Гениальный горемыка
править«Гениальный горемыка», — так прозвала Шевченко в одном письме друг его княжна В. Н. Репнина; и в этом прозвище нет ничего преувеличенного. Справедливо, что Шевченко обладал гениальными поэтическими способностями, которые заставляли некоторых критиков, например Аполлона Григорьева, ставить его наряду с Пушкиным и Мицкевичем и не менее справедливо, что жизнь его, к тому же оборванная преждевременной кончиной, была в полном смысле слова многострадальной. Тарас Григорьевич Шевченко родился 25 февраля 1814 г. Киевской губернии, Звенигородского уезда в деревне Моринцы. У отца его, крепостного крестьянина помещика Энгельгарта, было кроме него еще семь человек детей. Детство поэта было самое печальное. В семье царствовала вечная нужда и вечный подневольный труд. Мать Шевченка не вынесла этой жизни и, надломленная непосильной работой и множеством детей, умерла на тридцать первом году своей жизни, когда Тарасу едва исполнилось девять лет. Вынужденный по необходимости для присмотра за детьми и хозяйством взять другую жену, отец Шевченка женился на вдове, у которой было трое собственных детей. С водворением мачехи начался настоящий семейный ад: отец вечно ссорился с женой, которая вымещала свою злобу на его детях; в особенности она возненавидела Тараса за то, что последний не раз поколачивал ее любимого сына Степанка. Однажды у квартиранта-солдата пропало 45 коп. Мачеха не замедлила заподозрить Тараса в краже и, пользуясь отсутствием из дому мужа, подвергла ребенка с помощью дяди такой ужасной экзекуции, что он не выдержал, принял на себя чужую вину и сознался в мнимой краже; впоследствии оказалось, что кражу совершил Степанко. Вскоре после этого события Тарас лишился своего единственного защитника отца, который умер в 1825 г., простудившись на возвратном пути из Киева, куда его зачем-то посылал управляющий. Замечательно, что отец угадал, что в сыне кроется нечто не совсем обыкновенное; распределяя перед смертью между детьми свое имущество, он умышленно обделил Тараса, сказав домашним: «сыну моему Тарасу ничего не нужно из моего хозяйства; он будет заурядным человеком; из него выйдет либо что-нибудь очень хорошее, либо большой негодяй». После смерти отца начинаются странствования Тараса по чужим людям: то он пасет свиней у дяди, то учится грамоте у пьяного дьячка, подвергается чуть не ежедневно побоям и сечению; то, чувствуя страсть к живописи, бежит учиться к маляру дьячку, который находит его неспособным к этому искусству; тогда он в отчаянии возвращается в свое родное село, становится на некоторое время пастухом общественного стада, работником у местного священника, от которого опять хочет перейти к маляру, но это ему не удается, потому что его берут во двор и определяют в комнатные казачки к молодому барину. Нельзя сказать, чтобы эта должность была особенно трудная; она состояла в том, чтоб дремать по целым дням в передней в ожидании, пока барин позовет набить трубку или налить ему из тут же стоящего графина стакан воды. Богатое лишениями и побоями всякого рода детство поэта оставило навсегда в его душе горький осадок; впрочем у него было два воспоминания, которые бросали отрадный луч света на эту мрачную эпоху его жизни и нашли отголосок и в его поэзии. В эпилоге к Гайдамакам он с чувством глубокой благодарности вспоминает о своем деде, столетнем старике, который не раз трогал его до слез своими рассказами о Колиивщине, о том, как поляки замучили Титаря и как отомстили за него казаки 1), Другое воспоминание относится к детской любви Тараса. Подобно Данте и Байрону, Шевченко девяти лет от роду полюбил девочку-однолетку, по имени Оксану, которая отвечала ему взаимностью. Много лет спустя, вспоминая в ссылке об этом событии, Шевченко поэтически описывает то восторженное состояние, в которое поверг его первый поцелуй любви; ему казалось, что в его душе засияло солнце, что все принадлежит ему, и нивы, и леса, и сады 2).
1) Спасиби дидусю, що ты заховав
В голови столитний ту славу казачу —
Я ии онукам теперь росказав.
2) Неначе солнце засияло;
Неначе все на свити стало
Мое: ланы, гаи, сады.
И мы, жартуючи, погналы
Чужи ягнята до воды.
Переселившись в барскую переднюю, Шевченко перенес туда и свою страсть к живописи и собранные всякими неправдами лубочные картинки, с которых он писал копии. За эту издавна тлевшую в нем искру любви к искусству ему пришлось дорого поплатиться. «Однажды, — так рассказывает сам Шевченко, — во время пребывания нашего в Вильно пан и пани уехали в дворянское собрание. Все в доме успокоилось и уснуло. Я зажег свечу в уединенной комнате, развернул свои картинки и, выбрав из них казака Платова, принялся с благоговением копировать. Время летело для меня незаметно. Уже я добрался до маленьких казачков, гарцующих около дюжих копыт генеральского коня, как позади меня отворилась дверь и вошел мой помещик, возвратившийся с бала. Он с остервенением выдрал меня за уши и надавал пощечин, не за мое искусство, нет! а за то, что я мог бы сжечь не только дом, но и город. На другой день он велел кучеру Сидорке выпороть меня хорошенько, что и было исполнено с достодолжным усердием» [См. Автобиографическое письмо Шевченка, приложенное к Пражскому изданию его сочинений (1876)]. Описанный Шевченком возмутительный случай имел однако хорошие последствия. Усмотрев в казачке несомненную страсть к живописи, барин задумал сделать его комнатным живописцем и для этой цели отправил его учиться в Варшаву, куда в скором времени приехал и сам на зиму. Впрочем обучение Шевченка живописи длилось не долго; по случаю начавшегося польского восстания Энгельгарт переехал в Петербург, распорядившись, чтобы дворовых людей его и в том числе Шевченка переслали к нему по этапу. В Петербурге Шевченко был отдан в учение на четыре года к живописных дел мастеру Ширяеву, у которого можно было выучиться красить окна, двери, заборы, словом всему, кроме живописи. Отсутствие руководства возмещалось тем, что Шевченко бегал в светлые петербургские ночи в Летний Сад, где рисовал со статуй. Там он свел знакомство с земляком художником Сошенком, который обласкал его, пригласил к себе, а пo праздникам учил живописи. Замечая в самоучке выходящий из ряду талант, Сошенко познакомил его с конференц-секретарем Академии Художеств В. И. Григоровичем и украинским писателем Е. П. Гребенкой. Последний, человек очень добрый, принял теплое участие в Шевченке, снабжал его книгами, а иногда и деньгами. По прошествии некоторого времени Григоровичу и Гребенке, уже успевшим полюбить Шевченка, удалось познакомить его с придворным живописцем Венециановым, который в свою очередь представил его Жуковскому. Занимаясь по праздникам у Сошенка, Шевченко делал такие быстрые успехи, что Энгельгарт, увидев случайно его работу, стал ему заказывать портреты своих возлюбленных, за которые иногда награждал художника целым рублем серебра. В скором времени Шевченко стал получать и посторонние заказы. Какой-то полковник заказал ему свой портрет за пятьдесят рублей. Заказчик жил на Песках, а Шевченку пришлось ходить к нему на сеансы с Васильевскаго острова. Портрет очень удался, он был, что называется, до противности похож, но именно это обстоятельство и было причиной того, что полковник, считавший себя гораздо лучше, отказался принять его. Взбешенный тем, что его месячный труд пропал даром, Шевченко, замазав эполеты и обернувши шею портрета салфеткой и намылив щеки подарил его хозяину той цырюльни, где полковник постоянно брился, с тем, чтобы он был выставлен на улицу вместо вывески. Полковнику ничего не оставалось больше, как купить свой портрет и уничтожить, что он и сделал, но он задумал отомстить и, узнавши, что Шевченко крепостной человек Энгельгарта, отправился к помещику с целью купить у него дерзкого художника. Можно себе представить отчаяние Шевченка. Он кинулся ко всем своим друзьям и покровителям и умолял спасти его. Те обратились к Жуковскому и Брюллову, писавшему в это время портрет Жуковского. Явилась мысль разыграть этот портрет в лотерею; посредством лотереи, устроенной гр. Вьелегорским, в которой принимали участие даже лица царской фамилии, было выручено 2500 р. и Жуковский, предварительно условившись с Энгельгартом, купил за эту сумму вольную для Шевченка. Это было 22 апреля 1838 г. В этот день, — рассказывает Сошенко, — когда он по обыкновению сидел за работой, к нему неожиданно ворвался Шевченко через окно и, опрокидывая все на пути, бросился к нему на шею с криком: свобода! свобода! Когда он рассказал все толком Сошенку, то художники расплакались как дети. Освобождением Шевченка от крепостной зависимости заканчивается первый период его жизни. Впоследствии, когда он свыкся с свободой, прошедшее казалось ему каким-то диким и несвязным сном. «Вероятно, — замечает он, — многие из русского народа посмотрят когда-то по моему на свое прошедшее». Рассказав кратко историю этого периода в своем известном письме к редактору Народного Чтения, Шевченко прибавляет, что воспоминание о нем стоило ему дороже, чем он думал. «Сколько лет потерянных! Сколько цветов увядших! И что я купил у судьбы своими усилиями — не погибнуть? Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего!»
Получив свободу, Шевченко был немедленно принят в Академии Художеств и скоро сделался одним из любимых учеников знаменитого Брюллова. К этому же достопамятному году в жизни Шевченко относятся его первые поэтические опыты, которые, по его словам, тоже начались в Летнем Саду в светлые безлунные ночи.
«Украинская строгая муза, — говорит он, — долго чуждалась моего вкуса, извращенного жизнью в школе, в помещичьей передней, на постоялых дворах и в городских квартирах, но когда дыхание свободы возвратило моим чувствам чистоту первых лет детства, проведенных под убогою батьковской стрехой, она, спасибо ей, обняла меня и приласкала на чужой стороне». Как бы желая поскорее высказать то, что давно таилось в его наболевшей душе, Шевченко работает усиленно, пишет с какою то лихорадочною поспешностью. Уже в 1840 г. выходит в свет первое издание Кобзаря, куда вошли такие высокохудожественные произведения, как Наймычка, Катерина, Тополя и Утоплена. Он сам сознается, что любовь к поэзии, всегда сливавшаяся у него с любовью к родине, в это время отодвинула у него на задний план самую живопись. «Пред дивным произведением Брюллова, — писал он впоследствии в своем Дневнике, — я задумывался и лелеял в сердце своем слепца-кобзаря и своих кровожадных гайдамаков. В тени его изящно-роскошной мастерской, как в западной дикой степи на днепровской, передо мной мелькали тени наших бедных гетманов. Предо мной расстилалась степь, усеянная курганами, предо мной красовалась моя прекрасная бедная Украина во всей непорочной, меланхолической красоте своей. — И я задумывался, я не мог отвести своих духовных очей от этой родной чарующей прелести. Странное и всемогущее призвание! Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб, и вместо того, чтобы изучать ее глубокие таинства и еще под руководством такого учителя, как безсмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил, которые наконец лишили меня свободы и которые я все-таки кропаю. Право странное и неугомонное призвание!» — Лишь только первые звуки Кобзаря достигли Малороссии, как молодое интеллигентное поколение, мечтавшее о возрождении украинской литературы, встретило их с восторгом; Шевченко сразу сделался его вождем, его знаменем; даже старые паны, дотоле пренебрегавшие языком своих крепостных, почувствовали некоторое уважение к инструменту, из которого можно извлекать такие свежие, нежные и поэтические звуки. Но главными пропагандистками поэзии Шевченко были мечтательные украинские барышни, те, чьи слёзы Шевченко считал для себя высшей наградой 1) — Несмотря на неблагоприятные отзывы Белинского, и русская публика в особенности московская, стала интересоваться произведением вновь народившегося поэта.
1) Може наидетця дивоче
Серце, кари очи,
Що заплачуть на ci думы--
Я бильше не хочу.
Одну слёзу з очей карих--
И пан над панами!
Думы мои, думы мои,
Лыхо мыни з вами!
Щепкин, по происхождению малоросс, был одним из первых угадавших в никому неизвестном кобзаре великого народного поэта и сделался на всю жизнь восторженным поклонником его таланта и глашатаем его славы; он нередко читал в тогдашних литературных кружках произведения Шевченка, переводил их и разъяснял москвичам их красоты. Когда летом 1843 г., получив звание художника, Шевченко отправился в Малороссию, ему уже предшествовала громкая известность; он сделался предметом общего внимания; помещики засыпали его приглашениями. В то время среди малороссийских панов было не мало людей, которые сумели оценить в Шевченке внутреннего человека и принимали бывшего крепостного, как равного. Некоторые кроме того заказывали ему портреты. Шевченко охотно принимал и заказы и приглашения и гостил у многих из них. Но истинным подарком судьбы было для Шевченко знакомство с высоко-даровитой и оригинальной княжной В. Н. Репниной, дочерью бывшего украинского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина, проживавшей с отцом и матерью в своем поместье Яготине.
Шевченко, приглашенный писать портрет с кн. Репнина, скоро сделался своим в доме князя, но особенно сблизился с княжной В. Н., которая скоро стала другом, сестрой и воплощенною совестью поэта. Какое значение имела эта дружба для Шевченка, это видно из писем княжны к поэту и из посвящения ей написанной на русском языке поэмы Тризна, где он называет княжну своим добрым ангелом:
Для вас я радостно сложил
Свои житейские оковы,
Священнодействовал я снова
И слезы в звуки перелил.
Ваш добрый ангел осенил
Меня бессмертными крылами
И тихоструйными речами
Мечты о рае пробудил.
Влияние княжны было особенно дорого в это время, ибо Шевченко имел неосторожность сойтись на дружескую ногу с целой компанией людей веселого нрава, в сущности хороших, но беспутных, которые, соединяя любовь к родной поэзии с любовью к спиртным напиткам, систематически спаивали его. Эта веселая компания, сама себя называвшая обществом мочемордия, имела свои заседания, титулы и ордена. Великий магистр этого курьезного ордена имел титул его высокопьянейшества и носил высший знак отличия — полуштоф через плечо. Познакомившись с этой компанией, Шевченко пропадал по целым дням и нередко возвращался с мочемордных оргий в дом Репниных навеселе, что сильно огорчало княжну. «О, не говорите, — писала ему однажды по этому поводу княжна, — что на вас нападают люди; здесь не завистники, не подлецы — ваши обвинители; я сестра ваша, ваш искреннейший друг — ваша обвинительница. Я не сужу о вас по рассказам, я не осуждаю вас, но говорю вам как брату, что не раз, что слишком часто я видала вас таким, каким не желала бы видеть никогда. Простите моей искренности, моей докучливости и поймите бескорыстное чувство, которое водит моим пером».
Пространствовав более года по Полтавской и Черниговской губерниям, Шевченко посетил Киев и оттуда проехал в свое родное село. С этих пор Киев делается его, так сказать, главною квартирою, откуда он делает экскурсии по Малороссии, посещает знакомых помещиков и, интересуясь стариной, осматривает города, церкви, развалины. В Киеве Шевченко близко сошелся с кружком земляков с Костомаровым во главе, которые с страстным напряжением следили за ходом начавшегося на западе славянского движения и мечтали о соединении всех славян на федеративных началах, под главенством России. «Мы не могли, — говорит Костомаров, — уяснит себе в подробности образа, в каком должна была явиться наша воображаемая федерация государств; создать этот образ мы предоставляли будущей истории. Во всех частях федерации предполагались одинакие основные законы и права, свобода торговли и всеобщее уничтожение крепостного права и рабства, в каком бы то ни было виде». Последний пункт программы был для Шевченка самый симпатичный и, хотя Шевченко не принимал никакого участия в организации кружка и редко посещал его собрания, но тем не менее идея славянской взаимности сильно увлекла его и внушила ему прекрасное по сю пору неизвестное стихотворение Славянам, в котором он, изображая желаемое уже сбывшимся, воспевает русского двуглавого орла, разорвавшего своими когтями оковавшие славян цепи и предвещает близкий конец лукавому панству. Оно напечатано в журнале «Киевская Старина», 1897 г., октябрь. Известно, как печально кончилось это платоническое увлечение идеей славянской взаимности. Члены кружка, принявшего название Кирилло-Мефодиевскаго общества, были арестованы и привезены в Петербург; в числе их находился и Шевченко. При аресте у него было найдено несколько не предназначавшихся для печати стихотворений, которые его и погубили. Оправданный по принадлежности к Кирилло-Мефодиевскому обществу, он был обвинен в сочинении пасквильного стихотворения на одно высокопоставленное лицо, разжалован в рядовые и отправлен в отдельный Оренбургский корпус с запрещением писать и рисовать. Велико было преступление Шевченка, в котором он сам сильно раскаивался, но еще более велико и даже чрезмерно было и наказание! Из культурной, проникнутой высшими духовными интересами, среды он был переброшен в грубую солдатскую обстановку, где каждый офицер имел над ним, так сказать, право жизни или смерти, ибо мог вколотить его в гроб. К чести русского офицерства нужно сказать, что оно, за немногими исключениями, умело уважать талант и несчастие и относилось к Шевченку как к товарищу. Ссылка Шевченка продолжалась около десяти лет. В июне 1847 г. он был отправлен на перекладной в Оренбург, а оттуда к своему батальону в Орскую крепость, где пробыл около года. Из Орской крепости он послал свое первое письмо к кн. Репниной, живо рисующее его тогдашнее душевное состояние. «Вы непременно рассмеялись бы, — пишет Шевченко, — если бы увидали теперь меня: вообразите себе самаго неуклюжего гарнизонного солдата, растрепанного, небритого, с чудовищными усами — и это буду я! Смешно, а слезы катятся. Что делать? Так угодно Богу; видно я мало терпел в этой жизни. Правда, что мои прежние страдания в сравнении с настоящими были детские слезы. Горько, невыносимо горько! И при всем этом горе мне строжайше запрещено рисовать и писать, окроме писем, а здесь так много нового; киргизы так живописны, оригинальны и наивны, сами просятся под карандаш, — и я одуреваю, когда смотрю на них. Местоположение здесь грустное, однообразное: тощие речки Урал и Орь, обнаженные серые горы и бесконечная киргизская степь. Иногда эта степь оживляется бухарскими караванами на верблюдах, как волны моря зыблющимися вдали и своею жизнью удваивающими тоску. Я иногда выхожу за крепость к караван-сараю или меновому двору, где обыкновенно бухарцы разбивают свои разноцветные шатры. Какой стройный народ! Какие прекрасные головы! И какая постоянная важность без малейшей гордости! Если бы мне можно было рисовать, сколько бы я вам прислал новых и оригинальных рисунков, но что делать? Смотреть же и не рисовать — это такая мука, которую поймет только истинный художник». — Я приведу еще отрывок из одного письма Шевченка к кн. Репниной, который может дать нам понятие, как жилось поэту в казарменной обстановке Орской крепости. «Вчера я не мог кончить письма, потому что солдаты-товарищи кончили учение; начались рассказы, кого били, кого обещались бить; шум, крик, балалайка, выгнали меня из казарм. Я пошел на квартиру к офицеру (меня, спасибо им, все принимают как товарища), и только расположился писать письмо. — Вообразите мою муку — хуже казарм, а эти люди (да простит им Бог!) с большой претензией на образование и знание приличий. Боже мой! Неужели и мне суждено быть таким? Страшно!» В конце письма Шевченко прибавляет, что ему весной предстоит поход в степь на берега Аральского моря для возведения нового укрепления и что люди бывалые называют здешнюю жизнь эдемом в сравнении с жизнью походною. «Каково же должно быть там, — восклицает он, — если здесь эдем?» Экспедиция к Аральскому морю, которой так боялся Шевченко, состоялась весной 1849 г. и продолжалась до глубокой осени следующего года. Несмотря на трудности похода и всякого рода лишения, из которых самым существенным было отсутствие писем из России, так как почта приходила два раза в год, Шевченку в общем жилось лучше, чем в Орской крепости, главным образом потому, что, по ходатайству начальника экспедиции Бутакова, начальник отдельного оренбургского корпуса Обручев разрешил Шевченку снимать виды в степи и берега Аральского моря. Благодаря тому же Бутакову, который был для него не начальником, а братом и другом, Шевченко пользовался значительной свободой, гулял по степи, пел родные песни и заносил в неразлучную с ним переплетенную в простую дегтярную кожу книжку вновь сочиненные стихотворения. В стихотворении одного русского поэта Шевченко изображается стоящим одиноко среди пустыни; глаза его горят огнем вдохновения, он простирает руки к далекой родине, как будто собирается лететь туда, но часовой не дремлет, он предполагает, что поднадзорный задумал бежать и держит ружье наготове, «готовый выстрелить по первому стиху». По окончании экспедиции, по ходатайству Бутакова, Шевченко был препровожден в Оренбург и прикомандирован к Бутакову, чтобы заканчивать под его руководством работы по описанию Аральского моря. На этот раз пребывание его в Оренбурге продолжалось около полугода. Он отдохнул душой в обществе своего друга Федора Лазаревского и ссыльных поляков, которые относились к нему весьма сердечно. Начальство тоже относилось к нему более чем снисходительно: он не жил в казармах, а в отдельном флигеле, который был предоставлен в его распоряжение его приятелем, адъютантом Обручева, Герном. Но этому блаженству скоро наступил конец. Хотя Шевченко продолжал рисовать, украдкой, но запрещение все еще тяготело над ним. Он писал к Репниной, писал к Жуковскому, прося их исходатайствовать ему позволение рисовать и, не получая ответа, сам решился написать 10 января 1850 г. трогательное письмо к Дубельту, которое я позволяю себе привести целиком, так как оно еще не было обнародовано: «Ваше превосходительство! Поход в Киргизскую степь и почти двухлетнее плавание по Аральскому морю дают мне смелость вторично беспокоить В. П. моею покорнейшею просьбою. Я вполне сознаю мое преступление и от души раскаиваюсь. Командир мой, капитан-лейтенант Бутаков, ежедневный свидетель моего поведения в продолжение двух лет, подтвердит истину моих слов, ежели угодно будет В. П. спросить у него. Я прошу милостивого ходатайства вашего пред Августейшим монархом нашим, прошу одной великой милости — позволения рисовать. Я в жизнь мою ничего не рисовал преступного, — свидетельствую Всемогущим Богом. Умоляю вас! Вы как слепому откроете глаза и оживите мою убитую душу. Лета и мое здоровье, разрушенное скорбутом в Орской крепости, не позволяют мне надеяться на военную службу, требующую молодости и здоровья. Прошу вас, примите хотя малейшее участие в судьбе моей и Бог вас наградит за доброе дело». Письмо это осталось без ответа, а на последовавшее вслед за ним ходатайство главного начальника края В. А. Перовского был получен ответ, что граф Орлов находит рановременным входить с всеподданнейшим докладом о помиловании Шевченка. —Скоро, впрочем, случилось событие, которое надолго лишило местное начальство всякой возможности ходатайствовать об облегчении участи поэта. По доносу одного офицера, имевшего с Шевченком личные счеты, весною 1850 г. у него был произведен обыск [Обстоятельства этого дела подробно изложены в моей статье Первые четыре года ссылки Шевченка («Киевская Старина», 1888, октябрь)], было найдено два альбома с стихами и рисунками — явное доказательство, что он вопреки Высочайшему повелению продолжал писать стихи и заниматься рисованием. Должно полагать, что дело это показалось шефу жандармов гр. Орлову делом государственной важности, ибо он лично докладывал о нем Государю Императору, и вскоре воспоследовала Высочайшая резолюция, в силу которой решено было рядового Шевченка препроводить в Новопетровское укрепление на берегу Каспийского моря под строгий надзор местного ротного командира. Пребывание Шевченка в Новопетровском укреплении продолжалось целых семь лет. Первые два года были едва ли не самой мрачной полосой в жизни поэта. Ротный командир оказался строгим служакой и убежденным фронтовиком. Задавшись целью сделать такого же фронтовика и из Шевченка, он по восьми часов в сутки морил его всякими военными экзерцициями, ежеминутно давая ему чувствовать, что он не более как присланный для исправления солдат. Впрочем, встретив со стороны Шевченка полнейшую безответность, он на третий год смягчился, ослабил вожжи дисциплины и даже стал приглашать поэта к себе.
Положение Шевченка в Новопетровском укреплении сильно изменилось к лучшему, когда комендантом укрепления был назначен майор Усков, добрейший человек, который обращался с ним как с товарищем, дружески раскрыл пред ним двери своего дома, а летом переводил его в свой сад и поселял в беседке, где вдали от посторонних глаз он мог свободно заниматься живописью и поэзией. Ko времени пребывания Шевченка в Новопетровском укреплении относится оживленная переписка его с Казачковским, Гулаком, Лазаревским, а также ссыльными поляками, из которых он в особенности сошелся с Брониславом Задесским и Сигизмундом Сераковским. Отбыв срок своей ссылки, они возвратились в Россию и дали Шевченку слово сделать для него все возможное. «Еду, — писал ему в 1855 г. Сераковский, — с полной надеждой, что судьба твоя будет облегчена. Бог велик, Государь милостив! Батьку! великие люди переносили и великие страдания; в пустыне жил и певец Апокалипсиса, в пустыне и ты теперь живешь, наш лебедь». С восшествием на престол нового императора у всех ссыльных явилась надежда если не на полное прощение, то на значительное облегчение своей участи, по крайней мере в смысле географическом, в смысле приближения к центрам; не чужд был этих розовых надежд и Шевченко, и потому можно себе представить его отчаяние, когда он узнал, что имя его вычеркнуто самим Государем из Высочайшего манифеста 22-го апреля 1855 г. «О, спасите меня, — писал он к своей новой покровительнице гр. Анастасии Ив. Толстой, — еще один год и я погиб». К счастию, спасение было не за горами. Муж гр. Толстой вице-президент Акад. Худ. гр. Федор П.Толстой сумел заинтересовать судьбою Шевченка тогдашнего президента Акад. Художеств В. Е. Марию Николаевну, по ходатайству которой Шевченко получил прощение с правом выйти в отставку и избрать себе род жизни. Получив эту радостную весть от Лазаревского в мае 1857 г., Шевченко еще остался два месяца в укреплении в ожидании официальной бумаги и 2 августа отправился на рыбачьей лодке в Астрахань. — Радостное чувство свободы до того наполнило все его существо, что он совершенно позабыл, как шесть лет тому назад писал к Репниной, что ссылка так изменила его нравственно, что он не узнает самого себя. Теперь он заносит в свой Дневник замечательные в психологическом отношении слова: «все это неисповедимое горе прошло, как будто не касаясь меня; малейшего следа не оставило по себе. Ни одна черта в моем внутреннем образе не изменилась; по крайней мере, мне так кажется». Пробыв около месяца в Астрахани, Шевченко отправился на пароходе в Нижний, где его ждала встреча с Щепкиным. Узнавши, что Шевченко прибыл в Нижний, добрейший М. С. согласился приехать на гастроли, чтобы только повидаться с ним. Встреча была самая радостная и умилительная. Великий артист и великий поэт бросились друг другу в объятия и зарыдали. Рассказывают, что нижегородский губернатор, декабрист Муравьев, случайно присутствовавший при этой сцене, тоже не мог удержаться от слез. «Эх, В. П., что вы делаете, --сказал ему Щепкин, — вы мне всех губернаторов испортили». Шевченко пробыл в Нижнем несколько месяцев, пока не получено было разрешение приехать в Петербург. В марте 1858 г. он проезжал Москву, виделся с своим старым другом кн. Репниной, к которой он приехал вместе с Щепкиным. Я не раз расспрашивал княжну об этом свидании. Подробности у нее за тридцать лет ускользнули, но общее впечатление осталось, и впечатление очень грустное. В 1842 г., когда она рассталась с Шевченком, он был молодым человеком, сильным, здоровым, полным надежд на будущее. Теперь перед ней стоял почти старик, седой, лысый; с лицом, покрытым, вследствие скорбута, красными пятнами, с усталым апатическим взглядом, разбитый физически и нравственно. Тщетно друзья делали над собою усилия, чтобы попасть в прежний тон; это им плохо удавалось: между ними лежала непроходимая черта — десятилетняя ссылка поэта. По словам кн. Репниной, Шевченко показался ей совсем потухшим. Но он потух разве на половину. Прибыв в Петербург, Шевченко был принят как родной в семействе гр. Толстого, который велел отвести ему мастерскую и квартиру в самом здании Академии. Находившиеся в Петербурге земляки восторженно приветствовали поэта; русские писатели --Тургенев, Полонский и др. — искали случая с ним познакомиться. Аксаков приглашал его в сотрудники «Паруса». Все как бы наперерыв старались уважением, ласкою и любовью вознаградить поэта за долгие годы страдания и унижения. По словам дочери гр. Толстого, г-жи Юнге, жизнь Шевченка в Петербурге потекла хорошо и радостно. Окруженный теплой дружбой и теми интеллектуальными наслаждениями, которых он так долго был лишен, он как будто ожил и своим ласковым обращением оживлял всех окружающих. «В Петербурге, — писал он своему приятелю, коменданту Новопетровского укрепления Ускову, — мне живется хорошо; живу в Академии, товарищи-художники меня полюбили, а мои многочисленные земляки просто на руках носят. Словом, я вполне счастлив».
Отогревшись в атмосфере любви и сочувствия, Шевченко начал с большим рвением занятия живописью. Растратив в ссылке свою технику, он не дерзал приниматься за большую картину, а писал этюды сепией и акварелью и делал гравюры с произведений Рембрандта. Муза поэзии тоже стала изредка посещать его, ибо к 1858 г. относится его прекрасное стихотворение к Музе, в котором он благодарит богиню за то, что никогда не покидала его и всячески помогала ему переносить выпавшие на его долю страдания. По-видимому, все сбылось, о чем он мечтал в ссылке, но только, по-видимому, петербургская обстановка не могла долго удовлетворять поэта. Душа его томилась тоскою по родине, его тянуло на Украину. С первым весенним ветром он уехал в Киевскую губернию к своему родственнику и другу Варфоломею Шевченку, выбившемуся, подобно ему, с помощью своего ума и энергии из под ярма крепостного права. Оттуда он направился в родное село, виделся с родными и провел несколько дней у своей любимой сестры, Ирины Григорьевны, которая рассказывала ему, сколько горя вытерпела она со времени последнего свидания с ним; причем и рассказчица и слушатель оба заливались слезами. Пребывание в зеленом уголке Украины так полюбилось Шевченку, что он решил окончить здесь дни свои и умолял своего родича высмотреть ему небольшой участок земли в живописной местности над Днепром, где он мог бы построить себе хату. — «Слава мне не помогает, — писал он, — и если я не заведу собственного очага, то она и в другой раз потянет меня туда, куда Макар гонит пасти телят. Так или иначе, а необходимо где-нибудь преклонить голову. В Петербурге не высижу, — он меня придавит». С планом переселения в Малороссию стоял в связи и другой план Шевченка. Поэту мучительно хотелось хоть под старость да обзавестись семьей. Непременным условием для этого он ставил, чтобы его будущая жена была не барышня, а дочь народа. Увидав у Варфоломея миловидную наймычку Харитину, он вообразил, что уже нашел свое счастие, и, возвратясь в Петербург, не раз просил письменно Варфоломея быть его сватом, переговорить с родными девушки и с ней самой и отвечать ему поскорее — да или нет. Когда же дело с Харитиной не выгорело, и она наотрез отказала поэту главным образом потому, что он пан и не ровня ей, Шевченко не оставил своей мысли о женитьбе, облюбовал воспитанницу Макаровых, Лукерью, наделил ее всевозможными совершенствами и влюбился в свою собственную мечту. Но когда и здесь его постигла неудача и разочарование, он не выдержал и стал искать утешения в вине. Но время было не такое, чтобы предаваться личному горю, тем более, что у него было на руках святое дело выкупа своих родных из крепостной неволи. Это ему удалось выполнит с помощью литературного фонда, и родные его получили свободу за несколько месяцев до 19 февраля. В то время, как над Русью уже загоралась заря освобождения и все готовились к живой и деятельной работе на пользу народа, здоровье Шевченко становилось все хуже и хуже. В январе 1861 г. было решено докторами, что у него водянка и что дни его сочтены. Судьба, преследовавшая горемыку всю жизнь, жестоко посмеялась над ним, пославши ему смерть за несколько дней до обнародования манифеста 19 февраля, возвестившего всему миру конец рабства в России 1). Подобно Моисею, он умер на рубеже обетованной земли, не насладившись видом освобожденного народа, не приложив рук к работе на пользу его образования. Эта трагическая сторона смерти Шевченко прекрасно освещена Некрасовым в его известном любителям поэзии, хотя и не вошедшем в полное собрание сочинений, стихотворении: На смерть Шевченка. Описав вкратце жизнь Шевченка и все испытанные им в ссылке страдания, поэт заключает следующими словами:
Кончилось время его несчастливое;
Все, чего с юности ранней не видывал,
Милое сердцу ему улыбалося —
Тут ему рок позавидовал:
Жизнь оборвалася.
1) «Бедный Шевченко, — говорит Костомаров в своей Автобиографии, — несколькими днями не дождался великого торжества всей Руси, о котором только могла мечтать его долго страдавшая за народ муза: менее чем через неделю после его погребения во всех церквах Русской Империи прозвучал Высочайший Манифест об освобождения крестьян от крепостной зависимости. Этот манифест давно уж был готов, но опубликование его было приостановлено до поста, чтобы дать народу возможность отпраздновать великое событие не в кабаках, а в церквах и домашних кружках».