приходят иногда к нам проповедывать о своем Боге, его вывели бы за пределы страны и отпустили бы с миром. Но этот человек не жрец своего Бога. Это воин, прикинувшийся жрецом и пришедший к нам сеять смуту в душах людей.

Испуг пленника проходил.

Окинув взглядом пирующих и увидев капитана кнехтов, он приободрился. Капитан, как он не был пьян, тоже разсмотрел пленника, и с губ его сорвалось восклицание изумления. Жель собирался с мыслями.

— Кто ты? — спросил он пленника.

— Мартин Белый, — отозвался тот, прямо глядя в лицо князя, — кнехт его светлости маркграфа Драко.

— Зачем ты пришел в наши земли?

Пленник как бы с изумлением посмотрел на него.

— Между литовцами и немцами мир, — сказал он. — Я пришел к соседям без оружия в руках и без злого умысла в душе, как друг в гости к друзьям. А меня схватили, избили и связаннаго привели сюда. Я жалуюсь на несправедливость, князь.

В зале стояла гробовая тишина. Только немцы — Вальтенберг и Бертольд — шептались о чем-то. Вальтенберг что-то горячо доказывал капитану, подойдя к нему.

Старый вайделот, казалось, безстрастно слушал. Но при последних словах пленника бросил на князя предостерегающий взгляд.

Жель чувствовал себя как человек над бездной: один неверный шаг, и погибнет все, к чему он стремился всю жизнь.

— Что говорил этот человек? — задал князь новый вопрос, но уже Шимейте и поселянам.

— Говори, виршайтос Горай, — сказал Шимейта.

Из группы поселян вышел пожилой мужчина в островерхой шапке, плетеной из соломы. Через правую его щеку проходил ужасный рубец — след боевой раны. Проницательные и умные глаза виршайтоса прямо смотрели в лицо князя.

Жель приветствовал его кивком головы.

— А, старый боевой товарищ, — сказал он. — Твое место на пиру моем осталось пустым…

— Мы пировали с тобой не раз, великий кунигас, и попируем еще, — ответил Горай. — Но мои старыя раны горят от присутствия врагов…

Туча пробежала по лицу князя.

— Я думаю, твои раны не помешают тебе быть справедливым, — заметил холодно Жель. — Что говорил этот человек в твоем селении?

Вспыхнули глаза Горая. Движением руки он сорвал с головы шапку и положил ее на пол перед князем.

— Как я кладу перед тобой шапку, — гордо заявил он, — так я готов положить и голову в знак правоты моего свидетельства.

Среди литовцев за столом послышались напряженныя восклицанья: дело принимало серьезный оборот, раз такой человек, как Горай, дал присягу.

— Хорошо. Говори, виршайтос Горай.

— Человек этот пришел вчера под вечер в наше селенье и постучал в мой дом. Жена моя омыла ноги его, а я почтил гостя всем, что было в доме моем. Войдя в дом, гость назвал меня по имени, а это знак высшего благоволенья богов к моему дому и моей семье… Я должен был почтить гостя больше, чем почтил бы родного отца. Уже за столом у меня гость начал говорить нехороши слова: «Ваши боги безсильны что-нибудь сделать, это простые истуканы… Есть один всего Бог на свете, тот, кому покланяемся мы». Я не мог оскорбить гостя или причинить ему зло и просил его не говорить о богах. Он согласился. Тогда начал расхваливать своего повелителя маркграфа Драко. В том, что слуга хвалит своего господина, нет ничего плохого. Но он говорил обидныя для нас слова. Он говорил, что скоро все мы будем рабами его господина, в чем поможет ему его Бог… Я решил, что на гостя так подействовали напитки. Бог Рагутис любит подшучивать над людьми и лишать их ума. Наконец, он уснул. На другой день гость решил продолжать путь, и я с почетом, одарив чем мог, проводил его из дома моего. Через некоторое время его связаннаго привели ко мне мои односельчане. Все были страшно возбуждены и требовали смерти этого человека. Он собрал народ и во всеуслышание смеялся над нашими порядками, богами и говорил, что ты, наш князь, скоро сам изменишь нашим богам и станешь немцем, что не пройдет и десяти лун, как в Литве пойдет все по иному… Народ разгневался, схватил чужеземца и привел ко мне. Но я направил его к нашему вайделоту, а Шимейта решил, что ты сам должен судить его. Я сказал все.

Князь Жель задумался. Предстояло решить очень трудную задачу. По закону пленник был повинен смерти, и только это могло успокоить взволнованные умы поселян. Но… злодей был солдатом маркграфа, и казнь его вряд ли могла способствовать заключенью прочнаго мира.

В это время раздался зычный голос капитана Бертольда:

— Милостивый князь, заговорил он. — Канцлер его светлости маркграфа Драко просил меня сказать следующее: кнехт Мартин Белый верный слуга его светлости. Можно ли допустить, чтобы в то время, как два могучих властителя протягивают друг другу руку мира и братской любви, подданные одного оскорбляли бы и угрожали смертью подданному другого государя? Кнехт Белый мирно зашел в твои владенья… Если он под влияньем выпитаго наговорил глупостей, те побои, которыми наградили его, вполне достаточное наказанье. Разве от слова пьянаго человека может произойти какой нибудь вред? И канцлер его светлости, и я просим о помилованьи нашего соотечественника… Поверь, милостивый князь, что сам его светлость сумеет достойно наказать своего подданнаго, если его поведение будет вредить мирным интересам.

Лицо Желя просияло. В словах капитана Бертольда он уловил выход из неприятнаго положенья.

— Отец, — сказал он Шимейте. — Мои гости просят за виновнаго. Смею ли я отказать гостям в их просьбе?

Шимейта точно пробуравил князя испытующим взором.

— А если бы гости попросили у тебя уничтожить изображения богов в Ромове, ты бы исполнил их просьбу?

Снова ловушка. Князь ответил немного горячась: — Я верный слуга наших великих богов и не только делом, но и мыслью не могу возставать на них. Но, отец, мы сейчас не враждуем со слугами маркграфа, и этот пир — залог наших добрых отношений. Если этот человек провинился словом, отправим его к его господину, и пусть он судит его. Мы в мире с маркграфом Драко…

Ропот пробежал среди литовцев. Князь понял, что его слова вызвали недовольство.

Гневно сдвинулись брови стараго вайделота.

— Мир с противниками наших богов не приведет к добру, — медленно, точно прорицая, произнес он. — Сказано в законе: дружи с народами, признающими наших богов, и будь в войне с теми, кто противится им…

Он хотел сказать еще что-то, но вдруг оборвал речь, круто повернулся и направился к выходу.

— Отец! — воскликнул князь. — Зачем наносишь мне такую незаслуженную обиду? Лучшее место за столом давно ожидает тебя.

Уже в дверях обернулся Шимейта. Гневно потряс головой.

— Нет для меня места там, где наши боги могут безнаказанно подвергнуться хуле. Ты, кунигас, горько пожалеешь о том, что сделал сейчас.

Ушел Шимейта. За ним ушли Горай и поселяне. Их недовольный ропот огласил коридоры замка.

Омрачился взор князя глубокой скорбью.

— Даже мудрый Шимейта не может понять меня, — со вздохом прошептал он. — Но может быть потом оценятся мои труды.

И твердым голосом он приказал:

— Развяжите пленника, накормите его и отпустите с миром. Только пусть он сейчас же покинет наши земли, иначе ему не сносить головы!

Пленника развязали и увели.

Вальтенберг, все еще стоявший возле Бертольда, довольно улыбнулся.

— Глупее и простодушнее людей, чем литовцы, я не встречал, — шепнул он на ухо капитану. — Жель играет в нашу руку, сея недовольство среди своих подданных. Произнеси здравицу этому великодушному глупцу.

И Вальтенберг удалился на свое место.

Капитан Бертольд поднял турий рог, наполненный вином.

— Канцлер его светлости маркграфа Драко от имени самого маркграфа приносит благодарность тебе, великодушнейший и справедливейший из князей. Здрав будь, князь! Как я осушаю этот кубок, так навсегда пусть будет осушена вражда между литовцами и немцами.

И он до капли осушил кубок.

Но не порадовал князя тост. Ни дружина, ни вайделоты не подхватили возгласа…

И видел потом князь, как один за другим начали вставать из-за стола вайделоты и брутаники. Выходили из зала и не возвращались.

Пир кончался хуже, чем начался. Чувствовал князь: мир с немцами отчуждает от него вайделотов и сеет смуту в сердцах народа. Мрак тоски сгущался на душе князя. Не понимали друг друга князь и вайделоты, и самыя чистыя стремления князя казались жрецам загадочными и угрожающими.

*  *  *

На четвертый день уехали немецкие послы. В замке начались приготовления к большой охоте.

Утром в одиночестве сидел князь в своей опочивальне. Просто и скромно убранная комната в угловой башне замка была лишена каких-либо богатств и пышности. С тех пор, как умерла супруга Желя, делившая с ним и опасности боевой жизни и мирный труд, осиротевший князь покинул обширную супружескую опочивальню и удалился в маленькую комнатку в башне.

— Воину и князю, — говаривал он, — нужно не больше места, чем любому из поселян.

Простое деревянное ложе было прикрыто звериными шкурами. Холодно и сурово выглядели голыя каменныя стены. На них висело только оружие, лично добытое князем в бою, и его знамя с изображением золотого петуха — эмблемы бога войны Курка. Старый кожаный щит деда Желя, виршайтоса селения Чезнок, красовался под этим знаменем, вечно напоминая о предке, столь же храбром в боях, как мудром и благородном в жизни.

Сидение с резной высокой спинкой было единственным предметом меблировки в комнате и на нем возле узкаго окна-бойницы сидел князь.

Князь думал о том, что случилось на пиру. Разгневанный Шимейта не выходил из его мыслей. Нужно было найти способ успокоить стараго вайделота, убедить его в правоте и пользе того пути, который избрал князь. Вечный мир! Вечно солнце, неомрачаемое бурными тучами! Вечная тишина и вечное благополучие на нивах и в домах литовцев! Разве ради этого нельзя принести в жертву что-нибудь? Нет, Шимейта должен понять это! Послезавтра день Перкунаса, и Жель отправится в капище Шимейты с дарами и жертвой. Шимейта умилостивится, как умилостивится и Перкунас, видящий чистое сердце и добрые помыслы Желя.

Со двора доносились возгласы воинов и слуг, занятых приготовлениями к охоте…

И вдруг слуха Желя коснулась песня. Девичий голос, похожий на звон серебрянаго колокольчика, пел старую грустную песню, сложившуюся после первых набегов бородатых людей с полуночи.

— Пой, моя сестрица,

Песенку мне спой,

Почему ты никнешь

Грустно головой?

— Мне не быть веселой,

Видно, никогда:

Садик мой постигла

Горькая беда.

Весь мой бедный садик

Смят и разорен:

Рута вся погибла,

Вытоптан пион;

Вырваны царицы-

Розы из земли,

Сломаны, поникли

Лилии в пыли…

Нет, не петь мне песен,

Видно, никогда:

Садик мой постигла

Горькая беда!

— Кто ж виновник горя?

Может, ветер злой?

Или сад залило Немана волной?

Иль Перкунас грозный

Обронил стрелу

И твой садик выжег

Вдруг в ночную мглу?

— Нет, не то, сестрица.

Ветр не веял злой,

И не заливало

Сад речной волной.

И Перкуна стрелы

Садик миновали…

Вражьи ноги садик

Весь мой истоптали…

В садик мой проникли

Люди из-за моря,

Принесли с собою

Много слез и горя.

Истоптали руту,

Розы поломали,

И ходили долго —

Все меня искали.

Я едва укрылась

Средь ветвей дубовых…

Нет, не петь, сестрица,

Песен мне веселых.

Это пела Славка, и струны лютни откликались ей грустными звонами. Песня напомнила Желю его борьбу с рыжебородыми пришельцами с полуночи. В конце концов Жель прогнал этих разбойников — немногие из них спаслись на свои корабли. Это было одно из славнейших дел князя, и тогда вайделоты превозносили его, а брутаники слагали в честь его песни.

Жель грустно улыбнулся, встал и вышел из башни.

Светелка Славки была этажом выше. Князь поднялся по винтовой каменной лестнице и неслышно подошел к комнате дочки. Она запела в это время другую песню, еще более мрачную и грустную.

Князь вошел в светелку. Белая чистая комнатка вся тонула в цветах, пышными букетами, гирляндами и венками смотревшими из всех углов.

Славка перебирала струны лютни. Глаза ея были устремлены в окно и глядели так, точно она видела что-то особенное в узоре белых облаков, бежавших по ясному небу.

Она не слышала, как вошел отец. Увлеченная песней, она ничего не замечала. Голос ея дрожал тоской:

— За горами, гей, девица,

Бой идет кровавый —

Не один погиб там рыцарь

Тысячи их пало…

Она оборвала песню — Жель положил ей руку на плечо. Она вскрикнула и подняла взор — взор испуганной газели.

— Ах, это ты, отец?

— Да, это я. Но почему ты поешь такия печальныя песни, Славка?

Славка прижалась головой к груди отца.

— Что-то грустно на душе, отец. Так тяжело, точно боги готовят нам новое испытание. Скажи мне, войны неоткуда ждать?

Князь покачал головой.

— Нет, доченька… Сейчас мы более чем когда-либо близки к прочному миру. Правда, Драко уклонился от моего гостеприимства, но этому я не придаю особаго значения. Ему тяжело было приехать в замок, где он так недавно был пленником. На охоте мы с ним решим все вопросы, связанные с миром. А раз со стороны немцев нам ничто не будет угрожать, то мы можем надолго отдохнуть от войн…

— О, как бы это было хорошо, — мечтательно отозвалась девушка и крепче прижалась к груди отца. — А что ты думаешь о вайделотах?

— Вайделоты не хотят понять, что я стараюсь для блага всего народа. Я думаю, что мне удастся уговорить Шимейту. Послезавтра день Перкунаса, и я пойду к Шимейте с дарами и жертвой. Не могут же боги быть против меня. Сам Перкунас дал людям золотого Гения Мира, что спит в лесах Свентовида; может быть он пробудит его ради наших молитв, дочка? И пусть он царствует в нашей земле, столько лет уже не знающей покоя.

— Гений Мира? О, как я бы хотела увидеть его и услышать звуки его золотой флейты. Какая это должно быть волшебная музыка! Когда мы выезжаем на охоту, отец?

— Наутро после дня Перкунаса — благословенный час для начала всяких трудов…

— Я с нетерпением жду этого часа, отец, хотя сердце мое почему-то сжимается от непонятной тоски, когда я думаю об этой охоте… Так и просятся с языка грустныя песни.

— Пой лучше веселыя, моя девочка… А я зайду проведать старика Миклоса. Не во-время занедужился он — без него и пир прошел неладно. Будь вчера Миклос, иным бы кончилось все дело с Шимейтой.

И князь вышел из комнаты дочери.

V. Целитель души Миклос.

Жель спустился вниз и длинным коридором прошел в другую часть замка, где жили дружинники и слуги. По дороге встречались воины, их жены и дети. Князь ласково отвечал на приветствия, а подчас вступал с женщинами в разговор:

— Как поживает твой малютка, Лаго? — спросил он у полной краснолицей женщины, проходившей с двумя хлебами в руках. За юбку женщины цеплялись два мальчугана двух и трех лет.

— Слава богам — ему теперь лучше. Огневица прошла, и он снова начал сосать грудь…

Князь потрепал рукой по головкам мальчуганов. Дети, засунув в рот кулачонки, сопели, во все глаза разглядывая Желя. Они знали его и не боялись. А у Желя было особое тяготение к детям; он нежно любил их.

— Скажи, Лаго, Тронату, чтобы дал твоим бутузам чего-нибудь сладкаго, — сказал он улыбаясь. — Да пусть не скупится старый…

И Жель пошел дальше уже в светлом настроении: точно луч солнца согрел его душу.

В конце коридора князь открыл одну из дверей и очутился в небольшой светлой комнате. Едва Жель переступил порог, как с кровати, расположенной возле самаго окна, раздался веселый возглас:

— День без солнца, лицо без улыбки и Миклос без князя ничего не стоят…

С кровати поднялось бледное худое лицо, вокруг котораго в безпорядке вились перепутанные всклокоченные длинные волосы. Лицо казалось страшно изнуренным, но глаза сверкали неугасимым огнем веселости и остроумия… Да и все лицо, несмотря на следы болезни, хранило отпечаток юмора и непобедимаго ничем хорошего настроения. Тонкия губы этого человека постоянно складывались в усмешку, и, глядя на него, трудно было сохранить серьезность. Здоровый или больной, Миклос неизменно шутил, сыпал остротами и находил смешную сторону в самых неприятных положениях.

Миклос был литовцем, но никто не знал, где он родился и вырос. Это был безпечный бродяга, одаренный острым умом, не гнавшийся за почетом и за богатством, скитавшийся с юных лет по лицу земли и живший за счет чужого гостеприимства.

Его знали везде, как шутника, певца и острослова. Миклос мог бы быть брутаником, но не хотел вступать в семью жрецов. Вольный, как птица небесная, он ходил по Литве, песней и шуткой веселя людей. Всюду он был желанным и почетным гостем — литовцы особенно умели ценить остроумие, считая его даром богов. А самого Миклоса прозвали даже Целителем Душ.

Год тому назад забрел Миклос в замок к Желю, и странная дружба вспыхнула между ними — бродячим шутом и князем. Князь нашел, что под шуткой и острым словом у Миклоса кроется подчас больше мудрости, чем в умных речах старцев, и во всех важных делах советовался с Миклосом.

Теперь Миклос поправлялся от тяжелой лихорадки. Князь окружил больного уходом и заботой и сам неизменно каждый день навещал его.

— И князь без Миклоса тоже, кажется, мало стоит, — ответил Жель шуткой на шутку. — Ну, как твои недуги? Без тебя пир был пресен, как вода…

Жель опустился на край постели Миклоса. На бледном лице весельчака краснел только нос с подвижными нервными ноздрями.

— Я слышал, у тебя были два немца, а говорят полдюжины этого народа могут опреснить море. Кстати, ты велел пересчитать ценные кубки после их отъезда?

Князь улыбнулся.

— У тебя, Миклос, нет никакого уважения к послам. Они ведь прибыли от самого маркграфа.

— Тем хуже: у немца алчность возрастает вместе с рангом.

— Погоди, Миклос… Не перебивай меня. Я хочу спросить у тебя совета…

И князь рассказал обо всем, что случилось вчера.

Миклос спокойно выслушал его. С лица не сходила однако тонкая усмешка.

— Я не могу поздравить тебя, князь, — сказал он.

— Неужели и ты находишь, что нужно было предать смерти этого кнехта? — с горечью воскликнул князь. — Разве это было бы справедливо?

— Если и не справедливо, то во всяком случае разумно: одним врагом стало бы меньше. А ты отпустил врага-немца и Шимейту сделал своим врагом…

Жель горестно вздохнул.

— И ты, Миклос, не понимаешь моих стремлений. Знай же, что отныне мир будет царить во всей Литве…

— С немцами?

— С немцами.

— А что будут делать рыцари? В шутов их превратить трудно — глупы они для этого.

— Мои рыцари будут рыцарями мира и обезпечат людям счастье.

Миклосъ засмеялся.

— Рыцари, обезпечивающие счастье людям! Это звучит так же, как «греющий мороз», «животворящая смерть» или «вдова девственница». Жель, если осуществится твой проект, многие из твоей дружины покинут тебя.

— Кто? — насторожился князь.

— Все, кто во время войны чувствуют себя хорошо и набивают золотом мешки.

— Напрасно запугиваешь меня, друг мой Миклос, — улыбнулся Жель. — И как ни пытайся, а тебе не испортить моего миролюбиваго настроения.

— Это сделают за меня немцы. Скоро они сядут тебе на шею — этим всегда кончаются мирные переговоры.

— Я сделаю все, чтобы сохранить мир…

— Но для этого имеется только одно средство, мой друг.

— Какое? — оживился князь.

— Уничтожить всех немцев.

Князь с досадой махнул рукой. Миклос глядел на него смеющимся взглядом.

— Я даю только исчерпывающее советы, — сказал он. — Если хочешь загромоздить свою голову чем-нибудь более тяжеловесным, созови совет из своих приближенных.

— Нет, никто не хочет понять меня, — почти с жалобой вырвалось из груди князя. — Даже ты, котораго я считаю умнейшим человеком…

— Наоборот, — возразил Миклос. — Понять тебя не трудно. Гораздо труднее осуществить твои замыслы. Мне кажется, это-то и понимают все, кроме тебя. Но не отчаивайся: время и немцы помогут тебе прозреть.

— Опять, — вздохнул князь и грустно улыбнулся. — Но, видно, болезнь сделала тебя несносным… Я жалею, что тебе не удастся ехать на охоту.

— Не жалей: на охоту я поеду. Разве можно упустить такое редкое зрелище — немца, толкующего о мире?

Жель радостно взглянул на Миклоса.

— Так ты чувствуешь себя хорошо? Вайделоты вылечили тебя?

— Лучший врач каждый сам для себя. Ни один вайделот не может желать мне столько добра, сколько я его себе желаю, а потому все их снадобья я выкидывал за окно, и, как видишь, чувствую себя прекрасно. В конце концов, только две вещи обладают действительно целительной силой: вино и любовь. А в этом как раз вайделоты смыслят меньше всего…

Жель разсмеялся.

— Ты неисправим, Миклос. Поднимайся скорее со своего ложа, и да хранят тебя в дальнейшем боги от болезней. Что велеть принести тебе?

— С тех пор, как Лаго начала ухаживать за мной, я ни в чем не терплю недостатка, — улыбнулся Миклос. — Впрочем, пришли, если хочешь, какого-нибудь из тех напитков, что привозят немецкие купцы… Нужно отдать справедливость немцам, в двух вещах они знают толк.

— Это в каких?

— В винах и в грабежах…

Настроение князя окончательно исправилось. Он покинул Миклоса и долго не сходила улыбка с его уст.

VI. В капище

Утром в день Перкунаса, сразу поели восхода солнца, княжеский замок покинул небольшой кортеж.

Впереди четверо слуг в белых одеяниях вели белаго коня — лучшаго коня с конюшен Желя — и чернаго козла.

Конь был покрыт роскошным чапраком, вышитым золотом; голову козла венчал небольшой дубовый венок.

В нескольких шагах от первой группы ехал сам Жель на гнедом коне. На князе было простое скромное платье. Ехал он без всякаго оружия… Венок из дубовых листьев на голове говорил за то, что князь, как виршайтос своего народа, имел право совершать жертвенные обряды наравне с вайделотами.

На полкорпуса лошади позади князя ехали его любимые рыцари Вартом и Махор… Шагом, в глубоком молчании, подвигалась кавалькада к лесу, к жилищу Шимейты.

Солнце красным диском только что пробилось сквозь мглу облаков на востоке и багрянило дымку росы, поднимающуюся с полей. Точно среди сонма розовых призраков двигался отряд по дороге, и каждый из всадников походил на призрак — до того молчаливы и торжественны были все.

Только козел блеял временами, точно охваченный тоскливыми предчувствиями, и нарушал тишину пробуждающихся полей.

Сохраняя полное молчание, кортеж миновал поля и углубился в лес.

На лесной тропе отряд нагнал нескольких поселян. Наряженные в праздничные кафтаны с множеством пуговиц, надетые поверх белых рубашек, в легких кожаных башмаках и плетеных соломенных шапках, поселяне тоже несли посильную жертву в капище Шимейты. У одного из них был гусь под мышкой, у другого курица. Третий нес пару больших рыб, трепетавших хвостами и широко раздиравших рот в тщетной попытке глотнуть воздух. Кое кто нес просто лукошко с плодами, а один древний старик плелся с несколькими сотами свежевыломаннаго душистаго меда.

У каждаго из них была своя забота, своя докука к милосердию богов, и каждый шел с молитвенной мыслью в душе, не нарушая праздным словом торжественности своего настроения.

Поселяне молча разступились, давая дорогу княжескому кортежу, и приветствовали Желя и рыцарей почтительными поклонами.

Так же молча ответили на приветствие всадники: не годилось до беседы с богами разговаривать со смертными.

Не доезжая до нумая Шимейты, кавалькада свернула на дорогу, скрытую кустами и поднимавшуюся по отлогому косогору. Эта дорога вела в капище, устроенное предками Шимейты и пользовавшееся известностью далеко за пределами ближайших поселений.

Махор обернулся в ту сторону, где из заросли виднелась крыша дома стараго вайделота. Сердце не обмануло его. Роздался шорох в кустах, и среди раздвинувшихся ветвей показалось личико Бируты. Она приложила палец к губам в знак молчания и обменялась с витязем лишь взглядом и чуть заметным кивком головы. Но рыцарь понял: будет его ждать Бирута на холме после жертвоприношения.

Ветви безшумно сдвинулись, и личико исчезло. Никто, кроме Махора, ничего не видел…

Косогор, по которому ехали всадники, точно клином врезался между двух речек, соединявшихся под обрывом, которым кончался косогор.

Заросший дубняком и окаймленный кустами, косогор был точно островом в этом дремучем лесу, предназначенным для особой, божественной цели.

Впереди виднелась ограда — прочный частокол выше человеческаго роста. Чем ближе подвигались к ней всадники, тем благоговейнее и торжественнее становилось их настроение.

Громадные дубы в тишине и молчании простирали ветви к ясному голубому небу. Ни ветерок, ни неожиданный резкий шум не нарушал покоя, в котором, точно в молитве, застыл лес, встречая зарю дня великаго Перкунаса.

Даже козел, попав в эту часть леса, перестал блеять, словно и его поразила необыкновенная тихость утра и леса.

Ворота капища были открыты. В глубине прямо против входа стоял громадный древний дуб, сросшийся вместе тремя могучими стволами.

Ветви дуба простирались почти над всей поляной, заключенной в ограду. В стороне влево от священнаго дуба стоял небольшой домик, в котором жили две престарелыя вайделотки, хранительницы вечнаго огня, пылавшаго под сенью священнаго дуба. Вправо в глубине двора стоял другой домик, в котором жили два служителя капища.

У входа всадники спешились. Служки взяли коней рыцарей и привязали их у ограды. Только белаго коня и козла увели внутрь ограды в самую глубину, за ствол священнаго дуба.

Жель и его спутники последовали вслед за жертвой в капище.

Десятка два поселян собрались уже в ограде. Они безмолвно стояли, сбившись в кучку, в почтительном отдалении от огня, сверкавшаго под сенью дуба.

Но Жель и рыцари подошли к самому жертвеннику.

Огонь пылал в углублении, сделанном в алтаре, сложенном из камней. За ним возвышалась грозная фигура Перкунаса, при виде которой невольный трепет охватывал душу. Крепкая и мускулистая фигура бога грома и жизни была изваяна из камня искусными руками, Бог изображал человека в полной силе и в цвете лет. В правой руке, поднятой вверх, Перкунас держал священный кремень… Языки пламени охватывали его голову вместо волос… Огненно-красная борода, всклокоченная, точно развиваемая бурей, дополняла облик бога, повелевающего грозными стихиями.

Справа и слева от Перкунаса стояли изваяния двух других богов — Потримпаса и Поклюса, так же искусно высеченных из камня.

Справа — Потримпос — цветущий прекрасный юноша, улыбавшийся пухлыми, точно созданными для поцелуя, губами. Бог плодородия, юношеской силы и покровитель моряков и воинов, улыбкой своей точно благословлял людей на радости и утехи жизни. У ног его стоял обширный сосуд с водой и в нем плавал уж, высовывая иногда из сосуда черную головку и глядя немигающими глазами на окружающих.

Слева — тощий, бледный и хилый старик с длинной седой бородой и белой полотняной повязкой на голове. Язвительно и зло смотрели глаза этого истукана; он точно подстерегал взглядом жертву. Это был Поклюс, хилый, но безсмертный повелитель преисподней, ведавший участью людских душ и ниспосылавшей болезни и смерть на род людской…

У подножия Поклюса лежали три черепа, выбеленных дождями и ветрами, — человека, быка и коня…

Князь и два его спутника пали ниц перед жертвенником и изображениями богов — великой троицей литовцев, повелевающей миром.

В тишине, царившей под дубом, слышно было потрескивание сухих дубовых дров на алтаре, да из отверстия дупла у основания дуба доносилась возня священных животных, населявших его, — ужей и жаб…

Едва князь и рыцари поднялись с земли, как возле жертвенника выросла фигура Шимейты. Никто не видел, откуда появился он — точно вынырнул из сумрака, окутывавшего ствол священнаго дуба.

Венок из дубовых листьев венчал седую голову стараго вайделота. Темное, точно вылитое из бронзы, лицо его резко выделялось на фоне белоснежной одежды и серебряных волос бороды. Оно хранило каменное спокойстви, какую-то непоколебимую печать нездешности и отчужденности от мира и всего людского. Взор старика был пуст и безучастен. Он точно не видел никого и ничего, а проникал далеко за грани бытия — туда, где предвечные боги творили свою волю.

— Привет тебе, брат мой Жель, наш славный и храбрый кунигас и любимый сын богов. Да будет над тобой милость Перкунаса, — начал он.

Неслышно, точно тень, прокралась вайделотка к алтарю и подбросила несколько новых полен в огонь. Туча искр, словно рой золотых мошек, взвилась кверху и погасла в темной листве дуба. Огонь подпрыгнул и загудел с новой силой.

— Привет и вам, селяне, мирные сыны любимой богами Литвы. Да благословят боги труды ваши и да будет милосерд Поклюс к вам и домам вашим и да прострет Потримпос свою неоскудевающую десницу над вашими полями и стадами.

Низким поклоном ответили Шимейте собравшиеся… Снова воцарилось молчание…

Шимейта стоял возле алтаря. Отблески пламени играли в серебре его волос и в глазах, неподвижно уставленных в даль.

И точно великий огонь сообщил глазам жреца силу своего горения. Они вдруг загорелись, и все лицо Шимейты осветилось вдохновением. Сжав в руке свой посох с загнутой крючком верхушкой, вайделот шагнул вперед…

— Милость богов над вами, литовцы, — начал он, и его звонкий голос наполнил своды ветвей священнаго дуба, проник в лес за оградой и раскатился там далекими откликами. — Поля ваши дают хорошия жатвы, леса полны дичью и медом, а реки и озера рыбой. Ваши сыновья статны и храбры, а ваши дочери красивы и плодородны… Да, боги милостивы к вам, братья. Недавно еще послали они победу дружинам нашего мудраго кунигаса Желя над заклятым врагом нашим и наших богов — немцами, и десять пленных в священном Ромове были принесены в благодарственную жертву Перкунасу…

…Боги милостивы к нам…

Вайделот остановился. Лицо его потемнело вдруг. Он продолжал уже приглушенным голосом:

— Но долго ли будет над нами милость богов? Долго ли будут они расточать нам свои дары, если мы сами не ценим этих даров и совершаем преступления против законов, данных богами? Как жили наши деды и как живем мы? Сохраняем ли мы ту же чистоту наших душ и помыслов? Блюдем ли мы так же, как и они, святость законов и следуем ли правилам великаго Ишментаса, сообщенным ему самими богами?

Шимейта вперил взор в толпу и кинул в нее точно тяжелым камнем:

— Нет! Мы живем не так, как жили наши предки. Пропадает чистота сердец, и все более и более литовцы уклоняются от обычаев и порядков старины. Юноши и девушки раньше берегли чистоту свою пуще жизни… Теперь не найдется селения, в котором бы девушки все честно доносили до брака свой венок из руты и не утопили бы его задолго до свадьбы. И нет того селения на Литве, все юноши котораго бы сохранили чистоту помыслов своих. Нет, многие наши юноши, пренебрегая благами чистой любви, ищут трепетов сластолюбия и находят их у порочных жриц-рагутинок. А мы, более старые и умудренные жизнью, живем ли в мире и любви с соседями и соплеменниками своими? Нет. Раньше креве возседали на своих местах, и редко какая-либо тяжба нарушала их покой. Теперь же креве утомились, разбирая ссоры и тяжбы литовцев… И ложь и обман вошли в души людей, и неправда обуревает их чувства…

И долго продолжалась грозная, полная страсти и огня, обличительная проповедь Шимейты. Солнце уже поднялось над лесом, а вайделот все говорил. В страхе и трепете внимал ему народ. С чувством тревоги слушал его Жель. Он сознавал, что это поучение Шимейты таило в себе особый смысл и ждал, когда старый вайделот перейдет к сокровенной цели своей речи. Он знал, что в ней будет удар, направленный и против него, и готовился покорно встретить его.

— Долготерпеливы боги, но наступает предел и их терпению. Тогда следует кара небесная, поражающая ослушников богов… Попранный закон возстает на поправшаго и сокрушает его…

Шимейта остановился, точно собирая силы для последняго удара. Очи его сверкнули.

— Старый закон гласит: «соседей, чтущих наших богов, должно считать друзьями, а противящихся нашим богам никогда не принимать в дружбу и вести с ними войну». Законом этим держалась Литва, и боги давали ей всегда победу над противниками наших богов. Но теперь и этот закон попран: мы готовы дружить с теми, кто изрыгает хулу на наших богов… Боги не стерпят этого…

Удар попал в цель. Жель побледнел, а в толпе поселян пробежал недовольный ропот:

— Не нужно дружбы с хулителями наших богов… Смерть им!

— Но прежде чем поразить, боги дают знамения, чтобы люди опомнились, и через жрецов своих возвещают волю свою. Здесь, под этим священным дубом, и я и жрицы Огня видели знамение, не сулящее ничего хорошего… Мы видели белаго голубя, слетавшего откуда-то из безкрайных высот. Медленно опускался он к нашему святому месту, но потом, почти коснувшись вершины священнаго дуба, опустился на запад от нас на ту маленькую поляну, что видна отсюда, как на ладони. И только что голубь коснулся земли, как из чащи кустов прыгнула рысь и убила посланца небес… Как хотите толкуйте это знамение, но оно сулит нам беды и поражение в какой-то войне. Белый голубь — это народ литовский, уклонившийся от пути, угоднаго богам, и ищущий на западе пристанища и дружбы. Но там подстерегает его кровожадный народ, не знающий ни чести, ни благородства… Таков конец ждет преступившаго закон богов…

Шимейта умолк, поникнув седой головой, точно силы вдруг оставили его. Сверкал священный огонь в тени дуба, и над ним пламенело грозное лицо Перкунаса. Смятение и ужас обуяли народ. Все кинулись к Шимейте, простирая к нему руки жестом отчаяния.

— Сжалься, отец! Проси богов… Умилостивь грознаго Перкунаса молитвами и жертвами…

Движением руки Шимейта заставил отхлынуть народ.

— Князь Жель доставил сегодня жертву, угодную богам. Нет лучше очистительной жертвы, чем черный козел. Давайте его сюда.

Служки подвели к подножью алтаря козла. В толпе народа поднялось радостное оживление. Черный, без единаго пятнышка, козел. Это дивная редкость, которая не может не умилостивить богов. И наивные, как дети, поселяне от уныния перешли к радости. Взоры, обращенные к Желю, светились теперь признательностью, как раньше недовольством. Жель спасет их от гнева богов!

Двое служек держали козла; Шимейта возложил ему на голову руки.

— Молитесь в молчании и тишине, — сказал он, и сам, подняв глаза к лицу Перкунаса, погрузился в тихую благоговейную молитву.

Снова воцарилась тишина. Потрескивали дубовыя поленья в священном огне… Голоса птиц неслись из чащи ветвей могучего дуба.

Долго молился Шимейта. Но вот он снял руки с головы животнаго. Лезвее длиннаго ножа сверкнуло в воздухе, и козел, пораженный искусным ударом, упал, не успев даже заблеять. Восторженный гул пронесся в народе: козел не крикнул под ударом ножа, и это было хорошим предзнаменованием — жертва являлась угодной Перкунасу.

Горячим потоком хлынула кровь… Шимейта омочил руку в крови и широким жестом окропил всех присутствовавших. Народ столпился перед вайделотом, стараясь встать так, чтобы на каждаго попала хоть капля очистительной крови.

*  *  *

Только к полудню закончились жертвоприношения. Народ, уставший от молитв и впечатлений, потянулся пестрой лентой вниз по лесной дороге.

Шимейта, окончив последния священнодействи, вышел к князю и с низким поклоном попросил его и рыцарей почтить посещением его дом.

Жель, огорченный и вчерашними событиями и сегодняшней речью Шимейты, заколебался. Но подумав, что за кубком добраго напитка легче будет побеседовать со старым вайделотом, согласился. Вартом тоже с признательностью принял приглашение. Махора же не оказалось возле князя.

Жель, удивленный, взглянул по сторонам. Его любимый рыцарь исчез, точно сквозь землю провалился.

— Вартом, не видал ты Махора? — спросил князь.

Но Вартом не мог ответить на этот вопрос.

— Кажется, он все время был здесь, — пробурчал он.

— Махор не замедлит явиться ко мне, — вмешался Шимейта и по лицу его скользнула улыбка. Старый вайделот один знал, куда исчез витязь.

VII. В лесах Свентовида

Велики, необъятны леса Свентовида. Никто не обошел и не измерил их таинственных дебрей. С востока на запад — простирались они от берегов Вислы и до голубых вод самаго Немана… С полуночи — начинались они у зеленых холодных вод моря сумрачным еловым бором… Дальше, к полудню, ель сменялась вековечным лесом из могучих дубов и вязов… И только в полутора днях пути от замка Желя прерывались дебри Свентовида, давая место полям.

Точно отпрыски-дети могучаго отца — дальше к полудню, до конца земли литовской, раскинулось множество других лесов, рощ и перелесков… Казалось, что это дети отошли от родного лона, но не успели еще возмужать, не достигли мощи и силы родного отца.

Много литовских селений ютилось под сенью лесов Свентовида… В годины бед — нашествий грознаго, безжалостнаго врага — в гостеприимных дебрях искали приюта и спасения литовцы без различия племени и состояния.

Всех укрывали необъятные своды Свентовида, всем давали кров, пищу и защиту… А если враги рисковали преследовать литовцев и в дебрях Свентовида, гостеприимные леса становились могилой для них. Трясины и топи поглощали их без следа, нередко с обозами, и награбленной добычей.

Таковы были леса Свентовида, в которых Жель устроил охоту в честь маркграфа Драко.

С отрядом дружинников, десятком тяжелых повозок, вместивших все, что могло потребоваться для приема высокаго гостя, со сворой собак и толпой слуг вступил князь под сень лесов Свентовида.

Княжескую палатку и шатры гостей раскинули на поляне, с краю которой пробегал говорливый многоводный ручей. У Немана, там, откуда должен был прибыть Драко, были выставлены дозорные — встретить маркграфа и его свиту и проводить к лагерю князя.

С полудня и до самаго вечера, до тех пор, пока не погасло солнце — дружина и слуги хлопотали по устройству лагеря. Шум голосов, звонкие удары топоров, валивших вековыя деревья, далеко разносились по чаще, пугая птиц и зверье.

Рядом с большим шатром, в котором должно было состояться пиршество, были раскинуты два поменьше — опочивальни Желя и Славки. Поодаль от княжеских шатров рыцари и дружина раскинули свои палатки.

Славка сидела у входа в свою палатку и взгляд ея скользил по поляне.

Громадный костер бросал трепетный багровый свет на темную чащу, сгрудившуюся вокруг. Люди, суетившиеся возле костра, казались злыми гномами, задавшимися целью нарушить вековечный покой этого леса.

Мысли Славки были далеко. Она представляла себе, как где-то в таинственных чащах, окружавших ее, на поляне спит золотой юноша — Гений Мира. Тихо, покойно вокруг его зеленаго ложа — ни птичка не пролетит, ни зверь не проскачет. Проходят века… Войны злобствуют над миром. Люди враждуют, убивают друг друга; всюду вопли и стоны… А он спит, этот Гений, царство котораго безмятежный мир…

Если бы могла девушка пробудить его поцелуем, то такая девушка нашлась бы… О, она, Славка, презрев все, бросив все, ушла бы в дикия дебри Свентовида, обыскала бы их всех и нашла бы этого золотого бога…

— Ты грустишь, Славка?

Она вздрогнула, услышав этот оклик. Вартом стоял перед ней и точно молился взглядом на нее.

— Ты грустишь, Славка?

Он больше ничего не мог сказать. Смешной Вартом! Такой большой, сильный, неустрашимый в боях, перед ней он робел и не мог выдавить слова… Почему-то от Вартома повеяло на нее грустью.

— Нет, Вартом, я не грустила. Я думала.

Он хотел спросить, о чем она думала, но не решился. Ей тоже не хотелось говорить. Витязь помялся смущенно и, вздохнув, отошел.

Так молча он любил Славку, и она это знала. Но любила ли она Вартома? Среди витязей отца Вартом был для нея милее всех, и она решила, что когда-нибудь будет его женой… Но если бы она могла пробудить Гения Мира, тогда… Вартому пришлось бы искать другую невесту…

*  *  *

Раннее утро. Сырая мгла стлалась еще под сводами леса.

Над лесом первые лучи солнца золотили края облаков. Одинокая кукушка звонко чеканила вдали свой безконечный скорбный вопрос.

Князь Жель выбрался на прогулку. Это не было охотой. До приезда маркграфа князь не хотел распугивать дичь и сейчас намеревался лишь поскакать верхом, погоняться за случайно подвернувшейся ланью или оленем.

Он ехал на сером коне, и его сопровождали только Вартом и Махор. Две тощия быстроногия собаки бежали возле стремени Желя, высунув длинные розовые языки.

Тишиной и покоем был напоен лес. Утро вставало в нем румяное, свежее, полное бодрости и жизненных сил. Кони шуршали копытами в старой истлевшей листве, ковром покрывавшей почву. Чем дальше оставался позади лагерь, тем проникновеннее и строже становилась тишина леса. Пробуждавшийся в ветвях птичий хор нисколько не нарушал ее, а казалось, подчеркивал и усугублял.

На холме Жель приостановил коня. Широкая поляна пересекала лес… Какая-то речка, делая излучину, разливалась маленьким хрустальным озерком и снова исчезала под темной аркой леса…

И князь увидел дичь, достойную его лука. У излучины реки, наклонив голову к голубому хрусталю воды, пил красавец-олень. Широкие ветвистые рога отягчали его голову…

— Вот цель для твоего выстрела, кунигас, — шепнул Вартом.

— Я вижу, — ответил князь и взялся за лук.

Чуткий слух зверя уловил шум. Он поднял голову от воды и повернул благородную морду к охотникам. Странное дело: Жель не ощутил в душе дрожи охотника, видящаго верную и редкую добычу. Он держал лук в руке, но не торопился наложить на тетиву стрелу.

— Как он красив, — сказал князь и опустил оружие на луку седла. — Мне не хочется убивать. Может быть, ты попробуешь, Вартом.

Но и у Вартома не было почему-то желания стрелять по оленю. Он смутился и пробормотал:

— Не знаю, что со мной, но у меня нет охоты убивать этого оленя.

— У меня тоже.

Жель с удивлением поглядел на своих витязей, но ничего не сказал: он сам испытывал то же странное и непонятное чувство.

Олень спокойно напился и повернул в лес. Без тени робости прошел он в двух десятках шагов от охотников и скрылся за деревьями.

— Что это значит? — в изумлении воскликнул князь.

— Зверь не бежит от нас! — сказал Вартом.

— И собаки спокойны, — добавил Махор. Тогда все обратили внимание на собак. Псы глядели туда, где скрылся олень, и дружелюбно виляли хвостами.

— Клянусь Земенексом, — воскликнул пораженный князь. — Или мне подменили моих собак, или это очарованный лес!

И Махор и Вартом почувствовали трепет при этих словах.

— Тогда и меня подменили, — пробурчал Вартом.

Нет, не то, — молвил Махор. — Должно быть, это заколдованный олень, или кто-то из богов лиса под видом оленя.

— Повернем коней, — приказал Жель. Странное происшествие взволновало его и притупило интерес к прогулке.

VIII. Золотой юноша.

В лагере царило сильное возбуждение. Еще издали князь и его спутники услышали гул голосов. Прислушавшись к нему, Жель поднял на Махора вопрошающей взгляд.

— Что там случилось? Уж не явился ли Драко? Махор покачал головой.

— Немцы не могли успеть приехать. Какая-нибудь ссора между своими…

Жель пришпорил коня, и кавалькада рысью въехала на поляну.

Дружинники окружили посреди поляны некоторых своих товарищей, вооруженных луками, и наперебой говорили о чем-то. Сыпались вопросы, порой шутливыя замечания, но на всех лицах была написана какая-то растерянность.

— Что случилось? — осадив коня, крикнул Жель. Голос его, покрывавший шум сражений, услышали все. Воцарилось молчание; все лица устремились к князю.

— Да что тут такое? Говори хоть ты, Вилкас, — уже раздраженно крикнул князь ближайшему воину. — В чем дело?

— Да уж я и не знаю… Пусть разскажут они вон — Иодж и другие. Они пришли с охоты и рассказывают диковинныя истории…

Один из охотников приблизился к князю. Это был высокий плечистый воин, уже поседевший на службе у Желя.

— Кунигас, — сказал он, и никогда Желю не приходилось видеть такого взволнованнаго лица у своего стараго сподвижника, — леса Свентовида заколдованы.

— Что ты говоришь, — с укоризной покачал Головой Жель, и сам украдкой взглянул на Махора и Вартома. — Не тебе, Иодж, повторять сказки старух.

— Это не сказки, совсем не сказки. Я знаю одно, что в этих лесах мы не убьем даже дятла, не только что какую-нибудь хорошую дичину. Убей меня Перкунас, если я неправ.

— Верно, кунигас, — подтвердили два других товарища Иоджа. — Мы тоже можем сказать это: леса заколдованы.

— Почему?

— Почему? А скажи, кунигас, почему при виде зверя наши руки не слушали нас, и мы не могли натянуть наших луков? Добрая добыча не спеша уходила у нас из-под носа. Лань в пяти шагах была от меня и ушла не торопясь, точно я обрубок дерева — не больше. И я не мог шевельнуть рукой, чтобы пустить в нее стрелу… Как себе хочешь, кунигас, а с охотой у нас ничего не выйдет.

— Звери скорее смогут охотиться на нас, — хмуро вставил Иодж.

Жель постарался успокоить взволнованных дружинников, но на сердце у него не было спокойно. Если бы он сам не испытал влияния каких-то чар там, на холме при встрече с оленем, он не поверил бы рассказам охотников. В глубокой задумчивости он сошел с коня.

— Если так будет продолжаться, — сказал он Махору и Вартому, — то пропадет вся охота, и немцы будут смеяться над нами.

Он вошел в свой шатер, и витязи последовали за ним.

— Вартом, Махор, — снова заговорил князь, — мы должны побороть колдовство. Прикажите готовиться к охоте. Попробуем сделать загон. Всех на охоту!

Витязи вышли, и скоро раздался звук их рогов, собирающей на охоту весь лагерь.

И в это время в палатку вошла Славка. Она запыхалась и разрумянилась от поспешнаго шага. Глаза ея странно сияли, точно всю ее охватила безмерная радость.

— Отец! Отец! — крикнула она. — Он здесь… Где-то очень близко. Я почти видала его.

— Кого?

— Его — Гения… Золотого юношу… Жель в изумлении поднялся с места.

— Дочь моя… Ты не грезишь?

— Нет, отец… Я пошла в лес собрать немного цветов… Я шла и меня изумила тишина леса, такая особенная, сказочная. Я проходила мимо самых робких зверьков, и они не боялись меня, а птички с веток опускались на мои плечи и щебетали над ушами свои песенки… И вдруг я увидела точно солнце блеснуло в темноте лесной чащи… Я посмотрела туда. Там мелькнула сияющая фигура золотого человека. Он скрылся за деревьями, а я побежала сюда, рассказать тебе. Отец, ведь это проснулся Гений Мира. Он должен быть с нами! Сделай так, чтобы он не ушел в дальния чащи…

Но Жель больше не слушал дочери. Он выбежал из палатки. Махор поблизости отдавал приказания охотникам на поляне.

— Мы выслали облаву, кунигас, — сообщил он Желю. — Наши люди оцепят часть леса до реки и погонят зверя к лагерю… Мы встретим добычу тут…

— Я думаю уже не об охоте, Махор, — прервал его князь. — Славка говорила, что видела в этой чаще леса золотого человека. Пусть никто не посмеет причинить ему вред. Я хочу его видеть здесь, у себя… Распорядись, Махор. Тот, кто встретит его, пусть с величайшим почетом просит его посетить мой шатер. Скорее, Махор…

Но Махору не пришлось исполнить приказания. Из чащи леса на поляну вышел золотой человек.

— Это он, он с божественной поступью! — воскликнула восхищенная Славка. — В глазах у него ясное небо, а сам он лучезарен, как солнце!

И точно: дивное существо казалось живой статуей, вычеканенной из ослепительно сверкавшего чистаго золота. Легкой и величественной поступью приближался он к Желю и Славки. Гений был простоволос, и кудрями его тончайшаго золота тихо играл набежавший ветерок. В руках необыкновенный юноша держал золотую флейту.

За ним толпой спешили охотники…

— Чудо! Чудо, кунигас! — кричали они в страхе и смятении. — Вместо зверя к нам в облаву попал этот волшебный человек… Собаки покорно пали ему в ноги… В страхе мы хотели обнажить мечи, но онемели руки, и мы не могли ничего поделать…

Жель, полный почти священнаго трепета, вглядывался в прекрасное лицо золотого юноши.

— Ты.. — начал он, но Славка перебила отца. Она кинулась к юноше и взяла его за руку.

— Ты Гений Мира, — сказала она, глядя в его глаза взором, полным счастья. — Ты пришел к нам…

— Да, — ответил юноша. — Так меня зовут люди. На свете я появился вместе с людьми и являюсь их желанием, желанием, которое однако никогда не осуществляется. Все живое ждет меня, но существует другим, потому что Гений Войны владеет светом. Я долго спал, поверженный в сон кровавой жаждой, обуявшей людей, но ваша великая жажда мира пробудила меня. Твоя, Жель, и особенно дочери твоей Славки, сердце которой не познало вражды.

— Велика милость богов ко мне! — воскликнул Жель. — Значит ты поможешь мне в моем великом деле мира?

Золотой гений ничего не ответил. Он протянул свою флейту Славке и сказал:

— Дева, дочь тысячекратных поколений и мать стольких же поколений в будущем, тебе надлежит оповестить о наступлении мира; иди и играй.

Славка с восторгом взяла флейту и приложила к губам. Она никогда не играла на флейте, но не думала об этом. Едва ея губы коснулись золотого инструмента, как далеко кругом раздалась дивная музыка.

Это была песнь мира.

Передать ее не в силах человеческая музыка, а слова не могут найти красок для описания ея.

Но раз услышав эту песнь, ее нельзя было забыть — она звучала в ушах, тихая, как мечта, нежная как девичьи грезы.

Все слушали точно очарованные.

— Помилуй нас, Потримпос, — воскликнул один из дружинников, — сюда со всех сторон стекаются звери!

Действительно, отовсюду выходило из лесу зверье. Жель с недоумением посмотрел на Гения Мира.

— Ты поймешь сейчас это, человече, — сказал золотой юноша. — Наступил мир для всего на земле… В этот миг вы, смертные, поймете язык животных…

И уши Желя и остальных точно открылись для понимания дивных чудес. Они не только слышали приближение зверей, но и их речь, которая звучала точно человеческая.

Первым выскочил на поляну заяц. Длинноногий серый гонец преклонил колени перед Гением.

— Да святится имя твое, могучий Гений! Может ли кто-нибудь, кроме меня, так безжалостно преследуемаго, оценить твою чудную власть!

Потом вышел олень из кустов, склонил до земли пышные рога и воскликнул:

— Честь и слава тебе, благородный Гений! О, как чудесно не иметь врагов и не дрожать за себя и детей.

Не успел олень закончить приветствие, как из чащи вышла лиса. Махнула пушистым хвостом, подозрительно оглянулась и сказала:

— Ага, хоть раз в жизни я могу безнаказанно подтрунить над этими важными рыцарями, которые носят всякое оружие на мою голову и травят меня собаками!

Подошел, поджав хвост, волк.

— Я уничтожаю, — мрачно вымолвил он, — но и меня не щадят. Правда, редкий праздник для меня, волка, быть вот в таком соседстве с человеком и собаками. Бью тебе челом, Гений!

И кабан явился, преклонил колени и сказал:

— Ах, как я утомлен борьбой! Как я жаждал минуты, в которую мне не угрожают ни нож, ни рогатина, ни стрела, и собаки не набрасываются на меня разъяренной стаей.

Громадный бурый медведь вышел из чащи. Тяжело ступая подошел он к Гению Мира.

— Пусть вечно длится этот дивный покой, — произнес он. — Я не из слабых созданий, но и мне тяжело жить под вечной угрозой опасности.

Загудела в воздухе, и из выси небесной опустился на поляну орел.

— Гений, — проклекотал он, — может быть, прикажешь оповестить твою волю во всех концах света? Может быть, где-нибудь еще льется кровь?

У каждаго живого существа нашлось слово привета и благодарности Гению. Изумление, восхищение, страх и множество других чувств было написано на лицах охотников, в глубоком молчании созерцавших эту картину.

Славка не спускала глаз с Гения и взор ея был полон молитвеннаго восторга. Жель с отсветом тихаго счастья в глазах казался человеком, достигшим осуществления самой прекрасной мечты.

И только золотой юноша был спокоен и невозмутим. Взор его был холоден, а лицо неподвижно, точно душа его была чужда каких бы то ни было волнений и страстей.

*  *  *

Звери удалились в родныя чащи, и глубокая тишина воцарилась на поляне.

— Гений! — воскликнул Жель. — Ты безконечно добр!

— Нет, — ответил Гений. — Кровопролитие и война — не моя область. Добрым может быть лишь тот, кто знает, что такое зло, и волен выбирать между злом и добром. Я создаю только мир и не могу быть злым. Так же, как Гений войны не может быть добрым.

— Останься со мной, мы осчастливим людей!

— Счастье создает не действительность, а недостижимыя стремления.

— Я выстрою тебе храм…

— А потом разрушишь его!

— Клянусь всеми богами, что я хочу царствовать только помощью мира, а ты обладаешь властью, которая может мне помочь в этом.

— Моя власть в тебе самом и в каждом человеке. Но я безсилен что-либо сделать, пока все живое поклоняется Гению Войны. Долго мне быть с тобой не удастся. Гений Войны приблизится сюда, а при его приближении я погружаюсь в сон…

Жель с мольбой взглянул на золотого юношу.

— О, побудь со мной хотя бы до тех пор, пока не приедет маркграф. Ты поможешь мне заключить с ним вечный мир…

Гений ничего не ответил.

Жель обратился к свите:

— Скорее на коней! Скачите к маркграфу и просите его поторопиться; пусть торжество мира мы отпразднуем в присутствии Гения Мира.

Вскочили рыцари на коней, сорвались с мест. Земля загудела под копытами лошадей гонцов.

Гений нарушил молчание.

— На свете каждый жаждет больше, чем может достичь, отсюда постоянное столкновение людских желаний, а вместе с тем и недостижимость вечнаго мира.

IX. Гости приближаются

Жель ни о чем не думал, кроме Гения Мира. Он решил сейчас же соорудить алтарь на поляне, где явился золотой юноша.

— Пусть жертвенник этот будет началом большого храма Мира, — сказал он и отдал приказание возить и складывать камни для алтаря.

Задолго до захода солнца посреди поляны слуги сложили каменный алтарь. На нем Жель думал собственноручно принести жертву после того, как явится маркграф Драко, и этим открыть праздник мира, сулившаго литовцам безмятежный покой и счастье.

Жель сам руководил этими работами. Временами довольно горячий и вспыльчивый, князь был необычайно ласков и добродушен. Такия же чувства испытывали и все в лагере — начиная от суровых, закаленных в боях витязей и кончая слугами.

За весь день ни одной ссоры, ни одного браннаго возгласа не прозвучало в воздухе. Действительно, нега мира владела всеми душами.

*  *  *

Славка не отходила от золотого юноши. От звука его голоса ее пронизывал сладостный трепет. Каждое слово, произнесенное Гением, казалось ей небесной музыкой. Несколько раз она играла на золотой флейте, и каждый раз, когда начинала звучать волшебная музыка, ей казалось, что душа ея уносится далеко за пределы земли, туда, где вечное сияние славы богов проникает лазурь неба лаской предвечнаго покоя и тишины.

— Позволь мне, Гений, служить тебе, — воскликнула она в порыве восторга. — Отныне я твоя жрица и, как вайделотка не знает ничего, кроме священнаго огня, так и я не хочу знать ничего, кроме тебя. Я хочу вечно быть с тобой.

Только Славка могла вывести Гения из состояния полнаго спокойствия. Только ей он дарил почему-то свою улыбку — тихую и почти неприметную. Улыбнулся Гений.

— Твоя служба мне совершится в детях твоих. Только мать может вложить в души детей любовь к правде. А правда это — путь к миру. Твоя обязанность — обязанность матери, и величайший грех пренебречь ею ради служения неосязаемой мечте.

— Пусть так, — возразила Славка, — но познав тебя, я не могу ничего больше делать — только служить тебе и вечно принадлежать только тебе.

*  *  *

Солнце зашло. Сумрачныя тени залегали в лесу. На поляне запылали большие костры, и освещенная ими двигалась княжеская дружина. Секиры, мечи, латы сверкали в блеске костров. Тут и там раздавались веселыя песни, шутки, смех. Гул людских голосов летел в молчавшую чащу.

Посреди поляны стоял только что выстроенный жертвенник, а против него у входа в палатку Славки сидел золотой юноша, а рядом с ним Славка.

— Приближается Гений Войны, — сказал юноша, — и я скоро погружусь в сон.

Славка испуганно схватила его за руку.

— О, ради всемогущаго Перкунаса! — воскликнула она и не закончила мольбы, рвавшейся с уст. Послышался топот копыт, и на поляну карьером примчался Вартом.

— Где кунигас? — спросил он у княжеской дочки.

— Отдыхает в своем шатре. Что случилось?

— Маркграф приближается. Прискакал дозорный и сообщил, что наши видели его у опушки леса.

В лагере все оживилось. Вышел Жель из палатки и приказал подать коня — он хотел сам встретить высокаго гостя.

— Отец, — позвала его Славка. — Гений Мира хочет уснуть.

— Ради всех богов! — горестно воскликнул князь, бросаясь к Гению, — не покидай меня…

— Я завишу от воли высшаго порядка, — ответил Гений. — Что суждено — того не избежать.

Жель понял, что просьбы и мольбы не в состоянии изменить что-либо в воле судьбы. Опечаленный он сел на коня.

— Продолжи бодрствование, — говорила меж тем Славка золотому гению, — для добра и счастья людского!

— Не могу. Я уступаю дорогу войне. Жажда мира могла пробудить меня, но жажды войны, приближающаяся к нам, сильнее. Она побеждает мою власть.

— Но что же ты оставишь нам?

— Безпокойную тоску о том, чего не можете познать. Будете извиваться в страданиях и счастьем вашим будет самообман, что иначе и быть не может на свете…

Мрачныя тени ночи распростерлись над поляной. Одни костры гасли, в другие подбрасывали хворост, и они пылали ярким пламенем. Точно духи, проходили здесь и там фигуры людей… На небе мигали звезды, точно глаза богов, созерцающие землю. Иногда скулила собака, ржала лошадь или зевок человека нарушал тишину.

Золотой Гений полулежал на траве, подперев голову рукой.

— Перед разсветом я засну, — произнес он. Славка взглянула на небо.

— О, пусть никогда не кончится эта ночь! Я вижу очами души, как летит к нам страшный Гений Войны…Ах, опять земля зальется кровью, проклятья и стоны наполнят воздух.

— А после еще прекраснее станут сказки и мечты.

Промолвив это, Гений склонил голову на траву.

— Что ты оставишь мне, верной жрице твоей?! — воскликнула с отчаянием Славка.

Золотой юноша протянул ей флейту.

— Вот это. Учи людей песне мира…

Последнее слово еле слетело с уст Гения. Княжна склонилась к нему.

Гений спал.

Славка в глубокой тоске коснулась губами его чела. Оно было холодно, как камень. Ничего, кроме золотой статуи, не осталось от Гения Мира.

Славка несколько мгновений была неподвижна, точно ее сковала смерть. Потом подняла голову. Глаза ея были широко открыты и глубоки точно бездна. В них навсегда умерли смех и веселье.

— Душа моя пробудилась для новаго, — сказала она. — Я буду жрицей великаго Гения Мира и всю жизнь посвящу пробуждению в людях жажды мира… Тогда он проснется для меня… Мой единственный повелитель и бог…

Топот коня донесся из леса, и вскоре на поляне появился Вартом. Осадив коня сильной рукой, он крикнул:

— Эй, все, кто тут есть? Стройся встретить высокаго гостя! князь Жель и маркграф скоро будут здесь…

Сонные воины медленно и неохотно выползали из своих палаток. Нетерпение охватило Вартома.

— Ну, пошевеливайтесь, лежебоки! Не заставляйте меня ударами подогревать вашу прыть…

И он затрубил в рог сбор, чтобы его услышали во всех концах поляны.

Славка с тоской смотрела на эту сцену. Золотой Гений спал, и его влияние прекратилось: военный рог снова зазвучал на земле.

Вартом увидел Славку и возле нея неподвижную золотую фигуру.

— О, — вздохнул он. — Гений Мира опять уснул.

И витязь почувствовал облегчение: «теперь Славка отойдет от этого золотого идола», подумал он.

Славка подняла на витязя взор, полный тоски.

— Да, он уснул, Вартом, — тихо произнесла она. — И кончился мир на земле.

Вартому хотелось сказать ей несколько ласковых, ободряющих слов, но он не мог выдавить их из себя. Тоскливый взгляд Славки защемил душу, наполнил ее тревогой и печалью. Он повернул коня в ту сторону, где, переругиваясь и бранясь, суетились воины, готовившиеся к встрече Желя и его гостя.

Солнце всходило в этот день в багрово-красной заре. Тишина, царившая накануне в лесу, сменилась безпокойными звуками. Ветер трепал верхушки деревьев и наполнял пущу тревожным гулом.

С восходом солнца прибыли в лагерь гости.

Маркграф приехал во главе большой вооруженной свиты, превосходившей количеством отряд Желя. Два десятка латников составляли эскорт маркграфа. За ними следовали лучники и пехотинцы-полулатники, вооруженные бердышами и секирами.

Свита маркграфа Драко совсем не походила на охотников. Это был сильный военный отряд, в любой момент сумеющий постоять за себя, но совершенно непригодный для охоты в лесу.

Махор, с самой опушки леса провожавши гостей, заметил это, и в душе его шевельнулось подозрение.

— Немцы снарядились точно на войну, — шепнул он Желю, когда князь встретил своего высокаго гостя.

— Они тщеславны, мой друг, — ответил Жель. — А в лесу на охоте им придется скинуть всю лишнюю тяжесть.

Шатры для гостей были давно заготовлены, но их не хватило. Часть людей должна была устроиться возле костров под открытым небом.

Маркграф, прежде чем сойти с коня, окинул взглядом поляну. Это был орлиный взгляд воина, обозревающего поле битвы. Начальник латников, закованный в черные стальные доспехи рыцарь Цебо, склонившись в седле к маркграфу, что-то сказал ему.

— А верно, — отозвался Драко, слезая с коня. — Скажи мне, князь Жель, что значит этот алтарь?

— Это памятник мира, — ответил князь.

— Я вижу там прекрасную статую. Безмятежно спящей юноша… Ее ты хочешь, конечно, водрузить на этот памятник… Какая прекрасная работа…

И Драко подошел к Гению Мира, скованному непробудным сном. За ним последовал Цебо.

— Статуя отлита из чистаго золота, — сказал он. — У Желя черезчур много сокровищ, если он может сооружать такие памятники.

Маркграф наклонился над золотой фигурой. Глаза его загорелись алчностью.

— Князь, — обратился он к Желю, — этот памятник неслыханной ценности. Ты — самый богатый из монархов.

Жель ничего не ответил. Зачем было посвящать немцев в тайну золотого юноши, раз он заснул? Но сказать неправду он не мог.

Колыхнулась материя шатра, и вышла Славка. Она поклоном приветствовала гостя.

Маркграф видел ее в замке, когда был пленником Желя. Тогда он мало обратил на нее внимания, но теперь был поражен красотой девушки. Несколько мгновений он пожирал ее глазами, а потом низко, как рыцарь перед дамой, склонился перед ней.

— Князь, — сказал он Желю, — ты обладаешь неслыханными богатствами, и дочь твоя — красивейшая девушка в мире. Ты счастливейший из князей!

Рыцарь Цебо мрачно глядел на эту сцену. Надменная и злая улыбка блуждала по его лицу. Он сказал:

— Может быть, его светлость князь позволит нам удалиться в шатры, чтобы приготовиться к дальнейшим торжествам?

— Да, — отрывая взгляд от Славки, произнес маркграф — Нам надо привести себя в порядок, чтобы с честью предстать перед очами такой красоты.

И, низко поклонившись Славке, он удалился в сопровождении Цебо и слуг.

Жель остался со Славкой возле золотой фигуры.

— Заснул, — с горечью вырвалось у князя. — Чудеса так кратковременны…

— Но он подарил мне свою флейту, отец… И Славка протянула князю золотую флейту.

— Это слабое утешение, дочь моя.

Мысль князя прервали веселыя радостныя приветствия, раздавшияся на поляне. Так свита Желя не приветствовала даже его высокаго гостя. Удивленный Жель обернулся, и лицо его прояснилось: сквозь толпу воинов, обступивших его со всех сторон, пробирался Миклос. С веселой улыбкой он здоровался с воинами, и каждое слово его вызывало взрыв смеха. Точно невидимое сияние исходило от него, заражая всех бодрой веселостью.

Миклос опоздал на целыя сутки. Он не любил пышных поездок с князем и предпочитал всюду ходить пешком, справедливо замечая, что этим уподобляется богам, которые никогда не пользовались лошадьми для передвижений по земле.

— Наконец-то, ты явился, старый упрямец, — крикнул Жель. — Ты много потерял, друг мой…

Миклос протискался сквозь толпу своих восторженных поклонников и подошел к князю. Взгляд его упал на золотую фигуру.

— Ого, Жель, — сказал он, — ты, я вижу, сделал прекрасное дело.

— О чем ты?

— О чем! Ты не на шутку разбогател. Ведь такой золотой молодец — целый клад. Есть на что воевать с немцами. Да и немцы, кстати, сильно обнищали.

— Довольно, Миклос, — торжественно заявил Жель. — Я не хочу слушать о войне. Приехал маркграф, и мы сообща воздвигнем алтарь мира.

— Только вашими руками и сооружаются такия вещи! Но это все равно. Важно, что у тебя завелось золото. А оно нужно не столько богу мира, сколько богу войны…

Тут вмешалась Славка:

— Миклос, оставь шутки. Разве ты не знаешь, что это — Гений Мира? Он явился к нам, и на один день воцарился дивный мир на земле. Но он, к несчастью, не долго бодрствовал — уснул при приближении гостей.

— И хорошо сделал, моя внученька: немцы не такая уж веселая компания…

*  *  *

В это время в палатке, куда удалились Драко и Цебо, шел другой разговор.

Плотно задернув полог палатки и поставив снаружи часового, Цебо обратился к маркграфу:

— Видишь, господин мой, как богат этот язычник? Сколько должно быть у человека золота, если он может ставить такие памятники! Одна эта золотая статуя может дать столько денег, что их хватит на завоевание целаго королевства.

Маркграф при помощи оруженосца снимал доспехи.

— Ты прав, рыцарь, — сказал он. — Я не особенно верил в богатства Желя, но теперь убедился воочию. Ха-ха… Он сам сыплет золото нам под ноги — не нужно трудиться его искать… Но какая жемчужина эта язычница — его дочь. Я никогда в жизни не видал такой красавицы.

— Она будет твоей наложницей, маркграф. Протяни руку и возьми.

Маркграф нахмурил брови. В его груди поднялась буря.

— Да, — мрачно вымолвил он, — час мести приближается. Этот глупый язычник сам идет в сети… Добыча будет безценной… Цебо, смотри, чтобы и волос не упал с молодой язычницы. Она должна быть моею.

— Господь сегодня же наградит ею твое усердие по истреблении язычников.

— Когда выступит Бертольд с кнехтами?

— Сегодня в полночь он обложит замок. К этому времени мы должны покончить с пьяными телохранителями Желя.

— Взять его в плен и захватить его дочку! На тебя, Цебо, я возлагаю эту последнюю обязанность. Ты мне отвечаешь за нее. Предупреди еще раз всех наших, что если кто-нибудь из них напьется не в меру, то будет повешен.

Глаза маркграфа сверкали злобным огнем. Одно соседство с ненавистными ему литовцами приводило его в бешенство и зажигало в груди огонь вечной вражды.

— Ха! — закончил он, угрюмо ухмыляясь. — Этот язычник своими глупыми бреднями о вечном мире сам выкопал себе могилу… А ведь было время, он мог покончить со мной одним ударом. Теперь пришла моя очередь, и я не дам промаха…

И маркграф разсмеялся. Засмеялся и вечно мрачный черный рыцарь Цебо. Кровожадный был это смех!

*  *  *

Немного погодя маркграф вышел из палатки в роскошном атласном кафтане, поверх котораго был накинут короткий бархатный плащ. Вся одежда Драко сияла золотым шитьем. Большая алмазная пряжка застегивала на груди его плащ.

Но блеск и роскошь наряда не могли сообщить красоты лицу маркграфа. Глаза его глядели неприветливо, точно кололи каждаго из-под маленькаго выпуклаго лба. Длинный нос напоминал клюв хищной птицы, а подбородок, тяжелый и массивный, выдавался вперед, выпирая по бокам громадныя скулы. Жестоко-звериное и хищное было в очертании этих скул…

Спящий Гений притягивал Драко к себе, точно магнит. Выйдя из палатки, он направился к золотой фигуре. Жель еще находился тут, но Славка скрылась, заметив приближавшагося маркграфа: странное чувство страха возбуждал он в девушке.

Драко снова склонился над золотым юношей. Он разсматривал его жадными глазами, ощупывал руками, пробовал поднять.

— Сколько может весит этот памятник? — спросил он, наконец, у Желя.

— Не знаю, — ответил князь.

Маркграф посмотрел на него с изумлением.

— Отлить такую вещь и не знать, сколько пошло на нее золота, — воскликнул он. — Чудеса! Попробую измерить это силой.

Длинныя цепкия руки маркграфа гнули подковы, точно проволоку. Но как он ни налегал на статую мощным плечом — не мог не только сдвинуть, но даже пошевелить ее.

Заинтересованный этим испытанием силы, Жель попробовал вместе с гостем сдвинуть золотую фигуру. Жель был не слабее немца, но и вдвоем они даже не качнули спящаго Гения.

Тут появился Миклос.

— Вечные враги, — сказал он, — не будьте сумасшедшими, не вам поднять мир. Бремя войны вам больше по силам.

Ни Жель, ни его гость не обратили на него внимания. Разгоряченный безплодными усилиями, Жель позвал своих рыцарей.

— Махор, — сказал он, — ты не уступаешь в силе медведю. Подбери сильнейших из моей дружины, поднимите Гения Мира и положите его на алтарь.

Но сколько ни трудились рыцари Желя, ничего не выходило: золотой юноша не двигался с места, точно сросся с землей.

— Сколько же золота пошло на него! — воскликнул пораженный маркграф. — Цебо, — обратился он к начальнику латников, — приложи свою руку и сдвинем общими силами памятник миру.

— Воины не воздвигают памятников миру, а разрушают их, — угрюмо ответил Цебо.

— Странно, — заметил Миклос, — первый человек здесь сказал разумное слово. Эх, князь, напрасно ты мучишь себя и гостей. Прикажи лучше начать пир. Покушав, может быть вы станете сильнее.

Из большого шатра уже доносились соблазнительные запахи кушаний. Возле костров за сосудами с напитками и блюдами с едой сидели дружинники Желя и солдаты маркграфа, готовые приступить к пиршеству, едва их повелители уйдут в шатер.

— Верно, ты прав, как всегда, Миклос, — развеселился князь и повел гостей к пиру.

---

Источник текста: Л. Кормчий. Гений мира. Роман-легенда. Рига: Школа и Жизнь, 1931. С. 3 — 90.

Исходник здесь: http://www.russianresources.lt/archive/Korm/Korm_0.html