Гарибальди и Мадзини (Майков)/РМ 1882 (ДО)
| Гарибальди и Мадзини |
| Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1882, книга XII, с. 193—218 |
I.
правитьВъ 1833 году въ Марсели впервые встрѣтились два молодыхъ итальянца, которымъ суждено было играть впослѣдствіи одинаково важную роль въ историческихъ событіяхъ, волновавшихъ Италію въ теченіе послѣдняго пятидесятилѣтія. Оба они были еще молоды, оба одинаково любили свою родину и мечтали объ ея освобожденіи. Первому было 29 лѣтъ, но онъ уже успѣлъ извѣдать тюрьму и изгнаніе, его имя извѣстно было во всей Италіи. Основанная имъ тайная организація разросталась съ каждымъ днемъ, проповѣдь единства и освобожденія родины отзывалась въ сердцѣ каждаго итальянскаго патріота и имя молодого проповѣдника было одинаково извѣстно какъ въ правительственныхъ сферахъ, такъ и въ средѣ всѣхъ тѣхъ, кто былъ недоволенъ положеніемъ дѣлъ въ Италіи. Это былъ Джіузеппе Мадзини, основатель общества «Молодая Италія» и редакторъ журнала того же имени. — Второму было 23 года. Молодой морякъ, цвѣтущій юноша, полный силы и энергіи, онъ только-что выступалъ на поприще общественной дѣятельности. Одушевленный такою же безграничною любовью къ родинѣ, какъ и Мадзини, но не имѣя ни его опытности, ни связей, онъ искалъ человѣка, который могъ бы научить его работать для освобожденія Италіи, и въ лицѣ Мадзини нашелъ такого человѣка. Это былъ Джіузеппе Гарибальди, будущій диктаторъ освобожденной Италіи. У обоихъ была одна великая цѣль и оба въ теченіе цѣлой жизни ни разу не измѣнили ей, но часто шли въ ней разными путями, часто не понимали другъ друга и становились почти во враждебныя отношенія другъ къ другу. Только тогда, когда часть ихъ задачи была уже выполнена, когда смерть одного изъ нихъ заставила умолкнуть клеветниковъ, когда исчезло раздраженіе, вызывавшееся мелкими столкновеніями, — итальянцы поняли, что дѣятельность обоихъ не только вела къ одной и той же цѣли, но и въ одинаковой мѣрѣ способствовала достиженію ея.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ этой первой встрѣчи Гарибальди уже покидаетъ Италію и Европу, приговоренный въ смерти. Его время еще не пришло; въ Италіи наступилъ длинный періодъ подготовительной работы, на которую былъ способенъ только Мадзини. Общество «Молодой Италіи» продолжало свою дѣятельность. Вступая въ среду общества, каждый членъ его клялся всѣми силами содѣйствовать тому, чтобъ Италія превратилась въ свободное, единое республиканское государство, пропагандировать идеи общества и примыкать къ каждому движенію, которое будетъ начато во имя этой программы. «Во имя Бога и Италіи, — такъ гласила написанная самимъ Мадзини формула клятвы; — во имя мучениковъ итальянскаго дѣла; врожденною всѣмъ людямъ любовью, которую я питаю къ странѣ, гдѣ родилась моя мать, гдѣ. будутъ жить мои дѣти; ненавистью, которую я чувствую ко злу, къ узурпаціи, къ несправедливости и произволу; краскою стыда, которая разливается по лицу моему каждый разъ, когда въ присутствіи гражданина другой страны мнѣ приходится сознаваться, что у меня нѣтъ ни правъ, ни отечества, ни національнаго знамени; слезами итальянскихъ матерей, которыя оплакиваютъ сыновей своихъ, погибшихъ на плахѣ, въ тюрьмѣ или изгнаніи; страданіями милліоновъ людей — клянусь вполнѣ и навсегда посвятить себя Италіи…» Итальянская молодежь, воспламененная пламеннымъ краснорѣчіемъ Мадзини, зачитывалась его журналомъ, число республиканскихъ кружковъ росло и по всей Италіи началось броженіе, которое то тамъ, то здѣсь прорывалось наружу въ видѣ разрозненныхъ попытокъ возстанія, вспыхивавшихъ въ различныхъ городахъ полуострова, но не приводившихъ еще ни къ какому практическому результату. Будучи самъ «неисправимымъ» республиканцемъ, Мадзини тѣмъ не менѣе не считалъ себя въ правѣ навязывать итальянской націи свою программу; онъ неутомимо проповѣдывалъ республиканскія идеи и всѣми силами старался убѣдить итальянцевъ, что только республика способна дать имъ прочныя гарантіи свободы, но всегда готовъ былъ подчиниться волѣ націи, еслибъ она высказалась за иную форму государственнаго строя. «Ассоціація не желаетъ навязывать націи свое собственное знамя, — писалъ Мадзини, говоря о „Молодой Италіи“. — Когда нація будетъ свободна, она сама провозгласитъ свою священную, непоколебимую волю». Поэтому ближайшею цѣлью Мадзини было освобожденіе страны отъ иноземнаго ига, — освобожденіе во что бы то ни стало, хотя бы даже въ союзѣ съ монархіей. Потомъ, послѣ достиженія этой ближайшей цѣли, должна была начаться жирная, плодотворная работа для установленія свободы болѣе широкой, — такой свободы, «которая превратила бы націю въ братскій союзъ счастливыхъ людей, живущихъ собственнымъ трудомъ и коллективно трудящихся для общаго блага». Такова была итальянская программа Мадзини. Но для того, чтобы подобный идеалъ могъ быть осуществленъ въ одной странѣ, необходимо, чтобъ онъ встрѣтилъ помощь и сочувствіе среди другихъ націй, такъ какъ въ противномъ случаѣ общеевропейская реакція безъ труда задушила бы каждое единичное движеніе. Вотъ почему Мадзини старается пропагандировать свои идеи и внѣ Италіи; вотъ почему, живя въ Швейцаріи, онъ пытается составить изъ изгнаниковъ различныхъ національностей международное общество «Молодой Европы», задача котораго должна была состоять въ распространеніи республиканскихъ идей во всѣхъ европейскихъ государствахъ. Кромѣ Гарибальди врядъ ли кто-либо пользовался когда-нибудь такимъ громаднымъ вліяніемъ на итальянское общество и въ особенности на молодежь, какъ Мадзини въ первый періодъ своей дѣятельности. Каждое слово этого человѣка, безусловно чистаго и безупречнаго въ своей частной и общественной жизни, было проникнуто такою вѣрой, такою безграничною любовью къ родинѣ, къ своему народу и всему человѣчеству, что даже теперь, когда читаешь его воззванія въ итальянскому народу, невольно поддаешься вліянію его обаятельнаго краснорѣчія. Мудрено ли, что тѣ, кого такъ близко касалось каждое слово этихъ воззваній, — тѣ, кто имѣлъ случай испытать на себѣ чарующее впечатлѣніе, которое производила на всякаго личность Мадзини, — готовы были смѣло идти за нимъ и жертвовали жизнью за свободу родины, которую онъ училъ^ихъ любить больше всего на свѣтѣ.
Послѣ отъѣзда Гарибальди въ Америку Мадзини живетъ изгнанникомъ въ Швейцаріи, въ Лондонѣ, но душа его — въ далекомъ отечествѣ; вдохновенная проповѣдь его не умолкаетъ, и во всѣхъ углахъ Италіи молодежь жадно ловитъ каждое слово апостола свободы и національнаго единства. Братья Бандьера, воодушевленные этою проповѣдью, жертвуютъ жизнью въ безплодной, преждевременной попыткѣ возстанія; вся Италія волнуется; подготовляется движеніе 1848 года, и въ то время, какъ Гарибальди въ Америкѣ, во главѣ своего итальянскаго легіона, бьется за свободу чуждаго народа, Мадзини подготовляетъ въ Италіи репутацію будущаго вождя онъ печатая подробные отчеты о его подвигахъ. Но вотъ въ 1846 году на папскій престолъ вступаетъ Пій IX. Политическая амнистія и проекты либеральныхъ реформъ, ознаменовавшіе начало его царствованія, возбуждаютъ въ итальянскихъ патріотахъ самыя блестящія надежды и они готовы видѣть въ папѣ вождя національнаго единства. Гарибальди спѣшитъ въ Европу съ остатками своего легіона и предлагаетъ свою шпагу къ услугамъ папы. Мадзини, менѣе легковѣрный, пишетъ къ папѣ письмо и излагаетъ въ немъ ту политическую программу, исполненія которой ждутъ отъ него итальянцы. Шесть мѣсяцевъ спустя папа снимаетъ маску — и иллюзіи итальянскихъ патріотовъ разрушены.
II.
править1849 годъ. Папа бѣжалъ изъ своихъ владѣній. Римъ свободенъ. Національное собраніе провозглашаетъ республику и римскій народъ избираетъ Мадзини въ число своихъ представителей. Для того, чтобы понять, съ какими чувствами Мадзини въѣзжалъ при такихъ условіяхъ въ ворота Вѣчнаго города, нужно знать, какое значеніе имѣлъ для него Римъ. Онъ твердо вѣрилъ, что Италія призвана Провидѣніемъ служить путеводною звѣздой народовъ по пути прогресса, «что ей суждено положить начало новой жизни и могучему союзу европейскихъ націй». А сердце Италіи было въ Римѣ. Римъ былъ для Мадзини тѣмъ же, чѣмъ Іерусалимъ былъ для крестоносцевъ. Вотъ въ какихъ словахъ самъ Мадзини передаетъ ощущенія, которыя онъ испытывалъ, вступая въ Римъ въ мартѣ 1849 года: «Римъ былъ мечтою моей юности, обновляющей идеей всѣхъ моихъ стремленій, краеугольнымъ камнемъ всего моего міросозерцанія, религіей души моей; и когда я въ этотъ памятный мартовскій вечеръ вступалъ въ ворота города, мною овладѣло глубокое чувство благоговѣнія, граничившее съ обожаніемъ. Римъ былъ для меня тѣмъ, чѣмъ остался и до сихъ поръ, несмотря на его глубокое паденіе, — храмомъ человѣчества. Настанетъ день, когда Римъ положитъ начало религіозному перерожденію, которое въ третій разъ создастъ нравственное объединеніе Европы…»
Римскіе граждане удостоили великаго итальянскаго патріота высшей почести. Мадзини, Саффи и Армеллини были назначены членами тріумвирата; на нихъ была возложена трудная задача управленія молодою республикой въ это тяжелое время. У воротъ Рима уже кипѣла битва. Французы высадились въ Чивита-Веккіи. Въ то время, какъ Мадзини неутомимо работаетъ въ городѣ, издавая декреты, ведя длинную переписку съ представителями французскаго правительства, заботясь о продовольствіи города и арміи, — Гарибальди, который также поспѣшилъ на помощь къ возставшему Риму, организуетъ защиту и собственнымъ примѣромъ одушевляетъ своихъ солдатъ. Какъ часто цеховые военные люди смѣялись надъ жалкими, оборванными волонтерами Гарибальди, надъ этимъ сбродомъ, составленнымъ изъ дѣтей и искателей приключеній, неумѣлыхъ, неопытныхъ, не привыкшихъ къ дисциплинѣ; а между тѣмъ эти жалкіе оборванцы во всѣхъ кампаніяхъ, въ которыхъ принималъ участіе Гарибальди, дрались такъ, какъ не дерется ни одинъ наемный солдатъ, и одерживали побѣды, когда правильныя войска Виктора-Эмануила обращались въ постыдное бѣгство. Въ числѣ волонтеровъ Гарибальди находилось даже не мало такихъ, которыхъ прошлое было далеко не безупречно, но онъ утверждалъ, что любовь въ отечеству искупаетъ все. Вліяніе Гарибальди на своихъ солдатъ было изумительно. Одинъ видъ его фигуры, величаво-спокойной и увѣренной въ самыя критическія минуты, электризовалъ и воодушевлялъ даже труса. Во время битвы онъ не знаетъ страха, хладнокровно слѣдитъ за ходомъ сраженія подъ градомъ пуль, а если нужно, и самъ, впереди всѣхъ, бросается на приступъ непріятельской позиціи. Внѣ битвы онъ такой же плебей, какъ и его солдаты, самъ сѣдлаетъ свою лошадь, спитъ на голой землѣ съ сѣдломъ подъ годовой и наравнѣ со всѣми выноситъ лишенія и тягости похода. Внѣ военной дисциплины онъ братъ и товарищъ солдата. Вотъ почему, независимо отъ его стратегическаго таланта, ему удавалось совершать такія чудеса; вотъ почему онъ съ горстью храбрецовъ, проникнутыхъ идеей освобожденія родины, обращалъ въ бѣгство цѣлыя войска и бралъ неприступныя крѣпости. Гарибальди былъ богомъ своихъ солдатъ; отличиться, умереть у него на глазахъ за отечество, за Италію, въ пылу воинственнаго одушевленія, казалось многимъ изъ нихъ высшимъ счастьемъ, и люди спокойно шли на смерть и умирали съ гордою улыбкой, прокричавъ въ послѣдній разъ: «Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ Гарибальди!»
Мы не станемъ описывать осаду Рима и геройскую роль, которую игралъ въ его оборонѣ Гарибальди. Къ несчастью, онъ не былъ главнокомандующимъ римскихъ войскъ и принужденъ былъ подчиняться другому лицу, которому, какъ оказалось, такая задача была совсѣмъ не по плечу. Уже въ началѣ іюня Гарибальди зналъ, что Римъ не въ силахъ будетъ долго продержаться, что ему оставалось только пасть съ честью. Наконецъ ночью 21-го іюня французы овладѣли брешью и проникли въ городъ. Ужасная вѣсть, несмотря на ночное время, распространилась съ быстротою молніи; по всему городу загудѣлъ набатъ; улицы мгновенно наполнились народомъ; всѣ спѣшили на Яникульскій холмъ, гдѣ собрались главнокомандующій, военный министръ, Гарибальди и другіе сановники республики. Народъ съ оружіемъ въ рукахъ требовалъ, чтобы Гарибальди тотчасъ организовалъ колонну изъ городскихъ жителей и немедленно отбросилъ непріятеля за предѣлы городской черты. Но Гарибальди воспротивился этому проекту, который былъ вполнѣ одобренъ главнокомандующимъ, Розелли; онъ понималъ, что Римъ не въ состояніи будетъ держаться, что гибель его зависѣла не столько отъ взятія бреши, сколько отъ торжества реакціи во Франціи. Еслибы даже удалось въ эту ночь выгнать непріятеля изъ Рима, исходъ войны былъ бы несомнѣненъ. Тѣмъ не менѣе Гарибальди рѣшился бы на этотъ шагъ, еслибы не былъ увѣренъ, что съ безпорядочною толпой, совершенно не привыкшею къ огню, среди темной ночи, аттака кончится всеобщею паникой и безполезнымъ кровопролитіемъ. Въ виду этого онъ настоялъ, чтобы военныя дѣйствія были отложены до утра. На другой день, послѣ перваго неудачнаго приступа, онъ окончательно убѣждается, что защищаться долѣе невозможно, и велитъ отступать, несмотря на то, что народъ желаетъ битвы до послѣдней крайности. «Римъ погибъ, но погибъ послѣ чудной, геройской защиты, — говоритъ Гарибальди въ своемъ мемуарахъ. — Паденіе Рима послѣ такой осады было равносильно торжеству демократіи во всей Европѣ. У насъ оставался только одинъ исходъ — прорваться сквозь цѣпь непріятелей и, подобно Сципіону, перевести войну на Карѳагенъ. Нашимъ Карѳагеномъ былъ Неаполь…»
Какъ жестоко ошибались тѣ, кто видѣлъ въ Гарибальди простого авантюриста, кондотьери, для котораго война была цѣлью жизни, наслажденіемъ, кто считалъ его безразсуднымъ, отчаяннымъ храбрецомъ, готовымъ проливать кровь своихъ согражданъ, какъ воду, изъ любви къ войнѣ, къ опасностямъ, къ смѣлымъ предпріятіямъ!… Никто глубже его не чувствовалъ всѣхъ ужасовъ войны, которая отняла у него лучшихъ друзей, его жену, его дорогую Аниту. Сердце его обливалось кровью, когда на глазахъ его гибли тысячи молодыхъ людей. Не даромъ даже въ счастливыя минуты, въ дни апогея его славы, среди привѣтствій восторженной толпы, среди дружеской бесѣды лицо его такъ часто омрачалось выраженіемъ глубокаго горя. Въ эти минуты передъ глазами его проносились кровавыя картины, которыми была такъ богата его боевая жизнь. Онъ никогда не былъ солдатомъ въ душѣ; онъ ненавидѣлъ войну. Только пламенная любовь въ родинѣ, пламенная ненависть къ ея угнетателямъ влекли его на поле битвы; но лишь только кончалась война, онъ спѣшилъ на свою одинокую Капреру и съ любовью отдавался мирной семейной жизни, занимался земледѣліемъ, охотой, читалъ, работалъ. Онъ никогда не считалъ войну своимъ ремесломъ. Когда, незадолго до смерти, ему пришлось, ради узаконенія двухъ младшихъ дѣтей своихъ, совершить обрядъ гражданскаго брака съ послѣдней своею женой, онъ съ полнымъ правомъ могъ отвѣтить на обычный вопросъ о профессіи: «Я — земледѣлецъ». Внѣ военнаго времени никто никогда не видалъ на немъ оружія, «Я не солдатъ, — отвѣтилъ онъ итальянцамъ, подносившимъ ему почетную шпагу; — я не люблю военнаго ремесла. Увидавъ, что въ отцовскій домъ мой ворвались разбойники, я вооружился, чтобы прогнать ихъ. Я — работникъ. Предки мои были работниками, и я горжусь этимъ».
Восемь дней еще длилась агонія Рима. Французскія пушки гремѣли день и ночь, разрушая вѣковые памятники, роскошные дворцы и жилища бѣдняковъ. Матери съ грудными дѣтьми на рукахъ принуждены были скитаться ночью безъ убѣжища. Плачъ, крикъ, стоны умирающихъ наполняли воздухъ, заглушаемые ревомъ пушекъ… Но никому и въ голову не приходила мысль о сдачѣ города. Улицы были буквально усѣяны изуродованными трупами; всѣ безъ исключенія артиллеристы были перебиты на римскихъ батареяхъ и замѣнены простыми линейными солдатами. Національное собраніе объявило свои засѣданія непрерывными и и продолжало вѣдать общественныя дѣла погибающаго города подъ пулями и ядрами. 29-го іюня, послѣ страшной бомбардировки, длившейся до полуночи, силы осажденныхъ были окончательно истощены. Въ полночь непріятельскія пушки наконецъ умолкли и въ продолженіе двухъ часовъ надъ городомъ стояла мертвая тишина. Въ 2 часа утра послышались три пушечныхъ выстрѣла. Часовые дали тревогу. Французы врывались въ городъ сквозь новую брешь близъ воротъ Св. Панкратія. Гарибальди во главѣ небольшого отряда бросился на встрѣчу непріятелю. «Признаюсь, — говоритъ онъ въ своихъ мемуарахъ, — что въ эту минуту я потерялъ всякую вѣру въ будущее и имѣлъ только одно желаніе — умереть въ бою. Д бросился со своимъ отрядомъ на французовъ. Что было потомъ, я не знакъ Въ продолженіе двухъ часовъ я дрался, какъ бѣшеный. Когда настало утро, я весь покрытъ былъ кровью. У меня не было ни одной раны. Это было настоящее чудо». — «Въ эту ночь, — пишетъ историкъ Векки, одинъ изъ самыхъ храбрыхъ защитниковъ Рима, — Гарибальди былъ величественнѣе, чѣмъ когда-либо. Его мечъ сверкалъ какъ молнія, всякій, на кого онъ опускался, падалъ мертвымъ. Кровь новаго противника смывала кровь предыдущаго. Это былъ Леонидъ при Ѳермопилахъ, Феруччіо передъ замкомъ Гависсаны. Я каждую минуту съ трепетомъ ждалъ его смерти, — но, нѣтъ, онъ оставался на ногахъ, неуязвимый, непоколебимый, какъ рокъ».
Среди этой рѣзни на мѣсто битвы прибываетъ вѣстникъ изъ національнаго собранія. Гарибальди требуютъ въ Капитолій. Это было его спасеніемъ; онъ искалъ омерти и несомнѣнно былъ бы убитъ, еслибы долѣе оставался на подѣ битвы. «Когда я появился въ дверяхъ залы, — разсказываетъ Гарибальди, — всѣ депутаты поднялись со своихъ мѣстъ и привѣтствовали меня аплодисментами. Не понимая, что могло вызвать въ нихъ такой необыкновенный энтузіазмъ, я сталъ искать причины его вокругъ себя и на себѣ. Я весь покрытъ былъ кровью, моя одежда была пронизана пулями и изодрана штыками; согнувшаяся отъ долгой работы сабля только на половину входила въ ножны». Что дѣлать? Какъ поступить въ эту послѣднюю, отчаянную минуту?… Таковы были мучительные вопросы, которые задавало себѣ національное собраніе. Эти же вопросы были заданы и Гарибальди. «Покинуть Римъ во главѣ всѣхъ вооруженныхъ волонтеровъ, которые захотятъ за нами послѣдовать, — отвѣтилъ онъ. — Тамъ, гдѣ будемъ мы, будетъ и Римъ!» Это же предложеніе раньше его было сдѣлано Мадзини, но большинство собранія отвергло его, не рѣшившись принять на свою отвѣтственность такой отчаянный шагъ послѣ всѣхъ тяжелыхъ жертвъ, который принесло уже населеніе города. Послѣ короткаго совѣщанія собраніе вотировало слѣдующій декретъ: «Во имя Бога и народа! Учредительное собраніе прекращаетъ оборону, которая сдѣлалась невозможною, и остается на своемъ посту». Все было кончено. 2-го іюля Гарибальди собралъ на площади Ватикана своихъ волонтеровъ и обратился къ нимъ съ слѣдующею краткою рѣчью: «Солдаты! я предлагаю вамъ голодъ, жажду, утомленія, опасность, смерть. Отечество зоветъ насъ. Кто слѣдуетъ за мною?» — 4.500 человѣкъ откликнулись на этотъ призывъ, и во главѣ ихъ Гарибальди началъ новую Одиссею. Но съ паденіемъ Рима пало и всеобщее одушевленіе, которое овладѣло было итальянскимъ народомъ. Тщетно Гарибальди старается поднять возстаніе въ Тосканскихъ владѣніяхъ, — число его волонтеровъ уменьшается съ каждымъ днемъ. Наконецъ, онъ отводитъ ихъ въ республику Санъ-Марино, распускаетъ здѣсь большинство своего войска, а самъ съ сотнею храбрецовъ пробивается сквозь ряды австрійцевъ и на ихъ глазахъ пускается въ море на тринадцати лодкахъ… Впереди его ждало новое горе — смерть обожаемой жены его, геройской Аниты, которая пріѣхала къ нему въ Римъ на восьмомъ мѣсяцѣ беременности и не разставалась съ нимъ вплоть до послѣдней минуты; а потомъ — плѣнъ и необходимость покинуть родину…
А Мадзини?… Пока гремѣла битва, пока Гарибальди стоялъ подъ пулями, тріумвиратъ, душою котораго былъ Мадзини, работалъ съ лихорадочной энергіей. Организація защиты и продовольствія, безпрерывныя дипломатическія сношенія съ непріятелемъ, казалось, должны бы были поглощать все время тріумвировъ, а между тѣмъ они находили время позаботиться и о повседневныхъ интересахъ народа. Декретъ о раздачѣ государственныхъ земель наиболѣе нуждающимся земледѣльцамъ, декретъ объ устройствѣ даровыхъ квартиръ для бѣднаго населенія города въ помѣщеніяхъ инквизиціи и многія другія распоряженія показывали, какова была бы въ будущемъ дѣятельность новаго правительства, еслибы римская республика восторжествовала. Гуманность, терпимость даже по отношенію къ врагамъ — вотъ тѣ принципы, которые руководили тріумвирами республики, и въ особенности Мадзини, въ продолженіе всей ихъ короткой дѣятельности. «Римляне! неаполитанскіе плѣнники — первый залогъ побѣды въ стѣнахъ города, — такъ гласилъ декретъ тріумвирата послѣ первой побѣды надъ неаполитанскимъ войскомъ, которое выступило на защиту папы. — Во имя Бога и народа, личности ихъ должны быть для насъ священны… Докажите имъ, что римляне умѣютъ не только побѣждать, но и прощать. Да здравствуетъ республика!» А два дня спустя былъ уже обнародованъ слѣдующій декретъ относительно французскихъ плѣнниковъ: «Принимая во вниманіе, что Римъ и французскій народъ не воюютъ и не могутъ воевать другъ съ другомъ; принимая во вниманіе, что Римъ во имя права и долга защищаетъ свою независимость, но оплакиваетъ всякое нападеніе, направленное противъ обѣихъ республикъ, какъ преступленіе противъ священныхъ для каждой изъ нихъ принциповъ, — тріумвиратъ постановляетъ: 1) французы, взятые въ плѣнъ 30 апрѣля, свободны и будутъ отосланы во французскій лагерь; 2) римскій народъ сегодня, въ полдень, братски простится съ храбрыми солдатами французской республики, нашей сестры».
Когда національное собраніе вотировало прекращеніе обороны и возложило на тріумвиратъ обязанность вступить въ переговоры съ французскимъ генераломъ, Мадзини отказался на-отрѣзъ, заявивъ, что онъ былъ избранъ для того, чтобы защищать республику, а не разрушать ее, и подалъ въ отставку. Саффи и Арнеллини послѣдовали его примѣру. Мадзини не могъ понять, не хотѣлъ допустить, чтобы Римъ, этотъ вѣчный, святой городъ, былъ не въ силахъ сопротивляться. Рѣшеніе собранія казалось ему преступною трусостью, граничившею съ измѣной. На слѣдующій день онъ отправилъ въ собраніе свой протестъ: «Въ послѣднюю, рѣшительную минуту, — писалъ онъ, — вы измѣнили своей миссіи, — вы измѣнили, сами того не подозрѣвая, великой итальянской идеѣ, выразителемъ которой былъ Римъ. Какъ избранникъ народа, я торжественно протестую передъ вами, передъ лицомъ народа, передъ лицомъ Бога». Послѣ того, какъ французы заняли Римъ, Мадзини, окруженный врагами изъ реакціонной партіи, еще болѣе недѣли остается въ городѣ, несмотря на убѣжденія друзей, умолявшихъ его позаботиться о своей безопасности. Дѣло въ томъ, что въ католическихъ и французскихъ журналахъ появился рядъ вымысловъ относительно террора, который будто бы былъ организованъ Мадзини въ Римѣ во время осады, и Мадзини рѣшилъ остаться въ городѣ, чтобы враги его не имѣли повода говорить, что онъ укрылся бѣгствомъ отъ мести своихъ жертвъ. И во всемъ Римѣ, въ присутствіи французскаго войска, не нашлось ни одного человѣка, который рѣшился бы выдать трибуна, хотя была полная возможность сдѣлать это тайно, не рискуя ничѣмъ. «Я не имѣлъ духа покинуть Римъ, — говорилъ Мадзини. — Съ душою полною той глубокой тоски, которую долженъ испытывать человѣкъ, присутствующій на похоронахъ своей возлюбленной, присутствовалъ я при распущеніи собранія, при отъѣздѣ членовъ правительства, отправлявшихся въ изгнаніе. Я помню, какъ друзья умоляли меня уѣхать изъ Рима и поберечь себя для болѣе счастливыхъ дней. Ахъ, еслибъ я въ то время думалъ только о самомъ себѣ, еслибъ я могъ предвидѣть неблагодарность и одиночество, которыя ожидали меня въ будущемъ, я бы сказалъ имъ: если вы меня любите, дайте мнѣ умереть вмѣстѣ съ Римомъ!» Наконецъ онъ уѣхалъ, и снова потянулись тяжелые дни изгнанія, лихорадочной работы, томительнаго ожиданія и горькихъ разочарованій…
III.
правитьТеперь работа сосредоточивалась въ Ломбардіи. Мадзини — то въ Лондонѣ, то въ Швейцаріи, то на родинѣ, среди друзей и враговъ — агитируетъ, организуетъ, ведетъ дѣятельную пропаганду, пишетъ, говоритъ, и въ Ломбардіи возникаетъ обширная ассоціація рабочихъ, ближайшая цѣль которой — опять-таки освобожденіе, единство Италіи. Въ 1853 году — неудачная попытка возстанія въ Миланѣ, въ 1857 году — геройская экспедиція Пизакане, возмущенія въ Генуѣ и Ливорно, и вездѣ душою движенія — Мадзини, этотъ удивительный, желѣзный человѣкъ, который не знаетъ усталости, котораго не въ силахъ сломить никакія преслѣдованія, никакія неудачи. «Дѣйствуйте, дѣйствуйте, во что бы то ни стало!» — таковъ былъ его девизъ, и въ этой неусыпной, неутомимой дѣятельности заключается въ значительной долѣ причина того громаднаго вліянія, которое онъ имѣлъ на своихъ соотечественниковъ. Ни на минуту не давалъ онъ заснуть итальянскому обществу, ни на минуту не позволялъ забыть итальянцамъ, что ихъ родина еще не свободна, что единство Италіи еще не осуществилось. Послѣ самыхъ жестокихъ пораженій, когда въ Италіи партія дѣйствія падала духомъ, а Гарибальди удалялся на Капреру и терпѣливо ждалъ новаго благопріятнаго момента, горячая проповѣдь Мадзини не умолкала, ободряла, будила, воспламеняла. По всѣмъ городамъ Италіи, въ Лондонѣ, во всей Англіи Мадзини агитировалъ въ пользу объединенія Италіи, собиралъ деньги, организовалъ комитеты для доставленія оружія, и когда наступило время дѣйствія, когда Гарибальди покидалъ свой островъ, — все уже было готово: деньги, оружіе, люди. Вліяніе Мадзини было такъ велико въ Италіи, что даже Викторъ-Эмануилъ, уступившій давленію общественнаго мнѣнія и рѣшившійся объявить войну Австріи, добивался его содѣйствія и вступилъ съ нимъ въ переговоры. И Мадзини не прочь содѣйствовать даже Виктору-Эмануилу; онъ добивается прежде всего объединенія Италіи и готовъ поступиться своею республиканскою программой, готовъ поддерживать монархію, лишь бы она искренно и энергично взялась за выполненіе своей объединительной миссіи. Но онъ плохо вѣритъ въ искренность пьемонтскаго правительства, зорко слѣдитъ за его дѣйствіями и всегда готовъ порвать союзъ, когда убѣждается, что союзникъ не исполняетъ своихъ обѣщаній. Въ то время, какъ довѣрчивый Гарибальди весь отдается плану освобожденія Италіи подъ знаменемъ Виктора-Эмануила и спѣшитъ принять участіе въ войнѣ противъ Австріи, Мадзини, за шесть мѣсяцевъ до обнародованія договора объ уступкѣ Ниццы и Савойи Наполеону, печатаетъ и распространяетъ условія этого договора, предостерегая итальянцевъ противъ союза съ пьемонтскимъ правительствомъ. «Наполеонъ требуетъ Ниццы и Савойи для себя, — писалъ онъ, — неаполитанскаго трона для Мюрата и престолъ центральной Италіи для своего двоюроднаго брата. Вавуръ согласился на эти условія».
Исходъ войны съ Австріей извѣстенъ. Австрійцы были разбиты, миръ заключенъ. Но сильно разочаровались патріоты, мечтавшіе, что дрались за освобожденіе Италіи: Венеція осталась въ рукахъ Австріи, герцоги моденскій и тосканскій снова были утверждены въ своихъ владѣніяхъ, Болонья была возвращена папѣ и, наконецъ, Савойя и Ницца перешли къ Франціи. Но пьемонтское правительство ошиблось, разсчитывая, что возбужденный надеждами итальянскій народъ молча помирится съ такимъ исходомъ войны. Центръ Италіи снова поднимается. Тоскана и Болонья отказываются принять прежнія правительства и желаютъ присоединиться къ Пьемонту. Король сначала колеблется, боясь Наполеона, но наконецъ принужденъ уступить общественному мнѣнію и принять въ составъ своего королевства эти новыя территоріи. Мадзици дѣлаетъ новую попытку итальянизировать войну и склонить короля открыто провозгласить освобожденіе всей Италіи, вмѣсто того, чтобъ ограничиваться борьбою изъ-за отдѣльныхъ провинцій. «Партіи исчезнутъ, — писалъ онъ королю, — останутся только Италія и вы». Планъ его былъ слѣдующій: король станетъ во главѣ движенія центра и провозгласитъ единство Италіи; Гарибальди поспѣшитъ въ Неаполь, который не замедлитъ подняться и присоединиться въ Пьемонту. Такимъ образомъ вся Италія соберется около короля, онъ будетъ располагать войскомъ въ 500.000 человѣкъ и сможетъ дать отпоръ всякому внѣшнему вмѣшательству въ дѣла Италіи. Викторъ-Эмануилъ нѣсколько времени колебался и, наконецъ, отказалъ. Тогда Мадзини рѣшился дѣйствовать самостоятельно и, если возможно, въ союзѣ съ Гарибальди. Но и Гарибальди вначалѣ скептически отнесся къ смѣлому плану Мадзини поднять югъ Италіи и затѣмъ идти на Римъ; онъ назвалъ его «мадзиніанскою мечтой» и отказалъ въ своемъ содѣйствіи. Тѣмъ не менѣе Мадзини не покинулъ своего плана и одинъ съ своими друзьями сталъ готовить экспедицію, которая должна была отправиться въ Сицилію подъ начальствомъ двухъ республиканцевъ — Розалино Пило и Квадріо. Тогда не вытерпѣлъ и Гарибальди; онъ обѣщалъ присоединиться къ движенію и 11-го мая 1860 года дѣйствительно высадился въ Марсали, на западномъ берегу Сициліи, со своею знаменитой «тысячью». Во главѣ отряда развѣвалось трехцвѣтное знамя съ надписью «Italia е Vittorio Emanuele». По убѣжденіямъ Гарибальди не былъ монархистомъ, — и онъ тоже мечталъ о республикѣ, — но при настоящихъ условіяхъ считалъ своею обязанностью поддерживать Виктора-Эмануила, такъ какъ вѣрилъ въ его искренность и былъ убѣжденъ, что республиканская партія одна не въ силахъ будетъ осуществить трудное дѣло объединенія Италіи. Даже Мадзини еще разъ рѣшился пожертвовать своею республиканскою программой, чтобы въ союзѣ съ Гарибальди и подъ знаменемъ Виктора-Эмануила добиться перваго и главнаго условія освобожденія родины — единства. «Братья, — писалъ онъ своимъ сицилійскимъ друзьямъ въ мартѣ 1860 г., — теперь не время разсуждать о республикѣ или монархіи; на очереди стоитъ вопросъ о національномъ единствѣ, о жизни или смерти». «У меня нѣтъ никакихъ республиканскихъ замысловъ, — пишетъ онъ въ іюлѣ того же года одному изъ своихъ друзей. — Крикъ: „да здравствуетъ республика!“ — показался бы мнѣ при теперешнихъ условіяхъ преступленіемъ. Я вполнѣ мирюсь съ настоящею постановкою дѣла».
Передъ горстью героевъ, плохо вооруженныхъ, непривычныхъ къ военной дисциплинѣ, какъ пыль разлетаются стройные полки непріятеля, который былъ въ десять разъ сильнѣе ихъ. «Qui si fa ritalia una о si muore!» — восклицаетъ Гарибальди, бросаясь впереди всѣхъ на приступъ крѣпости Калатафини, и эта мысль, казалось, дѣйствительно одушевляла каждаго изъ его солдатъ и превращала его неопытное войско въ непобѣдимую армію. Походъ «тысячи» былъ апогеемъ славы Гарибальди: каждаго одушевляла увѣренность въ побѣдѣ, въ осуществленіи завѣтнаго объединенія Италіи", каждый шелъ на смерть какъ на праздникъ. При Калатафини окончательно рѣшена была судьба экспедиція: послѣ такой побѣды неудача была невозможна; вся страна трепетала отъ восторга и рвалась на помощь къ освободителямъ. «Калатафини! — писалъ Гарибальди много лѣтъ спустя, — если въ послѣднія минуты моей жизни друзья увидятъ на устахъ моихъ послѣднюю торжествующую, гордую улыбку, она будетъ вызвана воспоминаніемъ о тебѣ; ты была самою славною побѣдой народа…» Передъ Палермо героевъ ожидала армія въ 24.000 человѣкъ, сильная артиллерія и эскадра. Но рѣшеніе Гарибальди непоколебимо. «О demania Palermo, о morti!» — и въ его устахъ такія слова — не пустая фраза. 27-го мая онъ — въ Палермо. Сицилія свободна. Гарибальди провозглашаетъ себя диктаторомъ.
А Мадзини неутомимо работаетъ въ Италіи, набираетъ волонтеровъ, собираетъ деньги, отправляетъ въ Сицилію людей и оружіе. И Гарибальди, и Мадзини, каждый въ своей сферѣ, въ одинаковой степени были душою этого движенія; но на долю Гарибальди выпала блестящая, славная роль: его имя было на всѣхъ устахъ, онъ переходилъ отъ одного торжества къ другому, и всюду населеніе съ восторгомъ привѣтствовало его, какъ освободителя; а Мадзини, все еще осужденный на смерть тѣмъ самымъ правительствомъ, для котораго онъ вмѣстѣ съ Гарибальди ковалъ новую ворону, въ сторонѣ отъ этого блестящаго праздника объединенія Италіи дѣлалъ свое трудное дѣло и въ награду пожиналъ клевету. Умѣренная партія боялась этого пламеннаго республиканца и всюду распространяла слухъ, что Мадзини тайно конспирируетъ противъ Гарибальди и готовитъ республиканское движеніе. Это было даже отчасти причиною, почему онъ не поѣхалъ въ Сицилію въ Гарибальди, хотя всею душой рвался туда. Онъ понималъ, что его мѣсто — не на полѣ битвы, и, кромѣ того, боялся даже повредить успѣху дѣла своимъ присутствіемъ, такъ какъ враги не замедлили бы указать на его отъѣздъ, какъ на новое доказательство какихъ-то тайныхъ замысловъ.
19 августа Гарибальди переправился въ Калабрію. Въ неаполитанскомъ войскѣ царствовала страшная деморализація; въ теченіе трехъ недѣль изъ рядовъ его выбыло 40.000 человѣкъ. Это была цѣлая армія, побѣжденная однимъ звукомъ имени Гарибальди. Наконецъ, 10 сентября Гарибальди, опередивъ свое войско, одинъ, въ сопровожденіи десяти человѣкъ свиты, въѣзжаетъ въ ворота Неаполя, занятаго непріятельскимъ гарнизономъ въ 14.000 человѣкъ. Но что значилъ этотъ гарнизонъ, когда на улицы города высыпало все населеніе Неаполя, ждавшее Гарибальди какъ избавителя, какъ бога, какъ воплощеніе итальянскаго единства?… При появленіи его восторгу не было предѣловъ; всякій рвался взглянуть на обожаемаго вождя, коснуться края его одежды; всѣ ликовали, плавали отъ радости и умиленія. Въ теченіе десяти часовъ сряду не умолкали восторженныя демонстраціи толпы. Гарибальди, который тотчасъ по прибытіи въ Неаполь долженъ былъ заняться не терпѣвшими отлагательства государственными дѣлами, принужденъ былъ безпрестанно отрываться отъ работы и показываться въ окнѣ, чтобы нѣсколько успокоить толпу, которая не могла насмотрѣться на своего идола. Около восьми часовъ вечера, когда ликованіе и крики, казалось, достигли крайнихъ предѣловъ, фра Пантолео, францисканскій монахъ, присоединившійся въ Гарибальди въ Сициліи и сопровождавшій его въ Неаполь, появился на балконѣ и объявилъ народу, что генералъ усталъ и легъ спать. Крики тотчасъ смолкли. «Отецъ нашъ спитъ», — говорили другъ другу неаполитанцы шепотомъ, и огромная толпа молча разошлась. Ни одного крива не слышалось болѣе, но всѣ поднимали кверху указательный палецъ. Это былъ нѣмой символъ единства Италіи, равносильный восклицанію: «Viva l’Italia ипа!»
Но Мадзини не могъ удовлетвориться освобожденіемъ Сициліи и Неаполя. Безъ Рима единство Италіи для него немыслимо. И вотъ онъ снова агитируетъ, вербуетъ волонтеровъ и всѣми силами старается склонить короля не терять времени и двинуться въ Римъ. Но Викторъ-Эмануилъ все еще боялся Мадзини и устами одного изъ своихъ министровъ даже публично заявилъ, что не можетъ войти съ нимъ въ союзъ, такъ какъ цѣль его въ сущности — не освобожденіе Рима, а провозглашеніе республики. Отряды Мадзини, готовые къ выступленію въ Римъ, были задержаны правительственными войсками и принуждены были направиться къ Неаполю. Негодованіе Мадзини не знало предѣловъ. «Такъ дѣйствуйте же, — говоритъ онъ въ открытомъ письмѣ къ монархической партіи, — чего вы боитесь? Республики? — Нѣтъ: мы вамъ всегда говорили, что еслибы даже сочли своимъ долгомъ конспирировать въ пользу республики, то предупредили бы васъ о нашихъ намѣреніяхъ. Нашего личнаго честолюбія? — Нѣтъ: вы знаете, что лишь только объединеніе Италіи осуществится, хотя бы подъ знаменемъ монархіи, мы добровольно вернемся въ изгнаніе… Такъ знайте же, что мы не уступимъ никогда. Мы сильны и рѣшились дѣйствовать во что бы то ни стало. Народъ намъ сочувствуетъ. Если вы побѣдите насъ въ одномъ мѣстѣ, мы поднимемся въ другомъ. Мы хотимъ единства Италіи. Если и вы стремитесь къ той же цѣли, мы будемъ съ вами, — если нѣтъ, мы будемъ съ Италіей».
Въ римскихъ владѣніяхъ вспыхиваетъ возмущеніе, и Гарибальди издаетъ прокламацію, въ которой заявляетъ, что намѣренъ двинуться въ Римъ. Пьемонтское правительство всполошилось. «Если мы не будемъ въ римской области прежде Гарибальди, — писалъ Кавуръ Талейрану, — то мы пропали». — «Если вы черезъ три недѣли не ринетесь въ Римъ, — въ свою очередь пишетъ Мадзини къ Гарибальди, — то ваши начинанія будутъ безполезны». Но было уже поздно: Гарибальди не могъ привести въ исполненіе своего плана, — въ Умбрію и Марки двинулось королевское войско, посланное, но словамъ самого короля, «для разсѣянія этого сборища людей всякихъ странъ и разныхъ націй, которое составилось здѣсь, представляя собою новый видъ иноземнаго вмѣшательства и худшій изъ всѣхъ прочихъ», — противъ этого сборища людей, завоевавшаго для Виктора-Эмануила цѣлое королевство. Мадзини поспѣшилъ въ Неаполь и началъ агитировать въ пользу римской экспедиціи. Но клевета сдѣлала свое дѣло. Въ Неаполѣ Мадзини встрѣтили съ недовѣріемъ и даже искренніе патріоты сторонились отъ него, какъ отъ непримиримаго республиканца, котораго вмѣшательство способно только повредить дѣлу національнаго объединенія. Наконецъ, потерявъ послѣднюю надежду организовать римскій походъ, Мадзини, не дождавшись прибытія короля, покинулъ Неаполь.
Остатки неаполитанской арміи побѣждены въ блестящей, рѣшительной битвѣ при Вольтурно. Гарибальди, несмотря на совѣты Мадзини и многихъ изъ своихъ друзей, убѣждавшихъ его не уступать завоеванныхъ провинцій королю, пока не осуществилось объединеніе Италіи, организуетъ плебисцитъ. Народъ высказывается огромнымъ большинствомъ въ пользу присоединенія къ пьемонтскому королевству; Гарибальди слагаетъ съ себя диктатуру и ѣдетъ на встрѣчу къ королю, который спѣшитъ въ Неаполь, чтобы принять изъ рукъ его новую ворону. Блестящая свита короля холодно, чуть не съ пренебреженіемъ, встрѣтила этого страннаго генерала въ фантастическомъ плебейскомъ нарядѣ, но за то крестьяне, сбѣжавшіеся со всѣхъ сторонъ, чтобы посмотрѣть на своего освободителя, въ свою очередь не обращали вниманія на короля, и какъ ни старался Гарибальди заставить ихъ привѣтствовать своего новаго монарха, по всему пути въ Неаполю Викторъ-Эмануилъ слышалъ только восторженные криви: «Viva Calibardo!» Нѣсколько дней спустя Гарибальди удалился на Капреру. Сложивъ съ себя власть, всесильный диктаторъ увозилъ съ собою на свой островъ пятьдесятъ лиръ и мѣшокъ бобовъ, которыми онъ намѣревался засѣять на Капрерѣ свое поле.
IV.
правитьВпереди его ждали горькія разочарованія: безплодная борьба въ парламентѣ, гдѣ онъ является депутатомъ отъ Неаполя, безплодная попытка экспедиціи въ Венецію, неудавшаяся благодаря вмѣшательству итальянскаго правительства, и, наконецъ, злополучное, постыдное дѣло при Аспромонте, гдѣ Гарибальди падаетъ, пораженный итальянскою пулей, тяжело раненный солдатами того самаго правительства, для котораго собирался завоевать еще Римъ. Мадзини въ это время жилъ въ итальянской Швейцаріи, въ Лугано. «Всякій, кто бы услышалъ крикъ, который вырвался у него при этомъ извѣстіи, — разсказываетъ одинъ изъ его друзей, — не могъ бы долѣе сомнѣваться въ глубокой привязанности его къ Гарибальди, несмотря на всѣ существовавшія между ними разногласія».
Около двухъ лѣтъ спустя, когда Гарибальди посѣтилъ Англію, англійскій народъ показалъ, какъ онъ умѣетъ цѣнить героя, котораго итальянское правительство отблагодарило пулями и тюрьмой. Такого пріема, какой Гарибальди встрѣтилъ въ Лондонѣ весной 1864 года, никогда не удостоивалась въ этой странѣ ни одна коронованная особа. Въ Соутгамптонѣ ему была устроена пышная торжественная встрѣча, въ которой принимали участіе цвѣтъ англійской аристократіи, муниципалитеты многихъ городовъ и депутаціи отъ рабочихъ ассоціацій. Въѣздъ его въ Лондонъ былъ такою тріумфальною процессіей, какой, быть-можетъ, никогда еще не видала столица Англіи. Шесть часовъ ѣхала его коляска по улицамъ Лондона, останавливаясь на каждомъ шагу среди тѣсной толпы народа, которая сопровождала героя итальянской независимости оглушительными криками. Женщины поднимали своихъ дѣтей, чтобы дать имъ взглянуть на Гарибальди. «God bless you, Garibaldi! God bless you!» — кричалъ народъ и на всѣхъ лицахъ изображался искренній, неподдѣльный восторгъ. Всѣ эти люди, для личнаго благосостоянія которыхъ Гарибальди, разумѣется, не сдѣлалъ и не могъ сдѣлать ровно ничего, смутно понимали, что этотъ человѣкъ въ плебейскомъ нарядѣ — самъ плебей, сынъ народа и боецъ за народныя права; что между нимъ и тѣми, для которыхъ война есть ремесло, нѣтъ ничего общаго; что этотъ знаменитый полководецъ, пролившій такъ много крови, только и мечтаетъ о такомъ будущемъ, когда всѣ силы человѣчества будутъ посвящены мирному труду. Въ это время въ Лондонѣ жилъ Мадзини. Гарибальди, конечно, поспѣшилъ посѣтить его, а нѣсколько дней спустя они встрѣтились на данномъ въ честь Гарибальди обѣдѣ. Когда всѣ усѣлись за столъ, Мадзини первый всталъ со стаканомъ въ рукѣ. «Мой тостъ, — сказалъ онъ, — будетъ заключать въ себѣ все то, что намъ дорого, за что мы боремся. Пью за свободу народовъ, пью за дружескій союзъ народовъ, пью за того человѣка, который своею дѣятельностью служитъ живымъ воплощеніемъ этихъ великихъ идей, — за Гарибальди!…» Затѣмъ всталъ Гарибальди и сказалъ, поднимая стаканъ съ марсалой: «Я намѣренъ сдѣлать заявленіе, которое долженъ былъ сдѣлать уже давно: здѣсь есть человѣкъ, который оказалъ огромныя услуги моей родинѣ и дѣлу свободы. Когда я былъ молодъ, когда мною руководили лишь смутныя, неопредѣленныя стремленія, я искалъ человѣка, который могъ бы помогать мнѣ совѣтомъ и руководить мною въ молодые годы.
Я искалъ его, какъ жаждущій ищетъ воды. И я нашелъ такого человѣка. Въ немъ одномъ сохранился священный огонь; онъ одинъ бодрствовалъ, когда всѣ спали. Онъ сдѣлался и всегда оставался моимъ другомъ. Никогда не потухалъ въ немъ священный огонь любви къ родинѣ и свободѣ. Этотъ человѣкъ — Мадзини. Пью за моего друга, за моего учителя!»
Такіе люди, какъ Гарибальди и Мадзини, не могли не любить и не уважать другъ друга. Разница во взглядахъ и въ темпераментѣ часто разъединяла ихъ въ періоды борьбы и горячей дѣятельности, но каждый изъ нихъ былъ слишкомъ чистымъ, искреннимъ человѣкомъ, чтобы не оцѣнить даже въ противникѣ той глубокой, безконечной любви въ общему идеалу, которая въ одинаковой степени одушевляла ихъ обоихъ. А между тѣмъ какъ различно сложилась судьба ихъ! Если въ жизни Гарибальди и было много горя и разочарованій, за то на долю его выпали и такія минуты торжества, которыя даются немногимъ людямъ. Не только итальянскій народъ, но народы всего цивилизованнаго міра преклонились передъ безупречнымъ рыцаремъ свободы; онъ умеръ съ сознаніемъ, что его дѣятельность оцѣнена человѣчествомъ, что память его будетъ безсмертна, какъ та идея, которой онъ служилъ. Далеко не такова была судьба Мадзини, который, конечно, не менѣе любилъ эту идею и, конечно, болѣе страдалъ за нее, которому Италія настолько же обязана за свою независимость, какъ и Гарибальди. Вѣчно въ изгнаніи, вѣчно скрываясь и скитаясь, часто безъ крова и пріюта, вѣчно непонятый и оклеветанный, онъ пережилъ столько несправедливости и неблагодарности, что можно только удивляться, какъ не потухла въ немъ любовь къ человѣчеству, какъ съумѣлъ онъ сохранить въ себѣ тотъ «священный огонь», который онъ первый зажегъ въ сердцахъ итальянской молодежи.
V.
правитьВъ 1867 г. Гарибальди начинаетъ снова проповѣдывать походъ въ Римъ, въ твердой увѣренности, что король не станетъ сопротивляться этому предпріятію. Но на этотъ разъ итальянское правительство уже не церемонилось. При Аспромонте оно убѣдилось, что, несмотря на всю популярность имени Гарибальди, оно смѣло можетъ принимать самыя рѣшительныя мѣры противъ этого слишкомъ ужь горячаго патріота, который не трепеталъ передъ всемогущимъ Наполеономъ и дерзалъ мечтать объ освобожденіи Рима, несмотря на то, что «великодушный союзникъ Италіи» не разъ заявлялъ противъ этого освобожденія рѣшительное veto. При первыхъ приготовленіяхъ въ походу Гарибальди былъ арестованъ и заключенъ въ крѣпость Александрію, хотя личность его, какъ члена парламента, была неприкосновенна. Возмущенный до глубины души, онъ посылаетъ съ однимъ изъ своихъ друзей письма къ американскому и англійскому посланникамъ, въ которыхъ, какъ гражданинъ этихъ государствъ, проситъ защиты отъ преслѣдованій итальянскаго правительства. Скажите этимъ господамъ, — прибавляетъ онъ, — что я отказываюсь быть гражданиномъ страны, въ которой, министры первые нарушаютъ законы". Правительство не рѣшилось долго держать Гарибальди въ заключеніи онъ былъ отвезенъ на Капреру, но съ этихъ поръ вокругъ острова постоянно крейсировало нѣсколько королевскихъ кораблей, капитанамъ которыхъ было строжайше приказано ни подъ какимъ видомъ не допускать, чтобъ онъ покидалъ островъ или велъ сношенія съ континентомъ.
Послѣ несчастнаго тирольскаго похода 1866 года, дороги Гарибальди и Мадзини окончательно расходятся. Мадзини окончательно отрекается отъ союза съ итальянскимъ правительствомъ и рѣшаетъ развернуть независимое республиканское знамя. Онъ окончательно пришелъ къ убѣжденію, что союзъ между распубликанскою партіей и монархіей невозможенъ, что правительство Виктора-Эмануила не только само не рѣшается взять на себя иниціативу объединенія Италіи, но, напротивъ, всегда и всюду тормозитъ и парализуетъ дѣятельность патріотовъ, въ которыхъ оно видитъ скорѣе враговъ, чѣмъ друзей. Въ особенности возмущало его отношеніе правительства къ Гарибальди. Недовѣріе къ себѣ, къ республиканцамъ «Молодой Италіи» онъ еще могъ понять и извинить. Каждый изъ нихъ смотрѣлъ на монархію какъ на орудіе, которое слѣдовало отбросить, какъ скоро будетъ достигнуто объединеніе Италіи, какъ скоро послѣдній иноземный узурпаторъ покинетъ итальянскую почву; и Мадзини не удивлялся, что правительство не перестаетъ видѣть въ немъ врага и не хочетъ вѣрить даже въ искренность его временнаго содѣйствія. Но отношеніе правительства къ Гарибальди казалось ему непростительнымъ, преступнымъ. Гарибальди не былъ революціонеромъ въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Мечтая объ итальянской республикѣ, о соединенныхъ штатахъ Европы въ далекомъ будущемъ, онъ не вѣрилъ въ возможность быстраго осуществленія республиканской программы въ Италіи. Первымъ этапомъ на пути въ свободѣ, по его мнѣнію, должна была быть твердая конституціонная монархія съ либеральнымъ національнымъ правительствомъ, со всенародно избраннымъ королемъ; и онъ рѣшился поддерживать Виктора-Эмануила во что бы то ни стало, несмотря на всѣ его колебанія, несмотря на всѣ проявленія недовѣрія и неблагодарности въ себѣ. Поведеніе правительства приводило его въ негодованіе; онъ, также какъ и Мадзини, въ послѣднее время плохо вѣрилъ въ его искренность, но тѣмъ не менѣе надѣялся, что сила событій все-таки приведетъ Виктора-Эмануила къ выполненію возложенной на него миссіи объединителя націи. Вотъ почему, вырвавшись изъ своего плѣна на Капрерѣ, пробравшись ночью въ маленькой лодкѣ мимо королевскихъ судовъ, онъ снова развертываетъ свое старое знамя съ надписью «Italia е Vittorio Emanuele», во главѣ отряда волонтеровъ снова идетъ на Римъ и спѣшитъ какъ можно скорѣе переступить границу папской области, чтобы въ странѣ враговъ укрыться отъ преслѣдованій туринскаго правительства, которое выслало противъ него свое войско. Въ этой экспедиціи Мадзини и его друзья уже не принимали никакого участія, хотя дѣло и касалось освобожденія дорогого Рима. Дѣло освобожденія родины теперь для Мадзини было связано только съ республиканскимъ знаменемъ.
Печальный исходъ экспедиціи Гарибальди извѣстенъ. Французскія войска, высадившіяся въ Чивита-Веккіи, окружили гарибальдійцевъ; изъ четырехтысячнаго отряда тысяча человѣкъ легли на мѣстѣ въ битвѣ при Ментанѣ. По ничто, казалось, не въ силахъ было сломить удивительную энергію Гарибальди. Разбитый, окруженный врагами, оставленный королемъ, онъ рѣшается отступить, уступая убѣжденіямъ друзей, но въ головѣ его уже готовы новые планы. «Пусть наши друзья во Франціи и во всемъ мірѣ не падаютъ духомъ, — nous recommencerons la besogne!» — говоритъ онъ, отступая къ границѣ. Въ Перуджіо его снова арестуютъ по распоряженію правительства и опять водворяютъ на Капреру.
Оффиціальная пресса, привыкшая видѣть въ Мадзини источникъ всѣхъ волненій, принялась обвинять его и за эту неудачную попытку, которой, какъ мы уже сказали, онъ не содѣйствовалъ. Но какъ бы то ни было сочувствіе Мадзини, несмотря на всѣ разногласія, было на сторонѣ Гарибальди, и теперь, при мысли, что французы опять у воротъ его святого города, онъ не могъ оставаться равнодушнымъ зрителемъ. "Быть или не быть? — писалъ онъ, — вотъ вопросъ, который поставленъ намъ въ присутствіи иностранца. Французскіе солдаты высадились въ Чивита-Веккіи! Бреннъ у воротъ Рима! Хотите ли вы встрѣтить ихъ съ мечомъ въ рукахъ, «какъ ваши предки, или предпочитаете склонить голову и покрыть себя позоромъ, какъ трусливые, выродившіеся потомки героевъ?… Баковъ бы ни былъ вашъ отвѣтъ, онъ рѣшитъ вашу будущность. Быть или не быть?…Отъ настоящей минуты зависитъ ваша участь».
Послѣ этого начинается періодъ усиленной реакціи, обыски, аресты, преслѣдованія. Мадзини, живя въ Швейцаріи, продолжаетъ агитировать. Наконецъ, итальянское правительство требуетъ его выдачи, утверждая, что онъ ведетъ въ Италіи обширную конспирацію, имѣющую цѣлью грабежъ и убійства. Мадзини, въ длинномъ письмѣ, съ негодованіемъ протестовалъ противъ этой клеветы.
Въ 1870 году Мадзини, жившій въ то время въ Англіи, отправляется въ Сицилію, въ которой готовилось республиканское движеніе. Онъ не вѣрилъ въ успѣхъ этого возстанія, но рѣшился принять въ немъ участіе, быть-можетъ надѣясь встрѣтить тамъ смерть. Даже его желѣзная энергія утомилась. Пора было отдохнуть. На пути въ Сицилію, на морѣ, Мадзини былъ арестованъ и отвезенъ въ Ганту. Здѣсь онъ былъ заключенъ въ высокой, неприступной башнѣ крѣпости. Боясь возстанія, арестовавшій его генералъ стянулъ въ Ганту войска, а въ гавани стояло пять военныхъ кораблей. При такихъ условіяхъ друзья заключеннаго, конечно, должны были отказаться отъ всякой попытки освободить его. Но правительство боялось долго держать его въ заключеніи; здоровье его было слабо, а еслибъ онъ заболѣлъ и умеръ въ тюрьмѣ, вся Италія поднялась бы въ единодушномъ негодованіи. Два мѣсяца спустя онъ былъ освобожденъ. Избѣгая всякихъ демонстрацій, Мадзини на разсвѣтѣ покинулъ Ганту. Съ горькими, печальными думами ѣхалъ онъ теперь по Италіи. Много дорогихъ надеждъ было разбито. Для него освобожденіе Италіи и Рима, о которомъ возвѣщала вся Европа, не осуществилось; для него «великая душа Италіи все еще лежала въ могилѣ, которую три вѣка тому назадъ вырыли для нея имперія и папство». Не о такой свободѣ мечталъ онъ для своей родины. Онъ не хотѣлъ останавливаться даже въ Римѣ, — ему было больно при такихъ условіяхъ вновь увидѣть городъ, въ который онъ когда-то въѣзжалъ съ такими свѣтлыми надеждами. Одну ночь только провелъ онъ въ Римѣ, да и то потому, что въ этотъ вечеръ поѣздъ не шелъ дальше. Остановился онъ въ гостиницѣ подъ чужимъ именемъ и на другое утро, никѣмъ не узнанный, продолжалъ свое путешествіе. Нѣсколько дней прожилъ онъ въ Генуѣ, ночью посѣтилъ могилу матери и затѣмъ покинулъ Италію, чтобъ отправиться въ Англію. Но не долго прожилъ онъ и въ Англіи. Несмотря на всѣ разочарованія, онъ не могъ покинуть дѣла, которому посвятилъ всю жизнь. Онъ отправился въ Швейцарію, въ Лугано, чтобъ издавать тамъ новую газету — La Roma del popolo. Когда-то онъ надѣялся издавать ее въ Римѣ, какъ скоро тамъ будетъ провозглашена республика.
VI.
правитьА Гарибальди тѣмъ временемъ по-своему мстилъ Франціи за Ментану. Лишь только успѣла пасть имперія, лишь только надъ ратушей Парижа снова появилось трехцвѣтное республиканское знамя, больной старикъ поспѣшилъ предложить свои услуги правительству республики. За осаду Рима, за Ниццу, за Ментану онъ отплатилъ французскому народу кровью итальянскихъ волонтеровъ и повелъ подъ прусскія пули собственныхъ сыновей. Въ этой кампаніи онъ оказался единственнымъ французскимъ генераломъ, который ни разу не былъ разбитъ. Гарибальди часто сравнивали съ средневѣковыми кондотьери. Да, если хотите, это былъ своего рода кондотьери — храбрый, независимый вождь пестрой толпы волонтеровъ, всегда готовый спѣшить туда, гдѣ угнетенный народъ борется за свою независимость, — кондотьери, который зачастую вмѣсто жалованья могъ предложить своимъ солдатамъ только «голодъ, жажду, утомленіе и смерть», который всею душой желалъ мира, но не считалъ себя въ правѣ вложить въ ножны свой мечъ, пока на свѣтѣ существуютъ угнетатели и угнетенные.
Позорно отплатило бордоское національное собраніе великодушному Гарибальди за услуги, оказанныя Франціи. Оскорбленный враждебными выходками консервативнаго большинства, онъ принужденъ былъ оставить залу засѣданій, въ которую явился только для того, чтобы сложить съ себя депутатское званіе, которымъ почтили его избиратели четырехъ департаментовъ Франціи. Бѣшеные крики прервали его на первыхъ словахъ, со всѣхъ сторонъ посыпались упреки, обвиненія. «Qu’est ce que c’est que èa?» — презрительно воскликнулъ Тьеръ. — «Ça, c’est Garibaldi, — отвѣтилъ чей-то негодующій голосъ, — Гарибальди, который стоитъ больше, чѣмъ вы всѣ вмѣстѣ взятые!» Не добившись слова, Гарибальди вышелъ изъ палаты, и восторженные крики, которыми встрѣтили его на площади толпа народа и національная гвардія, доказали ему, что французскій народъ лучше умѣетъ цѣнить его заслуги, чѣмъ правительство Франціи. Изъ Бордо Гарибальди отправился въ Марсель, а оттуда прямо на Капреру.
Поселившись въ Лугано, больной, физически разбитый, Мадзини цѣлый годъ еще проработалъ надъ изданіемъ своей новой газеты. Весной 1872 года онъ опасно заболѣлъ, переѣзжая черезъ Альпы, и слегъ въ Пизѣ, въ домѣ одного изъ своихъ друзей. 10 марта его не стало. Тогда началась вѣчная иронія судьбы. Бездомный скиталецъ, у котораго въ теченіе большей части жизни не было отечества, который такъ недавно еще былъ освобожденъ отъ тяготѣвшаго надъ нимъ смертнаго приговора и выпущенъ изъ итальянской тюрьмы, теперь вдругъ превратился въ національнаго героя. Изъ всѣхъ городовъ Италіи посыпались въ Пизу адресы съ выраженіемъ печали по поводу смерти великаго патріота. Муниципалитетъ Генуи немедленно телеграфировалъ, требуя его тѣла. Трупъ его былъ набальзамированъ, и въ Пизу со всѣхъ сторонъ стекались итальянцы, желавшіе взглянуть въ послѣдній разъ на бренные останки апостола объединенія. 15 марта все населеніе Пизы, безчисленные друзья Мадзини, депутаты отъ различныхъ городовъ и ассоціацій, прибывшіе со всѣхъ концовъ Италіи, сопровождали его гробъ на желѣзную дорогу. Въ Болоньѣ, въ Пармѣ, во всѣхъ городахъ, черезъ которые двигалась похоронная процессія, народъ встрѣчалъ и провожалъ гробъ итальянскаго трибуна. Въ Генуѣ, въ день его похоронъ, всѣ магазины и театры были закрыты и весь городъ убранъ былъ траурными флагами. 17 марта, въ полдень, Мадзини похоронили, согласно его желанію, возлѣ могилы его матери. Безчисленная толпа сопровождала гробъ его на кладбище; кромѣ жителей Генуи въ процессіи участвовало 50.000 человѣкъ, пріѣхавшихъ изъ всѣхъ провинцій Италіи; двадцать два оркестра играли похоронный маршъ… 22 іюня этого года, на одной изъ площадей Генуи, ему воздвигнутъ великолѣпный памятникъ. На высокой колоннѣ изъ бѣлаго мрамора стоитъ его статуя; внизу, на ступеняхъ пьедестала, сидитъ плачущая Италія, а возлѣ нея юноша держитъ знамя съ девизомъ — «Dio е ророіо».
На десять лѣтъ Гарибальди пережилъ своего «учителя», но эти десять лѣтъ были для него тяжелымъ временемъ. Его мучительная болѣзнь съ каждымъ годомъ усиливалась; правительство, которому онъ ввѣрилъ судьбу своей дорогой Италіи, не оправдывало его ожиданій; многіе изъ прежнихъ друзей и товарищей перешли въ реакціонный лагерь. къ этому присоединились еще серьезныя непріятности въ семейныхъ дѣлахъ, которыя заставили его наконецъ, послѣ долгихъ колебаній, принять денежную помощь и пенсію отъ правительства. Враги Гарибальди часто пользовались этимъ фактомъ, какъ доказательствомъ того, что въ сущности онъ былъ далеко не такъ безкорыстенъ, какъ увѣряли его поклонники; даже многіе изъ друзей его порицали этотъ поступокъ. Но, повторяемъ, только тяжелая необходимость вынудила его принять эти деньги, и сдѣлалъ онъ это не ради себя. Самъ онъ продолжалъ жить все тою же болѣе чѣмъ скромною жизнью въ своемъ маленькомъ домикѣ на Капрерѣ, больной, измученный, печальный. Да и отъ кого же онъ принялъ деньги, какъ не отъ итальянскаго народа, которому отдалъ свое здоровье, силы, всю свою жизнь, лучшихъ друзей, ради освобожденія котораго не только никогда не задумывался подвергать опасности свою собственную жизнь, но даже жизнь дѣтей своихъ. Возможно ли допустить, чтобъ итальянскій народъ отказалъ ему въ этой помощи, еслибъ онъ обратился съ подобною просьбой прямо къ нему? Самый несчастный итальянскій нищій снялъ бы съ себя послѣднюю рубашку, чтобы помочь Гарибальди.
Въ 1870 году этотъ желѣзный человѣкъ еще разъ появляется въ Римѣ. Скованный хроническимъ ревматизмомъ, онъ едва способенъ двигаться, но сердце его по-прежнему юно, въ душѣ не угасла вѣра, въ головѣ новые планы. Въ Римѣ онъ основываетъ «Демократическую лигу», а въ началѣ 1882 года, за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти, предпринимаетъ послѣднее путешествіе по Италіи, посѣщаетъ Миланъ, Неаполь, Палермо. Родные и друзья его были убѣждены, что онъ не вынесетъ этого путешествія, но ничто не въ силахъ было удержать его отъ исполненія задуманнаго плана. Онъ хотѣлъ въ послѣдній разъ повидаться съ итальянскимъ народомъ и проститься съ нимъ. Печальное это было путешествіе. Восторженные крики народа умолкали при видѣ блѣдной, исхудалой фигуры страдальца, который не въ состояніи былъ даже говорить и съ грустной, искаженной отъ боли улыбкой, сквозь слезы смотрѣлъ на тѣснившуюся вокругъ его экипажа толпу; народъ молча плакалъ, встрѣчая и провожая своего любимца. Все знали, что это — послѣднее свиданіе. 16 апрѣля Гарибальди покинулъ Палермо и отправился обратно на Капреру, а 2-го іюня телеграфъ разнесъ по всей Италіи печальную вѣсть о его смерти. Мы не будемъ говорить о впечатлѣніи, которое произвела эта вѣсть въ Италіи и во всей Европѣ; газеты въ свое время такъ подробно описывали всѣ манифестаціи по поводу его смерти, все это еще такъ живо въ памяти читающей публики, что мы не видимъ надобности повторять общеизвѣстные факты.