Гекзаметры (Шуф)

Гекзаметры
автор Владимир Александрович Шуф

Опубл.: 1912. Источник: az.lib.ru

Владимир Шуф

Гекзаметры

Оригинал здесь — http://v-shuf.narod.ru/

Другу и учителю

Николаю Александровичу

ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Вы посвящаете «Гекзаметры» мне. Затрудняюсь выразить чувства благодарности, признательности, и так как подлинно поэтические строфы вашей книги творились при некоторых созвучиях духа и мгновениях единомыслия между нами, то и быть по сему. Но вы просите меня выразить моё мнение о форме и содержании ваших новых вдохновений, с тем, чтобы высказанные мысли отчасти давали публике прозаический ключ к вашей поэзии. Одно могу вам, обещать: скажу настоящее мнение.

Итак: о форме. Но разве возможно отделить форму от содержания? Форма не скорлупа ореха и даже не солепестие сердца розы, форма есть словесный мрамор мысли, есть прозрачное тело духа, и, конечно, вдохновение, которое, по-моему, явно почиет на ваших новых стихах, избрало своею формою гекзаметры потому, что именно в них нашло свое воплощение.

Вы взяли древний гекзаметр и окрылили его рифмами на концах и на цезурах. Вы надели золотой пояс и золотые цепи на вольного сына Эллады… Хорошо это или худо? Что не худо — то говорят ваши стихи. Но позволительно ли с точки зрения высшей эстетической доктрины? Мы привыкли к рифмам. Мы все же — восток, и богатство украшений пленяет наш вкус: золотые кольца-рифмы на ваших гекзаметрах красивы. Наконец такая романизация и кристаллизация языческого метра имеет свою историю; у вас есть весьма почтенные предшественники в деле сего новшества. Именно цикл Нибелунгов написан особым видом пентаметрических гекзаметров с рифмами. У нас гекзаметр достиг высокого совершенства в переводах Гомера — Гнедичем и Жуковским. Но у последнего в прелестной «Ундине» можно найти пример пересыпанного рифмами гекзаметра:

И подлинно рыцарю на ухо внятно

Вот что шептал водопад: «Ты смелый рыцарь, ты бодрый

Рыцарь; я силен, могуч; я быстр и гремуч, не сердиты

Волны мои; но люби ты, как очи, свою молодую,

Рыцарь, жену, как живую люблю я волну…», и волшебный

Шепот, как ропот волны, разлетевшейся в брызги, умолкнул.

Вы последовали примеру великого поэта, поставили рифмы в закон ваших гекзаметров и, сохранив ему античную пластичность, придали еще романтический блеск и перезвон. В гекзаметрах, посвященных соловью, с помощью внутренних рифм вы разложили каждый стих в сочлененную строфу и, действительно, передаете тройственный колена соловьиного посвиста, полного томления любви. Мне кажется, что и порывы страсти, и картины природы, и буйство стихий, и одухотворенное стремление к иным мирам, порывы духа из оков земной плоти, — все передается мелодией вашего гекзаметра при единстве метра с виртуозным разнообразием. Я бы сказал, что самый гекзаметр у вас подобен упорной нити утка, извивающейся в богатых вышивках и соединяющей все их подробности в гирлянды.

Это единство метра, позволившее дать общее наименование вашему сборнику «гекзаметры», является ключом к общему строению книги. Читатель получает, собственно, поэму в трех частях, род поэтического дневника, где все картины рассказывают историю сердца поэта, эпопею восхождения в разнообразных переживаниях от роскошного, себялюбивого пира юности и плоти к высшим прозрениям духа, через терны пресыщения, страдания, раскаяния, любви и ненависти. «Промчался век эпических поэм», но вы рассказываете вашу душу в отдельных эпизодах. Если хотите, это символика, о которой теперь так много говорят и пишут. Вы изображаете магию стихий природы, «Тех демонов глухонемых», которые то таятся, то проявляются и в волнах, и в скалах, и в пожарище заката, и в шуме лесов. Но глухонемые стихии уже восприняли отпечатления духа человечества, жившего среди них. Они вещают о былом. Золотой жезл магии дает им мысль и голос. Внутреннее ухо поэта их слышит и понимает. Да, ваша книга собственно не книга, а листы, вырванные и упавшие почти случайно на дорогу вашей жизни, — найдутся и в ужасе наших дней задумчивые, кроткие и религиозные души, которые их соберут.

В вашем сердце, в мысли и духе медленная кристаллизация жизни дала эту друзу многогранных гекзаметров. Камни — святилищу. «Херувим осеняющий» ниспал «из среды огнистых камней». Вы свои камни, собранные по пропастям жизни, возносите к Короне вселенной. Порыв, воплощенный в них, струится огнистым разливом к порогу вечности…

…Вовремя ли вы издаете свою книгу? Но поэты редко печатают стихи вовремя и ко времени, исключая плохих стихотворцев, действительно, запыхавшись, бегущих по пятам случая и за колесницей моды. То они поставляют гражданские барабанные оды, то кривляются в декадансе, то пытаются дать символы, а дают одну холодную риторику. Но пишут все вовремя. Теофил Готье сумел первый сборник своих стихотворений издать в 1830 году, в революцию, когда пули щелкали по стеклам его мансарды, то есть в самое неблагоприятное время. И стихи эти живут даже до сего дня. Вы издали ваши сонеты тоже в разгар смуты. Более ли готово теперь общество выслушать ваши «Гекзаметры»? Казалось бы, в наши дни попрано все святое. Грязь и кощунство, судороги самоубийц и кривляния политических паяцев — вот что наполняет проходные дворы жизни. Но в ее кельях таятся уединенные души, молитвенные души. К ним и постучится ваша книга… ляжет там, среди любимых творцов, и скажет: А вот и я…

…Молодые и старые глаза отшельников жизни будут читать вашу книгу; молодые и старые сердца отзовутся на ее певучие строфы, а улица… будет реветь за стеной глухонемым демоном хаоса.

Николай Энгельгардт.

11 октября 1910

Спб.

УТРО

I. ЗОЛОТАЯ ЛЕГЕНДА

Молодость скрылась… Где ты,

юных дней золотое преданье?

В царстве былой красоты

песен нет, — там забвенье, молчанье.

Молодость сказкой была.

В пышном замке прекрасной царицей

Юность когда-то жила…

С ней мечтал трубадур смуглолицый.

Нежно обнявшись, вдвоем

на террасу они выходили,

Где в чаще роз водоем

сеял брызги серебряной пыли.

Лютня уже не поет

в честь красавиц влюбленных канцону,

Струны не кличут в поход

внять оружья привычному звону.

Молодость — буря и страсть,

как стихия, как шумные битвы.

Рыцарю сладостней пасть,

чем забыться в порыве молитвы.

Властвует сердцем любовь,

в милой женщине — прелесть вселенной…

Полно же! Дух приготовь

к жизни высшей, красе неизменной.

Новой пойдешь ты тропой,

позабыв все былые тревоги.

Лютню возьми и пропой,

вспомни те золотые чертоги,

Где звало счастье на пир,

полный кубок тебе предлагая,

Где совмещала весь мир

красота сладострастно-нагая.

Сад засыпает во мгле,

теплый ветер ласкает мимозу…

Брось, улыбаясь, земле

на прощанье последнюю розу!

II. УТРО.

В море умылось, встает

Утро, царской блистая короной.

Смотрится в зеркало вод,

видит мир в его ризе зеленой.

Горы, долины, леса

озарились улыбкою Утра,

И в облаках небеса

зажигают отлив перламутра.

В искрах роса на цветах,

и стыдливо раскрылись мимозы.

Лишь кипарис, как монах,

сторонится от пламенной розы.

Утро по парку идет,

дышит запахом трав и растений.

И, заглянув в темный грот,

прогоняет пугливые тени.

Луч золотой им вослед

Утро бросило, топнуло ножкой. —

И привидений злых нет.

Через мостик, кремнистой дорожкой

Утро бежит и, смеясь,

ловит звонких цикад шаловливо.

Весело жизнь пронеслась

вдоль по парку, до скал у залива.

В радостном беге своем

Утро сонный фонтан разбудило,

И заплескал водоем.

Тихий парк, точно храм. В нем кадило

Сладко струит фимиам.

Пахнет лаврами, пряностью, медом, —

Утро скользит по цветам,

куст лавровый задев мимоходом.

Лилий, магнолий и роз

упоительно льется дыханье…

Там, где платан в чаще рос

и воды трепетало сиянье,

Утро, глядясь в светлый пруд,

на скамейке лукаво присело.

Манит, зовет, — и плывут

к Утру лебеди парою белой.

Утро мечтает, — о чем?

Но на свет лучезарной улыбки,

В воду скользнувшей лучом,

золотые проснулися рыбки.

Снова резвей ветерка

Утро мчится по парку, играя.

Пальмам кивает слегка,

тронет мирт, — и от края до края

Парк зашумел, пробужден.

Откликается дальнее эхо…

Плеск, стрекотание, звон,

переливы веселого смеха.

Море лазурной мечтой

озарилось, — пылает стихия.

Или венец золотой

Утро бросило в волны морские?

*  *  *

Ах, без венца узнаю

В этом Утре я злого тирана, —

Фею, шалунью мою…

Как сегодня проснулась ты рано!

Парк разбудила чуть свет,

обежала кругом все дорожки,

И уж не твой ли букет

Я нашел у себя на окошке?

Форос.

III. МЕЧТА

Редко слетают мечты,

на земле воплощенные грезы…

Ночь эту помнишь ли ты? —

Расцветали тихонько мимозы,

Черный стоял кипарис,

по дорожке отбросивши тени.

К морю сбегавшие вниз

от дворца уходили ступени.

Мрамор белел при луне,

и казался так дивно печален

Плющ, — темный плющ в вышине,

на колоннах забытых развалин.

Розы душисто цвели.

Ты стояла одна у фонтана,

Морем любуясь вдали,

точно дева-богиня Диана,

В миртовой роще у скал

отдыхавшая, сладко мечтая.

Месяц твой лик озарял.

Чуть мерцала волна золотая…

Чуть улыбались уста,

светлый луч трепетал в твоем взоре.

Счастье, любовь, красота, —

все сияло, как волны и море.

Быстрые годы текут,

вспоминаются жизни виденья, —

Много счастливых минут,

но не знал я прекрасней мгновенья.

Ночь эту помнишь ли ты? —

Лунный свет, робкий шепот мимозы

И молодые мечты,

на земле воплощенные грезы.

; Орианда.

IV. СОЛОВЕЙ

Дышит томительно сад

и деревья в цвету белоснежном,

Грезой обвеяны, спят.

Песня слышится в сумраке нежном.

В чаще душистой ветвей

запевает, о чем-то тоскуя,

Песню любви соловей.

В его щелканье — звук поцелуя.

Точно лобзанья звучат

и чаруют молчание ночи.

Шепчутся ветер и сад, —

Чаще вздохи и шепот короче.

Сердце о счастье былом

чуть-чуть помнит и верит чудесней.

Грезится что-то, о чем

соловейной рассказано песней.

Жить, и любить, и ловить

надо час, когда счастье случится,

И золоченую нить

вьет обманчиво грез вереница.

В тихом журчанье ручей

льет текучие, чистые струи…

Чутко безмолвье ночей, —

там и здесь, вкруг звучат поцелуи.

Чу! — это песнь соловья,

чувство неги, любви упоенье.

В чащу влечет у ручья

ночью чудной немолчное пенье.

В царство цветов и весны

хочешь сердцем умчаться, мечтая.

Чары и жгучие сны

будит песня цветущего Мая.

V. БАЙДАРЫ

Сон лучезарный исчез,

но мне помнятся мифы Тавриды, —

Море, сиянье небес,

гор скалистых лазурные виды.

Грежу ли я наяву

или только в мечтах сновиденья

Видел я волн синеву

и морских берегов отдаленья?

На одинокий утес

кто, владеющий силой чудесной,

За облака перенес

храм, парящий в пустыне небесной?

Выше моленье летит…

Он — ковчег тех таинственных скиний,

Что в небесах был сокрыт

и в туман облекается синий.

Дивно сияющий храм

даль воздушная мглой окружила.

То облаков фимиам,

возносящийся дымом кадила.

К Богу молитва моя,

но земное душе моей близко.

Как расцветают края

под лучами пурпурного диска!

Солнце над морем встает

и раскинулась сеть золотая.

Скалы Байдарских ворот

просветлели, в лазури блистая.

Чу! — колокольчик звенит!

Там, где горы нависли сурово.

Путь на Байдары открыт,

пыль бежит за тележкой почтовой.

Бездны, утесы, кусты…

их минует ли путник счастливо?

Видит он парк с высоты

у лазурных излучин залива.

Там кипарис, как чернец,

сторожите робкий шепот мимозы,

И на волшебный дворец

смотрят вечно влюбленные розы.

Путник усталый воскрес,

манит сень золотого чертога…

Полно! К долине чудес

приведет ли в ущельях дорога?

Долог твой путь, одинок,

вкруг обрывы да серые скалы.

Жутко почтовый звонок

будит горы и лес одичалый.

Счастье, любовь, — не для нас.

что нам роскошь изнеженной лени?

Сладок в полуденный час

отдых в сакле татарских селений.

;

VI. ФОРОС

Дремлет волшебный дворец,

бледный свет упадает на стены.

В окна на лунный венец,

как живые, глядят гобелены.

Кубков серебряных ряд

блещет в сумраке, шепчут портьеры.

И в тишине шелестят

над альковом цветным мустикеры, —

Белые призраки сна.

Смокли залы, темна галерея,

И по зеркалам луна,

словно смотрится, бродит, белея.

Роз ароматных трельяж

обвивает вдоль лестниц колонны,

Где одинокий, как страж,

чуть мерцает фонарь отдаленный.

Золото, бронза, эмаль,

ряд чертогов, приют наслаждений…

Мнится, восточный сераль

Алладину построил здесь гений.

Чтобы, как южный цветок,

пышно вырос дворец тот, блистая,

Слал караваны Восток

из далеких пределов Китая.

Что это? — вздох, поцелуй

или шепот фонтана цистерны, —

Лепет обманчивых струй?

Звуки ночи лукавой неверны.

Дремлет обитель утех,

ждет дворец полуночного часа.

Где-то звенит женский смех…

Осветилась огнями терраса.

Ужин веселый, цветы,

и форосским сверкают стаканы.

Блеском своей красоты

дамы спорят с мерцаньем Дианы.

Но всех прекрасней одна,

крымских роз молодая подруга.

Не итальянка ль она?

В ней черты благодатного юга.

Черный пушок над губой,

ночь в глазах… Хороша, смуглолица,

Всех увлекает собой

лучезарного пира царица.

Звезды в бокалы глядят,

у огней вьется бабочек стая,

И засыпающий сад

Дышит миртами, страстно мечтая.

Море сияет вдали,

в звездном блеске растаяли тучи,

И вдоль небес до земли

метеор пробегает летучий.

Где золотой его прах?

Но лучи его вновь засверкали

В чьих-то прекрасных глазах,

в чьем-то полном рубинов бокале.

О, для кого этот взор?

для кого светят очи царицы?

Но промелькнул метеор

и опять опустились ресницы.

Как упоительна ночь!

На земле и на небе все чудно.

Но отчего превозмочь

не могу я тоски безрассудной?

Бросив веселый кружок

и бокал отодвинув пурпурный,

Я отошел, одинок,

в даль террасы. В плюще были урны.

Спал кипарис у дворца,

смутно высились горы Тавриды,

И в небесах без конца

упадали, сверкая, болиды.

Целых миров бытие

разрушалось… Казалось так мало

Бедное сердце мое,

но, как звезды, оно умирало.

VII. СЕРЕНАДА

Ночь, благодатная ночь!

Серебрится далекое море.

Сон, прогоняющий прочь

этот сумрак, с луной в заговоре.

Спишь ли, о милая, ты?

Здесь в саду, тихой мглою объятом,

Пахнут так сладко цветы…

Выходи подышать ароматом.

Тени легли на песке,

где дорожки уходят, белея.

Смутно видна вдалеке

кипарисов прямая аллея.

Там на скамейке вдвоем

мы присядем с тобой у цистерны,

Слушая, как водоем

повторяет нам лепет свой мерный.

Струек серебряных звон,

и цикада звенит в листьях сада…

Выйди ко мне на балкон, —

южной ночи звучит серенада.

О, выходи поскорей!

Нас чарует любовь сказкой лунной,

Льются из чащи ветвей

звуки нежные музыки струнной.

Страстной мечты превозмочь

не могу я, безумно тоскуя…

В эту волшебную ночь

я хочу твоего поцелуя!

VIII. СКАЗКА

Сказка воскресла, мой сын,

и все то, что мы сказкой считали.

Эльфов нашли и ундин, —

и, незримые, видимы стали

Духи стихий… Небеса

населились, проснулись долины,

Ожили снова леса

и в ручье слышен голос ундины.

Роются гномы в земле.

Чу! — удары подземные глухи…

В каждой травнике, в скале

притаились стихийные духи.

Ночь ли, в деревьях шурша,

подойдет, — сердцу сладко и жутко.

Есть у природы душа, —

лишь вглядись, лишь прислушайся чутко.

Встретив внимательный взгляд,

мир откроется, чудный и новый.

Камни уже говорят

и снимает природа покровы.

Дивный найдешь ты ответ

у воды, у огня и лазури.

Кто нам сказал, будто нет

саламандр в синем пламени бури?

Мифы сложились в те дни,

когда были невиннее люди, —

Видели духов они

и не знали сомнения в чуде.

В мире, цветущем весной,

проносилось дыхание рая.

К рыцарям в чаще лесной

прилетали сильфиды, играя.

Книгу познанья возьми,

не умом, только сердцем. Будь проще.

И оживут пред людьми

населенные духами рощи.

Сумерек близится час,

тихий дол и озера туманя…

Шепчет волшебный рассказ

Нам природа, как стара няня.

IX. ЭЛЬФЫ

Чудятся струны порой,

шепчут лозы, в сад эльфы слетели.

Светлый и юный их рой,

точно грезы, несется без цели.

Тают, витают, поют

над цветами, в зеленых оливах…

В тихий влетают приют

мотыльками, в мечтаньях счастливых.

Смолкла цикада, нет сна.

Сладкой власти, любви упоений

Ночь в чаще сада полна,

бредом страсти обвеял злой гений.

Реет эфира дитя,

дух прекрасный. Играют стрекозы.

Нежного мира, шутя,

просят страстно плененные розы.

Листья, мимозы краса,

словно пылью дрожат серебристой.

Жемчуг и слезы — роса,

блещут крылья во влаге росистой.

Звон, перезвоны в дали, —

песнь о феях, мечта золотая.

Эльфов короны легли

на челе их, как венчик блистая.

Мчится их стая к земле,

точно пчелы, жужжит у глициний.

Тает, витая во мгле,

рой веселый в дали темно-синей.

Вот хороводом они

понеслись, как малютки играя,

К дремлющим водам в тени

или в высь лучезарного рая.

Небо все в звездах… Летят

к их лампадам моленья влюбленных…

Дремлющий воздух объят

жгучим ядом цветов благовонных.

X. ТАНГЕЙЗЕР

С неба, где горний чертог,

где богини блаженны и ясны,

В юдоль скорбей и тревог

к нам сошел миннезингер прекрасный.

Он с золотых облаков

опустился в земную обитель,

И возвестить был готов

песни счастья певец-небожитель.

Райская скрылась мечта,

на земле он услышал рыданья

И у подножья креста

видел скорбь векового страданья.

Дикий терновник там рос

и унылые вздохи звучали.

Пел он о прелести роз

в царстве смерти, невзгод и печали.

И о любви он запел,

о восторгах неведомой страсти.

Но перед ним был предел

горьких слез, безысходных несчастий.

Долго по скорбной земле,

со своею волшебною лютней

Странником шел он во мгле,

всех скитальцев земных бесприютней.

Что людям песни богов

и певца сладкозвучные струны?

Беден и жалок их кров,

их сердца лишь мгновение юны.

Здесь увядают цветы,

здесь греховны людские стремленья, —

В песнях святой красоты

не найти для земли утешенья.

Сняв свой душистый венок,

миннезингер поник головою, —

Беден, смущен, одинок,

шел он в мире, гонимый молвою.

Словно под гнетом вериг,

пред Голгофой склонился он вскоре,

Скорбь он земную постиг

и запел про страданье и горе.

Нет больше радостных грез!

Но когда была песня допета,

Луч золотой перенес

его в царство лазури и света.

XI. МЫС АЙЯ

Едем дорогой крутой.

Слева пропасть под тенью утеса.

Эй, осторожнее! Стой,

или в бездну сорвутся колеса.

Жутко из брички взглянуть,

по каменьям трясется поклажа.

Узкой тропинкою путь

провела пограничная стража.

Ветками хлещут в глаза

то деревья, то куст одичалый.

Не проберется коза

на отвесные кручи и скалы.

Брошен над пропастью мост,

плещет море внизу… Слава Богу! —

Близок таможенный пост

и мы выбрались вновь на дорогу.

Как здесь чудесны края!

Из лазурной равнины залива

Мыс одинокий Айя

в море выступил смело, красиво.

Виден в прибрежной волне

темный очерк его отражений.

Гордый утес в вышине

стал на страже, как сказочный гений.

Тень на утесе нагом.

Он хранит южный берег Тавриды,

И развернулись кругом

Крымских гор лучезарные виды.

Там виноградник, там сад

сладко дремлют, укрывшись от зноя,

А за утесом шумят

опененные волны прибоя.

Дальний корабль паруса

напрягает, залив огибая.

Божьего мира краса,

дикий берег, волна голубая,

Лоз перепутанных сеть, —

все здесь счастье, и жизнь, и отрада…

Но отчего умереть

я хотел бы в тени винограда,

Чтоб кипарис тихо рос

над моею могилой забытой

И в одинокий утес

бились волны морские сердито?

XII. БУРЯ

Слышите? — море шумит…

Ночь окутала темным покровом

Берега тяжкий гранит.

Ропщут скалы в упорстве суровом.

Грозная туча растет,

небеса еще мрачны и немы,

Но от бушующих вод

поспешают укрыться триремы.

Горе пловцу и страшна

злая встреча с бедой бледнолицей!

Хлещет, сгибаясь, волна,

буря мечется черною птицей.

Грохот, сверканье и мгла,

свищут ветры, исполнены гнева.

Смерть эта ночь родила

из разверзтого молнией чрева.

Бьет плавниками дельфин.

Порожденные в брызжущей пене,

В безднах, из мрака пучин

выплывают грозящие тени.

Властно с трезубцем встает

древний старец в зубчатой короне

И по распутице вод

его мчат опененные кони.

Стонут, из волн возносясь,

белогрудые девы морские…

В хаос предвечный слилась

претворенная бурей стихия.

XIII. ПОСЛЕ БУРИ

Волн многошумных бразда

прокатилась но каменным грудам.

Стихло… и в море звезда

засияла, горя изумрудом.

Все, что вверху, — то внизу:

облака и ночное светило.

Море ль, роняя слезу,

небесам первый луч подарило?

Небо ль бросает волне

свой венец, светлый дар обрученья?

Но в глубине, в вышине

пламенеют чудес отраженья.

Форос

XIV. САЗАНДАРЫ

Бахчисарайских садов

заперта золотая ограда.

Вечер спуститься готов,

льется песня из темного сада.

Слышится ль в чаще ветвей

очарованный лепет фонтана,

Или запел соловей

над пурпурными розами хана?

Гази-Гирей взял сааз¹,

и поет он, в мечтах призывая

Имя прекрасной Эльмаз.

Льется в сумраке песня живая.

Песнь эта им сложена,

в ней отрада любви и невзгода.

Сердцу понятна она.

Эта песня в устах у народа.

Из недоступных дворцов

перешла она в город, в селенья…

Гази-Гирей--царь певцов,

Крым не слышал прекраснее пенья.

Смолкнет в смущенье шаир

и сааз свой опустит, робея,

Слава, богатство, весь мир

у подножия трона Гирея.

Но не сияньем венца,

не алмазом, что солнца чудесней, —

Он побеждает сердца

сладкозвучною, дивною песней.

*  *  *

Робко внимал песне той,

прислонясь к золоченой ограде,

Бедный Ашик, — был простой

он шаир и певал денег ради.

В жалких кофейнях свой дар,

что ему также послан судьбою,

Тратил бедняк-сазандар.

Он поспорить не мог бы с тобою,

Гази-Гирей, царь певцов,

соловей из садов Хан-сарая!

Розы роскошных дворцов

твоим песням, как отзвукам рая,

Внемлют, — и внемлет народ.

Но спроси в городах кого-либо, —

Встречный тебе назовет

также имя Ашика-Гариба,

Долго он слушал, таясь

под ветвями дерев у ограды.

Чудная песня лилась

и дарила всем сладость отрады, —

Нищим, таким же, как он,

беднякам, знавшим только лишенья.

Так певец ночи, влюблен.

всем приносит свое утешенье.

Слезы катились из глаз,

сердце билось надеждою сладкой…

И, уронив свой сааз,

долго, долго внимал он украдкой.

Тут же, вблизи от дворца,

оживленного звуками песен,

Сакля стояла певца,

но приют у Ашика был тесен.

Бедная хата… и в ней,

в красоте, как цветок, увядая,

Нянчила крошек-детей

его радость, Фатьма молодая.

Если б не горечь забот,

был бы счастлив он в скромном жилище,

Но черный день настает,

не хватает одежды и пищи.

Сгублено все нищетой,

не видал он отрады поныне….

Песен источник святой

иссякает, как влага в пустыне.

Песня подходит к концу,

сердце горе сокрытое гложет,

А из-за песен певцу

в черством мире никто не поможет.

О, если б видел Гирей,

что шаир умирает с ним рядом,

У золоченых дверей, —

он взглянул бы сочувственным взглядом.

Но высоко до горы,

кровли в саклях убоги и плоски…

Песни в дворцах и пиры,

и огнями сверкают киоски.

Раз лишь, узнав о певце,

хан позвал молодого шаира.

Чтобы пропел во дворце

он среди многолюдного пира.

Смело по звонкой струне

он ударил, присев у фонтана,

Пел о былой старине,

славил песней великого хана.

Кудри вились по челу.

Свой сааз сладкозвучный настроив,

Пел он дела Кёр-Оглу

и о подвигах древних героев.

Видел в восторге Гирей

под дрожащие звуки сааза

Тени лихих батырей, —

Демерджи, удалого Айваза².

Пел бедный странник-певец

о любви, о Фатьме своей милой,

Трогая холод сердец

песней страсти, волшебно-унылой.

Пел он, восторжен и смел,

вдохновенные струны звучали…

Хану пропеть не сумел

он лишь песню нужды и печали.

Голос порвался певца,

его струны ему изменили…

Бедности — скорбь без конца,

слава — власти, богатству и силе!

_____________

¹ По народным преданьям, Гази-Гирей-хану принадлежит песня о прекрасной Эльмаз, сохранившаяся в Крыму поныне. Шаизы и сазандары — странствующие певцы Востока. Ашик-Гариб — наиболее из них известный. Имя его в переводе означает «бедный влюбленный». Сааз — струнный инструмент в роде лютни.

² Кёр-Оглу, Демерджи и Айваз — знаменитейшие «батыри»

(богатыри) восточных былин. Именем Демерджи, могучего

кузнеца, названа одна из гор Крыма (близ Алушты).

; XV. ХАОС

Тема облекает кругом

небеса, море, береге и землю…

Став на утесе нагом,

бури тайному голосу внемлю.

Грозно волна за волной

набегают на скалы седые.

Чудится, образ иной

принимает в смятенье стихия.

В брызги рассыпался вал

и исчез мимолетною пеной.

Хаос предвечный вставал,

споря с небом в победе мгновенной.

Морем дробится утес

и дробит он валы океана, —

Пылью морскою унес

ветер вставшего в бой великана.

Нет его! — Призрак один

поднялся под нависшею тучей,

Встал из гремящих пучин

и рассеялся пылью летучей.

Груди гранитные скал,

что встречают волну в поединке,

Тверже ль, чем плещущий вал,

разбивающий камни в песчинки?

Грозен и дик океан,

но его беспредельные воды —

Капли и брызги, туман,

восходящий в небесные своды.

Нет ничего, — только сон

это грозно шумящее море,

И в облаках небосклон,

и волненье в безбрежном просторе,

Молнии отблеск потух,

смолкли грома стенанья глухие.

Был над водой только Дух

и его отражала стихия.

XVI. ИДУМЕЯНКА

Воин, пугаешься ты

обожженной лучами пустыни

Темной моей наготы?

Ты не хочешь лобзаний рабыни?

Жарок, как полдень, мой взгляд,

мои губы — как пурпур алоэ,

Льющий в садах аромат.

Вот запястье мое золотое!

Грудь высока и сильна,

я в Эдеме всех девушек краше.

Вместе мы выпьем вина

из одной расплескавшейся чаши.

Мускусом пахнет мой стан,

поцелуй идумеянки зноен…

На землю бросив тимпан,

близ тебя отдохну я, мой воин.

Дай на колени присесть

и обвиться рукой вокруг шеи.

Или красавицы есть

обольстительней жен Идумеи?

Кто ж? — Христианка она,

и надменно отвергнут ты ею?

Видишь, — смугла я, стройна,

насладись красотою моею!

Смело уборы сорви,

чтобы грубая ткань покрывала

Сладким восторгам любви

и лобзаньям твоим не мешала.

Если ж захочешь в тиши

утолить молчаливо желанья, —

Ты на губах заглуши

восхищенный мой смех и стенанья.

Воин, моя голова

закружилась от бешеной пляски.

С уст сами рвутся слова

упоения, неги и ласки!

XVII. АНАБАЗИС

Молча с манчжурских полей

мы к отчизне своей отступали.

В битвах, гремевших все злей,

с вечной славою многие пали.

Пред желтолицым врагом

не сдавался без боя и робкий.

Грозно теснились кругом

островерхие, дикие сопки.

В горных ущельях мы шли,

проходили полки за полками,

В прахе, в крови и в пыли,

как щетиной, сверкая штыками.

В ногу равняя свой шаг,

отступали войны ветераны

И обновлял близкий враг

груди нашей свежие раны.

Пушки ревели. Шрапнель

вырывала ряды за рядами.

На поле чуждых земель

только Бог милосердный был с нами.

Он лишь взирал с высоты

на безмерные наши страданья.

Путь означали кресты

и курганы могил без названья.

Мрачно шумел гаолян,

мы томились от зноя и жажды…

Возле, кумирни наш стан

был на отдых раскинут однажды.

Тучи и темную ночь

вспышки молний кривых прорезали.

Мог только сон превозмочь

нашу гневную скорбь и печали.

Но не изведал я сна,

душу мне истомила забота.

Смертною тенью полна,

кровь и ужас являла дремота.

Всадник стоял предо мной.

Перья черные, вея на шлеме,

Тьмою казались ночной.

И незримый, невидимый всеми,

Всадник манил меня в даль,

на вершину горы за биваком.

Лат вороненая сталь

чуть блестела, окутана мраком.

На островерхий утес,

озаренный грозой в отдаленье,

Сильной рукой перенес

он меня в полусонном виденье.

Наш отдыхающий стан

с высоты я увидел оттуда.

Он был во теме осиян

светом тайным нездешнего чуда.

Спали спокойно друзья

крепким сном, словно в братской могиле.

Тихо чужие края

их в зеленой траве схоронили.

Трупы лежали кругом

на обломках оружья и стали.

Страшно на теле нагом

непокрытые раны зияли.

Где ж ты, блестящая рать,

где одежд боевых позолота?

С песней ты шла умирать,

но явился неведомый кто-то, —

Песни замолкли, звук труб.

гром орудий и шум твой великий.

Тихо. С немеющих губ

не слетают победные клики.

Жалок и слаб человек,

его кости упали во прахе,

И не подымет вовек

он оружья в могучем размахе.

Пали лохмотья знамен…

смутился я духом в пустыне, —

Ужас войны обнажен

предо мной беспощадно был ныне!

Трепет, неведомый мне,

проникал в мое бедное тело.

Но на воздушном коне

от меня злая Смерть отлетала.

Стан, пробужденный трубой,

просыпался на мертвом погосте,

И с грозным криком на бой

подымались солдатские кости.

Долго гремела война.

В сотни верст совершив переходы,

Стали мы. Вновь племена

состязались и бились народы.

Снова мы с битвою шли,

злобный рок был с врагом в заговоре.

Лишь после мира в дали

нам сверкнуло Байкальское море.

«Т??????!» — к родине путь

наконец был открыт перед нами.

Но славных дней не вернуть…

Плыл туман, как печаль, над волнами

И омраченный Байкал,

неприветно шепча укоризны,

Холодом зимним встречал

побежденных героев отчизны.

XVIII. СТИXИИ

Месяц червонный свой путь

бросил в море, за тучей вставая.

Волны не могут уснуть,

или снится им греза живая?

Там, где поникла скала

у воды над прибрежной косою,

Тихо наяда всплыла,

зеленея размытой косою.

Влажным венком на челе

заплетаются травы морские.

В брызгах и пене к скале

поднялась водяная стихия…

И не скала перед ней

неподвижно склоняется в море, —

Сев на уступы камней

плачет женщина в черном уборе.

Руки их крепко сплелись,

льнет к Земле Нереида в прибое…

Пламень, взлетающий в высь,

рвется в небо, как сон, голубое.

Кто над волной и скалой

встал в плаще светозарно-багряном?

Воин ли, демон ли злой,

но возник он седым великаном.

Шлем, оперенный в огне,

длань грозящую поднял он к туче,

Где в голубой вышине

вьется облако тенью летучей, —

Дева, эфира дитя,

опрокинувшись в темной лазури,

Ловит рукою, шутя,

край плаща пламенеющей бури.

Рдеют туманная грудь

и Психеи воздушные крылья, —

К ней в небеса досягнуть

тщетны пламени злого усилья.

Духи стихий в эту ночь

сочетались и, трепетом полны,

Грез не могли превозмочь

берег, пламя, и воздух, и волны.

Лишь отдаленный утес

подымался в безмолвье упрямом,

Где над колоннами рос

кипарис пред покинутым храмом.

XIX. ОРЕЛ

Пусть доцветают цветы, —

насладился ты их ароматом.

Новой достичь высоты

должен дух твой в порыве крылатом.

Видишь, вскружился орел

и несется за сизые тучи?

Миг упоений прошел,

скрылся радостей призрак летучий,

Но не манит ли твой взор

лучезарного неба святыня,

Гребни серебряных гор,

где полна строгой тайны пустыня?

Прочь от цветущих долин!

Пусть ущелья туманом объяты, —

Выше утес-исполин,

и гнездится в нем хищник пернатый.

Выше, чем горный утес,

блещет солнце. Венец там природы.

Выше еще перенес

дух твой помыслы в царство свободы.

ПОЛДЕНЬ

XX. ГЕФСИМАНСКИЕ РОЗЫ

Там, где страдавший Христос

в тяжкой скорби молился о чаше,

Розы монах нам принес,

ими счастье приветствуя наше.

Старец был в рясу одет

и башлык свой, как все капуцины.

Пышный он срезал букет

ароматных цветов Палестины.

Солнце священной земли

их ласкало, в них взоров отрада…

Алые розы цвели

в цветнике Гефсиманского сада.

В тень старых маслин с тобой

мы пришли, знойным полднем томимы, —

Полные тихой мольбой

и любовью своей пилигримы.

С робостью думала ты,

что греховны здесь счастья желанья,

Но распускались цветы

не на месте ль святого страданья?

Сад, где скорбел наш Христос

и томился один в час вечерний.

Ныне был в пурпуре роз,

расцветавших над иглами тернии.

Разве любовь не свята

пред лицом всемогущего Бога?

Жизни мила красота

и цветов ее радостных много.

Тот, кто терновый венец

взял себе, дал нам алые розы,

Благословив двух сердец

сладкий сон и счастливые грезы.

Он наш союз освятил,

одарил нас своими цветами…

И не Христос ли Сам был

в Гефсиманском саду перед нами?

XXI. ПОЛДЕНЬ

Эй, убирай паруса! —

Плещет грот, тянут снасти на шкиве.

Жарко горят небеса

и корабль стал на якоре в заливе.

Свернут на палубе трос,

и за весла на легкую шлюпку

Сел загорелый матрос.

Старый шкипер набил свою трубку.

Сладко им будет вздремнуть

на корме в полдень, зноем объятый,

Солнцу открытую грудь

подставляя, прилечь на канаты,

Мускулам краткий покой

дать на миг, от трудов отдыхая.

Долго с пучиной морской

мы боролись. Погода плохая

В море была, и наш бриг

злобно гнал трамонтан¹ беспощадный,

Еле земли он достиг.

И казались нам вдвое отрадны

Берег, смеющийся весь,

городок с его бухтою зыбкой.

Жизнь, точно девушка, здесь

нас встречала веселой улыбкой.

Что-то в корзине она

к нам на лодку несет осторожно?

Спелых плодов и вина

здесь достать в изобилии можно.

Счастлив, кто в дом свой войдет,

где подруга его молодая

Долго стоит у ворот

и грустит, парусов поджидая.

Здесь безмятежна лазурь,

запах лавров к нам ветер приносит.

И, утомившись от бурь,

сердце отдыха краткого просит.

^{______________________}

¹ Трамонтан (tramontane)- северный ветер (nord) на морском просторечье.

XXII. РЫБАКИ

Весла подняв, наш баркас

по волне изумрудно-зеленой

Утром от берега нас

прочь уносит к скале отдаленной.

Удочки с нами… И вот,

подымаясь на гребне сердитом.

Старый баркас пристает

у скалы под отвесным гранитом.

Шумно играет прибой,

по камням брызжет белая пена.

Мальчики резвой гурьбой

прибегают в воде по колена.

Кверху на влажный утес

взобрались мы, карабкаясь смело.

Удочки мальчик принес,

началось рыболовное дело!

Лесу рыбак снарядил,

на крючок насадил он мне краба…

Нынче несчастлив день был,

или рыба давалась нам слабо.

Пара простых зеленух,

еж морской, вот вся прибыль улова.

Но как ласкают мой слух

всплески волн, набежавших сурово!

Даже на гребне скалы

оставляя вдоль выбоин воду,

Грозно отходят валы

и готовятся снова к походу.

В море лазурный туман,

дышит даль непонятным покоем.

Сладко вздремнул мальчуган

на каменьях под солнечным зноем.

Как хорошо здесь! — Зачем,

бурь душевных нужна мне тревога?

Радость, доступная всем,

много даст, а попросит немного.

Вечно лежал бы я так

и внимал на утесе прибою.

Да, ты счастливец, рыбак! —

Поменялся б я жизнью с тобою.

Хижина, бедность, ладья,

даже труд не страшны мне ни мало, —

Лишь бы на ужин семья

у огня вечерком поджидала.

Общества избранный круг,

душный город, где рабство и горе.

Я променял бы на юг,

на свободу, на солнце и море.

Форос.

XXIII. НА ВЗМОРЬЕ

Сев на морском берегу,

где рассыпана камней громада.

Я отвести не могу

от волны восхищенного взгляда.

Да, оторваться нет сил, —

взор прикован мечтой к отдаленью.

Камень от солнца укрыл

в час полдневный меня своей тенью.

Грозно кочует волна,

бьет и плещет, шумна, говорлива.

Здесь же, в камнях, тишина,

в этой крошечной бухте залива.

Пенится струйка едва,

всплески вод однозвучны и слабы.

Пахнет морская трава

и снуют под каменьями крабы.

Вот собралась их семья.

Старый краб важно выполз на камень,

Где водяная струя

умеряет полуденный пламень.

Самка таится в тени,

в травяные запутана сети,

И, подымая клешни,

крошки-крабы резвятся, как дети.

Камешков мелких швырнул

я в них пригоршню, — сыплются градом!

Всплески услышав и гул,

старый краб мой попятился задом,

В воду нырнул и исчез.

Я напрасно встревожил беднягу.

Солнце, сверкая с небес,

зажигает лазурную влагу.

Тихо слежу над волной

колыханье причаленных лодок…

Сев на скалу предо мной,

прилетел рыболов-зимородок, —

Синие крылья, а грудь

словно в бархат наряжена красный.

Снова вспорхнул? — Добрый путь,

добрый путь тебе, гость мой прекрасный!

Как бы хотел за тобой

улететь я, забыв все невзгоды.

В этот простор голубой,

где бегут опененные воды…

Форос.

XXIV. ИФИГЕНИЯ

Так говорил кипарис,

поседевшей вершиной качая:

«Годы, как тень, пронеслись

надо мной среди этого края!

Здесь только камни древней,

вопроси их в дремоте бесстрастной,

Помнят ли скалы о ней,

сохранив ее образ прекрасный?» —

Дрогнуло эхо вдоль скал

и ответил иззубренный камень:

«Я Ифигению знал,

я хранил ее жертвенный пламень!

Здесь, где чернеет утес

и клубятся над морем туманы.

Лес кипарисовый рос,

окружая храм бледной Дианы.

Многоколонный, с высот

он смотрел в позлащенное море

В час, когда в небе встает

лик богини в священном уборе.

Были у жрицы черты

с бледноликою схожи Дианой

В час, когда луч с высоты

льет богиня над влагой туманной.

Берег здесь дик и суров.

Часто в сторону дальней Эллады

Жрица сквозь чащу дерев

устремляла печальные взгляды.

Жребий жестокий! — сестрой

здесь был брат приведен на закланье.

Родины милой герой,

ее светлой мечты упованье.

Только таинственный рок

спас от гибели верной Ореста.

Камень мой — смерти порог,

нет в Тавриде печальнее места.

Нож заносила рука

Ифигении, девственной жрицы.

Ей была жертва тяжка,

увлажнялись слезами ресницы…

Но соплеменников кровь

проливалась здесь девой прекрасной, —

Смерть приносила любовь,

нежность — долг совершала ужасный!» —

Так на утесе нагом

говорил пробудившийся камень.

Древность вставала кругом

и пылал, мнилось, жертвенный пламень.

XXV. СБОР ПЕРСИКОВ

Солнца палящего зной.

В южный полдень томительно жарко

Даже под тенью резной

кипарисов зеленого парка.

Тень мы нашли и приют

под защитою листьев платана,

Там, где звенят и поют

серебристые струйки фонтана.

Сладостны знойной порой

плеск воды и деревьев прохлада.

Носится бабочек рой,

рдеют розы цветущего сада.

Слышится Где-то в дали

крик цикады, немолчный и резкий.

Турки работать пришли.

Наклонились их красные фески

Над вереницей корзин.

Турки смуглые стройны и худы, —

Прямо красавец один!

Спелых персиков целые груды

Бережно сложены в ряд, —

разбирают их руки умело.

Темным румянцем горят

сотни персиков в прелести зрелой.

Нежный пушок их покрыл,

словно щечки твои, озорница!

Жарко, подняться нет сил,

в знойный полдень отрадно лениться.

Смуглою ручкой своей

сочный персик из полной корзины

Брось-ка сюда мни скорей!

Что сегодня скромны мы и чинны?

Вдруг в меня персик летит.

Началась тут одна из баталий,

Коих Гомер, Фукидид

и сам Цезарь наверно не знали.

Сыплется персиков град, —

половину едва ли мы съели.

Знойно дышал тихий сад,

и фонтана звенящие трели

Вторили смеху. Жара,

но под листьями веет прохлада.

О, золотая пора

сбора персиков и винограда!

Благословим сельский труд,

тень платана и трепетной туи.

Если, трудясь, соберут

с уст пурпурных любви поцелуи.

XXV. НА РОДИНЕ

Кончив томительный путь,

на средине скитальческой жизни,

Я бы хотел отдохнуть

в дорогой мне и милой отчизне.

Дом мой родной и семья,

где вы, счастье сулившие прежде?

Странником сумрачным я

возвращаюсь к вам в пыльной одежде.

Сердцу любезный предел!

С чистой радостью, с чувством мне новым,

Как бы уснуть я хотел

под знакомым мне с юности кровом!..

Вспомнив былые мечты,

бросив моря простор темно-синий,

Я насадил бы цветы, —

много роз и душистых глициний.

Как хорошо здесь в саду

резать гроздья с лозы виноградной!

Сельским занятьям, труду,

после бури отдаться — отрада.

В счастьи семейных забот

не пугает и бедность нас даже.

Сад даст обильный нам плод, —

всех других он прекрасней и слаже.

Все, что напрасно искал,

я найду у родного порога.

Скромен мой домик и мал,

но в семье утешение Бога.

Над колыбелью, где спит

наш ребенок при кроткой лампаде.

Бог нам в молитве открыт,

и тихом вздохе, в сочувственном взгляде.

Страх за больное дитя,

у которого режутся зубки,

Сердце томит не шутя…

Что ж твои улыбаются губки?

Верь мне, шалунья, с тобой

мир нашел бы я в жизни домашней,

Если б мне счастье судьбой

было послано. Странник вчерашний,

Я отдохнул бы у ног

милой женщины, нежной супруги.

Да, разделить бы я мог

и заботы твои, и досуги.

Был бы достаток у нас,

а избыток мне вовсе не нужен.

Вечер — для отдыха час.

Мы простой приготовили б ужин.

Сладко-румяный арбуз,

кукурузы янтарные зерна

Неприхотливый мой вкус

утолили б, насытив проворно.

Выпив вино не спеша,

я тобой любовался б за чашей, —

Как ты свежа, хороша

рядом с няней, старушкою нашей.

У очага пред огнем

ты присела бы тихо с вязаньем.

С милой подругой вдвоем

я отдался б заветным мечтаньям.

Вспомнил бы у очага

мои странствия в прежние годы, —

Чуждых морей берега,

бури, битвы, труды и невзгоды.

XXVII. ОАЗИС

В зное, палящем холмы,

зеленеют рамлийские рощи.

Здесь преклоняют чалмы

бедуин, загорелый и тощий,

И египтянин-араб,

с караваном блуждавший в пустыне.

Сотней стволов баобаб

поднялся здесь к могучей вершине,

Плод созревает гранат,

золотятся на солнце бананы

И тиховеющий ряд

зыбких пальм чуть колеблет султаны.

В роскоши пышной своей

расцвела здесь природа безмерно.

Вот в дикой чаще ветвей

притаилась пугливая серна,

Змейка ползет меж цветов,

где склонился пурпурный алоэ.

Сам я молиться готов

здесь Аллаху в тени и покое

Мощных деревьев, как храм,

подымающих древние своды.

Вздох мой — хвала небесам,

мой намаз — созерцанье природы.

Слышу, как движется сок,

протекая по жилам растений.

Дышит в траве мотылек,

и в цветке сладко дремлющий гений

Тихо смеется сквозь сон, —

джин Востока, малютка лукавый.

Или ручья слышен звон.

шепчут кактусы, листья и травы?

Жизнью таинственной здесь

преисполнился мир, расцветая.

Раю подобный, он весь

алькорана молитва святая.

Мысль я читаю в очах

легкой серны, мелькнувшей за чащей.

Всюду, — в деревьях, в цветах

и в струе водомета журчащей,

В змейке, скользнувшей шурша,

сердцу ясно и внятно для слуха

Грезятся жизнь и душа.

Все — творенье Великого Духа.

Жив ли один человек?

Есть дыханье у льва и верблюда.

Мир да пребудет во век

совершенством небесного чуда!

Пальмы, звеня, поднялись

до воздушных шатров небосвода.

К Богу, в лазурную высь,

просветленной восходит природа.

XXVIII. ЭЛЬГУЛЬ

Воздух был душен и нем,

караван шел дорогой пустынной.

И над землей, надо всем,

что на ней, — над холмами, долиной,

Яркие звезды зажглись,

точно светочи Божьего чуда.

И в лучезарную высь

я смотрел, шаг замедлив верблюда.

Тысячи минули лет,

но все те же холмы Палестины,

Небо все то же и свет

звезд далеких в безмолвной пустыне.

«Завтра подует хамсин,

в очи странников ужасом вея, —

Мне указал бедуин

на светило в созвездье Персея: —

Видишь, как ярок Эльгуль?

Это демон буранов песчаных.

Душу живую одну ль

погубил он у нас в караванах?

Есть он в пустыне, клянусь!

Да покроет нас сила благая».

Вскинул араб свой бурнус,

словно в страхе, лицо закрывая.

«Тот, кто Эльгуля злой взгляд

близко встретит, — пред смертью, однажды,

Соком румяных гранат

не умерит в oaзисе жажды.

Не отдохнет под шатром

он в объятиях смуглой рабыни.

Сердце иссушится в нем,

истомят его вихри пустыни,

Страсти и бури… Не раз

он оплачет надежду, блуждая.

Демона огненный глаз

в нем убьет веру светлого рая.

Демон величье и власть

обещает, — народы и царства,

Чтобы тем ниже упасть

человеку от злобы коварства.

Жаден Эльгуль, как шакал,

нападающий в сумраке ночи.

Взгляд его многим сверкал,

и влекли их коварные очи.

Кости погибших лежат,

заметает их ветер песками…

Страшен у демона взгляд,

но Аллах всемогущий над нами!».

Месяц поднялся, и мгла

озарилась в пустынном просторе.

Вот «искушенья скала»

и печальное Мертвое море.

Горы виднелись вдали

и, сухого песка порожденье,

Тени горбатые шли, —

сны пустыни, верблюды, виденья.

XXIX. В ПУСТЫНЕ

В знойной пустыни мы шли,

и верблюды цветным караваном

Тяжко шагали в пыли

по холмам и наметам песчаным.

Душно в равнине немой,

бесконечны пески Палестины.

Черной змеею--чалмой

смуглый лоб обвили бедуины.

Веют бурнусы кругом.

Но печальны пустыни пределы.

И на пространстве нагом

пыльных кактусов брошены стрелы.

Странников бедных уста

сушит жажда мучительно-злая.

Даль золотая пуста, —

только небо синеет, пылая.

Вдруг сквозь лиловый туман,

горизонта одевающий плоский.

Видит в дали караван

минареты, дворцы и киоски.

Пышные пальмы цветут,

и таят их зеленые своды

Отдыха сладкий приют.

Ярко блещут кристальные воды.

Влага, плоды и цветы,

все влечет точно властною песней:

«Путник отважный, где ты?

Поспешай, — нет долины прелестней.

Мирный оазисе пустынь

ты в скитанье томительном встретил.

Путник, усталость покинь!

Край волшебный прекрасен и светел!»

Путник спешит на призыв,

в небосклон лучезарный и синий,

Жадные взгляды вперив…

Но исчезло виденье пустыни.

Кактус, бесплодны края,

жжет пески опаляющий пламень.

Вьется ехидна-змея

и ползет, изгибаясь, на камене.

Блещет изменчивый взгляд,

лижет камни свистящее жало…

Путник смятенный назад

в караван свой вернулся устало.

Что же? — раскинулся стан,

и шатры бедуинов разбиты.

Отдых нашел караван,

где струился источник сокрытый.

Так нас миражи зовут, —

блеск богатства, величья и славы,

Счастье же близкое тут,

где ручей притаился лукавый.

Он нашу жажду поит,

хоть в песке отыскать его трудно.

Жизни обманчивый вид

обольщает мечтой безрассудной.

XXX. КУМИРНЯ

Там, где в горах голубых

сонно льется река золотая,

Лес заповедный затих

над великой святыней Китая.

Дремлет кумирня в тени,

там шатер из деревьев зеленый,

Там только боги одни

и лазурью сияют колонны.

В надписях платы кругом

и дракон, подымаясь из праха,

Вьется на камне нагом.

По ступеням ползет черепаха, —

Вечности символ. Везде

изваянья из камня и бронзы.

Здесь на своей череде

служат «джису» китайские бонзы.

В капище древний алтарь

покрывал пепел, рыхлый и серый.

Тут зажигались, как встарь,

красный воск и светильники веры.

Рядом «аршан» и «вачир»¹

и священные культа сосуды.

Над алтарем был кумир

неподвижно сидящего Будды.

Бронзовый образ объят

был покоем в безмолвии странном.

Невыражающий взгляд

вдаль вперялся, но пред истуканом

Трепет почувствовал я.

Мне казалось, что Будды ресницы,

Век его тяжких края

приподымутся, дрогнут зеницы,

И из прозревших орбит,

беспредельною бездной чернея,

Небытие поглядит

мудрым взором Великого Змея.

Небытие — пустота —

Неподвижно возвысился Будда.

Мертвых очей слепота

мне казалась таинственней чуда.

Лотоса белый цветок

колебался, открылась Нирвана.

И, обращен на Восток,

вспыхнул бронзовый лик истукана.

Солнце вставало в горах,

И в кумирне, как отзвук печали,

Тронув забвенье и прах,

стоны гонга с зарей прозвучали.

^{________________________}

¹ Вачир и аршан — колокольчик и блюдо, священные

принадлежности буддийского богослужения. Джиса -вечерняя служба.

ФЕССАЛИЯ

(Метаморфозы)

XXI. ДАФНА

На фессалийских полях,

там, где тихие воды Пенея

Влагой поят желтый прах,

темный лавр расцветал, зеленея.

Странников тенью храня,

он разросся и полн аромата.

«Путник, взгляни на меня! —

шепчет лавр: — Был я Дафной когда-то.

Дафны прекрасной душа

в моих ветках грустит у потока,

Юностью вечной дыша

и томясь в тишине одиноко.

Память о Дафне жива,

что любима была Аполлоном,

Но от любви божества

скрылась в дереве вечно-зеленом.

Страхом стыдливым полна, —

настигал ее Феб златолукий,

К матери Гее она

простирала молящие руки.

И превратились в листы

ее темные кудри чудесно,

Прелесть ее наготы

вдруг оделась корою древесной.

Руки простерлись в ветвях,

лик исчез в смутной зелени чащи…

Стыд ее, трепет и страх

лавр таит, так пугливо шумящий.

Скрылась она, но к волне

не склоняйся: не лавр отраженный

Виден в речной глубине.

Там купает свой стан обнаженный

Дафна прекрасная, там

ее образ в воде сохранился.

Горе тому, кто к цветам

и волне тихоструйной склонился!

Здесь отдохни и спеши

прочь отсюда, где в листьях растении

Слышится трепет души

и живет в камне скованный гений.

О, не дивись чудесам! —

край волшебства исполнен загадок…

Внемлет земля небесам,

шепот лавров задумчив и сладок.

От фессалийских полей,

где леса говорят и потоки,

К милой отчизне своей

возвратись, чужеземец далекий.

Если ж ты властен прервать

сон природы в дремоте неясной, —

Лавр станет Дафной опять,

станет Дафной счастливой, прекрасной.

Видишь, как слезы текут

по древесной коре пред тобою?

Дафна скрывается тут,

тронься Дафны печальной мольбою!

XXXII. ДАФНИС

Дафнис-пастух изменил

нимфе леса, Наиде влюбленной.

Был ей пленительно-мил

его образ, в ручье отраженный.

Ей полюбился венок

на кудрях и свирели напевы…

Хлою он песней увлек,

он богиню покинул для девы.

Молит она из волны,

просите ласки, объятий и встречи, —

Горьких упреков полны

ее тихо журчащие речи:

„Каменным сердце твое

стало, Дафнис, изменник прекрасный!

Камень пронзит ли копье

или слезы Наиды несчастной?“

Дафнис смеется в ответ:

„Потерял я в горах свое стадо.

Милых ягнят моих нет,

а любви позабытой не надо.

В даль фессалийских полей

я уйду от коварной Наиды!“.

„Стой, подожди, пожалей!“ —

молит нимфа и, мстя за обиды,

Ревности жгучей полна,

в пастуха мечет брызги потока…

Дафниса в камень она

превратила волшебством жестоко.

Стал неподвижен пастух,

у ручья он склонился утесом.

К страстным мольбам ее глух,

глух к слезам и спадающим росам.

Солнце палит его грудь,

но лишь только с лобзанием жгучим,

Хочет Наида прильнуть, —

сердце бьется в утесе горючем.

Смолкла пастушья свирель,

но в долинах, окутанных мглою.

Слышится звонкая трель…

Или эхо звучит над скалою?

Дафнис из камня встает,

и скала безответно-немая

Вновь говорит и поет, —

плачет нимфа, напевам внимая.

Месяц взошел за горой

и блестит на далекой вершине,

В рощу вечерней порой

не воротится Дафнис к богине.

ХХХШ. ЧАША СВЯТОСЛАВА

Былина

Дремлет, качаясь, ковыль,

но не спится в степи Святославу.

Старая ль вспомнилась быль

или новую ищет он славу?

Тихо раскинулся стан

у Днепра по прибрежным курганам.

Отдых короткий был дан

пылким князем усталым славянам.

Глаз он всю ночь не смыкал,

смотрит жадно на дальние воды.

Старый Свенельд и Сфенкал, —

у костра с ним его воеводы.

Месяц взошел и во мгле

озарилося Черное море.

Сердцем к Болгарской земле

князь стремится. На вольном просторе

Льется Дунай его там.

Там прекрасна страна золотая…

К синим дунайским волнам

Святослав перенесся, мечтая.

Отрок наполнил вином

до краев три серебряных чаши.

Грустно в тумане ночном…

Хоть бы песня! — нам с песней жить краше!

Или в степях гусляру

не прогнать полуночные чары?

И выступают к костру

три певца, ударяя в кифары.

Первый был скальд молодой,

во втором зрелись мужества лета,

Tpeтий был старец седой,

но душа его песней согрета.

Кудри упали вдоль плеч,

в скальдах вещая чудилась сила

И побеждающий меч

им кифара певца заменила.

„Слава воителям, князь! —

тронул юноша звонкие струны. —

Яростно в битвах носясь,

над тобою грохочут перуны.

Ведают Яс и Касог

силу мощную княжеской длани.

Дон ты увидел у ног.

печенег приносил тебе дани.

Всюду, где меч твой сверкал,

за тобою носились победы.

Тмутаракань и Серкал

испытали великие беды.

Горы склонялись челом,

конь твой мчался, преграды не зная,

И зачерпнул твой шелом

тихоструйные воды Дуная.

Славься, воинственный князь,

верный в доблести, битвою правый!

Гордо в веках возносясь,

чашу выпьешь ты, полную славы!“

Юноша смолк и вперед

вышел скальд, в мыслях мужества зрелый:

— Князь! Дух твой битва влечет

и свои ты расширил пределы.

Тешит нам сердце война,

но ликующий мир вдвое краше.

Дальняя есть сторона,

где вино сладко пенится в чаше.

Там золотится янтарь,

щедро море богатством ловитвы.

Люди не знают, как встарь,

ни железа, ни крови, ни битвы.

Жены красою цветут

и любовь там в содружестве с чарой.

Радостен мирный наш труд

и досуг, разделенный с кифарой.

Счастье желанней войны.

и прекраснее битвы мятежной

Песня своей стороны,

воркование горлицы нежной.

В Киев родной возвратясь,

вспомни терем Малуши богатый.

Пей чашу мира, о князь!

Даль и битва бедою чреваты.

Хмурит чело Святослав,

недоволен он песней такою.

Чашу вина расплескав,

удалиться знак подал рукою.

Ласки жены молодой

не влекут его к сладкому плену…

И песнопевец седой

вышел прежнему скальду на смену.

Взор вдохновенен и смел,

на устах его вещее слово.

„Князь, вспомни Ладо! — он пел.

Дремлет в Ретре священной дуброва.

Мудрость уделом избрав,

песнопевцы, жрецы Святовита,

Скрылись там в сени дубрав

и грядущего даль им открыта.

Все тебе славу сулит,

чаша смерти — для смелых отрада.

Но вознесен Ругевит

и забыто воителем Ладо.

Презрел ты Ольгин совет,

для чужбины покинув отчизну.

Грани для замыслов нет,

но кому-то готовишь ты тризну?

Князе, ты вознесся главой,

Гордый череп вмещает полмира…

Череп поруганный твой

станет чашей заздравной для пира!“

Гневно восстал Святослав,

блещут шлем и горящие очи…

Но только шорохом трав

отвечаете безмолвие ночи.

XXXIV. УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ

(De natura rerum)

Гор змеевидных хребты,

скалы тяжкие, бездны, стремнины.

Здесь даже верою ты

не подвинул бы камень единый.

Вниз по ущельям глухим

сходят сосны в краю одичалом,

И за туманом седым

серебрятся снега над Уралом…

Холод, пустыня мертва,

цепенеют высот очертанья.

Мнится, здесь нет Божества

и творящего жизни дыханья.

Но проникает мой взор

в глубь, где трещин чернеют извивы.

В недрах таинственных гор

блещет камень чудесно-красивый.

Он лучезарен и чист.

Фиолетовый, ясный, как воздух,

Ярко горит аметист,

образованный в каменных гнёздах.

Горы — его колыбель,

он дитя безответной природы.

Чудится вздох мне отсель,

или ропщут подземные воды?..

Но из уродливых груд,

многоглавые мира владыки,

Снова вершины встают, —

неподвижны их древние лики,

Грозен их призрачный ряд,

цепки иглы колючие терний…

Или утесы хранят

тайну, скрытую в сумрак вечерний?

Камни--лишь вихорь частиц,

твердость их — только сила движенья.

Скалы повергнутся ниц

и рассыплются прахом каменья.

Грубый, вещественный вид

в превращениях жизни всемирной

Слово любви претворит

в светлый образ, прозрачно-эфирный.

В сумерках горных громад

чуткий слух преклони ночью звездной, —

Камни уже говорят.

Вечный Дух пробудился над бездной.

Вот поползли облака…

Не корона ль горит золотая?

Рдеет, ясна и легка,

высь гранитная, в тверди блистая.

Солнце! Мрак ночи исчез,

белых тучек проносятся хоры.

И до лазури небес

поднялись просветленные горы.

XXXV. ВИДЕНЬЕ

Плещут два шумных крыла

и корабль в многоводной пустыне.

Нимфа ль над морем всплыла

или образ, подобный богине?

Руки сложив на груди,

внемля звукам морского напева,

Словно летит впереди

над пучиною белая дева.

То озирает свой путь

с головою, приподнятой смело,

То погружается грудь

и в зыбях тонет влажное тело.

Там, на носу корабля

изваяли ее мореходы…

Дальше уходит земля,

все шумней опененные воды.

И по волне голубой

мчится девы морской изваянье.

Властно зовет за собой

в роковое, быть может, скитанье:

„Бодро за мною, пловец!

Не смущают отважного бури.

Солнца пурпурный венец

нам светлей заблестит из лазури.

Остров прекрасный есть там.

темный мирт расцветает в долине.

Счастья призывным мечтам

ты поверишь, не верящий ныне!“

Быстро скользит над волной

образ девы, обрызганный влагой.

Призрак взывает: „За мной!“

Зажигается сердце отвагой.

Близко проносится он,

над водой пробегающей мимо, —

Неуловимый, как сон,

как мечта на пути пилигрима.

К статуе руки простер

корабельщик в напрасном стремленье,

Дальше в лазурный простор

юной девы уходит виденье.

Или то кличет обман,

на погибель в зыбях увлекая?

Вот погрузила свой стан

белогрудая дева морская.

Чайки, смятенья полны,

с криком веются, надвинулись тучи…

Снова на гребни волны

подымается образ летyчий.

XXXVI. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Ненависть, дружбу, любовь

в свой черед мы с тобой пережили.

Ныне мне мир приготовь, —

отняла его прежде не ты ли?

Знойно узнали мы страсть,

поцелуи, блаженство объятий…

Счастья нам данную часть

мы купили ценою проклятий.

Ревность, обида измен, —

и любви улетавшей не стало.

Ненависть шла ей взамен

и друг друга щадили мы мало.

Так же терзали порой

мы друг друга, как прежде любили.

Злобной натешась игрой,

разошлись мы, но не позабыли.

Жили мы долго в дали,

ненавидя взаимно друг друга.

Дни испытанья прошли

и опять ты со мною, подруга.

В сердце ты дружбу нашла,

помогла мне в минуту невзгоды.

Прошлого смутная мгла

одевает минувшие годы.

Много простилось с тех пор,

раны зажили… В час новой встречи

Вижу участливый взор,

слышу вновь утешения речи.

Так от безумства страстей

исцелило нам душу страданье.

Чудится в дружбе твоей

мне любви отдаленной сиянье.

Небо лучи золотят,

пламя вспыхнуло в огненном диске,

Солнца восход и закат

в блеске пурпура схожи и близки.

XXXVII. СОН

Ночью я плакал во сне,

и от слез были влажны ресницы.

В райском краю, снилось мне,

душ блаженных прошли вереницы.

Шел впереди их Христос

в белоснежной и светлой одежде.

Крест Он в руках своих нес,

так к Голгофе Он шествовал прежде.

Множество праведных жен

шли за Ним, словно в тихой печали.

Лик их венцом окружен

и одежды их также блистали.

Мимо меня они шли

и цветов чуть касалися ноги.

И, преклонясь до земли,

я на камне рыдал у дороги.

Но из святых лишь одна

шаг замедлила, став надо мною…

О, я узнали — то она,

что когда-то была мне женою!

Долгих страданий печать

лик прекрасный ее изменила.

Кудри ее увенчать

не могли бы все неба светила.

— Юлия! Сжалься, прости! —

подымал я из праха к ней взоры,

Но на небесном пути

дальше шли небожителей хоры.

Не обратился Христос,

лишь она скорбный взгляд сожаленья

Бросила мне, полный слез,

бесконечной любви и прощенья.

Руки простер я за ней,

но остался один, созерцая

Сонмы блаженных теней,

исчезавших в преддверии рая.

XXXVIII. СЕРАФИМ

На землю пал серафим,

светлый вестник небесного рая.

Всеми отвержен, гоним,

жил он в мире. Его презирая,

Люди смеялись над ним,

и за то, что он чист был и светел,

Сердцем незлобен святым,

мир его неприязненно встретил.

Видел в любви божество

павший ангел, — нашел только страсти.

Зависть чернила его

и порок подчинял своей власти.

Но непреклонен был дух, —

только белые крылья упали

И над кудрями потух

лучезарный венец от печали.

Был среди праха он чист.

И не так ли, под пылью блистая,

Луч свой хранят аметист,

гране алмаза, руда золотая?

Злобно гонимый везде,

светлый ангел бродил без приюта,

Взор устремляя к звезде:

„О, придет ли спасенья минута?

Молви, сестра моих слез,

молви, спутница горьких скитаний,

Я на земле перенес

слишком много обид и страданий“.

И узнавала тогда

духа света под темной одеждой

В небе далеком звезда

и сияла страдальцу надеждой.

Час избавленья настал.

Верный небу, любви и святыне.

Ночью среди голых скал

дух печальный молился в пустыне.

Лишь просветлела заря,

над прекрасным челом серафима,

Прежним сияньем горя,

засверкала его диадима.

Крылья свои поднял он

и, в лазури небес исчезая,

Вновь возвращен и прощен,

потонул среди отблесков рая.

ВЕЧЕР

ПРОЛОГ

(Сцена из трагедии)

ХОРЕАГ

В жизни всему свой черед,

непреложны природы законы, —

Близкая старость идет!..

Вспоминается лес мне зеленый.

Мирты, платаны, дубы

наряжались, горя изумрудом.

Мир по веленью судьбы

озарен был Божественным чудом.

Нужен был вешний расцвет,

и приветливо радость светила.

Зеленью лес был одет,

юных соков кипела в нем сила.

Почки раскрылись в листы,

стали ветви смолисты и гибки.

Солнце цветам с высоты

посылало лучи и улыбки.

Золотом пали дожди,

а за ними, что день, то погода.

„Летней поры подожди!“ —

говорила, ласкаясь, природа.

ХОР

Так наша юность ясна,

и когда расцвести суждено нам,

Вдруг улыбнется весна,

точно солнце оливам зеленым.

Женский приветливый взгляд

мы смущенно встречаем впервые.

Счастье и радость сулят

Необманчиво дни молодые.

ХОРЕАГ

Но наступает пора

перемен неизбежно печальных.

Нынче грустней, чем вчера.

И нельзя же в нарядах венчальных

Нам красоваться весь век.

Листья рощи осыплются скоро

И отживет человек.

Нет мимоз молодого убора.

Вот уже осень идет,

начались непогоды, туманы.

В мире всему свой черед.

Пожелтели дубы и платаны,

Стали дожди холодней,

страшен ветер убогой одежде.

Нет благосклонных тех дней,

что сулили нам радости прежде.

ХОР

Горькая старосте близка,

иссушают нам сердце забота,

Горе, нужда и тоска.

Посылает их в очередь кто-то.

Надо ж состариться нам,

старит нас не единое время.

Радости — юным годам,

поздним летам — житейское бремя.

Скоро, глядишь, поседел

горный лес фессалийский от вьюги.

Старость наш общий удел,

как зима наступившая, други!

ХОРЕАГ

Старость — печальный закат,

но куда, золотое, сокрылось

Солнце мое? Темный ад

поглотил его в Тартаре, мнилось.

Спят кипарисы у вод,

тени движутся в дремлющем храме.

Нет, солнце снова взойдет

и заблещет иными лучами.

Старости вещей года,

приближение к сеням могилы,

Мудрость рождают всегда.

Исчезают стихийные силы,

Страсть не владеет умом,

просыпается, бодрствует разум…

К истине высшей идем,

восхожденье свершая не разом.

Старость — большая гора,

и на гребне великой вершины,

Точно лучи серебра,

вековечные блещут седины.

ХОР

Вещая старость идет,

совершенную мудрость рождая.

Солнца закат и восход —

все прекрасно, как жизнь молодая.

Близки зима и весна,

и ниспосланы рядом судьбою.

Блещущих гор седина

с твердью неба слилась голубою.

ХL. ИЗ КНИГИ ЭЗДРЫ

Дарий сатрапов зовет,

и загадку решают, вельможи:

Если не царь свой народ

покоряет деснице, то кто же?

Женщина, царь и вино,

кто из них всех сильнее на свете?

Так мудрецом решено

на верховном мидийском совете:

Перед владыкой земель

преклоняются царства от века,

Но не сильнее ли хмель,

побеждающий ум человека?

Счастье дарует вино,

и напитку лозы виноградной

Раб и владыка равно

покорились, как власти отрадной.

Женщина лишь всех сильней

и царит над людьми самовластно.

Отдал ты сам, царь царей,

свой венец Апамине прекрасной.

Царской короной шутя,

у тебя на коленях играя,

Треплет она, как дитя,

по щеке повелителя края.

Женщин сильней, и вина,

и тиары владык драгоценной

Истина в мире одна, —

только истина правит вселенной!»

XLI. ЗИМНЯЯ СКАЗКА

В блеске суровых седин

шепчут ели, под снегом белея.

Рыцарь на страже один

перед замком, где дремлет аллея,

Зимняя стала пора.

Как венцы, ослепительно-ярки,

Скованы из серебра,

блещут ветки старинного парка.

Звонкий замолкнул ручей,

весь окован броней ледяною, —

Прежних не слышно речей,

что звучали здесь ранней весною.

Тихо. Природа нема,

скрылись счастья влюбленные грезы.

И разбросала зима

по кустам белоснежные розы.

Ясен был солнечный день.

В бездне неба, холодной и синей,

Напоминала сирень

хвоя сосен, одетая в иней.

На перекрестке аллей,

занесенный глубоким сугробом,

Высился храм-мавзолей

с позабытым в нем мраморным гробом.

Здесь, точно мрамор бела,

перед рыцарем фея предстала.

Статуя ль это была, —

он не видел в снегу пьедестала.

Был ли то образ иной,

но короной над дивной богиней

Вспыхнул убор ледяной.

Вдоль ресниц, опушившихся в иней,

Капли застынувших слез,

упадая недвижно, сияли.

Взгляд синих глаз перенес

душу рыцаря в царство печали.

Но, холодна и бледна,

подняла руку светлая фея, —

Сердца коснулась она.

и застыло оно, леденея.

Рыцарь вздохнул, но уста

оковала она поцелуем.

Скрылись любовь и мечта,

и, ничем на земле неволнуем,

Он позабылся. Не жаль

ему радостей прошлого было.

Воспоминанья, печаль, —

все в груди его тихо застыло.

Фея носилась вокруг,

снегом сыпала в мертвые очи

В сумраке, в холоде вьюг

и в тумане спускавшейся ночи.

Парк озарился луной.

Шлема белыми перьями вея,

Рыцарь стоял ледяной

под сосною, где дремлет аллея.

Павловск

; XLII. ДУБРАВА

Рос старый дуб в вышине,

окружен молодыми дубками.

Шепчет он: «Радостно мне

ширить мощные ветви над вами,

Милые дети мои!

Вырастайте же стройно, высоко.

Те же нас поят струи,

наши корни сплелись у потока.

Как патриарх, среди вас

крепок я, деревца молодые!

В грозную бурю не раз

укрывали вас ветви густые.

Юная поросль моя,

вы взошли под надежной защитой,

Силы задаток тая.

Только ты на поляне открытой,

Первенец мой, рос один,

не хранимый дубравной листвою.

Мощен ты, старший мой сын,

и со мной поравнялся главою.

На высоте одинок,

ты, как я, перенес непогоды.

Но расцветай, мой сынок,

и, красуйся, стой долгие годы!

Любо смотреть на тебя, —

не страшишься ты бури летучей.

Ветров, что, лес наш губя,

набегают с гремящею тучей.

Ствол твой — железная грудь,

узловатые ветви, — как руки.

Первым, мой первенец, будь,

у тебя да научатся внуки.

Ты, сын второй, как и он,

стал мне вровень и вырос высоко,

Строен, пригож и силен,

точно кедр на вершинах Востока.

Знойное солнце, мой сын,

полюбив тебя, слишком ласкало.

Не вырастал ты один,

знал невзгоды и бури, но мало.

Ясное небо не впрок, —

что нам тучки белее жемчужин?

Жизни суровой урок

для расцвета могучего нужен.

В бурях взрастают дубы,

под грозой, под дождем и кручиной.

Сын, не страшися судьбы,

непреклонен будь гордой вершиной.

Корни свои укрепи,

будь к земле, твоей матери, ближе.

Носятся вихри в степи

и погубят побеги твои же.

Род наш в веках сохраняй,

не чуждайся дубравы родимой.

Чудно прекрасен наш край, —

Зеленей же в нем, сын мой любимый!

Здравствуй, дубок молодой!

Не окреп ты, но рвешься к лазури,

Рано взлелеян бедой,

колыбельною песнею бури.

Ты, что тростинка в лесу,

но пытаешься спорить с грозою.

Ах, на тебя, как росу,

отряхнул я слезу за слезою!

Вырос в моей ты тени,

но тебя не укрыл я надежно.

Твердость мою сохрани

в непогодах и жизни тревожной.

Будь же смелей под грозой, —

крепнут в битвах дубы-великаны.

Маленький брат за тобой,

улыбаясь, глядит на туманы.

Вы ж, молодые дубки, —

трое вас, светите солнце над вами.

Не высоки вы, тонки,

но укрыты моими ветвями.

Хватит в груди моей сил,

с бурей я не боюсь поединка…

Крошка моя, ты лишь был

предо мною, как в поле былинка.

Крепче прижмися, дитя,

к дубу старому, в тень его веток.

Молния ль вспыхнет, блестя,

гром ли грянет, — укрою я деток.

Вас защищу я листвой,

молодое, зеленое племя!

Но уже дуб вековой

властно точит жестокое время,

Мощи былой все же нет.

Рухну… землю корнями я взрою…

Помните, дети, завет:

будьте тверды, став дружной семьею.

Восемь моих сыновей,

встаньте рядом и все друг за друга.

В чаще дубравных ветвей

не страшны вам ни холод, ни вьюга.

Древний алтарь, где друид

приносил жертвы вечной святыне,

Наша дубрава хранит, —

я его завещаю вам ныне.

Вас не постигнет беда,

если будете верны завету.

К небу стремитесь всегда,

к золотому, небесному свету!» —

Так говорил дуб седой,

и глядеть было солнышку любо,

что целый лес молодой

разрастался вкруг старого дуба.

XLIII. КОЛЕЦО ПРЕДКА

Легенда¹

В склепе фамильном отрыт

перстень был, — его смерть пощадила

В холоде каменных плит,

в теме безмолвной, где прах и могила.

«Вернера» имя на нем

сохранилось… Кольцо золотое

Прежним сверкало огнем,

не померкнув в подземном покое.

Мертвых нарушив предел,

взяв кольцо из могильных потемок,

Пращура перстень надел

в его замке живущий потомок.

В эту же ночь перед ним

встал виденьем из сумрачной бездны

Тот, кем был перстень храним, —

старый Вернер, воитель железный.

Рыцаря грозно лицо,

мрачный гнев пересиливал муку, —

Снять он пытался кольцо,

сжав до крови у спящего руку.

Страшным виденьем смущен,

похитителе кольца пробудился, —

Перстень дал дочери он,

но и ей сон тревожный приснился.

Белая женщина к ней

наклонилась в молчании ночи,

Тени загробной бледней.

Все в слезах были скорбные очи.

В них был безмолвный укор

и мольба непонятной печали…

В рыцарском замки с тех пор

привиденья живущих встречали.

Ночь приносила испуг,

в башне слышались вздохи и пени.

Странно шептались вокруг

и тянулись деревья, как тени.

Сон от домашних бежал,

позабыла семья о покое,

Горьким наследием стал

перстень предка, кольцо роковое.

Новый владелец жене

наконец отдал дар свой заветный.

Ей только в сладостном сне

довелось встретить час предрассветный.

Спит она с ясным лицом,

светел образ красавицы милой, —

Вернеру страшным кольцом

обручилась она за могилой.

^{_____________________}

¹ Фамильная легенда дома Н. Энгельгардта.

XLIV. ТЕНИ

о, посмотри, добрый друг! —

Мир цветет, полный радости внешней.

Хутор белеет, — вокруг

тополь, яблоня с белой черешней,

Садик, за ним огород,

где подсолнечник поднял корону

Солнцу навстречу… Живет

вся природа, послушна закону

Нужд бытия. Ясен день,

труд и хлеб, и плоды приносящий.

Но лишь вечерняя тень

мир оденет, таинственно спящий,

Все обновится кругом,

все полно несказанных видений.

Тополь во мраке ночном

вырастает, как призрачный гений,

Руки простер, головой

непонятно и странно кивая.

Образ обыденный свой

изменила природа живая.

Сгорбил подсолнечник стан,

точно карлик, и шепчется глухо

С яблоней старой, — в туман

нарядилась, как в саван, старуха.

Сад весь окутала мгла,

сучья тянутся, ходят растенья.

Там, где черешня цвела,

совершился обряд превращенья:

Кто-то глядит из ветвей

и, зеленый покров раздвигая,

В прелести юной своей

вышла трепетно дева нагая.

С чутким дрожанием век

дремлет мир, в полусне горы, воды.

Несовершен человек,

не пробудит он спящей природы!

Верь мне, природа не та,

как ее мы себе представляем, —

Есть в ней иная мечта,

дух живой, что едва познаваем…

Краски поблекнут зари, —

в этот час тишины, угасанья,

Сон позабыв, подсмотри

не вещей, а существ очертанья.

Солнца приветным огнем

озаряется мир наш случайный, —

Скрыто священное днем.

ночью явны безмолвные тайны.

XLV. КОЛДУН

В черном тюрбане сидит

и гадает знакомец мой старый.

Джин¹ человеческий вид

принял в нем, — в это верят татары.

Вот кем ты стал, — колдуном!

Или старость постигнула беса?

В образе был ты ином

ночью звездной, в горах среди леса…

Нож в грудь земную вонзив,

мы у камня проклятого звали

Бледную тень, — и призыв

был услышан… Я вижу тебя ли?

Взгляд твой, как прежде, лукав,

но морщины суровы и резки.

Лоб свой чалмой повязав,

наклонился ты в красной черкеске.

Сгорбился, ниже стал рост,

и усы поднялися щетиной.

Что о велениях звезд

ты читаешь по книге старинной?

Внове мне судьбу предскажи.

Или только для скромности вида

Стал ты смиренным хаджи,

правоверным потомком Сеида?

Можешь ли скорбь врачевать?

Дай зажить сердца тлеющим ранам.

Можешь ли счастье опять

возвратите мне своим талисманом?

Лекарь, колдун, звездочет!

Мне не нужно теперь амулета.

Знаю, куда рок влечет,

и грядущие вижу я лета.

Старость и смерть впереди,

жизнь беднее становится, строже…

Что ж? в «книгу звезд» погляди, —

по-арабски в ней сказано то же.

Светите Хазмер мне давно,

и погибнуть от злого светила

Мне на пути суждено.

Где же вырыта будет могила? —

Сдвинул колдун мой чалму

и смеется загадочно-странно,

Весь исчезая в дыму

над курящимся углем кальяна.

______________

¹ Джины, духи зла, по верованиям крымских татар, могут принимать человеческий образ, являясь людям в знакомом виде. Мусульмане верят также, что потомки рода Сеидов

обладают способностью врачевания и предвидения. «Книга звезд» (Элдыз-намэ) — остаток арабской астрологии.

XLVI. АСТРОИДЕИ

Ночь настает! Шесть светил

заблистали в мерцании звездном.

Нам Трисмегист осветил

тайный путь к заповеданный безднам.

Все, что вверху, — то внизу!

Сокровенно познанье науки.

Но в эту ночь и грозу

мы сомкнем распростертые руки.

Властвуют знаки планет,

на земле, удлиняются тени.

И недоступного нет.

Дух наш выше взойдет на ступени.

Ныне полны времена,

дивных чисел исполнилась мера.

В небе блистают Луна,

Марс, Юпитер, Сатурн и Венера.

Ярко Меркурий горит.

Встали бледных существ очертанья, —

Духов блуждающих вид

нам не страшен в кругах заклинанья.

Злая их сила слепа,

наступают в молчанье суровом…

Духов стихийных толпа

разомкнется пред огненным словом.

Племя арабов нашло

в буквах алгебры слов вычисленье:

Всякое слово — число,

и все числа — слова в их значеньи¹.

Вы, души волн и камней,

отойдите и станьте у входа!

Вступим в преддверье теней

и вещественность сбросит природа.

В горней стране, мудрецы

созерцают эфира виденья.

Астроидеи — венцы

пламенеющей тайны творенья.

Там первообразов мир,

всех начал бытия присносущих.

Их созидает эфир

в воплощеньях былых и грядущих.

Вихри несутся со скал,

развевая нам шумно одежды.

Тот, кто познанья искал,

не закроет в смущении вежды.

В бездну не может упасть,

кто над перстью возвысился тленной,

Мудрым — корона и власть,

их владычество — в царстве вселенной!

____________

¹ Начало алгебры — в каббале, где буквы имеют значение

чисел.

XLVII. МИР ИНОЙ

Неосторожный мой друг,

пусть хранят тебя знанье и вера!

Став за магический круг,

ты заклятьем призвал Люцифера.

И не очам ли твоим,

что всегда прозорливы и ясны,

Дивно, ребенком нагим

дух явился, как мальчик прекрасный?

Злоба невинности лик

приняла, скрыв свои вид нестерпимый.

Малым стал тот, кто велик…

Так детьми предстают Серафимы.

Ложь и соблазн были в нем, —

подымаясь из мрачного ада,

Вечным пылают огнем

бледной смерти ужасные чада.

О, духов зла не зови! —

Они близко, их вызвать не трудно.

Светлому царству любви

изменил ты душой безрассудно.

Что не помолишься ты?

Хор небесный, блаженно-счастливый,

Духи добра, красоты,

слышат пылкого сердца призывы.

Страстно зови, — и придут

Силы неба, святые виденья.

Только в тебе скрыт твой суд,

а в устах у них нет осужденья.

Их золотого венца

ослепляет нас пламене лучистый, —

Наши порочны сердца,

а они так прекрасны и чисты.

Как светозарен их вид!

Дети вечности — дети ли века?

Их совершенство родит

стыд и горе в душе человека.

Пасть перед ними, обнять

со слезами их хочешь колена…

Дух твой стремится опять

прочь от праха земного и плена.

Их появление — мир,

близость к ним — близость к райской надежде.

Но меж гостями на пир

как предстать нам не в брачной одежде?

Иноком можно не быть, —

победи только низкие страсти,

Добр будь, учися любить

и подобен им будь хоть отчасти

Их позови, — и придут!

Духи света стоят у порога.

Но искупления труд

мы приемлем в провиденьи Бога.

ХLVIII. ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

; Excelsior!

Быстрый корабль наш, лети,

расстилаясь по ветру, как птица!

На лучезарном пути,

в небесах, где скитанью граница?

Ты, как титан, в высоте.

Крепки снасти ладьи корабельной:

Гордой подобен мечте,

вьется флаг к синеве беспредельной.

Твердо стоит у руля

чуткий кормчий, направив ветрила.

Дальше, все дальше земля.

ярче блеск золотого светила.

В безднах чуть видны леса

и реки очертания спящей.

Так высоко в небеса

и орел не взлетает парящий!

Там, за изгибом реки,

шпиль у башни сверкнул над долиной.

Но как мелки, далеки

города с жизнью их муравьиной…

В свисте и шуме винтов

подымаясь, корабле наш летучий

Смело умчаться готов

за бегущие с Запада тучи.

Гневно темнеет лазурь.

Побежденная ропщет стихия,

С тайной угрозою бурь

облака надвигая седые.

Горных не стало вершин,

и земля исчезает в тумане.

Легкий корабль наш один

на воздушном плывет океане.

Разум — божественный дар,

пали жертвы несчетных крушений.

Ниц был повержен Икар,

но парит человеческий гений.

Не устрашает пловца

в небесах злобный рок Эрехтидов¹.

Ждет он спокойно конца,

бледной робости сердца не выдав.

Реет корабль в вышине.

Что враждебного ветра усилья? —

В даль по лазурной волне

мощным взмахом умчат его крылья.

Бодрая радость в груди, —

нам отныне подвластна природа:

Смелого ждут впереди

солнца свет, беспредельность, свобода.

______________

¹ Эрехтиды — несчастный род, из которого происходили Икар и Дедал.

XLIX. ПАНАГИЯ

Тяжкой печалью томим,

исцелиться от скорби мечтая,

Я, как больной пилигрим,

шел к тебе, Панагия святая!

Это был сон, но во сне,

на пути незнакомой дороги,

Явно все виделось мне,

и ступали уверенно ноги.

Мнилось, таинственно вел

чрез поток меня кто-то незримый

В тихий и радостный дол,

где источник есть, издавна чтимый.

Даже не знал я тогда,

что в долине, где скалы нагие.

Льется из камня вода,

и зовут этот ключ «Панагия».

Образ был там обретен,

чудесами прославлен вовеки,

И от древнейших времен

шли в Тавриду паломники-греки.

Мирно дремал Дерекой

и белели убогие сакли.

Шел я над горной рекой,

волны шумные в ней не иссякли, —

Бурно стремился поток.

И по бревнам, вдоль камней лежащим,

Я проходил на Восток

за Незримым, меня предводящим.

Берег в каменьях был весь,

винограда сплетались узоры…

Скрылась татарская весь,

и вдали встали синие горы.

Вкруг зеленели сады.

Извивалась дорога крутая

И долетал плеск воды, —

то была Панагия святая.

Сладок в полуденный зной

этот плеск, однозвучный и мерный.

Прямо в скале предо мной

упадала струя над цистерной.

Жадно к воде я приник

и увидел, что Дева Святая

В ней отражала свой лик,

золоченою ризой блистая.

В нише был образ сокрыт

и, подняв восхищенные взгляды,

Зрел я, что Дева хранит

чистый ключ благодатной отрады.

Пред Богородицей пал

и смиренно склонил я колени,

В чутком безмолвии скал

весь объятый восторгом молений.

Вместе, казалось, текли

ключ журчащий и слезы благие…

Дева Святая, внемли,

исцели мою скорбь, Панагия!

L. ПУСТЫНЬ

— Сын мой! — так он говорил,

древний старец из Оптинских келий:

Внидешь ли в сени могил

и познаешь ли смерти страх велий?

Юн ты, — подвижником стать

тебе трудно в столь ранние лета.

Веры живой благодать

озарит тебя радостью света.

С миром иди!.. Но когда

восприять жаждешь чин посвященья,

Снова вернися сюда,

к старцам, в горние наши селенья.

В тихой обители здесь

не предстанешь ты гостем случайным.

Господу преданный весь,

приобщишься к божественным тайнам.

Веруй, — славянский Восток

сохранил в заповеданных книгах

Мудрости райский цветок.

Некий старец пришел к нам в веригах,

Древние знания он

нам принес из страны той чудесной,

Где многоглавый Афон

превознесся до славы небесной,

И сокровенность постиг.

Там давно, от времен Византии,

В чтенье спасительных книг

проводили жизнь старцы святые.

В жарких молитвах, в трудах,

позабыв, что есть гордость и злоба,

Там подвизался монах

и познал откровения гроба.

Деланьем умным займись,

любомудрию в келье предайся,

Духом стремящийся в высь!

Потрудись, попостись и покайся.

Добротолюбьем смирен,

ты достигнешь святынь восприятья,

Даст посвященье Афон

или Оптинской пустыни братья.

В мудрости скудной, миpcкой,

не отыщешь ты верной дороги.

Здесь лишь найдешь ты покой

и забудешь людские тревоги.

Здесь сокровенный вертеп

тайн познанья и Божьего чуда.

Если ж твой дух не окреп,

с миром, сын мой, изыди отсюда!

LI. ПАСТОР-ПОЭТ

(Северин Грундтвиг)

Пастор-поэт, он учил

нас истории мира священной, —

Тайне сокрытых в ней сил

и единству законов вселенной.

Что меч героев, народ,

венценосцев державных порфира? —

Мир к вечной цели идет

и священна история мира.

Цезарь ли больше Христа

или Рим был славней Вифлеема?

С хартии тайна снята,

и раскрыта сказаний поэма.

Древности смутной века,

нить истории, старой и новой,

Связаны в иглы венка,

заплетенного веткой терновой.

Истина, Крест и Венец

льют сиянье небесного света

В даль, где вселенной конец,

и в минувшие, темные лета.

Чудится в культе богов

постепенное Бога познанье…

Пусть Разрушитель готов

на святыню воздвигнуть восстанье.

В смуте великих тревог,

в потрясениях, бурях и битвах, —

Всюду невидимый Бог,

познаваемый в чистых молитвах.

Цезари с грозной войной,

жизнь народов и граждан созданья, —

Движутся к цели одной

все событья со дня мирозданья.

Видим времен пустоту

и в начале творящее Слово…

Все от Христа и к Христу,

и к Нему возвращается снова.

Так от истоков своих

желтый Нил к светлой Дельте стремится,

Чтобы в волнах голубых

с вечным морем таинственно слиться.

LII. ИКОНОПИСЕЦ

В келии инок седой,

над иконой в раздумье склоненный,

Горькой постигнут бедой, —

криптой холст византийской иконы

Тяжким ударом пробит,

и людей небреженье к святыне

Инока скорбью томить.

Как исправить свершенное ныне?

Он неискусен и хил,

но на подвиг готов неустанный.

Холст он слезами омыл,

лобызая зиявшие раны.

Древнего образ письма,

начертание каждое свято.

Славный искусством весьма,

преподобный Алимпий когда-то

Кистью писал этот лик.

В нем небесная чудится сила, —

Светел и дивно велик

был архангельский лик Михаила.

Искрился меч, весь горя…

Лишь закроется дверь золотая, —

Мнилося, из алтаря

выходил сам Архангел, блистая.

Дивен был архистратиг,

сил Господних воитель чудесный!

Иконописец постиг

красоту его славы небесной.

Образ святой сокрушен,

инок смотрит с печалью и страхом.

Ведает живопись он,

но забыто искусство монахом.

Кисти не брал он давно,

его дряхлые руки бессильны.

Скупо бросает в окно

солнце луч свой, дрожащий и пыльный.

Перед усердным трудом

помолясь всемогущему Богу,

Инок в смиренье святом

за работу взялся понемногу.

Часто при свете лампад

он молился, склоняя колени,

Тихим восторгом объят

грез небесных и тайных видений.

Долго трудился монах.

Став как будто быстрей и короче,

Дни проходили в трудах

и в молитвах бессонные ночи.

Кистью исправил он меч,

кончил ризы, сияние, латы, —

Все же не мог он облечь

прежней святостью образ крылатый.

Сквозь полуночную тьму

бред греховный нашептывал кто-то,

Днем портил краски ему

и его не спорилась работа.

В келье однажды сидел

он, на труд свой печалено взирая.

Вдруг словно в храме придел

озарился сиянием рая.

Солнечный луч золотой

из окна упадал полосою.

Ангел стоял в нем святой,

лучезарной блистая красою.

Близкий лицу Божества,

полон вид его был совершенства.

Инок услышал слова

несказанной любви и блаженства.

Сладостных слов этих нет

в языке человеческой речи, —

В них утешенье, привет,

нежность тихая радостной встречи.

Старец в смятенье поник

и, когда поднял взор свой склоненный,

Дивный архангела лик

светозарно глядел из иконы.

LIII. МАРИАМ

Зноен палящий Восток,

в Палестине томительно лето.

Редким дождем ветерок

окропил свежий сад Назарета.

С плоскою кровлей белел

низкий домик на склоне долины.

Скромен в нем жизни удел,

но гранаты, бананы, маслины

Пышно раскинулись там

и цветов перед окнами много.

Тихо сидит Мариам

с тонкой пряжей своей у порога.

В чаще дерев у ключа

были брошены ею кувшины.

Ткань голубая с плеча

упадала. Наряд ее длинный

Соткан из шерсти простой.

Небогат был узор покрывала,

Но неземной красотой

галилейская Дева сияла.

Взгляд был прекрасен и тих,

опускались ресницы густые…

Лишь в небесах голубых

были ясные очи такие.

Розы склонялись пред Ней

и, доверчиво в сад прилетая,

Сизых Ее голубей

собиралась проворная стая.

Зерна бросала Мариам

каждый день голубям у порога.

Тайна ль свершалася там

пред Невестой, избранницей Бога?

Сыпался зерен поток,

дождь и зерна — все золотом было,

И, прилетев, голубок

на плечо Ее сел, белокрылый.

Веяли вкруг и росли

голубиные крылья чудесно.

От облаков до земли

сонмы ангелов в славе небесной

В сад опускались к цветам,

Ей служили недремлющей стражей.

И улыбалась Мариам,

взор подняв над покинутой пряжей.

LIV. ЛИТУРГИЯ

Символов тайных полна

И великих чудес литургия.

В храме святом тишина,

слышен возглас: «Премудрость» — София…

Там, в глубине алтаря,

за завесой свершается чудо:

В кровь сок лозы претворя,

чашу пастырь выносит оттуда.

Агнца он в жертву принес

за грехи искупленного мира.

Снова во храме Христос

и звучит ликование клира.

Древней трагедии хор

хореаг предваряет — диакон.

Светел молящихся взор, —

грех людской побежден и оплакан.

Льются хваления с уст.

Эти песни и дивные лики

Дал Иоанн Златоуст

и поведал Василий Великий.

Полон весь храм красотой,

синий дым простирают кадила…

Тройцы, — Триады святой,

образ тайный премудрость явила.

Ярко трикирий горит

и сверкают рипиды чудесно.

Смысл сокровенный открыт

в проявлении тайны небесной.

Светочи пастырь скрестил, —

се — схожденье двух черт параллельных,

Символ Христа, вечных сил

сочетанье в краях беспредельных.

Но позабыты давно

византийских мистерий эмблемы, —

Слово «София» темно,

в переводе понятия немы.

Святость, любовь, красота

нам остались в служении храма.

Мы созерцаем Христа

в голубых облаках фимиама.

И в предвкушеньи чудес

будем просты, со страхом внимая,

Что с лучезарных небес

возвещает нам Мудрость святая.

LV. ИСТОЧНИК ХРИСТА

Странник, святой пилигрим,

проходил по холмам Палестины.

Жаждой палящей томим,

он безводные видел долины.

Влагой сухие уста

Освежить ли в сыпучей пустыне?

Шел он ко гробу Христа,

верный правде, любви и святыне.

Кладезем вечным Господь

для него был в суровом скитанье.

Все был готов побороть

пилигрим в неземном упованье.

Посох изогнутый свой

он не бросил, осилил он жажду.

Раз лишь в полуденный зной

на пути прошептал он: «Я стражду!»

Долог тернистый был путь,

обнаженная почва песчана.

И утомленную грудь

не ласкал ветерок Иордана.

Чахлы скупые места,

и поивший струею журчащей,

Мнилось, источник Христа

пересох в заповеданной чаще.

Солнце, пески горячи,

безотрадны долины Востока.

Пусть серебрятся ключи,

но они так далеко, далеко…

Часто в равнине пустой

словно снится мираж караванам.

Ключ будто создан мечтой, —

хоте прекрасным, но горьким обманом.

Где он? Он есть, — только где?

Отраженный, он дивен, как чудо,

И к заблестевшей воде

жадно тянется шея верблюда.

Хочет прильнуть бедуин

под деревьями к влаге студеной,

Но из песчаных равнин

только кактус торчит опаленный.

Счастье, добро, красота

лишь виденье печальной пустыни.

С чистою верой в Христа

пилигрим обретет ли святыни?

В благости кротких речей,

в правде вечной ученья Христова

Жаждущий истины пей, —

светел ключ животворного слова!

*  *  *

Дальше идет пилигрим

с неустанной надеждой во взоре.

Знойно синело за ним

раскаленное Мертвое море.

Странник вечерней поры

дожидался, сулившей прохладу,

И с Елеонской горы

он увидел Салима ограду.

Солнце садилось, от стен

упадали зубчатые тени…

«Город сей благословен!» —

восклицал он, склоняя колени.

Там у священных ворот

водоноса он встретил с кувшином.

Чистую воду несет

человек тот в сосуде старинном.

У водоноса в руке,

мнится, чаша горит золотая.

Светлой росой на песке

Блещут частые капли, спадая.

*  *  *

«Дай мне напиться! — к нему

обращается странник убогий: —

Жгучую жажду уйму,

изнурен я от дальней дороги.

Пылью покрыт до колен».

Но сказал тот с отрадой во взоре:

«Жаждущий в мире блажен,

ибо Я утолю его вскоре!

Аз есмь источник живой, —

пьющий в нем не возжаждет вовеки».

Путник склонился главой

и Христа узнает в человеке.

В бедный одетый хитон,

светозарный и благостный ликом,

Сам подал страннику Он

свою чашу в смиреньи великом.

Чашу страданья и слез

прикоснул Он к устам пилигрима,

Жажду насытил Христос,

напоил, и исчезнул незримо.

Он из божественных рук

даровал всех скорбей утоленье,

Радости дал вместо мук,

бесконечную жизнь и прощенье.

Он — исцеляющий ключ,

благодатный источник в пустыне.

Полдень был зноен и жгуч,

но испивший не жаждет отныне.

Пальм, густолиственных тень

видит странник, в песках умирая, —

Вечный, немеркнущий день

в светлом царстве небесного рая.

LVI. ВОСКРЕСЕНЬЕ

По воскресеньи Христа,

пред рассветом грядущей денницы,

Ада отверзлись врата

и открылись усопших гробницы.

Праведных в мире тела,

встав из гроба, явилися многим

И пеленой облекла

стан их смерть, как покровом убогим.

Сонмами в город святой

чрез ворота вступали виденья,

Шли, как чета за четой,

принести людям весть воскресенья.

Ужасом грезил Сион

и в долине немой Иосафата,

Там, где струился Кедрон,

мглою даль была смутно объята.

Мрачно темнел сквозь туман

одиноким своим саркофагом

Авессаломов курган.

Кактус рос по глубоким оврагам,

И грудой каменных плит

простирались далеко гробницы.

Ныне был камень открыт

и вставали теней вереницы.

Медленно призраков рой

подымался к воротами Салима.

Где высоко над горой

круглой башней долина хранима.

Все было полно чудес,

и земля разверзалась в утробе.

Mиpa Спаситель воскрес,

жизнь даруя усопшим во гробе.

Но непрозревшим сердцам

темный ужас виденья внушали,

И разрушавшийся храм

был окутан туманом печали.

Ветра стремился порыв,

гасли свечи, колеблясь огнями…

Надвое, тайну раскрыв,

разодралась завеса во храме.

LVII. К СВЕТУ

Post tenebras spero lucem!

Черная смертm предо мной,

даль великою тьмою одета…

Жажду я жизни иной,

после мрака жду радости света.

Кончился век мой, и вот

путь к могиле все ближе, короче.

Хаос раскрылся, растет,

гаснет мысль в нем, как искра средь ночи.

В небытие погружен

дух мой скорбный и жизнь отлетела.

Вечность, безмолвие, сон, —

только пепел остался от тела.

Верю я в смысл бытия…

В черных безднах, в пучине тумана,

Адскую злобу тая,

скрылся сумрачный лик Аримана.

Светоч любви не потух.

О, Господь, будь мне верным покровом!

Да окрылится мой дух,

просиявший в сознании новом.

Пусть, возрожденный Тобой,

от материи, праха и тленья,

Он вознесется с мольбой

к небесам, в их святы селенья.

Мрак расступился, и свет

озаряет бесплотные очи.

Уничтожения нет,

нет навеки смежившейся ночи.

Утро блеснуло опять,

и в последний свой час, умирая.

Дух мой спишу я предать

золотым сновидениям рая.

Там загорятся огни,

не погаснув во мраке тяжелом,

Ярко зажгутся они,

как лампады пред вечным престолом.

Там в небесах пред Тобой

преклонились Начала и Силы…

Молнией путь голубой

озарил серафим шестикрылый.

В огненном круге орбит

блещет звезд лучезарных дорога…

Выше, все выше летит

пламя жизни к сиянию Бога!

КРЕСТОНОСЕЦ

Поэма

Одинок, чрез холмы и пески

Едет рыцарь, исполнен тоски.

Едет рыцарь дружины Готфрида.

Солнце жжет его кудри и щит,

В битве шлем был утрачен, разбит,

Лютня звонкая праздно висит, —

В сердце рыцаря злая обида.

Бился жарко и смело Танкред.

Но погибли в бою паладины, —

Как самум, заметающий след,

Налетели толпой сарацины,

И нежданно был страхом объят,

Был рассеян отсталый отряд

Ятаганом моссульца Кербоги.

И один, озираясь назад,

По песчаным холмам без дороги

Пробирается рыцарь в тревоге.

Страшен зной, незнакомы поля,

Верный меч не утратил ли силу?

И тебя ль, о Святая Земля,

Он обрёл, чтоб найти здесь могилу?

Жгучий панцирь сковал ему грудь,

Мучит жажда в безводной пустыне…

Конь устал… Не утерян ли путь

Крестоносца к далекой святыне?

Опаленные жаждой уста

Призывают напрасно Христа.

*  *  *

И с отчаяньем мрачным в груди

Он глядит, — лишь пески впереди,

Точно волны, вздымаясь холмами,

В даль ведут… но куда? Нет следа

На равнинах, покрытых песками.

Как надежда, иссякла вода,

Не прольется слеза небесами.

Лучезарное пламя небес

Опалило холмы Палестины,

И, змеясь, Иордан в них исчез

За чертою зеленой долины.

Одиноко в печали своей

Вспоминает бойцов и друзей

Славный рыцарь Христовой дружины.

Где Готфрид, устрашавший один

Ополченных эмиров союзы?

Где Гюго Вермандуа, Балдуин,

Где отважный Раймонд из Тулузы?

Может быть, переходят Кедрон

Их войска под стенами Салима,

И разбитый Танкред, только он,

Здесь блуждает с тоской пилигрима.

Так зачем же в руке его меч

И крестом белый плащ его вышит,

Если враг в шумном грохоте сеч

Клич Танкреда уже не услышит?

Знойный день ему кажется хмур,

Горек жребий, нет смерти безвестней.

И к Агнесе ее трубадур

Не вернется с победною песней.

Но иная мечта увлекла

В даль его от родимой долины.

Полн огня, с юным, блеском чела

Он спешил на холмы Палестины.

О, Господь, в бой его поведи!

Сокрушится врагов Твоих злоба!

Он с надеждой и верой в груди

Шел к святыне Господнего Гроба.

Он отчизну покинул свою,

Не страшился невзгод и лишений…

О, Господь, дай мечу и копью

Засверкать в шумном вихре сражений!

Все забыв, он с мечтою одной

Шел отважно на подвиг свободный,

И на знамени крест золотой

Для него был звездой путеводной.

Не Тебя ли, Господь, он искал,

Полн любви и печали безвестной?

В сердце голос Твой внятно звучал,

Он манил, он его призывал

Жаждой истины, жаждой небесной.

Без Тебя что нам мир, красота,

Бытия непонятные цели?

Ты наш Бог, Ты святая мечта,

Светлый сон детских лет с колыбели!

*  *  *

О Teбе лишь тоскует душа,

Обретем ли Тебя мы в скитаньи?

Дай нам жизнь, дай, Тобою дыша,

Просиять в Твоем ярком сияньи!

Но слабеет Танкреда рука,

Меч крестовый послужите ли ныне?

И покроют налеты песка

Кости рыцаря в чахлой пустыне…

Небеса безответны, немы,

Вихрь песчаный кружит в отдаленьи.

Мучим жаждой, с холмов на холмы

Он блуждает, как в сонном виденьи.

Едет он то вперед, то назад,

Неустанно коня погоняет

И порой воспаленный свой взгляд

В знойный воздух пустыни вперяет.

Вот вечерние тени легли,

Солнце мечет последней стрелою,

И мерещится что-то в дали,

Отуманенной синею мглою.

Видит рыцарь, тревогой объят,

Образ чудный в пространстве безбрежном.

Кто в сияньи серебряных лат

Мчится там на коне белоснежном?

*  *  *

В перьях шлема, велик и могуч,

Он летит окрыленный и бурный,

И зажег догорающий луч

На мече его пламень пурпурный.

На одежде его боевой

Нет герба, на щите — нет девизов,

Но, подняв рог серебряный свой,

Трубит он возглашающий вызов.

«Стой, Танкред, и померься со мной!» —

Говорит паладин неизвестный.

И в смятении меч свой стальной

Поднял рыцарь для битвы чудесной.

Искры блещут, мечи о мечи

С лязгом бьются при мощных ударах.

Мгла пустыни, спускаясь в ночи,

Не смущает воителей ярых.

И дивится, сражаясь, Танкред, —

Прибывают у рыцаря силы,

И в коне его устали нет.

Не сдается боец легкокрылый.

Вот светлеет в дали голубой,

Никому не дается победа.

И окончить томительный бой

Паладин призывает Танкреда.

*  *  *

Но, увлекшись в отважном бою,

Продолжает он cечу свою.

В обе руки взяв меч, он булатом

Бьет врага по серебряным латам.

Вдруг, как молнией вспыхнувшей, он

Был ударом в бедро поражен,

И с коня он повергся во прахе.

На воителя смотрит он в страхе:

Светлый шлем неземного бойца

Озарился сияньем венца.

Перед ним не Архангел ли Божий?

Лучезарен воителя вид,

На заре с ликом солнечным схожий.

"Встань! — Танкреду боец говорит: —

Верь отныне в бою своим силам.

Рыцарь, знай, бился ты с Михаилом!

Так вещает Господь, — Он с тобой,

Крест тебя ополчает на бой,

Ибо сказано «Сим победиши!» —

И, взлетая все выше и выше,

Божий воин в сияньи исчез,

В свете утреннем ясных небес

Уносясь к лучезарным пределам.

И Танкред место сечи ночной,

Где боролся с ним Вождь неземной,

Как Иаков, нарек Пенуелом.

Там явился Израилю Бог,

Там узреть лик Господень он мог,

И душа у него сохранилась…

Сердце рыцаря радостно билось,

И, встречая небесный рассвет,

На коленях молился Танкред.

И пустыня с ним вместе молилась,

Выходя из полуночной тьмы,

Озарялись лески и холмы,

И, в сиянии утреннем тая,

Догорала звезда золотая.

*  *  *

И восторгом святым весь объят,

К небесам рыцарь поднял свой взгляд.

Тихо облако там проносилось.

В одеяньи серебряном, мнилось,

Там Архангел Господень летел

От земли в свой лазурный предел.

Он, как утро, был светел и ясен,

Как заря, лучезарно-прекрасен.

Чуть алело, румянясь, чело,

И, прохладою вея, крыло

По земле обнаженной, унылой

Проходящею тенью скользило,

Словно тучка, что в солнечный день

Бросит на поле легкую тень.

Кто он, дивный? Свершая веленья

Сил небесных, Властей и Начал,

Херувимам на их песнопенья

Песней ангельской он отвечал.

Перед ним расстилались в пустыне

Опаленные солнцем края.

Изнывая в страданьях, в гордыни,

Как дождя, благодатной святыни

Ждет земля, жажду веры тая.

С кроткой жалостью мир озирая,

Светлый ангел летел в небеса,

И, как слезы посланника рая,

Упадала на землю роса.

*  *  *

За холмом над пустыней немою,

Где Восток рдеет алой чертою,

Просиял солнца луч золотой.

Вечно борется с черною тьмою

Небо светлой своей красотой.

Нарушающей заповедь Божью

Утаится ли долго во мгле?

Зло с добром, правда с темною ложью

Нераздельно слиты на земле.

В нераздельности хаос вселенной,

Он стихийною плещет волной,

Мир духовный в погибели тленной

Смешан с прахом и перстью земной.

В царстве светлом бессмертного духа

Непреложен порядка закон.

Все, что слепо, и мрачно, и глухо

Исчезает в теченьи времен.

Но скрываются тени от света,

Ясен лик просветленный добра,

И земля вновь лазурью одета

В благодатном явленьи утра.

Солнце в блеске и пурпуре встало

И лучистым венцом засверкало, —

Скрылась прочь ослепленная ночь!

Жизни вечной святое начало

Тьма не может на век превозмочь.

Нет нестройного звуков слиянья,

Дивных арф мир наполнен игрой.

Славен в песне, в победе сиянья!..

Жив Господь в красоте мирозданья,

Неизменен божественный строй!

*  *  *

Голубым и молящимся взором

Рыцарь встретил светильник дневной.

Кудри светлою пали волной,

На груди его панцирь стальной

Весь горел искрометным узором.

Снова труд, переходы и зной.

Повинуется рыцарским шпорам

И кипит в золоченой узде

Конь, привычный к походной езде.

По сыпучим пескам неустанно

Он летит к берегам Иордана.

Вновь с холмов Палестинской земли

Видит рыцарь виденье в дали.

В бой великий, неслыханный, мнилось,

Вся небесная рать ополчилась.

Копьеносные ангелы шли,

Озарялись сияньем денницы

Окрыленные их колесницы.

Белых всадников, белых коней

Исчезали в дали вереницы.

Не видал ополченья сильней

Взор Танкреда, привыкший к сраженью,

Не нашлось бы числа ополченью,

Счета не было ратникам тем,

Были тысячи тысяч, тьмы тем!

Точно снег их одежды льняные,

Кудри их в серебре обручей.

Ополченья идут неземные

В блеске копий, секир и мечей.

Всепобедна небесная сила,

И Танкред в ее ратном челе

Внове архангела зрит Михаила.

Вождь небес — словно пламя во мгле,

Словно солнце над пылью летучей…

И подъята в деснице могучей

На древке и копье золотом

Орифлама с пурпурным крестом.

Не в защиту ль Господнего Гроба

Ополчилась небесная рать?

Сарацинского полчища злоба

Не страшит обращающих вспять.

Крестоносец глядит в умиленьи

Светозарному воинству вслед.

Рать уходит пред ним в отдаленьи,

И восторженно, в бранном кипеньи,

Меч свой выхватил бурный Танкред.

Он, внимая оружия звону,

Шуму множества плещущих крыл,

Устремляется смело к Сиону

По следам ополчившихся сил.

Но в сияньи лучей знойно-алом

Вот немые пред ним берега.

Почва чахлая скудно-нага.

Горы пурпурным рдеют кораллом,

И в величьи своем одичалом

Море Мертвое синей волной

На песок набегает цветной.

По долине бесплодной, суровой

Море стелется гладью свинцовой.

Здесь томителен солнечный зной.

Нет ни плеска в волнах, ни напева.

Зыби мертвенной холоден вид.

Над страною Господнего Гнева

Вековое проклятье висит.

Вкруг пустыня в молчаньи застыла…

И на гребне пурпуровых скал

Конь Архангела грозного стал,

И небесная строилась сила

Там, где были с Гоморрой Содом

Казнены справедливым судом

И наказаны карою правой.

Сила ангелов стала, — и вот

Бранный клич их потряс небосвод.

Шуму многих стремящихся вод

Он подобен был. Огненной славой,

Как заря, лучезарно-кровавой,

Восходящего солнца лучи

Озарили полки и мечи,

И раскрылся свод неба гремящий,

В блеске молний громами разящий,

И поверженный в страхе Танкред

Видит то, чему имени нет.

Божий гнев перед ним беспощадный,

Гнев Судьи, гнев великий Добра…

Над землею греховной и смрадной

Встал он страшный, как смерч, как гора,

Что бросает огонь свой и лаву…

Гнева высшего видит он славу,

И трубящий с небес херувим

Чашу казней разлил перед ним.

Власти неба, Господства и Силы,

И Престолы открылись в огне,

И крылом Серафим шестикрылый

Лик святой закрывал в вышине.

По пустыне, с конца до начала,

От равнины, со скал, с облаков

Рать всевышняя клич возглашала:

«Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!»

И на крыльях колеса Галгала

Вознесли херувимы в эфир…

Некто светлый и древний, как мир,

На престоле сидел, и блистала,

Точно яспис, смарагд и сапфир.

Его риза, как радуга в туче.

Безначальный, Всесущий, Могучий,

Жезл простер в совершеньи чудес.

И, лазурным огнем осиянна,

Пала лестница с горних небес.

Нисходя к берегам Иордана.

*  *  *

Сном таинственным дивно объят,

Как Иаков, в тумане видений,

Рыцарь лестницу видит и ряд

Бесконечно всходящих ступеней, —

Их конца не улавливал взгляд.

Сонмы ангелов в славе и силе

Подымались по ним и сходили.

И, во сне созерцая, Танкред

Видел ряд степеней мирозданья,

Ряд ступеней, ряд слав и побед, —

Откровенья пророческий бред.

Времена и пространства минули,

Дней грядущих и прошлого нет.

Словно хартии в записи лет,

Все творенье века развернули.

В общей вечности, времени плод,

Мирозданее горит и живет.

По ступеням бессмертной природы

К Божеству и Началу Начал

Всходят царства, цари и народы,

И напрасно никто не страдал.

В бесконечности нет прекращенья.

Вечен жизни торжественны ход…

Совершаются войны, сраженья,

Все, что было, — все вечно живет.

Не изъят в мире миг ни единый.

В звеньях блещет вся цепь бытия.

Над развернутой в вечность картиной

Распростер свою руку Судья.

Все, что было, пришло к совершенству.

Вознесен человек, зверь и дух.

Путь страданий приводит к блаженству,

Свет, возженный Творцом, не потух!

Со ступеней идут на ступени,

Всходят выше блаженные тени…

Грезит рыцарь и шепчут уста:

«Здесь на небо отверсты врата!»

*  *  *

День затих над пустынею темной

И вечерние тени легли —

«Жажду!» — рыцарь шептал пробужденный,

Подымаясь на локте с земли.

Перед ним берега Иордана,

Мутно-желтый поток чуть журчит.

Разрослась прихотливо и странно

3елень кактусов, маслин, акрид.

Кто же это Танкреду с улыбкой

В шлеме воду испить подает?

Весь в кольчуге стан женственно-гибкий,

Золотистых кудрей водомет

По плечам разметался, и взором

Юный воин под браным убором

Дух Танкреда на миг оживил.

Не Господень ли ангел то был,

Что от жажды в пустыне унылой

Изнуренного спас Измаила?

«O, Агнеса! со мною ли ты? —

Протянул рыцарь к воину руки. —

Или брежу я в долгой разлуке,

И преследуют сон мой мечты?»

«Мой, Танкред, за тобою, как прежде,

Поспешила я в ратной одежде!

Ты слугою своим не забыт.

Вот копье твое, шлем твой и щит!

У Кедрона стал с войском Готфрид,

И Раймонд там, и рвется дружина

В бой под грозным мечом Балдуина.

Ты любовью в пустыне найден…

Встань, Танкред! Перед нами Сион!» —

И Агнесса, в счастливом смятенье

К паладину склонясь своему,

Указала мечом в отдаленье.

Рыцарь смотрит, — исчезло виденье

И пустыня закуталась в тьму.

Но надеждою вспыхнули взоры, —

Огонек заблестел сквозь туман…

За холмом не Готфридов ли стан?

И коню своему дал он шпоры,

В темноте переплыв Иордан.

*  *  *

По крутым, многохолмным, зеленым,

В рощах масличных тонущим склонам

Элеонской священной горы

Блещут копья, белеют шатры.

Стал с дружиной над самым Кедроном

Весь закованный в броню Готфрид.

Он на стены Сиона глядит —

Протянулись, как гребень зубчатый,

Над долиной от Иосафата.

Башни грозные смотрят с холма

И железные крепки ворота,

Но грозней стен сионских оплота

Чалмоносных воителей тьма.

Арбалеты блестят над стеною.

Копья встали щетиной стальною…

Если высох на камнях Кедрон,

Скоро, кровью бойцов напоен,

Потечет он пурпурной волною.

Скоро мертвых нарушится сон,

Станет кладбищ еврейских долина

Вновь «долиною смерти»… Дружина

После полдня ее перейдет,

Устремясь с Элеонских высот.

И с Готфридом все войско Христово

Из-под шлемов взирает сурово

На белеющий в небе Сион.

Крестоносцев отрядами он,

Как железным кольцом, окружен.

Но твердыни доступны ли эти?

За стеною при солнечном свете

Поднялись минареты, мечети, —

Гроб Господень стоит, осквернен,

Нет молитв в нем, лампад, фимиама,

И неверный, поклонник Ислама,

Попирает в гордыне пятой

Гроб, Голгофу и Крест Пресвятой.

*  *  *

Скоро приступ… Вид грозен и страшен

Стенобитных орудий и башен,

И в отмщенье былых неудач

Созывает на битву трубач.

Грозно блещет дружина стальная,

Сам Готфрид снаряжает ее.

Над отрядом Раймонда, сверкая.

Поднялося Святое копье.

В нем надежда, победы сиянье,

И превыше всех славных знамен

То копье, коим в жертве страданья

На кресте был Спаситель пронзен.

В храме Сирии, в Антиохии,

Под плитой в глубине алтарей

Обрели его люди святые,

Брат Амвросий и Варфоломей.

Пред священной реликвией вера

Наполняет восторгом сердца.

Дней и чисел исполнилась мера,

И Сион для Христова бойца

Отомкнет заповедный двери.

Что погибель! Что в битве потери!

Сам Амвросий святой говорил, —

Нынче мертвые, встав из могил,

Ополчатся, и Божья дружина

Поразит сарацин Аладина.

В бой, Готфрид, рать скорее веди!

И святое копье впереди,

Возносясь над дружиною бранной,

Нам заблещет победой желанной!

И, со всех устремляясь сторон.

Сонмы рыцарей шли чрез Кедрон.

*  *  *

И Танкред по долине Кедрона

Чрез каменья коня устремил.

Весь закован в доспехи он был,

Щит его был от стрел оборона,

В перьях шлем колебался, горя,

И в надвинутом низко забрале

Очи рыцаря грозно сверкали.

Весь пылал он, как в небе заря.

Вдруг, прорвавшись от стен осажденных,

Быстрых всадников хлынул поток

На конях, как волна, опененных,

Он летит, он уже недалек…

Зеленеют на шлемах тюрбаны.

Блещут сабли, звенят ятаганы.

И, бросая копье на скаку,

Через камни, стремясь по песку,

Налетели, как вихрь, сарацины,

Пошатнув крестоносцев дружины.

Был недолог стремительный бой.

Меч вздымая сверкающим взмахом,

Бил неверных Танкред пред собой.

Сарацины, гонимые страхом,

Встретив копий стальные ряды,

Строй железный, стоявший стеною,

Внове отхлынули бурной волною.

Так прилив возмущенной воды,

Разбиваясь о груди гранита,

С воплем, с воем уходит сердито…

И вослед за бегущей толпой

Мчались рыцари в злобе слепой.

*  *  *

Сквозь ворота, в разбитые стены

Понеслись крестоносцы гурьбой.

Завязался в крови по колена

В узких улицах бешеный бой.

За Готфридом и меч, и победа!

Шли дружины, неверных казня.

Полно жалости сердце Танкреда, —

Был не бой, а слепая резня.

У Омаровой пышной мечети

Во дворе гибли старцы и дети…

И Танкред видеть кровь не хотел,

Груды страшно разрубленных тел,

Где среди умиравших, убитых

Конь скользил на каменьях и плитах.

Нет пощады, и светлый Сион

Весь растоптан, в крови обагрен.

Не унять победителей злобу…

И в молчаньи к Господнему Гробу

Удалился от битвы Танкред.

Древний храм, сединою одет,

Отмыкает железные двери.

Купол тяжкий — свидетельство лет,

Тьму, забвенье увидел Танкред.

Первый в храме затеплил он свет

И мечом, в умиленьи и вере,

Высек крест под Голгофой в пещере.

Там с молитвой лобзали уста

Мрамор чистый гробницы Христа.

И в дали от безумства сражений,

Преклоняя во храме колени,

Рыцарь Гроба Господня в слезах,

Пред святыней повергся во прах.

Здесь, о Господи, мукою крестной

Ты в страдании мир искупил.

Боже Праведный, Агнец небесный,

Осужден Ты и распят здесь был

На потеху, на буйство народа.

Совершилось!.. Исполнен закон.

В тишине отсыревшего свода,

Где был камень привален у входа,

Был Господь умащен, погребен,

Весь обвитый холстами пелен,

Смертью умер, не знающий тленья!

Здесь был радостный миг Воскресенья!

Тайн великих свершился залог.

Встал из гроба сияющий Бог,

Всем даруя надежду спасенья.

В чаше скорби испивший от слез,

Правосудию в дар Он принес

Свое тело, став жертвой кровавой.

И купил на Голгофе Христос

Всепрощенья безмерное право.

И Танкред лик увидел Христа…

Пригвожденный ко древу креста,

Раскрывал Он, казалось, объятья,

Озаренный сияньем распятья.

Грех великий, вceмиpнoe зло

Покрывал Он великой любовью.

И венец, весь обрызганный кровью.

Изъязвлял неземное чело.

*  *  *

День прошел, и на стены Cиoнa.

Вся в звездах, палестинская ночь

Опустилась пугливо и сонно, —

Трудно шум ей дневной превозмочь.

Крики с улиц несутся далеко.

Делят рыцари шелк и ковры,

Сабли, бархат, победы дары.

Ослепляет их роскошь Востока.

Сталь Дамаска и шлем золотой

Привлекают их блеском убора.

И порой затевается ссора

Из-за пленниц, своей красотой

Затмевавших богатство добычи.

Всюду пир и победные кличи.

Лишь немногие, сбросив шелом,

Духом чисты и в радости кротки,

Разбирают молитвенно четки.

Веет ночь благодатным теплом.

И, покинув Салима ограду.

Одинок, к Гефсиманскому саду

Удалился Танкред — там в тиши

Помолиться всей силой души.

На горе, где широкие тени

Бросил старый евангельский сад,

Опустился Танкред на колени.

Древних маслин чернеющий ряд

Полон треском и пеньем цикад.

Склонены, все в ветвях, прихотливы,

Как столетние старцы, оливы

Неподвижно и чутко стоят,

Словно внемлют в безмолвии снова

Скорбным вздохам моленья Христова.

В забытьи и молитвенном сне

Слышит голос Танкред в тишине —

Шепот листьев, таинственный шорох…

И под маслиной старой Христос,

Тихий, светлый, с любовью во взорах,

Мнится, встал, как видение грез,

Как тот сон, что для сердца принес

Утешенье, участье, забвенье,

Всех обид, всех гонений прошенье

И отраду пролившихся слез.

Tиxий голос сказал: «Меч поднявший

От меча и умрет! Говорю

Я вам истинно, — в мире Страдавший,

Поношенья и смерть здесь Приявший

На кресте был подобен Царю.

Или, мните вы, Царь ваш Небесный,

Возжелав, своих ангельских сил

Не воздвиг бы для битвы чудесной

И врагов, как траву, не скосил?

Для Меня ль сил земных ополченья?

Здесь гонения Бог ваш терпел.

И Сион, Божьей скорби удел,

Да пребудет уделом плененья!»

Сад затих, — листья, ветки, трава.

Притаилась меж маслин цикада…

Пронеслись неземные слова

Словно вздох ветерка в чаще сада.

Сквозь деревья смотрела с небес

С кроткой лаской звезда золотая,

И Танкред снова духом воскрес,

Бога в сердце своем обретая.

Он — прощение был и любовь,

Шепот листьев — Господние речи.

Для Него ли оружье и кровь,

И с неверными грозные сечи?

Рыцарь тихо из сада идет, —

Весь молитва, весь кроткая вера…

Лишь для слабых да будет оплот

Его меч под плащом тамплиера!

*  *  *

Всех, кто в миpе унижен, гоним,

На кого ополчается злоба,

Всех щитом укрывает своим

Светлый рыцарь Господнего Гроба.

С верой в сердце, с крестом на груди,

Он воспрянет, как грозная сила.

И ведут его, став впереди,

Свет Господень и меч Михаила!

Да созиждется орден святой

И да служит он правде единой!..

Полон новой и светлой мечтой,

Расстается Танкред с Палестиной.

Долго рыцарь смотрел с корабля,

Как за гладью равнины волнистой

Исчезала Святая Земля,

Берег Яффы, крутой и гористый.

Были ясны над ним небеса,

И, как чайка, корабль окрыленный

Улетал по волне опененной,

Широко развернув паруса.

И, казалось, не кормчий бесстрастный

Корабля направляя полет,

Его в путь отдаленный ведет, —

Но Другой, Неземной и Прекрасный,

Точно небо, спокойный и ясный,

Лучезарный, как отблески вод.

Взор Его был подобен лазури,

Были свет в нем, добро, божество…

И смирялися гневные бури.

Укрощенные словом Его.

Гекзаметры (Шуф)

Гекзаметры

ОГЛАВЛЕНИЕ