Гвардии барабанщик
правитьВ один из буранных зимних дней, когда ветер метет и завывает в степи, как стая голодных волков, красноармеец Остап Вернигора, находившийся в сторожевом охранении своей роты, заметил вдруг в стороне противника маленькую черную точку, показавшуюся ему подозрительной. Точка эта не стояла на месте, а двигалась, то пропадая, то вновь появляясь на снежном поле.
«Разведчик-гад. Ох, уж я тебя и встречу!» — подумал Остап, сжимая в руках винтовку.
Руки его застыли от холода, глаза от напряжения слезились. Теперь уже ясно было, что из расположения противника к нашим позициям ползет человек.
Точка все росла и росла, и когда фигура ползущего человека с каким-то грузом на плечах стала отчетливо видна, руки Остапа не выдержали. Он вскинул винтовку и щелкнул затвором.
Вдруг вдалеке раздался детский плач, и поземка донесла до Остапа тихий, жалобный голос:
— Дяденька, не стреляй!.. Дяденька!..
Остап опустил винтовку, вскочил и побежал в ту сторону, откуда шел этот плачущий, жалкий голосок. Он увидел на снегу тринадцатилетнего мальчика с обмороженным, белым, как снег, лицом и маленькую девочку на его спине.
— Ты чего здесь? Кто ты такой? Чего под пули лезешь? — сердито спросил у мальчика Остап.
— Я — Мишка, дяденька, — ответил мальчик.
— Какой Мишка?
— Мишка… Сосенкин. — А это чего?
— А это — Варенька, сестренка моя. Я уж который день ее на себе несу. Не гоните нас, пожалуйста, дяденька. Варька, небось, все ножки себе обморозила.
Мишка бережно опустил девочку на землю и с надеждой посмотрел на Остапа.
Остап растерялся от этой неожиданной встречи и не знал, что делать. На счастье, в это время пришла смена караула. Остап сдал пост, сгреб обоих ребят в охапку и побежал к блиндажу.
У входа в землянку Остап крикнул часовому:
— Сестру скорее! Обмороженные дети…
Прибежала сестра. С помощью Остапа она раздела в теплой санитарной землянке ребят, принесла спирт, и Остап, едва дыша от волнения, стал оттирать помороженные ступни девочки, ее личико, руки. Сестра тем временем растирала Мишку.
— Ой, больно, дяденька! — заплакала вдруг девочка.
— Больно? Это хорошо, если больно, — радостно рассмеялся Остап. — И ножкам больно?
— И ножкам больно, — сказала девочка.
Когда сестра убедилась, что девочка окончательно спасена, Остап унес ее к себе в землянку, где товарищи его уже приготовили мягкую постель на широких солдатских нарах.
Жарко дыша, бойцы обступили Остапа с девочкой на руках. Они улыбались ей, угощали ее кто чем мог: кто кусочек сахару принес, кто печеньице. Игрушки у них тоже нашлись: карманное зеркальце, две звездочки с офицерского погона, пулеметные гильзы. Бойцы смеялись, и девочка отвечала им широкой признательной улыбкой.
— А как тебя звать? — спросил кто-то.
— Варя Сосенка, — тихо, но отчетливо сказала девочка.
— Сосенкина, — поправил ее Мишка. — Фамилия такая.
— Сосенка, — повторила Варя и вдруг крепко обняла Остапа и поцеловала его в лоб.
Густой румянец залил щеки Остапа.
Бойцы притихли и разошлись по своим местам, издали наблюдая, как Остап кормил ребенка с ложечки, как поил чаем, а укладывая спать, рассказывал сказку о Волке и Красной Шапочке.
Мишка тем временем перезнакомился со всеми бойцами. Он рассказал о том, как тяжело было пронести Вареньку мимо немецких постов, как она боялась в лесу волков, как просила все время есть и как он кормил ее мороженой картофелиной, которую нашел на дороге и которую Варенька так и не смогла съесть.
Девочка заснула, и к беседующим подошел Остап. Он положил тяжелую ладонь Мишке на плечи и сказал:
— А теперь пойдем к капитану: ему тоже интересно послушать.
Мишка думал, что капитан — это очень важный и строгий начальник, потому что о нем говорили все с уважением, а оказалось, что это маленький, чуть близорукий веселый человек.
— Чуть ошибки не вышло, товарищ капитан, — сказал Остап, показывая на Мишку. — Вижу, несет что-то на спине. Ну, думаю, диверсант с динамитом ползет. Чуть не подстрелил их, товарищ капитан.
— Это ты умеешь… — усмехнулся капитан. — Ну, как дела, орел? — обратился он к Мишке.
— Теперь-то, спасибо, все хорошо. Варенька спит, умытая, одетая, под одеялом. А вот что было…
И он уже начал было рассказывать о своем горе, о том, как пришли в Боровинку бронемашины и танки, но капитан перебил его:
— А между прочим, ты кофею с сахаром хочешь?
Мишка растерялся:
— Кофею? С сахаром? Да я ведь не маленький. Мне и хлеба хватит. Вот если Вареньке на утро оставить…
— И Вареньке оставим, — сказал капитан и велел Остапу принести из кухни котелок кофе, а сам стал расспрашивать Мишку о том, что он думает дальше делать.
— А я и не знаю, — сказал Мишка. — Если не прогоните, поживем немного у вас, а потом пойдем дальше. Я на работу поступлю, а Вареньку пристрою к какой-нибудь тетеньке. А прогоните вы немцев — домой пойду, землю буду пахать в колхозе, огород засажу. Мамка семена хорошо упрятала, их не найдут немцы. А потом тятька с войны вернется, и все будет хорошо.
— Да, ты мужик с умом, — сказал капитан, — с тобой не пропадешь.
Мишка замолчал и задумчиво посмотрел на капитана.
— А может, и вы мне работенку какую дадите? Я ведь все, что хочешь, могу сделать, если меня подучить. Когда у нас в деревне часть стояла, я даже на барабане играть обучился.
Капитан улыбнулся:
— Вот оно как! Ну, что ж, барабан — это дело. Вон Остап Вернигора тоже когда-то барабанщиком был, а потом снайпером стал.
Капитан вытащил из чемодана банку сгущенного молока, баранки, кулек с конфетами и стал угощать Мишку.
— Пей! А потом поговорим.
Мишка допил последнюю кружку кофе, перевернул ее кверху донышком и погладил себя по животу.
— Вот это ладно, — сказал он, — теперь я хоть сто верст пройду.
— Сто не сто, а двадцать придется пройти, — улыбнулся капитан. — Ну, а теперь рассказывай.
Мишка обтер ладонью губы и начал рассказ, а капитан отмечал синим карандашом на карте.
— В Осиповке, говоришь, батарея и госпиталь? Так, так. А в Воскресенском — склад? А ты не помнишь, с чем он? Снаряды? Точно снаряды? Сам видел? Ну, так и запишем.
Капитан помедлил немного и закурил папиросу.
— А ты, Мишка, храбрый?
— Храбрый, — сказал Мишка.
— А ночью?
— Ночью хуже, — сказал Мишка. — Да только я и ночью немцев не боялся: около самых ихних землянок мы с Варенькой шли.
— Так и запишем, — сказал капитан и вновь склонился над картой. — Расскажи мне теперь про свою деревню.
…До поздней ночи засиделся Мишка у капитана, а когда вернулся в блиндаж, то увидел на своей койке красноармейскую шинель, сапоги, белье.
— По приказу начальства тебе, — сказал Остап. — А Варюську мы утречком в глубокий тыл эвакуируем, сам майор распоряжение отдал. Спи пока.
— Не хочется, — сказал Мишка.
— Что? Не уморился разве? — удивился Остап.
— Умориться-то — уморился, — вздохнул Мишка, — да я все думаю, а вдруг немцы хату спалят, а вдруг мамку убьют…
Он помолчал, лег и натянул одеяло до подбородка. Остап тоже лег по соседству и готов был уже захрапеть, когда Мишка приподнял голову и сказал:
— А вы знаете, дяденька Остап, барабанщиком интересно быть, да только, я думаю, у меня не выйдет.
— Это почему же? — удивился Остап. — Ты же учился, говоришь?
— Учиться-то учился… Да ведь я на простом барабане учился. А у вас гвардия. У вас, наверно, и барабан не такой.
— Нет, — зевая, ответил Остап, — барабан у нас обыкновенный. Вот погоди, война кончится, тогда мы снова оркестр из цейхгауза вытащим. А тебя в барабанщики зачислим. Я к тому времени буду гвардии лейтенантом, а ты — гвардии барабанщиком. Идет?
— Ладно, идет, — сказал Мишка. И оба они захрапели.
Так стал жить в гвардейском полку Мишка Сосенкин, гвардии вольноопределяющийся тринадцати лет от роду.
Однажды Остап пришел от капитана веселый. Он получил приказ пойти в глубокий тыл врага и взять Мишку в проводники. Друзья ушли и пропадали целую неделю. И всю неделю волновались товарищи за Остапа и Мишку. Без них как-то тише и скучнее стало в блиндаже. Только на восьмые сутки разведчики вернулись.
— Ну как? — обступили их бойцы.
Остап улыбнулся таинственно и пошел к капитану.
А еще через час над гвардейскими укреплениями взмыла к небу зеленая ракета, и армия по всему фронту перешла в наступление.
— Ох, и весело сейчас у гадов! Они в машины, а моторы не заводятся. Они в склад, а там мины рвутся…
…В эту ночь, ломая оборону врага, давя гусеницами артиллерийские расчеты, часть прорвалась на тридцать километров вперед. Только к утру наступило затишье.
— Вот и твою деревню прошли, Михайло, — сказал капитан, усаживая Мишку в свою автомашину, — завтра дальше пойдем. Так, что ли?
— А можно мне домой сбегать, мамку повидать? — сказал Мишка.
— Соскучился? — усмехнулся капитан.
— Мамка соскучилась, — ответил неопределенно Мишка. — Плачет, небось, все время…
— Нет, твоя мамка не из таких. Она одного немца в подвале приперла, чтобы больше воровать не зарился. А вот насчет тебя просила — откомандировать в ее распоряжение.
— Как? — испугался Мишка. — А как же война? Значит, без меня?
Капитан сделал виноватое лицо.
— Я уж говорил ей. Уговаривал. Нельзя нам, говорю, без Мишки, некому будет в разведку ходить, некому кашу сварить, да и снайперу Вернигоре будет скучно, а она все на своем: «Пусть домой идет, и в колхозе дело найдется».
— Это конечно, — вздохнул Мишка. — Без мужчин в колхозе трудно.
Капитан молчал. Молчал и Мишка.
— Ну, что ж, — сказал он наконец, — я поеду домой, а только жалко мне моей должности: я ведь на барабане хотел играть. Думал в Берлин впереди строя войти.
Капитан улыбнулся и подал Мишке руку.
— Ты не думай, я ведь тебя не совсем увольняю. Я тебе отпуск даю. Когда надо будет, позовем.
…Есть в донецкой земле маленькое село Боровинка, в котором живет школьник Миша Сосенкин, и славится это село тем, что ребята в нем здорово работают. И пашут, и боронуют, и сеют хорошо, а бригадиром у них Миша. С утра до позднего вечера он в поле, а когда наступает вечер, Мишка вынимает из-за пазухи письмо в истертом конверте и долго разглядывает его.
Это письмо начинается словами:
«Гвардии барабанщику Михаилу Сосенкину». И написано оно Остапом Вернигорой, который рассказывает другу о том, как гонит он немцев на запад, к Берлину, а Мишку просит лучше работать в поле, чтобы хлеба было вдосталь, чтобы Варенька, которая теперь снова живет дома, ни в чем не нуждалась, а росла и толстела.
