Если бы собрать имена знаменитейших людей 1000-летней русской истории и, руководясь придирчивой критикой, составить из них Пантеон в каких-нибудь 40—50 человек, то в это ограниченное число неизбежно попал бы и Суворов, великий русский воитель XVIII века. В нынешнем году, 6 мая, исполнится сто лет со дня его кончины, а потому очень не мешает русским людям вспомнить своего знаменитого соотечественника и познакомиться поближе с его славными делами.
Александр Васильевич Суворов родился 13 ноября 1730 года; отцом его был молодой офицер, Василий Иванович, впоследствии генерал-аншеф (по нынешнему полный генерал). Суворов-отец был по своему времени человек образованный и не отказывал сыну в средствах к учению, но будучи скуп, не очень на это дело раскошеливался. Он рассчитывал сына пустить по гражданской службе, так как мальчик был болезненный, хилый и неказистый; но сын хотел совсем иного. Во-первых, он жаждал знания, науки во всех видах, особенно в деле военном, а во-вторых, ни о каком поприще не хотел и думать, кроме военного. Отец сначала противился, но потом махнул рукой и даже стал сыну пособлять, но всё-таки больших средств не давал, так что мальчику, а потом и юноше, пришлось добиваться образования почти самоучкой. Он учился, не разгибая спины, отстал от детских игр, отбился от компании сверстников, да и дома зачастую уходил от гостей и запирался в свою светелку, либо верхом носился по полям во всякую погоду. Вообще, с ранних лет оказался он во многих отношениях мальчиком очень причудливым.
На 15 году поступил он, по обычаю времени, на службу солдатом в гвардейский Семёновский полк. Продолжая здесь занятия науками, он ретиво принялся и за солдатскую службу. Не было такого дела, которым бы он пренебрёг, и работы, которою бы побрезгал, хотя многое, что он делал, вовсе не считалось для дворянина обязательным. Вообще он был заправский, прямой солдат, как бы из крепостных; тянул солдатскую лямку без малого 10 лет и произведён в офицеры тогда, когда иные бывали полковниками и даже генералами. Офицерскую службу Суворов нёс так же ретиво, как солдатскую, т. е. учился ей, никакими мелочами не пренебрегая и никакими служебными требованиями не тяготясь. Кроме того, он продолжал своё самообразование и особенно старательно занимался иностранными языками. Этого дела он не бросал и потом, всю свою жизнь, так что, худо ли, хорошо ли, знал много языков: лучше всех французский и немецкий, поменьше итальянский, польский, финский, а затем ещё турецкий и арабский.
В 1750-х годах Россия ввязалась в войну с Пруссией, так называемую Семилетнюю. Очень хотелось Суворову попасть на войну, и это ему удалось, но только приставили его к хозяйственной службе, а до боевого дела он успел добиться лишь под конец. И хотя ему пришлось обращаться лишь в делах партизанских и вообще мелких, однако он выказал тут такую отвагу, храбрость, осмотрительность и искусство, что, будучи всего подполковником, обратил на себя внимание главнокомандующего. В 1762 году Семилетняя война кончилась; Суворов поехал в Петербург, был произведён в полковники и получил в командование пехотный полк. Для него наступил новый период деятельности: до сего времени он был учеником, теперь стал учителем.
Полк его квартировал сначала в Петербурге, потом в Новой Ладоге. В то время полковым командирам была большая воля в обучении полка; принялся и Суворов обучать свой полк по-своему. Главное его правило состояло в том, что обучать войска следует только тому, чего требует война и ровно ничего не делать такого, что нужно только для парадов. А как победа на войне зависит от разных условий, и в ряду этих условий первое место занимает человеческая душа, то во главе всего учебного дела должно быть воспитание солдата, а затем его обучение, которое во всём помогает воспитанию и ни в чём ему не противоречит. В военном воспитании у него требовались: смелость, решимость, упорство, храбрость; в обучении — наступление, т. е. движение вперёд, навстречу опасности, а затем атака (нападение) и удар. Согласно с требованиями воспитания, Суворов производил обучение своего полка и в знойный день, и в тёмную ночь, ненастной осенью и суровой зимой, в дождь и в метелицу. Обучался полк полевым сражениям и штурмам; походам без обозов по 50 вёрст в сутки; переходил реки вброд и даже вплавь; ночевал в поле без палаток. Вместе с тем Суворов задался целью, насколько возможно осветить солдатскую душу светом веры и этим путём влить в неё благие побуждения. При тогдашней поголовной безграмотности он принялся обучать солдат молитвам, толкуя их смысл; открыл для детей две школы и сам поступил в них учителем; даже составил несколько учебников, так как в то время их почти ещё не существовало. Именно, он написал катехизис, коротенький молитвенник и начальную арифметику.
В таких занятиях прошло около 6 лет, и в соседнем с Россией Польском королевстве открылась конфедератская война[1], т. е. против короля восстало несколько тысяч вольных людей, с оружием в руках, как это допускалось польским государственным уставом. Послали туда Суворова с его Суздальским полком на подкрепление русским войскам, в Польше находившимся. Здесь ему отвели город Люблин с большим округом, где он должен был заправлять военными действиями, побивать и умиротворять конфедератов. В то время он был уже генерал-майором, но войск ему дали немного; под его командою находилось тысячи 3, иногда доходило до 4-х, а конфедераты всё были конные, передвигались быстро, везде находили себе пособников и ни в чём не нуждались. Едва Суворов разбивал какую-нибудь банду, как она, рассыпавшись, через несколько дней снова собиралась вёрст за 100, за 200. Приходилось иногда гоняться за ними по 2, по 3 недели, почти без отдыха; раз Суворов прошёл в 17 дней до 700 вёрст, причём бои сменялись почти без перерыва; не было 2 дней подряд без боя. Да и происходили не одни мелкие дела. Под Ланцкороной Суворов побил в 1771 году 4000 конфедератов под начальством Дюмурье, знающего и опытного французского офицера; у Суворова войск было гораздо меньше… и сражение продолжалось всего полчаса[2]. В том же году он сделал дальний и спешный поход в Литву, против литовского гетмана Огинского, который внезапно пристал к конфедерации. На это назначались другие начальники, которые находились к Огинскому поближе; но Суворов, предвидя, какая беда народится, если не покончить сразу, решился действовать немедленно, на свой страх. Потребовалось 11 дней, чтобы дойти до Огинского, но зато удар был нанесён внезапно и так искусно, что со своими 820 человеками Суворов разбил 3500, взял живьём 300, освободил из плена 400 русских и благополучно вернулся к себе[3]. Начальник русских войск в Польше, Веймарн, был очень недоволен самовольным походом Суворова и жаловался на него в Петербург, но Государыня, вместо отдачи под суд, наградила его орденом Александра Невского. В следующем году Суворову удалось сделать ещё крупное дело. Замок в городе Кракове, занятый русскими, содержался так небрежно, что был захвачен конфедератами врасплох. Суворов пошёл туда спешно и пытался отнять замок приступом, но был отбит; пришлось провозиться долго, пока замок сдался. Но зато это окончательно подрезало конфедерацию. Суворову скоро не стало тут дела и в следующем, 1773 году он поехал в Турцию, где война тянулась уже несколько лет и куда его тянуло давно.
В Турции дали ему в командование отряд в 2300 человек, расположенный на берегу Дуная. Главное, на что Суворов обратил тут внимание, было обучение войск, как и раньше в Польше. Затем ему было очень много работы с солдатским снаряжением, обозами и особенно с флотилией, на случай переправы через реку. И как раз, к прибытию его на Дунай, главнокомандующий Румянцев приказал сделать поиск на городок Туртукай, по ту сторону реки. Суворов исполнил это приказание немедленно и с полным успехом, хотя турки были гораздо сильнее русских и хотя сам Суворов был ранен в ногу. С такой же удачей произведено и второе нападение на Туртукай, спустя несколько недель, несмотря на то, что Суворова трясла лихорадка. Он не мог ходить и его поддерживали под руки; не мог даже говорить, так что при нём находился офицер, который с его шёпота отдавал приказания. Румянцев был очень доволен и назначил Суворова на самый важный пост, единственный за Дунаем, Гирсово, на который турки собирались сделать нападение. Суворову надо было торопиться к новому месту, а он, как на беду, упал, спускаясь по мокрой лестнице, сильно расшибся и пролечился две недели. И как только он после того успел приехать в Гирсово, в начале сентября турки показались перед крепостью и повели на неё атаку. Они были гораздо сильнее числом, а всё-таки понесли жестокое поражение и потеряли больше 2500 человек убитыми и ранеными, 7 пушек и почти весь обоз. В следующем, 1774 году Суворов (тогда уже генерал-поручик) одержал победу важнее всех прежних, разбив при Козлуджи 40.000 турок всего восемью тысячами своих людей[4]. Он целый день не слезал с коня, беспрестанно попадал под ядра и пули, даже был в ручном бою, под саблями и штыками. При этом турки потеряли людей вдвое или втрое против русских да сверх того 30 пушек, 100 знамён и огромное количество всякого добра.
Вскоре заключён был мир с турками; после того многие годы Россия не вела крупных войн, и Суворов занимался большею частью заурядной военной службой. Однако в эти 12—13 лет он всё-таки успел оказать России важные услуги. Сначала ему пришлось гоняться за самозванцем и злодеем Пугачёвым, который взбунтовал в восточной России тёмный народ. В заволжской степи, в то время безлюдной, безлесной и бесприютной, Суворов сделал со своим конным отрядом в 9 дней 600-вёрстный осенний поход, почти без хлеба и вовсе без крова, питаясь солёным мясом и держа путь днём по солнцу, а ночью по звёздам. И всё-таки Пугачева успели перехватить другие. Потом Суворов провёл немало времени на реке Кубани и в Крыму; на Кубани была тогда пограничная русская линия, а Крым только что отошёл от Турции, но к России ещё не был присоединён. Кубанскую линию он сильно укрепил, а Крым всячески оберегал от турок, которые мутили татар, желая поднять их против России. Кроме того, он переселил отсюда больше 30.000 армян и греков к Азовскому морю, как было ему указано сверху. Затем он перебрался в Астрахань, откуда предполагалось усмирить или покорить прибрежных персидских ханов за их грабежи и насильства. Но это дело было брошено, и Суворов опять перешёл на Кубань и в Крым, каковые земли наконец и присоединены были к России. Удалось Суворову заняться в эту пору и своими деревнями. Отец его умер вскоре после первой турецкой войны, оставив сыну порядочное состояние в вотчинах и поместьях. Но сын был поглощён службой и никогда не занимался своими имениями, как отец. Помещик он был всё-таки хороший, хотя и строгий; своих крестьян не отягощал непосильными поборами или работами, был справедлив и нелицеприятен. Он постоянно требовал, чтобы люди не баловались от безделья, а непременно работали если не на помещика, то на самих себя. Сверх того он старался, чтобы его крепостные, если не все, то хоть дворовые, обучались грамоте, ремёслам, музыке; обращал особое внимание на ребятишек и не дозволял употреблять их в работу раньше времени.
В этот же период сладилась и разладилась семейная жизнь Суворова. Предавшись военному делу всем своим существом, он не чувствовал склонности к семейной жизни, да и по характеру, и по всем своим свойствам был создан вовсе не для неё. Уговорил его отец жениться, когда сыну было уже за 40. Мир и лад между супругами держались недолго; при неуживчивом характере обоих, скоро пошли между ними ссоры и раздоры, потом прибавилось легкомысленное поведение жены, Варвары Ивановны. Дело пришло к тому, что муж хотел с нею развестись, но так как сделать это по церковным законам было очень трудно, то просто разошёлся с нею в 1784 году и до самой своей смерти не видался. Детей у них было двое, сын и дочь; дочь вышла замуж при жизни отца, а сын проживал при матери и лишь по выходе сестры замуж перешёл на отцовские руки.
Около этой же поры Суворов стал известен, чуть не всей России, как чудак, блажной человек. В то время чудаков было много между людьми сильными и властными, но всё это были чудаки напускные, деланные, а Суворов таким родился. С годами его странности росли; в пожилом возрасте он уже носил своё собственное, совсем особенное обличье, которое к концу его жизни сделалось ещё более причудливым. Он не чинился и перед Императрицей. Во время объезда ею новых областей, причём Суворов командовал войсками в Кременчуге, Государыня, будучи всем виденным очень довольна, милостиво спросила его, какую бы он желал монаршую награду. Кругом толпились знатные лица и иностранцы; Суворов стал раскланиваться и отвечал, что задолжал за квартиру 3½ рубля, так просил бы заплатить. А потом заметил стоявшим вблизи, что совсем замотался, хоть в петлю полезай, да, спасибо, матушка Государыня выручит. В деревне, бывало пойдёт с гостями на прогулку, по дороге спрячется в рожь и завалится там спать, а гости везде его ищут. Или, часто бывая в деревенской церкви (в костромской вотчине), в которую надо было ездить через речку, он устроил переправу в большом пивном чане, на канатах, и в этом чане переезжал. В церкви он пел на клиросе, читал апостол, звонил в колокола; спал на сене, обливался холодною водой несколько раз в день; обедал в 8 или 9 часов утра, не знал шуб, перчаток, зачастую сморкался в пальцы. А при этом усердно читал разные книги, изучал языки и вообще постоянно питал и просвещал свой ум.
Прошло 13 лет с того времени, как Суворов выехал из Турции, и с нею снова завязалась большая, упорная война. К этому времени Суворова произвели в генерал-аншефы. Первым его блестящим делом было сражение на кинбурнской песчаной косе, куда турки сделали высадку, чтобы завладеть крепостью Кинбурном[5]. Это произошло 1 октября 1787 года. Сначала турки взяли верх и русских отбросили чуть не к самой крепости, да и сам Суворов едва не попал в их руки. Но потом он дело поправил с небольшой подмогой из крепости; турки мало-помалу были оттеснены до самой оконечности косы, и так как корабли их ушли, то люди либо бросались в воду и тонули, либо гибли на косе под выстрелами русских пушек. Победа была полная. Турок высадилось 5300 человек, а спаслось только 700; русских находилось в бою 3000; из них убитых и раненых (большею частью легко) насчитано под тысячу. Сам Суворов был ранен дважды — в бок, ниже сердца, и в левую руку и от большой потери крови совсем обессилел. Императрица очень обрадовалась этой победе и пожаловала Суворову орден Андрея Первозванного. Больше месяца понадобилось Суворову на поправку, а зимой он, как ни в чём не бывало, нёс самую трудную службу и, объезжая войска в непогоду и стужу, сделал однажды в 6 дней больше 500 вёрст верхом.
В следующем, 1788 году Суворову не было такой удачи. Главнокомандующий Потёмкин осаждал крепость Очаков; Суворов командовал у него одним крылом. Осада шла вяло, турки становились всё смелее и стали делать вылазки. Раз они незаметно пробрались из крепости по лощинам и ударили на передовые войска Суворова. Сначала дело было лёгкое, но потом бой разгорелся нешуточный, ибо с обеих сторон всё прибывала подмога. В это время Суворов был ранен в шею и, полагая, что рана тяжёлая, сдал команду другому, приказав ему выводить понемногу войска из боя. Тот этого сделать не сумел; войска пустились бежать и потеряли человек 500. Потёмкин страшно разгневался на Суворова за то якобы, что тот затеял дело без дозволения; Суворов поэтому не мог оставаться под Очаковым и уехал в Кинбурн лечиться. А там стряслась новая беда: неизвестно отчего взорвало бомбовой погреб, убило и искалечило 87 человек; у Суворова на квартире залетевшей бомбой разбило кровать и ранило его щепой в лицо, грудь, руку и ногу. С трудом он поправился.
В 1789 году на турок поднялась ещё Австрия, и Суворова переместили на другое место, в соседство с австрийцами, где войсками командовал принц Кобургский. В июле турки стали к ним придвигаться; принц спешно послал к Суворову просить подмоги. Суворов пошёл шибко и, несмотря на дурные дороги, пришёл так скоро, как его не ожидали. Русских пришло 7000, австрийцев было 18000; несмотря на это и на старшинство принца, Суворов стал распоряжаться, и принц не упрямился. Под Фокшанами произошло сражение, тянувшееся 10 часов; турки были разбиты наголову, хотя числом превосходили союзников почти вдвое, и понесли большую потерю людьми, пушками, скотом, обозами и разными запасами[6]. Государыня пожаловала Суворову бриллиантовый крест и звезду ордена Андрея Первозванного, да от австрийского императора он получил богатую табакерку. А в сентябре одержана Суворовым новая победа, ещё важнее, ещё блистательнее фокшанской. Как и в первый раз, принц Кобургский звал его к себе на помощь, потому что главная турецкая армия грозила раздавить австрийцев. Суворов не поверил полученной вести и пошёл лишь после второго зова, в чём и раскаялся тотчас же, потому, что дорога была ужасная, препятствий встретилось много и турки могли совсем уничтожить принца. К счастью союзников, турки не торопились и дали время Суворову прибыть вовремя: Но их скопилось тут больше 100,000, а союзники были в прежнем числе. т. е. 25,000. Принц Кобургский не соглашался атаковать неприятеля, как требовал Суворов, отговариваясь, большою несоразмерностью сил. Суворов спорил горячо и наконец объявил, что в крайнем случае атакует турок один, со своими 7000. Принц тогда нехотя согласился и молча уступил главное руководительство делом своему даровитому сотоварищу. Очень трудное было это сражение на реке Рымне и ручье Рымнике; с великими, чрезмерными усилиями досталась победа, правда полная и блестящая[7]. Турки потеряли тысяч 15 людей, целые стада скота, несколько тысяч повозок, сотню знамён, 80 пушек; у союзников потеря доходила едва ли до 1000. Принц и Суворов съехались после сражения и молча обнялись; с той поры они до самой смерти остались друзьями и принц в письмах к Суворову называл его «мой дивный учитель». Суворов получил графское достоинство с прозванием Рымникского, орден Георгия 1 класса, богатую шпагу, бриллиантовые эполет и перстень, а от австрийского императора титул графа Священной Римской империи. Принца Кобургского император произвёл в фельдмаршалы.
В следующем, 1790 году Суворов совершил ещё один военный подвиг, едва ли не славнее всех прежних. К концу года в руках турок оставалась на нижнем Дунае одна крепость — Измаил, которую необходимо было взять[8]. Потёмкин послал туда несколько отрядов, но над генералами головы не поставил, оттого они только спорили да препирались. Между тем была глубокая осень, наступило ненастное время, харчей стало не хватать, топлива тоже, появились болезни. Генералы решили разойтись на зимние квартиры. Но как раз перед тем Потёмкин положил — послать под Измаил Суворова и дать ему полную волю — брать ли крепость или уходить домой. Суворов собрался на новую службу мигом, выехал туда верхом, послал уходившим из-под Измаила войскам приказ — вернуться и 2 декабря приехал туда сам, с одним казаком, который вёз в узелке его багаж. Осмотревшись на месте, он увидел, что взять крепость — дело очень трудное. Крепостной вал Измаила тянулся на 6 вёрст, вышиной был до 3—4 сажен, глубина рва доходила до 4-х, а ширина до 6 сажен; на валах стояло больше 200 пушек; за валами сидело 35,000 вооружённых. А у Суворова насчитывалось не больше 30,000, да и то наполовину казаков, и не было вовсе больших пушек. И всё-таки, по мнению Суворова, решение было одно — штурм. Закипела работа: насыпа́ли для пушек окопы, готовили штурмовые лестницы, вязали фашины, учились по ночам штурмованию. Дан точный приказ, как вести приступ, и 11 декабря до света войска тронулись девятью колоннами на штурм. Упорное и кровавое было дело; войскам приходилось прибегать к нечеловеческим усилиям, чтобы взобраться на вал; связывать местами по две 5-саженные лестницы в одну; биться за каждый шаг в улицах, штурмовать чуть не каждый дом или же разбивать из пушек. Лишь в 4 часу дня было всё окончено: в крепости валялось до 25,000 убитых, пушек досталось почти 300, знамён ещё больше, лошадей до 10,000, судов 42. Да по жестоким обычаям времени шёл грабёж, продолжавшийся три дня. Русские потеряли убитыми и ранеными тоже немало: тысяч 7 или 8. Но зато дело было сделано громадное, небывалое, и на турок наведены ужас и оцепенение. Сама русская Государыня была как бы озадачена. Но тут Суворову не повезло: вместо звания фельдмаршала, на которое он рассчитывал, ему дана только почётная награда — чин подполковника Преображенского полка, в котором Государыня числилась полковником. Да ещё он рассорился с Потёмкиным в надежде на фельдмаршальство, и тот из прежнего покровителя сделался его врагом.
Опять наступило для Суворова тихое время, которое продолжалось три года с половиной. В этот период он командовал войсками сначала на севере России, в Финляндии, а потом на юге, в Новороссийском крае. Здесь и там он укреплял границы, строил крепости, казармы, суда, рыл каналы, чинил артиллерию, выделывал для построек кирпич, приготовлял известь. Кроме того, ему приходилось неусыпно заботиться об улучшении очень дурного состояния войск, об уменьшении побегов и смертности, о солдатском обмундировании, снаряжении и продовольствии, так как казну обкрадывали со всех сторон и нечестные люди наживались насчёт солдат без зазрения совести. Ко всему этому прибавились неприятности из Петербурга, от врагов Суворова, которых он выводил из себя злыми насмешками и издевательством. Тоскливо стало ему сидеть на деле, которого он не любил; его тянуло в поле, на боевую службу. Особенно хотелось ему помериться с французами, которые недавно произвели у себя государственный переворот, казнили своего короля и затеяли войну почти со всей Европой. Долго Суворов крепился, наконец не выдержал и подал Государыне прошение об увольнении его за границу, волонтёром в союзные армии, для войны с французами. Государыня отказала. Погодя Суворов просил о том же вторично, но и тут последовал отказ. Ему оставалось одно — заглушить все свои неудовольствия и неудачи любимым делом, усиленными занятиями с войсками. Он так и сделал, отдавшись вполне мирной службе, но вдруг судьба опять ему улыбнулась…
По случаю загоревшейся в Польше третьей конфедератской войны[9], западною русскою границею указано было в то время ведать: на севере Репнину, а на юге Румянцеву. Видя, что война в Польше затягивается, а находящиеся там русские войска нуждаются в подмоге, Румянцев приказал Суворову взять небольшой отряд и идти к Бресту, чтобы оттянуть конфедератов от других мест. Суворов выступил с 4500 человек в августе 1794 года, шёл быстро и скрытно, накрыл по дороге и уничтожил две польские партии и, присоединив к себе разные попутные русские отряды, дошёл до Крупчиц, где стоял польский генерал Сераковский с 12—13,000 человек. У Суворова под командой находилось почти столько же, и он немедленно атаковал неприятеля[10]. Произошло горячее дело, поляки отступили и до солнечного заката успели втянуться в лес, чем спаслись от совершенного поражения, но всё-таки потеряли народа много, тысяч до трёх. Продолжая отступать, они были снова настигнуты Суворовым под Брестом, и здесь разыгралось дело, решительнее и кровопролитнее первого[11]. Сераковский стал и тут отступать; русская пехота за ним не поспевала, а билась одна конница, и только под конец подоспели два егерские батальона, едва переводя дух. Поляки оборонялись отчаянно, но были побиты и понесли сильную потерю; спаслось всего с 1000, да в плен попало 500, с 28 пушками. Русские потеряли около 1000 из тех 5000, которые участвовали в бою; остальные не поспели и остались позади. Императрица пожаловала Суворову дорогой алмазный бант на шляпу и три польские пушки. Но вместе с радостью, Суворова постигло и огорчение: пришлось засесть в Бресте на долгое время, ибо за разным расходом людей оставалось налицо всего тысяч пять, да и было ещё неизвестно — куда надо идти. Под Варшавой находился прусский король с сильным корпусом, а также русский генерал Ферзен с дивизией, но они из-под Варшавы ушли, а куда держали путь и что с ними сталось — никто не знал. Надо было ждать, пока обстоятельства разъяснятся, а потому Суворов разбил под Брестом лагерь и принялся за обучение войск.
В конце сентября сделалось известно, что пруссаки ушли восвояси, а Ферзен направился к Бресту, но на него напал польский главнокомандующий Костюшко, который однако был им разбит, ранен и взят в плен. К этому времени у Суворова собралось около 8,000 человек, и он решился идти к Варшаве. Вместе с тем, пользуясь своим старшинством в чине, он послал приказание двум генералам — Ферзену и Дерфельдену — идти на соединение с ним. Невдалеке от Варшавы, под Кобылкой, поляки были ещё раз Суворовым сильно побиты, потеряли все пушки и в Варшаву добралось лишь несколько сот человек[12]. После того до Варшавы оставалась одна преграда — предместье Прага. Она была обнесена двойным рядом окопов, и в этом промежутке находился лагерь 20,000 польских войск, а на валах стояло больше сотни пушек. У Суворова насчитывалось 25,000 с 86 орудиями, а так как стояла поздняя осень, то он положил — покончить с Прагой одним ударом, т. е. штурмовать.
Октября 22 Суворов подошёл к Праге, а 24-го, до света, последовал штурм[13]. Русских встретил жестокий пушечный и ружейный огонь, под которым пришлось то тащиться по сыпучему песку, то рубить палисады, то перебираться через несколько рядов волчьих ям. Но атака велась с такою энергией, что атакующие скоро добрались до реки Вислы и захватили мост из Праги в Варшаву. Началось в Праге кровавое побоище, которое ещё усилилось оттого, что из домов стали по русским стрелять. Тут солдаты припомнили апрельскую резню в Варшаве, когда много погибло русских безоружных под ударами поднявшихся внезапно варшавских жителей. Ожесточение высказалось до того сильное, что Суворов стал бояться за Варшаву, хотя мост и охранялся караулом. Разгром Варшавы вовсе не входил в его расчёты, и потому он приказал — зажечь мост с нашей стороны. Мост запылал, а вслед затем показалось на нём пламя и с другого конца: польский главнокомандующий сошёлся с русским на одном и том же средстве, для одной и той же цели. К несчастью, с нашей стороны за огнём не усмотрели; он перекинулся с моста на соседние постройки, и скоро Прага обратилась в огненное море. Рядом с пожаром шёл грабёж, по обычаю того времени. Потеря поляков была большая: убито, утонуло и умерло от ран тысяч до 10-ти, пушек взято больше 100; с русской стороны убитых и раненых было от 2 до 3000. После полуночи 25 октября прибыла к Суворову депутация от варшавского магистрата; принята она была весьма любезно, с угощением; затем пошли переговоры. Суворов предъявил очень умеренные требования, которыми варшавяне были вполне довольны, и утром 29 октября русские войска вступили в столицу Польши, мирно и благополучно.
Война была окончена. Перед войной Суворов писал, что если бы его послали в Польшу, он бы там в 40 дней кончил. Он сдержал слово: не считая тех 29 дней, которые он просидел в Бресте не по своей воле, весь его поход от польской границы до взятия Варшавы продолжался 45 дней. Но после войны он ещё долгое время, с лишком год, не выезжал из Польши, управляя завоёванным краем. Это было постоянное сочетание энергии с мягкостью: энергия для непокорных и непослушных, мягкость для покорившихся. А во главе всего поставлена амнистия, всепрощение, которое Суворов объявил именем Императрицы Екатерины, хотя не имел на это никакого полномочия. В польской армии ещё оставалось под ружьём 30,000, но от амнистии она в несколько дней совершенно растаяла, все разошлись по домам. Велика была заслуга Суворова перед отечеством, и имя его гремело славой в Европе. В России служили благодарственные молебны; в Петербурге, за парадным обедом у Государыни, объявлено производство его в фельдмаршалы, причём пили его здоровье стоя, при 201 пушечном выстреле; послан ему фельдмаршальский жезл в 15,000 рублей, пожаловано 7,000 душ. Прусский король и австрийский император тоже наградили его своими орденами; но неожиданнее всего было подношение от города Варшавы. Магистрат поднёс ему золотую табакерку, обделанную в бриллианты с польскою надписью «Варшава своему избавителю» и с обозначением дня штурма Праги, когда был зажжён мост. Много трудов, беспокойства, неприятностей и горя принял Суворов во время управления Польшей, но зато выехал оттуда со спокойной совестью и с сознанием свято и человеколюбиво исполненного долга. Он был назначен командующим войсками в пяти южных губерниях; там, в Тульчине, он ретиво принялся за обычные мирные занятия, в особенности за обучение войск. Наладившаяся таким образом его жизнь продолжалась, однако, недолго, и в ней произошёл переворот неожиданный и резкий: в ноябре 1796 года скоропостижно скончалась Императрица Екатерина, и вступил на престол её сын Павел Петрович.
Отношения между матерью и сыном не отличались любовью и согласием. Павел I воцарился имея больше 40 лет; привыкнув осуждать почти всё, что делала его родительница, он естественно начал переделывать заведённые ею порядки. Впереди всего стояло военное дело; новый Государь стал изменять его коренным образом, бракуя всё — обмундирование, снаряжение, командование, обучение. Всем военнослужащим, с генерала до солдата, надо было от всего старого отвыкать, приучаться ко всему новому, переучиваться всей службе, от важного до мелочей. Это было всем тяжело, а таким вождям, как Суворов, невыносимо, хотя отношения между ним и Государем были хороши. И в самом деле не сразу, а мало-помалу Суворов убедился, что его служба будет Государю неугодна; ибо при новых порядках он не сумеет служить так хорошо, как при покойной Государыне. Да и Павел Петрович увидел, что для мирной службы Суворов человек не подходящий, и при нём, под его начальством, новым порядкам будет большой изъян. Оба они, и Государь и Суворов, судили правильно, потому что хотя Суворов был самым верным подданным и первейшим слугою своего Государя, но считал своею обязанностью и долгом совести говорить ему одну правду и душой не кривить ни в каком случае. В силу всего этого Суворов просил увольнения от службы, так как войны нет. С своей стороны и Государь, видя, что Суворов постоянно грешит против нового устава, уволил его в отставку, прежде, чем получил от него об этом прошение.
Случилось это в начале 1797 года, и Суворов поехал хозяйничать в своё большое кобринское имение, пожалованное ему покойной Императрицей. Но не такова была воля Государя. Он прислал в Кобрин чиновника Николева с приказом — отвезти отставного фельдмаршала в его новгородское имение, село Кончанское, и там его водворить. А потом Николеву приказано поселиться вблизи и иметь за Суворовым наблюдение. Так очутился в деревенской глуши, в медвежьем углу победоносный полководец и прожил тут без малого два года. Унылое и тоскливое было это житьё. Разъезды по соседям были запрещены, частые приёмы у себя тоже, письма перехватывались. Суворов вставал обыкновенно до света, обливался холодной водой, выстаивал в церкви заутреню и обедню, пел на клиросе, читал апостол, обедал в 8 часу утра, потом спал, обмывался, ходил к вечерне, звонил в колокола, пел дома по нотам, читал книги. Были у него и другие занятия: строился новый дом, рубились службы, ставились светёлки, сажались плодовые деревья, разводились огороды. Хаживал он также по крестьянским дворам, мирил ссоры, слаживал свадьбы, праздничал на венчаниях и крестинах, присматривал за обучением ребятишек грамоте, посещал полевые работы, забавлялся с подростками в бабки. Его заедала тоска и скука, да вдобавок к ним скоро обрушились масса казённых и частных взысканий, всего на 100,000 рублей, без расследования и опроса. Сверх того в Кобрине установилась неурядица, похожая на грабительство, против которого он не мог ничего предпринять, будучи привязан к одному месту. Удивительно ещё, как не были растасканы его жалованные бриллиантовые вещи, которых там было больше, чем на 300,000 рублей.
В начале 1798 года Государь пригласил Суворова в Петербург, в надежде, что он повинится и попросится на службу; но Суворову так претили новые порядки, что ему и в голову не могло прийти такое желание. Напротив, он с трудом высидел в Петербурге несколько дней и отпросился назад, к себе в деревню. Он чувствовал себя там посвободнее прежнего, потому что Николева убрали, однако скука и тоска делали своё дело; он стал всё чаще жаловаться на нездоровье и, наконец, в декабре 1798 года послал Государю прошение о дозволении ему вступить в Нилову пустынь, чтобы окончить свои дни на службе Богу. Ответа не последовало, а в начале февраля 1799 года прискакал в село Кончанское флигель-адъютант Государя с рескриптом — Павел Петрович звал фельдмаршала командовать соединённою русско-австрийскою армией в войне против французов. Суворов был ошеломлён таким поворотом судьбы и на другое же утро поехал в Петербург.
Государь принял его весьма милостиво, а петербургская публика восторженно: за ним всюду теснились толпы, раздавались приветствия и добрые пожелания. Но так как здесь ему делать было нечего, то он скоро выехал в армию; в столицу Австрийской Империи — Вену приехал в половине марта и на другой день представился австрийскому императору. Город точно обновился, улицы были набиты народом; везде гремели приветственные клики; даже лестница во дворце была полна любопытными. Император пожаловал Суворову чин австрийского фельдмаршала; венская знать добивалась чести с ним познакомиться и звала его наперерыв к себе, но он никуда не выезжал, отговаривался великим постом и всё сидел дома. Да и недолго прожил он в Вене, торопясь в армию, куда скоро и выехал. Подъезжая к итальянскому городу Вероне, где находилась главная квартира армии, Суворов был встречен народным сборищем, которое приветствовало его шумно и прикрепило к его экипажу какое-то знамя. А в городе, в квартире Суворова, уже его ждали генералы, католическое духовенство, депутаты от города. Он подошёл под благословение архиепископа, выслушал приветствия, поблагодарил коротеньким словом, познакомился с генералами, найдя между ними старых сослуживцев. Один из них, князь Багратион, на другой день выступил в поход с передовым отрядом. Шли бойко, с песнями; за войском валил народ; одни пожимали солдатам руки, другие совали им вино, хлеб, табак. На следующий день Суворов принял австрийских генералов приветливо и ласково; сделал смотр австрийским войскам и похвалил их. Однако, выучка их совсем не походила на Суворовскую, а потому он разослал к ним русских офицеров — учителей и делал это не раз и после.
Начало кампании было удачное: сдалось несколько небольших крепостей и совершён победный переход через реку Адду[14]. Союзники были здесь гораздо сильнее французов; первых насчитывалось 50,000, а последних едва 25,000. Переправа состоялась в половине апреля, в трёх местах; французы были сбиты, прогнаны и поспешно ретировались на город Милан и дальше. Потеря их на реке Адде была очень велика, именно около 6,000, в том числе 5,000 пленных, кроме того знамя и 7 пушек; урон союзников не превышал 1000 человек. В Петербурге и Вене была большая радость; Государь приказал провозглашать на молебствиях многолетие Суворову, пожаловал ему перстень со своим портретом; сын Суворова, 14-летний Аркадий, пожалован в генерал-адъютанты и послан к отцу в науку. Вскоре после прибыл в Италию для того же великий князь Константин Павлович. Однако, не всё и не везде шло одинаково гладко. В одном месте генерал Розенберг завязал с французами дело и вёл его опрометчиво и неумело, так что был отбит с потерей 1,300 человек и двух пушек, а великий князь чуть не утонул. В другом месте, тоже за глазами Суворова, союзники хоть побили неприятеля, но не добили. Но как бы в утешение за это захвачен важный и большой город Милан, а потом ещё важнее — Турин, да несколько мелких городов и крепостей. В Милане Суворова встретило духовенство с крестами и хоругвями; улицы, окна, балконы, крыши были полны народом; от криков стоял гул; всю ночь горела иллюминация. На другой день Суворов в золотой карете поехал в собор на торжественное молебствие и дал у себя большой обед. В Турине повторилось то же самое, да ещё дан в честь русского полководца парадный спектакль. Когда Суворов вошёл в театр, вся публика встала и приветствовала его долгими кликами.
Тем временем, кроме небольшой французской армии генерала Моро, которая после Адды отступила, приближалась из южной Италии другая, побольше, генерала Макдональда. Она подошла уже довольно близко и грозила серьёзною опасностью. Суворов приказал большей части войск немедленно идти Макдональду навстречу, а против Моро, чтобы не помешал, выставил австрийского генерала Бельгарда. Но Макдональд двигался неудержимо вперёд, побивая и разгоняя встречные отряды союзников, так что Суворов поскакал туда сам. Здесь, на реках Треббии, Тидоне и Нуре, разыгралось в начале июня жестокое сражение, продолжавшееся 4 дня, редкое по упорству и отчаянной храбрости, необычное и по большим потерям[15]. С обеих сторон войска прибывали каждый день; самое большое число французов в бою было 34,000, а союзников 30,000. Суворов принимал личное участие в этом горячем деле, разъезжал по фронту под пулями и ядрами, провожал в атаку батальоны, ободрял солдат словами и примером. Макдональду ничего не оставалось больше делать, как отступать; у него выбыло из строя не меньше 15,000, кроме того потеряно 6 пушек, 7 знамён и много обоза. Союзники потеряли 6.000. Моро хотел помочь Макдональду и разбил Бельгарда, но дальше идти не решился, потому что запоздал. А вслед затем сдались союзникам две важные цитадели и самая сильная крепость в Италии — Мантуа. Государь пожаловал Суворову свой портрет, обделанный в бриллианты, и княжеское достоинство с прозванием Италийского.
Велик был почёт, оказываемый Суворову отовсюду, необычны торжества, приветствия и награды, которых он удостоился, но очень значительны были и неприятности, выпавшие на его долю. Он был главнокомандующим только по имени, все его предначертания и распоряжения ничего не стоили, если не были одобрены в Вене, в тамошнем гофкригсрате (придворном военном совете)[16]. Приходил он в одно место, и тут получал приказ — идти не сюда; идёт он вправо — и получает на походе приказание идти влево; собирается он разбить неприятеля в полевом бою, а ему шлют повеление брать крепости. Завелись между австрийскими генералами шпионы, которые доносили прямо в Вену; интрига сделалась явлением обычным; народились почти повседневные недоразумения; везде царствовал сумбур. Стало, наконец, до того невыносимо, что Суворов просил отозвать его, и Государь грозился порвать с Австрией, если Тугут (первый австрийский министр) останется при делах — но и это не помогало, и впереди грозила беда.
Между тем французская армия Моро была усилена, и ей дан новый главнокомандующий Жубер, молодой человек, который в 7 лет дослужился до самого высокого звания из рядовых солдат. Встреча двух армий произошла в начале августа. Французы заняли позицию на гребне невысоких, но крутых гор, скат которых, покрытый садами и виноградниками, был изрезан изгородями, канавами, заборами. Посреди этой позиции находился городок Нови, обнесённый каменною стеной[17]. Справа назначено было вести атаку австрийскому генералу Краю, а гораздо левее его, против Нови, Багратиону, за которым стояли остальные силы, и близко, и далеко. Союзников насчитывалось до 64,000, но в бою приняли участие только 50,000; французов было меньше, до 35,000, но зато на очень крепкой, почти неприступной позиции. Сражение продолжалось целый день; Жубер был убит в самом начале, и его заменил прежний Моро, не успевший ещё уехать. Со стороны союзников одна атака сменялась другою, и все были французами отбиваемы, несмотря на присутствие Суворова. Он провожал батальоны, подбадривал солдат, поддерживал их энергию, а под конец, видя постоянную неудачу, катался перед фронтом по земле и кричал: «ройте мне могилу, я не переживу этого дня». Но, наконец, русские прорвались в Нови; победа была одержана. Отступление французов было самое бедственное, потому что пути для него были союзниками почти отрезаны, и здесь они с лихвою наверстали свои неудачные атаки. Потери были громадные: у союзников до 8,000, у французов 11,000, с 4 знамёнами и 33 пушками, да несколько тысяч разбежалось. Большого шума это сражение наделало во всей Европе, а во Франции оно произвело потрясающее действие. Суворову Государь придумал награду совсем особенную: приказано отдавать ему царские воинские почести. Сардинский король пожаловал Суворову самый высший чин королевства, также титулы принца и своего двоюродного брата. Пошла на него мода: появились Суворовские шляпы, Суворовские пироги; портреты его раскупались нарасхват. А из Вены по-прежнему шли одни неприятности: Суворов хотел после победы наступать, чтобы добить неприятеля окончательно, но австрийские генералы получили из гофкригсрата совсем другие приказания. Что Суворову оставалось делать? Заниматься обучением войск да принимать иностранцев, которые съезжались из разных стран посмотреть на него, как на диво. Он так и поступил.
К этому времени состоялось решение — спровадить русские войска с Суворовым в Швейцарию, а в Италии оставить одних австрийцев, сделав эту перемену как можно скорее. Однако, раньше 31 августа Суворову выступить никак не удалось. Так как Швейцарию он совсем не знал, то при нём были советчики, австрийские офицеры. Русские шли налегке; артиллерия и обозы двигались другим путём, кружным, безопасным. Пришли 4 сентября к городку Таверне, куда австрийцы должны были пригнать к этому времени 1400 мулов: не оказалось ни одного. Пять суток пришлось тут биться, чтобы изготовиться в путь, да и то с горем пополам, ибо вместо недостававших мулов пришлось взять под вьюки казачьих лошадей, совсем к этой службе непривычных. Шёл осенний дождь, дул резкий ветер; дорога по горе Сен-Готару шла по крутым подъёмам и спускам, по косогорам, через реки вброд, по колено и по пояс. Войска двигались несколькими колоннами; французы, хотя слабые числом, находили чуть не на каждом шагу новые, крепкие позиции и держались на них так упорно, что выбивать их приходилось с великим трудом. Когда русские добрались до вершины горы, Суворов посетил там католический странноприимный дом Госпис, отслужил молебен, покушал картофеля и гороха, затем отправился дальше, взял деревню Госпиталь и тут ночевал. Всё это происходило 13 сентября.
На утро продолжали путь, но скоро встретилось препятствие. Дорога шла вниз по реке Рейсе и проходила через тёмную дыру, пробитую в горе шагов на 80 в длину, при 4 шагах ширины, а потом лепилась по скале и круто спускалась к Чёртову мосту. Через тёмный проход невозможно было пробраться, так как тут не пропадал ни один неприятельский выстрел, а потому Суворов приказал одному отряду обойти проход Урнер-лох целиком по горам, а другому перебраться через реку вброд. Воды в реке оказалось немного, не выше пояса, но течение отличалось чрезвычайной стремительностью, валило с ног и разбивало об огромные камни, которыми усеяно русло; вся река сплошь была покрыта пеной и рев её слышался издали. Оба манёвра удались, и когда французы увидели, что обойдены, то стали второпях портить мост и отступать. Русские разобрали ближний сарай, натаскали брёвен и досок и стали мост кое-как исправлять под французскими пулями, связывая его чем попало, даже офицерскими шарфами. Прогнав, затем, французов от моста, исправили его плотниками основательно, и суворовская армия, мало-помалу, перебралась на тот берег. Однако подвигалась она вперёд небыстро, потому что французы дважды загораживали путь и приходилось пробиваться. На следующий день, 15 сентября, Суворов добрался до города Альторфа.
Здесь он узнал, что дороги дальше нет никуда, кроме как по озеру, а озером владели французы. Австрийцы, значит, сами не знали, куда вели. А, между тем, надо было торопиться, потому что условлено было соединение с генералами: русским — Римским-Корсаковым и австрийским — Готце. Суворов решился идти по тропинке, где осенью и зимой даже охотники ходили с опаской. Войска тронулись на Росштокский горный хребет, рано утром. Шли гуськом, по голым каменьям, скользкой глине, рыхлому снегу; моросил дождь, дул холодный ветер. Обувь у всех сбилась, харчи приели, кроме разве самых запасливых; патроны были на исходе. Когда кончился подъём и начался спуск, стало ещё труднее, особенно казачьим лошадям, которых тут пропало много. Спустившись к деревне Муттен, Суворов узнал, что Римский-Корсаков и Готце разбиты наголову и что французы везде заступили ему путь. Он попал как бы в западню, без артиллерии, и конницы, почти без патронов и харчей, и всё это благодаря австрийцам. Надо было, однако, продолжать путь; дорога стала немного лучше, но французы боролись на жизнь и смерть, не уступая ни шага без боя и пользуясь множеством крепких позиций на своём пути. Так дошли до деревни Нефельс. Начальник авангарда, т. е. передового отряда, Багратион, пять или шесть раз брал у французов эту деревню и столько же раз французы её отнимали. Наконец, Суворов приказал ему прекратить атаки, потому что принял новое решение: по ненадёжности союзников, неимению артиллерии и оскудению патронов не пробиваться через неприятеля, а взять в сторону и идти по безопасной дороге. Созванный военный совет подтвердил такое решение, указав на гор. Кур для соединения с Римским-Корсаковым. Оставалось выждать Розенберга, который остался позади, прикрывая путь Суворова с арьергардом. Он одержал под Швицем блестящую победу над французами, хотя они были в 1½ раза сильнее, и 23 числа пришел в Гларис, где ждал его Суворов.
Тут выдали войскам понемногу пшеничных сухарей да по фунту сыру и затем, ночью на 24 сентября, выступили в поход. Утром атаковали французы: били из пушек, стреляли из ружей, ходили в штыки. У русских пушек уже не было, а патронов самая малость; приходилось иметь на счету каждую пулю и действовать одними штыками. Четыре раза останавливался Багратион для отпора, наконец, отбился, и войска снова тронулись в путь 25 числа. И без французов худо было многострадальной русской армии… Путь был нехорош, но сделался гибельным от выпавшего снега. Проводники бежали, завернул мороз, поднялась метель, развести огней было не из чего. При спуске с вершины Рингенкопфа стало и того хуже, потому что ветром сдуло снег и образовалась гололедица. Много погибло тут людей и особенно вьючного скота, и этот последний переход был самым бедственным из всей швейцарской кампании. На следующий день, 27 числа, пришли в Кур; тут кончились все невзгоды; выданы дрова, печёный хлеб, мясо, вино. Но войска были в ужасном виде, и не одни солдаты, а все; наравне со всеми Суворов мёрз под жиденьким плащом, ел чёрствый хлеб, спал где попало. Так кончился этот злосчастный, но героический поход. На Сен-Готар шло 21,000 человек, в Кур пришло неполных 15,000. В числе выбывших следует считать много раненых, оставленных поневоле в разных местах на попечение французов. Французских пленных приведено в Кур 1400. Здесь окончилось боевое поприще Суворова. Государь пожаловал ему звание генералиссимуса и велел отлить из бронзы его статую, которая поныне стоит в Петербурге.
Последнее время союз против Франции был уже очень ненадёжен, а теперь стал быстро распадаться и, наконец, рухнул. Суворову предстояло, во-первых, как можно скорее привести совершенно расстроенные войска хоть в какой-нибудь порядок, а во-вторых, отвести их в Россию. Он этим и занялся, но возвращение войск домой затянулось на три месяца с лишком. Всё это время Суворову устраивались по пути торжественные проводы и встречи; со всех сторон съезжались иностранцы, чтобы с ним познакомиться; дамы целовали ему руки; разные государи жаловали его орденами и другими отличиями. Спохватился, наконец, и австрийский император и прислал ему орден Марии Терезии большого креста. Больше всего пришлось Суворову прожить в гор. Праге, в Богемии. Здесь он справлял святки с гаданиями, фантами, жмурками и другими играми, в которых должны были принимать участие все без исключения; шли танцы, пелись песни и везде хозяин был действующим лицом. Бывали у него и приёмы, и обеды, и балы; обедали в 9 часу утра, стряпня была, как всегда скверная, пил и ел он неумеренно, с гостями целовался и их благословлял. Причуды его не уменьшались, а с давнего времени всё вырастали. В последнюю турецкую войну обедал он с гостями, лёжа на земле; ранним утром катался голый по росистой траве или выделывал козлиные прыжки, чтобы предохранить себя от ревматизма. В последнюю польскую войну он поднимал войска в поход хлопая в ладоши и крича «кукареку»; в Варшаве он открывал зимою окна, чтобы вымораживать из молодых офицеров разные недостатки; подавал им ветчину на конопляном масле; при производстве в фельдмаршалы прыгал через стулья. В Италии он нередко показывался в окне голый; в бою бывал просто в рубашке; за обедом едал вместо пирожного солдатскую кашу; надевал на себя во время обеда чью-нибудь шляпу; на балу сморкался в пальцы. Напоследок в Праге он выделывал разные штуки того же сорта, и таким образом со славою героя и с обличьем чудака он перешёл и в потомство.
Победные свойства Суворова коренились в том, что он был совершеннейшим военным человеком всегда и во всём, и в крупном, и в мелком деле. Всю свою жизнь он учился и образовал себя настолько, что такого просвещённого и подготовленного генерала нелегко было найти в то время. Он терпеть не мог роскоши и считал совершенно достаточными лагерные удобства; оттого халаты, шубы, перчатки были ему неизвестны. Война была не только его страстью, но его жизнью; труды и лишения военного времени для него ровно ничего не значили, а на войне он был первым солдатом, т. е. самым лучшим во всей армии. Энергия его, упорство, смелость отрицали всякие препятствия, и всё склонялось или ломалось перед его волей. Нет такого военного качества, которое не жило бы в Суворове. Он был превосходный военный учитель и такой же вождь на боевом поле. Главными правилами боя у него были: глазомер, быстрота и натиск; вся его военная теория сводилась к одному: делай на войне то, чего другие не смеют. Он был благочестив и строго исполнял церковные уставы; отличался горячим, но разумным патриотизмом, т. е. высоко ставил русское имя, гордился тем, что он русский, но отнюдь не считал всё русское хорошим, а всё иностранное дурным. Солдата он любил и сердцем и душой; был во взысканиях с него строг, но в оценке вины снисходителен. В силу всего сказанного войска верили в него безгранично, считали его вещим и смело, без оглядки, шли с ним всюду. А так как Господь наградил его при рождении огромным военным дарованием, то в результате почти всегда получалась победа.
В половине января 1800 года Суворов выехал из Праги в Россию, но вскоре захворал и, с трудом добравшись до Кобрина, свалился с ног совсем. Сначала терзали его сильный кашель и боязнь малейшего ветра, а затем сыпь и вереда покрыли всё тело. Лечиться он сначала не хотел, но скоро убедился, что болезнь сама собой не пройдёт. Он прибегнул тогда к местным врачам; потом Государь прислал своего лейб-медика. Толку от этого вышло, однако, немного, и Суворов продолжал путь полумёртвый, в большой карете, на перине. С трудом дотащился он до Петербурга, въехал в него 20 апреля, вечером, остановился у своего племянника, Хвостова, на Крюковом канале, и тотчас лёг в постель. У него болело не только тело, но и душа, потому, что нежданно-негаданно на него обрушилась новая немилость Государя. Генералиссимусу готовился в Петербурге небывалый приём, с барабанным боем, колокольным звоном, пушечной пальбой и иллюминацией; а потом всё это было разом и внезапно отменено. Дело в том, что Государь узнал, будто Суворов не исполнял в Италии многих правил из Государева устава, и позволил себе вернуться к порядкам Екатерининским. Этого было достаточно, чтобы привести впечатлительного и переменчивого Государя в крайний гнев и побудить его к резкой замене высокого благоволения немилостью и опалой. На Суворова это должно было подействовать гибельно. Если и прежде не было много надежды на его выздоровление, то теперь нельзя было о том и думать. Болезнь видимо усиливалась и получила характер безнадёжный. Больному стали напоминать об исповеди и св. причастии, но он не сразу согласился, не желая сознаваться, что его жизнь кончалась. Потом он впал в беспамятство и бред; потом слышно стало одно прерывистое, хриплое дыхание, и 6 мая 1800 года, во втором часу дня, могучий человек испустил дух.
Скорбь была всеобщая. Сплошные толпы народа и сотни экипажей запрудили соседние улицы, но мало кому удалось проститься с покойником. Вынос состоялся 12 числа; бесконечные, густые толпы тянулись за гробом и стояли по обе стороны пути; все окна, балконы, крыши Невского проспекта и Садовой улицы были заняты сплошь. На углу двух этих улиц стоял Государь; при приближении гроба он снял шляпу и поклонился. Процессия вошла в ограду Александро-Невской Лавры; гроб внесли в верхнюю церковь, началась божественная служба. Надгробного слова сказано не было; вместо него придворные певчие пропели 90 псалом, при общем плаче. Когда отпевание кончилось, приступили к последнему целованию и понесли гроб к могиле, в нижнюю Благовещенскую церковь, к левому клиросу. Залпы пушек и ружей закончили печальную, тяжёлую церемонию, и от великого русского воина осталось одно воспоминание, да прибавилась могильная плита с надписью: «здесь лежит Суворов».
Русские войска чуяли в Суворове народного героя из ряда вон, воздавали ему победами и отвели ему в военной летописи особое место, выше всех прочих. На этом месте он и поныне остаётся одиноким; ровни ему до сей поры нет. Некоторое время его сохраняла даже народная память; имя его попадалось в песнях и проскочило в народные сказания, ныне исчезнувшие или исчезающие. Кончим наше повествование одной из этих легенд.
В дремучем лесу, среди болот, лежит огромный камень с пещерой внутри. В этом диком месте блуждают синие огни и носятся бледные тени; всегда здесь тихо и мертво́, только ворон по временам каркает, да раздаются подчас откуда-то жалобные стоны, вьётся орёл, успокаивая клёкотом своим старика, почивающего в пещере неземным сном. Через малое отверстие брезжит оттуда слабый свет неугасимой лампады и доносится глухое поминовение рабу Божию Александру. В пещере спит сам дедушка, склонив седую голову на уступ камня; давно он спит и долго спать будет. Лишь когда покроется русская земля от вражеского нашествия кровью боевому коню по щиколотку, — проснётся великий воин, выйдет из своей усыпальницы и избавит отечество от лютой невзгоды.
Примечания
править- ↑ Барская конфедерация — конфедерация польской шляхты, созданная в крепости Бар в Подолии в 1768 году. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Битва под Лянцкороной — сражение 23 мая 1771 года под городом Лянцкорона. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Бой при Столовичах — битва 1771 года в местечке Столовичи. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Сражение при Козлуджи — сражение в ходе русско-турецкой войны 1768—1774 годов. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Кинбурнская баталия — эпизод русско-турецкой войны 1787—1792. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Сражение под Фокшанами — сражение в ходе русско-турецкой войны 1787—1792 годов. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Сражение при Рымнике — одно из главных сражений Русско-турецкой войны 1787—1791 годов. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Штурм Измаила — осада и штурм в 1790 году турецкой крепости Измаил в ходе русско-турецкой войны 1787—1791 годов. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Восстание Костюшко — восстание на территории Речи Посполитой в 1794 году. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Сражение у Крупчиц — сражение около кармелитского монастыря в местечке Крупчицы. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Битва под Брестом — сражение около Бреста. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Бой у Кобылки — сражение под городом Кобылка. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Штурм Праги — штурм русскими войсками Праги, предместья Варшавы на правом берегу Вислы. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Сражение на реке Адда — битва в ходе Итальянского похода Суворова. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Битва при Треббии — сражение войны Второй коалиции. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Гофкригсрат — придворный военный совет Австрийской империи. (прим. редактора Викитеки)
- ↑ Битва при Нови — крупнейшее сражение между русско-австрийскими войсками и французской армией во время Итальянского похода Суворова. (прим. редактора Викитеки)
